Махмуд Эсамбаев

Глава первая ПАДА

Это случилось 15 июля 1924 года (некоторые биографы сомневаются и называют 1922 год, но сам герой нашей книги Махмуд Эсамбаев такой дотошности не одобрял), в большом чеченском селе, который называется Старые Атаги. В семье знаменитого красного партизана Алисултана Эсамбаева родился сын. Отцу новорожденного тогда было 79 лет. Матерью мальчика стала молодая женщина по имени Бикату — ей не так давно исполнилось шестнадцать. Для чеченцев такая разница в возрасте супругов не редкость.

Как все чеченские женщины, Бикату мечтала о том, что первый ее ребенок будет мальчиком. Имя ему она придумала давно — Махмуд. Однако первой у Бикату родилась девочка, которой дали имя Пада. Хорошая, веселая девочка. Отец, Алисултан Эсамбаев, ее конечно же любил, но старался не показывать этого в воспитательных целях — дочь не должна знать, что она поселилась в отцовском сердце. Но строгость нужна была еще и для того, чтобы Бикату не вздумала опять родить ему девочку.

Молодая жена Алисултана прониклась высокой ответственностью, и вторым ребенком у нее стал мальчик.

Бикату была счастлива. Счастлив был и ее муж — от предыдущего брака у него уже были сыновья Мума и Муца, но чем больше в доме мальчиков, будущих джигитов, тем крепче его стены. К тому же это был сын Бикату, ставшей последней и самой главной любовью в жизни старого Алисултана. Он не стал спорить с женой из-за имени мальчика. Наоборот, похвалил ее: что ж, Махмуд — хорошее имя. По-арабски оно означает «славный», и маленький Махмуд, как думал Алисултан, вырастет и прославит свое имя и свой род. Он обязательно добьется того, чтобы на земле было больше правды.

Всю свою немалую жизнь бывший красный партизан, а теперь земледелец Алисултан Эсамбаев мечтал о справедливости. Жизнь его сложилась так, что пришлось увидеть немало бед, обид и несправедливостей. Много лет он жил впроголодь, крестьянствуя на маленьком клочке земли — после Кавказских войн лучшие земли чеченцев были конфискованы царскими властями. Прошел Гражданскую войну, сражался с белыми за народную правду. Алисултан лучше многих знал, что тогда на земле творилось много несправедливости. Не мог он утверждать, что справедливость оказалась в большом почете и сейчас. Видеть это Алисултану было неприятно и горько, тем более что сам он не мог уже встать на защиту справедливости. Судьба не дала ему возможности выучиться и познать грамоту, а как без этого узнать все множество сложных законов, управляющих миром?

Зато теперь у него был сын, которому предстояло воплотить в жизнь давнюю мечту отца о справедливости. Старшие сыновья унаследуют дом, скот и поля и станут работать на земле, как и сам Алисултан. Зато младший, Махмуд, должен стать судьей. Теперь это возможно. Наступили такие времена, когда ребенок может учиться сколько угодно и узнать всё необходимое для того, чтобы судить справедливо и неподкупно.

У одного доброго человека, который был знаком с настоящим судьей, Алисултан узнал, какие книги должен прочитать человек, чтобы стать достойным вершителем справедливости. Книг оказалось много. Некоторые из них Алисултану удалось купить, и он стал ждать времени, когда сможет вручить их сыну со словами: «Вот, сынок, ты и стал большим, знаешь грамоту и можешь не только прочесть, но и понять эти замечательные книги, которые я для тебя уже давно приготовил». И он передаст сыну из рук в руки большую пачку прекрасных книг, самая толстая и важная из которых называлась «Уголовно-процессуальный кодекс»…

Мальчик пока ничего об этом не знал. Он лежал в колыбели и улыбался, глядя, как медленно движется по белой стене комнаты золотой квадрат солнечного света. Ему казалось, что свет играет с ним. Когда подступала ночь, он плакал, потому что не любил неподвижность и темноту.

Мама брала его на руки и укачивала. Ему очень нравилось плавное, мягкое, округлое движение маминых рук. Он внимательно слушал, как она напевает старинную колыбельную песню; звуки эти тоже были округлые и ласковые. Махмуд быстро переставал плакать и засыпал на руках у матери.

Сон тогда для него как бы не существовал вовсе, потому что он его не помнил, а когда открывал глаза, веселое солнечное пятно уже сияло на стене и откуда-то доносились всякие интересные звуки.

В эти утренние часы нередко случался приятный момент — к его колыбели подходила девочка. Про нее он знал только то, что это не мама, но всё равно он ее очень любил и радовался приходу. Девочка говорила: «А вот и Махмудик наш проснулся. Махмудика петушок разбудил. Не кричи, петушок, не мешай спать Махмудику. А вы, индюки, чего раскричались? Не мешайте Махмудику спать».

Махмуду очень нравилось, как девочка разговаривает с ним. Он ничего не знал про индюков и петушка, но девочка так хорошо и ласково всё это говорила, что он радостно улыбался во весь беззубый рот и тянулся к ней.

Ему нравилось, что девочка старалась, как мама, взять его на руки. Иногда ей это удавалось, и она даже вытаскивала Махмуда из колыбели и доносила до самых дверей. Тогда он мог увидеть нечто совершенно удивительное. Он видел, что творилось во дворе, который казался ему бесконечно огромным и столь же бесконечно интересным.

Но путешествия эти скоро заканчивались, потому что появлялась большая женщина — мама и отнимала его у маленькой. При этом она сердито что-то приговаривала. Этих сердитых слов он хотя и не понимал, но всё равно не любил и сразу начинал плакать изо всех сил. Он плакал потому, что его совершенно против воли уносили из этого мира, который он еще не успел как следует рассмотреть. А ведь он был таким интересным!

В один голос с ним плакала девочка.

— Ну перестань, Пада! Прекрати реветь! — говорила мама. — Я тебе сто раз говорила, что ты еще маленькая. Уронишь братика или еще какую беду учинишь. Не можешь, что ли, подождать немного, пока вы оба с Махмудиком подрастете…

Махмудик подрастал, и скоро старшей сестренке, Паде, уже совершенно законно было разрешено выносить его во двор и там с ним играть.

Он тогда уже научился сидеть и с огромным интересом оглядывался по сторонам. Тут было на что поглядеть. По яркой зеленой траве бегали суетливые куры. Важно вышагивал огромный, красный с синим хвостом петух. Задумчиво бродили пестрые индюшки и огромный, никого на свете не боявшийся, индюк, которого мама называла Султаном, такой он был всегда надутый и важный.

Однажды к Махмуду подбежало какое-то громадное мохнатое существо, повалило его на землю и стало возить по лицу чем-то горячим, мокрым и скользким. Махмуд завопил, призывая на помощь. Он не то чтобы сильно испугался, но уж очень большим было это существо и как-то неожиданно и непонятно поступило с ним.

— Эй, пес, уходи сейчас же! — грозно прикрикнула сестренка Пада. — Не смей пугать Махмудика!

Пес отошел неохотно и залег, положив на лапы большую голову. Ему очень хотелось еще поиграть с малышом. Махмуд тоже с большим интересом смотрел на доброго зверя и даже тянул к нему руки. Он уже не боялся мохнатого пса…

Махмуд продолжал расти. Он уже мог вперевалочку ходить по дому и даже иногда сам выбирался на двор. Теперь Пада бегала за ним и затаскивала его обратно в дом, не обращая никакого внимания на его возмущенные вопли и слезы.

Мама требовала, чтобы брат всегда был у нее на глазах. А ведь у Пады и кроме наблюдения за братом было много важной работы. Она уже умела подметать пол, мыть и расставлять на места домашнюю посуду. Она же готовила корм для индеек и кур. При всей этой работе ей было нелегко следить, чтобы Махмудик не заполз куда-нибудь в хлев, где мычит и грустно вздыхает корова, чтобы он не поссорился с важным индюком, которого сама Пада, по правде сказать, боялась. Индюк Султан считал себя самым главным существом во всем дворе и мог запросто наброситься даже на хозяйку, если ему что-то не нравилось. Ну а расправиться с маленьким человечком ему и вовсе ничего не стоило.

Однако кроме Пады у Махмудика был во дворе надежный друг и защитник. Вот он-то и был настоящий хозяин двора — могучий, бесстрашный и добрый пес. Он преданно защищал Махмудика от бесчисленных дворовых опасностей. Пес был, наверное, единственным существом на свете, перед которым даже сам большой индюк, яростно курлыкая и раздувая кроваво-красную бороду, все-таки отступал.

Махмуд очень любил своего большого мохнатого друга, и нередко случалось, что Пада вытаскивала брата из самых разных укромных мест, где он, наигравшись, дремал, прижавшись к теплому боку верного друга.

Нана Бикату дружбы сына с дворовым псом не одобряла. Это понятно — у мусульман собака не относится к чистым существам. Но как Бикату могла за всем уследить?..

В детстве время идет очень тихо и незаметно, как растет трава, как расцветают цветы, но порой события вдруг начинают разворачиваться стремительно и грозно, и такое запоминается навсегда…

Отец Алисултан был прекрасным наездником и с удовольствием рассказывал, как дада — отец учил его верховой езде и всей непростой науке джигитовки. Впервые отец посадил Алисултана на коня, когда тому не исполнилось и трех лет. И не просто посадил впереди себя и прокатил, но отправил одного, да еще крепко хлестнул коня, чтобы тот мчался галопом.

— Тогда я научился держаться на коне. Только так можно стать настоящим джигитом, — объяснил Алисултан. — Вот исполнится Махмуду три года, я его тоже начну учить.

Слушая эти разговоры, робкая Бикату только глубоко вздыхала и в душе надеялась, что Алисултан забудет свои обещания.

Плохо еще знала она своего непреклонного мужа!

Вскоре после того как Махмуду исполнилось три года, Алисултан подхватил сына на руки и спросил: «Хочешь на коне покататься?»

Какой же мальчишка откажется!

Алисултан посадил сына на молодого, недавно взятого из табуна полудикого жеребца и дал только один совет — сказал, чтобы Махмуд крепче держался за гриву.

— Что ты делаешь?! Он же маленький совсем, упадет, разобьется!!! — вцепилась в сыночка Бикату.

— Отойди, Бикату! — сурово приказал старый партизан. — Ничего с ним не случится. Я же не разбился, а он мой сын. Махмуд Эсамбаев будет настоящим наездником… или никем не будет…

И наотмашь хлестнул коня плеткой.

Нет, Махмуд не хотел умирать. Каким-то образом ребенок, еще только начавший познавать жизнь, понял, что спасти свою жизнь он может только в том случае, если не упадет с коня. Намертво вцепившись в гриву, Махмуд словно прилип к спине огромного жеребца.

Всё вокруг мелькало, как в каком-то страшном сне. Разъяренный жеребец летел во весь опор, не разбирая дороги. Он мчался так до тех пор, пока не выбился из сил и не понял, что это маленькое, но удивительно цепкое существо, вросшее в его гриву, никакими силами сбросить невозможно. Только тогда, тяжело и шумно дыша, конь медленным шагом вернулся в родной двор.

Махмуд помнит, что в те свои малые годы он еще и ходил-то не очень ловко. Случалось, и падал. Взрослые переглядывались: «Гляди, младший-то сынок Алисултана на лошади крепче держится, чем на своих ногах!»

Отца Махмуд ни тогда, ни после ни в чем не винил.

Он словно бы уже тогда, в детстве, каким-то образом понимал, что отец не может быть другим. Еще недавно Алисултан был революционером, вожаком партизанского отряда, и риск для него — дело привычное.

Однако тот нескончаемый страшный полет на коне он не забыл никогда. Не забыл свист рвущегося ветра и жестокую силу, которая стремилась сорвать его с коня и швырнуть на каменистую землю…

Это было похоже на чудо. Полудикий конь так и не смог сбросить с себя маленького наездника. Но матери после этой сумасшедшей скачки пришлось долго лечить раны Махмуда. Впрочем, в молодости всякие раны, и телесные, и душевные, заживают быстро…

Надо сказать, что у Алисултана, как и у всякого уважаемого мужчины аула, было много дел вне дома, и потому воспитанием сына он занимался не очень часто. Да и нужно ли? Скакать на коне он его уже научил. Не бояться смерти и бороться за жизнь — тоже. Всё остальное нормальный чеченский мальчик освоит и поймет сам.

Махмуд осваивал и старался понять.

Каждый день был бесконечен и полон событий. В это время многому можно было научиться.

Зато как длинна, непроглядна и утомительна ночь!

Правда, с недавних пор не всякая ночь казалась ему пустой темной ямой. Иногда Махмуду снился удивительный сон. Этот сон повторялся не один раз. Он был необыкновенно прекрасен и, если бы снился чаще, мальчик ничего бы не имел против ночи.

В этом сне к Махмуду приходил удивительный человек. Он не был похож ни на отца, ни на маму, ни на сестренку Паду. Он не был похож ни на кого из людей, каких Махмуду доводилось видеть днем.

Одежда на нем необыкновенно белая, как полуденные облака или сияющие вершины снежных гор, что видны на горизонте.

Этот человек умел летать.

Он брал Махмуда за руку, и они совершенно свободно парили в небе, как большие птицы.

Полет уже сам по себе — непередаваемая радость. Но они не просто летели, они при этом совершали какие-то плавные, слаженные, красивые движения. Они вращались, сходились, расходились, как кружатся в летнем небе танцующие бабочки.

Когда Махмуд просыпался после такого сна, то всегда очень хорошо все помнил, и ему хотелось повторить удивительные и прекрасные движения, которые так легко получались у него во сне.

Иногда получалось что-то похожее. Вот только полета не хватало…

У Махмуда было свое укромное местечко во дворе за сараем. Там он пытался повторить те удивительные движения, которые так красиво получались во сне.

Первым зрителем, который смог высказать свое отношение к танцам Махмуда, стала Пада. Как-то потеряв в очередной раз своего шустрого братишку, она отправилась на поиски. Но ни в саду, ни на улице возле калитки, ни даже в гостях у ласкового дворового пса она брата не нашла. Однако не было на месте и собаки.

Тут Пада заволновалась по-настоящему. А не отправился ли ее неугомонный братишка в путешествие, прихватив с собой собаку?

Тут она услышала за сараем необычный, игривый какой-то лай, сердитое бормотание индюка и направилась туда. Выглянула из-за угла и замерла, увидев необычно интересную картину.

Ее маленький братишка, вытянувшись в струнку, подняв к груди руки, шел на носочках по кругу, мелко и быстро перебирая ногами. Он двигался так легко и ловко, что казалось, скользил над землей. Пада слышала, как старики про таких воздушных танцоров говорили: «Так легко идет, что и муравьиного следа на молочной каше не оставит». Вокруг Махмудика, стараясь все же не мешать, прыгал, лаял от восторга и тоже словно бы танцевал радостный пес.

Как любопытные зрители, собравшиеся в круг, чтобы посмотреть танец известного плясуна, стояли завороженные индюшки и куры… и только злой и завистливый султан-индюк, раздувшись так, что казался в два раза больше самого себя, кружился неподалеку, распустив крылья и показывая, что не один только Махмуд умеет красиво танцевать. Он явно стремился привлечь внимание всегда таких покорных женщин своего гарема, но индюшки, похоже, не могли оторвать глаз от юного плясуна.

— Махмудик, так ведь ты у нас просто замечательный танцор! — искренне восхитилась Пада.

Махмуд остановился, поглядел на сестренку как бы откуда-то издалека. Похоже, он все еще пребывал где-то там в своем летящем танце. Потом вздохнул, улыбнулся и опять стал родным и понятным маленьким братишкой.

— Тебе правда понравилось, Пада? — спросил он сестру с искренним интересом.

— Еще как понравилось! — призналась Пада. — А ты можешь так станцевать, чтобы мама и папа посмотрели?

— Могу, — кивнул Махмуд.

— Тогда давай попробуем лезгинку. Я буду тебе подпевать, а ты танцуй. Помнишь, как недавно парень на свадьбе плясал?

— Помню, как же, мне понравилось! А ты, Пада, давай тоже со мной танцуй, тогда лучше получится. Помнишь, как невеста тогда…

— Ладно, давай попробуем…

Вскоре Пада решила, что подготовка завершена и можно устраивать концерт. На просмотр она пригласила отца и мать. Сделала она это очень таинственно, так что родители никак не могли догадаться, что их ожидает.

— Ой, вы так удивитесь, — обещала она. — Вы такого никогда не видели!

Бикату улыбалась — она любила затеи своей веселой, озорной дочки. Алисултан согласился как бы нехотя: «Ну что такого интересного могут устроить девочка, которая ходит во второй класс, и мальчишка, которому только что исполнилось пять лет?» Однако тоже пошел — надо уважить детишек, они все-таки старались.

— Сейчас вам будет показан кавказский танец лезгинка! — торжественно, как на концерте в клубе, объявила Пада.

Она встала перед родителями в скромной позе невесты.

— Вы на меня особенно не смотрите, — сказала Пада стеснительно. — Я просто так, для компании. Вы, главное, на него смотрите, как он танцует… Махмудик, значит, давай лезгинку, как мы разучивали, я буду подпевать…

Пада повела мелодию и медленно, плавно пошла по кругу. Напрасно стеснялась, она была очень хороша.

Но Махмуд… он поднялся на носки, вырос над землей и пошел, поплыл, полетел…

Родители переглянулись и притихли. Много чего повидали они на своем веку. Видели, конечно, и не раз, хороших танцоров на свадьбах и на разных других праздниках. Да и сами неплохо танцевали. Помнится, на одной свадьбе прошлись так лихо, что остальные перестали танцевать, встали в круг и хлопали, глядя только на них.

Тут нечему удивляться. Нет, наверное, на земле такого чеченца, который не смог бы красиво пройтись по кругу в стремительной лезгинке. Но такой легкости, стройности, такого полета, какой получался у маленького Махмуда, им до сих пор видеть не приходилось…

— Ну как? — спросила раскрасневшаяся сияющая Пада. — Правда, здорово! Помните, у соседей свадьба была? Как там один парень здорово танцевал! Подружки мне сказали, что он из города приехал, говорят, он там в специальной школе танцев учился. А у Махмудика не хуже получается, чем у этого взрослого парня, честное слово!

— Что, Пада, уже всё? — спросил Махмуд с какой-то даже досадой.

— Махмудик… ну я правда устала.

— Я бы еще мог, еще долго-долго… мне так нравится!

— Потом, я сначала немного отдохну.

— А я еще вот как могу, — объявил Махмуд, поняв, что с танцами на время покончено.

Он встал на одну ногу, а другую с удивительной легкостью заложил себе за голову. Так и стоял, точно цапля на болоте, и, поворачивая голову налево и направо, весело поглядывал на родителей и сестренку.

— Ну циркач! — не в силах скрыть изумления, пробормотал Алисултан.

— Ой, сыночек, ты лучше так не делай, — с тревогой попросила сына Бикату. — Еще повредишь себе что-нибудь.

— Что ты, мама, он еще и не такое может! — заговорила Па-да. — На руках сколько хочешь может ходить, ногой за ухом почесать и… и…

Пада уже не раз видела, какие чудеса может вытворять ее братишка со своим удивительным, словно бы лишенным костей телом…

Не только Пада удивлялась. Удивлялись и сверстники Махмуда, и даже старшие ребята, вместе с которыми он теперь отправлялся по утрам пасти овец. С некоторых пор Махмуд получил от матери это важное задание и с немалой гордостью и старанием его исполнял. Это значило, что он уже большой и может, как другие ребята, заниматься серьезными делами, помогать родителям.

Теперь, рано утром, когда еще солнце не поднялось над горизонтом, Махмуд поднимался с постели, выходил во двор, где красавец петух встречал его своим хриплым криком, и шел к овцам.

Они с нетерпением ждали его. Толпились в загоне, блеяли и толкали друг друга. Им хотелось скорее попасть на пастбище у реки и полакомиться там молодой сладкой травкой, с которой еще не сошла ночная роса.

В это время во многих домах аула открывались калитки и на улицу выходили другие овцы, которых с серьезным и важным видом сопровождали маленькие пастухи.

Постепенно все овцы сливались в большое стадо. Они сами прекрасно знали дорогу, а пастушки шли за ними, помахивая прутиками. По дороге мальчишки обсуждали последние новости.

Говорили, что в город приехал цирк. Никто из ребят в цирке никогда не был, и потому они пересказывали друг другу то, что сумели узнать от взрослых. Говорили, что там люди по натянутой веревке ходят, и получше, чем у них в ауле, где на праздниках иные джигиты тоже ловко ходили по канату. В цирке на этом канате танцуют! Могут даже посадить на плечи другого человека! А на конях как скачут! На полном ходу спрыгивают, запрыгивают, на спине коня встают на руки, крутятся волчком…

Рассказы о цирке очень интересовали Махмуда, и он, когда все приходили на место и отпускали овец пастись, начинал выспрашивать, что еще такое удивительное могут делать люди в этом самом цирке.

— Есть там такой фокус, — говорил ему старший из пастушков. — Называется «человек-змея». Этот номер женщина показывает, она может, например, поднять ногу, заложить ее за голову и почесать себе ногой левое ухо…

— Так, да? — Махмуд загибал ногу за голову и доставал большим пальцем до левого уха.

— Ну, не знаю… — изумленно бормотал рассказчик.

Он таращился на Махмуда, пробовал сам повторить то, что этот давно ему знакомый парень, совсем не циркач, делал с такой легкостью, и ясно понимал, что у него и близко ничего похожего не получается.

— Они еще голову назад могут повернуть и назад смотреть…

— Так, что ли? — спрашивал Махмуд и поворачивал голову так, что мог видеть всё, что творится у него за спиной…

Удивительное дело! Все ребята, пораженные легкостью, с какой Махмуд всё это проделывал, пробовали повторить, но ни один не мог повернуть голову дальше плеча…

Вспоминает товарищ детских игр Махмуда Хажбикар Хакяшевич Боков — писатель, доктор философских наук, бывший секретарь обкома партии, председатель президиума Верховного Совета Чечене-Ингушской АССР, главный редактор журнала «Жизнь национальностей»:

— Как пасут скот в чеченских деревнях — тут, наверное, нет ничего особенного. У всех народов это происходит одинаково. Расскажу, как пас домашнюю скотину я сам, и читателю будет нетрудно представить себе, как это делал маленький Махмуд. Представьте себе раннее утро, только-только пропели петухи, и вот сразу из многих дворов на улицу выгоняют скотину. Обычно пастухами тут выступают ребята-подростки, и на лицах их написано полное понимание важности их миссии. Ведь если ты пастух, то жизнь и благополучие порученной тебе коровы, нескольких овечек или коз, иногда гусей или индюков зависит от тебя. Ты, как говорится, тут и царь и бог.

Мальчики с важностью здороваются с соседями, с такими же, как и ты, подростками-пастушками. Постепенно сливающееся большое стадо направляется не зеленые луга возле реки. Ребята отпускают своих подопечных пастись, а сами собираются вместе. Тут происходит много интересного. Затеваются игры и пляски, турниры по борьбе, там же горит добрый вечерний костер, где можно, насадив на палочку, обжаривать кусочки хлеба, отчего они становятся необыкновенно вкусными. Там шепотом рассказываются страшные истории про волков и особенно про волков-оборотней, которые воют на луну и нападают на запозднившихся путников. Это были очень страшные рассказы, хотя живого волка можно было увидеть только в зоопарке…

Старые Атаги — село неподалеку от Грозного. Эсамбаевы жили здесь в скромном домике, на их небольшом участке был сад — груши, яблони, черешня, вишня, сливы. В глубине двора были сарай и хлев, где содержались птица (куры, гуси, индюки) и овцы, была и корова.

Окрестности — равнинные, горы вдалеке. Места красивые. И, главное, неподалеку протекает большая река Аргун. Здесь, на равнине, у нее уже спокойное течение, она разливается широко, но в некоторых местах, где река растекается на несколько рукавов, ее могут перейти вброд даже овцы. Можно, конечно, перейти и по мосту, но это далеко, лучше вброд. Там, за речкой, самые лучшие выпасы. Лес в некоторых местах подступает к берегам реки. Сюда Махмуд любил пригонять своих овец.

Овцам нужна мягкая сочная трава, индюкам — луговой травостой, в котором много кузнечиков, бабочек, стрекоз и жуков, гуси всегда идут к воде. Так что всех пасти приходится в разных местах. Овцы и индюки всегда держатся вместе, поэтому пасти их нетрудно. Ну а если попадется какая-то самостоятельная овца или птица, которые норовят отбиться от стада, тут уж сам не зевай, на то ты и пастух.

Когда в одном месте собирается много ребят, сразу начинаются игры. Первое, что вспоминается — лапта. В тебя бросают мяч. Ты бьешь по нему битой, и, если попадешь, все члены твоей команды разбегаются. Соперникам нужно поймать мячик быстрее, чтобы не разбежались слишком далеко, а потом попасть мячом в кого-то из игроков противоположной команды.

Часто играли в вышибалы. Тоже игра с мячом. В этой игре Махмуд был бесподобен. В него невозможно было попасть даже самому лучшему вышибале. Даже когда в него кидали мяч с двух-трех метров, Махмуд умудрялся внезапно так стремительно и невообразимо изогнуться, неожиданно высоко подпрыгнуть или упасть на землю, что нормальному человеку и представить такое себе было трудно, и мячик, пущенный даже умелой и сильной рукой, летел мимо. А то он вдруг замирал и стоял неподвижно. Обрадованный его неподвижностью противник бросал мяч наверняка, а Махмуд этот мяч ловил и получал свечу, которая позволяла вернуть в игру кого-то из уже выбитых своих напарников.

Играли и в городки. Площадку, разметку для игры, биты, круглые чурочки для составления городошных фигур — всё ребята делали сами.

Проще всего, конечно, гонять в салочки (догонялки). И тут если Махмуда кто-то даже и догонял, то осалить не мог, он всегда уворачивался. Тело его было, казалось, без костей.

Прятки — ну, эту игру Махмуд не очень любил. Зачем куда-то прятаться? Он любил быть на виду…

Теперь об оружии.

Нет таких мальчишек на свете, которые бы не делали оружия. Было оружие и у Махмуда.

Как-то появилась у него замечательная рогатка из прекрасной кизиловой рогульки. Подходящую он искал очень долго. Ведь нужно подобрать такую, чтобы рога ее расходились точно в стороны от ручки. Но главная сила рогатки, конечно, в резине, а у него была просто замечательная резина от нового противогаза. Противогаз этот он выменял у приятеля, научив его за это нескольким лихим поворотам в лезгинке, которые, кроме Махмуда, никто делать не умел. Таким был его артистический гонорар в детстве.

Кожу, в которую вкладывается камень, Махмуд вырезал из язычка старого ботинка, найденного на чердаке. Его рогатка била дальше и точнее всех других рогаток в ауле и вызывала немыслимую зависть у всех местных охотников за воробьями.

Ну и, конечно, луки. Из прочего ребячьего оружия — деревянных шашек, мечей и кинжалов — наиболее любимыми были все-таки луки. Сам лук делали из кизила или дуба. На зависть всем Махмуд умел гнуть дугу из ветки дерева на костре, поэтому его луки были самыми красивыми и дальнобойными. Тетиву изготовляли, сплетая между собой крепчайшие жилы конопли, из которой в ауле скручивали веревки, а взрослые пастухи пряли длинные кнуты.

Лучшие стрелы получались из высохших трубок прошлогоднего камыша. Более прямых стрел просто не придумать. В расщепленную заднюю часть стрелы вставляли гусиное перо, боевой наконечник сворачивали из жести консервных банок в виде острого конуса. Такие стрелы с пятидесяти шагов, попадая в дерево, впивались так, что приходилось вытаскивать сначала древко стрелы, а потом только, долго раскачивая, сам жестяной наконечник.

С таким оружием мальчишки в Старых Атагах ходили на охоту.

Глава вторая ТАНЦУЮЩИЙ ПАСТУШОК

«Род Ишхоевых, к которому принадлежала наша семья, — рассказывал Махмуд Эсамбаев, — один из самых бедных в Чечено-Ингушетии. Бедной была и наша семья. Я ходил такой рваный и растрепанный, что меня ребята в школе прозвали племянником Робинзона Крузо. Я не знал еще, кто такой Робинзон Крузо, но имя это мне нравилось…

Работать я начал рано и в двенадцать лет уже зарабатывал для семьи деньги, танцуя в профессиональном ансамбле песни и пляски. Но стремление помочь взрослым появилось еще раньше, когда мы жили в Старых Атагах. Я все время просил мать, чтобы она разрешила мне пасти наших овец. У нас их было немного — всего девять и одна коза. Но мать меня не пускала, говорила, что я еще очень мал, и потом, я должен научиться считать хотя бы до десяти, прежде чем мне доверят пасти овец. Тогда я стал учиться считать на пальцах, которых, к счастью, оказалось столько же, сколько овец с козой.

Когда я научился считать, мать выстроила овец во дворе, и я начал тренироваться в их счете. Всё получилось хорошо, и мне разрешили выйти с ними на пастбище.

Пасу их, а потом решил посчитать, все ли здесь. Раз посчитал — девять, второй раз посчитал — восемь. Тогда с плачем побежал домой. «Мама, — кричу, — я потерял двух овец, их утащили волки! Когда я гнал овец, кусты шевелились».

Мать пошла со мной, посчитала, все овцы оказались на месте. «Просто ты считать не умеешь», — сказала она. А я прошу ее: «Ты поставь их, как раньше ставила во дворе, я сосчитаю, а то они ходят». «Нет, ты лучше запоминай овец, — сказала мать, — какие у них есть приметы. Тогда и легче будет считать».

Так я начал пасти овец. И не было большего горя для бедного горского мальчика, чем потерять овцу…»[1]

Спустя много лет это детское чувство во всей полноте выразится в узбекском танце Махмуда «Чабаненок». Там маленький пастушок тоже начинает пересчитывать своих овец, загибая пальцы.

Одной не хватает!

Он волнуется, он начинает считать снова… снова…

Нет, одной все-таки недостает! Он вскакивает и начинает искать. Узбекская дойра отбивает тревожную дробь…

— Не хватает! Не хватает!!! Волки утащили! Как же я не заметил?!

Он взбегает на горку, оглядывается по сторонам и тут замечает беглянку. Радости пастушка нет предела, и она изливается в радостном и безудержном танце…

Тут Махмуд играет самого себя. Все это — и тревогу, и страх, и отчаяние, и такую же отчаянную радость, когда беглянка находилась, — он переживал сам. Нет ничего удивительного, что танец маленького пастушка получился таким искренним.

Как чисто, как трогательно возвращаются детские годы! Махмуд, как все большие художники, много доброго, красивого черпал из своего бедного, но такого чудесного детства…

Вспоминает Хажбикар Боков: «Махмуд рассказывал мне, что к их мальчишеской компании, выгонявшей на окрестные поля своих домашних овец, нередко присоединялся взрослый пастух — дедушка Михо, пасший колхозное стадо. Лакец по национальности, по-чеченски он говорил хорошо, хотя и с забавным акцентом. Это был много чего повидавший, мудрый человек, в голове которого хранились неисчерпаемые запасы сказок, историй, легенд. Ими ребята заслушивались. К тому же добрый старик позволял хлопать своим длинным пастушьим кнутом, сплетенным из замечательно крепких волокон конопли. Нужно было распустить кнут по земле во всю его длину, а потом сильно хлестнуть, а когда почти весь хлыст вылетит вперед и развернется, резко подсечь — дернуть назад. Далеко не у всех такое получалось, но если всё было сделано правильно, то кончик хлыста издавал громкий щелчок. У самого пастуха это получалось очень легко и так громко, что можно было сравнить с выстрелом из ружья. Еще у дедушки Михо имелась длинная пастушья дудка, на которой он умел играть разные мелодии, которые мальчики сразу узнавали, потому что это были известные народные песни и танцы».

Дедушка Михо любил играть с маленькими пастушками в загадки. Вот, например, такую загадывал:

— Скажите мне, ребятишки, кто главнее: японский анпиратор или председатель нашего сельсовета Абусупьян?

— Анпиратор! — кричали ребята хором. — Тут и сравнивать нечего. Анпиратор — это о!!! А дядя Абусупьян — он, что… просто у нас председатель…

— А вот и нет! — смеялся пастух.

— Это почему? — удивлялись ребята.

— Подумайте сами. Придет, скажем, сюда к нам председатель сельсовета дядя Абуталиб и скажет, чтобы мы здесь не пасли, а перегнали скотину вон туда, что будете делать?

— Перегоним, ясное дело, — отвечали ребята.

— Ну вот! А японский анпиратор он вона где… на другом краю земли. Он сюда никогда не придет и ничего нам не скажет… Вот и соображай теперь, кто получается для нас важнее?

— Получается, что дядя Абусупьян, — вынуждены были соглашаться ребята…

Частенько вспоминал Махмуд рассказ дедушки Михо о том, как хитрый мулла обратил в мусульманство целый чеченский аул.

Давно это было, когда многие вайнахи были христианами, а исламская вера только еще начала проникать в горы Кавказа.

Один мулла был очень известным проповедником. Он многих чеченцев обратил в мусульманскую веру. Только один аул никак не желал идти за ним. Мулла раз за разом приходил на центральную площадь, надеясь произнести проповедь перед жителями, но те не желали собираться.

Тогда мулла придумал хитрость. Он зашел в саклю старейшины аула и сказал, что прошедшей ночью видел вещий сон, о котором обязательно должны узнать все жители, иначе они все могут оказаться в большой опасности. Старейшина после посещения муллы тоже заглянул в пару домов — этого было достаточно, чтобы известие о вещем сне муллы и возможной опасности разнеслось по аулу.

Когда на другой день мулла пришел в аул, на площади собрались все жители, не исключая женщин и детей. Это случилось потому, что старики не пожелали оставаться дома. Они тоже хотели из первых уст услышать о том, что за сон такой увидел мулла.

«Позавчера я вернулся от вас очень уставший, помолился, лег на свою кровать и сразу уснул, — начал рассказывать мулла. — И вот вижу, что иду я по прекрасной долине между высоких гор, а позади меня идете все вы, все до одного, вот как сейчас, со стариками, женщинами и малыми детьми.

Вскоре впереди засияли неописуемой красоты врата рая. Возле них, как и положено, стоял на страже архангел Джабраил, грозно поднявший свой огненный меч.

«А, это ты, мулла, пришел! — сказал архангел. — Приветствую тебя, чистый человек. Ты можешь проходить прямо в рай».

«Посмотри, Джабраил, я ведь привел с собой жителей целого аула, — сказал я. — Не могу же я сам пройти в рай и бросить всех этих несчастных тут на пороге?»

«Но они не веруют в Аллаха, и я не могу пропустить их», — отвечал Джабраил.

Но я продолжал настаивать и говорил, что вы все хорошие люди и скоро станете настоящими мусульманами.

«Вот тогда пусть и приходят», — отвечал неумолимый страж рая.

Я очень рассердился, и стали мы с Джабраилом бороться. Пока мы старались повалить друг друга, вы — вот только не помню, все ли, — пробежали мимо нас в рай. Я думаю, что это были те люди, которые в душе своей уже уверовали в Аллаха и только ждут моей помощи, чтобы вступить в истинную веру. Остальные… вот они пусть послушают, что я сейчас расскажу, и тогда решают…»

Тут мулла произнес свою знаменитую проповедь. После того как он закончил ее словами «Аллах велик!», все жители аула изъявили желание стать правоверными мусульманами.

— Вот как умный человек может без всякого устрашения заставить людей слушать себя и поступать так, как нужно, — подняв палец, важно завершал рассказ дедушка Михо. — Знайте, мальчики, что в мудром и к месту сказанном слове содержится великая сила, и всякий умный человек должен научиться ею пользоваться…

Случалось, дедушка Михо устраивал среди мальчиков соревнование.

Однажды он снял с пояса свой замечательный красивый нож с резной ручкой из турьего рога, с ножнами, украшенными блестящими медными накладками. У мальчишек просто сердце замирало, когда они с разрешения дедушки Михо вытаскивали клинок из ножен и рассматривали светлое, как солнечный луч, острое лезвие.

— Этот пастуший нож отковал для меня старый друг, кузнец Муса, вы все его знаете. Ножны я сделал сам из бычьей кожи и украсил накладками. Этот нож я подарю тому из вас, кто победит в борьбе, а потом лучше всех станцует лезгинку.

— Дедушка Михо, можешь отдать мне этот нож прямо сейчас, — радостно улыбаясь, объявил Мухади, лучший борец среди ребят-пастухов. Настоящий богатырь — турпал. Действительно, никто не мог устоять против Мухади и двух минут.

— Не торопись, — охладил турпала Мухади дедушка Михо. — Кроме борьбы еще ведь и лезгинку нужно лучше других сплясать.

— Да я же их всех так изваляю, — рассмеялся Мухади, — что танцевать им уже не захочется…

— Не спеши говорить, что ты самый сильный. На всякого сильного всегда более сильный найдется, — качая головой, сказал старый пастух. — А то, смотри, получится, как в сказке про Говду…

— Расскажи! Расскажи про Говду! — сразу начали просить ребята. Все они очень любили сказки дедушки Михо.

— Ладно, — согласился пастух. — Сказки-то ведь умные люди придумывали. И не просто так, а чтобы людей добру и правде учить. Слушайте и на ус мотайте. Особенно ты послушай, наш непобедимый турпал, может, и тебя эта сказка чему научит…

Давно, очень давно, когда не было на земле не только нас, но и отцов и дедов и даже прадедов наших, на одной горе жил человек по имени Говда. Сила у него была такая, что никто из соседей не смел не только его обидеть, но даже издалека посмеяться над ним. Только загордился он очень, этот Говда, и стал хвастаться, что на всем свете нет человека сильнее его.

Раз сказал своей жене, другой раз сказал…

«Напрасно, муж мой, ты хвастаешься так своей силой, — ответила ему жена. — Слышала я, что на свете есть богатыри сильнее тебя».

Рассердился Говда за такое слово и сказал жене:

«Женщина! Собери меня в дорогу; вот я объезжу весь белый свет и посмотрю, кто поспорит со мной силой!»

Собрала жена мужа в дорогу: оседлала ему коня, подала оружие, плеть.

Говда отправился в путь.

Ехал он, ехал, сколько времени, и сам сказать не мог, и добрался до большого города. На окраине видит двор, а во дворе у столба с кольцами стоят семь оседланных лошадей, таких больших, что его конь был против них как жеребенок.

Говда привязал свою лошадь и направился в кунацкую. Но не сделал он и десяти шагов, как дверь кунацкой отворилась и вышли из нее семь великанов. Один из них подошел к Говде, поднял его и, как щепку, перебросил к другому богатырю, тот перебросил его к третьему, третий к четвертому, и так перебрасывали его, пока он не попал в руки последнего богатыря, младшего из семи братьев. Младший великан осмотрел Говду и потом кинул остальным:

«Теперь нам нечего хлопотать о еде: вот она сама пришла к нам! Раскладывайте поскорее огонь, и приготовим себе завтрак!»

Великаны те были, оказывается, язычники и людоеды.

На счастье Говды, когда братья перебрасывали его между собою, это увидела мать их и сжалилась над ним. Она выбежала из сакли, вырвала Говду из рук сыновей и отпустила со словами: «Беги отсюда что есть духу!»

Говда вскочил на коня и полетел, как ветер. Только недолго он радовался. Вскоре заслышал позади конский топот. Оглянулся — а это великаны скачут за ним в погоню. Должно быть, не захотели оставаться без завтрака.

Богатырь наш испугался и стал сильнее погонять своего коня. Но великаны на своих огромных конях скакали намного быстрее и скоро догнали бы молодца, если бы он не наехал в лесу на слепого великана, который вырывал из земли огромные деревья и строил себе из них шалаш. Говда остановился возле великана и стал просить у него защиты.

Великан сжалился над нашим молодцом и сунул к себе за пазуху вместе с конем.

Великаны подъехали и спрашивают: «Не проезжал ли тут всадник?»

«Только что проехал, — ответил великан. — Вот туда».

Людоеды помчались дальше и вскоре скрылись из виду.

После этого слепец вынул нашего богатыря из-за пазухи, поставил себе на ладонь и спрашивает: «Кто ты и откуда?»

Говда рассказал, из какого он аула и почему попал в эту страну. Великан рассмеялся и говорит: «Нас было семеро братьев, и мы тоже думали, что таких силачей, как мы, нет больше на всем белом свете. Вот и пустились путешествовать, искать, кто бы мог осилить нас. Приехали в один город и встретили там таких великанов, против которых мы сами казались мальчиками. Великаны переловили нас и хотели убить, но пока они решали это дело, мы вскочили на коней и ускакали. Великаны помчались за нами в погоню и, конечно, изловили бы нас, если бы мы не заметили в степи огромный человеческий череп. В этом черепе мы и спрятались вместе с конями и оружием. Доскакали до черепа великаны и начали разыскивать нас: искали и не нашли, они и в череп заглянули, но нас не увидели, так мы хорошо спрятались. Великаны уехали, а мы всё боялись выглянуть и просидели в черепе до полудня.

Тут к месту, где лежал череп, пастух пригнал стадо. Осмотрел он череп и со словами: «Хорошая кость! Возьму-ка ее и повешу перед своим шалашом» — поднял и понес, как небольшой камушек. До самого вечера пастух таскал череп, а потом надоело ему, что ли, взял и швырнул его.

Череп попал на камень и разлетелся на мелкие кусочки, при этом шестеро моих братьев разбились насмерть, а я хоть и жив остался, но зато не знаю с тех пор, когда день, когда ночь.

После этих слов слепой богатырь опустил Говду на землю. Тот поблагодарил за помощь и поскакал домой шибче, чем олень бегает от волков.

Очень рад был Говда, что вернулся домой целым, и силой своей больше не хвастался…

Вот такая история про славного богатыря Говду. Кто слушал, молодец. А кто понял, тот еще и пользу получил, — закончил сказку старый пастух.

— Ладно, дедушка Михо, — ответил Мухади. — Про Говду ты интересно рассказал, только всё это давно было. Великанов теперь нет, а тут у нас не найдется такого, кто может поспорить со мной в борьбе.

Не скрывая торжества, Мухади крикнул:

— Ну, выходи против турпала, кому жизнь не дорога!

Почти все ребята уже не раз испытали на себе силу Мухади. Они отворачивались и глядели в сторону, словно и не слышали его вызова.

— Да ладно! Чего боитесь! До смерти не придушу, это я вам обещаю!

Желающих всё равно не находилось.

Махмуд оглянулся по сторонам и вышел в круг.

— Ну ты, балерина! Куда лезешь? — удивился Мухади. — Это тебе не танцы! Посмотри на себя, ты же цыпленок без перьев. Знаю, что ты выворачиваться умеешь, только напрасно думаешь, что от меня тебе удастся уползти. И не надейся! Я тебя просто в узел завяжу и на дерево повешу…

В борьбе, которую так любят все горские мальчишки, у Махмуда действительно не было против турпала Мухади никаких шансов. Тут ведь нужна не только ловкость и гибкость, но и сила, чтобы крепко ухватить противника и бросить его на землю. Нужен вес, чтобы прижать к земле и не отпускать до тех пор, пока не попросит пощады. Никакой особенной силы, а тем более веса у Махмуда не было и в помине, но в борьбе у него всё же имелись свои достоинства.

Прежде всего, Махмуда было очень трудно крепко ухватить, без чего на землю бросить очень трудно. Даже если его удавалось повалить и прижать к земле, то удержать в таком положении не было никакой возможности. Из любого захвата он выворачивался и выползал, точно змея. Так он продолжал извиваться вокруг своего более сильного и тяжелого противника, дергал его, разворачивал, выскальзывал из захватов и мучил до тех пор, пока тот не начинал хватать ртом воздух, как загнанная лошадь, и вскоре сам падал на землю даже от слабого толчка.

А вот легкое и как бы лишенное костей тело Махмуда просто не знало, что такое усталость…

С Мухади, однако, Махмуду никогда бороться не приходилось, и он скоро понял, что тут ему придется туго. Мухади был очень силен, да к тому же действительно умел бороться — ребята говорили, что его старший брат учил, а он лучший в Старых Атагах борец. Мухади уже в самом начале несколько раз легко швырнул Махмуда на землю. Пару раз прижал его спиной к земле, правда, удержать не смог. Махмуд ужом вывернулся из его сильных рук.

Они боролись, сняв рубашки, голые по пояс, и тела их стали мокрыми и скользкими от пота. Вскоре Мухади понял, что не только удержать Махмуда на земле, но и захватить почти невозможно. Махмуд же внимательно следил за своим противником и уворачивался или выскальзывал из его захватов.

— Ну что ты крутишься! — возмущался Мухади. — Подходи, давай бороться! Что ты бегаешь от меня, как заяц от собаки…

— Ну раз ты собака, то поймай меня! — отвечал Махмуд.

— Он обозвал меня собакой, все слышали?! — возмущался Мухади. — Это оскорбление!

— Ты сам назвал себя собакой, а меня зайцем. Вот и лови теперь, — отвечал ему Махмуд.

Время шло. Ухватить Махмуда Мухади не мог. К тому же он с тревогой начал чувствовать, что в груди у него растет жгучий ком, который мешает ему дышать, и вот уже каждое движение начинает даваться с трудом.

Тут Мухади испугался. Он понял: еще несколько минут такой, казалось бы, бессмысленной толкотни и он лишится сил, станет слаб, как старая женщина… тогда… неужто эта балерина, этот тощий и хилый Махмуд, который только и умеет, что плясать лезгинку, повалит его на землю? Теперь он думал только о том, как бы скорее закончить эту борьбу.

Делая вид, что пытается ухватить Махмуда, чтобы бросить его на землю, Мухади начал изо всех сил бить его кулаками по ребрам…

— Нельзя так делать! — закричали ребята, стоявшие в круге.

— Мухади, не делай так! Ты на борьбу вышел, а не на драку! — предупредил турпала дедушка Михо.

— Почему не по правилам? — начал спорить Мухади. — Я не дерусь, а только хочу ухватить его, а он всё время убегает, как заяц, и не хочет бороться!

И тут же еще раз ударил по ребрам так, что у Махмуда перехватило дыхание.

Это была нечестная борьба, и Махмуд сказал:

— Еще раз ударишь, будешь жалеть.

— А что ты сделаешь, балерина? — засмеялся Мухади. — Ты только и можешь, что бегать от меня!

— Я тебя предупредил, — повторил Махмуд яростно. — Еще раз ударишь — по роже получишь!

— Попробуй только ударь! — Мухади, хотя и сам готов был задушить Махмуда голыми руками, прекрасно знал, что тот, кто ударит противника по лицу во время борьбы, не просто считается проигравшим, но изгоняется из круга, как опозоривший свое имя.

— Я тебя и пальцем руки не трону, но ты пожалеешь! — пообещал Махмуд.

— Вот я посмотрю, что ты сделаешь? — Мухади снова со всего размаха ударил противника по ребрам и остановился перед ним, улыбаясь.

Тут произошло неслыханное. Никто из ребят, да что ребята, даже старый пастух Михо такого никогда не видел! Махмуд дал своему сопернику оглушительную пощечину… ногой.

Мухади, у которого из глаз салютом посыпались искры, похоже, ничего толком не понял и, схватившись за щеку, помчался домой.

Все застыли как каменные, не зная, что сказать.

— Ну, что же, борьба, похоже, закончилась, раз Мухади убежал, — сказал после долгой паузы дедушка Михо. — Я думаю, что победил Махмуд. А теперь будем плясать лезгинку. — И он достал свою веселую дудочку.

Один за другим в круг выходили ребята. Плясали все неплохо, некоторые даже очень хорошо, но когда вышел и полетел на носочках легконогий Махмуд, все, позабывшись, начали подхлопывать звонкой пастушьей дудочке.

— Теперь, мальчики, скажите сами, кто победил? — спросил старый пастух.

Все, как один, показали на Махмуда.

И после того как дедушка Михо торжественно вручил Махмуду свой замечательный пастуший нож, ребята подошли и по очереди обняли его. Они признали, что именно Махмуд достоин награды.

— Пусть этот нож будет тебе верной защитой и от волков, и от плохих людей, — сказал дедушка Михо…

Старый пастух хотел рассказать подходящую к случаю историю, но тут ребята зашумели и начали переглядываться — они увидели, что к ним приближается группа из нескольких человек.

Впереди бежал трусцой сам «великий турпал» Мухади.

— Ну, кто тебе тут пощечину дал? — грозно спросил старший брат Мухади, рослый и сильный молодой парень.

— Вот он! — ткнул в Махмуда пальцем Мухади.

— Ребята, вы подтверждаете? — спросил всех сразу старший брат.

Мальчишки молчали.

— Вы что, не видели? — удивленно спросил старший брат.

И так как никто из ребят не ответил, обратился к дедушке Михо.

— Ну а вы, отец, что скажете? Вы здесь были, когда они боролись.

Старый пастух кивнул.

— Видели, как он Мухади по лицу ударил?

Старик кивнул.

— Значит, подтверждаете, что правила честной борьбы нарушены?

— Нет, не подтверждаю, — отозвался дедушка Михо.

— Сами только что сказали, что видели, как он ударил парня по лицу! — удивился брат Мухади.

— Он его и пальцем руки не тронул.

— Как же такое может быть?! — растерялся старший брат.

— А вот как! Ну-ка, подойди ко мне, — позвал Махмуда дедушка Михо, поднял руку на высоту головы и сказал: — Покажи.

Махмуд взмахнул ногой и ударил по ладони.

— Видишь теперь, почему я сказал, что он твоего брата и пальцем не тронул? Ведь нельзя бить рукой, а не ногой, так что правила не нарушены. А вот твой младший брат, до того как получил по лицу, правила много раз нарушал. Он специально бил Махмуда кулаками по ребрам, и все это подтвердят.

— Ты так делал? — грозно спросил младшего старший брат.

Мухади молчал, насупившись. Он уже сильно жалел о том, что поднял шум и привел сюда взрослых.

— Разве такому я тебя учил, Мухади? — с досадой спросил старший брат. — Бороться надо честно. Если не можешь победить, признай поражение…

Все пришедшие надолго задумались. Подобных случаев, даже на памяти стариков, не бывало.

Взрослые, собравшись в кружок, несколько минут разговаривали, обсуждая увиденное. В конце концов было решено, что пощечиной происшедшее считать нельзя, так как в правилах ясно сказано, что пощечина может быть нанесена только рукой.

Махмуд был оправдан.

— Извините, нас, уважаемый, — поклонился дедушке Михо старший брат Мухади. И только теперь словно бы заметил Махмуда, — И как же ты, такой худенький и тонкий, против Мухади устоял? — спросил он, качая головой. — Я ведь брата уже второй год по-настоящему бороться учу.

— Э! Ты не гляди, дорогой, что паренек такой тонкий да звонкий, — заметил старый пастух. — Придет время, и этого мальчика многие люди будут знать. Только прославится он не борьбой. Это будет великий танцор.

— Эка невидаль — танцы! — усомнился старший брат Мухади. — Это у нас любой мальчик умеет.

— Так, как этот, никто не может, — твердо возразил дедушка Михо. — Поверь, дорогой, слову старого человека. Я на своем веку много танцоров повидал — таких не было и нет.

— Хм-м-м… — неопределенно отозвался старший брат, но посмотрел на Махмуда совсем уже другим взглядом…

На этом стихийном сходе было решено, что после того, что сотворил этот ни на кого не похожий сын Алисултана, закон о честной борьбе придется пересматривать, но сделать это можно будет только на большом собрании всех жителей села.

На том взрослые пожали друг другу руки и разошлись…

Махмуд наполовину вытащил из ножен подаренный нож. На блестящем, гладком лезвии было видно его счастливое лицо.

Старый Михо положил руку на худенькое плечо Махмуда.

— Этот пастуший нож, сынок, будет тебе защитой и от волков, и от плохих людей, — повторил он. — Но крепко помни: никогда не следует обнажать нож без нужды… и не дай Господь никому из вас пролить кровь человека и лишить его жизни. Нет ничего страшнее в законах гор, чем кровная месть. Вот послушайте, ребята, правдивую историю про Сулумбека. Послушайте и запомните, чтобы ни с кем из вас такой беды не приключилось.

Жил в здешних местах в одном селении храбрый человек по имени Сулумбек. Рассказывают, что он был другом знаменитого абрека Зелимхана из Харачоя.

Брат Сулумбека решил украсть у некоего человека быков. Ночь была лунная. Хозяин увидел, что его быков уводит чужой человек, и выстрелил ему вслед. Пуля попала точно в цель, и брат Сулумбека был убит.

Сулумбек не раз устраивал кровнику засады, чтобы отомстить за брата. Не одну ночь потратил он, выискивая момент, чтобы поквитаться с ним. Однажды караулил он под мостом близ селения. Среди ночи Сулумбек услышал, как по мосту проехал всадник. Приведя в готовность свое оружие, Сулумбек вышел из-под моста, сел на коня и поехал следом. Прошло некоторое время, Сулумбек приблизился и крикнул едущему впереди всаднику:

— Приготовь оружие, я собираюсь отомстить тебе за своего брата, которого ты убил!

Всадник ехал не оборачиваясь, будто ничего не слышал. Сулумбек опять предупредил его, но всадник не оглянулся и на этот раз. В третий раз обратился к нему Сулумбек и прицелился. Тогда всадник спешился, бросил наземь свое ружье, кинжал, пистолет и сказал:

— Это правда, Сулумбек, что я убил твоего брата. Знай же: здесь нет моей вины. Я не нападал на него подло или из корысти, это он хотел украсть моих быков. — И кровник рассказал все, как было. — Теперь, — добавил он, — объявляю тебя безвинным за свою кровь. Совершай месть, и пусть она на этом закончится. Надоело мне скрываться и знать, что ты постоянно поджидаешь меня в засаде.

Теперь только Сулумбек узнал, как все случилось на самом деле. Будучи настоящим мужчиной, он сказал:

— С сегодняшнего дня живи спокойно и ничего не бойся, никто не посмеет тебя в чем-либо обвинить.

На другой день во двор Сулумбека пригнали много скота. Это был откуп за кровную месть. Сулумбек созвал родственников и соседей, рассказал, как и почему погиб его брат, и объявил, что простил убийцу.

Затем он сказал: «Человеческую кровь не продают за деньги. Я простил кровь не для того, чтобы получить за это плату. Гоните обратно скот и коней».

Так он простил безвинного человека, и все люди сочли, что он поступил правильно. Но однажды на сельском сходе один человек стал упрекать Сулумбека.

— Какой же ты мужчина? — сказал он. — На тебе лежит пятно позора. Почему ты не мстишь за смерть своего брата?

Сулумбек ответил:

— Знал я, что обязательно найдется какой-нибудь укоритель. Не подумай, что твои слова заставят меня убить безвинного человека. Мое слово нерушимо.

Бывшие на сходе люди осудили этого жестокосердного, вздумавшего упрекать благородного человека за то, что тот отказался убивать ни в чем не повинного соседа. Сулумбек же никогда не изменял своему слову, то же самое делали и его родственники. Поступок Сулумбека стал хорошим примером для многих людей и многим спас жизнь.

Махмуду очень нравились истории, которые рассказывал дедушка Михо, а пастушеский нож, который подарил ему старик, он хранил как главную свою драгоценность.

Остальные ребята сильно завидовали Махмуду, особенно Мухади, который так и не смог простить свое поражение и ту знаменитую пощечину, за которую ему потом здорово досталось от старшего брата.

Мухади не раз подсылал к Махмуду своих приятелей и всячески пытался выменять пастуший нож. Но Махмуд ответил сразу, что это подарок, а подарки ни за какие богатства отдавать нельзя…

Не думал Махмуд, что совсем уже скоро, несмотря на предупреждение дедушки Михо, придется ему вытащить пастуший нож из ножен, и не против волка. Против человека.

Но кто может заранее знать о том, что случится?!

Как-то пригнав овец домой, Махмуд решил сходить в школу. Там уже учились его старшие братья и сестренка Пада. Скоро и ему самому предстояло сесть за парту.

К школе он подошел во время большой перемены. Много ребят бегало по широкому двору. Одни играли в салочки, другие гоняли мяч, а некоторые бродили просто так, не зная, чем заняться.

— Смотрите-ка, балерина знаменитая к нам пришла! — показал на Махмуда Мухади. И несколько его приятелей окружили Махмуда.

— Ну-ка, пляши, балерина! — приказал Мухади.

— Сам пляши, если тебе хочется, — нахмурился Махмуд. Он не любил, когда с ним так говорили.

— Пляши, когда старшие велят! Пляши, а то ноги оборву и спички вставлю! — прикрикнул Мухади.

Мухади был года на три старше Махмуда. Да хотя бы и на пять! По приказу Махмуд танцевать не будет никогда.

Он повернулся, чтобы уйти.

Его не пустили. Тогда он попробовал проскочить с разбега. Но какой из него таран — его отбросили обратно, как легкий мячик.

Случается, что ватага мальчишек, затеяв буйную игру, сама не заметив того, превращается в стаю хищников. То же самое произошло здесь.

Сначала Махмуда толкали и раз за разом всё сильнее. Это делалось сначала вроде бы со смехом, потом начали бить, а когда повалили на землю и стали пинать, Махмуд понял, что дело плохо. Если он не поднимется, его просто затопчут.

Если до этого он думал только о том, как вырваться из злобного круга и убежать, то сейчас кипящая волна ярости ударила ему в голову. С недетской силой он вскочил на ноги и выхватил из ножен молнией сверкнувший пастуший нож дедушки Михо.

Разглядев знакомое лицо Мухади, Махмуд кинулся на своего обидчика.

Вид его в это мгновение был таков, что стая мальчишек брызнула в стороны. Однако Махмуд успел достать ножом зад убегавшего Мухади, и только когда тот с отчаянным воплем покатился по земле, Махмуд словно очнулся. Кипящий красный туман в глазах рассеялся. Он повернулся и, не оглядываясь, зашагал в сторону дороги на Грозный. Махмуд понимал, что после того, что он сделал, оставаться в селе ему нельзя.

Никто не пытался остановить его.

Махмуд шел всё быстрее и наконец побежал. Так он пробежал почти все 30 километров до города. Там он пришел в дом своего дяди Мухаддина, работавшего милиционером. Доброго и веселого дядю Махмуд знал давно и очень любил. В гостеприимном доме дяди Мухаддина они с отцом всегда останавливались, когда приходилось бывать в Грозном.

Махмуд, ничего не скрывая, рассказал дяде о том, что случилось на школьном дворе. Рассказал с удивлением и ужасом, совершенно не понимая, как он мог такое сотворить.

— Дядя, я ведь мог… я даже хотел этого Мухади по правде убить…

— Счастье, что не убил! Это Господь руку твою удержал, — серьезно отозвался дядя. — Ну а то, что на заду ему отметку оставил, так это, думаю, не очень страшно и до свадьбы наверняка заживет. Надеюсь, он теперь хорошенько запомнит, что над людьми издеваться нельзя…

На другой день к Мухаддину пришел за сыном Алисултан.

Мухаддин племянника не отдал.

— Подними-ка рубашку! — сказал он Махмуду. — Посмотри, брат, хорошенько, что эти звери с мальчонкой сделали! Когда он у меня появился, на нем живого места не было. Нет, сейчас я его тебе не отдам. Вот сойдут синяки, заживут царапины, тогда сам приведу. И подумай, как сделать так, чтобы никто не вздумал ему мстить.

Вот такая нежданно-негаданно случилась в жизни Махмуда история.

Ну а когда Махмуд вернулся домой, ни соседские мальчишки, ни школьники на него больше не нападали. Знали, что с этим тоненьким и таким легким парнем, которого, кажется, прутиком можно перешибить, лучше не связываться, шутки с ним могут кончиться плохо.

Зато всем нравилось смотреть, как Махмуд танцует. Ничего подобного ни ребятам, ни взрослым видеть не приходилось… и, слава богу, никто больше не пробовал приказать ему: «Пляши!» Знали — если добром попросить, никогда не откажет. Но заставить его нельзя…

Кто может знать, как отразятся в нашем будущем детские воспоминания? Что они будут значить для нас хотя бы через несколько лет?..

Через пятнадцать лет Махмуд как раз начал готовить свою первую, по-настоящему театральную композицию, которая так и назвалась — «Кровная месть».

Она начинается именно с того момента, когда молодой горец, покинувший родную землю, чтобы избежать смерти (на охоте он случайно убил соседа), возвращается в родные места.

Он уже понял, что не может жить без родной земли…

Этот танец Махмуд показал впервые, когда вместе со своим народом вернулся из ссылки в Среднюю Азию. Так что та непреодолимая тоска по родине, которая так сильно выражена в начальных па этого замечательного танца, Махмуду была прекрасно известна.

Да, он вернулся. И он счастлив! Он протягивает руки к горам, солнцу, прекрасным цветам своей милой родины — но в то же время вдруг, словно опомнившись, замирает и начинает осторожно оглядываться. Он знает, что в любую секунду может прозвучать выстрел, который оборвет его радость и его такую еще короткую жизнь.

Перед глазами юноши проносятся годы…

В этот момент сам Махмуд снова во всей полноте переживает тот самый ужас и отчаяние, с которым когда-то бежал из родного аула в Грозный. В этот большой город, чужой, холодный мир. Тогда ему казалось, что все пути в милую прошлую жизнь отрезаны навсегда этим неосмотрительным, почти случайным ударом ножа…

Да, всё так. Всё это будет…

Жизнь продолжается, и Махмуд пока что всего лишь маленький мальчик. Только недавно он начал ходить в школу, но уже заслужил странное, трудно понять, хвалебное или насмешливое, прозвище — «балерина».

Почему балерина — угадать несложно. Кто еще может стоять на носке одной ноги, подняв другую к самому уху, да при этом еще и не падать? Понятно, только балерина! А разбежаться, высоко подпрыгнуть и… не просто лететь вперед, как могут и некоторые другие мальчишки, а при этом волчком вращаться в воздухе — ну ясное дело, может тоже только балерина…

В это время в кинотеатрах города Грозного прошел замечательный фильм «Веселые ребята» (который Махмуд умудрился посмотреть не меньше десяти раз), и у него появился новый кумир — Любовь Орлова. Махмуд буквально наизусть выучил многие роли из этого фильма и удивительно смешно, а главное, похоже копировал всех, превращаясь то в водовоза, то в старого речного капитана, то в глупого начальника с портфелем… но лучше всех, совершенно как живая, получалась у него Любовь Орлова. За свою любимицу он не только танцевал, но еще и пел, очень точно передавая мелодии. Музыкальный слух у Махмуда был безупречным…

И вот какие удивительные случаются дела! В Грозный с бригадой артистов, снимавшихся в фильме, приехала сама великая Любовь Орлова! Теперь у Махмуда была только одна мечта — хоть разок, хотя бы издалека увидеть ее…

Неожиданно получилось так, что учительница математики и классный руководитель Дора Васильевна подарила Махмуду эту желанную радость. Она как заслуженный учитель была включена в городскую делегацию, которая встречалась с приезжими знаменитостями. И вот, оказавшись рядом с Любовью Орловой, Дора Васильевна почему-то рассказала о своем ученике, который так похоже повторяет всё, что делает на экране великая актриса. И танцует, и бьет чечетку, и поет… и всё это ну просто удивительно как похоже!

Любовь Петровна сначала рассмеялась, потом загорелась любопытством и попросила познакомить ее со своим молодым талантливым поклонником.

На другой день Дора Васильевна вошла в класс и неожиданно объявила, что сама Любовь Орлова хочет познакомиться с мальчиком, который талантливо ее копирует.

— Она даже прислала человека, который проводит тебя, Мишенька, прямо к ней, — сказала учительница.

И это была вовсе не шутка! За дверью действительно стоял человек, который отвез Махмуда на машине в гостиницу.

Там в просторном светлом помещении с множеством зеркал и цветов Махмуд действительно (он даже несколько раз зажмурил и открыл глаза) увидел саму Любовь Орлову, которая смотрела прямо на него и улыбалась своей неповторимой улыбкой.

По ее просьбе Махмуд плясал, декламировал, говорил и пел, наверное, не меньше часа. Он делал всё так вдохновенно, и всё получалось у него так похоже, что великая актриса, которая поначалу смеялась и аплодировала, под конец стала серьезна, обняла влюбленного в нее незаурядного мальчика и сказала: «Ты будешь артистом!»

Эту встречу Махмуд запомнил на всю жизнь. Но и сама великая актриса навсегда запомнила гастроли в городе Грозном именно благодаря этой встрече и потом в течение всей жизни с большим вниманием и большой симпатией следила за восхождением неповторимой звезды Эсамбаева.

Вот что говорила она о Махмуде спустя много лет после первой встречи:

— Это большой мастер, большой художник. Если раньше он прекрасно подражал, то сейчас его сила в том, что он неподражаем и неповторим. Больше всего я люблю в актерах искусство перевоплощения, непохожесть на самого себя в каждой роли. Так всегда для меня неожиданна великолепная Софи Лорен. В каждой новой работе она непохожая, совсем другая. Это большой и редкостный талант. Эсамбаев относится к таким актерам. Каждый его танец — это совершенно новое явление, новый образ, новый характер, непохожий на все предыдущие…

Да, всё это будет, но пока…

Учился «балерина» совсем плохо, ну просто ни в какие ворота. Алисултана по поводу успеваемости сына уже на раз и не два вызывали в школу.

— Самое обидное, — говорила старому партизану учительница математики и классный руководитель Дора Васильевна, — что Мишенька, ваш сынок… понимаете, он ведь не глупый, не тупой какой-нибудь, и при желании наверняка может учиться не хуже других. Беда в том, что он просто не хочет учиться. Ему это неинтересно. Вот если бы на уроках вместо арифметики и чистописания преподавались танцы или разучивались какие-то невероятные физические упражнения, от которых любой нормальный человек может просто сломаться и погибнуть — в такой школе ваш Махмуд наверняка был бы круглым отличником. Но в школе учат не этому. В школе дети получают знания, необходимые им для дальнейшей жизни… Знаете, что ваш Мишенька сказал мне недавно? — улыбаясь, спросила учительница помрачневшего Алисултана. — Вы, говорит, Дора Васильевна, не расстраивайтесь, что у меня математика не идет. Все эти задачки, говорит, мне совершенно не нужны. Я, когда вырасту, стану знаменитым танцором. Вот увидите! Я приеду в Грозный и обязательно приглашу вас на свое выступление. Вы будете сидеть в самом первом ряду, смотреть концерт и вспоминать, как вы со мной мучились над этими задачками, и будете очень удивляться… Вы знаете, — растроганно сказала Дора Васильевна, — Мишенька так забавно всё это показал, как я буду удивляться, поправлять очки… а потом хлопать, хлопать в ладоши…

Дора Васильевна так увлеклась этой удивительной картиной будущего триумфа, что и не заметила, как отец этого смешного и удивительного Мишеньки совсем уж потемнел лицом, как грозно сошлись на переносице его густые брови: «Ну, я сейчас покажу ему концерт! Я ему такой концерт устрою, что он на всю жизнь запомнит!» Алисултан решительно встал и, забыв попрощаться, размашистым шагом вышел из учительской.

— Уважаемый! — робко крикнула вслед грозному горцу Дора Васильевна. — Вы уж, пожалуйста… не обижайте его… Мишенька такой хороший, добрый мальчик…

— Сейчас я покажу этому доброму мальчику! Он так будет у меня танцевать, как никогда в жизни не танцевал! — скрежетал старый партизан.

Алисултан был полностью на стороне учителей. Его тоже до крайности раздражали любовь его младшего сына к танцам и полное равнодушие к иным предметам и в особенности к тем замечательным книгам о честном и справедливом судье, которые отец уже давно приготовил для сына. Махмуд до сих пор не мог даже складно прочитать то, что было написано крупными буквами на обложке самой главной книги, которая называлась «Уголовно-процессуальный кодекс».

Хуже того — Алисултана всё больше охватывало подозрение, что его малолетний сын своими легкомысленными танцульками осознанно и злостно сопротивляется отцовскому выбору и нарочно, назло отцу, не хочет становиться судьей или прокурором. Именно поэтому он и учится так плохо, вернее, совсем не учится.

— Ну погоди! — рычал он, подходя к дому. — Плохо ты знаешь своего отца. Ты всё равно станешь судьей — или не будешь моим сыном!

Однако провести с сыном показательный урок танцев в этот раз Алисултану так и не довелось. Махмуда дома не было.

Ни Бикату, ни Пада не могли ответить на сердитые вопросы Алисултана, где находится сейчас его постоянно танцующий сын.

А Махмуд в это время был… в цирке.

Глава третья ЦИРК

Цирк, о котором говорили ребята, когда гнали на пастбище овец, всё еще продолжал свои выступления в Грозном, и многие уже успели там побывать. Их рассказы сводили Махмуда с ума. Ах, как ему хотелось очутиться в том волшебном мире и своими глазами увидеть хоть что-то из непостижимых цирковых чудес!

В конце концов Махмуду удалось уговорить отца, и вот Алисултан повел сына в цирк. Если бы он только знал, чем это кончится, то, конечно, никогда… никогда! Ведь ему хотелось просто сделать сыну приятное, да и сам он был не прочь поглядеть, какие фокусы вытворяют отчаянные чеченские джигиты — все другие чудеса его не очень интересовали…

Джигиты действительно творили нечто несусветное. Они вертелись на скачущих во весь опор конях, соскакивали на землю и тут же взлетали в седло, на полном скаку пролезали под животом коня и снова оказывались в седле. Алисултан, повидавший на долгом веку немало прекрасных наездников, да и сам не без оснований считавший себя мастером верховой езды, не видел ничего подобного.

Ну а если уж сам Алисултан был увлечен тем, что показывали циркачи, то о его младшем сыне и говорить нечего — он был на седьмом небе от счастья. Однако Махмуду гораздо больше, чем лихие джигиты, воздушные гимнасты и акробаты, от полетов которых захватывало дух больше даже, чем поразительные фокусы циркового мага (они показались ему настоящим колдовством), понравилась женщина-змея, которая с бесконечной легкостью завязывалась в узлы. Ее руки, ноги, спина, шея, кажется, не имели костей. Ее даже и представляли публике как-то особенно торжественно: «Всемирно известная и несравненная Эльвира Туш, женщина-змея!»

Махмуду не сиделось на месте. Ему хотелось немедленно, прямо сейчас, повторить чудеса, которые он видел. Теперь на школьных переменках он выступал со своей программой «Гуттаперчевый мальчик». Что такое гуттаперчевый, Махмуд не знал, но старшие ребята, подсказавшие ему такое красивое название, объяснили, что гуттаперчевый — это значит резиновый. Есть такая книжка про мальчика-циркача, который умел делать такие штуки, которые в цирке показывает знаменитая Эльвира Туш.

Махмуд стал уже довольно известным человеком в Старых Атагах. Не только школьники всех возрастов, но и взрослые, увидев его представление, изумленно останавливались и смотрели на удивительные, прямо-таки невероятные позы, которые могло принимать гибкое, как резина, тело мальчика.

Теперь в его жизни всё определилось. Как только появится возможность, он отправится в Грозный и поступит в цирк. Цирк был для него интереснее всего на земле, там ему хотелось прожить оставшуюся жизнь.

Он снова видел себя в этом волшебном шатре. Слышал музыку. Вдыхал ни с чем не сравнимый запах лошадиного пота и свежих опилок…

Это была волшебная сказка, причем сказка, в которую он мог войти и там жить! Такое счастье, Махмуд это понимал прекрасно, мало кому из людей может быть доступно.

Он ждал осенних каникул.

Отцу Махмуд ничего говорить не стал — никогда ведь не угадаешь, что он ответит. Анане Бикату сказал, что хочет сходить в гости к дорогому своему дяде Мухаддину. На дядю Махмуд очень надеялся. После того как Мухаддин прикрыл его после той драки в школе, он стал доверенным человеком для мальчика.

Махмуд твердо решил поступить в цирк. Он даже не задумывался о том, как попадет туда — ведь никаких документов у него не было. Но ведь и цирк он понимал вовсе не как место работы. Это была сказка, в которую он хотел во что бы то ни стало прорваться, а для того, чтобы попасть в сказку, надо просто в нее войти — какие тут еще документы?

Но документы у него спросили прежде всего.

Директор цирка — это был как раз тот самый красивый, представительный мужчина, который в блестящем черном костюме выходил на арену из-за кулис и громогласно объявлял номера, — внимательно поглядев на него, спросил по-чеченски:

— Как тебя зовут, джигит?

— Махмуд.

— Меня можешь называть дядя Аслан. — Директор помолчал, думая, видимо, как бы помягче выразиться. — Так вот, милый друг Махмуд, это раньше, в темные времена царизма, ребенок, обладающий способностями, мог прийти в цирк и сказать: «Хочу стать акробатом, жонглером или наездником» — и обучаться профессии, жить с нами, как в одной большой семье.

— Вот и я! Я так хочу, как в семье! — обрадовался Махмуд тому, как замечательно точно понял его смутные чувства этот добрый и красивый человек, директор цирка дядя Аслан.

— Но я же сказал, Махмуд, так было очень давно, при царизме. Теперь обязательно нужны документы. И вообще, ты должен был прийти не один, а с родителями… У тебя отец есть?

— Есть… мой отец — Алисултан, — прошептал Махмуд.

— Представь себе, Махмуд, что твой дада Алисултан пойдет в милицию и скажет, что бродячие циркачи украли у него сына. Да меня же сразу посадят в тюрьму! Ты хочешь, чтобы дядю Аслана посадили в тюрьму?!

— Нет! Нет! Конечно, не хочу! — замахал руками Махмуд.

Директор сидел на бортике арены, искоса наблюдая за тем, как работают, разучивая свои номера, артисты цирка. Махмуд стоял перед ним, опустив голову. Он пытался, но никак не мог придумать какой-то совершенно неопровержимый довод, который должен убедить этого, как ему казалось, хорошего и доброго человека, что он, Махмуд, уже никогда больше не сможет жить без волшебного циркового шатра. Без этих удивительных людей, которые, расположившись по кругу арены, жонглируют, ходят по натянутой проволоке, невесомо взлетают в воздух, совершая удивительные перевороты и вращения…

Но что он мог сказать? Только: «Я хочу, хочу! Я без этого теперь жить не смогу!»

Взгляд его упал на небольшую стройную девочку, которая, кажется, без малейших усилий делала стойку на одной руке, опираясь на поднятую вверх ладонь могучего мускулистого мужчины. Девочка эта, на взгляд Махмуда, никак не могла быть старше его…

— Вижу, вижу! — усмехнулся, заметив его взгляд, директор. — На Стеллочку нашу смотришь! Между прочим, мужчина, который поддерживает, — это ее отец. Так что тут, сам понимаешь, другая история. Это цирковая семья, семейный номер, и Стелла имеет полное право у нас работать…

— Стелла! Оп-ля! — крикнул он, и девочка, сделав невесомое сальто, приземлилась на арену.

— Молодец! — похвалил директор.

Улыбнувшись, девочка красиво поклонилась воображаемой публике. Махмуду показалось, что она с интересом взглянула на него.

— Ну ладно, — проворчал, почуяв великую тоску Махмуда, директор цирка. — Расскажи дяде Аслану хотя бы, что ты умеешь делать… ну, вот как Стелла, можешь работать?

— Нет, — признался Махмуд, — я так не пробовал.

— А жонглировать? Вон как те ребята. Можешь так тарелки бросать и ловить?

— Нет, — опять вынужден был признаться Махмуд.

— Ну а по канату-то? По канату вы все здесь в Чечне мастера ходить…

— Ходят вообще, только я не пробовал…

— Значит, на коне умеешь скакать? Вольтижировка?

— Ездить умею, конечно… но так, как тут у вас крутятся, не пробовал…

— Ну а чего ты тогда умеешь? — Директор смотрел на Махмуда с недоумением. — В цирке ведь надо делать такое, чего другие не могут…

— Ну, я вот так могу…

Махмуд медленно прогнулся назад и взял себя руками за ноги. Потом так же медленно, но совершенно без усилий, пролез между своими расставленными ногами и, подняв голову, глянул снизу на директора.

Это был отработанный номер, который он уже не раз показывал в ауле. Он точно знал: никто не может сделать что-то даже приблизительно похожее.

— Хм! — удивился директор и задумался… — Эй! — крикнул он, оглянувшись назад. — Кто-нибудь! Эльвиру позовите сюда. Так, так, — продолжал разговаривать директор как бы сам с собой. — Женщина-змея — это, положим, во многих цирках есть. Лучше там, или хуже… а вот гуттаперчевый мальчик — про такое я только в книжке читал…

Одетая в свое обтягивающее змеиное с переливающейся чешуей трико, подошла знаменитая Эльвира Туш. Она, похоже, готовилась начать разминку.

— Эльвирочка, душенька, погляди-ка на этого юного джигита, — предложил директор. — Ну-ка, Махмудик, сделай, как мне показывал.

Махмуд повторил свой коронный фокус.

— Хм, хм! — так же неопределенно, как директор, отозвалась женщина-змея. — Ну-ка, мальчик, давай погнемся…

И она стала загибать Махмуду ноги за голову, выворачивать руки и шею. Со стороны было очень похоже, что злющая змея-колдунья мучает несчастную жертву. Однако Махмуд гнулся, но не ломался. Он даже ни разу не вскрикнул от боли.

— Так! — сказала через четверть часа женщина-змея. — Природная растяжка невероятная. Честно скажу, я такое первый раз вижу.

— Теперь представь, Эльвира… — задумчиво протянул директор и красивым голосом шталмейстера объявил: — Неповторимый, единственный в мире номер: на арене нашего цирка знаменитая женщина-змея Эльвира Туш и ее маленький змееныш, гуттаперчевый мальчик Махмуд.

— Звучит, — согласилась женщина-змея.

— Ну что, возьмешь в работу?

— Беру.

Первый день Эльвира Туш только смотрела, что он может. Предлагала ему принимать различные позы. Махмуд старался, и у него получалось.

Работали долго.

— Хорошо, — сказала наконец женщина-змея. — Теперь я сама должна поработать, заодно подумаю, что нам можно делать вместе с тобой. Иди погуляй по цирку. Посмотри как следует наш дом, он теперь может стать твоим.

Махмуд сделал это с большим удовольствием. Он заметил, что девочка, которая работала в паре с отцом, уже несколько раз с любопытством поглядывала на него. К ней он и подошел.

— Меня Махмудом зовут, — представился он. — А тебя Стелла?

— Вообще-то Нина. Это такое нормальное имя у меня, — охотно ответила девочка. — Стелла — это цирковое. Так что как нравится, так и называй.

— Почему у вас так? — удивился Махмуд.

— Ну, считается, что цирковое имя должно быть красивое.

Махмуд задумался. Имя Нина нравилось ему не меньше, чем Стелла. Но спорить он не стал — ведь это цирк, мир совсем новый для него…

— Покажи мне цирк! — попросил Махмуд.

— Пойдем. У меня как раз перерыв.

Нина-Стелла познакомила Махмуда с клоунами, акробатами, наездниками, жонглерами. Она представляла его очень серьезно, даже с некоторой важностью, говоря, что это новый очень способный артист, который будет работать в номере Эльвиры Туш.

Все приветливо и уважительно разговаривали с Махмудом, серьезно, как с равным. Ну а он все больше и больше убеждался в том, что ему необыкновенно повезло. Махмуд уже любил всех этих, еще минуту назад незнакомых людей, ему было легко и приятно с ними.

Стелла повела Махмуда знакомиться с животными. Вот где было настоящее веселье. Пушистые, белые как снег пудели с радостным лаем прыгали вокруг них. Огромный и необыкновенно красивый попугай кричал из своей клетки страшным голосом: «Пиастры! Пиастры! Каррраул, грабят!» Был тут и петух с десятком степенных белых куриц… петух был большой и представительный, но все равно не такой красивый, как тот, что жил на дворе у Махмуда. Но зато…

— Оп-ля! — крикнула Нина, и петух, распустив хвост, как настоящая жар-птица, взлетел ей на руку.

— Говорят, что куры глупые, — заметила Нина. — Наш Петенька просто ужас какой умный! Он, например, зернышки умеет считать…

«Математик! — позавидовал Махмуд. — Не то что я».

— Он еще умирать умеет!

— Это как же так, умирать?! — поразился Махмуд.

— Гляди! — Нина опустила петуха на землю и скомандовала: — Петя, умри!

Петух повалился на бок, дернул лапой и затих совершенно как мертвый.

Это было так забавно, что Махмуд не мог удержаться от смеха.

— Не смейся, — предупредила Махмуда Нина. — Петя не любит, когда над ним смеются.

А ведь правда! Петух сразу поднялся с земли и, шаркая когтистой лапой, заворчал, грозно глядя на Махмуда: «Ко-о-о? Ко-о-о-о!»

— Пойдем, пойдем! А то он драться начнет! — Нина подхватила Махмуда под руку, и они убежали от сердитого петуха.

В тесной клетке за деревянными толстыми прутьями дремал, как-то очень по-человечески, привалившись спиной в угол, большой бурый медведь.

— Миша, Мишенька! — ласково позвала Нина. — Мы с Мишей давно дружим!

Медведь открыл один глаз, потом другой и ласково заурчал, разглядев Нину. Покряхтывая, как старичок, он выбрался из угла и вперевалочку подошел к прутьям.

— Мишенька, а я тебе конфетку принесла, — сказала девочка.

Медведь радостно просунул морду между прутьями и зашевелил подвижным черным носом. Нанюхав угощение, он длинным красным языком ловко слизнул конфету с ладошки и, вкусно причмокивая, стал ее жевать…

Прошли мимо клеток, где, никого не замечая, высокомерно и равнодушно жевали жвачку большие двугорбые верблюды. Зато к прутьям клетки сразу подбежал верблюжонок. Он очень понятно показывал, что хочет играть, и предлагал себя погладить.

— Знакомься — это Васенька. Он уже выступает вместе с мамой и папой, — представила верблюжонка Нина. — Погладь его, он хороший и очень ласковый.

Махмуд погладил. Верблюжонок был необыкновенно теплый и мягкий, как согретое на печке одеяло.

Нина достала из кармана морковку, и верблюжонок радостно захрумкал. У нее, кажется, для всех было угощение. Смешные маленькие обезьяны готовы были вытворять любые фокусы, но за каждый свой прыжок и полет требовали сладостей. Скоро даже в бездонных карманах Нины ничего не осталось.

— Вот этого я боюсь! — шепнула Нина, как от холода передернув плечами.

Большой черногривый лев сосредоточенно ходил взад и вперед по своей клетке.

— Он сейчас с программы снят, — сказала Нина. — Недавно на репетиции на укротителя напал. Ой, как страшно он тогда ревел! Только револьвер помог дрессировщику его отогнать и выскочить из клетки. Мне подружка рассказала, Зита ее зовут — воздушная гимнастка. Она у нас всё про всех знает. Рассказала, что этот укротитель, Георгий Ямпольский, перед тем как войти в клетку, побывал на свидании с какой-то девушкой. Дрессировщики все, конечно, знают, что, прежде чем войти в клетку, надо сменить одежду и вымыться. Никаких посторонних запахов не должно быть. Но он задержался на свидании и потому пришел буквально к началу своего номера, так что успел только переодеться и сразу вошел в клетку. Лев почуял посторонний запах, стал страшно реветь и махать лапой. Дрессировщик уже понимал, что нормальной работы не получится, но все равно решил продолжать. Надеялся, что лев постепенно привыкнет и успокоится. И тогда лев на него напал…

— Почему он так на запахи реагирует? — удивленно спросил Махмуд.

— А как же! Знаешь, какое у кошек обоняние! Львы за много километров добычу чуют, ну а тут… они ведь, все эти кошки, очень ревнивые… Одним словом, сейчас этот лев не работает… и вообще, счастье, что он в середине номера напал…

— Какое же это счастье?! — удивился Махмуд. — Сама же говорила, что дрессировщик едва жив остался!

— А представь, что могло быть, если бы дело дошло до конца, когда Ямпольский вкладывает голову в пасть ко льву?

Да, теперь Махмуд все понял и согласился.

— Вообще, от того, что случилось, даже польза есть, — заметила Нина и улыбнулась лукаво, — Он ведь, этот Жора-дрессировщик, сначала за нашей Зитой ухаживал. Так вот, она мне говорила, что он такой хвастун! Мол, укротитель хищников, никого на свете он не боится. Ну, правда, раз уж со львами, как с кошками, играет и голову им в пасть кладет… Ну а Зита — она сама отчаянная! Воздушные гимнасты, они же под самым куполом работают, если сорвутся… такое у нас бывает. Зита делала тройное сальто и не попала на перекладину, ее только страховочная лонжа тогда спасла… В общем, Зита хвастунов не любит, она так прямо Жоре и сказала, он обиделся и стал нарочно с другой девушкой гулять. Ну вот, чуть за это жизнью не поплатился.

Махмуд усмехнулся…

— Чего улыбаешься, не веришь? — спросила Нина.

— Верю, верю, конечно! Видно, это везде так на великого укротителя, если он сильно задаваться начнет, всегда свой лев найдется. Мне просто вспомнилась сказка про храброго богатыря Говду. Дедушка Михо нам рассказывал — это наш пастух, который аульское стадо пасет. Когда мы своих овец к речке выгоняем, то сразу к нему идем. Сколько он сказок и всяких историй знает, ты не поверишь…

— Расскажи! Расскажи про Говду, — сразу же начала просить Нина. — Знаешь, как я всякие сказки люблю!

— Ну, хорошо, слушай, — согласился Махмуд и рассказал историю про хвастливого Говду.

— Интересные истории ты знаешь, — удивилась Нина. — Сегодня Зите скажу, пусть она Жоре про этого хвастуна расскажет, может быть, и он что-то поймет!

В воскресенье Махмуд в первый раз в своей жизни вышел на арену.

Сказать, что он волновался, — значит, ничего не сказать. У него всё горело внутри. Ему даже дышать было трудно, и он боялся не дожить до начала своего номера.

И вот наконец дядя Аслан в своем красивом черном костюме и блестящей шляпе-цилиндре вышел на арену и замечательным голосом, слышным во всех уголках большого цирка-шапито, объявил:

— Сейчас, дорогие зрители, вас ожидает уникальное, единственное в мире выступление всемирно известной женщины-змеи Эльвиры Туш и ее ученика — гуттаперчевого мальчика…

Номер проходил в постепенно сгущающейся тишине. Махмуду даже страшновато стало. Вдруг никому номер не понравится?! Ему-то самому нравилось. Казалось даже, что получается лучше, чем на репетиции. И все-таки, почему нет аплодисментов?

Выступление приблизилось к концу. Пришло время последнего эпизода, который Эльвира Туш придумала и поставила в конец как необычное завершение.

Номер этот назывался «Танец змей».

Тут две змеи — большая и маленькая, как бы играют, обвивая друг друга гибкими телами…

Вот в умолкнувшем оркестре подала свой хриплый голосок старинная индийская дудочка. Она выводит тягучий восточный мотив, и тела двух змей извиваются медленно и как бы в полусне… постепенно темп музыки начинает ускоряться и движения змей становятся быстрее, необычнее, и вот они уже как бы угрожают, они свиваются, обвивают друг друга в какой-то змеиной борьбе. Но вот они разъединяются и, стоя на коленях, удивительно пластично извиваются, глядя в глаза, словно гипнотизируя друг друга.

Это был удивительно красивый, завораживающий танец, и хорошо, что во всем оркестре играла одна только хриплая дудочка. Ведь именно под ее мелодию танцуют смертоносные королевские кобры у индийского факира — заклинателя змей…

Две грозные кобры, большая и маленькая… а может быть, это змея со змеенышем и мать обучает сына ядовитому змеиному колдовству…

Танец закончился.

Змеи поднялись с ковра и поклонились публике.

Тут началось нечто невероятное. Люди вскочили на ноги. Они хлопали и кричали. Они даже бросали на арену цветы и игрушки, чего до сих пор в цирке не случалось. Это был настоящий большой успех. Махмуд был счастлив.

Он был так счастлив, что именно в этот момент понял, что всю остальную свою жизнь он посвятит тому, чтобы снова и снова испытывать этот неповторимый, этот сладкий восторг.

Он стал артистом…

Сама суровая Эльвира Туш после выступления поцеловала его в лоб, быстро и холодно, совсем по-змеиному, и ушла в свою гримерку, не сказав ни слова.

Зато директор цирка Аслан чуть не задушил Махмуда, прижав к своему необъятному животу. Спросил, были ли на выступлении его родные. Директор специально дал ему три бесплатных билета на самые лучшие места и сказал, чтобы он обязательно пригласил родителей.

— Дядя Мухаддин был с семьей, — ответил Махмуд.

— А отец-то чего? — спросил директор, слегка нахмурившись.

— Он в Старых Атагах… приехать не смог… по работе, — соврал Махмуд, и так как директор продолжал хмуриться, соврал еще: — Он на следующее представление обещал… («Хоть бы не приехал», — подумал Махмуд про себя, но на душе у него стало тревожно.)

Тут подбежала Нина и потащила Махмуда в сторону. Того, что она хотела сказать, не должны были слышать другие артисты. Здесь, в уголке за кулисами, Нина шепнула Махмуду, что танец змеи со змеенышем был самым красивым во всем номере. И добавила, что… (уже совсем на ухо), что он, Махмуд, танцевал даже красивее, чем сама Эльвира Туш!

— Правда?! — тоже шепотом переспросил пораженный ее признанием Махмуд.

— Честное-пречестное!!! — серьезно кивнула головой Нина. — Такой красивой змеи, как ты, больше нет на свете.

То же самое сказал ему дядя Мухаддин. Он пришел в цирк с женой и дочкой. Они в один голос утверждали, что выступление Махмуда было самым интересным и красивым из множества номеров, которые они увидели в этот вечер.

Всё это было очень приятно Махмуду.

Как же он был счастлив, что попал в цирк! Какой длинной и светлой дорогой радости казалась ему теперь вся будущая жизнь!

Он даже забыл ненадолго про отца…

Шесть раз еще удалось выступить Махмуду с Эльвирой Туш, и всякий раз был замечательный успех. А после шестого выступления за кулисы к Махмуду вошел… нет, не директор цирка дядя Аслан и не его верная подружка, акробатка Нина. Резко откинув занавес, в помещение, где артисты ожидают своего выхода, решительным шагом неукротимого партизанского командира вошел отец Махмуда Алисултан.

— А я-то не пойму никак, — грозно начал он, — что это люди меня спрашивают: это не твой ли сын в цирке выступает?! Вот, значит, для чего ты напросился в гости к дяде Мухад-дину? Циркачом решил стать! Клоуном! А меня ты спросил, отца своего? Напрасно думаешь, что ты уже сам себе хозяин! Ничего такого я тебе не позволял. Не забывай, что ты еще мальчишка, а я твой отец. И пока я жив, ты будешь делать то, что я скажу!

Алисултан точно тисками сжал плечо Махмуда и поволок его из цирка на улицу.

К разъяренному отцу осторожно, бочком, подкатился директор цирка и, заискивающе улыбаясь, спросил:

— Уважаемый… так это вы, значит, отец нашего юного гения?

— Этого, что ли? Ну, я… — приостановился Алисултан.

— Ваш сын от природы награжден редкостными способностями и уже после первого выступления стал любимцем публики! — ласково заговорил директор, пытаясь как-то расположить к себе грозного Алисултана и вовлечь его в разговор.

На Алисултана появление директора цирка подействовало, как красная тряпка на быка.

— У вас есть сын? — спросил он директора.

— Есть, но он совсем маленький пока… — признался Аслан.

— Вот когда он у вас подрастет, можете делать из него все что угодно. Хоть клоуна, хоть кошку, хоть змею. А мне скажите спасибо за то, что я отведу этого любимца публики домой, а не в милицию, чтобы привлечь вас к ответственности!

Угроза подействовала.

— Что вы, что вы, — забормотал директор. — Мы никого не принуждаем, он сам пришел…

— Сам пришел? А вы не видите, что он еще ребенок и, прежде чем брать его на работу, надо хотя бы спросить родителей?!

— Конечно, вы правы, уважаемый, конечно… — лепетал директор, незаметно пятясь от разъяренного красного партизана…

Прощальным взглядом окинул Махмуд темные коридоры, клетки с животными, вдохнул живой скипидарный запах свежих опилок, устилавших арену, увидел артистов и служителей, которые молча, печально, точно прощаясь навсегда, смотрели на него…

Напоследок Махмуд увидел свою подружку, акробатку Нину-Стеллу. Она стояла прижавшись к своему могучему отцу и вздрогнула, когда их с Махмудом взгляды встретились. Она словно хотела что-то сказать ему, но не успела… Всё это он увидел и запомнил навсегда…

Действительно, всех этих замечательных людей, в семью которых ему так хотелось войти, Махмуду больше не суждено было увидеть.

За всю дорогу Алисултан не сказал ни слова. Дома, хорошенько отстегав Махмуда по спине прутом, который почему-то у него никогда не ломался, он поставил сына напротив себя и сказал:

— Ты будешь учиться. Понял? Еще долго будешь учиться! Сначала в школе, потом в других местах, где положено, пока не выучишь все, что нужно, чтобы стать судьей! Это я тебе сказал, твой отец, Алисултан. Запомни раз и навсегда и не подумай, что я шутки шучу. Либо ты сделаешь все, как я сказал, либо ты не будешь моим сыном…

Ну что же, Махмуд все понял. Каникулы кончились, пора в школу.

Наутро он узнал, что кочевой цирк шапито свернул свой волшебный брезентовый шатер и уехал в неизвестном направлении.

Махмуду только и осталось, что вспоминать короткие дни счастья.

Жизнь продолжалась. Вот только сказка закончилась…

Сон все-таки вернулся. Махмуд опять летал!

Летал, как танцующая бабочка, как тонко звенящая изумрудная стрекоза. Это было чудесно! Ему хотелось только одного — чтобы этот сон, этот танец-полет не прерывался.

Однако он видел и чувствовал, что уже назревало нечто в сияющем праздничном воздухе. Словно бы у горизонта быстро росла и неотвратимо надвигалась свинцовая туча, вся прорезанная косыми, яростными, но беззвучными пока хлыстами и стрелами молний…

Проснулся он с чувством тревожного ожидания. Что-то должно было произойти.

К этому времени Махмуд худо-бедно доучился до окончания шестого класса и совершенно ясно понял, что больше не хочет тратить ни минуты своей единственной жизни на изучение математики и прочих наук, которые были ему совершенно неинтересны и не нужны. Скоро ему выдадут паспорт, и Махмуд получит, наконец, полное право распоряжаться своей жизнью так, как он сам считает нужным.

О, Махмуд был достойным сыном упрямого партизана и совершенно точно знал, что ему нужно и кем он станет.

Нет, не судьей. Конечно, не судьей!

Угроза Алисултана отказаться от него как от сына казалась Махмуду несерьезной, и он верил, что если ему удастся стать настоящим артистом и приносить радость людям, то Алисултан сменит гнев на милость. К тому же Махмуд наивно полагал, что отца могут убедить учителя, которые постоянно вызывали его в школу и объясняли, что его сыну лучше найти какую-нибудь работу, потому что учиться он не хочет. Так вот и пусть работает. Зачем мучить семью, школу и учителей?

Махмуд был с этим совершенно согласен. Жаль только, что бывший красный партизан не желал отказываться от своей мечты и приходил из школы всегда в такой ярости, что Махмуд был вынужден прятаться от него у родственников и друзей…

И вот опять этот сон. Полет, танец, легкость, сияющая свобода души. Время пришло… но отчего же тогда тревога? Потому ли, что всегда трудно принимать важное решение?

Нет, дело, конечно, не в этом. Тревога была уже разлита в воздухе. На горизонте, и совсем уже близко, стояла и готовилась обрушиться на мирную землю черная буря войны…

Глава четвертая ВОЙНА

Уже почти два года семья Эсамбаевых живет в Грозном. Махмуд учится в школе. В классе его дразнят «внуком Робинзона Крузо» за оборванные штаны и чистую, но всю усеянную заплатами рубашку. На прозвище Махмуд не обижается. Учительница сказала ему, что Робинзон хороший человек, просто он жил на необитаемом острове и шил себе одежду из шкур животных.

Да, с одеждой дела обстояли плохо. Хоть правда из шкур ее шей. Но Махмуд помнил, что на свете есть добрый абрек Зелимхан, который помогает бедным людям. Много историй про храброго и справедливого абрека знал старый пастух — дедушка Михо. Вот такую, например, историю он рассказывал: «Ехал знаменитый абрек Зелимхан мимо играющих сельских ребят. Среди них он заметил одного мальчика, одетого беднее других. Подозвал его к себе Зелимхан и спросил:

— У тебя есть родители?

— Да, есть, — ответил мальчик.

— А если есть, то почему ты так бедно одет?

— У отца нет денег, и нам не на что купить одежду. Подхватил абрек мальчика и посадил на коня.

— Показывай, где твой дом, — сказал он.

Поприветствовав родителей, абрек спросил, что они говорят мальчику, когда он просит их купить что-нибудь из одежды.

— Мы говорим, что за деньгами пошел петух и, когда он их принесет, справим ему обновку, — ответили родители.

— Правильно! — воскликнул Зелимхан. — Посланный вами петух вернулся и передал мне деньги для вашего мальчика.

Достал Зелимхан деньги и отдал родителям, сказав, что петух наказал купить хорошую одежду и обувь, а еще корову и много хорошей еды, чтобы устроить праздник.

Да, хороший человек — абрек Зелимхан. Но Махмуд понимал, что бедных людей, которым нужно помогать, очень, очень много. Так что трудно сказать, когда Зелимхан доберется до семьи Эсамбаевых. Да и не собирался Махмуд ждать. Он ведь и сам может заработать и купить одежду.

Возраст отца Алисултана к тому времени перевалил за девяносто, и он всё еще мечтал сделать из младшего сына судью. Нане Бикату не было еще и тридцати. Она работала мойщицей вагонов в трамвайном парке и безмолвно сочувствовала сыну.

Отец на время школьных каникул отправил Махмуда работать в булочную. «Не хочешь учиться, устроим испытание трудом», — сказал Алисултан.

Работать в булочной приходилось много, зачастую без выходных. После работы Махмуд выходил на улицу и его окружали черненькие шустрые цыганята. У них был уговор: он им свежие булочки — они ему самые затейливые заходы и выходы цыганской пляски. И вот в репертуаре Махмуда появилась отменная цыганочка — не та, что исполняется ансамблями на сцене, а настоящая, живая, с цыганским юмором, хулиганством, огнем и яростью.

Лезгинка и цыганочка — уже два настоящих танца. Почти репертуар.

И вот еще одно важное событие. Этим летом его любимая сестренка, зеленоглазая красавица Пада, вышла замуж.

Махмуду немного грустно, но он не жалуется. Обидно, конечно, что любимая и всё понимающая сестренка отдалялась от него, но как не порадоваться тому, что Пада счастлива? У нее теперь своя семья, скоро будут дети! Вот счастье женщины! Да, конечно, замужнюю женщину ждет большая, нелегкая работа, но у нее появятся дети, а это большое счастье! Тот, кто этого не понимает, — тупой и скучный человек.

Махмуд был рад за сестру. Теперь она самостоятельный человек, хозяйка в собственной семье. Но время было какое-то нерадостное, непонятное и даже опасное. Одна часть народа ударно трудилась и маршировала на парадах со счастливыми песнями, другая сидела в тюрьмах и лагерях. Не было, кажется, ни одной семьи, из которой бы кого-нибудь не арестовали. Во время какой-то облавы забрали брата Муцу, и больше в семье его не видели…

И все-таки именно на это тревожное время пришелся самый счастливый день в жизни Махмуда.

Он решил, что закончил свое официальное образование. Школьным преподавателям и дирекции тоже надоело бороться с беспробудным двоечником Махмудом Эсамбаевым. По математике, например, у него ни разу даже тройки не было. Кстати, к учительнице математики Доре Васильевне он хорошо относился, да и она к нему…

Вообще, не совсем правда, что в школе Махмуду было всегда плохо и что его там никто не любил. Это не совсем так. Вот ведь устроила ему учительница замечательную встречу с самой великолепной Любовью Орловой, и он, Махмуд, будет Доре Васильевне за это всю жизнь благодарен.

Ну ладно математика, не нужна она ему. Но ведь было в школе и другое, что ему нравилось. К примеру, различные соревнования, вечера художественной самодеятельности, конкурсы. Однажды их школа участвовала в большом республиканском смотре художественной самодеятельности. Тогда Махмуд стал едва ли не самым главным человеком. Для того чтобы он получил возможность выступить на конкурсе, его специально отвезли в Грозный на необыкновенно красивой блестящей легковой машине, которая называлась «эмка».

Вот как рассказывал об этом случае спустя много лет сам Махмуд Эсамбаев в интервью газете «Комсомольская правда»:

«Я чуть не умер от счастья! Не мог поверить, что меня, двоечника, везут в город на такой красивой машине. А у меня и одежды приличной не было — бегал оборванный, даже штанов своих долго не имел — чужие донашивал. Я тогда же, в детстве, дал слово, что, когда вырасту, буду красивее всех одеваться — не для вас, не для зрителей, для себя. Так я и сделал. Потом, лет через тридцать, было у меня всегда много красивых костюмов, были и роскошные папахи…»

Но это все потом. А вот поездка на легковой машине стала для Махмуда тогда великим событием:

«Вдохновленный этой поездкой, я выскочил на сцену во Дворце культуры, где проходил конкурс, и принялся вдохновенно скакать по ней. Мой танец зрителям очень понравился, и после выступления меня отвели в буфет, где угостили всякими вкусностями: конфетами, мороженым и пирожными. Я уплетал за обе щеки и думал, что всю жизнь буду танцевать, если за это так вкусно кормят. Тогда моя карьера могла и закончиться, едва начавшись. В тот день я чуть не умер от обжорства. Дома-то меня кормили одной кукурузой, а тут я дорвался до невиданных деликатесов, и желудок мой отказался переваривать непривычную пищу…

На конкурсе мне присудили первое место, вручили грамоту и замечательный портфель из крокодиловой кожи. А школу наградили патефоном с большим набором пластинок. Патефонов я до этого никогда не видел и очень удивился, услышав, как он здорово орет, стоит покрутить ручку и поставить на пластинку трубку с иглой. Потом я узнал, что орал Шаляпин. Он исполнял песню «Эй, ухнем».

Я тогда прибежал домой и бросился к отцу: «Дада, смотри, каким меня портфелем наградили!» В ответ услышал: «Лучше бы калоши дали».

Я взял красивый кожаный портфель, отнес в школу и попросил поменять его на какую-нибудь обувку. Учителя поступили тогда очень благородно. Они оставили мне портфель и подарили блестящие калоши, да еще с новым пальто.

Вот тогда я подумал, что танцы — это не такое пустое дело, если за то, что скакал на сцене, мне дали сразу так много замечательных и полезных вещей. Вот это меня и убедило, что учиться дальше не надо, а нужно танцевать…»

Со справкой об окончании шести классов средней школы (этот документ так и остался до конца жизни его единственным аттестатом зрелости) Махмуд отправился искать работу. Булочную он настоящей работой не считал…

Позволю себе здесь небольшое авторское отступление. Спустя много лет, когда я встречался с Махмудом в его доме, он говорил: «Учитесь, учитесь. Сейчас наступила такая жизнь, что везде и всегда требуется какая-нибудь бумажка о том, что ты окончил хоть какое-то учебное заведение. В мое время это не нужно было… хотя нет, и у меня есть бумажка о том, что я отчислен из седьмого класса за неуспеваемость».

По правде сказать, я думал, что это шутка. Но однажды Махмуд порылся в своем старом кожаном портфеле, где у него хранились разные документы, и справку эту нашел. Бумага была старая, желтая, сильно потертая на сгибах, но текст, напечатанный на пишущей машинке, вполне можно было прочитать. Действительно, отчислен за неуспеваемость. Неисповедимы дела и документы твои, советская школа!

Итак, Махмуд решил устроиться на работу. И пошел он не куда-нибудь, а прямо в Грозненский республиканский театр.

Конечно, он сам не очень верил, что из этой попытки может что-то получиться, но почему не попробовать?

«Ну, выгонят, в другое место пойду, может, в другой город уеду. Всё равно работать буду только там, где танцуют». Так он решил, даже не предполагая, что может случиться, что с ним вовсе разговаривать не станут и смотреть не захотят. Кому нужен необученный подросток-переросток?

Но, видно, внимательно следил за Махмудом опекающий его гений танца. Не позволил себе в этот решающий час заняться чем-то иным и отвлечься, отвернуться от своего любимца.

Это ведь чуду подобно, что, когда Махмуд зашел в театр (швейцар на входе отлучился, а то ведь ни за что бы не пропустил в святая святых обтрепанного «внука Робинзона Крузо»), там, в большом зале, как раз в это время начиналась репетиция недавно созданного Чечено-Ингушского ансамбля песни и танца. Причем сцена была пуста (артисты переодевались), а главные люди, художественный руководитель и балетмейстер, были уже на месте, в зале.

Вот к этим двум незнакомым мужчинам (толстому и тонкому — так он их про себя обозначил) Махмуд и обратился со своим предложением принять его на работу. Ну ведь был уже у него похожий случай, тут же, неподалеку, в цирке шапито. Он тогда тоже пришел просто с улицы, поговорил с директором, и его приняли.

— А что умеешь? — спросил толстый.

— Лезгинку…

— Ну, лезгинку… это на Кавказе любой… даже я! — отмахнулся толстый мужчина, и Махмуд с сомнением поглядел на его могучий живот, который с трудом умещался в пиджаке.

— Еще чего можешь? — спросил другой, худой и складный с вьющимися седоватыми волосами, но вовсе не старый еще человек.

— Цыганочку могу…

— Ну уж цыганочку это вообще любой забацает, только стакан налей! — усмехнулся седой и красивый.

— Цыганочку? — переспросил толстый. — С выходом?

— Ясное дело, с выходом, — подтвердил Махмуд.

— Ну, давай на сцену и повеселее! — разрешил толстый.

— Зачем, Анатоль Сергеич? Нам с вами только цыганочки деревенской не хватает для полного счастья, — заворчал седой. — Вон артисты уже идут, работу пора начинать…

— Да ладно, Коля! Вспомни, как Моцарт восхищался игрой уличного скрипача. Помнишь? А Сальери на него за это злился… ну точно, как ты сейчас. Не будь занудой. Поглядим, как простой народ может цыганочку забацать… я, правду сказать, давно уже не видел…

— Так в «Дон Кихоте»…

— Да брось ты! Там характерный танец. Постановка. Какая же это цыганочка…

У толстого Анатоль Сергеича, похоже, было хорошее настроение. Балетмейстер Коля пожал плечами и спорить не стал.

Так начался просмотр.

Махмуд выдавал цыганочку на полную катушку с выходом, с истинно цыганским форсом, даже с хулиганством. Словами этого не передать — надо видеть. Возле сцены уже стояли готовые к репетиции артисты и смотрели, как под собственное «тари-тари-тари-та» выдает залихватскую, никем из них до сих пор в полной красе не виданную, цыганочку тоненький легконогий паренек… по сути, совсем мальчишка…

— Откуда он взялся такой?! — с неподдельным интересом спросил нынешний основной солист ансамбля. — Молодой ведь совсем! Из Ленинградского хореографического? Нет, там такому не учат, — оценил он неожиданное хулиганское па…

— Да с улицы просто… вот подошел и говорит: мол, давайте я вам цыганочку забацаю… — весело отозвался художественный руководитель, очень довольный интересным представлением, которое он неожиданно устроил для своей труппы.

— Ну а теперь лезгинку давай! — крикнул он Махмуду.

— Пожалуйста…

— Да врет он всё! Слушайте больше! Какой же это уличный… смотрите, линия какая! А растяжка… десять лет учиться надо, прежде чем так вращаться будешь! — бормотал солист. — Вот не пойму только, откуда он такой взялся? Из нашего, что ли, московского?! Ну, могут у нас, конечно, характерный танец поставить, но чтобы с этакими штучками…

— Хватит! Идите сюда, молодой человек! — позвал художественный руководитель. — Как вас звать-величать?

— Махмуд… Алисултанович…

— Ну и чего вы от нас хотите, Махмуд Алисултанович?

— Чтобы взяли в ансамбль…

И так как возникла томительная пауза, добавил упавшим голосом:

— Зарплату можно маленькую… самую маленькую. — Он мог бы, конечно, и совсем без зарплаты, но дома не поймут.

— Хорошо. Берем!

— Что мне нужно теперь делать? — Махмуд не ожидал, что всё вот так просто и быстро…

— Прямо сейчас беги на второй этаж, найди комнату, на которой висит табличка «Отдел кадров», дай им свою трудовую книжку и скажи, что Анатолий Сергеевич велел оформить тебя солистом танца.

— Спасибо… только у меня трудовой книжки нет…

Не хотелось Махмуду говорить о булочной. Еще неизвестно, отдадут ли там трудовую книжку, а то ведь еще и отца вызовут.

— Потеряли? — спросил с подозрением седой красавец.

— Нет… просто у меня еще нет…

Ну как им всё объяснить про школу, про цирк, про отца?

— Это не беда, скажите, чтобы трудовую книжку на вас оформили.

— Молодой человек, — вежливо спросил стоявший рядом с художественным руководителем нынешний главный солист ансамбля, — хотелось бы знать, где вы учились?

И так как Махмуд молчал в растерянности, продолжил:

— Мы тут поспорили, я думаю, что все-таки в Московском хореографическом. Только у нас по-настоящему характерный танец могут поставить… или… неужели просто в художественной самодеятельности? Что-то не верится…

— Я в грозненском Доме культуры уже два месяца занимаюсь, — признался Махмуд с гордостью и, заметив, что солист продолжает смотреть с подозрением, добавил: — В балетном классе у Анны Павловны Тараненко и Марии Стефановны Форманчук.

Это была правда. Две немолодые женщины в то время сделали для Махмуда главное. Они дали ему понять, что танец — великое искусство, что мастерство танцора нужно постоянно совершенствовать. Они научили его работать перед зеркалом на балетном станке, показали главные позиции и приемы. Никто в то время не мог сделать для Махмуда то, что сделали эти добрые и беззаветно любящие свое дело женщины. Недаром благодарность к ним Эсамбаев пронес через всю жизнь.

Они подготовили его к республиканскому конкурсу, после которого появлялась возможность осенью отправиться на учебу в Москву…

Кто же мог знать тогда, что летом 1941 года начнется война?

— И вот цыганочку эту вашу, что… тоже эти женщины поставили?! — продолжал допытываться дотошный солист.

— Нет, конечно, они такому не учат… там только классика! Лезгинку и цыганочку — это я сам… — признался Махмуд. — Лезгинку у нас тут все умеют, а цыганочку мне пацаны из табора показали… Так мне, значит, на второй этаж в отдел кадров? — повернулся он к художественному руководителю.

— Да, и скажите, чтоб быстрее всё оформляли, на днях мы уезжаем на гастроли.

— Ну и чего тайны-то разводить? — ворчал так и не поверивший Махмуду солист. — Скажи честно, где учился. Какой-то Дом культуры! Зачем из себя народного самородка изображать…

Вот он и пришел, великий день его жизни! Мечта исполнилась!

Махмуд начал работать в театре и вскоре принес домой первую зарплату. И не маленькую — 300 рублей 40 копеек. В те времена инженер получал примерно столько, а корова стоила 250 рублей.

Отец не поверил. Будучи человеком дотошным, он отправился в театр, побывал у администратора и в бухгалтерии. Везде с ним разговаривали очень уважительно и подтверждали, что его сын официально зачислен в труппу театра с окладом 300 рублей 40 копеек. Пенсия Алисултана, бывшего красного партизана, была гораздо меньше.

«Ну, ладно, — думал Алисултан. — Деньги — это хорошо. Деньги в доме всегда пригодятся… но судья! Судья — это вам не какой-то плясун, пусть даже и с хорошей зарплатой. Судья — это совесть. Это справедливый и строгий отец народа!»

Однако объяснить свою непримиримую позицию сыну Алисултан не успел. Махмуд уехал с ансамблем на гастроли. Пятигорск, Ессентуки, Тула, Орел, Саратов и снова Кавказ… и каждый день любимая чудесная работа, которой Махмуд наслаждался. К лезгинке и цыганочке прибавились армянский и русский танцы. Махмуд стал полноправным солистом ансамбля…

Тут сказалась отцовская закваска — к Махмуду пришла любовь…

О, их было много потом, этих пылких увлечений… но это было самым первым и потому самоотверженным до безумия.

К тому же Махмуд полюбил не одну, а… сразу трех женщин.

Это были две молодые сестрички, а также их мама, которой не было и сорока. Девочки уже вполне созрели для замужества, одной было двадцать, другой двадцать пять. Все трое были веселые, крепкие и загорелые, как физкультурницы на парадах, которые показывали в киножурналах перед началом фильма.

То, что самому Махмуду не исполнилось семнадцати, его не очень смущало. Он чувствовал себя вполне самостоятельным мужчиной. Артист как-никак. Солист ансамбля!

Но чтобы жениться и создать настоящую семью, одной зарплаты мало. Нужны большие деньги. Это Махмуд понимал прекрасно. Надо ведь будет квартиру купить или построить дом. Опять же подарки — разные там кольца, бусы, платья, туфли на высоком каблуке, мороженые и пирожные. То есть много нужно денег.

Конечно, зарплата у него хорошая, но ее всю у него забирает отец. Хорошо, что Алисултан едва умеет читать, а считает совсем плохо. Забирал он у Махмуда три большие сторублевки. Двадцать пять рублей и десятку он тоже помнил. Только одну денежку, пять рублей, Махмуду удавалось припрятать. Но что такое пять рублей? Что на них купишь? Так, мелочь какую-нибудь…

Вот если бы найти сразу много денег… Махмуду всегда казалось, что если очень хочется, то все может получиться.

Поэтому теперь Махмуд стал ходить по улицам, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Вдруг обнаружится толстый кошелек… а что, разве так не бывает?! Идешь себе, ни о чем не думаешь. Вдруг раз — вот он, лежит себе…

Так, Махмуд шел из театра домой и вдруг увидел на лавочке одиноко лежащий большой кошелек… очень большой! Целый портфель! Заглянул внутрь… а там пачки денег! Одна к одной!!!

«Миллион!» — понял он.

Даже голова закружилась.

Махмуд постоял какое-то время, прижимая сокровище к груди, потом вздохнул и отнес портфель в милицию.

Отделение было рядом.

В милиции деньги тщательно пересчитали и проверили по ведомости, которая лежала внутри. Все сошлось.

Не миллион. Всего 50 тысяч, хотя тоже немало!

Портфель оставил на лавочке рассеянный бухгалтер, который шел из банка в свое учреждение, чтобы выдать сотрудникам зарплату. По дороге купил свой любимый пломбир. Посидел. Съел мороженое. Поднялся и ушел. Портфель остался на лавочке.

Когда бухгалтер вспомнил и примчался обратно, задыхаясь от смертельного ужаса, портфеля, конечно, уже не было.

Бухгалтер упал на лавочку и зарыдал. Впереди его ждала тюрьма. Лет пять, если не больше. Через некоторое время он решил, что в тюрьму ему нельзя. Правильнее всего будет умереть. Но сначала нужно сходить в милицию и написать заявление… это чтобы на работе знали, что он эти деньги не украл.

В милиции у него попросили паспорт и… вручили портфель (там лежала ведомость на его имя). Хорошенько пожурили. Заставили пересчитать деньги и написать расписку в получении.

Бухгалтер, конечно, сразу передумал умирать и побежал в контору выдавать зарплату, за которой уже выстроилась очередь.

Тогда о Махмуде Эсамбаеве впервые написали в городской газете.

В этой глупой заметке Махмуд, вполне уже самостоятельный артист театра, был почему-то назван пионером-тимуровцем, отличником учебы и замечательным юношей. Махмуд никогда не был пионером, да и не мог им быть, так как был двоечником… ну а замечательным юношей он был всегда — хотя с этим не все, даже самые близкие соглашались.

Соседи не поленились и принесли газету Алисултану.

Старший брат Мума громко, с выражением прочитал заметку и в заключение назвал Махмуда круглым дураком. Отец ничего не сказал, только тяжело вздохнул. Одна лишь нана Би-кату, милая замечательная мама, похвалила Махмуда и обняла… но на кухне, где мужчины не могли увидеть…

Деньги деньгами, а любовь продолжала занозой сидеть в сердце Махмуда. Он постоянно вздыхал, краснел и готов был броситься с пастушеским ножом на всякого мужчину, который приближался к его возлюбленным.

Его любимые женщины были так прекрасны, от них приятно пахло цветочным мылом и какими-то сладкими кремами. Махмуд страдал и готов был, как его любимый Михаил Лермонтов, писать стихи.

Он был готов жениться на любой из них и даже на обеих сразу, как настоящий восточный принц, хотя прекрасно понимал, что это невозможно…

Однако все чудные надежды, эту пылкую первую любовь, от которой кружилась голова, сладко замирало сердце и хотелось летать… всё разом, в одно мгновение смыла, смахнула в прошлое война…

22 июня утром в Грозном всё остановилось. И люди, и машины, и, кажется, само время. Ждали официального сообщения.

Сообщение последовало. Но выступил с обращением к народу почему-то Молотов, а не Сталин, слов которого все так ждали.

Прежняя жизнь закончилась. А ведь совсем недавно Махмуд прошел отбор на учебу в Москве в Большом театре. К этому конкурсу его замечательно подготовили его первые учителя Анна Павловна и Мария Стефановна. Официальное извещение об этом пришло 10 июня 1941 года.

Как же они все радовались!

Понятно, что никакого Большого тетра теперь не будет. Всё рухнуло в один день, в один час…

Через неделю в дом Эсамбаевых пришла похоронка. Погиб брат Мума. Ранней весной его взяли в армию, и он служил где-то на самой границе под Брестом. В четыре утра 22 июня их Мума попал под первые бомбы войны. В неведомом северном городе Череповце у него остались жена и ребенок…

В ансамбле всё как бы притихло и пригнулось. Зрителей на выступления приходило совсем мало, они едва заполняли половину партера. Хлопали тихонько, как бы боясь потревожить большую беду, неуклонно надвигавшуюся с запада.

Через год, когда враг вплотную прибизился к Кавказу, постоянной жизнью и работой артистов стало участие в концертных бригадах, выезжавших на фронт.

Каждая поездка — это несколько дней в вагонах, на грузовиках по разбитым военным дорогам, нередко на телегах, а то и пешком с чемоданами и узлами, в которых они возили самый минимум сценических костюмов. За одну поездку бригада давала несколько концертов, нередко прерываемых авиационными и артиллерийскими налетами. Наскоро и не очень-то гладко сколоченные сцены не доставляли особых проблем вокалистам и музыкантам, но вот танцорам приходилось трудно… впрочем, разве это трудно, против того, что приходилось переживать этим людям в шинелях, которые жадно, с неизменной радостью следили за артистами. Этим солдатам приходилось каждый день ходить рядом со смертью…

За первые годы войны Махмуд побывал почти во всех армиях южного направления. В его программе были лезгинка и цыганочка, русский танец «Полянка» и акробатический этюд. Тот старый, еще из цирка — «человек-змея». Кроме того, Махмуд любил пародировать известных артистов. Очень нравились солдатам его добрые и веселые пародии на знаменитых кинозвезд Леонида Утесова и Любовь Орлову. Тут, кстати, Махмуд впервые начал петь на сцене, и у него неплохо получалось. Кроме исключительного хореографического таланта судьба отпустила ему абсолютное чувство ритма и безупречный музыкальный слух, а теперь, когда закончилась юношеская ломка голоса, выяснилось, что щедрая природа одарила Махмуда еще красивым по тембру баритоном. Так что в его пародиях участвовало не только его уникальное тело, способное буквально фотографировать любое подмеченное движение, но и голос, позволявший почти неотличимо подражать не только хрипловатой манере Утесова, но даже высокому звонкому голосу Любови Орловой.

Триста шестьдесят фронтовых концертов — это немало.

Чему он научился за это трудное время? Из того, чем он прославится через несколько лет, почти ничему. Но он стал настоящим профессионалом. Привык работать, делать все, что нужно в любых условиях, даже под обстрелом, и никогда никого не подводить. Это большая и серьезная наука.

Немцы подступали к родной Чечне…

Это случилось, когда Махмуд уже привык к фронтовым выступлениям и даже начал наивно верить в то, что с ним на войне ничего плохого произойти не может. Слышал, конечно, что где-то там, с кем-то… это понятно, война большая и чего только на ней не случается… но вот чтобы с ним! Нет, в такое Махмуд поверить не мог.

Правда, в тот день предчувствие беды все-таки было…

Потом, в последующей своей жизни, Махмуд будет гораздо внимательнее прислушиваться к этим необъяснимым, темным… не чувствам даже, предчувствиям.

Тревога томила с утра. Странное ощущение — будто делаешь что-то не то, понимаешь, но не можешь ничего изменить. Словно бы кто-то неумолимо ведет тебя не туда, куда нужно, совершенно не туда и ничего нельзя сделать…

Поначалу, однако, в этот день всё шло нормально. Не лучше, не хуже — как обычно. Артисты выступали на передовой. Добирались до места долго и трудно. Приехали в период затишья между боями. Но и тут ничего особенно необычного. Такое бывало, и уже не раз.

Солдат собралось много. Сцена была сооружена саперами на совесть. Как обычно — грубовато, но прочно.

Концерт прошел замечательно. Махмуду пришлось на бис дважды повторять свою лихую цыганочку со всеми ее заходами и выходами и довольно рискованными шуточками (солдаты такое обожали). Несколько раз пришлось повторить пародию на Любовь Орлову — очень уж любили на фронте главную красавицу страны.

Весело было, шумно, все предчувствия и тревоги постепенно забылись, ушли.

Беда пришла позже. Не на передовой, где, казалось бы, сосредоточена главная опасность — враг ведь рядом! Там как раз все было нормально…

Махмуд уже ехал назад в открытом кузове грузовика ЗИС-5. Вся бригада отправилась раньше, а он, как самый молодой, был назначен сопровождающим, со всем багажом группы. Махмуд не возражал. Он чувствовал себя в кузове грузовика совсем неплохо, удобно устроившись между чемоданами на мягких узлах с костюмами и прочим реквизитом.

Вот когда выяснилось, что такое война. Вот когда узнал Махмуд, как внезапно может закончиться жизнь — даже и подумать ни о чем не успеешь. Он ведь правда ничего не увидел, не понял. Уже потом ему рассказали, что машину атаковал немецкий штурмовик, из тех, что отправляются на свободную охоту и летают над нашим тылом, атакуя все, что движется.

Фашист обнаружил их машину, обстрелял из пулеметов и сбросил бомбу. Грузовик скатился под откос, перевернулся, но, к счастью, не загорелся.

Махмуд всего этого не видел и не знал. Он помнил только, что внезапно мир перевернулся и стало темно, будто выключили свет.

Эта была тяжелая контузия. Водитель машины был убит наповал. Сидевший с ним рядом в кабине нынешний руководитель группы, тот самый седой красавец, который вместе с художественным руководителем ансамбля принимал Махмуда на работу, к счастью, уцелел. Это он вытащил юношу из-под горы вывалившихся чемоданов и узлов. Увидел, что он ранен, и перевязал имевшимися в санпакете бинтами.

Помощи пришлось ждать долго. Ничего и никого на дороге не появлялось. Дело в том, что в это время затишье кончилось. По всему фронту развернулись тяжелые бои. Раненых повезли в тыл сразу на многих машинах. Только тогда и удалось доставить в полевой госпиталь Махмуда.

Больше суток не спавший хирург осмотрел раненого и сказал, что ногу придется ампутировать. Хорошо, что рядом с Махмудом оказался руководитель группы, который начал умолять хирурга не делать ампутацию, потому что этот мальчик — артист. И не просто артист, а танцор, и при этом незаурядный.

Если бы сам хирург не вспомнил этого мальчишку (он присутствовал на том концерте и видел, как Махмуд бесподобно отплясывал цыганочку), то ампутация состоялась бы непременно. И про великого танцора Махмуда Эсамбаева никто уже никогда бы не узнал и не услышал…

Несмотря на то что боевая обстановка не позволяла хирургу задуматься хотя бы на минуту — раненые поступали беспрерывно, — он еще раз внимательно осмотрел Махмуда. Ничего хорошего доктор не увидел. То, что повреждена, притом практически безнадежно, крупная мышца ноги, было видно сразу, еще хуже было то, что началось нечто похожее на газовую гангрену, и тут нужно думать не о том, как спасти ногу, а о спасении жизни. Следовательно, должна быть произведена ампутация, причем чем раньше, тем лучше…

В этот момент хирург вспомнил о мази Вишневского. У него еще оставался небольшой запас…

«Ампутация» — первое, что услышал Махмуд, но не придал этому значение. Ему было так плохо, что он даже не подумал, к кому может относиться это слово. Он потерял много крови, по всей ноге разлилось тяжелое воспаление. Сознание возвращалось ненадолго и спутанно. Ненадолго вынырнув, он снова проваливался в темноту…

За сутки хирург сделал Махмуду несколько сложных, немыслимых, по сути, в полевой обстановке операций, пытаясь хоть частично сохранить мышцу ноги. Руководитель группы оставался при раненом, как верная медсестра, и обеспечил необходимый послеоперационный уход. Чудесная мазь Вишневского помогла избежать гангрены, как помогла она в те годы многим тысячам раненых.

Когда пришло время отправлять Махмуда в тыл (непосредственная угроза жизни миновала), полковой хирург сказал руководителю группы, что нужно молиться, чтобы мальчик выжил, а если выживет, то чтобы научился хотя бы как-то ходить… о танцах даже и мечтать не стоит.

В Грозном Махмуда вынесли из поезда на носилках. С этого времени он уже все ясно помнил и понимал.

Он понимал, что выжил и остальное будет зависеть от него. Он должен вернуться к танцам, иначе жизнь просто не имеет для него смысла.

Тут ему опять повезло — в какой уже раз за эти страшные дни.

Когда его привели домой, там гостила его бабушка, о которой он много знал, но до сих пор не видел, так как она жила в труднодоступном горном ауле. Там, у себя в горах, бабушка считалась великой травницей и еще, как говорили в народе, знахаркой.

Инвалид в двадцать лет. Таких тогда было много.

Отец молчал и хмурился. Вот ведь, как в сказке — было у отца три сына, остался один… да и тот, если даже выживет, станет калекой.

Нана Бикату целовала своего бедного мальчика и плакала.

Бабушка-знахарка бормотала заклинания и занималась своим таинственным знахарским ремеслом. В отвратительную серую плесень она, приговаривая заговорные слова, добавляла отвары горных трав, цветов, корней, грибов и этим ужасно пахнущим зельем мазала незаживающую рану.

Чего тут больше — тайного ведовства или древнего знания, — кто скажет, да и какое это имеет значение? Но через месяц раны стали заживать. Через два месяца Махмуд впервые попробовал пройти по комнате на костылях. Еще через месяц — начал делать зарядку и помаленьку растягивать мышцы поврежденной ноги. Зарядку он делал, плача навзрыд, сначала от бессилия, потом от боли, по три-четыре часа ежедневно…

Что тут еще можно сказать? Махмуд одолел беду и спас свою ногу.

Спасибо руководителю группы, не бросившего его в беде.

Спасибо неведомому армейскому хирургу.

Спасибо родной бабушке-знахарке.

Способность танцевать вернулась к Махмуду — а это значит, к нему вернулась и жизнь!

Директор Пятигорского театра музыкальной комедии С. Г. Ходос, помнивший Махмуда по выступлениям во фронтовых бригадах, предложил ему работать в труппе театра премьером.

Премьер — это звучит гордо! Махмуд был счастлив.

Однако первое выступление было для него едва ли не провальным. Ему тогда пришлось танцевать салонный танец с дамой — солисткой театра Зоей Зориной. На репетицию у них не было и двух дней, к тому же танцевать пришлось во фраке. Махмуд никак не мог понять, зачем нужен этот странный костюм с двумя смешными висячими хвостиками и едва прикрытым животом. Опять же непривычный жесткий стоячий воротник… Махмуд чувствовал себя стрекозой, наколотой на булавку. Несколько бесконечных минут продолжался этот танец, и когда он закончился, аплодисментов, к которым Махмуд уже начал привыкать, не последовало.

Когда в гримуборную, где спрятался едва не плачущий премьер, зашел директор театра Ходос, Махмуд не сомневался, что это его последние минуты в театре.

Однако директор только похлопал его по плечу:

— Не расстраивайся, это просто не твой танец.

Следующий выход Махмуда был в оперетте «Роз-Мари», где балетмейстер Макс Миксер поставил ему стремительный и яркий «Танец черного с белым», и тут зрители так долго и упорно аплодировали, что, нарушая ход спектакля, танец пришлось повторить дважды.

Махмуд успокоился. Теперь он и сам почувствовал себя премьером.

Дальше в репертуаре, как будто специально для Махмуда, шли оперетты с цыганскими, венгерскими, итальянскими танцами. Тут уж у Махмуда было немного соперников. Впрочем, и все другие, в том числе салонные танцы, он вскоре тоже освоил весьма прилично.

Вспоминает Генрих Боровик, известный журналист, писатель и драматург:

«Это мои мальчишеские впечатления. Немцы пришли на Северный Кавказ осенью 1942 года, и мы с театром отправились в эвакуацию. Вернулись весной 1943-го. Это значит, что познакомились мы с Махмудом в 1943 году. Депортация чеченцев была в 1944-м. Ну вот, год всего и длилась наша юношеская дружба, которую мы потом поддерживали долгие годы.

Так как мои родители большую часть жизни проводили в театре, то и я приходил туда сразу после школы и уходил только поздно-поздно вечером вместе с ними. Из множества людей в театре меня сразу заинтересовали два человека, скорее всего, потому, что были ближе по возрасту. Два молодых, очень молодых, человека, которые поражали необычайным, нечеловеческим каким-то талантом. Это были Махмуд Эсамбаев и Миша Водяной. Если попробовать объяснить, что отличало этих двоих и так привлекало меня, то придется выражаться довольно туманно — это был какой-то согревающий свет добра, обаяния и удивительной искренности. Можно подумать, что я сейчас это свое мальчишеское впечатление идеализирую. Ничего подобного. Вот стоит мне представить молодого Махмуда, и знакомое чувство тепла и радости охватывает меня.

В 1943 году летом мне было тринадцать лет, я закончил шестой класс и перешел в седьмой. Надо сказать, что до встречи с этими двумя у меня ни к кому из своих сверстников такого чувства не возникало. Я был необычайно рад, когда понял, что они относятся ко мне, малолетке по сравнению с ними (обоим тогда было за двадцать), совершенно как к равному. Так же тепло, искренне, как друг к другу.

Миша Водяной был уже артистом театра, хотя пока даже не на вторых, а на третьих ролях. «Кушать подано» и тому подобное. Однако он был уже настоящий артист, и ясно чувствовалось, что впереди у него большое театральное будущее.

Махмуд был солистом, хотя как о солисте о нем никто не думал, да он и сам, похоже, к этому серьезно не относился. Но все равно он выделялся. Это и я прекрасно видел и понимал. Было ясно, что для него в танцах просто нет трудностей. Он мог блестяще танцевать все что угодно, от бальных танцев до цыганских, венгерских плясок и всех прочих, какие только встречались в различных спектаклях. Причем было видно, что он делает это не заученно, не автоматически, как опытные и уважаемые профессионалы. Каждый его танец был словно только что им изобретен.

Для него парой пустяков было показать какие-то заграничные модные танцы. Американских фильмов тогда показывали не так уж много, но стоило только какому-нибудь пройти у нас в городе, как Махмуд на другой день потрясающе показывал танцы, которые там подсмотрел и которые исполнялись под американский джаз. Он всё это не просто схватывал, ну, как бы бездушно, фотографически — нет, это шло у него изнутри. Было видно, как он красоту танца чувствует, любит и как всё это ему дорого.

Вот так они играли, выходили на сцену, Миша талантливо говорил: «Кушать подано» или «Господа, вас просят пройти в соседний зал», а Махмуд выходил с цыганским танцем, и для меня было огромным удовольствием стоять за кулисами рядом с ними, видеть, как они волновались, репетировали, как серьезно готовились и спрашивали меня, как самого первого зрителя, получается или нет. Я видел, что они увлечены, захвачены этой своей работой, и за это еще больше любил и уважал моих талантливых друзей.

Театр в полном значении был нашим миром. Махмуд и Миша там жили как полноценные артисты. Но и я был вовсе не посторонним, учитывая то, что отец мой был главным дирижером театра, а мама, Мария Васильевна Матвеева, — примадонной. Она была каскадной актрисой, очень популярной и любимой… Они оба были влюблены в оперетту и стали одними из основателей театра музыкальной комедии в Пятигорске. Театр этот был создан в 1939 году как театр курортный. Он обслуживал, кроме самого Пятигорска, еще и Кисловодск, Железноводск, Ессентуки. Только начав работать, он превратился во фронтовой и всю войну отправлял бригады артистов на передовую. Недавно театр отметил семидесятилетие. Первым директором там был замечательный человек — Зиновий Ефимович Зиновьев. Были и другие популярные артисты. Очень хорошие! Трудно даже назвать всех, а какие артисты приезжали в Пятигорский театр на гастроли! Тут выступал с концертами сам Вертинский, бывали Леонид Утесов и Аркадий Райкин и многие другие популярные артисты — первокласснейшие мастера!

Я очень благодарен Пятигорску за мою замечательно интересную молодость и за то, что совершенно неожиданно стал почетным гражданином родного города. Не может быть большей награды…

Прошу прощения за то, что несколько отвлекся от темы, но ведь это всё окружало меня — чудесный южный город, любимый театр, с которым связано столько хорошего, и мои первые настоящие друзья — Миша Водяной и Махмуд Эсамбаев — всё стало частью моей жизни.

Почему мы так быстро сошлись? Скорее всего, потому, что мама моя обратила на этих двоих особенное внимание, стала их поддерживать и опекать. Она была очень чутка к молодым талантам. Прекрасно знала, как трудно приходится им на первых порах. Сама она была совершенно лишена каких-либо признаков высокомерия, присущего театральным примадоннам. Неудивительно, что молодые артисты, актрисы, танцовщики и балерины тянулись к ней. Трудно даже передать, как важны были для них ее очень профессиональные и в то же время доброжелательные отзывы. Она вообще была простым человеком, очень общительным и душевным.

Хорошо помню, как буквально светящийся от счастья Махмуд, отведя меня в сторонку, сказал шепотом: «Знаешь, что твоя мама мне сегодня сказала?! Она сказала — Махмудик, ты будешь великим танцором!»

Он был счастлив буквально до головокружения.

Это был 1943 год. Махмуд совсем недавно появился у нас в театре, но исключительно быстро прогрессировал. Он уже какие-то немыслимые пируэты крутил. Это просто удивительно, но в таком тяжелом и трудоемком деле, как искусство танца, для него не существовало никаких проблем.

Никто не знал, учился ли он в какой-то балетной школе или нигде не учился. У меня, по крайней мере, было ощущение, что он таким вот и родился.

При этом он был редкостный умница и, несмотря на молодость, исключительно тонкий и деликатный человек. Чтобы кого-нибудь обидеть… не говорю о взрослых, к которым он относился с огромным уважением, он ведь даже и со мной, мальчишкой, — это же такая большая разница, пять-шесть лет в молодости, кажется, целая пропасть. Но и меня Махмуд ни разу не обидел и даже ничего отдаленно похожего на отношение старшего к младшему не допускал. Кстати, с ним было очень интересно разговаривать, так как он знал много интересного и не только знал, но и умел захватывающе рассказывать. Думаю, что и тут сказывалась его необыкновенная всеобъемлющая артистичность.

Всё у нас было на равных. Причем он совершенно не стеснялся того, что я разбираюсь в чем-то лучше, чем он, а я был отличником, многим интересовался и действительно знал много такого, что Махмуду было неизвестно. Он этого совершенно не стеснялся, просил рассказывать и если не понимал, просил объяснять. Махмуд никогда не упускал возможности чему-то научиться…

Война приближалась к концу. Махмуд к тому времени начал чудесно расцветать. У него открылись не только поразительные способности танцора, но и замечательного драматического актера. Такое сочетание встречается очень редко, только у самых больших мастеров.

Очень жалею, что в то время спектакли нашего театра не снимались на кинопленку и уже никто не сможет увидеть, каким замечательным артистом оперетты был в свое время Махмуд Эсамбаев. В какой-то мере это можно представить сейчас, если посмотреть фильм «Маленький Мук», вышедший в начале восьмидесятых годов. Теперь это нетрудно осуществить при помощи всемогущего Интернета.

В этой чудесной киносказке Махмуд играет роль злого и жадного казначея. И даже по этой небольшой роли можно понять, каким веселым, остроумным и ярким он был актером даже в тех ролях, где ему не нужно было танцевать. Но я опять забегаю вперед…

Насколько я помню, в театре никто никогда не интересовался национальностью Махмуда. Пятигорск был городом многонациональным…

И вот в 1944 году по Кавказу прокатилась волна выселений. Исчезли целые народы: чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы. Об этом рассказывали шепотом, в газетах и по радио ничего не сообщалось.

Только тогда мы с Мишей Водяным узнали, что Махмуд — чеченец.

Мы боялись за него. Очень не хотелось, чтобы его куда-то выселили, увезли. Не знаю точно, но мне помнится, что руководители театра специально ходили к городским властям и просили не трогать Махмуда. Тогда он уже получил большую известность и пользовался симпатией всего театра и многих тысяч зрителей. Может быть, именно поэтому его не коснулась первая волна депортаций, которая прошла в феврале 1944 года.

Но с этого времени Махмуд стал другим человеком. Его чудесный искренний смех оборвался, и он больше не был таким веселым и беззаботным, как раньше. Глаза его становились всё печальнее. Мы, как могли, старались отвлечь его от тяжелых мыслей, пытались убедить, что война скоро кончится, его родные вернутся, жизнь наладится…

Не наладилось, не обошлось.

Летом 1945 года театр наш отправился на гастроли в Грозный.

В составе труппы Махмуда уже не было. Он исчез еще в Пятигорске. Кто-то говорил, что его увели под стражей, кто-то рассказывал, что он сам уехал в Среднюю Азию, искать родных…

Сейчас я знаю, что в эту ссылку в Казахстан Махмуд отправился сам, по собственному желанию. Он считал, что должен разделить судьбу своей семьи и своего народа…

Чуть позже мы расстались и с Мишей Водяным. Его в 1945 году позвали в город Львов, где тогда создавался театр оперетты. Он ведь к нам приехал из Ташкента, где учился и потом всю жизнь дружил с известным фельетонистом Ильей Шатуновским, работавшим в «Комсомолке». Потом Миша переехал в Одессу и до конца дней работал в театре, который сейчас носит его имя…

Отъезд Миши из Пятигорска происходил в тайне, потому что из театра его никто бы не отпустил, мужчины были буквально наперечет. Я, в большом секрете от всех, провожал его на вокзале, и мы прощались у вагона. Очень всё это было грустно. Я даже не подозревал, что будет завтра.

Завтра меня вызвали в дирекцию и сказали: «Вот твой друг, Миша Водяной, сбежал куда-то, так что давай теперь выручай, выходи сам на «Кушать подано», а то мужчин у нас совсем нет».

Надели на меня смокинг, лакированные туфли… вот с этим была проблема, лакированных туфель не хватало, так что дядя Вася-электрик, когда выходил в массовке, надевал новые галоши. Издалека отличить невозможно, они ведь тоже блестят. Мне туфли нашли. Всё же роли у меня были со словами. В «Сильве» например, в первом акте, когда она выходит замуж за Эдвина, я, исполняя роль священника, нараспев зачитывал брачный документ: «…Обязуюсь княжеским словом на-а-а-шим, девицу Сильву Вареску взять в жены, обязуюсь также договор сей скрепить, как надо, бра-а-ком по зако-о-ну…»

В это время Фери трагически восклицал: «Это невозм-о-о-о-жно!»

Простак вылезал с дурацким утешением: «Скушайте конфетку».

И слышал в ответ: «Убирайтесь к черту!»

Десять секунд на сцене, но ведь это почти роль. И к тому же я отрабатывал за своего друга. Конечно, безумно волновался, и как жаль, что тогда рядом уже не было Махмуда, который умел поддержать и успокоить. Он тогда был уже где-то в Средней Азии, искал своих родных. Как я теперь знаю, это были самые суровые и опасные годы в его жизни…

Потом, спустя несколько лет, мы встретились с ним уже в Москве, это было уже после смерти Сталина. Он танцевал в каком-то театре, и всё у него было нормально…

В первую же встречу он не стал рассказывать о своих заключениях в ссылке, а радостно вспомнил: «Помнишь, Генрих, что говорила Мария Васильевна, твоя замечательная мама — она ведь прямо так и сказала — Махмудик, ты будешь большим танцором! И вот получилось!» — при этом он делал руками такой удивленный и радостный балетный жест.

Как было приятно это слышать!

Махмуд был замечательным другом. Нельзя сказать, что, живя в Москве, мы с ним часто встречались. У нас обоих тогда было много работы. Он готовил свою знаменитую сольную программу и к тому же постоянно гастролировал. Я тоже не вылезал из командировок. Но если нам удавалось встретиться, мы замечательно проводили время вдвоем…

У него тогда была замечательная семья. Чудная жена Нина Аркадьевна и умница дочка — Стелла. Она пошла по отцовскому пути и связала свою жизнь с балетом. Сначала танцевала, потом стала преподавателем и искусствоведом. Мы приходили к ним, они приходили к нам.

Махмуд был, конечно, суперталантливым танцором. И даже если бы он выбрал путь классического балета, он и там стал бы единственным и неповторимым. Но он выбрал эстраду. Он создал неповторимый венок народных танцев, танцев народов всего мира, стал единственным и уникальным явлением в мире балета, которое по значению можно сравнить только с таким же единственным и великим ансамблем Игоря Моисеева.

Я иногда просматриваю свои фотографии и вижу — вот Махмуд в каком-то белом фраке и белом цилиндре, тут в удивительном костюме из шкур леопардов, а тут он — индийский бог Шива… Махмуд бесконечно разнообразен и неповторим, как сам наш разноязыкий, многоцветный, неповторимый мир танца…

В сентябре 1999 года в Пятигорске отмечали 60-летие со дня основания театра музыкальной комедии. На здании театра тогда установили мемориальную доску, на которой были выгравированы фамилии основателей театра и наиболее известных артистов, работавших здесь. Есть на этой доске фамилии моих родителей. Ну, и, конечно, фамилия Махмуда Эсамбаева.

Махмуд очень хотел приехать в Пятигорск. Но не смог, он был тогда уже серьезно болен. Я пришел к нему домой и записал на видеопленку его приветствие. Таким образом, слова Махмуда прозвучали на празднике театра, в котором началась его блистательная артистическая карьера.

В том же 1999 году, еще сын Артем был жив, мне исполнилось 70 лет.

Понятно, что одним из самых дорогих гостей на моем юбилее должен был стать Махмуд, но… он лежал в больнице, причем врачи объяснили, что положение его тяжелое, какие уж там юбилеи…

И вот, представьте себе, Махмуд приехал!

Я спросил его — как же он сумел вырваться? И он ответил, что сказал врачам, что даже если ему суждено умереть завтра, сегодня всё равно должен прийти на юбилей своего старого друга.

Он сидел среди гостей, рядом с Сергеем Владимировичем Михалковым, в своей известной всему миру папахе, улыбался и казался таким же юным, каким я помнил его по нашим пятигорским временам. Махмуд пробыл с нами весь вечер, был весел, сказал, как всегда, замечательную речь.

Он был не только великим артистом, он всегда был настоящим другом. Это был человек, окончивший всего шесть классов средней школы, но обладавший при этом высшим душевным образованием.

Таким и остался до конца своих дней.

Это самородок. Бог создал его таким.

Как говорят в сказочной Индии, танцы которой он так блистательно исполнял, — карма этого человека такова, что он обязательно должен вернуться в наш мир в обновленном и еще более высоком призвании.

Я счастлив, что на моем жизненном пути не просто встретился, а навсегда поселился несравненный художник, Мастер во всем высоком понимании этого слова.

Я благодарю судьбу за то, что у меня была эта встреча.

Ведь вся наша жизнь — это встречи. Первая — с родителями, другие с людьми, которые дарят нам свою самобытность. Но самые дорогие, самые ценные встречи — это Встречи с Друзьями.

И если в жизни случится хотя бы несколько таких встреч — то можно считать, что тебе необыкновенно повезло».

Глава пятая ПОЛУСТАНОК МЕРКЕ

С февраля 1944 года по Пятигорску ходили слухи, что по всему Кавказу собирают в большие партии и куда-то отправляют чеченцев, ингушей, кабардинцев, балкарцев, представителей других народов Кавказа, которых Сталин обвинил в сотрудничестве с гитлеровцами. Оправдываться, доказать свою невиновность никому не позволяли. Чекисты рыскали повсюду. Хватали людей на улицах, в домах, устраивали облавы на тех, кто пытался укрыться в горах и лесах. Тех, кто оказывал сопротивление, убивали…

Об этом всегда мало писали. А ведь это величайшее преступление сталинского режима — депортация с родной земли целых народов. Даже после того, как культ Сталина был развенчан «дорогим Никитой Сергеевичем», об этом по-прежнему ничего не позволялось говорить. Только сорок лет спустя открыли шлюзы молчания, и хлынула из них на страницы книг и газет лавина народного горя, физических и душевных мук людей, не понимающих — за что?!

О том периоде жизни Махмуда в его официальных биографиях коротко и невнятно сообщалось, что он «волею судьбы» оказался в Киргизии. Что пришел как-то в театр оперы и балета и сказал: «Здравствуйте, я Махмуд Эсамбаев, нельзя ли у вас поработать?» Его приняли, и он со временем стал известным танцовщиком.

Об этом хоть что-то известно. Но мы почти ничего не знаем о том, как он метался по бескрайним киргизским и казахским степям в поисках своих родных и близких, как сам много раз мог стать заключенным и навсегда проститься со своим великим будущим — какие могут быть танцы в лагерях? Он вполне мог сгинуть здесь, в бескрайнем «Архипелаге ГУЛАГ», как сгинули очень многие таланты всех народов, населявших СССР. Но и тут ему, можно сказать, повезло.

Махмуд не любил говорить об этом времени. Он ведь тоже поначалу верил, что великий и мудрый Сталин просто не знает об этих выселениях. И даже когда правда (хоть и не вся, конечно) прозвучала с трибуны партийного съезда, и тогда многие этому не верили. Махмуд страдал больше других. Ведь ему, в отличие от его народа, советская власть дала много не только плохого, но и хорошего.

Не меньшее страдание пришлось пережить Махмуду и в самом конце жизни. Он тяжело переживал крушение страны, распад Советского Союза.

— Убили дружбу народов, — говорил он. — Жадные до власти политики кромсали по живому. Наспех слепили СНГ, и где это объединение независимых государств? Где содружество? Ну ладно прибалты — эти всегда в сторону смотрели, их корни в Европе. Но остальные? Кому мешал Союз? Мудрый Назарбаев и мой друг, замечательный поэт Олжас Сулейменов, предлагали создать Евразийский союз с конфедеративным устройством. Почему их никто не послушал? Собрались в Беловежской Пуще три жадных до власти мужика, выпили для храбрости и разодрали живую страну на кровоточащие куски… А что потом? Нескончаемая смута. Стрельба из танков по парламенту. Вот оно какое получилось похмелье…

Только под конец жизни стала известна Махмуду страшная история про чеченское село Хайбах, где в феврале 1944 года руководитель операции по выселению полковник Михаил Гвишиани загнал в старую конюшню всех жителей, которых сумел застать на месте — более семисот человек стариков, женщин и малых детей. И сжег всех, как это делали фашисты. За что потом лично Лаврентием Берия был награжден орденом.

Позволю привести несколько строк из того, что известно мне лично. Полковника Гвишиани Хрущев собирался расстрелять, как это было сделано с Берией. Палача спасло то, что его старший сын, Джермен, женился на дочери премьера Косыгина Людмиле. Пришлось Косыгину спасать родственника от расстрела. Гвишиани дорабатывал простым экономистом в Доме правительства в Тбилиси. До конца своих дней этот изверг оглядывался по сторонам, опасаясь за свою поганую жизнь. Но душегубу повезло — он умер своей смертью…

Родителей Махмуда забрали в самом начале, 23 февраля. Не помешало и то, что отцу было 97 лет и что старший его сын погиб, защищая границу СССР. Забрали и сестру Махмуда Паду со всей ее семьей.

Тихонько, на ушко, Махмуду посоветовали потерять паспорт. Театральное начальство имело связи и могло помочь восстановить документ, обозначив там другую национальность. Театральное начальство было готово на всё, чтобы увести от преследования своего основного балетного солиста.

Махмуд отказался. Тогда директор театра С. Г. Ходос вызвал его в свой кабинет.

— Не знаю, как сложится дальше твоя судьба, — сказал он Махмуду. — Но ведь и там, в Казахстане, куда отправляют чеченцев, есть театры большие и маленькие, музыкальные и драматические, и ты везде сможешь работать. Вот я написал для тебя рекомендательное письмо. Если окажешься в большом городе, можешь смело идти с этим письмом к директору любого театра. Наш коллектив и меня они наверняка знают и возьмут тебя на работу.

Махмуд поблагодарил директора, спрятал письмо и ушел. Сейчас ни будущая, ни настоящая работа его не волновали. Он думал о том, как найти своих высланных за тридевять земель родных…

В этот же день он прямо на улице подошел к милиционеру и сказал: «Вот мой паспорт. Я чеченец. Заберите меня. Я хочу быть там, где находятся все мои родные».

Милиционер только головой покачал… и отвел Махмуда в участок. Там уже собралось множество чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев. Настроение было подавленное. Все ждали высылки и совершенно не были к ней готовы. Почти ни у кого не имелось теплых вещей и продуктов. К собранным на участке людям никто не приходил. Все понимали, что если какие-то отчаянные родственники придут с передачей или письмом, то сами тотчас окажутся в камере. Ну а к Махмуду и вообще никто не мог прийти. В театре его потеряли, а родные — родных у него не осталось, все были отправлены куда-то в бескрайние степи Казахстана…

Спустя насколько дней арестантов загнали в товарные (телячьи) вагоны, где до этого возили скот, и под охраной автоматчиков отправили в дальний неведомый путь.

Это была дорога в ад…

Переживший эти события Хажбикар Боков вспоминает: «Заклятый враг вайнахского народа генерал Ермолов писал: «С чеченцами, народом сильным, живущим в состоянии совершенного равенства, не признающим никаких между собой властей, а потому и зависимости, употребляю единственное средство — терпение».

По сей день большим почитанием у вайнахов пользуется волк. Он — символ свободы, непокорности, смелости. И в самом деле, он не поддается дрессировке, подобно львам, тиграм и даже слонам, которых человек приучает выполнять команды и ходить на задних лапах. Человека смелого, отважного, стойкого у нас отождествляют с волком.

Сталин слова «терпение», понятного даже царскому генералу Ермолову, не знал и знать не хотел, а чеченцев ненавидел с юности. Их отвага и гордость, их любовь к родной земле ничего не значили для него. Чеченцы для него всегда были волками, исправить которых может только смерть.

С начала 1944 года на восток, в Сибирь и Казахстан, нескончаемым потоком потянулись поезда, заполненные гражданским населением. На станциях из вагонов, находящихся впереди состава, выскакивали автоматчики и открывали тяжелые двери теплушек, в которых толпились старики, женщины, дети. Они отрешенно смотрели на незнакомую заснеженную землю. Поодаль от состава собирались местные жители и рассматривали неведомых пассажиров, едущих под охраной. Жители спрашивали друг друга: «Кто они, эти люди? Какие совершили преступления? Неужели и правда изменили Родине? Но как могли это сделать дети, женщины и седобородые старцы?» Ответа не было. Его не знали ни люди с автоматами, ни те, кто находился в вагонах под охраной…

Около миллиона человек, проживающих на Северном Кавказе, было отправлено в восточные районы страны. Все они официально именовались «спецпереселенцами», но ехали, как арестанты, в товарняках с наглухо закрытыми дверями и под строгой охраной. Так началось их хождение по мукам.

Нынче большинство чеченцев и ингушей, как и других бывших переселенцев, родилось и выросло на древней земле своих предков. Для них тот трагический отрезок в жизни отцов и дедов, матерей, старших братьев и сестер как бы за пределами памяти. О нем молчат ученые, мало и скупо пишут в учебниках. Долгие годы все делали вид, что мрачного периода депортации будто и не существовало, но он и поныне несмываемым пятном лежит на памяти народов. И люди хотят знать правду о прошлом.

Возьмем текст одного из законов, принятых в те годы Верховным Советом РСФСР. Его содержание вызывает сложное чувство. В документе говорится: «Во время Великой Отечественной войны, когда народы СССР героически отстаивали честь и независимость Родины в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, многие… по наущению немецких агентов вступили в организованные немцами добровольческие отряды и вместе с немецкими войсками вели вооруженную борьбу против частей Красной Армии, а также, по указке немцев, создавали диверсионные банды для борьбы с советской властью в тылу, причем основная масса населения не оказывала противодействия этим предателям Родины».

Как видим, закон составлен жестко. И даже теперь, спустя более полувека, он воспринимается неоднозначно. Некоторые могут сказать даже: ну что ж, зло наказано. Но, простите, какое зло, да было ли оно? Давайте попробуем разобраться.

Во-первых, не соответствует действительности утверждение, что «многие вступили в добровольческие отряды». Никаких «добровольческих отрядов», помогавших фашистам и состоящих из «многих» чеченцев, ингушей, балкарцев, в реальности не было. Тем более что Чечено-Ингушетия оккупировалась врагом лишь частично. Существовали отдельные группы, объединявшие тех, кого советская власть так или иначе обидела, обездолила. Однако подобные обобщения о целых народах на основании отдельных случаев делать нельзя.

И последнее, самое тяжелое обвинение, что «основная масса населения не оказывала противодействия этим предателям Родины». Но ведь эта основная масса, которая подверглась ссылке, состояла из стариков, женщин и детей. Мужчины были на фронте. Они честно бились с врагом. Тысячи из них награждены орденами и медалями, несколько человек удостоены высшей правительственной награды — им присвоено звание Героя Советского Союза.

В бою вражеская пуля не спрашивала национальности бойца. Сражаясь за правое дело, за свободу и счастье всех советских людей, гибли и русский, и татарин, и ингуш, и чеченец, и еврей — солдаты, офицеры всех национальностей. В памяти народной навечно запечатлены герои, павшие в боях и живущие рядом с нами. Они не знали страха и самоотверженно сражались с фашистами, не щадя своей крови и самой жизни. Имена сотен и тысяч чеченских, ингушских, балкарских, карачаевских, калмыцких воинов, а также воинов других национальностей, погибших на войне, незабвенны.

Оставшиеся в живых возвращались домой, к семьям. По официальным данным, за первые месяцы после окончания войны только в Казахстан к своим сосланным туда семьям прибыло свыше 16 тысяч демобилизованных солдат и офицеров, освобождавших Родину и Европу от фашистского рабства. Их, представителей репрессированных народов, также отправляли в ссылку. Они долгие месяцы искали своих родных и близких, угнанных в бескрайние и безлюдные просторы степей.

История не знает таких примеров, когда целые народы лишались бы своей родной земли, на которой жили веками, и подвергались ссылке. Замечу, что совершалось всё это не только с ведома Сталина, но и под его личным оперативным контролем. Депортацией чеченцев и ингушей руководил сам Берия. Находясь в Грозном, он систематически информировал о ходе операции «отца народов».

Вот несколько красноречивых деталей этой бесчеловечной акции, возведенной в ранг закона. Решение о выселении народов было принято, когда советские войска подходили уже к государственной границе СССР, а Кавказские горы давно были очищены от фашистов и бандитов. Какую же опасность и для кого представляли маленькие народы, сыны и дочери которых не жалели ни сил, ни самой жизни для победы над врагом? Не может не смутить и дата принятия самого закона — 25 июля 1946 года. То есть спустя два с половиной года после непосредственного выселения народов с родной земли и свыше года после окончания Великой Отечественной войны.

Для чего нужно замалчивать имена подлинных героев? Почему звезда Героя Советского Союза, заслуженная в 1944 году, вручена ингушу Мураду Оздоеву лишь через пятьдесят два года? Почему замалчивался факт, что чеченец Мовлади Висаитов, один из самых первых героев-красноармейцев, встретившихся на Эльбе с американскими войсками, участниками «второго фронта» против фашистской Германии, был награжден высшим американским орденом Легиона чести? И почему его звезда Героя Советского Союза пришла к нему лишь через полвека, когда его уже не было в живых?

Но это еще не всё. В 1948 году была введена уголовная ответственность за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы СССР в период Великой Отечественной войны. И если во время самого переселения не были определены сроки высылки, то теперь указывалось, что переселение чеченцев, ингушей и других народов проведено навечно без права возврата. Если же кто-то попытается самовольно переменить место обязательного поселения, то есть переехать в соседнее село или район, то «преступник» Особым совещанием при МВД СССР мог быть приговорен к 20 годам лагерей. Пятилетнее лишение свободы грозило тем, кто оказывался виновным в укрывательстве покинувшего свое место переселенца. Вот так со временем ужесточался режим содержания «спецпереселенцев». В общении с ними больше не употреблялось слово «товарищ», а только «гражданин» или «спецпереселенец».

Теперь всё это воспринимается как страница какого-то жуткого фантастического романа. У нынешних людей может даже возникнуть чувство настороженности, не сгущаются ли тут краски? Нет, не сгущаются, ибо всё это я испытал на себе.

Порой кажется, нет таких красок, которыми можно было бы нарисовать тогдашнюю тяжелую жизнь. Сталинский режим и бериевская служба безопасности проявляли поразительную изобретательность в выборе иезуитских средств для воздействия на психику и волю заброшенных на чужбину людей. Всё, кажется, делалось для того, чтобы вытравить из нашего сознания всё человеческое. Например, дороги между поселками, районами и областями всегда были перекрыты постами внутренних войск. Они останавливали весь транспорт и пешеходов и задавали один и тот же вопрос: «Есть здесь чужие?» «Чужими» были мы. Кроме того, каждый из нас, «спецпереселенцев», регулярно должен был являться в комендатуру и подтверждать тем самым, что он никуда не сбежал. Противиться никто не мог, ибо это расценивалось как противодействие закону и влекло самые суровые последствия. Даже за письма, с которыми доведенные до отчаяния люди обращались к Сталину с жалобами на невыносимые условия жизни, их авторов подвергали репрессиям. Вспоминать об этом тяжело, а видеть и переживать было просто невыносимо.

Да, вайнахи пережили и это, но только ценой гибели третьей части своего народа… И всё это вместе со своим народом пережил и великий Махмуд, который, будучи еще совсем юным, в составе фронтовой концертной бригады объездил всю передовую и чуть не лишился жизни».

Махмуд едва нашел силы, чтобы выбраться из вагона на конечной станции. Более страшной поездки в его жизни не было. Неудивительно, что из обросших инеем загаженных вагонов вынесли и положили на снег больше десятка тел стариков и детей, которым не довелось доехать живыми до конечного пункта. Это был Казахстан, станция Макинка (позже райцентр Макинск).

Всех выживших загнали в грузовики и развезли по колхозам.

К счастью, везде есть добрые люди. Изможденного и почти ничего уже не понимавшего Махмуда приютила семья украинцев, а вернее сказать, продавщица сельмага Ольга, которую поразили юная красота и слабость Махмуда. Она буквально на руках принесла его домой. «Витя, — сказала она брату, — раздень-ка хлопца, я сейчас согрею воды, его нужно помыть».

Ольга принесла воды, согрела ее в печи. Махмуд, всё еще пребывавший в шоковом забытьи, почти не сознавал, что с ним происходит. Он мылся впервые за пятнадцать дней. Постепенно горячая вода привела его в чувство, и он стал что-то понимать. По крайней мере смог ответить, что его зовут Махмуд и что он приехал с Кавказа, из города Грозного.

Кроме доброй дивчины Ольги и ее брата Виктора, в доме жил их отец, который поначалу отнесся к Махмуду с большим подозрением. Однако главным кормильцем в семье была Ольга и она всё решала. Так Махмуда спасли. Ольга и Виктор не только отмыли, отогрели, накормили кавказского спецпереселенца, но уже на следующее утро оформили подсобным рабочим в магазин (помогли Ольгины связи — в ее магазин ходило все местное начальство). Тут, в подсобке, можно было если не заработать, то хотя бы подкормиться, да и власти уже не так придирались к спецпереселенцу, который оформлен на работу.

За пару месяцев Махмуд пришел в себя, научился двигать ящики и приобрел репутацию «своего парня». Даже сильно выпивающий Ольгин папаша примирился с новым квартирантом, хотя каким-то шестым родительским чувством знал, что напрасно его командирша-дочка надеется прибрать гарного хлопца к рукам.

После того как Махмуд пришел в себя и почувствовал силу, он явился в колхозный Дом культуры. Там он обнаружил заведующего клубом дядю Васю Фомина, который давненько уже скучал без дела, и попросил его сыграть цыганочку. Дядя Вася без долгих уговоров вынул инструмент из чехла и растянул меха. Баянист он был профессиональный. Тут Махмуд показал изумленному заведующему сельской культурой, что он умеет делать на сцене.

Через месяц Махмуд стал кумиром деревенской молодежи. Его приглашали на дни рождения, на редкие пока (мало вернулось с войны мужчин, а мальчишки еще не подросли) свадьбы, да и на все другие праздники, которые советская власть разрешала праздновать.

В конце концов, голова (председатель) колхоза — толстый и веселый хохол, сильно похожий на запорожца Тараса Бульбу, — решил, что такого красавца-плясуна следует показать всему остальному миру. В душе голова был большим поклонником искусства и меценатом. Под личную ответственность он взял Махмуда с собой в Караганду (напомним, что самому спецпереселенцу без специального разрешения никуда выехать было невозможно).

В Караганде они зашли в музыкальный театр, где Махмуд показал рекомендательное письмо директора Пятигорского театра музыкальной комедии С. Г. Ходоса. Письмо, как и ожидалось, подействовало безотказно, Махмуда решили зачислить в труппу без просмотра. Однако, когда узнали, что он чеченец, притормозили. До сих пор ни одного спецпереселенца в театрах Казахстана не было ни на каких должностях. Тут было о чем задуматься. И хочется взять, да страшно. Кто может сказать, как всемогущие органы отнесутся к такому самоуправству? Не сочтут ли это укрывательством «врага народа», за которое положено пять лет лагерей?

Всё же его решились взять — временно, по договору. Тут и национальность указывать не надо. Если работники органов начнут задавать вопросы, можно прикинуться наивными и сказать, что сами ничего толком не знали…

Расчет оправдался. Махмуд вполне сносно выступал в новых, совершенно незнакомых ему пьесах и ролях, да ему и посоветовали поначалу особенно не выделяться. Пусть люди помаленьку привыкают…

Жизнь налаживалась, и вскоре Махмуд встретился с первой своей почти что женой.

Ее звали Маргарита Бели. Весьма симпатичная девица, настоящее чудо интернационализма — мать немка, отец азербайджанец. Оба родителя — врачи-гинекологи, в недавнем прошлом известные и процветающие. Высланы в Казахстан еще в начале войны вместе со всеми поволжскими немцами. Жили они нелегальными абортами. Времена были жесткие, все знали, что если за таким делом поймают — тюрьма до конца дней, а то и расстрел. Но и аборты кому-то делать нужно. Не только ведь простые неосмотрительные гражданки, но и важные начальственные дамы очень нуждались в умелых руках и неболтливых языках ссыльных гинекологов. Нуждались порой очень и очень. Так что жила ссыльная семья дамских врачей в целом очень даже неплохо. Были они к тому же завзятыми театралами, не пропускающими ни одной премьеры в местном театре.

У единственной их дочки Маргариты имелось всё, о чем может мечтать девица на выданье. Две шубы — одна из норки, другая из голубого ферганского каракуля, красивые платья, туфли на высоком каблуке и весьма неплохие драгоценности. Имелись, конечно, и поклонники. Вот только не было среди них подходящего мужчины, которым можно было бы гордиться, как солидной бриллиантовой брошью. Махмуд на роль достойного мужа в целом подходил — артист! Не исключено, что со временем его возьмут в театр на постоянную работу. Что спецпереселенец, не так уж и страшно. У родителей имелись полезные связи, и тут возможно было после свадьбы ситуацию поправить. Но когда Махмуд узнал из разговоров (его уже считали своим и почти не стеснялись), откуда берется гинекологическое благополучие, ему это сильно не понравилось. Он быстро собрал вещички — их у него тогда было совсем немного — и в прямом смысле слова выскочил в окно.

Так что первая, совсем уж было сложившаяся женитьба не состоялась.

Убежал Махмуд довольно далеко от Караганды и оказался в столице Киргизии — замечательно красивом, зеленом и тихом городе Фрунзе, ныне Бишкеке. Он, конечно, очень сильно рисковал. Если бы во время весьма неблизкой поездки из Караганды во Фрунзе он кому-то (проводникам, милиционерам, контролерам, да просто бдительным соседям) показался подозрительным, этот вояж мог бы стоить ему двадцати лет лагерей. К счастью, обошлось. Выглядел он тогда вполне респектабельно, одет был прилично, держался спокойно и уверенно.

Приехав во Фрунзе, Махмуд прямо с вокзала отправился в республиканский театр оперы и балета, где показал безотказное письмо С. Г. Ходоса, благодаря чему не был сдан в милицию, а, наоборот, принят в балетную труппу. Заметим, что для этого руководству театра пришлось провести очень непростую операцию — оформить задним числом перевод Махмуда из карагандинского театра в свою труппу и провести эти документы через соответствующие властные структуры.

В Киргизском театре оперы и балета Махмуд наконец-то встал к балетному станку. С ним начали работать профессиональные балетмейстеры и хореографы. Именно здесь он стал во всей сложности и многообразии постигать бесконечно сложный мир классического балета.

Спустя несколько месяцев он уже участвовал во всех основных постановках театра. Вскоре уже никто из его опытных коллег не мог лучше исполнить испанский танец из «Лебединого озера», а венгерский из «Раймонды» в его исполнении всегда сопровождался бурными овациями.

Появились у Махмуда поклонники, старавшиеся не пропускать спектаклей, в которых он танцевал. Среди них были и чеченцы — люди, которым, несмотря на свою национальность, удалось неплохо устроиться в столице Киргизии. В основном, конечно, в силу нужной профессии. Ведь среди спецпереселенцев были инженеры, бухгалтеры, опытные преподаватели и ученые различных специальностей. Они при любой возможности приходили на спектакли посмотреть на своего талантливого земляка. Махмуд, конечно, тоже сразу примечал их среди других зрителей. Известное дело, чеченец чеченца видит издалека.

Постепенно завязывались добрые отношения. Чеченцы сочувствовали ему. Они прекрасно понимали беду Махмуда — он до сих пор не мог найти даже самых приблизительных следов своих родных. Без всяких просьб с его стороны они, каждый в силу своих возможностей, старались помочь. И вот наконец Махмуду передали, что некий старик чеченец по фамилии Эсамбаев (кажется, с женой) живет в поселке Мерке. Мерке — это маленький степной аул, затерянный между Джамбулом и Фрунзе.

Эти же чеченцы помогли Махмуду получить разрешение на поездку к отцу. Махмуд оформил в театре отпуск на три дня за свой счет и взял билет до станции Мерке. В небольшой чемодан он без труда уложил всё необходимое. Тут были в основном продукты и теплые вещи. Махмуд не знал, что будет нужно, и вообще не был уверен в том, что увидит отца или мать. Эсамбаев — не такая уж редкая фамилия у чеченцев, а имени его доброжелателям так и не удалось узнать. «Даже если просто родственник, хотя бы и дальний, всё равно хорошо», — успокаивал себя Махмуд. Он боялся верить, боялся спугнуть такую долгожданную, такую зыбкую надежду…

Станция Мерке — несколько старых одноэтажных домиков и покосившихся черных сараев, разбросанных возле железнодорожных путей. Неужели это и есть весь поселок?

Невдалеке от платформы возле семафора виднелся переезд с полосатым шлагбаумом, возле него будка стрелочника. Неприкаянно, грустно и безлюдно было тут, на безвестном степном полустанке, продутом насквозь пронзительными степными ветрами.

Да разве здесь можно кого-то найти? И где искать? У кого спрашивать?

Из будки вышел человек в старом ватнике и больших, выше колена валенках с дворницкой метлой в руках и стал разметать пути на переезде.

К нему и направился Махмуд.

— Скажи, добрый человек, — обратился он к будочнику, — это вот и есть поселок Мерке? Я правильно приехал?

Конечно, Махмуд не сомневался, что приехал правильно, проводник не мог ошибиться и высадить его на другой остановке, но уж очень пустым и убогим выглядел этот забытый Богом полустанок…

Будочник, как видно, тоже уставший от одиночества, охотно прекратил свою однообразную работу и, опершись на метлу, поглядел на Махмуда. Это был маленький старичок-казах с узкими, с будто прищуренными улыбающимися глазами и морщинистым темным лицом степняка.

— Да, уважаемый, это станция Мерке, — отозвался он охотно. По-русски дедушка говорил с забавным акцентом, но бойко и вполне понятно. — Правда, тут только станция, а поселок и правление колхоза там. — Он махнул рукой в сторону далекого степного горизонта. — Если тебе, уважаемый, надо в Мерке, то лучше всего будет остановить колхозную машину. Они все через этот переезд идут. Если хочешь, я могу специально для тебя остановить. У меня вот палка есть! — сообщил дедушка не без гордости и вытащил из просторного голенища солдатского валенка черно-белый милицейский жезл. — Это нам специально дают, — пояснил он, любуясь своим полосатым сокровищем. — Вдруг, однако, шлагбаум сломается, тогда я палкой могу машины останавливать.

— Добрый человек… подскажите, как мне вас называть? — попробовал объясниться Махмуд.

— Так просто и называй — Байрам-ата, а по-русски дедушка Байрам…

— Меня Махмудом зовут. Я, уважаемый Байрам-ата, приехал родителей своих искать… вы, наверное, давно тут живете и всех знаете?

— Живу давно, — согласился старик. — С рождения, считай. Всю жизнь чабаном в колхозе работал… наших-то, кто из Мерке, конечно, всех знаю… только ведь теперь много переселенцев пригнали… это люди новые, незнакомые, как же их всех узнать…

— Ну а фамилию такую — Эсамбаев слышали? — спросил Махмуд наудачу.

— Эсамбаев… так это… — начал старик и словно бы поперхнулся. — А ты, что же, не сынок ли им будешь или внучок?

— Сынок я, сын… — подтвердил Махмуд, чувствуя, как холодное тяжкое предчувствие змеей заползает в сердце.

— Ты вот что, уважаемый, давай-ка зайдем ко мне в дом… чаю выпей с дороги, а я тебе и расскажу, что знаю… опять же женку мою подождать надо, она скоро обед принесет…

Дедушка Байрам взял Махмуда за руку и, как маленького, повел в свою будку. Махмуд не сопротивлялся, ему было страшно. Он чувствовал себя потерявшимся ребенком…

Когда пришла жена дедушки Байрама, такая же, как и он, маленькая, ладная и улыбчивая старушка, Махмуд уже знал, что его любимой наны Бикату нет в живых. Она умерла не так давно после тяжелой болезни, которая началась у нее вскоре после переселения, и что муж ее Алисултан, работавший на железной дороге обходчиком, после смерти жены тоже давно уже болеет и сейчас, кажется, совсем плох.

— Айша (так звали жену дедушки Байрама), ты не знаешь, как сейчас наш Алисултан? Посмотри, это ведь его сынок приехал.

— Три дня уже не ест, — сказала Айша. — Совсем одни кости остались. Удивляюсь, как живой еще. Утром к нему приходила, опять есть не стал, только воды выпил… Тут у нас два брошенных дома, в них переселенцы стали жить. Только две семьи тут было, на полустанке, остальных в колхоз отвезли, — рассказывала Айша по дороге.

Брошенные дома были те самые кривые сараи, которые увидел Махмуд, разглядывая полустанок. В одном из них, кое-как приспособленном для жилья, на сбитой из досок лежанке, под кучей старой одежды и тряпья лежал истощенный старик, в котором Махмуд не сразу узнал своего отца — гордого красного партизана.

— Дада… — прошептал Махмуд и заплакал.

Алисултан долго смотрел на него слезящимися блеклыми старческими глазами. Постепенно в них появлялось узнавание.

— Махмуд… — прошептал он. — Сынок мой… — и прикоснулся к нему высохшей желтой рукой, словно желая убедиться, что это не сон. — А мама-то наша… нана Бикату… она ведь умерла…

С помощью доброй Айши, которая принесла из дома ведро горячей воды, они помыли старика и переодели в то, что лежало в чемодане Махмуда. Буквально на руках сын отнес отца к поезду и уложил на полку плацкартного вагона. Это было нетрудно — старый партизан почти ничего не весил…

Так Махмуд с отцом стали жить вместе в маленькой комнатке при Киргизском театре оперы и балета, которую, войдя в положение, выделила своему солисту дирекция.

Нет, не пришло еще время умирать старому партизану! Через неделю Алисултан начал вставать с постели и, шатаясь, ходить по комнате. Жизнь была еще очень сильна в этом столетнем человеке.

Теперь старый партизан видел, как много приходится работать его сыну. Он понял, что танец — это не только легкомысленное праздничное развлечение.

Вскоре произошло замечательное событие. Алисултан впервые в жизни из директорской ложи смотрел балет. Давали волшебное «Лебединое озеро». Алисултан даже не сразу поверил своим глазам, когда увидел сына в прекрасной грозной роли Злого гения.

Это было потрясение!

Вечером после спектакля Алисултан обнял сына (тоже впервые в жизни!) и рассказал, как сожалеет о том, что долго не верил в его талант и даже мешал ему заниматься любимым делом.

— Ты правильно поступил, сынок, что не стал слушать старика. Не нужно тебе быть судьей. Своим танцем ты прославишь не только нашу фамилию, но и весь чеченский народ…

— Отец, ты тоже прости меня… Мы ведь с тобой оба горцы. Мы упрямые. Если бы ты знал, как я рад твоим словам.

— Лучшие сыновья становятся сыновьями народа — так говорят вайнахи. Я горжусь тобой, сын!

…Можно ли на старости лет стать другим человеком?

В это трудно поверить.

А вот Алисултан Эсамбаев стал. Больше они с Махмудом никогда не ссорились. Недаром ведь сказано, что искусство способно творить чудеса…