Магический круг

ПРАВДА

Воскресши рано в первый день недели, Иисус явился сперва Марии Магдалине… но они (его ученики), услышавши, что Он жив, и она видела Его, — не поверили.

Евангелие от Марка, 16, 9-11

— Но какая правда ему нужна? — спросил Иоанн Зеведеев своего старшего брата Иакова. — Как может Иосиф Аримафейский рассчитывать, что кто-то из нас точно вспомнит, что произошло больше года назад?

Братья оставили позади порт Яффы и корабль, на котором Иаков только что вернулся из годичного плавания, выполнив возложенную на него миссию в землях кельтской Иберии. Они вышли из города по каменистой широкой дороге.

— Когда мы гостили с Иосифом на островах Британии, — сказал Иаков, — он говорил мне, что, по его разумению, упустили мы какой-то важный момент в истории последних дней Учителя. Ты знаешь, Учитель всегда говорил, что, исполняя свою миссию, поделится «сокровенными знаниями» с его верными учениками. Иосифу пришло в голову, что, возможно, Учитель, осознавая краткость своего пребывания на земле с нами, успел поделиться этими секретами, но, поскольку говорил он притчами, никому из нас не удалось постичь скрытый смысл его слов. Вот почему я так спешил вернуться сюда из кельтской Иберии и доставить письмо Иосифа к Марии из Магдалы с просьбой разобраться в этом деле. И он надеется, что мы — ты, Симон Петр и я, как три избранных Учителем преемника, — окажем ей поддержку.

Иаков и его младший брат Иоанн Зеведеев, вместе с их постоянными спутниками Симоном Петром и братом его Андреем, были первыми учениками, которых приобщил Учитель к своим проповедям. Встретив их на берегах Геннисаретского озера, он велел им бросить рыболовные сети и следовать за ним, сказав, что сделает их «ловцами человеков». Поэтому братья Зеведеевы, будучи первозванными, рассчитывали на привилегированное обхождение. И к ним относились с должным почтением… до недавнего времени. За последний год все изменилось, с горечью подумал Иоанн. Его старший брат слишком долго отсутствовал, и ему еще многое предстоит узнать.

— Не объяснишь ли ты мне, откуда Мария из Магдалы может что-то понимать в таких вопросах? — спросил Иаков. — Почему именно она должна быть главной посланницей?

— Иосиф сразу стал поддерживать Марию, когда она заявила, что является первой среди апостолов: ведь в то утро в Гефсиманских садах у Иосифа она первой увидела Учителя воскресшим из гроба после смерти, — сказал Иаков. — И когда бы Иосиф ни обращался к ней, он неизменно теперь называет ее равноапостольной или даже Первой Посланницей. И хотим мы того или нет, надо откровенно признать, что эта особая честь, которой Учитель удостоил ее напоследок, была вполне в его духе. По правде говоря, он всю жизнь оказывал Марии подобные знаки внимания.

— Допустим, он любил целовать ее! — усмехнулся Иоанн. — Но мир знает, что это я был самым любимым учеником Учителя. Он обращался со мной как с сыном и обнимал даже чаще, чем Марию. Разве не мне доверил он заботу о его матери после его смерти, как если бы я был ее родным сыном? И еще Учитель сказал, что мы с тобой отведаем из его чаши, когда придет царствие небесное. Значит, он высоко оценивал нас, так же как Марию.

— Ох, опасаюсь я той чаши, Иоанн, — мягко сказал Иаков. — Возможно, благоразумие подскажет и тебе опасение.

— Иаков, с тех пор как ты покинул Иудею, здесь многое изменилось, — сказал младший брат. — Не существует больше даже нашего триумвирата. Петр говорит, что только «скала» может стать краеугольным камнем и что именно он был избран Учителем. Единства больше нет, есть фракции и зависть, взаимные обиды и негодование друг на друга. Если бы ты провел этот год в Иерусалиме, то, возможно, мы не пришли бы к такому плачевному положению.

— Какие тревожные известия, — сказал Иаков. — Но я уверен, наше положение не настолько ужасно, и мы еще можем все исправить.

Он положил руки на плечи своего брата, как обычно делал Учитель. Иоанн огорченно вздохнул. Как же ему не хватало простоты и силы Учителя!

— Ты не понимаешь, Иаков, — сказал Иоанн. — Мария стала для Петра чем-то вроде бельма на глазу. Уже много месяцев она живет с семьей в Вифании, и никто даже не видит ее. Петр злится на нее даже больше, чем на меня, из-за ее особой близости к Учителю. Он стал совершенно неузнаваемым и утверждает теперь, что проповеди или исцеление — не женское дело, что мессианские странствия — это удел мужчин, а женщины в лучшем случае могут лишь сопровождать их. И кроме того, они должны покрывать волосы, ибо сказано, что велико искушение от такой открытости и вольности, допущенной при жизни Учителя, и направит оно большинство женщин на путь распутства.

— Но… ты хочешь сказать, что Симон Петр самостийно придумал все эти новые правила? — прервал его Иаков.

— У него нашлись сторонники, хотя, уверяю тебя, меня среди них не было! Иаков, ты должен понять, что пока вы с Иосифом ищете правду или истину, некоторые, по их убеждению, уже нашли ее. Начали ходить легенды, толкующие каждое слово и дело Учителя, а в роли толкователей выступают те, кто никогда не понимал или вообще не знал его. Эти бестолковые и противоречивые истории иногда даже приукрашены совершенно наглыми выдумками! В них допускается, к примеру, что те «семь бесов», которых Учитель изгнал из Марии, были не просто грехами гордости или тщеты ее просвещения или красоты, но чем-то значительно более худшим… чем-то продажным…

— Да как же они смеют говорить такие вещи? — воскликнул Иаков. — Как же Петр позволяет такое? Разве не страшится он того, что Учитель не допустит его в свое царствие?

— Пожалуйста, братец, запомни, — сказал Иоанн с горьковатой усмешкой, — что сам Симон Петр держит ключи от того царствия. Их тайно передал ему Учитель, и никому не ведомо, где и когда это было. Теперь ты понимаешь, мой дорогой брат, что вернулся как нельзя более кстати.

Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство… Ибо восстанут лжехристы и лжепророки… солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются…

И во всех народах прежде должно быть проповедано Евангелие… Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут.

Евангелие от Марка, 13, 8-31

В последних отблесках заката Иосиф Аримафейский стоял на высоком скалистом берегу залива Бригантия, провожая взглядом корабль Иакова, сына Зеведея, что скользил по волнам в открытое море, окутанный туманной дымкой. Бригантий, некогда центр поклонения великой кельтской богине Бригите, был последним морским портом на этой земле, основанным в древнейшие времена. Многие области Иберии находились под римским владычеством сотни лет, начиная с Пунических войн. Но эту дальнюю северо-западную область римляне завоевали в ходе жестоких кровопролитных сражений совсем недавно, в правление Августа, и моральный дух здешних дикарей был еще далеко не сломлен.

У них было множество названий, но как бы они ни назывались — кельтами, галлами или галатами, — все их многочисленные и, с точки зрения римлян, варварские племена оказали влияние на культуру народов, живших даже во Фригии. В сущности, они заложили основы культуры многих народов. К великолепному искусству кельтских мастеров приобщились ремесленники от Скандинавии до Мавритании; дикие орды кельтских воинов так часто совершали набеги на все эти земли, что просто для того чтобы хоть как-то защитить свои владения, римлянам пришлось собрать особые огромные войска, легионы, которые теперь внедрены в большей части римских провинций. Хранителями кельтской истории и веры, хранителями живого слова издавна являлись друиды, и один из таких жрецов в данный момент стоял рядом с Иосифом на скалистом берегу.

Плывущий по волнам корабль пропал в холодном прибрежном тумане, всегда, даже летом, как сейчас, окутывающий это побережье. Но со своего возвышенного наблюдательного пункта Иосиф различал все-таки основную береговую линию, не размываемую непрерывно набегающей чередой поблескивающих волн — несмываемую, как слова Учителя, подумал он. Хотя Учитель обычно говорил не вырезать его слова в камне, но держать их в мыслях, возможно, его слова уже исчезли из умов людей, поскольку не было среди его последователей такого друида, призванного хранить их живыми в сердце.

Если опасения Иосифа справедливы, то от проповедей Учителя осталось только то, что удалось собрать за последний год Марии Магдалине, то, что хранится в запечатанных глиняных амфорах, лежащих сейчас у его ног в рыболовной сети: в них собраны воспоминания тех, кто видел и слышал Учителя в его завершающую земную неделю.

Иосиф и друид поднялись из густого и промозглого берегового тумана на уединенный утес с хорошим обзором, чтобы понаблюдать за уходом корабля перед обсуждением их собственной миссии. И вот наконец Иосиф взглянул на своего спутника.

В косых лучах заходящего солнца грубое угловатое лицо друида приобрело оттенок пламенеющей меди. Его каштановые волосы, хитроумно заплетенные в множество косичек, падали на широкие плечи и могучую грудь. Подобно Иосифу жрец одет был в свободную кельтскую тунику, но его наряд дополнялся накидкой, выделанной из мягкого и густого меха рыжей лисицы и скрепленной на одном плече золотым аграфом — символом высокого положения в этом клане лисицы. Его мускулистую шею и крепкие бицепсы охватывали толстые, затейливо изготовленные золотые ожерелья и браслеты, традиционно отличавшие знатные сословия вождей или жрецов: как друид, он обладал обоими этими статусами.

Это был Ловерний, вождь племени Лисиц, человек, которому Иосиф доверял всю свою жизнь и которого считал мудрейшим из знакомых ему людей, за исключением Учителя. Иосиф чувствовал, что их ждут тяжелые времена, и молился, чтобы великая мудрость друида помогла преодолеть их.

— Близится конец, Ловерн, — сказал Иосиф.

— Конец? Возможно, — ответил Ловерний. — Но в каждом конце есть свое начало, как говорил мне Езус из Назарета, когда ты еще мальчиком привозил его к нам. По его словам, во время путешествий с тобой он понял, что люди всегда противятся переменам, — добавил Ловерний с загадочной улыбкой. — Интересно, понял ли ты, что именно это означает?

— Я боюсь, это означает, — сказал Иосиф, — что ты, так же как Мария из Магдалы, веришь в то, что Учитель на самом деле жив: что он прошел через трансформацию смерти, однако каким-то образом еще остается среди нас.

Друид пожал плечами:

— Вспомни его слова: «Я всегда с вами, отныне и до скончания мира».

— В духовном смысле — да, это возможно, — согласился Иосиф. — Но едва ли доступно человеку менять свое плотское обличье, как плащ! Нет, мой мудрый друг, меня привело сюда не примитивное суеверие. Я хочу найти истину.

— То, что ты ищешь, мой друг, — сказал Ловерний, неодобрительно покачав головой, — ты никогда не найдешь в тех глиняных сосудах, что лежат у твоих ног. В них содержатся лишь слова.

— Но ведь ты же сам впервые рассказал мне о той магии, которой друиды наделяют слова, — возразил Иосиф. — Ты говорил, что есть слова, способные убивать или исцелять. Я надеюсь, что какие-то из этих воспоминаний откроют нам последние наставления Учителя — а он как раз просил не забывать его проповеди.

— Записи не помогают оживить воспоминания, а разрушают их, — сказал Ловерний. — Именно поэтому мы ограничиваем использование письменного языка для священных ритуалов: защиты или очищения, уничтожения зла, пробуждения сил природы, магических обрядов. Великие истины невозможно уместить в слова, и никакие идеи не вырежешь в камне. Ты можешь открыть эти глиняные сосуды, мой друг, но найдешь там лишь воспоминания воспоминаний, тени теней.

— С самого детства Учитель сохранил воспоминания об одном друиде, — сказал Иосиф. — Он наизусть знал Тору и мог цитировать ее часами. Во время долгих морских путешествий я обычно читал ему разные истории, и он также доверил их памяти. Его любимыми были «Пифийские оды» Пиндара, особенно строка: «Kairos и прилив никого не ждут». В греческом языке есть два слова, обозначающие время: chronos и kairos. Chronos связан со временем движения солнца в небесах. A kairos определяет «нужный момент» — удачное мгновение, которое необходимо поймать мореходу, чтобы его корабль не накрыла и не разрушила приливная волна. Именно это второе толкование времени Учитель считал очень важным. Мне довелось увидеть его в последний раз, когда он велел привести белую ослицу, потребную ему для въезда в Иерусалим в грядущее воскресенье, а потом сказал мне: «Все готово, Иосиф, и я иду навстречу моему kairos». Это были последние слова, сказанные мне Учителем перед его смертью.

Иосиф смахнул навернувшиеся на глаза слезы и тяжело вздохнул.

— Мне так не хватает его, Ловерний, — прошептал он.

Кельтский вождь повернулся к Иосифу. Хотя друзья эти были одного возраста и почти одинакового роста, Ловерний обнял Иосифа и баюкал его, точно ребенка, как делал обычно Учитель, когда слова были неуместны.

— Тогда нам остается лишь надеяться, — сказал наконец друид, — что эти словесные представления, даже если не все они истинны, по крайней мере облегчат твои сердечные страдания. Иосиф взглянул на своего друга и кивнул. Он склонился над сетью и извлек оттуда первую амфору с печатью Марии. Сломав печать глиняного сосуда, он вытащил и развернул свиток и начал читать вслух:

Когда Иосиф поднял взгляд от письма, солнце уже погрузилось за линию горизонта, окрасив море кроваво-красными бликами. Вихревой туман клубился над водами, словно поднимающиеся из глубины серные пары. Ловерний стоял рядом с ним, глядя на эту огненную дорогу, и молчал, погрузившись в размышления.

— Мария не упомянула в своем рассказе кое-каких подробностей, — заметил Иосиф. — У Иакова действительно было тринадцать детей, но его дочь Дина родилась не тринадцатой. Последовательность рождений в Торе — по крайней мере, для сынов одного племени — является очень важной. Дина была последним ребенком, рожденным Иакову его старшей женой Лией, но не последней из тринадцати.

— Значит, у вашего прародителя была не одна жена? — с интересом спросил Ловерний.

У кельтов полигамия считалась редкостью и была совершенно неприемлемой в высшем сословии друидов.

— Иаков имел двух жен и двух наложниц, — ответил Иосиф. — Я говорил тебе, что Учитель обладал поразительной памятью, особенно если речь шла о Торе. Все числа в Торе являются значимыми, ведь даже еврейский алфавит, как и греческий, основан на числах. Я согласен с мнением Марии: видимо, Учитель хотел, чтобы мы осознали историю Дины во всех подробностях.

— Расскажи мне ее, — сказал Ловерний.

Уже смеркалось, и туман окутал расстилавшийся внизу берег. Зная, что скоро станет совсем темно, жрец собрал поблизости немного сушняка и больших веток и, достав из поясного мешочка кремень, высек из него искру, чтобы быстро разжечь костерок. Два друга устроились рядом с костром на скалистом плато, и Иосиф вспомнил эту ветхозаветную историю.

Эта история начинается с юных лет нашего прародителя Иакова. Дважды Иаков ухитрился обмануть своего брата-близнеца Исава, присваивая себе право первородства. Узнав, что Исав грозится убить его после смерти их отца, Иаков бежал из земли Ханаанской и направился на север, в страну, где жило племя его матери. Добравшись до горной местности около реки Евфрат, Иаков увидел прекрасную юную пастушку, которая привела своих овец к источнику, и полюбил ее. Возлюбленной оказалась его двоюродная сестра Рахиль, младшая дочь брата его матери Лавана. Иаков сразу попросил у него разрешения жениться на его дочери.

Семь лет трудился Иаков на благо своего дяди, чтобы заслужить право соединиться с невестой. Но наутро после свадьбы он узнал, что его обманули. Он обнаружил на супружеском ложе близорукую старшую сестру Рахили, Лию: она заменила младшую под покровом темноты, поскольку по обычаю первой должна была выйти замуж старшая. Когда дядя Лаван предложил Иакову взять Рахиль как вторую жену, Иаков согласился поработать еще семь лет на полях отца ее, чтобы оплатить приданое. Число семь является значимым числом в истории нашего народа. Бог создал мир и решил отдохнуть на седьмой день. Число семь знаменует завершение и окончание всех созидательных предприятий, это число божественной мудрости. А значит, важно и то, что единственная дочь Иакова родилась седьмой, как важны и события, предварившие ее рождение.

Поначалу Господь не обращал внимания на желание Рахили иметь детей, зато ее сестра Лия родила уже четырех сыновей. Рахиль предложила мужу свою служанку Баллу, которая родила ему еще двух сыновей. Поскольку Иаков больше не восходил на ложе с Лией, та тоже предложила ему свою служанку Зелфу, и она в свою очередь родила от Иакова двух сыновей, в то время как несчастная Рахиль оставалась бесплодной.

Однажды старший сын Рувим нашел мандрагору в пшеничных полях и принес своей матери Лии. Мандрагора, как и подофил, способствует зачатию и ассоциируется с искушением

Евы[31]. Рахиль попросила Лию поделиться с ней, но Лия согласилась только в обмен на то, что Иаков вновь будет жить с ней как муж. Рахиль в отчаянии согласилась, после чего Лия родила еще двух сыновей. И вот тогда приблизилось жизненно важное событие. Последним, седьмым ребенком Лии — из одиннадцати отпрысков Иакова — стала дочь, которую нарекли Дина.

После рождения Дины закончились плодовитость Лии и бесплодие Рахили. Первенец Рахили, Иосиф, ставший позднее наместником фараона в Египте, стал двенадцатым ребенком Иакова. А последним родился Вениамин, и его рождение привело к смерти Рахили и к завершению этого семейного цикла. Он родился тринадцатым.

В какой очередности рождались дети Иакова, в таком порядке он и благословил каждого из них перед смертью, а позднее в таком же порядке благословил их племена Моисей в пустыне — что, как общеизвестно, весьма важно для истории нашего народа. Но о самой Дине вновь заходит речь в этой истории, только когда ее отец Иаков возвращается из добровольного изгнания на север и приводит всю семью обратно в землю Ханаанскую.

Иаков купил себе кусок поля у местного князя Еммора и выкопал колодец, который и поныне есть у подножия святой горы Гаризим. Однажды, когда Дина вышла погулять в пшеничные поля и посмотреть на дочерей земли той, увидел ее Емморов сын Сихем, воспылал чувствами и лишил ее девственности в поле. Но когда Сихем понял, что он любит Дину, он привел ее домой и попросил отца своего Еммора устроить им свадьбу.

Когда Еммор пришел свататься к отцу Дины и братьям ее, то предложил им половину своих владений, если дадут они разрешение на этот брак. Иаков и сыновья готовы были дать согласие, только если все мужчины рода Еммора совершат обрезание, как того требует завет иудейский. Но два брата Дины лукавили, и когда хананейцы прошли обряд обрезания, то Симеон и Левий напали на них и перебили всех мужчин, силой увели Дину из дома ее захватчиков, ограбили и уничтожили их дома и увели за собой их женщин и детей, весь скот их и все богатства.

Семейству Иакова пришлось бежать из Ханаана, опасаясь возмездия за этот обман и кровавое избиение.

Известно, что в этой истории есть еще две знаменательные вещи.

Иаков и его семья оставили Ханаан, чтобы никогда не возвращаться. Около вырытого Иаковом колодца вырос дуб Сихема, там в грядущие времена Моисей даст наставления евреям о постройке первого алтаря по возвращении из Египта в земли обетованные. Под этим доныне знаменитым деревом Иаков зарыл все одежды и драгоценности, сокровища и даже всех идолов — все, что принадлежало его женам и наложницам, слугам и пленникам хананейским, дабы все могли очиститься, переменить одежды и начать новую жизнь перед вхождением в земли народа отца его.

Между оставленной ими землей Ханаана и землей Иудеи, что лежала перед ними, вблизи Вифлеема Рахиль и умерла, произведя на свет тринадцатого и последнего сына и дав ему имя Бенони, что означает «сын скорби», но Иаков назвал его Вениамином.

— А что же стало с Диной, причиной всех этих судьбоносных перемен, завязок и развязок и превратностей судьбы? — спросил Ловерний, когда Иосиф завершил свой рассказ.

— В дальнейшем она больше не упоминается в Торе, и нам ничего не известно о ее отношении к предательству, совершенному ради нее братьями, — сказал Иосиф. — Но захороненные под тем дубом вещи часто называли «наследством Дины», ведь с того времени изменилась судьба еврейского народа, который был отрезан от прошлого и даже лишен самобытности. Именно тогда, почти две тысячи лет назад, наши предки покинули Ханаан — современную Самарию — и вошли в Хеврон, известный ныне как Иудея, где и возродились к новой жизни.

— И ты думаешь, что именно в этом заключается скрытый смысл истории, рассказанной Езусом из Назарета? — спросил Ловерний. — Что следует отказаться от прошлого и возродиться к некой новой жизни?

— Я надеюсь, что содержимое сосудов поможет мне узнать это, — ответил Иосиф.

— По письму этой женщины я догадываюсь, что могло быть на уме у Езуса из Назарета и почему он рассказал ученикам такую историю, — заметил вождь. — Должно быть, он хотел, чтобы вы поразмыслили об упомянутом тобой колодце Иакова и о том дереве.

Иосиф встретился взглядом с темно-синими глазами Ловерна, казавшимися в свете костра черными омутами.

— У моего народа тоже есть священные дубы, друг мой, — продолжил Ловерний, — дубовые рощи со священными колодцами, питаемыми священными источниками. И в каждом из таких святилищ мы приносим жертвы особой богине. У нас, разумеется, нет богинь с именами Дина или Диана, но есть Дану. К примеру, мое собственное племя называется Tuatha De Danaan, то есть «люди Дану», — такое созвучие, возможно, не случайно. Мы считаем Дану великой девой, прародительницей богов, матерью всех водных источников, то есть родниковых вод и колодцев. А само ее имя означает «дар», ибо такие воды даруют жизнь. Мы приносим ей жертвы подобно тому, как сделал твой прародитель Иаков, только мы не закапываем наши сокровища под дубом, а бросаем их в источники рядом с дубом, и они попадают прямо в распахнутые объятия богини.

— Но не думаешь же ты, что последнее послание Учителя было о… — начал Иосиф.

— О том, что ты готов назвать языческим или варварским ритуалом? — закончил Ловерний с усмешкой. — Боюсь, ты никогда не понимал его, да и никто из вас не понимал, даже когда он был ребенком. Вы смотрели на него как на великого философа, могущественного пророка, некого царя-избавителя. Но я видел его, как один fili — провидец — видит другого, видел открытыми глазами, нагим, какой он есть. Нагими приходим мы в этот мир и нагими покидаем его. Ведь fili способен видеть за телесной оболочкой обнаженную душу, а душа Езуса из Назарета была мудрой и древней. Однако ему было присуще и нечто большее…

— Нечто большее? — удивленно сказал Иосиф, испытывая смутную тревогу.

Вождь Лисиц пристально смотрел на алые языки пламени, искры которого взлетали над костром, словно живые, и беззвучно таяли в черном ночном небе. От напряженного ожидания по телу Иосифа побежали мурашки, и наконец он услышал шепот друида:

— В нем был бог.

Иосифу вдруг стало нечем дышать, словно его ударили в грудь.

— Бог? — выдавил он. — Но, Ловерн, ты же знаешь, что у нашего народа есть только один Бог: Царь Царей, Владыка Небесного Воинства, Незримый и Неизреченный, Вдохнувший жизнь в этот мир, Господь, Претворившийся в словах: Я есмь. Неужели ты полагаешь, что такой Бог действительно может воплотиться в живое человеческое существо?

— Боюсь, что я увидел в нем сходство с иным богом, — медленно сказал вождь. — Ибо даже имя его сходно с именем великого кельтского бога Езуса, владыки нижнего мира, всех земных богатств. Мученик, то есть тот, кто призван принести свою жизнь в жертву Езусу, должен повисеть на дереве, дабы приобщиться к истинной мудрости и бессмертным знаниям. Водан, северный бог, провисел на мировом древе девять дней, чтобы приобщиться к тайнам рун мудрости, тайне всех тайн. Твой Езус из Назарета провисел девять часов, но идея та же. Я полагаю, что он был жрецом или магом самого высокого статуса, что он пожертвовал собой ради вхождения в магический круг, где пребывает истина, ради достижения божественной мудрости и духовного бессмертия.

— Пожертвовал собой? При чем тут мудрость? И ради какого бессмертия? — вскричал Иосиф из Аримафеи, в возбуждении вскочив на ноги. Римляне действительно рассказывали о том, что у кельтов приняты человеческие жертвоприношения, но от друида он услышал это впервые. — Нет, нет. Это просто невозможно. Иешуа, конечно, стал Учителем, но я вырастил его… я относился к нему как к моему единственному сыну. Я знал его лучше всех. Он не мог отвернуться от рода человеческого, отказаться от возложенной на него миссии — поиска спасения для его народа, утверждения любви прямо здесь, на земле! Он неуклонно шел к жизни, к свету. И не проси меня поверить в то, что Учитель мог совершить некий темный языческий ритуал, взывая к кровожадным древнейшим богам наших предков.

Ловерний тоже поднялся с земли. Он положил руки на плечи Иосифа и пристально посмотрел прямо ему в глаза.

— Но, друг мой, ведь именно в это ты и веришь, — наконец сказал он.

Когда Иосиф отпрянул, выражая протест, Ловерний добавил:

— Именно этого ты все время боялся, не так ли? Иначе почему же ты не открывал эти глиняные сосуды до отплытия Иакова Зеведеева? Зачем призвал меня с островов, страшась открыть их в одиночестве?

Не дожидаясь ответа Иосифа, вождь поднял сеть с цилиндрическими глиняными амфорами и изучающе посмотрел на них, поднеся к свету костра.

— Нам осталось только решить: прочесть эти записи или сжечь их, — сказал он Иосифу. — Видишь ли, твой учитель прошел хорошо известный мне путь. В наших племенах лишь избранные судьбой способны пройти по пути друида, вестника богов. Такой путь готовит к самопожертвованию, а твой Езус, по-моему, всегда стремился к этому ради рода человеческого. На таком пути, как я уже говорил, избранный вестник приобщается к знаниям жизненной мудрости и истины для осуществления высокого призвания. Но есть и другой путь, гораздо более опасный, но дарующий — при успешном его прохождении — бесконечно глубокие знания и могущество.

— Какое могущество? — спросил Иосиф.

Ловерний опустил сеть на землю и твердо взглянул на Иосифа.

— Нам необходимо точно выяснить, какие именно сокровища захоронили ваши прародители под корнями того дуба в Самарии и где они находятся теперь. Возможно, они спокойно пролежали два тысячелетия под землей, но я очень опасаюсь обратного. Ибо я подозреваю, что Езус из Назарета вспомнил ту историю не только из-за изнасилования Дины и мести, учиненной ее братьями. Мне думается, что истинный скрытый смысл его истории связан с преображением более сложного порядка… и захороненные Иаковом предметы помогут нам постичь эту тайну.

— Но ведь это же я рассказал тебе о тех вещах, — сказал Иосиф. — Учитель даже не упоминал о них. Кроме того, Иаков велел закопать там всего лишь какие-то одежды и драгоценности, личные вещи и домашних идолов своих слуг, и они оставались погребенными две тысячи лет. Разве могут они иметь какое-то отношение к преображению, а тем более к причинам странных действий Учителя?

— Ты говорил, что их захоронили под священным дубом подле священного колодца и что причина их захоронения связана с изменением личностных качеств племен, произошедших от Иакова. А значит, то были не просто личные вещи, но своеобразные талисманы, вобравшие в себя особый дар каждого члена племени, — сказал Ловерний. — Посвященный, избравший упомянутый мною более сложный путь, должен сначала постичь силу таких талисманов. Приобщиться к их общинному единому могуществу, скрытому в древних таинствах. Я уверен, что именно к этому стремился твой учитель. И раз он избрал такой путь ради вашего народа, то сам должен был завладеть талисманами ваших предков. Но независимо от того, завершил он путь преображения или нет, теперь эти предметы нужно вернуть обратно в землю, чтобы умилостивить богов.

— Я не понимаю, — запротестовал Иосиф. — Ты считаешь, что Учитель выкопал предметы, зарытые в землю тысячи лет назад — а возможно, и вовсе никогда не существовавшие, — чтобы обрести некое таинственное могущество. Но, Ловерн, еще при жизни Учитель творил потрясающие чудеса, он даже воскресил Лазаря после смерти. А после своей собственной смерти он явился к Марии, как живой. Разве может что-то сравниться с таким могуществом?

Угасли последние язычки пламени, и по молчаливому согласию мужчины разбросали угли костра и направились к кораблю Иосифа. Подняв сеть с глиняными сосудами, Ловерний забросил ее на свою широкую спину. Теперь Иосиф различал лишь смутные очертания крепкой фигуры своего спутника. Из темноты донесся тихий голос Ловерния:

— Боюсь, я выразился не слишком ясно, сказав, что в твоем учителе был бог. На самом деле друиды верят, что такой избранный должен быть богом, чтобы породить новую эпоху.

И почему же считают Сатурна отцом Истины?

Полагают ли они, что… Сатурн (Кронос) есть Время (Хронос), то Время, что открывает истину? Или, возможно, связывают его с легендарной эпохой Сатурна… эпохой величайшей добродетельности и приобщения к глобальным истинам?

Плутарх. Римские вопросы

Луций Вителлий, недавно назначенный в Сирию римский легат, мерил шагами свои покои. Эти просторные залы, где обсуждались текущие дела в Сирийской Антиохии, выходили во внутренний двор, ограниченный крепостными казармами, в которых разместились солдаты третьего легиона. Всякий раз, проходя мимо окон, выходящих в этот двор, Вителлий бормотал проклятия. И всякий раз его писец, вздрагивая, отрывал на мгновение взгляд от записей и сразу же вновь опускал глаза, чтобы проверить, не смазал ли он текст. Он как раз пытался стереть кляксу, когда вошел старший квестор.

— Где же, Марцелл, разрази его гром? — взорвался Вителлий. — Я послал за ним почти час назад! Сколько его можно ждать? У меня и без него хватает хлопот, учитывая, какая у вас тут неразбериха в делах: мало этих проклятых парфян, так теперь к ним прибавились еще и иудеи!

— Не гневайся, высокочтимый Вителлий, он послал меня сказать, что еще немного задержится, — ответил квестор извиняющимся тоном, опустившись на колено. — У него разгорелся яростный спор с центурионами. Они выяснили какие-то подробности и не хотят, чтобы Марцелл отправлялся в Иудею. Они не хотят публичного разбирательства…

— Они не хотят публичного разбирательства? — Лицо Вителлин покрылось красными пятнами. — Будь так добр, напомни им на первый случай, кто здесь римский легат!

Писец беспокойно ерзал на своем месте, с тревогой поглядывая на выход, словно намереваясь сбежать.

— Впрочем, ладно, — яростно добавил Вителлий. — Раз уж меня вынуждают, то я сам освежу память моих воинов относительно того, кто здесь сейчас главный!

Он стремительно направился к выходу, едва не столкнувшись с вошедшим командиром легиона Марцеллом.

— Прости мое опоздание, почтеннейший Вителлий, — сказал командир, припадая в поклоне к его мантии. — Но как ты, должно быть, знаешь, с самого начала присоединения Каппадокии центурионам постоянно приходится держать солдат наготове, ведь парфяне то и дело совершают набеги на нашу северную границу. А теперь еще это дело иудейского наместника Понтия Пилата…

Марцелл пробежал пальцами по коротко стриженным волосам и покачал головой.

— Честно говоря, наши воины боятся, что если мы представим Пилата на публичный суд, как планировали, то во всех южных областях начнутся гражданские волнения. Обстановка там пожароопасная. С самого начала действия Пилата были вызывающими. Он ограбил сокровищницу Иудейского храма, осквернил священную землю и священные покровы, проведя акведук по иудейскому кладбищу. Пару лет назад он даже распял известного иудейского проповедника заодно с какими-то обычными преступниками. Похоже, он просто травит иудеев, что недопустимо для главы римской провинции. А сейчас еще эта резня в Самарии. На мой взгляд, тревога наших центурионов вполне оправданна. Положение чрезвычайно сложное. Если суд сочтет Пилата виновным, то иудеи осмелеют, одержав такую победу над Римом. Но если его сочтут невиновным в том, что он приказал перебить множество самаритянских евреев, то начнется мятеж, размеры которого трудно представить.

— Мой дорогой Марцелл, поверь мне, я сам подробно ознакомился с обстоятельствами этого дела, — сказал легат, разрешая собеседнику сесть. — Ты мог бы избавить нас обоих от бесполезных огорчений и затрат времени, придя сюда сразу, как только я позвал тебя, поскольку я уже принял решение. Прошлые прегрешения Пилата были не так уж велики. Но за избиение самаритян Пилат будет послан в Рим и там предстанет перед судом.

— Перед сенатом? — изумился Марцелл. — Но возможно ли такое? Пилат подчиняется тебе, имперскому легату. Он же всего лишь провинциальный прокуратор.

— И член сословия всадников, — добавил Вителлий. — Следовательно, он может предстать перед военным трибуналом как равный и получить надлежащее осуждение или приговор от Римского сената.

Считая до сего момента эту проблему совершенно непреодолимой, Марцелл широко улыбнулся столь невероятно мудрому решению проблемы. Но тут же скрыл свои эмоции, заметив, что писец и квестор внимательно наблюдают за ними.

— Ты можешь оставить нас, — сказал Вителлий квестору, и тот немедленно удалился. Затем он обратился к писцу: — Я хочу, чтобы ты прочел командиру Марцеллу мое послание на Капри.

Писец встал, развернул свиток и начал читать:

Доклад Третьего легиона в Антиохиио расследовании обвинений по делу:

Совет Сихема, Самария против наместника Иудеи Понтия Пилата

Письменную жалобу прислал народный совет Сихема на Понтия Пилата, наместника Рима в Иудее, за учинение жесточайших притеснений в ходе последнего месяца, завершившихся смертью ста двадцати семи самаритянских граждан — мужчин, женщин и детей — во время священного паломничества более чем четырех тысяч верующих к святой еврейской горе Гаризим. Далее в послании утверждается, что наместник Пилат приказал арестовать, пытать и казнить наиболее известных в Самарии горожан, большинство из которых были ранее схвачены по его указу.

Самария является политически важной центральной областью Римской Палестины и отделяет провинцию Римская Иудея от тетрархии Галилейской, управляемой Иродом Антипой. Ее главный город, Сихем, находится между двумя важными религиозными святынями: горой Гевал и горой Гаризим. Издревле существует вражда между иудеями и самаритянами. Много столетий лишь самаритяне всячески поддерживали древние еврейские ритуалы, собираясь на горе Гаризим, почитая голубя и священный дуб. Все евреи, включая иудеев, согласны, что гора Гаризим является важной святыней в истории их веры. Они называют ее Tabbur Ha'ares, что означает «абсолютный географический центр земли, место схождения четырех четвертей света», или, по-нашему, Axis Mundi — ось мира.

Согласно преданиям, священные сосуды и другие сокровища из первого храма царя Соломона в Иудее унесены были во время разрушения этого храма и захоронены на горе Гаризим, а по возвращении евреев из египетского рабства их духовный пастырь Моисей приказал поместить туда же священные реликвии из первой построенной в пустыни скинии, включая знаменитый ковчег завета и даже саму скинию. Многочисленные еврейские племена, храня заветы древней веры, полагают, что ключевой колодец вблизи Сихема, доныне знаменитый своими целительными водами, был выкопан их прародителем Иаковом, который по прибытии в эту землю построил на том месте первый алтарь.

Также евреи всех сект полагают, что эти священные реликвии вновь явятся на свет Божий на заре новой эпохи, и оная согласно их календарю наступит весьма скоро, по прошествии тысячелетия со времен эпохи Моисея. Поскольку самаритянский пророк предсказал, что явлены реликвии будут на осеннее равноденствие, то в прошлом месяце четырехтысячная толпа паломников собралась и направилась к этой горе.

Прослышав об этом, Понтий Пилат вызвал гарнизон римских солдат, расквартированный около города Кесарии, велел им одеться пилигримами и пойти к месту паломничества. Когда верующие начали восхождение на священную гору, эти ряженые по приказу Пилата перерезали многих. Других, особенно богатых и именитых людей, взяли в заложники и отвели в Кесарию, где и допрашивали о целях паломничества, а потом в довершение всего казнили, также по приказу Понтия Пилата.

В ходе данного расследования Пилат утверждал, что пытался предотвратить таким образом народные волнения, узнав заранее, что многие пилигримы будут вооружены. Но, учитывая, что даже сами самаритяне обычно ходят вооруженными из-за разбойников, коими кишат эти районы, и что многие убитые на Гаризиме были безоружными женщинами и детьми, такое объяснение было признано неудовлетворительным. Вышеупомянутый наместник был взят под стражу в Антиохии до выяснения дальнейших действий.

Основываясь на докладах римских легионеров, представленных в ходе расследования об аресте самаритян, следователи трибунала пришли к согласию, что в действительности наместник Пилат стремился выяснить, где могут быть захоронены легендарные еврейские реликвии. Чтобы проверить данную версию, мы направили вспомогательную фалангу Третьего легиона для проведения поисков на горе Гаризим. Согласно их отчету на этой горе обнаружены многочисленные места свежевскопанной земли. Поскольку паломники еще не успели взойти на священную гору, когда на них набросились римские солдаты, то, очевидно, эту работу проделали другие искатели, возможно по распоряжению самого Пилата. Но древние священные реликвии не обнаружились».

Я пригрел змею на груди римского народа, а в мир выпустил Фаэтона.

Тиберий о Гае

Пусть ненавидят, лишь бы боялись.

Гай Калигула

— Жизнь преподносит нам очаровательные сюрпризы, когда мы меньше всего их ожидаем! — с видимым удовольствием заметил император Гай своему дяде Клавдию.

Они шли под ручку по Марсову полю вдоль Тибра, направляясь к мавзолею Августа и недостроенному храму в честь божественного Августа, чье строительство прекратилось после смерти Тиберия. Гай улыбался, видимо вспоминая что-то смешное. Глубоко вдохнув аромат свежей весенней зелени, он продолжил:

— Подумать только, ведь всего месяц назад меня еще считали «Калигулой» — «Маленьким Сапожком», потому что отец воспитывал меня в военном лагере и я с детства носил солдатские сапоги, — сказал он. — А в восемнадцать лет я был всего лишь одним из танцовщиков гарема, ублажавшего дедушку на отвратительном острове Капри. Но посмотри на меня сегодня: в двадцать четыре года я стал правителем всей огромной Римской империи! Разве не гордилась бы мною матушка? — Лицо его вдруг омрачилось гневом, и он яростно воскликнул: — Если бы только ей позволили прожить достаточно долго, чтобы увидеть мой триумф!

Зная историю императорского рода, Клавдий почти не удивился такой мгновенной и яростной смене настроения. Продолжая прогулку, он мягко похлопал своего племянника по руке. Подобно этому молодому императору, которого все пока еще ласково называли Калигулой, Клавдий проводил жизнь в размышлениях о том, кто же из них, включая его самого, будет убит следующим и кто именно из членов семьи организует очередное убийство.

Ходили, к примеру, упорные слухи, что ради восшествия на престол Тиберий убил Германика, своего же приемного сына — отца Калигулы и брата Клавдия, опасаясь того, что Германик как фаворит Августа займет трон вместо него, Тиберия. Но это был последний член семьи, причина смерти которого осталась в области слухов. Двух братьев Калигулы и его мать Агриппину Тиберий публично приказал изгнать, истязать и заморить голодом.

— Естественно, я предвижу определенные сложности, — добавил Калигула, имея в виду смерть своего приемного деда. — Ведь я гостил у Тиберия в его загородном доме в Мизенах. Да, я был там в ту ночь, когда он внезапно умер. От несварения желудка, через три дня после дорожного пиршества. Хотя, признаться, его смерть подозрительно похожа на отравление, а небеса знают, что у меня, как и у всех остальных, накопилось множество причин избавиться от этого старого козла. Да он и сам избавился почти от всех, кто когда-либо сиживал с ним за трапезой.

— Ну, в таком случае все полагают, что это твоих рук дело, — подмигнув, сказал Клавдий. — Вот интересно, какими же чудесными наградами сенат и горожане собираются осыпать тебя? Знаешь ли ты, что во время твоих инаугурационных торжеств по городу ходили толпы людей с криками: «Тиберия в Тибр»? Та же история случилась в старые добрые времена с Сеяном: высокий взлет неминуемо заканчивается падением.

— Не говори так! — воскликнул Калигула. Вырвав свою руку, он вдруг глянул на Клавдия странным застывшим взглядом. Потом с улыбкой, от которой по спине Клавдия пробежал холодок, спросил: — А ты знаешь, что я поимел свою сестру?

Клавдий онемел от удивления. Известно, что с детства Калигула страдал типичными для цезарей припадками, падал на землю с пеной во рту. Но сейчас, внимательно присмотревшись к этому молодому императору, стоявшему прекрасным весенним днем на сочной зеленой траве Марсова поля под сияющим голубым небом, Клавдий понял, что дело тут не в обычном безумии. Он понял, что должен придумать какой-то ответ на замечание племянника, и как можно быстрей.

— Милостивые небеса! — сдавленно хихикнул он. — Ну и ну, я и не подозревал об этом… надо же, какая неожиданность! Да и как такое могло прийти мне в голову? Насколько я понял, ты сказал «мою сестру», но ведь у тебя три сестры, одна краше другой!

— Все в нашем семействе правы относительно тебя, дядя Клавдий, — сухо сказал Калигула. — Ты круглый дурак. Теперь я даже жалею, что назначил тебя своим первым консулом, чтобы ты помогал мне править империей. Конечно, из всей нашей семейки я отношусь к тебе с наибольшей симпатией, но все-таки думаю, что следовало выбрать кого-то поумнее.

— Ладно, ладно, ты же можешь отменить свое назначение в любое время, хотя, разумеется, я рад и, более того, счастлив оказанной мне честью, — протараторил Клавдий, судорожно думая, что же будет дальше.

Он молча ждал божественного вмешательства, и наконец его племянник заговорил сам.

— Я не говорю о своей cecmpe ! — тихо прошипел Калигула, хотя выставленная на поле стража находилась далеко за пределами слышимости. — Как ты не понимаешь? Я говорю о богине !

— А-а-а, о богине? — сказал Клавдий, изо всех сил стараясь выдержать взгляд Калигулы, хотя горящие глаза императора прожигали его точно угли.

— Да, о богине! — заорал Калигула. Он в ярости сжал кулаки, его лицо вновь резко помрачнело. — Неужели не понятно? Не могу же я сделать простую смертную императрицей! Смертные братья и сестры не могут пожениться! Но боги всегда женятся на сестрах — они вечно так делали, такая уж у них жизнь! Именно потому мы и узнаем, что они действительно боги, понимаешь? Потому что все они развлекались со своими сестрами!

— Ну конечно, — сказал Клавдий, стукнув себя по лбу, словно на него наконец снизошло озарение. — Но ты же не сказал, что она была богиней, это и сбило меня с толку. Твоя сестра богиня. Теперь понятно. Значит, ты говоришь о… Друзилле! — закончил он, пылко взывая ко всем подлинным богиням и надеясь, что нашел верный ответ.

Калигула улыбнулся.

— Ох, дядюшка Клавдий, — сказал он, — да ты настоящий лис. Ты все знал и притворялся непонимающим, чтобы мне самому пришлось все объяснить тебе. Ладно, а сейчас я хочу поделиться с тобой моими идеями о возрождении империи.

Идеи Калигулы о возрождении империи потрясли даже Клавдия, чьи пристрастия к дорогостоящим гетерам и шикарным попойкам были хорошо известны. За время часовой прогулки у мавзолея и недостроенного храма Августа они успели обсудить, как лучше завершить это строительство, а Клавдий быстро прикинул, во что обойдется претворение в жизнь имперских планов.

Калигула уже одарил редкими драгоценностями комедианта Мнестера и многих других своих фаворитов. А когда Ирод Агриппа, брат жены тетрарха Галилеи Ирода Антипы, был освобожден из тюрьмы, где он томился последние шесть месяцев по приказу Тиберия, Калигула устроил целый спектакль, демонстративно заменив его тюремные железные цепи на золотые того же веса. Если даже малая толика его будущих затей осуществится, прикинул Клавдий, то на это уйдут все богатства, нажитые Тиберием, — наследство, составившее двадцать семь миллионов золотых монет, — и существенно сократятся запасы государственного казнохранилища.

— Здесь, в Риме, я завершу строительство храма Августа и театра Помпея, — бодро продолжил юный император, загибая на каждый пункт плана по пальцу. — Я расширю императорский дворец до Капитолийского холма, соединив его с храмом Кастора и Поллукса, проведу в сады акведук и построю новый амфитеатр для комедий Мнестера. В Сиракузах я прикажу обновить все разрушающиеся храмы. Я пророю канал через перешеек в Грецию, отреставрирую дворец Поликрата на острове Самос, верну в Рим на прежнее место статую Олимпийского Юпитера. А еще мне хочется построить новый храм Аполлона Дидимейского в Эфесе, его проектированием и строительством я собираюсь руководить лично…

После долгой прогулки они отправились во дворец. И только когда они оказались в личных покоях Калигулы, Клавдий сумел наконец подойти к вопросу, вертевшемуся у него на языке целое утро.

— Мой дорогой Гай, каким же образцом альтруизма ты предстанешь перед римским народом! — сказал он племяннику.

Император восседал на богато украшенном троне, стоявшем на возвышении, к которому вело несколько ступеней, и поскольку сам Клавдий оставался внизу, то ему пришлось слегка повысить голос, чтобы его лучше услышали.

— Народная любовь и вера в тебя будет с лихвой вознаграждена. Ты же помнишь, как в былые времена народ требовал хлеба и зрелищ. А ты задумал вернуть нам великолепные празднества, практически отмененные Тиберием! Но тебе вряд ли подойдет роль сборщика налогов. Следовательно, ты придумал какой-то хитроумный способ пополнения казны?

— И ты говоришь с богом о грязных деньгах? — надменно ответил Калигула.

Взяв позолоченный белемнит, так называемый громовой палец Юпитера, император с задумчивым видом приступил к обработке ногтей — своему любимому занятию при обсуждении государственных дел.

— Ну ладно уж, поскольку ты являешься моим соправителем, то, наверное, мне следует посвятить тебя в одну тайну, — сказал он, глянув на Клавдия со своего золотого насеста. — Ты помнишь Публия Вителлия, ближайшего сподвижника моего отца Германика? Он был с ним, когда отец умер совсем молодым, всего лишь в тридцать три года, во время того злосчастного похода в Сирию.

— Я отлично знал Публия, — сказал Клавдий. — И после смерти моего брата он оставался его самым преданным сторонником. Ты был в то время совсем ребенком и, возможно, не знаешь, что именно он притащил Пизона — приспешника Тиберия — в суд по обвинению в отравлении твоего отца. Тиберия тоже можно было бы обвинить в этом убийстве, если бы ему не удалось сжечь секретные указания Пизону, которые ему предъявили. Конечно, Тиберий надолго запомнил такую измену и не скоро простил Вителлия. В итоге Публия арестовали, заявив, что он якобы состоял в преступном сговоре с Сеяном. Он даже пытался вскрыть себе вены, но потом заболел и умер в тюрьме. А его брата Квинта, сенатора, принародно лишили всех прав во время одной из чисток, устроенных в сенате по требованию Тиберия.

— Вот это-то и удивительно, — медленно сказал Калигула, — почему дедуля сначала уничтожает двух братьев этого семейства, а незадолго до своей смерти, вдруг сменив гнев на милость, назначает их младшего брата императорским послом в Сирию. А? Как тебе нравится?

— Луция Вителлия? — уточнил Клавдий, приподняв брови. — Я считаю, впрочем, как и все остальные в Риме, что его назначение связано скорее… с личной симпатией. — И неловко закончил: — В общем, благодаря юному Авлу.

— И правда, кто же, если не отец такого красавчика, как Авл, мог по праву заслужить столь явное благорасположение! — саркастически бросил Калигула. — В конце концов, этот парень великодушно подарил Тиберию свою девственность, когда ему было всего шестнадцать. Уж мне ли не знать, ведь я все видел своими глазами. Однако речь пойдет о другом.

Калигула встал, спустился по ступеням и прошелся по залу, похлопывая по ладони своим громовым пальцем. Затем он положил его на стол, взял полный кувшин с вином и, налив немного в кубок, позвонил в колокольчик. Мгновенно появился пробующий блюда слуга, мальчик лет девяти-десяти, и выпил вино, а Калигула тем временем наполнил до краев еще два кубка. Взяв себе один из них и жестом предложив дяде последовать его примеру, он подождал, пока слуга откланяется и покинет зал. Затем, к величайшему удивлению Клавдия, его племянник открыл стоявший на столе большой ларец, достал оттуда пару драгоценнейших жемчужин — каждая шириной с большой палец — и опустил их в кубки с вином.

— У меня находятся бумаги Тиберия, привезенные с Капри, и я прочел их все, — заявил Калигула, сделав глоток вина и вытерев губы. — Около года назад Луций Вителлий, сразу после его назначения в Сирию, написал Тиберию об одном крайне интересном деле. Оно касается очень ценных предметов, некогда принадлежавших евреям. В глубокой древности они захоронили свои реликвии на священной горе в Самарии, и их, видимо, всеми силами старался разыскать бывший ставленник Сеяна, Понтий Пилат. Этот Пилат перерезал уйму народа, пытаясь завладеть ими.

Клавдий, единственный откровенно бедный родственник этого августейшего семейства, размышлял, успеет ли он выловить и незаметно от племянничка спрятать жемчужину, пока она не растворилась. Но потом, придумав кое-что получше, сделал добрый глоток этого удивительно подорожавшего вина.

— А что именно сообщил Вителлий о тех предметах? И кстати, что теперь стало с ними и с Пилатом? — спросил он.

— Для начала Пилата сняли с должности наместника и содержали в Антиохии под стражей как минимум десять месяцев, ожидая очередной триремы, следующей прямо в Рим, — сказал Калигула. — Она прибыла сюда на той же неделе, когда умер мой дед, поэтому я распорядился задержать Пилата для допроса. Впрочем, в этом не было особой необходимости, поскольку недавно я и сам смог связать разрозненные части этой истории и о многом догадался. Как ты знаешь, став императором, я первым делом освободил из тюрьмы Ирода Агриппу и подарил ему тетрархию, которой управлял его покойный дядя Филипп, а также вернул титул царя. И еще я поручил ему выполнить для меня одну службу.

Клавдий начал уже думать, что вино действительно освежает ум, поскольку сразу же понял, что его одержимый идеей божественности племянник не так уж безумен, как кажется. In vino Veritas[32], решил он и сделал второй добрый глоток.

— Не будем забывать, — сказал Калигула, — что я шесть лет прожил с дедом на Капри и многое видел и слышал, причем не только на пирах и оргиях. Лет пять назад кое-что произошло. Может, ты тоже помнишь об этом. Тиберий разговаривал с одним египетским кормчим, его доставили на Капри из Рима…

— Ты имеешь в виду того египтянина, который предстал перед сенатом и рассказал о том, как, проплывая ночью на ве-

сеннее равноденствие около берегов Греции, услышал голос, возвестивший, что великий бог Пан умер? — загоревшись интересом, спросил Клавдий и в очередной раз хорошо приложился к кубку.

— Да, именно его, — ответил Калигула. — Дед никому не рассказывал об этой встрече и никогда не обсуждал ее. Но что бы он там ни узнал от египтянина, я заметил, что после этого он сильно изменился. Я поговорил об этом с мужем моей сестры Друзиллы…

— Богини, — икнув, подсказал Клавдий.

Но Калигула не обратил внимания на его реплику.

— Пять лет назад, — продолжил он, — когда мой зять Луций Кассий Лонгин был консулом в Риме, его родной брат, легионер по имени Гай Кассий Лонгин, служил в третьем легионе в Сирии. На той самой неделе весеннего равноденствия их послали в Иерусалим к Понтию Пилату для охраны порядка на празднике и проведения публичной казни. Так вот, он рассказывал, что там произошло нечто очень странное.

— Ты хочешь сказать, что слухи о смерти великого бога Пана как-то связаны с сокровищами, которые искал Пилат? — спросил уже слегка опьяневший Клавдий. — А узнав кое-что об этом от твоего зятя, ты освободил из тюрьмы Ирода Агриппу и вернул ему царский титул, чтобы он помог тебе найти таинственные сокровища?

— Точно! — воскликнул Калигула, взял золоченый громовой палец и подбросил его почти до самого потолка. — Дядюшка Клавдий, возможно, ты изрядный выпивоха, каким тебя все и считают, но ты совсем не дурак — ты гений!

Подхватив Клавдия под руку, он потащил его обратно к тронному возвышению, они присели вместе на ступени, и молодой император, склонившись к дяде, начал рассказывать ему странную историю.

— Так вот, пять лет назад, в пятницу перед равноденствием, Пилат отдал приказ распять какого-то еврейского демагога и двух других преступников, понимая, что к вечеру их тела нужно будет убрать, поскольку следом шла иудейская суббота, когда их уже нельзя будет убирать. Для ускорения казни, как мне сказали, преступникам обычно ломали кости ног, и тогда они очень быстро умирали.

Наверное, во всем виновата выпивка, подумал Клавдий, но ему вдруг показалось, что освещение слегка померкло и глаза его племянника, описывающего эту ужасную процедуру, загорелись зловещим огнем. Он выпил еще вина.

— Гай Кассий Лонгин впервые присутствовал на такой казни, — продолжил Калигула. — Когда подошло время снимать распятых, он вскочил на лошадь и, подъехав к тому, что висел в середине, ткнул его копьем в грудь. Но, сделав так, Гай заметил что-то необычное в своем оружии. Должно быть, когда они направились к месту казни, кто-то из приятелей подшутил над ним, подсунув ему чужое копье. Сделанное довольно грубо, оно выглядело старым и изрядно побитым. Гаю запомнилось, что наконечник был привязан к древку чем-то вроде скрученных лисьих кишок. Пока тела преступников уносили с горы, он немного поразмышлял об этом и, прежде чем вернуться в Антиохию, зашел с докладом к Пилату. Пилат спросил Гая об этом копье, объяснив, что его, как казенное оружие, нужно вернуть в арсенал, — по-моему, это звучит весьма сомнительно. И только тогда Гай заметил, что оно исчезло.

— Ты думаешь, что копье было одним из тех предметов? — сказал Клавдий. У него заболели глаза, то ли от вина, то ли от странной сумрачности в зале. — Но по-моему, его едва ли можно назвать драгоценным или таинственным, и вообще непонятно, откуда оно взялось?

— О его таинственности мне говорит то, что оно появилось так же таинственно, как и исчезло, — сказал Калигула. — О его ценности мне говорит то, что Пилат уже за несколько лет до резни на горе хотел заполучить его — видимо, он полагал, что по крайней мере часть реликвий уже выкопана из земли. А что касается того, откуда оно взялось, то я подозреваю, что мой дед как раз и пытался выяснить это, когда по пути на Капри задержался в Мизенах. И у меня есть веские причины считать, что перед самой смертью он все выяснил.

— Тиберий? — удивился Клавдий. В угнетающе сумрачном свете он, прищурившись, поглядел на своего племянника, отставив наконец в сторону кубок. — Но ведь он и так уже накопил двадцать семь миллионов золотых монет. Стоило ли ему распутывать эту историю ради каких-то реликвий сомнительной ценности?

— Говоря о ценности этих предметов, — сказал Калигула, — я имел в виду не их материальную стоимость, но нечто гораздо более значимое. Об этом пока никто не знает, даже Друзилла. Понимаешь, я не случайно оказался в Мизенах, когда Тиберий прибыл туда в день своей смерти: я специально ждал там встречи с ним. Хотя он редко покидал Капри, но последний раз отсутствовал там несколько месяцев, и никто толком не знал, где он пропадал. Мне удалось выяснить, что он ездил к островам Пакси, тем самым, где египетский кормчий услышал тот жуткий крик. И мне думается, я знаю, что именно он надеялся там разыскать. На этих островах Пакси, около побережья Греции, стоит огромный камень вроде тех, что встречаются в землях кельтов. На нем вырезаны письмена на утраченном древнем языке, который, как считалось, никому не под силу расшифровать. Но Тиберий решил, что он знает человека, способного помочь ему. Человек этот, в свое время им облагодетельствованный, был заинтересован в этом деле так же сильно, как и он сам. Ты его знаешь, дядя Клавдий. По-моему, ты сам привозил его на Капри несколько лет назад для передачи какого-то прошения: чтобы дед отменил приказ Сеяна и позволил евреям вернуться в Рим.

— Иосиф из Аримафеи! Тот богатый иудейский купец, приятель Ирода Агриппы! Но что ему может быть известно обо всем этом? — воскликнул Клавдий.

— Да уж, наверное, немало, если он встретился с Тиберием на Пакси и провел там с ним несколько месяцев, расшифровывая древние каменные письмена, — ответил Калигула. — Когда деду стало плохо тогда после ужина, я остался присмотреть за ним и услышал, что он говорил во сне — или, скорее, выкрикивал в кошмарном бреду во время мучительной предсмертной агонии. Ну и что ты думаешь? Конечно, я все записал. До сих пор только я во всем мире обладал этим знанием.

Когда Калигула улыбнулся, Клавдий попытался улыбнуться в ответ, но его губы словно онемели. К тому моменту у него осталось мало иллюзий относительно причины смерти Тиберия. Он молил только, чтобы хоть то вино, которое он с такой жадностью выпил сейчас, было не отравлено. Ему и правда стало нехорошо.

Калигула взял дядю за руку, и Клавдию показалось, что в зале стало еще темнее. Единственным неизменным светом был странный огонь, мерцающий в глубине глаз императора.

— Всенепременно, — умудрился пролепетать Клавдий, проваливаясь в темноту.

Каждую эру, когда в дни весеннего равноденствия солнце восходит в новом астральном созвездии, бог нисходит на землю и возрождается во плоти смертного. Бог живет до зрелости среди смертных, далее приносит себя в жертву, покидает плотскую тюрьму и возвращается во вселенную. Перед смертью бог передает вселенскую мудрость лишь одному избранному смертному созданию.

Но дабы божественная мудрость стала явленной на земле в астральную эру, нить ее должно вплести во вселенскую ткань, сочетающую переплетение духа и материи. Только истинно посвященному, преисполнившемуся сознанием бога, ведомо, как содеять это.

Для установления вселенской связи должно собрать воедино тринадцать реликвий. Каждой реликвии отведена особая роль в ритуале возрождения новой эры, и каждая из них перед использованием должна соприкоснуться с божественной материей. Для возрождения грядущей эры потребно единство тринадцати реликвий:

Если поименованные реликвии сойдутся в руках человека, не обладающего вечной мудростью, то вместо эпохи вселенского единства породит он век дикости и ужаса.

— Ты понимаешь? — резко спросил Калигула, закончив эту впечатляющую диатрибу. — Вспомни, что я говорил тебе о копье, появившемся на казни в Иудее. Почему первым в списке стоит копье? Ты понимаешь, что это означает? Тиберий считал, что богом, позволившим распять себя перед началом эры возрождения, был Пан — козлиный бог, теснейшим образом связанный с названием острова Капри или даже с самим этим островом. Но когда на Пакси расшифровали высеченные на камне письмена, то оказалось, что именно иудеи, мой дорогой, обеспечили необходимую мертвую плоть для такого превращения. Разве не евреи бродят по всему миру, изучая древние языки и разгадывая тайны? Возможно, они также собирают эти всемогущие реликвии. Думаешь, твой Иосиф из Аримафеи не знал, что делает, когда просил Тиберия вернуть его народ в Рим? Думаешь, он не знал, что делает, когда выкрал тело того распятого в Иерусалиме иудея? Потому что он сделал это… и он же забрал то странное копье у Гая Кассия Лонгина.

— Силы небесные, Гай! Подожди, пожалуйста! — простонал Клавдий, роняя отяжелевшую голову на колени и чувствуя, что у него в животе от волнения и большого количества выпитого вина начинается мятеж. — Дай-ка перо. Мне нужно очистить желудок.

— Неужели ты не можешь хоть на мгновение сосредоточиться? — возмутился его племянник.

Он поднялся и передал дяде вазу со страусиными перьями. Клавдий вынул перо и помахал им в воздухе, чтобы расправить волоски. Потом открыл рот и пощекотал пером в горле, пробуждая рвотные позывы, после чего быстро выплеснул в вазу все винное содержимое своего желудка.

— Так-то лучше. Теперь у меня и голова прочистилась, — сообщил он Калигуле. — Но во имя Бахуса, объясни мне, к чему ты клонишь.

— Вот непонятливый, — сказал Калигула. — Пока Ирод Агриппа выясняет в Иудее, где могут быть остальные реликвии, мы с тобой отправимся в Британию, найдем Иосифа из Аримафеи и раздобудем то копье!