Магический круг

ВОЗВРАТ Фу/Возврат: поворотная точка Гексаграмма 24

Целебные воды горячего бассейна, в которых я отмокала больше часа, совершенно не помогли мне успокоиться. Благодаря содержательному повествованию дядюшки Лафа о нацистских пособниках и бурских насильниках, так украсивших мое генеалогическое древо — не говоря уже о прелестной седой тетушке Зое в Париже, умудрившейся покорить своими плясками сердце Адольфа Гитлера, — моя семейная история стала выглядеть все более и более подходящим материалом для избранного мною поприща: контейнер с грязными делишками, прикопанный и захороненный полвека назад, только что потерял герметичность и грязь начала просачиваться наружу.

Когда Лаф удалился на послеобеденную сиесту, я вернулась к себе в номер, намереваясь немного подумать в одиночестве. Понятно, что материала для раздумий имелось предостаточно.

Я знала, что, разыграв собственное убийство, мой кузен и сводный брат сделал меня общедоступной девочкой для битья, но сотворил он все это, видимо, ради тех самых рукописей, которые так ревностно охраняли его родной отец Эрнест и моя бабушка Пандора. Тех самых рукописей, которые мой отец и мачеха стремятся захватить и выгодно опубликовать при содействии мировой прессы. И хотя пока содержание завещанных документов оставалось загадочным, я уже не сомневалась, что рунический манускрипт, припрятанный мной на работе в томах Нормативов Министерства обороны, послал мне именно Сэм.

Оберточную бумагу я выбросила, поэтому не могла проверить почтовое отделение отправителя. Но в тот момент, когда Лаф упомянул об этом, перед моим мысленным взором всплыла яркая картинка: найденная Ясоном в снегу желтая почтовая квитанция с индексом отправителя, который начинался с цифр 9-4-1, означавших, что пакет послан из Сан-Франциско. Поэтому Вольфганг Хаузер, утверждая, что он послал мне его из Айдахо, проявил себя как талантливый мифотворец. Возможно, это касалось и всех его остальных рассказов.

Я дала самой себе по шее из-за того, что запала на очередного красавца, и поклялась, что даже с помощью лавины ему больше не удастся лишить меня душевного равновесия. Возможно, уже слишком поздно пытаться исправить положение теперь, когда я поняла, что этот документ послал мне Сэм. Ведь Вольфганг провел рядом с ним целую ночь, а я спала и ни сном ни духом не ведала, что он с ним делает: изучает, микрофильмирует или снимает с него любую другую копию. Итак, по существу, я прошла полный круг и вернулась в ту точку, где была неделю назад, — между Сциллой и Харибдой, в дьявольски опасном местечке.

Открывая дверь своего номера, я осознала, что совершенно забыла о Ясоне. Он сидел в центре по-королевски широченной кровати и выглядел злым, как черт.

— Мяау! — заявил он тоном, выражавшим предельную кошачью ярость.

Разумеется, я точно знала причину его настроения. У него было полно еды, но я ушла купаться без него! Предательский запах хлорированной воды выдал меня с головой.

— Ладно, Ясон, не сердись. Как ты относишься к купанию в замечательной ванне? — предложила я.

Вместо того чтобы броситься в ванную комнату и включить кран, как обычно при слове «ванна», кот проскочил мимо меня, подцепил с пола полоску розовой бумаги, на которую я едва не наступила (он стал настоящим спецом по нахождению всяких бумажных клочков), и, положив лапы мне на колени, показал ее мне. Это было нечто вроде телефонограммы, отпечатанной на бумаге и подсунутой мне под дверь. Я прочла ее, охваченная тревожным предчувствием.

Потрясающе. Сэм вдруг изменил планы нашей дневной встречи. И поддельный телефонный номер, как я догадалась, должен сообщить мне, как именно.

Уже третий раз Сэм упомянул царя Соломона, чьи библейские стихи я еще не успела внимательно изучить, чтобы выявить скрытые значения. Но расшифровка полученной записки, по идее, должна была оказаться минутным делом, а не серьезной работой. Сэм явно рассчитывал, что после моих вчерашних трудов по дешифровке данное имя сразу скажет мне то, чего никто больше не смог бы понять с первого взгляда: «телефонный номер» мистера Соломона — это его Песня Песней.

Со вздохом я открыла сумку, достала захваченную с собой Библию и прошла в ванную комнату, где заткнула сливное отверстие ванны пробкой и начала набирать воду для Ясона. Ожидая, пока наберется вода, я вновь глянула на записку и попыталась найти нужные места в книге. Песня Песней состояла всего из восьми глав, поэтому скорее всего «код» 214 означал: глава 2, стих 14.

Сэм никогда не сможет услышать моего сладкого голоса или увидеть моего приятного лица, если будет продолжать запутывать меня столь хитроумными инструкциями. Но он продолжал — согласно следующим цифрам — в главе 1, стихах 6-7. Там юная дева с впечатляющим, как мне припомнилось, пупком спрашивает своего возлюбленного, где он собирается отдохнуть завтра днем, и он объясняет, как найти его.

В окрестных горах не было мест, связанных с пастухами, козлятами и прочей Живностью, но вдоль нижней дороги тянулся так называемый Овечий луг, где летом устанавливались шатровые палатки, соблазняющие туристов музыкальными записями и художественными поделками. Зимой по этим ровным полям, расположенным в удобной близости от дороги, обычно катались начинающие лыжники. Наверное, где-то там и будет новое место нашего с Сэмом рандеву.

Однако мне показалось более чем странным, что Сэм предпочел изменить его прежний сложный и запутанный план на такое открытое всем место возле главной подъездной дороги. Вернее, конечно, это казалось странным, пока я не прочла главу 2, стих 17, объяснивший, когда мы должны встретиться:

До рассвета? Пока еще нет тени? Я вполне могла понять, почему свидание в полдень показалось Сэму слишком опасным. Но лыжный подъемник к месту нашей встречи начинает работать только в девять утра. Как же я смогу, не вызывая подозрений, до восхода солнца проехать три мили к Овечьему лугу, вытащить из машины мои вездеходные лыжи и отправиться гулять в предрассветной мгле? Я решила, что Сэм окончательно свихнулся.

К счастью для меня, все мои компаньоны изъявили желание пораньше отойти ко сну. Очевидно, Оливер, увидев, как хорошо Бэмби катается на лыжах, превзошел самого себя, пытаясь произвести на нее впечатление, и потащил ее по долам и горам на самый далекий и сложный склон. Он вернулся в отель в полнейшем изнеможении, непривычный к столь интенсивным Sturm und Drang[33].

Поскольку Бэмби весь день посвятила лыжным экзерсисам, то для ее ежедневных занятий с Лафом, на которых музыканты обычно маниакально зациклены, остался лишь двухчасовой перерыв перед ужином. Администрация «Приюта» предоставила в наше распоряжение Солнечную гостиную. Я с грехом пополам сыграла на фортепиано то малое, что смогла, из аккомпанемента произведений Шуберта и Моцарта, в то время как Оливер пожирал глазами Бэмби, а Вольга Драгонов переворачивал страницы. Лаф частенько морщился от моей норовистой техники, но сам играл превосходно, как всегда. А Бэмби потрясла нас таким виртуозным исполнением, какое редко услышишь на концертной эстраде. Я надбавила ей изрядное количество очков, и не только за крепкие бедра. Меня даже стал мучить вопрос, не было ли первое впечатление о ней обманчивым.

Когда мы все вышли из гостиной, направляясь на ужин, соседний балкон заполняла толпа слушателей, которые разразились бурными аплодисментами. Благодарные постояльцы «Приюта» затопили Лафа бурным шквалом пространных комплиментов и воспоминаний об их присутствии на его концертах. Стремясь заполучить автографы, они поспешно подсовывали ему фирменные конверты отеля, ресторанные меню и даже билеты на подъемник.

— Гаврош, — сказал Лаф, когда публичная суматоха закончилась и осчастливленные меломаны разошлись кто куда, — я подумал, что могу позволить себе поужинать в одиночестве у себя в номере, предоставив вам, молодым, развлекаться, как душе угодно. Я уже не так молод, и стремительное путешествие из Вены слегка утомило мое бренное тело. Давайте встретимся за завтраком. И я расскажу тебе еще кое-что из нашей истории.

— Отлично, дядя Лаф, — сказала я, мысленно спросив у себя, сколько еще подробностей этой «истории» я смогу переварить без особого вреда для душевного здоровья. — Только не очень рано… Давайте опять соберемся ко второму завтраку. Утром у меня есть кое-какие дела.

«Пробежаться в несусветную рань по овечьему пастбищу», — добавила я про себя.

Бэмби тоже отказалась присоединиться к нам с Оливером и отправилась в свой номер. Когда я уже собиралась зайти в ресторан, Оливер удивил меня, также откланявшись без ужина.

— Должен признаться, — поведал он мне, — сегодняшняя горная прогулка слегка утомила и мое бренное тело. У меня болят все мышцы. Надеюсь, что я еще успею заскочить в целительный бассейн до закрытия, а потом просто закажу в номер какую-нибудь похлебку и завалюсь спать.

Глянув на часы, я обнаружила, что уже почти десять вечера, и решила поступить так же.

Около одиннадцати мы с Ясоном подкрепились макаронами с морепродуктами и чесночным хлебом, послушали прогноз погоды, попутно выяснив, что рассвет завтра ожидается в шесть тридцать, и забрались в кровать. Я сонно почитывала что-то, допивая последнюю бутылочку вина из имевшихся в номере запасов, и уже подумывала выключить свет.

Вдруг свернувшийся калачиком на подушке Ясон поднял голову. Насторожив уши, он уставился на входную дверь, словно в ожидании чьего-то прихода. Он мельком глянул и на меня, но я не слышала никаких подозрительных шорохов. Тихой сапой он прокрался по кровати, спрыгнул на пол, подбежал к двери и вновь оглянулся на меня. Там определенно кто-то был.

Я глубоко вздохнула. Потом отбросила одеяло и встала, накинула халат, валявшийся на ближайшем кресле, и сама подошла к двери. Ясон, стоявший в состоянии боевой готовности, никогда не ошибался относительно приходящих ко мне гостей. Но с другой стороны, если кто-то стоит за дверью, то почему он не постучит?

Заглянув в глазок, я увидела знакомую, хотя и неожиданную личность, повернула ручку и распахнула дверь.

В неярком желтоватом коридорном свете стояла прекрасная белокурая Бэмби, простодушно поглядывая на меня широко открытыми светлыми глазами и поблескивая золотистыми локонами, обрамлявшими лицо. Наряд ее соответствовал avant le boudoir[34]: длинный черный бархатный халат, скроенный наподобие мужской домашней куртки, не скрывал каскады старомодно изысканных кружев и ленточек у горла и на запястьях. Одну руку она прятала за спиной.

Внезапно у меня мелькнула панически безумная, но показавшая вполне реальной мысль: она держит там пистолет! Я едва

удержалась от того, чтобы не отскочить назад и не захлопнуть перед ней дверь. В этот момент ее рука появилась из-за спины, и я увидела бутылку «Реми Мартен» и две рюмашки. Она улыбнулась и спросила:

— Вы не составите компанию нам с коньячком? У меня есть своеобразное мирное предложение, хотя оно связано не только со мной.

— Мне завтра очень рано вставать… — начала я.

— И мне тоже, — быстро сказала Бэмби. — Но то, что мне надо сказать вам, я предпочла бы сделать не в коридоре. Можно войти?

Я неохотно отступила, пропуская ее в номер.

Несмотря на исключительную женскую красоту и проявленное музыкальное мастерство, что-то меня в ней все-таки настораживало — и не только ее сумасшедшее поведение. На самом деле мне вдруг пришло в голову, что при наличии несомненных блестящих достоинств такое неопределенное поведение, возможно, является маскировкой уязвимости, также как у Джерси — ее пьянство.

Я подошла к столу, где Бэмби наливала коньяк, но осталась стоять. Я взяла рюмку, мы с ней чокнулись и выпили.

— Так о чем же вам не хотелось говорить со мной в коридоре? — спросила я.

— Пожалуйста, сядьте, — тихо сказала Бэмби.

Ее тон подействовал так умиротворяюще, что, только уже садясь на стул, я вдруг осознала, насколько мягкой, но умело контролируемой и повелительной получилась ее просьба. Я решила, что стоит более внимательно прислушаться к мисс Бэмби.

— Я совсем не хочу вызывать у вас неприязнь, — заверила меня Бэмби. — И надеюсь, что мы станем подругами.

В приглушенном свете ее ясные, затененные ресницами глаза поблескивали золотистыми крапинками, подобными тем, что растворены в немецкой водке под названием «Золотая вода». Ни за что на свете не смогла бы я понять, что она думает на самом деле. Внезапно я почувствовала, что мне очень важно это выяснить и что искренность может тут помочь лучше всего.

— Неприязнь тут ни при чем, просто я не понимаю таких людей, как вы, — призналась я, — и из-за этого испытываю смутную тревогу. Ваш облик не сочетается с манерой разговора и тем более поведения. У меня такое ощущение, что вы не та, за кого себя выдаете.

— Возможно, и вы тоже, — сказала Бэмби.

Она нагнулась и погладила Ясона по голове длинными тонкими пальцами. Он не стал урчать от удовольствия, но и не удрал от ее ласк.

— Лучше не будем говорить обо мне, — сказала я. — Ведь вы наверняка поняли из нашего утреннего разговора, что я выросла в семье с довольно странными родственными отношениями. Если я и выгляжу несколько загадочно в присутствии родственников, то лишь потому, наверное, что хочу отстраниться от их конфликтов. Я выбрала свой особенный жизненный путь — не такой, как все прочие члены нашей семьи.

— Вы так полагаете? — загадочно спросила она и, помедлив, добавила: — Однако, как видите, на самом деле мы все-таки поговорили о вас. И для меня важно, что вы думаете обо мне. Говоря о моем желании подружиться с вами, я не имела в виду, что мы сможем — по выражению вашего дяди — полюбить друг друга, как сестры. Я только хочу объяснить, что при сложившихся обстоятельствах нам с вами было бы — как бы это сказать? — очень сложно не стать, по меньшей мере, подругами.

— Послушайте… — Я сделала очередной глоток бренди, превосходного на вкус. — По-моему, нам совершенно не стоит переживать из-за того, станем мы подругами или нет. В конце концов, я впервые за много лет встретилась с дядей Лафом, и вполне вероятно, что после этих выходных мы с вами больше никогда не увидимся.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — с улыбкой сказала она. — Но прежде чем я все объясню, мне хотелось бы, чтобы вы объяснили, отчего испытываете «тревогу» в моем присутствии. Если вы не против.

Я вновь взглянула в ее ясные, распахнутые глаза, но они по-прежнему оставались для меня непроницаемыми. Эта цыпочка была еще той штучкой, но я решила, что раз уж она так настаивает, то получит то, о чем просит, даже если мои объяснения слегка щелкнут ее по носу.

— Ладно, возможно, у меня сложилось довольно субъективное представление, — сказала я, — но ведь именно вы пришли ко мне поболтать посреди ночи с бренди. Жизнь моего дяди Лафа вряд ли можно уподобить книге за семью печатями, и вы, конечно, знаете, что у него было множество женщин, одна краше другой, причем многие из них, как и моя бабушка Пандора, обладали изрядными талантами. Однако вы не похожи на остальных: я полагаю, у вас есть подлинный дар и талант. Честно говоря, вы потрясающе играли сегодня вечером, высший мировой класс — я в состоянии оценить это, учитывая мое воспитание. И мне непонятно, почему одаренную виолончелистку может прельстить роль некого бутафорского украшения в спектакле, даже если его разыгрывает такой талантливый, знаменитый и очаровательный человек, как мой дядя Лаф. Мою бабушку не устроило бы такое положение, и, правду сказать, мне непонятно, почему оно устраивает вас. Наверное, именно поэтому я испытываю смутную тревогу: я чувствую, что за внешним антуражем ваших отношений скрывается некий тайный сценарий.

— Я понимаю. Что ж, возможно, вы и правы, — сказала Бэмби, глядя на свои руки. Когда она подняла глаза, то уже не улыбалась. — Для меня очень важны отношения с вашим дядей Лафкадио, фрейлейн Бен. У нас с ним полное взаимопонимание, — сказала она. — Но это уже другая история. И совсем не поэтому я пришла к вам ночью с предложением дружбы…

Я ждала. Ее крапчато-золотистые глаза прицелились в меня. А то, что она сказала дальше, прозвучало для меня как гром среди ясного неба.

— Фрейлейн Бен, боюсь, что мой брат заинтересовался вами. Если вы быстро что-то не придумаете, то его увлечение станет опасным для всех нас.

Я сидела совершенно ошеломленная. Это было последнее, что я могла бы вообразить, но внезапно я с пронзительной определенностью поняла, почему все в Бэмби казалось мне странно знакомым.

— Ваш брат? — вяло удивилась я, хотя не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о ком идет речь.

— Позвольте мне представиться, как положено, фрейлейн Бен, — сказала она. — Меня зовут Беттина Брунхильда фон Хаузер, а Вольфганг — мой единственный брат.

«Heilige Scheiss!»[35] — невольно выругалась я про себя, пытаясь осознать новый поворот событий. Значит, дядюшка Лаф просто придумал для Беттины прозвище Бэмби, как для меня — Гаврош. На самом деле я даже слышала о некой Беттине фон Хаузер, молодой виолончелистке, восходящей звезде на музыкальном небосклоне, хотя мне и в голову не могло прийти, что Бэмби и Беттина — одно лицо и что она хоть каким-то боком связана с моим весьма опасным увлечением — Вольфгангом Хаузером.

Этот далеко не радостный сюрприз заставил меня с новой силой подозревать всех и каждого, особенно моего дядю Лафа, чье поведение в ретроспективе выглядело весьма подозрительным. Если у Лафа с Бэмби были такие же доверительные отношения, как со мной, то почему же он быстро спровадил ее на лыжную прогулку и рассказал о Гитлере и рунах только мне в живительных водах бассейна? А когда я упомянула о Вольфганге, то Лаф почему-то начал усиленно предостерегать меня на его счет, ничем не намекнув на то, что с ним самим живет родная сестрица профессора. И если он считал, что наша тетушка Зоя, сторонница Schutzstaffeln[36], так сблизилась с братом Бэмби, то зачем вообще он притащил эту девушку через полмира на встречу со мной?

А в довершение всего сама Бэмби в роскошном неглиже крадется на цыпочках по отелю с бутылкой бренди, чтобы открыть мне — за спиной Лафа — некоторые подробности, неизвестные ему самому, и массу деталей, о которых он не удосужился упомянуть. Поскольку Бэмби многозначительно заявила, что у них с Лафом «полное взаимопонимание», то мне следовало прийти к выводу, что я — единственная в этом обросшем темными связями семействе, кто совершенно не понимает, что происходит. Но я была решительно настроена разобраться во всей этой чертовщине.

К счастью, у меня было одно ценное секретное оружие: я практически не пьянела. То есть, несмотря на мой юный возраст, незначительные телесные габариты и такой же жизнен-

ный опыт, я могла бы перепить любого ковбоя у стойки бара, опустошить за вечер пару бутылок текилы, потом подняться на ноги, спокойно выйти из вращающихся дверей, а отоспавшись, вспомнить все, о чем говорилось вчера. Поэтому полбутылки «Реми Мартена» были для меня сущим пустяком. Я очень надеялась, что эта моя способность поможет мне выведать у Бэмби все, что только можно. И поэтому я налила нам еще по рюмке.

Часам к трем ночи, когда мы приговорили бренди, Бэмби была уже хороша. Она умолкла посреди фразы, хотя и осталась сидеть на стуле, прямая, как струнка, но мне пришлось поднять бедняжку на ноги и препроводить в ее номер по запутанным коридорам отеля. Я не рискнула оставить ее у себя, ведь через пару часов она могла проснуться и обнаружить, что меня нет. Однако за последние три часа ласкового и слегка пьяненького перекрестного допроса я выяснила больше, чем ожидала, включая даже некоторые совершенно потрясающие новости.

Вольфганг Хаузер не был австрийцем. Он и его сестра были немцами, родились в Нюрнберге, воспитывались в Германии и в Швейцарии, а позднее учились в Вене: он пошел по научной, а она по музыкальной части. Их семья, хоть не богатая, принадлежала к одному из старейших родов в Европе. Уже много столетий назад их фамилия прибрела частицу «фон», указывающую на дворянское происхождение, хотя Вольфганг отбросил ее, поскольку ему казалось неуместным афишировать дворянство в деловой сфере. Их жизнь, согласно описаниям Бэмби, в сравнении с моей представлялась просто некой идиллией — пока не пересеклась с семейством Бен.

Как выяснилось, Бэмби уже более десяти лет — с пятнадцатилетнего возраста — живет под крылышком моего дядюшки Лафа. Когда проявились ее музыкальные таланты, Лаф предложил, что сам наймет для нее лучших репетиторов и займется ее образованием и воспитанием, и семья Бэмби дала согласие на то, чтобы она переехала в венский дом Лафа. Вольфганг частенько навещал там сестру, поэтому утверждение Лафа о том, что он едва знаком с ним, было явной выдумкой.

Но семь лет назад произошло нечто такое, что изменило даже столь ограниченные семейные отношения. За несколько лет до этого Вольфганг закончил учебу, и его первая после диплома работа — в качестве советника по вопросам ядерной промышленности — потребовала от него частых командировок за пределы Вены. И вот однажды, семь лет назад, по возвращении из командировки Вольфганг заскочил навестить сестру в апартаменты дяди Лафа, окна которых выходили на Хофбург. Вольфганг сообщил Лафу и Бэмби, что бросил старую работу и устроился в Международное агентство по атомной энергии. Он хотел пригласить их на ланч в ближайший ресторан, чтобы отпраздновать это событие.

— После ланча, — сказала Бэмби, — Вольф предложил нам всем вместе сходить в музей Хофбурга. Он привел нас в Wunderkammer[37] полюбоваться на драгоценности, а потом мы посмотрели выставку знаменитой коллекции из древнего Эфеса и зашли в Schatzkammer, чтобы взглянуть на Reichswaffen.

— В сокровищницу, чтобы посмотреть на королевское вооружение, — перевела я.

Только сегодня утром Лаф рассказал мне в бассейне о его визите более чем семидесятипятилетней давности в те же залы Хофбурга — в компании Адольфа Гитлера.

— Ja, — сказала Бэмби. — Брат привел нас взглянуть на меч и копье и спросил твоего дядю: «Вы с Пандорой знали об этих священных реликвиях?» Но Лафкадио ничего не ответил, поэтому Вольф сказал, что он сам давно интересуется их историей. Она была общеизвестна в Нюрнберге: Адольф Гитлер забрал много экспонатов из императорской сокровищницы в Вене — к примеру, главные императорские регалии, императорскую корону, державу и скипетр, императорский меч и так далее — и перевез их в Нюрнбергский замок. Это было первое, что сделал Гитлер после… как это сказать?.. Anshluss.

— Так и говори: аншлюс, аннексия Австрии Германией в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, — сказала я.

Неужели чисто случайно именно год назад — в марте 1988-го, на пятидесятую годовщину этого самого аншлюса — моя тетушка Зоя прикатила в Вену на встречу со своими соратниками, борцами за мир во время Второй мировой войны, и познакомилась там с профессором Вольфгангом К. Хаузером? Я думаю — нет, особенно когда Бэмби рассказала мне, что Лаф резко оборвал знакомство с Вольфгангом и отказался принимать его в своем доме после того, как Вольфганг заявил, что Пандора, как любимица Гитлера, всю войну прожила в этой шикарной хофбургской квартире и продолжала выступать в Венской опере, вероятно, только потому, что знала нечто важное об этих реликвиях. Нечто связывающее их с Нюрнбергом и даже с самим Гитлером.

— Вы с Вольфгангом выросли в Нюрнберге, где судили нацистов после войны. В суде шла речь об этих предметах?

— Я не знаю, — сказала Бэмби, для устойчивости опершись локтем на стол. — Все эти судебные процессы и сама война закончились задолго до того, как мы с Вольфгангом родились. Хотя и после войны все в Нюрнберге знали об этих реликвиях. Они хранились в залах дворца. Гитлер верил, что они являлись священными и обладали таинственным могуществом, связанным с древними родословными Германии. У Гитлера была квартира в Нюрнберге, где он останавливался, приезжая на свои сборища. Эта квартира находилась в центре города, рядом с оперой, а ее окна выходили на дворец, так что Гитлер всегда мог видеть из своих комнат место, где хранились реликвии. Их часто выставляли на публичное обозрение на взлетном поле дирижаблей, где нацисты устраивали большие политические митинги. Всю войну реликвии оставались в Нюрнберге и только после ее окончания вернулись в Австрию.

— Ну конечно же, Нюрнберг!

До того момента я совершенно не вспоминала об этих событиях, но сейчас они как будто вспыхнули в моей памяти. Все те многочисленные фильмы о ночных митингах с огромными знаменами в лучах прожекторов, перекрещивающих темное небо, с тысячами людей, выстроившихся по квадратам, напоминающим живую шахматную доску, — все эти знаменитые сборища проводились в Нюрнберге. Но тогда возникал другой вопрос.

Взглянув на бутылку, я заметила, что она почти опустела, но мне не хотелось, чтобы Бэмби выпала в осадок до того, как я выясню все необходимое, поэтому я вылила остатки коньяка в свою рюмку.

— А почему именно Нюрнберг? — спросила я. — Ведь это всего лишь провинциальный городок, на сотни миль отстоящий от проторенных дорог. Почему Гитлер привез эти вещи в такое непутевое место и там же устраивал все свои митинги? Бэмби смотрела на меня широко открытыми, но уже затуманенными коньяком глазами.

— Но ведь Нюрнберг находится на оси, — сказала она. — Разве ты не знаешь?

— На оси? Ты имеешь в виду, что там встречались во время войны державы «оси»? Мне казалось, они обычно встречались в Риме, или в Вене, или…

— Нет, я имею в виду исходную ось, — сказала она. — Ось мира, то место, где, как принято считать, пересекаются все геомантические линии земных сил. В древности это место называлось Nornenberg — гора Норн, скандинавских богинь. В нашей истории есть три такие норны, три богини судьбы — Урд, Верданди, Скульд: судьба, становление и долг. Считается, что они жили на этой самой горе со времен сотворения мира. Они прядут пряжу судьбы и плетут наши судьбы, создавая рунические гобелены. Эти женщины подобны судьям, а их магический гобелен — подлинный суд Нюрнберга, поскольку написанная ими история определяет судьбы мира в его последние дни: die Gotterdammerung — «сумерки богов», то есть история о событиях конца света.

Возможно, наивно было воображать, что мне по силам распутать столь запутанный клубок событий, просто пытаясь разобраться в семейных связях моей семьи. Но я невольно заметила, что мои ближайшие родственники, похоже, по горло увязли в этом мифологическо-космополитическом и национал-социалистическом немецком Scheiss, или, выражаясь по-нашему, в дерьме.

Нет ничего удивительного в том, что совершенно незнакомые мне люди типа Бэмби знают так много отвратительного из истории моих родственников, которую сама я совершенно не знаю. В конце концов, я всю жизнь старалась отгородиться от них. И вот сейчас оказалось, что у меня имелось множество законных, хотя и неизвестных до недавнего времени, оснований для такого поведения.

Но вот что интересно: если Бэмби рассказала правду, то почему же Лаф, Пандора и Зоя так хорошо жили после кончины

Гитлера? В послевоенном Париже француженок, слишком дружелюбно относившихся к гестаповцам, обривали наголо и проводили по улицам, заполненным презрительно улюлюкающими людьми. Музыканты многих стран, если они даже просто выступали перед нацистами во время оккупации, были публично опозорены после войны, и их репутация погибла. А те, кто вообще имели тесные связи с их главными идеологами — как Пандора, по мнению Вольфганга, — получили большие тюремные сроки или были повешены. Тут возникал очень важный вопрос: если Пандора жила в Вене и всю войну оставалась любимой оперной звездой Гитлера, как сказала Бэмби, то почему Лаф так спокойно вспоминает о ней, не говоря уже о том, что подчеркивает и близкое знакомство Зои с фюрером, вместо того чтобы вообще вычеркнуть таких родственничков из своей жизни?

Однако в нашей семейной саге имелось еще одно странное и почти пугающее совпадение. Эта мысль мелькнула у меня в голове как раз перед тем, как я провалилась на пару часов в целительный сон перед моим свиданием на Овечьем лугу.

Бэмби сказала, что все началось семь лет назад, следовательно, противоречия между ее братом Вольфгангом и моим дядей Лафом возникли в Вене в 1982 году. Но именно семь лет назад, в 1982-м, умер мой дядя Эрнест. В том же году Сэм унаследовал этот рунический манускрипт и потом внезапно исчез, и мы ничего не знали о нем. До нынешнего времени.

В предрассветном сумраке снежные просторы поблескивали жутковатой голубизной на фоне зловеще черного леса. Лунный диск еще висел, словно елочное украшение, среди звездочек, поблескивающих на небесной берлинской лазури. В воздухе ощущалось холодное дыхание опасности, как всегда бывало в это время года перед рассветом. Снегопад, видимо, закончился поздно, и на лугу не было никаких свежих следов. Я выехала на середину снежного поля и, развернувшись на лыжах, пристально посмотрела на темнеющую полосу леса.

Чуть погодя меня что-то ударило сзади, сбив с головы шапку, а рассыпавшийся снежок сбрызнул ледяными струйками мою шею. Обернувшись, я заметила среди деревьев очертания движущейся фигуры: она появилась на миг в лунном свете и вновь быстро скрылась в лесу. Но по взмаху руки я узнала Сэма и поняла, что должна следовать за ним. Отряхнув шапку, я сунула ее в карман, быстро проехала по полю и нырнула в провал между серебристой елью и березой, где исчез Сэм.

Я остановилась и прислушалась. С какого-то пригорка донесся крик совы, и я последовала на этот звук в глубину леса, в почти непроглядную темноту. Когда я вновь остановилась, не зная куда дальше направиться, то услышала его шепот:

— Ариэль, держись за палку и иди за мной.

Я почувствовала, что он взял меня за руку и, сунув в нее кольцо своей лыжной палки, повел меня дальше в темноту. Держа свои палки в другой руке, я слепо следовала за ним, не представляя, куда он ведет меня. Мы довольно долго петляли по лесу, а потом начали подниматься на верхний луг. Когда наконец мы вышли на открытое пространство, небо стало кобальтово-синим, и я уже начала различать очертания Сэма, маячившего впереди меня.

Развернувшись, он подъехал ко мне так близко, что концы наших лыж перекрестились, словно сцепленные пальцы, и схватил меня в объятия так же, как восемнадцать лет назад я обхватила его в горах. От него пахло дубленой кожей и дымом костра. Он зарылся лицом в мои волосы и прошептал:

— Хвала Господу, Ариэль. Ты жива, с тобой все в порядке…

— Нет, хвала тебе, — проворчала я, уткнувшись в его плечо. Потом он отстранился и пристально посмотрел на меня в предрассветной мгле, освещенной лишь молочным лунным светом да серебристыми снежными отблесками.

Мы не виделись с Сэмом больше семи лет. В те времена он выглядел еще совсем мальчишкой. Мне следовало бы ожидать, что он изменится. Передо мной стоял высокий и широкоплечий мужественный красавец с четким отцовским профилем и рассыпавшимися по плечам черными материнскими волосами и смотрел на меня красивыми серебристыми глазами, озаренными загадочным внутренним светом. С легким смущением я осознала, что это уже не мой юный наставник и кровный брат, а невероятно красивый мужчина. А то, с каким изумлением Сэм сейчас смотрел на меня, подсказало мне, что он воспринимает меня примерно так же.

— Что случилось с той худышкой с ободранными коленками, которая обычно повсюду таскалась за мной? — спросил он с неловкой усмешкой. — Боже милостивый, Умница, да ты стала сногсшибательной красоткой!

— Конечно, и поэтому ты чуть не сшиб меня с ног своим метким снежком, — сказала я, чувствуя такую же неловкость.

На самом деле я вдруг поняла, что мне будет трудно даже смотреть на Сэма, пока я не привыкну к мысли, что мы оба неожиданно стали совершенно взрослыми.

— Извини, — сказал он, все еще рассматривая меня, словно незнакомку. — Похоже, теперь мне остается только извиняться, Ариэль. Мне искренне жаль, что все так получилось. Ужасно жаль, что я вообще втянул тебя во всю эту историю.

— Что толку от твоих извинений, — вновь процитировала я поговорку Джерси.

Но тут я улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Тогда я поняла, что должна немедленно повиниться перед ним.

— Сэм, — сказала я, — я тоже жутко волнуюсь. Надо признаться, так я еще никогда не переживала в своей жизни. Я надеюсь только, что мне не удалось испортить все окончательно или подвергнуть нас еще большей опасности, но я совершила одну по-идиотски глупую и досадную ошибку. Твой рунический манускрипт всю ночь пролежал под боком одного типа…

Сэм смотрел на меня с возрастающей тревогой, пока я каялась в своих досадных прегрешениях, — но только до последней фразы. И тогда настала моя очередь удивляться.

— Какой рунический манускрипт? — спросил Сэм.

У меня возникла весьма интересная фантазия, что если мое сердце и дальше будет так сильно биться от волнения, словно хочет выскочить из груди, то рано или поздно оно вообще перестанет нормально работать и будет постоянно колотиться как сумасшедшее. Двадцатиминутная пробежка на лыжах с Сэмом по верхним лугам подействовала как отличный общеукрепляющий массаж. К тому времени, когда мы достигли его хижины, я уже пришла в себя или, по крайней мере, вновь обрела дар речи.

И я узнала, почему Сэм изменил план нашей сегодняшней встречи. Последнее время, постоянно ощущая опасность, он избегал отелей и поэтому с самой своей «смерти» ночевал в охотничьих домиках, землянках и хижинах, разбросанных по всему

Айдахо и пустующих в зимний сезон. Прибыв в Солнечную долину немного раньше меня, Сэм выяснил, что поблизости от лыжных маршрутов нет никаких подобных сооружений, но в результате отыскал эту лачугу в паре миль от основной дороги. Однако местность здесь была до того открытой, что меня слишком легко было бы выследить, поэтому пришлось назначить встречу на такую несусветную рань.

Добравшись до уединенной лачуги — места последней ночевки Сэма, мы сбросили лыжи, очистили от снега крепления и, воткнув лыжи и палки в снег в неприметном месте, вошли в дом, где Сэм пошевелил угасающие угли, оставшиеся от ночного костра, и подбросил в него еще несколько полешек. В этом доме не было никакой другой системы отопления или водопровода, лишь колонка за входной дверью на свежем воздухе. Сэм наполнил водой оловянный котелок, поставил его на костер, собираясь выпить растворимого кофе, и подтащил табуретку к колченогому стулу, на котором я уже устроилась.

— Ариэль, я знаю, что тебе, наверное, непонятны многие мои поступки и причины моего странного поведения, — начал он. — Но прежде чем я пущусь в объяснения, мне нужно узнать все, что произошло с тобой за последнюю неделю: почему ты не ответила на телефонный звонок, что ты знаешь о пропавшей посылке и что рассказал тебе Лаф.

— Ладно, — неохотно согласилась я, несмотря на миллион вопросов, крутившихся у меня в голове. — Но сначала… Если ты не посылал ту рукопись, о которой я упомянула, то мне нужно узнать кое-что прямо сейчас, потому что у меня появился новый знакомый, сказавший, что он сам послал ее мне. Ты когда-нибудь слышал о неком профессоре Вольфганге К. Хаузере? — Увидев, что Сэм усмехнулся, я добавила: — Так ты знаешь его!

Но Сэм покачал головой.

— Нет, не знаю. Просто ты странно произнесла его имя. — Сэм подозрительно посмотрел на меня. — Знаешь, наверное, я всегда считал тебя кем-то вроде младшего брата, в общем, родственной душой, — продолжил он. — Но именно сейчас я почувствовал… Да ладно, Ариэль, выкладывай, что это за парень. У тебя наверняка есть что рассказать мне.

Я почувствовала, что у меня загорелись щеки. Эта проклятая ирландская кожа, доставшаяся мне от Джерси, мгновенно выдавала малейшие эмоции. Я закрыла лицо ладонями. Сэм взял меня за руки и опустил их. Я открыла глаза.

— Милостивый Боже, Ариэль, неужели ты влюбилась в него? — сказал он.

Вскочив с табуретки, он начал ходить кругами, потирая рукой лоб, пока я продолжала тупо молчать, не зная, что сказать. Сэм вновь сел и порывисто наклонился ко мне.

— Ариэль, помимо всех моих личных чувств по поводу данной ситуации, едва ли сейчас подходящее время для пылкого романа! Ты сказала, что только что познакомилась с этим типом. Ты вообще знаешь что-нибудь о нем? Откуда он взялся? Ты хоть представляешь, насколько опасной для нас обоих может оказаться такая неожиданная «дружба»?

Меня так расстроила его вспышка, что я готова была запустить в него чем-нибудь тяжелым. Я вскочила на ноги, как раз когда закипела вода. Сэм взял перчатку, чтобы снять котелок с огня. Это дало нам обоим время немного успокоиться.

— Я вообще не говорила ни о какой любви, — заявила я Сэму самым спокойным тоном, на который была способна.

— То есть ты не влюбилась, — уточнил Сэм.

Он суетился с котелком, не глядя на меня. Повернувшись так, что я не видела его лица, он насыпал растворимый кофе в чашки. И, словно разговаривая сам с собой, задумчиво произнес:

— Я только что понял, что понимаю сейчас твои чувства гораздо лучше, чем свои собственные.

Когда он повернулся наконец ко мне с двумя чашками кофе, по лицу его блуждала какая-то напряженная улыбка. Вручив мне чашку, он взъерошил мои волосы, как обычно делал, когда мы были детьми.

— Господи, дорогая, извини, — сказал он. — У меня нет никакого права соваться в твои сердечные дела и вообще устраивать допрос с пристрастием, как я только что попытался сделать. Наверное, все это было слишком неожиданно. Ты и сама достаточно сообразительна, чтобы не связываться с людьми, которые могут быть нам опасны. И кто знает, возможно, эта ситуация поможет нам выпутаться из той передряги, в которую я втянул нас, — как только мы сами во всем разберемся. Кстати, этот Вольфганг К. Хаузер… мне просто любопытно… он не говорил тебе, что означает «К» в его имени?

Я недоуменно покачала головой.

— Нет, не говорил. А что? Это важно?

— Возможно, и нет, — сказал Сэм. — Но когда увидишь его в следующий раз, спроси на всякий случай. Ну а теперь мне не терпится услышать, как ты провела эту неделю.

Мы с Сэмом вновь сели рядышком, я глубоко вздохнула и подробно рассказала ему обо всем, что случилось. Ну, почти обо всем. Учитывая то, какую реакцию Сэм выдал при одном моем упоминании имени Вольфганга, я не стала вдаваться в подробности о том, что он провел ночь не только рядом с манускриптом, но и со мной. Во всем остальном я была честна.

К концу моего исчерпывающего, но краткого изложения я сама начала наконец понимать, какую важную роль играет Вольфганг Хаузер во всей нашей истории. Но возможно, это лишь потому, что пока интрига разворачивалась вокруг непонятного рунического манускрипта. А настоящие документы, отправленные Сэмом, все еще болтались неизвестно где. Надо было только выяснить, что в них такого опасного.

— Я не могу поверить, что посылка пропала, — мрачно сказал Сэм, читая мои мысли. — По-моему, тут просто возникла какая-то путаница.

Я спросила Сэма, почему содержимое этой пропавшей посылки считается таким драгоценным, что весь мир мечтает завладеть им, включая членов нашей милой семейки, которые не общались друг с другом долгие годы, — и таким опасным, что ему пришлось устроить собственную смерть.

— Если бы я знал все ответы, — с горькой усмешкой сказал Сэм, — нам не нужно было бы забираться в эту уединенную лачугу, чтобы поговорить друг с другом после недели нашей дурацкой возни с организацией шифровок.

— Нашей дурацкой возни! — обиженно воскликнула я. — Нет, это именно ты занимался дурацкой возней со всеми фальшивыми похоронами, библейскими анаграммами и тайными свиданиями! Но после всего, что случилось со мной на прошлой неделе, я хочу знать ответы, и хочу знать их прямо сейчас. Что это за таинственная посылка и почему ты отправил ее мне?

— Это мое наследство, — сказал Сэм так, словно это все объясняло. — Пожалуйста, выслушай меня, Ариэль. Ты должна понять все, что мне придется сообщить тебе. Семь лет назад, перед самой смертью, мой отец впервые рассказал мне о том, что Пандора завещала ему. Раньше он никогда не говорил об этом, поскольку по условиям завещания Пандоры обязан был хранить все в секрете. И он сразу положил унаследованный сундук в банковский сейф в Сан-Франциско, где находилась адвокатская контора нашего семейства. Когда отец умер, я забрал содержимое этого сейфа и, вернувшись в Айдахо, взялся изучать его. В сундуке лежала целая куча старых и редких манускриптов, собранных Пандорой за всю ее долгую жизнь. В той посылке, что я отправил тебе, были копии тех…

— Копии? — воскликнула я. — Тебе пришлось подстроить собственную смерть и нашей жизни угрожает опасность из-за какой-то пачки дубликатов?

— Это единственные копии, — произнес Сэм с легким раздражением, не слишком уместным, на мой взгляд, для того, кто так долго держал все в секрете. — Когда я сказал, что оригиналы были старыми и редкими, мне следовало сказать, древними. Они хранились в герметично закрытом сундуке для сохранности их состояния. Там имелись свитки, сделанные из папируса и полотна, а также из металла, вроде бы из меди или олова. Часть текстов вырезана на дощечках или на металлических пластинках. Насколько я понял, исходя из содержания и использованных там языков — греческого, еврейского, латинского, санскрита, аккадского, арамейского и даже угаритского, — эти манускрипты созданы в самых разных странах мира в незапамятные времена. Я сразу осознал, что мне в руки попали бесценные материалы. Но еще я почувствовал, как, возможно, и мой отец до меня, что в них таится какая-то опасность. Многие древние раритеты были в бедственном состоянии, едва не рассыпались в пыль, и с них невозможно было снять фотокопии без применения профессионального оборудования и каких-то высоконаучных приемов. Поэтому я скопировал все их от руки — та еще работка, я трудился над этим несколько лет! — чтобы можно было попробовать перевести их. Потом я положил копии в банковский сейф, а оригиналы спрятал там, где их никто не сможет найти — по крайней мере до тех пор, пока я не завершу перевод всех документов на английский язык.

— А много тебе уже удалось перевести? — спросила я.

— Пока немного, — ответил Сэм. — Но среди них полно каких-то странных обрывочных текстов, на первый взгляд совершенно не связанных между собой. Письма, истории, подтверждения, сообщения. Руководящие директивы имперского Рима. Кельтские и тевтонские легенды. Описания фракийских празднеств и пиров в Иудее, мифы о языческих богах и богинях Северной Греции — и никакой ниточки, которая могла бы связать их все между собой. Однако что-то такое определенно должно быть, иначе Пандора не стала бы собирать их.

В голове у меня роилось множество мыслей, но все они носились по какому-то замкнутому кругу. Не могли ли подобные документы быть связаны с неонацистской тайной организацией, о которой я подумала после рассказов Лафа и Бэмби? Все описанные ими события произошли в этом веке, а на языках типа угаритского никто не изъясняется, наверное, уже тысячу лет. Я вспомнила о норнах, притаившихся в пещере горы в Нюрнберге, о том, что они пряли нити и вплетали их в судьбоносный план игры последних дней мира. Но удалось ли кому-нибудь найти и прочесть их пророчества?

Пока Сэм пил тепловатый кофе, я вдруг почувствовала такое разочарование, какое мог бы испытать дешифровщик, снявший шкурку с луковицы и обнаруживший, как много еще слоев скрывают от взгляда сердцевину.

— Если тебе за столько лет не удалось найти никакой связи во всех этих Пандориных манускриптах, — сказала я, — то почему их считают такими ценными или опасными? Может, они связаны с теми реликвиями из Хофбурга, которые, по слухам, пытался собрать Гитлер?

— Хороший вопрос, я уже тоже думал об этом. Но мне казалось более важным выяснить для начала происхождение этих документов и то, как они попали к Пандоре, а главное — зачем они ей понадобились. Возможно даже, важнее всего понять, почему из всех родственников она завещала их именно моему отцу.

— Я думаю о том же, с тех пор как узнала о существовании наших документов, — призналась я. — И как, ты понял это?

— Возможно, — сказал Сэм. — Но мне хотелось бы знать и твои мысли по этому поводу. До сих пор мне не с кем было обсудить мою версию. Итак, вернемся к завещанию Пандоры. После ее смерти моего отца пригласили в Европу на оглашение завещания как основного наследника. Он удивился. Ведь она совсем недолго исполняла роль его приемной матери, пока была замужем за Иеронимом. Он не виделся с ней со времен «семейного раскола». И знаешь, Ариэль, я уверен, что ты со мной согласишься в том, что историю нашей семьи, рассказанную дядей Лафом, следовало бы пропустить через своеобразные фильтры, которыми могли бы послужить мнения на сей счет наших с тобой отцов, Эрнеста и Огастуса. Конечно, они едва ли сохранили о Пандоре высокое мнение, поскольку она бросила их в Вене на попечение их отца.

Sacree merde[38], подумала я, в очередной раз сталкиваясь с нашей чертовски запутанной семейной историей. Но вдруг у меня мелькнула одна мысль: возможно, Пандора как раз и рассчитывала на эти глубинные разногласия и раскол наших семейных отношений. Я сказала об этом Сэму.

— Да, у меня определенно возникло такое ощущение, — сказал Сэм. — Но после твоего сегодняшнего рассказа все сошлось. По-моему, тут и кроются истоки всех проблем — в семейном расколе. Давай разберемся. Инициатором раскола стала именно Пандора, она сбежала к Лафу, захватив с собой Зою. Ее бегство крепко ударило по нашей семейной ветви, поскольку она бросила твоего отца в младенческом возрасте, — такой поступок сегодня можно было бы объяснить лишь жестокостью и эгоизмом. Всю жизнь она всячески старалась поддерживать этот раскол. А потом вдруг мы узнаем, что она оставила моему отцу описанные мною редкие древние манускрипты. И по словам твоего приятеля Хаузера, у Зои есть оригиналы какого-то рунического манускрипта, копия которого теперь попала к тебе. Нам неизвестно, что Лаф мог унаследовать от Пандоры помимо квартиры с видом на Хофбург — это само по себе уже достаточно значимо, — но мы знаем, что ему известно о существовании рунического манускрипта, хотя он, видимо, не знал, что манускрипт хранится у Зои.

Сэм помолчал и улыбнулся мне.

— Итак, ты понимаешь, Умница, все сводится к одному вопросу: если бы тебе понадобилось спрятать какие-то вещи и ты

хотела бы, чтобы они оставались скрытыми даже после твоей смерти, можно ли было бы придумать для этого лучшую гарантию, чем разделение их между четырьмя такими наследниками, как Лафкадио, Зоя, Эрнест и Огастус, чья враждебность друг к другу зародилась едва ли не с колыбели?

В самую точку. Как только выяснилось, что я стала «наследницей», все наши родственнички со всех сторон отправили ко мне эмиссаров: одни прибыли сами из Европы, а другие звонили посреди ночи, чтобы допросить меня. Даже Оливер заметил необычность их поведения. Учитывая, что старые раны поддерживают в нашей семье обстановку подозрительности и обиды, Пандора отлично рассчитала, разделив свои трофеи так, чтобы никто не догадался, кому что досталось.

Но кое-что по-прежнему тревожило меня.

— Но чего ради ты вообще так круто прикинулся покойничком? — спросила я Сэма. — И не просто покойничком, а с похоронами по высшему разряду: семья, вооруженные силы, важные сановники, пресса — чего ради вся эта шумиха? Каким образом сюда замешано правительство? И зачем, в конце концов, ты поставил под угрозу мою жизнь, послав мне документы да еще сообщив в завещании, что они принадлежат именно мне?

— Ариэль, пожалуйста, — сказал Сэм, завладев моей рукой. — Клянусь жизнью, я не стал бы подвергать тебя такой опасности, если бы у меня был выбор. Но около года назад я заметил, что за мной кто-то следит. А в прошлом месяце кто-то пытался убить меня в Сан-Франциско. Тут не может быть никакой ошибки. В мою машину заложили взрывное устройство…

— Взрывное устройство?! — воскликнула я.

Но при всем ужасе такого известия кое-что ужаснуло меня еще больше. Я уже спрашивала себя, что же похоронено в гробу на кладбище в Сан-Франциско, если Сэм не умер. Но для начала я спросила Сэма дрожащим голосом:

— О боже, ты имеешь в виду, что вместо тебя убили кого-то другого? Так?

— Да, — помедлив, сказал он. — И это убийство произошло в китайском квартале, в арендованной мной машине.

Взгляд Сэма затуманился, и голос его зазвучал как-то отстраненно, словно воспоминания проступали через некий затемненный экран.

— Ты должна понять, Ариэль, что хотя я никогда не работал непосредственно ни на правительство, ни на военных, но за последние годы в качестве независимого советника обучил много их внутриведомственных шифровальщиков и даже помогал в отдельных случаях государственному департаменту. Мне приходилось также частенько помогать разным государственным конторам в расшифровке секретных сведений. Такая работа требовала быстроты, четкости и соблюдения секретности, чтобы все было шито-крыто. И в итоге я знаю очень много важных шишек и очень много секретов. Человек, погибший от взрыва в машине, был моим другом, важным правительственным чиновником, с которым я сотрудничал много лет. Его звали Терон Вейн. Год назад по моей просьбе Терон дал задание одному своему агенту выяснить, кто следит за мной и почему. В прошлом месяце Терон попросил меня немедленно приехать в Сан-Франциско: произошло загадочное убийство агента, работавшего над моим делом. Его агентство помещалось в арендованной квартирке, которую он использовал как секретный офис. Представители правительственных служб в любом случае обычно очищают такие места, забирая или уничтожая все имеющиеся там документы, чтобы они не попали в чужие руки. Но в данном случае Терон подумал, что мы сможем выяснить что-то связанное не только со смертью агента, но и с моей слежкой. Мы тщательно перерыли все в этом офисе. Я взломал все возможное, включая и компьютерные файлы, а потом мы уничтожили все данные. На основании обнаруженной информации мы выработали план действий и пришли к выводу, что будет более надежно и менее подозрительно, если мы с ним разделимся и я пройду пешком до следующей остановки, а он проедет квартал на моей машине и подберет меня по дороге. Но когда мы вышли из агентурной квартиры, я слегка задержался, поскольку еще на лестнице Терон велел мне проверить почтовый ящик и убедиться, не появилось ли там новых посланий, пока мы копались внутри. Я не успел даже выйти из дверей дома, когда Терон завел машину и она взорвалась…

Сэм умолк, закрыл глаза рукой и потер виски. Я не знала, что и сказать. Просто сидела, не двигаясь. Наконец он опустил руки и с болью взглянул на меня.

— Ариэль, мне не передать, какой ужас я пережил, — сказал он. — Я знал Терона Вейна почти десять лет, он был настоящим другом. Но я понял, что эта бомба предназначалась мне, и поэтому оставил его там, словно это я, разнесенный на куски вместе с машиной, лежу на мостовой, — оставил его, чтобы другие смогли собрать его останки. Ты не представляешь, что я пережил.

Я представила это так живо, что сама задрожала как осиновый лист. Мне вдруг впервые во всей полноте представилась угрожающая нам обоим опасность, впервые с того времени, как две недели назад мне сообщили, что Сэм умер. Ведь сейчас мы говорили не о поддельных похоронах и даже не о взрыве, но о реальном убийстве, о жестокой смерти, предназначенной для Сэма. И если покойный покровитель Сэма был важной шишкой, очевидно из разведывательных служб, то уж ему-то гораздо лучше, чем мне, должны были быть известны методы самозащиты. Теперь стало ясно, что все предпринятые Сэмом предосторожности были, скажем так, далеко не лишними.

— А почему ты убежден, что бомба предназначалась именно тебе? — спросила я.

— Я нашел в компьютере того агентства один номер, который, как мне казалось до этого, был известен только мне: номер моего сейфа в банке, расположенном всего в паре кварталов оттуда, — сказал Сэм. — Очевидно, что кто-то, узнав, где я спрятал копии документов, попытался убить меня, решив, что после моей смерти легко сможет завладеть ими. После взрыва моей машины я сразу пошел в тот самый банк, чтобы забрать документы, уж слишком подозрительной показалась мне вся эта ситуация. В общем, заскочив в банк, я забрал копии манускриптов, упаковал в большой почтовый конверт, оформил отправку и сунул посылку в ближайший почтовый ящик, адресовав тому единственному человеку, которому я полностью доверял, — тебе. Потом из автомата я позвонил начальнику Терона и все ему рассказал. Руководство решило, что мы инсценируем мою смерть. На самом деле я нарушил обещание хранить тайну, связавшись с тобой, ведь ты тоже являешься членом моей семьи.

Сэм взглянул на меня странно затуманенными глазами.

— Семьи? — удивилась я. — Какое это имеет отношение к нашей семье?

Я вновь почувствовала уверенность, что на самом деле мне не хочется этого знать.

— Только одна вещь связывает воедино кусочки этой картинки-загадки и одновременно связывает ее с нашей семейкой, — сказал Сэм. — На мой взгляд, это все то же Пандорино завещание. Поскольку мы уже пришли к общему выводу, что она, вероятно, завещала что-то ценное каждому из наших трех родственников, остается вопрос: что же она завещала четвертому, ее единственному сыну?

— Огастусу? Моему отцу? С чего бы вообще оставлять ему что-то? Ведь она же бросила его сразу после рождения!

— Видишь ли, дорогая, — с ироничной улыбкой произнес Сэм, — он единственный из нашей семейки, за исключением тебя и меня, кого мы еще не обсуждали. Когда Пандора умерла, мне было всего четыре года, а ты еще только родилась, поэтому мне хотелось бы выяснить в будущем несколько вещей. Разве не кажется странным, что мой отец Эрнест, старший ребенок Иеронима Бена, унаследовал только права на добычу полезных ископаемых в Айдахо, в то время как твой папочка — младший сын — заполучил мировую империю по добыче и производству…

— Неужели ты намекаешь, что мой отец как-то связан со всем этим? — недоверчиво спросила я, высвобождая руку.

Когда я встала, Сэм остался сидеть, по-прежнему пристально глядя на меня. В голове у меня царил полный сумбур, но Сэм еще не закончил:

— Я намекаю, что тебе нужно найти ответы на некоторые вопросы, хотя бы ради самой себя. Почему, как ты думаешь, сразу после моей смерти Огастус связался с моим адвокатом, чтобы узнать, что я оставил тебе? Почему он организовал пресс-конференцию в Сан-Франциско, решив привлечь общественное внимание к моему завещанию? Почему Огастус целыми днями названивал тебе в Айдахо, пока наконец не застал тебя, и почему он настаивал, чтобы ты предупредила его, как только получишь эти документы от моего доверенного лица? Откуда вообще Огастус мог что-то знать о каких-то документах?

— Но мы все знали о них! — воскликнула я. — О них упоминалось в твоем…

Я хотела сказать: «в твоем завещании». Но вдруг осознала с леденящим ужасом, что во время оглашения завещания не упоминалось ни о каких особых документах, там просто говорилось, что я являюсь единственной наследницей. И в связи с этим возникал еще более страшный вопрос. Если я являлась единственной наследницей Сэма, то зачем вообще Огастус присутствовал на чтении завещания? Зачем он устроил пресс-конференцию? И поскольку мой отец много лет не видел ни Сэма, ни своего собственного брата еще до его смерти, то зачем он вообще притащился на похороны Сэма? Сэм кивнул. Он больше не улыбался.

— Итак, основываясь на твоих наблюдениях за его поведением во время и после похорон, ты догадываешься, почему было так важно, чтобы все в нашей семье, и особенно твой отец, поверили, что я действительно умер?

Задав этот вопрос, Сэм поднялся с табуретки и посмотрел мне прямо в глаза.

— Ты свихнулся? — сказала я. — Ладно, я допускаю, что Огастус кретин и его поведение нуждается в объяснении. Но не думаешь же ты, что он следил за тобой да еще пытался убить из-за каких-то манускриптов, какими бы драгоценными они ему ни казались? И даже если допустить, что твое предположение верно и Огастус способен на такое безумство, то почему он раньше не пытался добраться до этих раритетов? Ведь Эрнест унаследовал их давным-давно, и они хранились у него почти двадцать лет.

— А может, Огастус не знал тогда, что они находятся у моего отца, — сказал Сэм. — Похоже, никто ничего не знал до прошлого года, когда я заметил, что за мной начали следить.

Год назад. Год назад кто-то начал следить за Сэмом. И тогда же Сэм связался со своим другом из разведывательного управления, и, возможно, именно по этой причине двое их агентов уже мертвы. Но какое еще важное событие произошло именно год назад? Что-то прямо недавно крутилось у меня в мыслях. Я мучительно размышляла. И внезапно до меня дошло. Еще несколько событий точно — словно гвозди в крышку гроба — встали на свои места.

Именно год назад, в марте 1988-го, Вольфганг Хаузер познакомился в Вене с моей тетей Зоей на встрече по случаю годовщины аншлюса. И тогда, наверное, выяснилось, что у Зои хранится другой раритет — рунический манускрипт!

Значит, Сэм был прав в одном: если мой отец унаследовал что-то от Пандоры двадцать пять лет назад, а потом как-то узнал, что Зоя тоже что-то унаследовала, то ему не составило бы труда понять — как сейчас и нам с Сэмом, — что картинка-загадка собирается из нескольких составляющих. Ведь мы тоже сделали вывод, что другие ее куски перешли по завещанию Пандоры к разным членам нашей семьи.

Огастус и правда говорил мне о документах Пандоры и даже упомянул, что они вроде как зашифрованы. И также слишком быстро, чтобы оказаться случайным совпадением, последовал звонок от мисс Хелены С-Длинной-Фамилией из «Вашингтон пост», которая получила мой домашний телефонный номер непосредственно от моего родителя и которая сообщила мне, что, возможно, эти манускрипты принадлежали Зое. А откуда мне знать, что она действительно работает на «Пост», а не на моего отца? Однако все это еще не доказывало, что именно мой отец пытался завладеть этими разрозненными документами и уж тем более организовал тот безумный взрыв.

— А ты знаешь, кто был душеприказчиком Пандоры? — спросила я.

— Гениально! Отличный вопрос.

Сэм обхватил меня за плечи. Боль прострелила мне руку, я невольно сморщилась и вскрикнула. Встревоженный Сэм быстро отпустил меня.

— Что с тобой?

— Четырнадцать швов. Я едва не столкнулась с лавиной. Я поведала ему о еще одном драматичном событии прошлой недели, которое умудрилась пропустить в недавнем рассказе. Переведя дух, я осторожно потрогала ноющую под тканью куртки руку.

Сэм озабоченно смотрел на меня. Он ласково погладил меня по волосам и покачал головой.

— Все в порядке, уже почти зажило, — успокоила я. — Но мне пришло в голову, что доверенное лицо Пандоры был очень надежным человеком, если она решилась доверить ему распоряжаться после ее смерти документами, которые собирала и берегла всю жизнь.

— И я пришел к тому же заключению, учитывая, кстати, еще одно странное обстоятельство, — сказал Сэм. — Моя родная мать, Белое Облако, умерла всего за несколько месяцев до самой Пандоры. Мы с отцом оба сильно горевали, и мне еще не приходилось бывать в Европе и вообще уезжать так далеко из дома. Поэтому он попросил, чтобы ему прислали по почте все юридические документы, которые он должен подписать для вступления в наследство. К его удивлению, ему сообщили, что это невозможно: по условиям завещания Пандоры, он должен расписаться и лично получить все от ее душеприказчика. В итоге нам с отцом пришлось отправиться в Вену.

— Значит, этому душеприказчику отводилась важная роль, — заметила я. — И кто же он?

— Человек, который, как мы недавно узнали, был первым учителем музыки Лафа, — сказал Сэм. — Смуглый и романтичный кузен Пандоры, Дакиан Бассаридес, встретивший ее с детьми у карусели в парке Пратер, а потом отправившийся с ними в Хофбург смотреть оружие. Когда мы с отцом прибыли в Вену ради этого завещания, мне было всего четыре года, а Дакиану Бассаридесу — за семьдесят, но я никогда не забуду его лица. Оно обладало какой-то дикой, необузданной красотой. Дикая, неприрученная — именно эти слова Лаф использовал, описывая молодую Пандору. Кстати, интересно еще воспоминание Лафа о том, как во время той карусельной прогулки Гитлер сообщил детям, что имя Эрнест происходит от древнего верхненемецкого слова «орел», а Дакиан — от «волка». Такие мелочи кажутся важными. В тех немногих документах, что мне удалось перевести, упоминалось о римском императоре Августе, по-нашему Огастусе. Хотелось бы мне знать, кто наградил твоего отца таким имечком. И конечно, ты знаешь, что означает по-гречески фамилия семьи Пандоры — Бассаридес?

Я недоуменно пожала плечами.

— Лисьи шкуры или мех, — сказал Сэм. — Но я узнал, что корень этого слова восходит к ливийско-берберскому bassara — так называли берберы самку этого животного, лисицу. В том же духе и Лаф описывал Пандору, как некое дикое животное. Вот уж ирония судьбы, правда?

— «Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете», — процитировала я стих из Песни Песней Соломона.

Сэм изумленно глянул на меня и просиял одобряющей улыбкой, которая, как в детстве, вызвала у меня ощущение того, что я сделала что-то невыносимо умное.

— Значит, ты действительно поняла мои послания! Я знал, Умница, что ты способная, но не думал, что тебе удастся так быстро во всем освоиться.

— Да я еще не освоилась, — сказала я, чувствуя себя гениальной. — Слава богу, что мне удалось разгадать твою шифровку и выяснить место нашей утренней встречи. Есть что-то еще, что мне следовало понять?

— Но ты же сама сказала, разве не чувствуешь? Ирония судьбы. Хитрая маленькая лисичка Пандора действительно испортила виноградники, по крайней мере на последние двадцать пять лет, так удачно разделив эти документы. Я начал понимать, что именно она сделала, уже после того, как послал тебе эту посылку. — Потом его улыбка вдруг растаяла, и он внимательно взглянул на меня в слабых отблесках костра своими серебристыми глазами. — Ариэль, — мягко сказал он, — я думаю, мы оба понимаем, что должны сделать.

У меня екнуло сердце, но я знала, что он прав. Если эти таинственные документы такие опасные и древние, что все хотят завладеть ими, то мы не будем в безопасности, пока не разберемся во всем до конца.

— А если твоя посылка так и не объявится, — сказала я, — то тебе, боюсь, придется восстановить все по спрятанным оригиналам, а рунический манускрипт Зои…

— Он может подождать: уж тут-то мы точно знаем, что оригиналы существуют, — сказал Сэм, — Но, Ариэль, если кто-то так отчаянно пытается завладеть этими манускриптами, то наши жизни по-прежнему в большой опасности, и нам в первую очередь надо узнать, что содержится во всех четырех частях, а главное — зачем Пандора их собирала. Мне нужно повидаться с одним человеком, который сможет ответить на этот вопрос: с ее кузеном Дакианом Бассаридесом.

— С чего ты взял, что Дакиан Бассаридес еще жив? — поинтересовалась я. — Прикинь, когда вы были в Вене. Если у них с Пандорой была небольшая разница в возрасте, то сейчас ему около ста лет. И как ты рассчитываешь отыскать его? С тех пор как ты видел его, прошло четверть века. Надо думать, этот след уже слегка остыл.

— Напротив, — сказал Сэм. — Дакиан Бассаридес жив и здоров в свои девяносто пять лет, и его еще вспоминают в определенных кругах. Полвека назад он был известным скрипачом, игравшим в необузданной манере Паганини. Его знали под именем князь Лис. Если ты не слышала его, то только потому, что по каким-то причинам он отказывался выпускать свои альбомы, хотя и выступал с концертами. До сегодняшнего утра я не знал, что он, ко всему прочему, учил Лафа музыке. А с установлением его нынешнего местонахождения, думаю, тебе может помочь твой новый приятель Хаузер. По моим понятиям, последние полвека, включая военные годы, основным местом жительства Дакиана Бассаридеса была Франция, и с Зоей, которой сейчас за восемьдесят, их связывает нежная дружба. Уж если кто и сумеет добиться встречи с ним, то это она.

Я знала, что Сэму слишком опасно лететь в Париж на поиски Дакиана Бассаридеса: ему пришлось бы разбираться с иммиграционными и таможенными службами двух стран, используя фальшивые удостоверения личности. Но я быстро нашла решение этой проблемы.

Разве не сам Вольфганг Хаузер говорил мне, что хочет помочь «защитить» мое наследство и надеется, что я соглашусь встретиться в Париже с тетушкой Зоей, чтобы побольше узнать о нем? Учитывая, что Под посылает нас в Россию в правительственную командировку, мы вполне можем слегка задержаться в пути и заглянуть на пару дней в Париж, чтобы навестить Зою. Моего братца явно не слишком вдохновила идея моего стремительного залета в Париж с Вольфгангом, но, в конце концов, ведь именно Сэму пришла в голову идея о том, чтобы расспросить лично Дакиана Бассаридеса. А я просто предложила самый легкий путь ее осуществления.

Мы согласились на том, что в ближайшие недели, пока я не вернусь из франко-русского турне, Сэм тайком потрясет семейное древо на предмет выяснения того, не упадет ли оттуда пара гнилых яблочек. И еще навестит своего дедушку Серого Медведя в Лапуайской резервации индейского племени «Проколотые носы». Хотя мы с ним не виделись уже много лет, но подумали, что он сможет пролить какой-то свет на тайны отца Сэма,

Эрнеста, жившего в Лапуаи еще до того, как родился Сэм. Тогда у нас появятся более четкие представления по крайней мере об одном члене расколотой семьи, унаследовавшем раритеты Пандоры.

Но я уже поняла, что моя семейка представляет собой нечто большее, чем сборище эксцентричных и знаменитых особ, озабоченных наследственной враждой. В самых ее истоках, видимо, крылась какая-то тайна. А для исследования семейных истоков нам нужны были свежие данные, почерпнутые из независимых внешних источников. Именно тогда я подумала о мормонах, о Церкви Иисуса Христа Святых последнего дня.

Мало кто из посторонних или «немормонов» знал, что приверженцы религиозного течения мормонов создали в окрестностях Солк-Лейк-Сити обширный генеалогический архив, в котором содержатся сведения о семейных связях, восходящих ко временам Каина и Сифа. Оливер рассказывал мне, что все эти данные введены в компьютер, все мировые родословные вплетены в микропроцессорную технологию и скрыты в подземной пещере где-то в горах Юты — как рунические гобелены, сотканные мифологическими норнами в Нюрнберге.

Мы определились с нашими целями и задачами, но по-прежнему оставалось проблемой, как мы будем связываться с Сэмом, покинув эту хижину и разойдясь в разные стороны, ведь каждый из нас не мог точно сказать, где окажется завтра. У Сэма возникла одна идея: ежедневно, где бы он ни был, он будет находить какое-нибудь компьютерное бюро и посылать оттуда по факсу информацию на мой рабочий компьютер под вымышленным именем, но с настоящим номером, на который я смогу послать сведения ему. Я тоже буду заходить в компьютерные конторы и посылать ему новые сведения с ключом для их расшифровки и номером для связи. Этого нам хватит на первое время, поскольку интернет-кафе есть сейчас во всех городах мира, за исключением, возможно, Советской России, куда мне тоже предстоит залететь.

Сэм потушил костерок, и мы вышли из хижины. Хотя мы провели в нашем укрытии чуть больше часа, белоснежные верхние луга уже были залиты ослепительным солнечным светом. Не успела я нацепить солнцезащитные очки, как Сэм обнял меня одной рукой и поцеловал в волосы. Потом он отстранился.

— Только не забывай, Умница, что я люблю тебя, — серьезно сказал он. — Больше не соревнуйся в скорости ни с какими лавинами. Мне хочется, чтобы ты вернулась целой и невредимой. И я все-таки совсем не уверен, стоит ли тебе озадачиваться в Париже поисками.

— Я тоже люблю тебя, — с улыбкой оборвала я Сэма, нацепила очки и взяла его за руку. — А пока, мой кровный брат, пусть Дух Великого Медведя идет по следам твоих мокасин. И прежде чем мы расстанемся, ты должен поклясться мне своим тотемом, что тоже не будешь рисковать.

Сэм улыбнулся мне в ответ и торжественно поднял руку ладонью ко мне.

— Честное индейское, — сказал он.

Спускаясь с верхнего луга, я увидела на голубоватом снежном склоне нижнего луга спортивную фигуру в блестящем темном лыжном костюме и защитных очках, с волосами, взлохмаченными утренним ветерком. Мне не нужно было видеть его лица. Больше никто на свете не мог передвигаться по снегу с такой грациозной легкостью и стремительностью. Разумеется, это был Вольфганг Хаузер. Он шел в мою сторону, следуя моим же путем, поскольку никто больше не успел наследить там после вчерашнего снегопада.

Святое дерьмо! Слава богу, что мы с Сэмом сразу решили пойти разными путями. Но при той скорости, с которой двигался Вольфганг, он очень скоро должен был оказаться в том месте, где сегодня утром я встретилась с Сэмом. Как же, черт возьми, объяснить ему, с чего вдруг мне взбрело в голову кататься на лыжах в этих дебрях в такую несусветную рань? И естественно, пришлось отбросить пока вопрос о том, что сам Вольфганг делает здесь, когда ему положено быть в Неваде, в шестистах милях отсюда.

В панике я съехала с горки и устремилась в лесную глушь. Мне даже не пришло в голову, что надо бы вернуться по оставленным мною утром следам. Учитывая, в какой темноте мы с Сэмом встретились, я вообще сомневалась, что найду место нашей встречи. Моим единственным стремлением было как можно скорее найти Вольфганга, ведь если он сам найдет то место, то мне будет чертовски сложно придумать правдоподобное объяснение. Я с такой скоростью бежала по затененному лесу, что едва не пролетела мимо Вольфганга.

— Ариэль! — донеслось до меня откуда-то из глубин космоса, и я со свистом затормозила, едва не влетев в дерево.

Развернувшись, я осторожно двинулась навстречу Вольфгангу. Лавируя между деревьями, он отклонял в стороны еловые лапы, отягощенные выпавшим за ночь снегом. Тронутые им ветви с тихим шлепком сбрасывали снежные ноши. Когда мы встретились в рассеянном пятнистом свете, он посмотрел на меня вопросительным, но строгим взглядом, и я решила, что надо первой бросаться в атаку.

— Вот так сюрприз, доктор Хаузер! — сказала я, пытаясь изобразить улыбку, хотя еще не была уверена, нашел ли он наши следы. — Мы сталкиваемся друг с другом в самых удивительных местах, нет так ли? Мне почему-то думалось, что сейчас ты где-то в Неваде.

— Но я же говорил тебе, что, возможно, заеду сюда, если успею, — слегка раздраженно произнес он. — Ради этого мне пришлось ехать целую ночь.

— Именно поэтому, я подозреваю, ты и решил размяться после ночного бдения, прогулявшись на лыжах в дремучем лесу? — сухо заметила я.

— Ариэль, пожалуйста, не играй со мной в эти игры. Я приехал в «Приют» еще до рассвета и сразу же направился в твой номер. Обнаружив, что тебя там нет, я жутко встревожился, не представляя, что могло случиться. Но до того как поднимать общую тревогу, я зашел на парковку и выяснил, что твоей машины тоже нет. А единственный колесный след на свежевыпавшем снегу вел в этом направлении, поэтому я поехал по нему, нашел твою машину возле леса и по твоей лыжне дошел сюда. Теперь твоя очередь объяснить мне, с чего вдруг тебе вздумалось ни свет ни заря кататься в одиночестве вдали от отеля.

Ага! Если он думает, что я каталась в одиночестве, значит, не нашел место нашей встречи. Это избавляло меня от следующего шага, к которому я уже приготовилась, — от вранья без зазрения совести. Однако следовало как-то объяснить, почему меня занесло в этот лес.

— Я надеялась, что легкая пробежка по лесу поможет выветрить коньячок, который мы с твоей сестрой распивали в моем номере этой ночью, — поведала я ему.

Мне даже лгать не пришлось.

— С Беттиной? — изумленно произнес он, и я поняла, что нажала на правильные клавиши. — Беттина тоже остановилась в «Приюте»?

— Мы тут оттянулись по полной, — сказала я и, заметив недоумевающее выражение на лице Вольфганга, перевела: — Мы напились вдвоем, и я выкачала из нее сведения о тебе. Теперь мне понятно, почему ты подчеркнул, что просто знаком с моим дядей Лафкадио, а не дружишь с ним. Но в нашем пространном разговоре о моей семье ты мог бы хоть упомянуть, что последние десять лет твоя сестра живет у моего дядюшки.

— Извини. — Вольфганг встряхнул головой, словно только что проснулся (это вполне могло быть, если он действительно целую ночь колесил по дорогам), и взглянул на меня заспанными синими глазами. — Я уже давно не видел Беттину. Наверное, она объяснила тебе причину этого?

— Да, но я предпочла бы получить объяснение от тебя. Я имею в виду, почему ты и Бэмб… твоя сестра перестали общаться друг с другом из-за такого обожающего драматические сцены комедианта, как дядя Лаф?

— По правде говоря, мы с сестрой видимся время от времени, — сказал Вольфганг, уклоняясь от прямого ответа на мой вопрос. — Но меня удивило, что Лафкадио привез ее сюда из Вены. Вероятно, он даже не подозревал, что я тоже могу оказаться здесь.

— Теперь уж он точно узнает, — сказала я ему. — Давайте сегодня позавтракаем все вместе и посмотрим, какой он устроит салют.

Вольфганг воткнул лыжные палки в снег и положил руки мне на плечи.

— Ты очень храбрая, если планируешь такую трапезу. Я еще не успел сказать, как скучал по тебе и какое поистине ужасное место ваша Невада!

— А мне казалось, что немцы обожают всяческие неоновые рекламы, — сказала я.

— Немцы? — удивился Вольфганг, убирая руки с моих плеч. — Кто тебе сказал… Ах, Беттина. Очевидно, ты и правда ее подпоила.

Я улыбнулась в ответ и, пожав плечами, призналась:

— Мой излюбленный способ дознания, я впитала его с молоком матери. Кстати, раз уж благодаря тесному общению моего дядюшки и твоей сестры мы стали почти родственниками, то, наверное, я вправе слегка отойти от официальных отношений и поинтересоваться, к примеру, что скрывается под буквой «К» в твоем имени?

Вольфганг продолжал улыбаться, но удивленно приподнял брови.

— Обычно она указывает на мое второе имя: Каспар. А почему ты спросила?

— Каспар — дружелюбное привидение? — усмехнувшись, сказала я.

— Нет, скорее Каспар из компании Балтазара и Мельхиора — помнишь трех волхвов, принесших дары младенцу Иисусу? — Помолчав, Вольфганг добавил: — Кто надоумил тебя задать мне такой вопрос?

Вот черт! Возможно, я и способна потрясающе развязывать языки легко пьянеющим особам, но сама являюсь совершеннейшим профаном, когда требуется исподволь подвести человека к неожиданному вопросу. Я попыталась отбить удар в его же ворота.

— Наверное, ты пока не знаешь, что у меня фотографическая память, — сказала я, слегка уклоняясь от вопроса. — Я видела твое имя в журнале на проходной в нашем центре, со всеми твоими регалиями: герр профессор, доктор и так далее. Заметила даже, что прибыл ты из австрийского Кремса. А что, собственно, это за город такой? — беспечно щебетала я, надеясь, что мне удалось избавиться от проницательного и весьма недоверчивого взгляда Вольфганга.

— В сущности, именно туда мы с тобой и направимся во вторник, — сказал Вольфганг. — Ты сможешь составить о нем личное впечатление.

Я не стала особо настаивать на своем, чувствуя, что голова моя начала побаливать от остаточных последствий ночного возлияния.

— Ты говоришь о ближайшем вторнике? — уточнила я, слегка занервничав. Ну почему все так резко меняется? Ведь я только что нашла Сэма — и опять теряю его до тех пор, пока он сам не свяжется со мной. — Ты имеешь в виду, что послезавтра мы улетаем в Австрию?

Вольфганг кивнул и сообщил мне с явной озабоченностью:

— Вчера в Неваду мне позвонил Пастор Дарт. Он пытался найти нас обоих и с облегчением узнал, что мне известно, где ты находишься. Наш самолет в Вену вылетает поздно вечером в понедельник, то есть завтра. Чтобы успеть на этот рейс, нам придется вылететь утром из Айдахо. Потому-то я и ехал целую ночь из Невады, решив прихватить тебя по пути, чтобы ты успела заехать домой и собраться. Я подумал, что поскольку Максфилд тоже будет здесь, то он сможет позже доставить обратно твою машину, а ты поедешь на моей. До отъезда нам еще необходимо обсудить в частном порядке много вопросов. Мы, конечно, можем здесь позавтракать, но должны…

— Тпру! — воскликнула я, поднимая лыжную перчатку. — Могу я поинтересоваться, с какой стати мы с тобой должны обязательно лететь в Вену вместе? Разве мы «сливки общества», отправляющиеся на модный курорт? Я предпочла бы добраться туда самостоятельно.

— О, разве я еще не сказал? — с какой-то смущенной улыбкой заметил он. — Наши визы в Советский Союз уже утверждены посольством. И Вена — наша первая остановка по пути в Ленинград.

Вольфганг вручил мне маленький англо-русский разговорник для туристов, и я читала его, пока он вез меня в Айдахо из Солнечной долины. Мне сразу захотелось подыскать русские слова, отражающие мое нынешнее настроение и внутреннее состояние. Безвыходность ситуации напоминала нечто среднее между «запором» и «поносом», а внутренние ощущения, на мой взгляд, ближе всего соответствовали расстройству «кишечника». И хотя я узнала, что сам Вольфганг бегло говорит по-русски, мне было неловко спрашивать у него, есть ли у русских выражение, аналогичное моему излюбленному «святому дерьму».

Сказать, что наш ланч прошел в довольно напряженной обстановке, было бы слишком мягко. После нашего внезапного появления там Лаф едва не просверлил меня свирепым взглядом, пока Бэмби обнималась с братом. Потом на протяжении всей трапезы на меня свирепо поглядывал Оливер, на которого обрушился ворох сведений: а) Бэмби приходится сестрой Вольфгангу; б) Вольфганг увозит меня после завтрака домой, а Оливеру придется позже доставить туда же мою машину и кота; с) мы с Вольфгангом завтра утром отправляемся вместе в некое идиллическое путешествие в СССР.

Правда, Лаф слегка воспрянул духом, когда я сообщила ему, что наша первая остановка на самом деле будет в Вене, куда он сам планировал вернуться из Сан-Франциско вечером в понедельник, и что я смогу повидаться с ним там, если нам понадобится о чем-то еще договорить. Перед выходом из ресторана я отвела Лафа в сторонку и сказала:

— Лаф, я понимаю, как ты относишься к брату Бэмби. Но поскольку мы с ним будем вместе в Вене в командировке, то я прошу тебя сделать исключение и пригласить нас обоих к тебе в дом. А если ты считаешь, что мне необходимо знать еще что-то важное о нашем семействе, то лучше скажи это прямо сейчас.

— Гаврош, — со вздохом произнес Лаф, — тебе достались глаза твоей матери Джерси, она всегда так гордилась их ледяной синевой. Но твои больше похожи на глаза Пандоры — дикие глаза леопарда, — потому что сделаны из чистейшего зеленоватого льда. Я не виню Вольфганга: мне вообще непонятно, как мужчины могут устоять перед такими очами. Вот я, к примеру, не смог. Но ты, Гаврош, должна всячески остерегаться мужчин, пока точно не разберешься, в какую ситуацию они тебя втягивают.

Больше Лаф ничего не добавил, но я поняла, что он был искренен со мной. Он беспокоился именно обо мне, а не о каких то враждебных отношениях с родственниками Бэмби или в нашем семействе.

Я поцеловала Лафа, обнялась с Бэмби, передала Ясона Оливеру и обменялась рукопожатием с молчаливым и никогда не улыбавшимся Вольгой Драгоновым. Во время нашего обратного стопятидесятимильного путешествия по берегам Снейка к моему основному месту жительства я размышляла о том, в какую же ситуацию я действительно влипла. И раздумывала, как мне связаться с Сэмом и дать ему знать о моем скором отъезде.

По дороге домой Вольфганг сообщил мне массу подробностей о предстоящей деловой поездке. В последний момент он организовал для нас по пути в Россию короткую остановку в Вене, истинные причины которой, однако, отличались от предоставленных им Поду объяснений.

Будучи сотрудником находящегося в Вене МАГАТЭ, Вольфганг тем не менее работал в Кремсе — придунайском средневековом городке в начале Вахау, самой знаменитой виноградной долины во всей Австрии. Вольфганг сказал Поду, что до отъезда в Россию нам надо заехать туда, чтобы я могла ознакомиться с многочисленными документами, содержащими основные принципы подхода к нашей особой миссии в СССР. И видимо, Пода устроил такой план действий.

О Кремсе я прежде ничего не слышала, однако упомянутая Вольфгангом долина Вахау вызвала массу детских воспоминаний. Сразу за ней начиналась другая часть долины Дуная — Nibelungengau[39], где некогда жили волшебные обитатели Австрии. В тех краях разворачивается действие созданной Рихардом Вагнером оперной тетралогии «Кольцо нибелунга», записи которой с участием моей бабушки Пандоры сейчас разошлись по всему миру. Мне также вспомнилось, как мы с Джерси карабкались по крутым лесистым склонам, чтобы взглянуть сверху на серо-голубой Дунай и руины Дюрнштейна, замка, в котором держали в плену возвращавшегося на родину из крестового похода короля Ричарда Львиное Сердце, — он провел там больше года, пока не заплатил крупный выкуп.

Но личный интерес Вольфганга сосредоточился на другой известной в Вахау достопримечательности — знаменитом монастыре Мелька. Некогда здесь был замок-крепость династии Бабенбергов, предшественников Габсбургов, а ныне — бенедиктинское аббатство, славившееся своей библиотекой, насчитывающей почти сто тысяч томов, многие из которых представляли собой древнейшие манускрипты. По словам Вольфганга (чья история перекликалась с тем, что Лаф поведал мне в горячем бассейне), именно с Мелька Адольф Гитлер начал поиски тайных рунических текстов вроде тех, что содержались в манускрипте тети Зои. Очевидно, сама Зоя попросила его привезти меня в Мельк для проведения уже наших собственных изысканий.

В пять часов вечера Вольфганг простился со мной у дверей моих полуподвальных апартаментов. Мы договорились с ним встретиться в аэропорту в девять тридцать утра, чтобы успеть на десятичасовой рейс в Солт-Лейк-Сити. Таким образом, на сборы в командировку мне оставался всего один вечер. Я сосредоточенно собрала все, что мне могло понадобиться в двухнедельной поездке, большей частью по Советскому Союзу, где я никогда не бывала прежде в такое время года. Но у меня оставалось ощущение, что я забыла нечто важное. В туристской брошюрке, выданной мне Вольфгангом, рекомендовалось взять бутылки с водой и побольше туалетной бумаги, так что это я упаковала в первую очередь. Слабо представляя себе раннюю весну в Ленинграде, я тем не менее вспомнила, что апрель в Вене совсем не тот, что в Париже, и для пронизывающего венского холода стоит захватить с собой побольше теплых вещей.

Одновременно я мучительно пыталась придумать, как связаться с Сэмом. Мне пришло в голову, что, возможно, к завтрашнему утру Сэм уже пришлет весточку на мой рабочий компьютер, чтобы заранее опробовать наш новый способ связи. Я могу забрать его сообщение по пути в аэропорт, и даже если не успею ответить на него сразу, то хотя бы узнаю, на какой адрес посылать ему ответ из Солт-Лейка или из аэропорта Кеннеди, когда мы доберемся до Нью-Йорка. Мне подумалось, что это неплохая идея, поскольку мой визит на работу можно объяснить необходимостью получить последние напутствия от моего шефа Пастора Дарта.

Подтащив уложенные сумки к входной двери, я услышала шум в верхней квартире Оливера. Он грохотал там своими лыжами, и я поднялась к нему прямо в халате и отороченных мехом мокасинах, чтобы посмотреть, не требуется ли ему помощь.

— Ты, небось, так с утра ничего и не ела, — первым делом заметил Оливер.

И был совершенно прав: о еде я и думать забыла.

— Я собирался приготовить на ужин для себя и для маленького аргонавта паштет из копченой форели на ржаных тостах с укропом, чтобы хоть как-то заглушить тоску-печаль, вызванную твоим скорым отъездом. Подозреваю, что с завтрашнего дня нам придется питаться исключительно по-холостяцки. Но может, ты не откажешься отужинать с нами напоследок?

— С удовольствием, — ответила я, преодолевая желание рухнуть и уснуть, поскольку вдруг осознала, что, возможно, завтра утром не успею даже перекусить, а во время дневного перелета мне вряд ли перепадет что-нибудь сытнее арахиса. — Хочешь, я сварганю нам горячий пунш на запивку? — предложила я.

Мне хотелось загладить вину перед Оливером за такое окончание нашего уикенда, хотя вскоре я узнала, что это было вовсе не обязательно.

— Bien sur[40], — усмехнувшись, сказал Оливер, устанавливая лыжи на стеллаж в прихожей и вешая палки на крючки. — Тебе, моя дорогая соседушка, прощается часть моего гнева, потому что ты познакомила меня с такой изысканной и щедро одаренной Бэмбитой. По-моему, я влюбился… пусть даже она совершенно не похожа на тех ковбойских девиц, к которым я всегда испытывал слабость.

— Но ведь они с дядей Лафкадио выглядят как сладкая парочка, — заметила я. — Да и живут оба в Вене. Не далековато бегать целоваться?

— Все в порядке, — сказал Оливер. — Лыжная жизнь твоего дяди уже закончилась, даже если скрипичная еще продолжается. Я готов вечно, как раб, шастать за такой женщиной по склонам, хотя бы просто ради лицезрения того, как она wedeln[41] хвостиком, понимаешь? И раз уж ты так подружилась с ее братом, то, возможно, она вскоре опять заедет навестить нас.

Спустившись к себе, я подогрела красного бургундского вина и сдобрила его специями для Gliihwein из моих нескончаемых запасов, решив быстренько сочинить легкую версию ароматного горячего напитка. Но пока я следила за нагревом, мне пришла в голову одна вещь, о которой я едва не забыла.

По большой и холодной гостиной я прошла к книжным полкам и пролистала потрепанный тяжелый том Британской Энциклопедии на букву X, найдя в результате нужные мне сведения. Я с удивлением обнаружила там реального человека по имени Каспар Хаузер. Его история показалась мне более чем странной:

Далее в статье говорилось, что этот Каспар Хаузер привлек внимание международного научного общества, когда выяснилось, что его вырастили в клетке и что невозможно найти ни его родственников, ни опекавшего его рабочего. В то время в Германии возник огромный научный интерес к таким своеобразным «детям природы», воспитанным дикими животными, а также к таким понятиям, как «сомнамбулизм, животный магнетизм и тому подобные сверхъестественные и таинственные явления». Хаузера приютили в доме местного учителя, однако:

Британский ученый лорд Стэнхоуп приехал взглянуть на этого парня и, заинтересовавшись его случаем, перевез в дом верховного судьи Ансбаха для более тщательного изучения. Об этом найденыше уже почти забыли, когда вдруг 14 декабря 1833 года на Каспара Хаузера напал какой-то неизвестный и нанес ему глубокую рану в левую половину груди. Через три-четыре дня раненый умер.

За последующие сто пятьдесят лет о Каспаре Хаузере понаписали, видимо, множество книг с дикими предположениями, начиная с того, что лорд Стэнхоуп сам погубил Каспара Хаузера, и кончая тем, что найденыш являлся законным наследником трона Германии и пропажа этого ребенка привела к смене политического строя. Энциклопедия давала понять, что вся эта история смахивает на «жульничество», называя ее историческую подоплеку «совершенно запутанным клубком озадачивающих явлений».

Но меня лично озадачило то, почему Вольфганг К. Хаузер, родившийся в Нюрнберге, как и его однофамилец, дал мне такое уклончивое объяснение, сказав, что его второе имя связано с библейским волхвом, и даже не упомянув об исторической личности, достаточно хорошо известной, чтобы заслужить целую статью в Британской Энциклопедии. И уж если говорить о возможности еще более тесной связи с этим выращенным как животное найденышем, то нужно вспомнить, что само имя Вольфганг означает «тот, кто бегает с волками».

Бросив взгляд в сторону двери, я заметила, что Ясон старательно обнюхивает собранные мною дорожные сумки. Он мог понять по их виду, что я собралась уехать дольше, чем на выходные, и я испугалась, что он опять пометит их своей «благоуханной» струйкой, как уже поступал в прошлом, подозревая, что его не возьмут с собой.

— О нет, дружок, не надо, — сказала я и подхватила его на руки.

Потом сняла с плиты закипающий Gliihwein и побежала наверх, в теплую кухню Оливера.

— Слушай, Оливер, ты не подержишь у себя моего сожителя, пока я не уехала? — спросила я. — По-моему, он имеет зуб против моего отъезда, а ты ведь понимаешь, чем это мне грозит.

— Он вообще может пожить у меня, — сказал Оливер, щедро намазав кусочек тоста рыбной замазкой и скормив его Ясону. — Тогда мы сэкономим, отключив отопление цокольного этажа. А как ты распорядилась своей почтой? — спросил он. — Ты успеешь завтра сама отменить доставку? Или предпочтешь, чтобы я… В чем дело?

Вот черт, ну конечно! Так и знала, что что-нибудь да забуду! Я откусила предложенный мне тост с замазкой и начала старательно жевать его, стараясь выиграть время. Раздумывая, как выкрутиться из этой бедственной ситуации, я разлила горячее вино по кружкам и, обжигаясь, начала сосредоточенно глотать его.

— Все в порядке, — наконец сказала я Оливеру. — Просто я вдруг вспомнила, что забыла кое-что упаковать. Но я успею сделать это утром и, кроме того, заскочу по пути на почту, чтобы отменить доставку.

Хвала небесам, это было вполне реально: почтовое отделение открывалось в девять утра, а в аэропорт мне надо было приехать к девяти тридцати. Но ведь все могло сложиться иначе, и тогда у меня возникли бы серьезные проблемы со скоплением корреспонденции за те две недели, что я болталась бы по Советской России. О чем только, ради всего святого, я думала?

Когда мы закончили ужинать, я ушла к себе вниз, выразительно ругая себя за то, что я, Умница, захватила с собой будильник и пижаму, зато опять едва не забыла о той единственной вещи, из-за которой нас с Сэмом могут убить. Что толку обладать фотографической памятью на мелочи, подумала я, если важные вещи в итоге вылетают из головы?

На следующее утро, оставив сумки и документы в машине, я заявилась в контору в половине девятого. На сей раз я припарковалась в дальнем конце здания и, как положено, прошла через пропускные ловушки для служащих центра. Мне не хотелось вновь подставлять себя под удар и остаться без теплой куртки на пути в Советскую Россию. Но когда я провала через первые автоматические двери и предъявила пропуск, экран монитора не выдал мне обычного приглашения охраны пройти в следующие двери. Мне вовсе не хотелось торчать в холодине между дверей. Развернувшись, я уставилась в глазок камеры и взвыла:

— Есть там кто-нибудь?

Чертовой охране полагалось дежурить круглосуточно. Из аппарата внутренней связи донесся какой-то шорох, а потом голос Беллы.

— Я вас плохо вижу и не могу идентифицировать вашу личность по пропуску, — произнесла она мерзким официальным тоном. — Нужно подойти к камере. Вам известны наши правила.

— Ради Христа, Белла, ты же меня знаешь, — сказала я. — Здесь так холодно!

— Повернитесь, как положено, к камере и приложите удостоверение к экрану монитора, чтобы я могла установить вашу личность, иначе вы не попадете внутрь, — настаивал ее голос.

Вот ведь сучка! Поборов эмоции, я «повернулась, как положено». Несомненно, Белле, как и многим другим, стало известно, что на прошлой неделе я каталась с Вольфгангом Хаузером на лыжах в ущелье Джэксона, и она была бы рада продержать меня перед входом целую вечность. Можно подумать, ей нужна куча времени, чтобы узнать того, кого она видит каждый божий день! Услышав наконец щелчок открывшейся двери, я быстро прошла внутрь, но тут же повернулась и, улыбнувшись в камеру, направила прямо в ее глазок кулачок с вытянутым средним пальцем. Белла аж задохнулась от возмущения. Она что-то истерично верещала мне вслед, пока стеклянные двери не заглушили ее голос.

Насколько я знала, она мало что могла сделать. Служащие охраны не имеют права покидать свой пост до прихода новой смены. Если она только что заступила, то не сможет выйти из проходной до десяти утра, а я тогда буду уже в воздухе.

Войдя в свой кабинет, я проверила почту. Надежды мои оправдались: мне поступило сообщение от Сэма — от «фирмы „Большой Медведь“» — с указанием телефонного номера, соответствующего району Айдахо, вероятно где-то между Солнечной долиной и резервацией Лапуаи. Запомнив номер и уничтожив сообщение, я собралась напоследок навестить Пода, когда в дверях появился он сам с озадаченным выражением лица.

— Бен, мне только что позвонили из отдела охраны с просьбой немедленно послать тебя в кабинет их начальства, — сообщил он. — Меня удивило, что ты вообще явилась сегодня на работу. Разве ты не летишь десятичасовым рейсом с Вольфгангом Хаузером? Но начальник охраны говорит о каком-то нарушении. Не объяснишь, что все это значит?

— Я… да, я уже еду в аэропорт, — расстроенно сказала я. — Я просто заскочила на минутку попрощаться с вами.

Треклятая Белла, неужели она донесла на меня? Я понимала, что означает нарушение правил отдела охраны в ядерном Центре. Даже на предварительное выяснение прегрешения может уйти куча времени. Слово офицера охраны было законом. Если ее обвинения подтвердятся, то меня могут отстранить от работы. Господи, вечно я нарываюсь! Неужели нельзя было спокойно выйти из пропускной ловушки, выкинув эту заразочку из головы? Черт меня дернул показать ей этот дурацкий палец!

В итоге Под направился вместе со мной в кабинет начальника охраны, а я уже начала сильно сомневаться, что успею на самолет, не говоря уж о том, чтобы заскочить на почту и остановить доставку. По дороге я подумала, не стоит ли мне сделать трансплантацию дополнительной порции мозгов или добавку гормонов для снижения женской агрессивности. Или просто грохнуться на пол, изобразив припадок?

Когда мы вошли, начальник отдела охраны Петерсон Фландж восседал за своим столом. Поскольку мне приходилось видеть Петерсона Фланджа только в сидячем положении, то я частенько раздумывала, есть ли у него вообще ноги.

— Офицер Бен, — угрюмо глянув на меня, сказал начальник охраны. — Сегодня утром против вас выдвинуто чрезвычайно серьезное обвинение в нарушении правил отдела охраны.

Подняв брови, Под взглянул на меня, явно удивляясь, как я умудрилась что-то нарушить, так недолго пробыв в центре. Сама я размышляла о том же: сейчас я определенно провалила бы очередной тест на сообразительность.

— Бен сегодня должна срочно выехать в командировку по важному заданию, — сообщил он Фланджу, бросив взгляд на часы. — Ее самолет вылетает меньше чем через час. Я надеюсь, дела обстоят не так серьезно, как вы говорите.

— Доложивший о нарушении офицер охраны в данный момент освобожден от своего поста и вскоре присоединится к нам, — сказал Фландж.

И тут в кабинет ворвалась Белла.

— Ты показала мне вот так! — заорала она при виде меня, яростно размахивая перед моим лицом своим лилово-розовым наманикюренным ногтем.

— Я сделала только то, что делаешь сейчас ты, — заметила я. — Правда, возможно, использовала другой палец.

— О чем говорит эта женщина? — спросил Под, показывая на Беллу.

В его голосе появились опасные нотки, когда он свирепо глянул на начальника охраны.

Но я отлично понимала, что изрядно влипла. Хотя Под руководил всем нашим ядерным центром, персонал отдела охраны подчинялся непосредственно отделу национальной безопасности ФБР. Петерсон Фландж запросто мог проигнорировать претензии Пода и отстранить меня от работы, если бы решил дать ход моему проступку. А это настроило бы Пода против меня, поскольку ему пришлось бы читать мне нотации, писать объяснительные записки и заниматься прочей мурой. Мне срочно нужно было что-то придумать.

— Офицер Бен, — сказал Петерсон Фландж, — офицер охраны обвиняет вас в совершении по отношению к ней непристойного и угрожающего действия при прохождении через проходную, когда она по долгу службы всего лишь пыталась опознать ваше лицо по удостоверению личности.

— У меня все записано, — язвительно бросила мне Белла, — так что не пытайся отрицать это.

Ее настрой вывел меня из себя. Я повернулась к Петерсону Фланджу и дружелюбно спросила:

— И что же заставило вашего офицера думать, что своими действиями я угрожаю ей?

Вскочив на ноги, он изумленно уставился на меня. Значит, нижние конечности у него все-таки имелись.

— Охрана нашего центра — очень ответственное дело, офицер Бен, — горячо заявил он. — Едва ли к нему следует относиться с такой ветреностью!

Я пыталась вспомнить точно, что означает слово «ветреность» — суровый ураганный ветер или легкий бриз, когда Под вмешался в наш интересный разговор.

— Что именно вы сделали, Бен? — прямо спросил он меня.

— Я показала ей третий палец в глазок камеры, сэр, когда она не хотела пропускать меня на работу, — сказала я. — Она валяла дурака, задерживая меня в проходной, а я боялась, что из-за ее чрезмерной бдительности опоздаю на самолет.

— Валяла ду…

Петерсон задохнулся от возмущения. Он рухнул обратно в кресло, словно подкошенный.

Пастор Дарт смотрел на меня, прикрыв рот рукой. Если бы я не знала его лучше, то заподозрила бы, что он смеется. Наконец, придя к какому-то решению, Под взял ситуацию в свои руки.

— По моему мнению, — заявил он своим потрясающим вкрадчиво-угрожающим тоном, — офицер Бен заслуживает устного выговора, но не более того. Между нами говоря, я считаю себя обязанным сообщить, что она только что похоронила близкого родственника и сразу по возвращении с похорон узнала о том, что через неделю ее направляют в важную командировку в Европу для оказания помощи доктору Хаузеру, нашему представителю в МАГАТЭ. Она просила меня освободить ее от данной командировки, но я…

Он не успел закончить фразу, поскольку Белла подскочила к столу начальника и заорала прямо ему в лицо:

— Вы должны разрешить мне написать жалобу! Не позволяйте ей улететь с ним!

Петерсон Фландж смущенно глянул на Дарта и махнул рукой.

— Ладно, дальше я разберусь сам, — уступил он, и мы с Подом направились к двери.

— Бен, позже вы удовлетворите мое любопытство, объяснив, в чем тут дело, — сказал Под, — но сейчас вам лучше поторопиться, чтобы улететь вместе с Хаузером.

Когда я выходила, Под с усмешкой покачал головой.

— Мне даже не верится, что вы такое ей показали. Но пожалуйста, не повторяйте этого на выходе.

У меня оставалось всего двадцать минут, чтобы добраться от работы до аэропорта. Чистой езды там было добрых десять минут, но ведь мне еще предстояло заехать на почту. Решив не терять времени на парковку, я резко затормозила прямо перед дверьми почтового отделения, выскочила из машины и взлетела по ступеням. Джордж, почтовый служащий, был на месте, когда я вошла, но в очередь к нему стояло несколько человек.

— Джордж, я хочу отменить доставку на пару недель, — крикнула я через их головы. — Я оформлю официальную заявку, если, конечно, еще не слишком поздно.

— Ой, миз Бен, извините, — сказал Джордж, взвешивая и штампуя посылки других клиентов. — Я должен признаться вам в своей ошибке, но я постараюсь исправить ее. Подождите минутку, я быстренько принесу вашу посылку.

Он нажал на кнопку звонка, а у меня вновь возникло тревожное ощущение. Что еще случилось? Что за ошибку совершил Джордж? Какую посылку собирался он «быстренько» принести мне? Я с ужасом подумала, что знаю, какую именно, но все равно заполнила и вручила ему квитанцию на отказ от доставки.

Помощник приемщика, Стюарт, вышел из задней комнаты и начал собирать квитанции у тех, кто пришел забрать посылки. Джордж исчез в задней комнате и вернулся с пакетом. Этот пакет, не похожий на тот, что я получила на прошлой неделе, был в большем потрепанном почтовом конверте, как и описывал мне Сэм, и вмещал примерно две пачки писчей бумаги.

— На прошлой неделе я отдал вам не тот пакет, — сказал Джордж. — Именно на эту посылку мы оставили вам ту желтую квитанцию, но я забыл проверить ее. А второй ваш пакет пришел как раз в тот день, когда вы заехали на почту, и мы еще не успели составить на него квитанцию для вас. Во время обычной субботней проверки, когда мы сортировали посылки, чтобы отослать невостребованные обратно отправителям, я, к счастью, оказался на месте в нужный момент и заметил свою ошибку. Я должен извиниться перед вами, миз Бен.

Я скрипнула зубами, взглянув на врученный мне пакет. Времени оставалось только на то, чтобы добраться до аэропорта, если я хочу успеть улететь в Европу с Вольфгангом Хаузером. Я заставила себя прочитать адрес. Отправлено из Сан-Франциско, как и было указано на исходной желтой квитанции, обнаруженной в снегу. На сей раз ошибки быть не могло: адрес на конверте был нацарапан рукой Сэма.