Махмуд Эсамбаев

Глава первая НИНА

Алисултан давно перестал давать Махмуду отцовские советы и указания. Хватит! В свое время он дал их слишком много. Хорошо, что умный и талантливый сын их не слушал, но теперь…

— Позволь, сынок, задать тебе один вопрос? — аккуратно спросил Алисултан Махмуда как-то вечером, когда они, сидя за столом в своей маленькой кухоньке, пили чай.

— Конечно, дада! Я слушаю тебя внимательно, — с готовностью отозвался любящий сын, которого, прямо сказать, несколько даже смутила непривычная деликатность бывшего партизанского командира.

— Давно хочу спросить тебя, сынок, не кажется тебе, что в доме нашем… нет, мы, конечно, живем с тобой хорошо и дружно, грех жаловаться, но… не кажется ли тебе, что нам здесь чего-то важного все-таки недостает?

— Чего же нам не хватает, дада? — настороженно переспросил Махмуд.

— Мне кажется, что нам не хватает женщины, сынок! Хорошей, доброй женщины, хозяйки!

— А-а… — неопределенно протянул Махмуд.

По старой памяти он прекрасно знал, что старый партизан во всем любит определенность. Так что с ним всегда лучше говорить «да», если согласен, и «нет» — если ты против.

Неопределенный ответ сына, однако, не сильно расстроил Алисултана.

— Тогда, если ты не будешь возражать, сынок, я позову в наш дом одну добрую женщину, которая, я уверен, тебе очень понравится и будет любить тебя, как родная мать…

— Как родная мать, дада, уже никто…

— Да, ты, конечно, прав, сынок…

Они оба замолчали, поминая в душе бедную нану Бикату, которой была отпущена такая неласковая, такая короткая жизнь и печальная смерть на чужбине.

— Но если ты хочешь, дада, привести жену, я, конечно, буду только рад, — прервал затянувшуюся паузу Махмуд. «Ты никогда не постареешь, вечный жених!» — не без восхищения заметил он в душе. Но на лице почтительного сына конечно же никаких сомнительных мыслей не отразилось.

Старый партизан подождал еще немного и, бросив на сына пронзительный взгляд, закончил:

— Тогда, сынок, я прямо сейчас позову эту добрую женщину и познакомлю с тобой. Она живет неподалеку.

— Хорошо, дада, приглашай… только позволь, я сбегаю и куплю букетик цветов.

Когда Махмуд вернулся, настороженно выглядывая из-за громадного букета алых роз, он увидел свою новую мамочку, которая занимала половину их маленькой кухни и, сияя подобно южному солнцу, распространяла на всю их квартиру безмерную женскую прелесть и благодать.

«Хорошего человека должно быть много! — вспомнил Махмуд народную присказку. — Надо будет попросить директора об увеличении жилплощади».

Так Махмуд встретился со своей новой мамой — жизнерадостной Софьей Михайловной, имевшей более ста килограммов живого веса. С ней Махмуд действительно в скором времени крепко подружился. Ну а Софа, в свою очередь, прониклась к бедному Мише (так она назвала сироту Махмуда) нежным материнским чувством.

— Миша, деточка моя, тебе нужно больше кушать, — убеждала она Махмуда каждое утро. — Ты такой худенький. Как погляжу на тебя, так мне сразу хочется плакать!

Вот такая была Софа, веселая, как птичка, и великая любительница песен и танцев.

— Миша, — выговаривала она Махмуду. — Я тебя кормлю, пою и к тому же люблю, как родная мама, а ты до сих пор ни одного еврейского танца не знаешь. Давай научу. Не отказывайся, не обижай мамочку!

Так в репертуаре Махмуда появились первые наметки еврейского танца, который впоследствии, скрестившись с трогательным рассказом писателя Шолом-Алейхема, вошел в знаменитую программу Махмуда Эсамбаева «Танцы народов мира» под названием «Портняжка». Впрочем, не будем торопиться и забегать вперед…

Беспокойство Алисултана по поводу того, что сам Махмуд никак не обзаведется семьей, все-таки не проходило. Но так как напрямую говорить на столь деликатную тему с сыном у чеченцев не принято, старый партизан подговорил Софу провести с Махмудом судьбоносный разговор.

Софа взялась за дело с удовольствием. Понятное дело, она, как и все женщины, обожала устраивать знакомства и свадьбы.

— Мишенька, сынок, — начала она очень задушевно, — твой папочка показал тебе пример, и теперь ты сам видишь, что настоящий мужчина может чувствовать себя хорошо и спокойно только в том случае, если рядом с ним идет по жизни достойная женщина. Я понимаю, ты много работаешь и у тебя совершенно не остается времени на личную жизнь. Но если ты не возражаешь, то мы с папочкой найдем для тебя замечательную девушку… такую белую, как мытая посуда, — пропела музыкальная Софа, — такую умную, как целый том Талмуда! Она будет верной любящей женой и родит тебе замечательных умных детей, а жизнь твоя обретет настоящий смысл…

— Нет, нет, Софа! — решительно прервал ее Махмуд. — Жену я найду себе сам…

— Хорошо, Мишенька, — сразу же согласилась Софа. — Но только не тяни время и действуй решительно, как твой папа. А чтобы ты знал, какой должна быть настоящая жена, послушай старинную умную историю, которую рассказал мне твой папа, когда предложил выйти за него замуж. Ему, так он говорил, еще в детстве рассказал эту историю его мудрый дедушка. Потом всякий раз, когда твой папочка женился, он обязательно эту сказку вспоминал. И недаром. Ты ведь знаешь, что у него за долгую жизнь было много жен, и все хорошие. Вот послушай историю, она так и называется «Умная жена».

Как-то отец сказал сыну:

— Э-хе-хе, сынок, состарился я, и, видно, помирать мне скоро. Хочу, чтобы ты женился, пока я жив.

Сын исполнил волю отца: женился.

После свадьбы отец сказал ему:

— С сегодняшнего дня нам надо лучше есть и пить: скоро мы с тобой будем строить одному богачу большую башню за хорошую плату (старик был известный строитель).

Они взяли всё, что надо для постройки башни, и отправились в путь.

В дороге отец обратился к сыну:

— Сын, наш путь длинный, и ты должен укоротить его.

Сын не понял отца.

— Дада, — сказал он. — Как я могу укоротить дорогу? Разве такое под силу человеку?

— Ладно. Тогда приведи мне коня, — попросил отец.

— Да откуда же я возьму коня? Тебе хорошо известно, что у нас его нет! — ответил сын.

— Тогда вернемся, — отрезал отец. — И когда придем домой, сразу же разведись с женой.

Сын подумал, что отец к старости повредился умом, но ничего, конечно, не сказал.

Он выполнил волю отца, развелся с женой, и по новому отцовскому выбору женился на другой молодой женщине.

Прошла свадьба, и отец снова позвал сына в путь.

Сын безропотно собрал необходимые для строительства инструменты, они отправились в дорогу.

Отец снова стал просить сына укоротить дорогу и дать ему коня. Сын опять ответил, что он не может ни укоротить дорогу, ни дать ему коня.

Отец повернул домой и сказал сыну:

— Разведись и с этой женой.

Сын исполнил волю отца.

Так продолжалось еще несколько раз, и всё время сын вынужден был разводиться с женами. Он очень переживал, не видя никаких причин для этих разводов. «Совсем, видно, свихнулся мой старик!» — думал он.

Последняя его жена, видя мужа в печали, спросила:

— Что за беда у тебя и почему ты так часто меняешь жен?

Муж рассказал ей всё, как было. И про непонятные просьбы отца и его странные требования — сразу по возвращении разводиться с женами.

— Хорошо, что ты рассказал мне об этом, — сказала жена. — Я растолкую тебе тайный смысл требований старика. Когда вы вновь отправитесь в путь и отец попросит тебя укоротить дорогу, начинай рассказывать всякие интересные истории, и путь покажется намного короче. Когда же отец попросит привести коня, сруби и дай ему в руки крепкую палку — это и есть конь для старика.

После свадьбы отец и сын, как обычно, отправились в путь.

Когда отец попросил укоротить дорогу, сын начал рассказывать интересные истории. Старик радостно заулыбался, и они бодро пошли дальше. Потом отец попросил сына привести ему коня. Сын сошел с дороги, срубил поблизости удобную, крепкую палку и протянул ее старику.

Отец снова улыбнулся и сказал:

— Ну, раз у тебя, сынок, появилась, наконец, умная жена, нам ничего не страшно и мы можем смело продолжать путь!

Такую вот поучительную историю передал сыну через Софу старый Алисултан и попросил ее добавить, что Махмуду тоже нужна умная жена, которая сумеет помочь в жизни, а если будет нужно, спасет от беды.

Старый партизан как в воду глядел.

…С Ниной Ханумянц Махмуд познакомился на танцах. Когда они встретились, Нина училась в мединституте и ухаживала в госпитале за ранеными, которые по-прежнему поступали эшелонами.

Во Фрунзе Нина переехала из Баку. Муж ее сестры Раисы работал тогда в Киргизии. Сестра скучала по дому и позвала Нину к себе. Нине сразу понравился город Фрунзе, да и народ здесь жил приветливый, легкий, будто и не было войны.

У Нины была подруга-балерина, Оля Чалова, и потому Нина была в курсе всех дел театра, особенно его балетной труппы. От Оли Нина узнала, что в театре появился замечательно талантливый солист, и повела подругу на балет, в котором Миша (так его звали все в театре) выступал с характерным танцем. Нина сразу поняла, что перед ней совершенно ни на кого не похожий исключительный талант. Она ведь и сама серьезно занималась танцами, правда, не балетными, а обычными — вальс, фокстрот, танго, румба, блюз.

Вскоре Оля познакомила Нину с молодым танцором. Миша и Нина с большой симпатией посмотрели друг на друга и расстались. Потом они как-то случайно встретились на улице и Миша-Махмуд сказал, что преподает в клубе бальные танцы и ему необходима партнерша, чтобы демонстрировать различные танцевальные па. Вот как ловко он всё придумал! Нина просто не могла отказаться. Они стали регулярно встречаться и посещать клуб. Однако Нина согласилась приходить только с подругой, и Махмуду пришлось приводить товарища. Зато танцевать можно было сколько угодно. Махмуд был счастлив и говорил Нине, что она танцует, как настоящая балерина.

Довольно долго они так и ходили вчетвером — Нина с Олей и Махмуд с товарищем. Нина была армянка, а в Армении законы очень строгие для девушек. Махмуд развлекал компанию интересными историями, которых знал великое множество. Он был замечательный веселый рассказчик и, кроме того, умел показывать и передразнивать великих людей. Например, так похоже показывал Чарли Чаплина, пародировал Утесова и Любовь Орлову, что удержаться от смеха было невозможно.

Через год они поженились.

Свадьба была тихая и бедная. Война тогда уже закончилась. Всем чеченцам во Фрунзе, в «компенсацию» за выселение, выдали по одному барану на семью. Дали барана и отцу Махмуда Алисултану. Этот баран и стал свадебным угощением, а потом его доедали еще неделю. Так начала жить молодая семья Эсамбаевых.

Еще через год, в июне 1946 года, Нина родила Махмуду дочь, которую назвали Стеллой (да, вспоминается что-то детское, доброе, та девочка-акробатка, что водила его по таинственным закоулкам сказочного циркового мира, ту девочку звали Ниной, а Стелла было ее цирковое, артистическое имя).

«С годами мы с женой притерлись друг к другу, как мельничные жернова! — говорил сам Махмуд, как бы с удивлением. — Вот уж никогда не думал, что можно столько лет прожить с одной-единственной женщиной!»

И ведь прожил. И внуки появились…

Больше пятидесяти лет проведут эти двое в верном браке.

О своей Нине Махмуд говорил, что она — чистое золото такой высокой пробы, что ее еще не придумали, поэтому Нина бесценна.

Так оно и было.

Махмуд любил повторять: «Если бы судьба не свела меня с Ниной, то можно с уверенностью сказать, что великого Махмуда Эсамбаева вы бы никогда не узнали».

Дотошные искусствоведы, покопавшись в истории театра, с привычным огорчением сообщили бы читающей публике о том, что одной из многих жертв сталинского террора (погиб или утратил здоровье и возможность танцевать) стал исключительно одаренный солист Киргизского государственного театра оперы и балета, спецпереселенец из Чечни Махмуд Эсамбаев.

«Да, все именно так бы и случилось — если бы не Нина…» — говорил Махмуд.

Жизнь солиста республиканского оперного театра Махмуда Эсамбаева складывалась на удивление удачно. В течение полугода он стал ведущим солистом и любимцем публики. Здесь встретил замечательного педагога, хореографа, настоящего мастера своего дела И. К. Ковтунова. Иван Кириллович был профессионалом мирового класса. До войны он работал в Ленинградском академическом театре оперы и балета вместе с такими гигантами балетной сцены, как В. М. Чабукиани, Л. М. Лавровский, Р. В. Захаров.

Этот человек значил в жизни Махмуда очень много. Он дал ему то, чего не мог дать до сих пор никто, — Ковтунов провел фантастически одаренного молодого танцовщика через высшую школу классического балета.

«Классический танец, — писала знаменитая балерина А. Я. Ваганова, — служит базой для всякого сценического исполнения, будь то характерный, гротесковый или салонный танец. Умение управлять ногами, своим телом, руками, головой дает возможность двигаться свободно во всех направлениях. Выучившись только характерным танцам, вы никогда не сможете исполнять классику. И наоборот, зная классический танец, можно легко воспринять характерный, салонный и другие. На опыте многих лет это доказано».

Постепенно отношения учителя и ученика переросли в настоящую дружбу. То, что он узнавал от своего старшего товарища, чрезвычайно расширяло кругозор молодого танцора, он начинал задумываться о главных ролях в лучших классических балетах.

«В 1952 году Ковтунов ставит балет Б. В. Асафьева «Бахчисарайский фонтан», — пишет в книге «Великие чеченцы» известный поэт, писатель, публицист и друг Махмуда Эсамбаева Муса Гешаев. — Впоследствии этот балет войдет в золотой фонд советской хореографии. Но тогда Иван Кириллович еще не решился отдать Махмуду главную партию, опасаясь, что молодой артист не справится с ролью. В «Бахчисарайском фонтанн» Махмуд играл польского пана. Линия этого персонажа проходила через весь первый акт, во всех массовых танцах: мазурке, краковяке, коде. Вот что пишет Ковтунов о работе над этой ролью: «Эсамбаев относится к таким артистам, которые беззаветно любят свое искусство, готовы танцевать все: первую, вторую, третью, любые партии, не считаясь, ущемлено его самолюбие в чем-нибудь или нет. Важно танцевать и приложить свои способности, чтобы поднять любую порученную ему партию до высокого художественного уровня. Часто, расставаясь с Махмудом, я вспоминал эту его особенность. И невольно думалось, как бы много было создано эпизодических партий, ценных по своему художественному значению, как бы они обогатили балетные спектакли, дали бы им долгую сценическую жизнь, если бы многие одаренные артисты так же любили свое искусство, как Махмуд».

Пришло время, и Махмуд получает в «Бахчисарайском фонтане» главную партию хана Гирея, и знакомый всем балет преображается. Искать новый рисунок роли пришлось долго. Даже костюм Махмуд рисовал и подбирал себе сам. Пожалуй, что этот татарский хан в исполнении Махмуда Эсамбаева был в большой степени чеченцем. Но зато как он был органичен в своем ярком наряде с большим, грозным, богато украшенным кинжалом!

Для Эсамбаева общение с Ковтуновым было равносильно учебе в высшем хореографическом училище. Махмуд рос на глазах. Он вникал в каждую мелочь, учился идеально управлять не только телом, но и чувствами.

Иван Кириллович заметил, что Махмуд без всяких усилий улавливает характер и стиль танца. Восприимчивый и эмоциональный от природы танцор, наделенный отличной музыкальной памятью и способностью оттачивать технику до совершенства, Махмуд легко осваивал любую партию, находя для каждой новые движения и краски. Одной из лучших его работ в то время был «Танец в ресторане» из балета Глиэра «Красный мак». Этот незатейливый танец, которому постановщики прежде не придавали значения, в исполнении Махмуда стал одной из самых ярких сцен спектакля.

К юбилею Сергея Рахманинова в театре поставили балет на музыку великого композитора под названием «Весна идет». Сюжет придумали очень трогательный. Молодой, никому еще не известный композитор берет на воспитание девочку, отца которой отправили на каторгу. Время идет, девочка становится красавицей и к тому же замечательной пианисткой. У нее намечается свадьба. И тут она встречается со своим сбежавшим с каторги отцом…

Не правда ли, знакомый сюжет? Каторга. ГУЛАГ. Осиротевшие дети. Время страшных историй. Миллионы ни в чем не повинных людей прожили свои жизни именно по такому сюжету. Ну а Махмуд к тому же был еще и спецпереселенцем — человеком, изгнанным (за что?) с родной земли.

Либретто написал сам Ковтунов. По этому либретто получалось, что, несмотря на трогательный и драматичный сюжет, завязанный вокруг сиротки, героем оперы становится не девочка и даже не ее несчастный отец — молодой композитор, а сама божественная музыка Рахманинова. Для Махмуда, танцевавшего партию композитора, это была совершенно незнакомая, неведомая тема. С этой новой для себя драматической задачей молодой танцовщик справился блестяще.

В следующей постановке — балете Соловьева-Седого «Тарас Бульба» Ковтунов неожиданно поручил Махмуду главную роль. Опера ставилась в 1952 году, к столетию смерти Гоголя. На худсовете предложение Ковтунова дать Махмуду главную роль было встречено дружным смехом. Все искренне оценили слова Ковтунова как шутку. Ну какой из Махмуда Тарас Бульба, пожилой, много повидавший казачий полковник? Во-первых, молод. Во-вторых, такой тонкий и звонкий, а ведь Тарас — скала, настоящий богатырь. Полное, карикатурное даже несоответствие!

Иван Кириллович тем не менее стоял на своем: «Эсамбаев незаурядный танцор, он умеет преобразиться и войти в любую роль». Упорство балетмейстера постепенно перевесило сомнения. Решили: «Ну, пускай преображается». И только в процессе работы над спектаклем, когда в мастерских художниками и портными был создан специальный костюм могучего запорожца, а сам Махмуд поразил всех своим удивительным даром перевоплощения, все убедились, насколько удачным был выбор режиссера-постановщика. Ну а что уж говорить о зрителях — они с первого взгляда поверили, что пред ними подлинный запорожский богатырь, патриот и герой. Поверили, полюбили и всякий раз шквалом аплодисментов встречали Тараса — Эсамбаева.

Тут впервые сошлись вместе замечательные качества танцевального таланта Махмуда — его тонкое понимание национального характера, бурный темперамент и яркий драматический артистизм. Его зажигательный танец с саблями всякий раз проходил под бурные аплодисменты.

Когда по окончании спектакля за кулисы принесли дочку Стеллу, малышка не узнала папу в этом грозном усатом великане и расплакалась от страха.

— Это же твой папа! — уговаривали ее.

— Нет, это чужой дядька, страшный. Мой папа красивый!

Махмуд окликнул дочку, и она замолчала, во все глаза уставившись на него. Совсем непохож, а голос папин…

После этой работы в театре уже не удивлялись, когда Эсамбаеву в спектакле В. М. Юрского «Под небом Италии» предложили одну из главных ролей — американского офицера Боба.

— Станцевал запорожца, станцует и американца! — уверенно сказал Иван Кириллович, и никто теперь с ним спорить не стал.

Следующая большая работа Ковтунова и всей балетной труппы театра над постановкой «Лебединого озера» была очень ответственной. Этот классический балет здесь, в Киргизии, еще не ставили. Махмуд вместе с балериной, народной артисткой СССР Бюбюсарой Бейшеналиевой исполнял в спектакле испанский танец, причем танцевал блестяще. Но вот однажды, за день до спектакля, заболел исполнитель роли Ротбарта, Злого гения, и Иван Кириллович предложил Махмуду срочно подготовить роль.

Вот как передает эту историю в своей книге «Махмуд Эсамбаев — чародей танца» писатель и друг великого танцора Руслан Нашхоев:

«Махмуд молчал: слова не мог вымолвить от удивления.

Иван Кириллович повторил вопрос.

— Смогу ли я? — пробормотал Махмуд. — За одни сутки… без всякой подготовки?..

— Ты же всю партию Ротбарта знаешь?

— Вроде бы знаю.

— Мне рассказывали, что ты и партии Одетты-Одилии и Зигфрида выучил. Это правда?

— Да, почти что.

— Тогда давай прорепетируем партию Злого гения Ротбарта.

Зазвучала музыка. Махмуд, знавший наизусть каждый музыкальный такт, каждое движение, не смог сделать ни одного шага. От волнения и смущения он забыл всё. Почувствовав его робость и скованность, балетмейстер сказал:

— Махмуд, мне нужно по одному делу минут на пятнадцать отлучиться, а ты пока вспоминай.

Как только захлопнулась дверь, Махмуд бросился к концертмейстеру Буршину:

— Гриша, умоляю, начнем выход Ротбарта — спокойно, не торопясь.

Двери закрыли на ключ, и зазвучала музыка. Вместе с исполнительницей роли Одетты Розой Самигиной без остановки они прошли весь второй акт.

Григорий играл и аплодировал Махмуду: тот танцевал так, будто за плечами у него были десятки репетиций.

Иван Кириллович стоял за дверями и всё слышал. Появился в зале, когда смолкла музыка.

— Извините, что задержался. Давайте продолжим.

Второй акт прошли еще раз без замечаний и остановок. Балетмейстер похвалил Махмуда.

Вечером состоялась репетиция со всей труппой. Свою партию Махмуд провел уверенно, вызвав удивление многих актеров: когда успел все это выучить?

После окончания спектакля ему много и заслуженно аплодировали. Коллеги обнимали и восклицали:

— Махмуд, твое место в Большом театре!»

Однако Махмуд просил их не спешить. Он видел свои слабые стороны и продолжал работать над ролью. По-настоящему осмысленно и профессионально исполнял эту сложную партию только после нескольких десятков выступлений.

В трактовке роли Махмуд шел от великой музыки Чайковского, наполняя образ мыслью и драматизмом, старясь показать подлинное, страшное лицо зла. Актер преобразил сценический костюм Ротбарта. Обошелся без традиционных огромных черных крыльев, которыми пользовались до него все исполнители. Это позволило ему усилить впечатление от танца удивительной пластикой рук. В его исполнении победа добра над злом становилась по-настоящему яркой и убедительной.

Герой Махмуда Ротбарт погибал под гром аплодисментов…

Такой «злой гений» еще никогда не появлялся на театральной сцене. Даже Ковтунов был поражен, увидев лермонтовского духа зла с потрясающим лицом врубелевского падшего демона. Это было нечто совершенно новое, преобразившее давно знакомый балетный образ.

Газеты писали: «Высокий, сильный, с длинными всемогущими пальцами, гибкий, как змея, казалось, он вот-вот соберется с силами и тогда несдобровать Зигфриду. Высокая техника, необыкновенная одаренность позволили Эсамбаеву с помощью танца, выразительного жеста и мимики достигать полного перевоплощения, укрупнить образ Ротбарта, сделав его действительно гением темных сил, олицетворением зла, настоящим демоном».

Замечательное время! Жизнь Махмуда была наполнена массой интересных дел и богата впечатлениями. Вокруг него были интересные, талантливые, яркие люди. Он с жадностью осваивал всё новые и новые роли и с неизменным удовольствием ощущал свои быстрорастущие возможности. Он понимал, что дальше его жизнь может быть только интереснее, красивее, лучше.

В то время Галина Уланова, работавшая в Алма-Ате, нередко приезжала во Фрунзе. На этот раз она приехала специально для того, чтобы увидеть танец Злого гения в исполнении Махмуда. Встретившись с ним по окончании спектакля, Галина Сергеевна сказала, что его ждет большое будущее. Эти слова запомнились многим. Строгая и скупая на похвалу Уланова мало кому такое говорила, но Махмуда выделила сразу и поверила в него.

В 1968 году при съемках фильма «Лебединое озеро» на студии «Ленфильм» Махмуд еще острее и ярче развил свою трактовку Злого гения Ротбарта. Он вновь, как когда-то во Фрунзе, отказался от традиционных черных крыльев, и неожиданное предложение танцовщика одобрил великий балетмейстер К. М. Сергеев — постановщик киноспектакля. Фильм «Лебединое озеро» был показан на международном фестивале в Италии и получил там приз «Золотая орхидея». Отдельным дипломом как лучший исполнитель роли был награжден М. Эсамбаев. Об этой работе сам Махмуд говорил так: «Роль в этом фильме, с этой труппой, с этими гениальными постановщиками, гигантами балета — для меня дело всей жизни…»

Впрочем, не будем забегать вперед. Ведь за десять с лишним лет, отделивших первое исполнение роли Злого гения в «Лебедином озере» от фильма, получившего высшую награду в Италии, в жизни Махмуда произошло немало событий. Причем некоторые из них были таковы, что едва не поставили крест не только на блестящей балетной карьере, но и самой жизни Махмуда…

Годы работы в Киргизском государственном театре оперы и балета стали для Махмуда временем стремительного и яркого взлета. Артист тогда был еще молод. Он, конечно, несколько увлекся и незаметно для себя утратил чувство реальности. Так нередко случается с глубоко и счастливо погруженными в любимое дело людьми. Но время-то было такое, что расслабляться как раз не следовало. Отлаженная система террора продолжала действовать и вовсе не утратила своих людоедских инстинктов…

Что сделал Махмуд, в чем провинился?

Всего лишь не отметился в комендатуре. Он, конечно, не забыл, что при всех своих театральных успехах и растущей известности всё равно остается спецпереселенцем, человеком, которому нельзя и не положено доверять. Он должен был, как всякий чеченец или ингуш, достигший шестнадцатилетнего возраста, ежемесячно являться в спецкомендатуру и расписываться под текстом постановления Совета народных комиссаров. В этом основополагающем документе говорилось, что если спецпереселенец пропустит хотя бы одно такое посещение или без разрешения коменданта покинет пункт своего проживания, он будет осужден на 25 (ни больше ни меньше) лет лишения свободы.

Но ведь он никуда и не прятался, не пытался скрыться, не уезжал. Махмуд каждый вечер выходил на сцену республиканского театра, и любой представитель комендатуры при желании мог прийти и засвидетельствовать наличие своего подопечного…

Хотя Махмуду почти исполнилось тридцать, а это возраст вполне взрослого мужчины, он по-прежнему оставался ребенком в душе. Ребенком, который никогда не поверит, что люди могут быть так бездушны и беспощадны.

Люди из комендатуры действительно не замедлили приехать в театр. Но не для того, чтобы убедиться, что спецпереселенец М. А. Эсамбаев никуда не скрылся, и уж, конечно, не для того, чтобы полюбоваться, как замечательно он танцует в «Лебедином озере». Они просто забрали исполнителя партии Ротбарта и на все отчаянные вопросы руководства театра ответили только, что всё станет ясно после проверки.

Через несколько дней Махмуд Эсамбаев оказался вовсе не в театре, как ожидал, а в продуваемом степными ветрами телячьем вагоне специального железнодорожного состава, в котором он и еще несколько сотен отловленных бдительными органами «врагов народа» отправлялись на один из островов бескрайнего «архипелага ГУЛАГ».

Остров, на который неласковая судьба забросила молодого солиста балета, назывался леспромхоз Бурундай. Здесь Махмуду предстояло обдумать свои «преступные деяния», освоить новую профессию лесоруба и попытаться выжить в условиях, которые в принципе не были совместимы с такой возможностью.

Эти дни были нелегкими и для Нины.

— Меня забрали в НКВД, — рассказывала она позже, — и на первом же допросе объявили, что муж якобы мне постоянно изменяет и поэтому я должна от него официально отказаться. Я тогда объяснила, что мои с мужем отношения никаким образом не могут касаться НКВД и отказываться от мужа я не собираюсь. Тогда мне уже без всяких подходов объявили, что возьмут меня и всю мою семью на спецучет.

«Мне свобода без моего мужа не нужна, — сказала тогда Нина, — и не пытайтесь убедить меня, что он плохой человек. Я всегда и во всем чувствовала его доброту и заботу».

— Восемь часов меня держали в сыром и темном подвале, — вспоминала она, — и всё это время я не могла даже сообщить домой, что дочка Стелла осталась одна.

В другой раз Нину продержали в подвале двенадцать часов. Ей говорили — отказывайся от мужа, иначе сдохнешь тут в подвале с крысами, а твой Махмуд всё равно больше не будет танцевать. Она ответила: «Он всегда и везде будет танцевать, даже бесплатно и просто на улице, а люди будут смотреть и радоваться».

Как только ее выпустили, она отправила письмо Сталину. В письме она сообщала, что арестованный по явному недоразумению ее муж — артист Киргизского государственного театра Махмуд Алисултанович Эсамбаев является, несмотря на свою молодость (ему не исполнилось и тридцати лет), ведущим солистом балетной труппы. Его необычайную одаренность отметила великая балерина, народная артистка СССР, лауреат Государственных премий Галина Уланова…

Нина писала, что единственным прегрешением ее мужа является то, что он, обязанный, как спецпереселенец, регулярно отмечаться в комендатуре, не сделал этого вовремя. Случилось это только потому, что он был очень занят на работе. Но при этом он ни города, ни квартиры, ни театра, где работает, не покидал. Не забыла она упомянуть и отца Махмуда, красного партизана Алисултана Эсамбаева, который еще в Гражданскую войну устанавливал советскую власть на Кавказе. Написала и о том, что сам Махмуд был ранен на передовой во время участия во фронтовом концерте…

В заключение Нина выражала уверенность, что товарищ Сталин поймет ее чувства и восстановит справедливость.

Следует заметить, что в послевоенное время всем было хорошо известно, что писать письма товарищу Сталину не только бесполезно, но и очень опасно. Чаще всего такие письма не проходили дальше ближайшего оперуполномоченного КГБ, который вовсе не желал, чтобы жалобы на его работу попадали пусть даже и не к Сталину, а к его московскому начальству. И потому незамедлительно отправлял своих сотрудников по указанному на конверте обратному адресу. После чего все вставало на привычные места…

Однако сейчас стали известны случаи (их было немного), когда письма все же доходили до самого адресата, и тогда… тогда никто не мог предположить, что может случиться.

В этот раз то ли органы прозевали, то ли по иной какой-то причине, но письмо Нины миновало уполномоченных КГБ в Киргизии и попало в Москву. По какому-то неведомому нам стечению обстоятельств письмо оказалось на письменном столе человека, который одним мимолетным движением мог изменять течение жизни и решать судьбы не только людей, но и целых народов, на одной шестой части земной поверхности.

Синий карандаш — жизнь. Красный — смерть.

К какому карандашу потянется короткопалая страшная рука? Этого никто не мог знать. И, пожалуй, особенно трудно это было сделать в начале пятидесятых годов, когда земля зашаталась под ногами самых, казалось бы, близких и верных соратников, повязанных с Хозяином кровью миллионов людей. Под ударом оказались и несменяемый Молотов, и даже сам Лаврентий Берия! Сталин начинал кардинальную чистку на самых верхних этажах власти, приуроченную к новой компании искоренения врагов народа, начатую жутким «делом врачей».

Именно в это время среди множества документов — проектов и постановлений, стенограмм, докладов и доносов — на столе вождя оказалось письмо молодой женщины. Нина пыталась защитить своего мужа, балетного танцовщика, от неоправданно жестокой меры местного управления КГБ. Почему неоправданно? Режим-то нарушен! Исключительно одаренный танцовщик… Кто это может подтвердить? Он сам, товарищ Сталин, лично этого Эсамбаева никогда не видел, но Галина Уланова… Сама Уланова, оказывается, отметила его необычайную одаренность!..

Теперь уже никто не узнает, как на самом деле было прочитано это письмо. Какие мысли и чувства вызвало оно у непредсказуемого человека в полувоенном френче…

Известно только, что рука, подписавшая до этого великое множество расстрельных списков с десятками и сотнями тысяч фамилий (среди которых были и очень-очень известные), взяла почему-то не красный, а синий карандаш и через весь листок в косую строчку написала: «Освободить».

Через неделю худой, как спичка, с разбитыми в кровь руками и телом, покрытым множеством ссадин и синяков, Махмуд Эсамбаев вышел из поезда на вокзале во Фрунзе. Обнял встречавшую его жену, и они заплакали… так бывает, когда смеяться и ликовать нет сил, когда от счастья можно только плакать…

Законченная было (уже не в первый раз) жизнь великого танцора, против всяческих правил, продолжилась…

Когда вернувшегося из лагеря Махмуда спрашивали, где он почти два месяца пропадал, Махмуд отвечал: «На курорте… ревматизм лечил».

— Ну и как, — спрашивали его, — удалось вылечить?

— А вот смотрите, — отвечал он и легко закладывал ногу за голову.

5 марта 1953 года великий вождь и учитель умер.

О том, что сам Сталин спас его, Махмуд долгое время не подозревал. О своем письме Нина расскажет ему только через несколько лет.

Жизнь неслась дальше. Махмуд и не заметил, как ему стукнуло тридцать.

Вот приветственный адрес, поднесенный ему к юбилею товарищами по цеху:

«Дорогой Махмуд Эсамбаев!

Специальная делегация работников искусства приветствует тебя и поздравляет со славным тридцатилетием!

30 лет назад, 15 июля 1924 года, все мы не подозревали, что на свет появился товарищ и друг нашего театра, балагур, весельчак и замечательный танцор.

Мы говорим «товарищ и друг», потому что ежедневно с 11 утра и до 3 часов дня ты с нами на репетиции и с 8 вечера до 12 часов ночи ты с нами на спектакле. Мы говорим «балагур и весельчак», потому что ты способен говорить много, весело и остроумно. «Замечательный танцор», потому что мы еще не видели, как ты ходишь по земле. Танец стал твоей жизнью, а жизнь твоя стала сплошным танцем.

Тарас Бульба, Гирей, Композитор, Злой гений — роли и партии, о которых лучшие театроведы и историки напишут много хороших книг. Люди необъятной нашей земли — от Балтийского моря до Иссык-Куля, от Риги до Кара-Балты — склоняют свои головы, услышав стук твоих кастаньет. Из 300 тысяч населения города Фрунзе 299 999 человек лично приветствуют тебя, наш общий друг!»

В Киргизии Махмуда Эсамбаева полюбили навсегда. Здесь его считали своим и приветствовали как своего, родного, даже спустя десятки лет.

Вот телеграмма, направленная М. Эсамбаеву от имени народа и правительства республики:

«Мы высоко ценим ваш вклад в развитие киргизского балета. Вы заслуженно удостоены звания народного артиста Киргизской ССР. Вы являетесь одним из видных представителей советской хореографии, блистательным мастером танца, родным, любимым артистом киргизского народа».

Вспоминает Хажбикар Боков: «Рассказывая о своей семье, Махмуд шутил, что он — зять великого армянского народа, а Нина — сноха великого чеченского. Этот интернационализм в семье идет от отца, который был женат много раз (Махмуд иногда, таинственно оглядываясь, говорил шепотом, что никак не меньше десяти). Далеко не первая жена Алисултана, мать Махмуда Бикату, была чеченкой. После нее была одесская еврейка Софочка, а еще и еще… Ну полный интернационал!

Жена Махмуда Нина Аркадьевна создавала в доме атмосферу доброжелательности. У нее была обаятельная добрая улыбка и стремление как можно лучше принять многочисленных друзей и знакомых ее по-горски гостеприимного мужа. Приходить к ним было настоящим удовольствием.

Бог не дал им много детей. Родилась одна дочка — Стелла. Прекрасная, умная и одаренная девочка…

Грозненская квартира Махмуда представляла собой настоящий музей. Все стены, полки, этажерки, все места, куда можно что-то поставить или повесить, всё было занято подарками. Он получал их в огромном количестве, и казалось, должен совершенно потерять им счет. Ничего подобного. Стоило спросить его о любом, который тебя заинтересовал, и ты получал подробный, а зачастую и очень занимательный рассказ о том, как этот предмет попал в его квартиру и что он означает.

Среди подарков было много национальных костюмов, которые ему дарили во время гастролей по республикам СССР, а потом и по всему миру. Национальные костюмы были ему особенно дороги, потому что помогали создавать его уникальную программу «Танцы народов мира». Многие из этих костюмов он использовал на сцене. Махмуд знал об этих костюмах всё, объяснял смысл любого узора, вставки, вышивки. И опять горько жалею о том, что не имел в те времена возможности (да и не догадывался) записывать эти его рассказы. В них было присущее ему понимание объединяющего всех языка культуры. Получилась бы бесценная по нынешним временам книга о всечеловеческом понимании красоты…

У Пады, старшей сестры Махмуда, были дети. Я лично знаком с племянниками Махмуда, которые нередко приезжали к дяде в Москву. Сейчас Саид-Абдул и Саид-Магомет Эсамбаевы сами известные люди и высокие профессионалы в области медицины и боевых искусств. Братья создали в Одинцове пансионат «Лесной городок», где лечат и обучают всех желающих. Они же являются учредителями «Всемирного благотворительного фонда Махмуда Эсамбаева». Благодаря им в Лесном городке в Московской области установлен памятник М. Эсамбаеву и одна из улиц названа его именем.

Других братьев и сестер (живых) в то время у Махмуда не было, даже и от других жен Алисултана. Иначе я непременно бы с ними познакомился. У чеченцев все дети одного отца считаются родными, как если бы родились от одной матери.

Когда я познакомился с Махмудом, он был уже признанным артистом и отец приходил на его выступления, любовался тем, как сын танцует.

Мне казалось, что, даже признав за Махмудом право танцевать, он все-таки не считал балет достойной профессией для мужчины. Это, на его взгляд, было развлечение. В душе он по-прежнему хотел, чтобы его сын получил уважаемую профессию и высокую ученость. Самым высоким, что он мог представить себе, была профессия судьи. Тут нужно знать психологию чеченцев. Для них человек, который имеет столь высокую ученость и признание, что получает право разрешать сложные вопросы, возникающие между людьми, — это высочайшее призвание и признание. Алисултану, конечно, хотелось, чтобы его любимый и единственный сын был именно таким человеком.

Много позже (Алисултан жил долго) он все-таки убедился, что его сын при помощи своих чудесных танцев добился признания не только среди чеченцев, но и среди других народов СССР и даже всего мира, а слава его так велика, что подобного не смог бы добиться даже самый ученый и мудрый судья. Только тогда, под самый конец жизни, старый партизан успокоился.

Алисултан умер счастливым, потому что полностью поверил в выдающийся талант своего сына и не только поверил, но и начал искренне гордиться им.

Для Махмуда это отцовское признание было великой радостью.

Кстати, я прекрасно понимаю Махмуда, потому что таким же упрямым и властным человеком был мой отец, который, как и Алисултан, прожил больше ста лет. Махмуд хорошо знал моего отца. Они очень любили, сидя на лавочке под окном, беседовать на серьезные и даже философские (о жизни и смерти, добре и зле) темы.

Как-то накануне столетия я спросил отца, что ему подарить на его замечательный праздник. Тут ведь не отделаешься чем-то заурядным. Тогда мой столетний папочка сильно удивил меня.

— Что тебе подарить, отец? — спросил я.

— Подари мне коня, — ответил он. — Только не какую-нибудь сонную клячу, а хорошего резвого коня.

— Зачем тебе конь? — удивился я и представил себе нелепую картину — столетнего мужчину на резвом коне.

— Как зачем?! К сестрам мне надо поехать, к детям, столько уже лет ни у кого из них не был. На хорошей, резвой лошадке я их всех навестить смогу.

Надо сказать, что, кроме прочего, в советские времена делать такие дорогие подарки было не принято. Считалось, что таким образом человек как бы заносится перед земляками. Но я подумал: «Сто лет все-таки! Нельзя обижать человека!»

— Хорошо, отец, — сказал я. — Куплю тебе лошадь.

И тут мама…

У нас, вайнахов, женщины в мужских разговорах не участвуют, по традиции такое не принято. Однако это вовсе не значит, что они этих разговоров не слушают. Слушают, и очень внимательно.

Как только я пообещал купить коня, мама выскочила с кухни и решительно подошла к нам.

Мама у нас маленькая, отцу чуть выше плеча, и худенькая, как девочка.

Она встала перед отцом, уперши в бока кулачки, и грозно спросила:

— Это какая еще резвая лошадь тебе понадобилась на старости лет?!

Потом повернулась ко мне:

— Не вздумай покупать лошадь! Это что же, я должна буду сажать его на этого коня, а потом еще и снимать?

Махмуд потом до слез смеялся, когда показывал, как она, маленькая, точно подросток, сердито и очень выразительно показывала, как будет сажать и снимать с коня своего столетнего, да при этом еще такого большого и тяжелого мужа.

Отец тоже почувствовал курьезность ситуации и, улыбнувшись, пожаловался нам:

— Вы только посмотрите, кажется, эта женщина и правда собирается сажать меня на коня?

Однако мама шутить не думала и спросила меня:

— Ты что, не понимаешь, отец наш уже немолодой джигит! Что ты будешь потом говорить, если он упадет с коня и разобьется? Никаких лошадей не будет! Понятно? Это я вам сказала!

Вопрос был решен.

По правде говоря, в душе я почувствовал облегчение. Во-первых, действительно не следует столетнему джигиту скакать на горячем коне. Мама права — такая поездка может плохо кончиться. Да и ни к чему давать повод недоброжелателям говорить: смотрите-ка, какие богатые, коня старику купили! Я был тогда партийным работником, и мне не хотелось таким вот образом выделяться среди знающих меня людей.

Вот так мы с Махмудом и жили в наших семьях с нашими женами, детьми и стариками. Какое же это было счастливое время!»

Глава вторая КРОВНАЯ МЕСТЬ

Этот танец начал складываться в душе Махмуда давно, еще в детстве. Первые наметки появились после памятной драки на школьном дворе, когда так и не простивший своего поражения трусоватый турпал Мухади с несколькими приятелями напал на одинокого Махмуда и… заставил-таки его вытащить из ножен острый пастуший нож.

Махмуд на всю жизнь запомнил, как багровая волна ярости взметнулась в его душе и затмила разум.

Да, он хотел… он даже мог убить своего обидчика! И тогда… тогда он превратился бы в изгоя, вынужденного всю оставшуюся жизнь спасаться от неотступной мести, которая бы везде и всюду преследовала его. Хотя Махмуд был тогда еще ребенком, он почувствовал всё отчаяние, понял весь темный ужас такой жизни.

Второе ощущение танца промелькнуло при чтении любимой поэмы Лермонтова «Мцыри».

Все-таки нельзя говорить, что школа ничего ему не дала. Дала! И даже очень много! Не будь школы, не появился бы в жизни Махмуда верный друг и брат — безумно храбрый, гордый и бесконечно несчастный юноша Мцыри.

Великую поэму Лермонтова Махмуд знал наизусть. Когда ему было плохо или очень грустно, он начинал медленно читать про себя:

И случилось же так, что именно на праздничном концерте, когда «Мцыри» был впервые поставлен на сцене Дворца культуры, Махмуд забыл слова…

Сколько усилий пришлось потратить ему, чтобы убедить учительницу русского языка и литературы, которая была режиссером и постановщиком спектакля, как трудно было доказать, что именно он должен получить главную роль! Что он, Махмуд Эсамбаев, сможет лучше всех сыграть Мцыри.

Махмуд прочитал учительнице несколько отрывков из поэмы, поразив ее до онемения. Учительница и подозревать не могла, что самый слабый ученик знает на память так много сложных стихов и может так трогательно, так выразительно читать их. Для нее это была неожиданная и большая радость.

Кроме того, учительница увидела вдруг, как этот худой большеглазый юноша, почти мальчик еще, смуглый, с буйной копной черных волос удивительно похож на лермонтовского Мцыри. Просто вылитый, даже грима никакого не нужно!

Махмуд получил главную роль. Он был счастлив.

На всех репетициях он убедительно доказывал, что выбор сделан правильно.

Особенно хорошо и трогательно получалась у него сцена первого появления на сцене, где смертельно больной Мцыри рассказывает старому монаху историю своего побега из монастыря, недолгое и прекрасное время пребывания на воле…

Махмуд играл эту сцену так убедительно, так трогательно, что у пожилой учительницы слезы наворачивались на глаза…

Но была и трудность. Некоторые русские слова Махмуд выговаривал с неправильным ударением, а иные, которые были ему непонятны, произносил неправильно, а то и вовсе проглатывал. Справиться с этой бедой оказалось непросто. Дело в том, что, много раз читая стихи про себя, Махмуд крепко затвердил неправильное произношение, а ошибки и пропуски слов просто не замечал. Для него это не имело значения, так как Махмуд, полностью перевоплотившись в смертельно больного, гордого Мцыри, совершенно забывал не только о зрителях, но и о себе.

Времени для того, чтобы переучить поэму, не оставалось. Тогда было решено, что одноклассница Махмуда, спрятавшись за спинкой кровати, на которой лежал умирающий Мцыри, будет шепотом читать ему текст.

Поначалу всё шло хорошо.

Прозвучал вступительный текст. Поднялся занавес, перед зрителями открылась сцена в монастыре. Всё было красиво и убедительно. И тут кто-то из помощников, решив усилить трагическую и мрачную обстановку на сцене, выключил свет. Осталась только свеча у изголовья умирающего Мцыри.

Картина действительно была хороша и производила сильное впечатление, в зале даже послышались аплодисменты. Только вот беда — теперь спрятавшаяся за спинкой дивана суфлерша ничего не могла разглядеть. Бедный Мцыри, ожидая подсказки, произносил свой текст с большими, совершенно непонятными паузами… в зале послышались смешки…

Занавес пришлось закрыть.

Потом его снова подняли, и постановка больше не прерывалась. Прошла она, можно сказать, вполне успешно. Зрители аплодировали. Артистам приходилось выходить снова и снова. Кажется, можно радоваться, всё обошлось. Но Махмуд так и не смог забыть эту свою первую артистическую неудачу. Он запомнил ее на всю жизнь, и потом, в зрелом уже возрасте, полностью сознавая значение своего таланта и всемирную популярность, будет отказываться от участия в драматических спектаклях и кинофильмах.

Да, трудно заживали раны в душе Махмуда!

Все-таки ничего в жизни не проходит напрасно. И даже та давняя неудача не заставила Махмуда разлюбить романтический образ Мцыри. Он и потом, будучи уже взрослым человеком, остро чувствовал свое братское родство с этим бесстрашным, несломленным и несчастным гордецом…

Образ юноши, обреченного погибнуть от руки беспощадного мстителя, возник в воображении Махмуда в Киргизии, в годы изгнания с родной земли. Махмуд понимал, что впрямую о трагедии народа ему рассказать не позволят. Но легенда, но хореографическое повествование о кровной мести — вполне возможно, и оно во многом отвечает его ощущениям и чувствам его земляков, предсказывает неизбежность возвращения на родную землю… пусть даже ценой гибели.

Это было время, когда под руководством Ивана Кирилловича Ковтунова Махмуд работал над партией хана Гирея в балете «Бахчисарайский фонтан». Чем-то непонятно трогательным и грустным отзывались в душе чудесные стихи Пушкина и летящая, трагическая музыка композитора Бориса Асафьева. Она словно бы старалась о чем-то напомнить, подсказать…

Однажды, а это часто случалось, Махмуд задержался в репетиционном зале. Нередко он оставался тут работать совсем один… и вот вдруг, словно впервые, он увидел себя в огромном пустом пространстве среди бесчисленных зеркал…

Махмуд долго смотрел на свое отражение и вдруг сделал это, самое первое, крадущееся движение… и в то же мгновение стал тем юношей, который больше не желал прятаться, который решил вернуться в родной аул, несмотря на то, что там его ждут кровники и верная смерть…

Это была какая-то ослепительная вспышка, после которой всё стало понятно. Да, всё это хорошо знакомо ему, спецпереселенцу Махмуду Эсамбаеву: шаг влево, шаг вправо…

Да, это и будет побег!

Он возвращается на Кавказ! И никто на целом свете, даже неизбежность гибели, не сможет помешать ему…

Танец будет называться «Легенда о кровной мести»… нет, просто «Легенда».

Первое придуманное им движение нового танца, вернее, не танца даже, а целой пьесы, одной из многих, которые он будет сочинять потом, стало ключом. Оно открыло бездонный ларец воспоминаний. Махмуд снова был мальчиком, танцующим лезгинку на окраине аула Старые Атаги. Он явственно слышал хрипловатую дудочку, на которой дедушка Михо подыгрывал ему.

Он был счастлив, как тот молодой горец, о котором рассказывал собравшимся вокруг него мальчикам старый пастух… Он был беззаботен и весел, он шел с верным товарищем охотиться на туров, жизнь раскрывалась перед ним как покрытый весенними цветами луг…

— Человеку не суждено знать своего будущего, — сказал тогда старый Михо. — На этой охоте молодой горец убил своего друга. Случайный выстрел — но не было свидетелей, и молодой охотник не мог оправдаться перед родными и близкими убитого. Только что он был счастливым человеком и вот в одно мгновение стал изгоем. Он вне закона, и каждый родственник погибшего должен будет убить его, где бы ни встретил.

Что оставалось делать? Юноша покидает родину и скитается по миру. Земля большая, тут легко затеряться. Он хороший работник и добрый человек, многое умеет делать и без труда находит работу и доброе признание среди людей. Вот только нигде не может остановиться надолго. Ведь его ищут. Ищут упорно и неотступно. У него нет постоянного дома, нет семьи, он бесприютен и несется по мертвой земле, как сорванный ветром куст перекати-поля.

Прошли годы. Юноша стал мужчиной. Он устал от вечных скитаний, но еще больше он устал от неотступной тоски. Махнув рукой на все опасности, он решает вернуться на родину.

И вот он в знакомых краях. Идет по узкой горной тропе. С высоты перевала видит родной аул.

Навстречу идет человек. Приближается…

Это родной брат убитого!

И хотя прошло много лет, брат убитого узнает его. Он снимает с плеча винтовку и говорит:

— Молись, сейчас ты умрешь! Кровная месть свершится!

— Погоди немного, не убивай меня, — отвечает мстителю несчастный. — Ты видишь, я не собираюсь ни защищаться, ни убегать. Позволь, я сначала расскажу, как произошло то несчастье. Хотя у меня нет свидетелей, я хочу, чтобы люди знали, как всё было на самом деле.

Он рассказывает мстителю свою несчастную историю.

Родственник убитого качает головой. «Верю тебе, — говорит он. — Но решение принято, я не могу противиться закону. Кровь за кровь!»

— Всё же я вернулся на землю моих отцов! — говорит горец-изгой. — Я вдохнул воздух гор. С перевала увидел родной аул. Рассказал о том, как всё было, и снял камень с души. Теперь я могу умереть. Стреляй, друг, не тяни время!

— Нет, я не могу убить тебя, — говорит кровник и опускает винтовку. — Этой дорогой пользуются все жители аула. Люди не смогут ходить по тропе, зная, что тут убит человек. Другого пути в большой мир из нашего аула нет, ты это сам знаешь. Я не стану убивать тебя ради этой дороги и своих земляков. Но предупреждаю: если ты придешь в аул или я встречу тебя в каком-то ином месте, ты не сможешь избежать смерти…

Так получилось, что горец-изгой остался жить на этой тропе в пещере. Питался он тем, что оставляли проходящие мимо люди, и постоянно помогал всем, кто в чем-либо нуждался.

Он сделал за свою жизнь много доброго. И тогда на общем сходе жителей села было решено, что своей доброй службой людям он заплатил за случайно пролитую кровь. Старики спросили родственников убитого, согласны ли они с таким решением, и те ответили, что больше не требуют крови.

Так кончилась эта история.

Однако человек тот не вернулся в аул. Он до самой смерти жил в пещере, и со временем люди стали относиться к нему, как к святому старцу, подобному дервишам древности.

Эта история, рассказанная много лет назад старым пастухом Михо, стала как бы внутренним текстом танца, который теперь создавало послушное этой внутренней музыке тело Махмуда…

Танец начинался с того самого, первого, крадущегося движения…

Горец-изгой возвращался на землю отцов. Возвращался, преодолевая страх, закрывая лицо башлыком. Он то и дело хватается за кинжал, готовясь дорого отдать свою жизнь…

Но вот наступает момент, о котором он мечтал много лет. Он видит вдалеке сакли родного аула…

Теперь всё…

Он больше не боится смерти.

Он срывает с лица башлык!

Втыкает в землю кинжал!

Он счастлив, готов жить… и даже умереть!

И если впереди его ждет смерть, то умрет он на родине!

Утром Махмуд показал наметки нового танца Ивану Кирилловичу Ковтунову. Балетмейстер был поражен. Он-то прекрасно знал, какая это сложная и непредсказуемая работа — создание нового оригинального танца.

То, что демонстрировал ему Махмуд, было на редкость выразительно, драматично и ни на что нс похоже.

Тогда для Ковтунова впервые открылась новая, неведомая доселе сторона таланта Махмуда.

По смыслу и сути это был не просто танец, а целая хореографическая поэма с завязкой, развитием и развязкой.

Подсказывать по большому счету было нечего, кроме каких-то профессиональных деталей, которые они обсудили, отработали и проверили…

Так родился на свет этот первый авторский танец Махмуда Эсамбаева «Легенда».

Махмуду, как и многим артистам балетной труппы Киргизского государственного театра, приходилось часто выступать в концертах, и там он обычно показывал характерные танцы из различных классических балетов. Но иногда, в тех случаях, когда концерт был не слишком торжественный и официальный, Махмуд мог позволить себе стремительную «Лезгинку», лихую «Цыганочку», «Яблочко» или русскую пляску «Полянка». Он видел, что эти отклонения от программы вызывают у зрителей горячее одобрение.

Теперь к этому набору можно добавить «Кровную месть», вернее «Легенду», как этот танец именовался официально. Заодно можно будет проверить, понятна ли людям трагическая мысль, вложенная в этот танец…

Да, вот еще испанский танец. Он был бы очень хорош для такой программы… если бы еще с кастаньетами!

О, эти кастаньеты!

Испанские танцы вообще ни на какие другие не похожи. Вот что говорил о них сам Махмуд:

«Испанец сосредоточен в танце. Смотрит вниз, самое большее — прямо перед собой. Весь темперамент в ногах. Всё идет в пол. Твердо. Внешне испанец небрежен, но в этой небрежности страшная собранность…

Вот идет молодой испанец. Идет медленно, с достоинством. Через левое плечо перекинуто пончо из грубой шерсти. Оно сильно натянуто левой рукой, которая упирается в бок. Спина от этого прогнута, напряжена. А ноги свободны, предельно расслаблены. Вот так он идет, смотрит прямо перед собой. Небрежен и одновременно очень собран…

Надо видеть народ, чтобы понять его характер, и тогда поймешь его танцы.

Я очень люблю испанские танцы. Ну, и старался подмечать тонкости исполнения у приезжих артистов. Однажды мне особенно повезло. В город приехала известная испанская танцовщица Марита Альберинго. Я попросил ее научить меня работать с кастаньетами. Она любезно согласилась и дала мне несколько уроков…»

Эта красивая женщина была истинным виртуозом, а кастаньеты в ее руках умели не только задавать ритм, но плакать, смеяться и петь, они придавали танцу особенное неповторимое очарование. Когда Альберинго уехала, Махмуд стал отрабатывать показанные ему приемы игры на кастаньетах. Но у него никак не получался один прием — даже не сам прием, а переход от одного ритма к другому. Казалось бы, мелочь, но только не в искусстве. Махмуд бросил всё и помчался вслед за артисткой в Алма-Ату. На попутных повозках, машинах, через снежные заносы и перевалы. Он чуть не замерз в пути и основательно простудился.

Немало удивилась знаменитая артистка, увидев перед собой посиневшего от холода коллегу. Узнав, зачем он примчался, она огорченно всплеснула руками: «И только ради этого?!» Но потом задумалась.

— Ведь это совсем не пустяк, — заметила она серьезно. — Вы добрались до настоящего секрета кастаньет, и теперь я обязана его раскрыть. Вы один из тех артистов, для которых не может быть профессиональных тайн. Вы их всё равно узнаете. Многие, правда, ограничиваются даже не всеми теми приемами, которые я показала вам во Фрунзе, и вполне преуспевают, им много и не надо.

Альберинго показала тот трудноуловимый переход, который так важен в мастерстве владения кастаньетами, и когда Махмуд этот прием освоил, подарила ему свои концертные кастаньеты.

Вернувшись во Фрунзе, Махмуд заказал для кастаньет специальные красивые шерстяные варежки. Кастаньеты у него теперь всегда были теплые, а значит, готовые к игре.

О его увлечении кастаньетами знали немногие. А вот дочка Махмуда Эсамбаева Стелла никогда, наверное, не забудет, как папа вез ее в поезде и как она все три дня дороги с утра до вечера сидела в купе, то и дело всхлипывая, так как папа провел почти всё время… в тамбуре. Три дня подряд он бил в кастаньеты, отрываясь только для того, чтобы покормить дочь. Шум поезда, стук колес, врываясь в тамбур, почти заглушали стук кастаньет, и это было очень удобно для упрямого самоистязателя, всем существом погруженного в стихию движения и ритма.

Ах, как любил Махмуд испанские танцы! Что за чудо этот фламенко! Сколько характера, гордой, агрессивной, грозной даже красоты.

— Хмель без вина! — так оценивал он этот танец.

Махмуд никогда не забывал, как пришел когда-то к Марите Альберинго за кулисы с огромным букетом роз. И получил первый урок игры на кастаньетах.

Впоследствии Махмуд станцевал немало испанских танцев. Это был парный из «Лебединого озера», немало танцев с кастаньетами: «Булерияс», «Пасодобль», «Ла коррида», а также танец тореадора.

В концертах Махмуд исполнял еще один танец, который называется «Мелодии Испании», что очень точно выражает самый его дух. Все прежние танцы были лишь подготовкой к этому. Он вобрал в себя, сконцентрировал всё, что выражают самые различные испанские танцы.

В 1995 году Махмуд помог популярной в то время группе «На-На» оформить игрой на кастаньетах их известную песню «Кармен». Тогда они подружились с Бари Алибасовым, продюсером и основателем группы.

Вспоминает Бари Алибасов: «Я познакомился с Махмудом в 1961 году, когда был еще мальчиком. Может быть, в седьмом или восьмом классе. Мы с ребятами ходили на фильм «Я буду танцевать» с Махмудом Эсамбаевым в главной роли. Тогда было много героических фильмов: «Подвиг разведчика», «Застава в горах», но я не помню содержания этих фильмов, помню только названия. Я как-то интуитивно чувствовал стереотипность и схематичность этих фильмов, образов людей, их подвигов.

«Я буду танцевать» был первым фильмом, где я увидел настоящий подвиг и понял, что значит подвиг для человека вообще. Потому что всегда за подвигом стояло государство, нация, а это был подвиг внутренний, подвиг по отношению к самому себе, к самосознанию — кто ты? с чем ты пришел в этот мир? почему пришел? Ведь долг, который ты должен исполнить, придя в эту жизнь, есть твоя высшая, главная, священная миссия.

В фильме рассказывается о том, как человек, практически потерявший ноги, становится великим танцором. Он сказал: «Я должен. Это смысл моей жизни. Это мое призвание». Меня этот фильм так потряс, что я решил — никогда в жизни не уйду со сцены, что бы ни случилось, что бы ни произошло в моей жизни. Сцена — это то, чему я посвящу свою жизнь.

Я стал артистом благодаря Махмуду Эсамбаеву. С этим образом всю жизнь жил, для меня идеалом всегда был Махмуд, для меня это была божественная, легендарная личность. Я даже не помышлял о том, что когда-нибудь буду с ним знаком, что когда-нибудь я смогу сказать ему слово и услышу его ответ. Куда бы мы ни приезжали на гастроли, если там месяцем или неделей раньше был Махмуд, то всегда оставался шлейф легенд о переполненных залах, о фантастической его программе, о необыкновенном его гостеприимстве. Легенды постоянно сопровождали гастроли Махмуда и на моих глазах делали его божеством. Никогда, ни разу за всю свою гастрольную жизнь — а я много разного и часто плохого слышал об артистах гастролирующих, думаю, что и обо мне немало рассказывали гадостей — никогда, нигде ничего подобного не слышал о Махмуде…

В 1995 году готовилась программа «На-настальгия», премьера которой должна была состояться в концертном зале «Россия». У меня в программе была песня «Кармен». Она уже была готова, но не хватало кастаньет. Я больше никого не знал, кроме Махмуда, кто играет на кастаньетах. Никто лучше него не выдавал зажигательные испанские ритмы. Я позвонил Махмуду и попросил записать партию кастаньет в одном только куплете, что займет несколько минут.

Махмуд приехал в студию сразу, почти мгновенно. Меня всегда поражала его способность прийти на помощь. Как бы далеко он ни находился, где бы ни был. Но вдруг возникла проблема, о которой я даже не подозревал. Ни с кем в мире не могло этого случиться, кроме Махмуда. На него надо было надеть наушники, а он в папахе. Это огромная папаха, в два раза больше, чем его голова. В мире еще никто не создал наушники для папахи. Как надеть наушники Махмуду? Я пытался приладить наушники и так, и сяк, раскрыл их во всю длину, всё равно хватало только на полпапахи. В конце концов приладили с затылка, по-моему, даже приклеили скотчем. Ну, и начали играть. Наушник один на ухе, другой на половине папахи, ничего не слышно. Махмуд несколько раз пытался сыграть партию кастаньет и никак не попадал в ритм, потому что эти наушники постоянно сползали и мешали. Во-вторых, несинхронно слышно. На одном ухе — полнаушника, с другого наушник вообще сполз.

Мы, наверное, час регулировали звук, чтобы ему слышно было. Часа полтора пытались записать. Ничего не получилось. Ну, не попадает в такт и всё, что для Махмуда невероятно с его необыкновенным чувством ритма.

Вот уже три часа бьемся и никак не можем записать пятнадцатисекундную партию кастаньет. Все устали, и он тоже. Я вижу — Махмуд изнемог, обессилел и чувствует свою вину. Он много раз извинялся, просил попробовать еще и еще раз.

— Ну, давайте, вот сейчас получится, я сделаю.

Всё равно ничего не получалось. И вдруг мне пришла в голову «гениальная» идея.

— Махмуд, а ты можешь снять папаху? Тогда мы сможем надеть наушники как надо.

— Конечно, могу, никаких проблем, — и снял папаху.

Мы нормально надели наушники, и Махмуд записал эту партию с первого же раза, причем сыграл виртуозно!

Что же это мы возились три с половиной часа?! Как же нам раньше не пришла в голову простая мысль — надеть наушники туда, куда положено? Просто мы все психологически настолько свыклись с тем, что Махмуд и папаха неразделимы, что никто даже и не подумал, что папаху можно просто снять.

Потом, всякий раз, когда мы встречались, Махмуд вспоминал эту историю и мы смеялись».

Глава третья В МОСКВУ!

Мало кому известно, что в ранней юности, еще до начала войны, Махмуд побывал в Москве.

Это была интересная и очень рискованная поездка. Большая часть ее прошла на подножках, в тамбурах и даже на крышах вагонов. Ну откуда было подростку Махмуду взять денег на билеты?

Тогда ему очень помогла, может быть, даже спасла от случайной гибели добрая русская тетка-проводница. Она пожалела маленького кавказца и бесплатно довезла до самой Москвы в своем купе.

На перроне Курского вокзала проводница даже всплакнула, провожая запавшего ей в душу паренька: «Ну, какой же худенький, хлипкий, в чем только душа держится. И как ты, Мишенька, будешь жить в этой большой, страшной Москве?»

Махмуд успокоил ее, сказав, что прямо сейчас отправится к своим родным, которые живут совсем недалеко от… Кремля…

А что он знал в Москве? Кремль да еще Мавзолей… ну и то, что где-то здесь детей учат танцевать на сцене. Только вот где и кто?

Об этом недолгом периоде его жизни Махмуда известно только то, что он жил на вокзале и плясал для прокорма «Лезгинку» и «Цыганочку». Неизвестно, как сложилась бы его московская судьба, если бы на него не наткнулся родственник, который буквально за руку вытащил его из милиции, где Махмуд оказался как хронический беспризорник (не в первый уже раз), и не увез домой…

Отец достойно встретил и отменно выпорол блудного сына. Ну а Махмуд — что ему оставалось, только повторял в душе: «А в Москве-то я всё-таки побывал!»

Он ведь действительно в самом начале войны побывал в столице. И тому обнаружилось документальное подтверждение.

Вот что рассказал об этом времени народный артист СССР Владимир Михайлович Зельдин: «Наша с Махмудом дружба продолжалась не один десяток лет. И я благодарю судьбу и жизнь за то, что у меня был такой друг. Вот уже немало лет прошло со дня его безвременной, я так считаю, смерти, а он живет в моей душе. В доме на самых видных местах висят афиши его выступлений, фотографии, замечательная папаха и бурка, которые он подарил мне…

А вот познакомился-то я с ним все-таки гораздо раньше, чем сам думал поначалу. Об этом Махмуд мне как-то, с присущим ему юмором, напомнил.

Знакомство это случилось в самом начале войны…

В молодые годы мы с Махмудом были очень похожи и нас нередко принимали за братьев. Я ведь действительно по облику сильно напоминал кавказца. Думаю, что поэтому меня взяли на главную роль в фильме «Свинарка и пастух».

Этот фильм снимался во время войны. От моего поколения остались единицы, так что сейчас мало кто знает, как делался этот фильм. Я же помню очень хорошо. Моя судьба сложилась так удачно, что великий режиссер Пырьев утвердил меня на роль Мусаиба Гатуева в этой реальной музыкальной сказке — так мне представляется своеобразный жанр этого фильма.

В 1941 году началась война, и немцы были уже близко от Москвы, а мы на сельскохозяйственной выставке продолжали снимать эпизоды.

И вот тогда Махмуд снимался в этом фильме.

О Махмуде Эсамбаеве написано несколько книг. Я их все прочитал, и вот что удивительно, нигде я не нашел упоминания о том, что в самом начале войны он (совсем еще молодой парень, примерно семнадцати лет) находился в Москве и даже принимал участие в съемках фильма «Свинарка и пастух».

Через много лет Махмуд, с присущим ему юмором, напомнил мне об этих днях и потребовал, чтобы я вернул ему долг за бутылку лимонада, которую он купил для меня. Когда он со смехом это сказал, я сразу, отчетливо, вспомнил высокого, худого, улыбчивого юношу в черной черкеске и папахе. Он был одним из многих людей, которые окружали меня во время прогулки по аллеям выставки. Тогда снимался важный эпизод, когда пастух встречается с Глашей (Ладыниной) и они влюбляются друг в друга.

Всё время группа людей шла за мной и Махмуд был среди них… Потом в съемках был перерыв, тогда и произошел этот забавный случай с бутылкой ситро.

Как-то очень хорошо всё вспомнилось, буквально до мелочей.

Перед самым перерывом Глаша уронила папку, которая была у нее в руках. Я наклонился, поднял папку и подал ей. Вся группа остановилась. Оператор продолжал снимать, получился неожиданный средний план, и Махмуд выдвинулся вперед, видимо, ему очень хотелось попасть в кадр.

Иван Александрович Пырьев, стоявший возле камеры, строго сказал ему: «Молодой человек, вы не очень-то высовывайтесь, это нарушает картину. Как-то искусственно, нежизненно получается. Вас, между прочим, и так хорошо видно».

Потом был объявлен перерыв. И мне как-то очень пить захотелось, а я был в съемочной одежде, в которой, конечно, денег не было, они остались в моем обычном костюме. А тут поблизости, как назло, продавали ситро в бутылках. Я даже ругнулся с досады. Махмуд был рядом, он сразу всё понял, сбегал и купил две бутылки, одну мне, одну себе.

— Сколько стоит бутылка? — спросил я его.

— Тридцать копеек, — ответил Махмуд.

— Когда вернемся в раздевалку, я отдам.

— И не надо ничего отдавать, — отозвался Махмуд, широко улыбаясь, — лучше оставайтесь моим должником навсегда…

Так ведь и получилось, что когда я переоделся, Махмуда поблизости не было. Так я и правда остался его должником.

Вот такой случай удивительный, и тут ничего не придумано. Можно сейчас посмотреть фильм «Свинарка и пастух» и увидеть там Махмуда в массовке. Иван Александрович Пырьев был прав, когда сказал, что его хорошо видно в кадре.

И вот потом, через много лет, когда мы как бы снова познакомились, Махмуд напомнил мне тот эпизод и сказал:

— Володя, ты мне должен тридцать копеек! А так как прошло много лет и наросли очень большие проценты, то ты уже не сможешь расплатиться и останешься теперь моим должником на всю жизнь!

Я не возражал.

А ведь если подумать, то он мне, да и всем людям, столько хорошего и доброго сделал, что все мы навсегда остались его должниками…»

С тех пор прошло много лет. О столице, где Махмуд хорошо узнал и запомнил Курский вокзал и ВДНХ, он вспоминал редко. До поры до времени…

Но вот теперь, будучи уже признанным солистом театра оперы и балета во Фрунзе, Махмуд как-то вдруг понял, что ему позарез нужно снова попасть в Москву.

Это стало настолько ясно, что не нужно было даже обсуждать. В театре он возьмет отпуск за свой счет, отцу и Нине скажет, что уезжает на гастроли — они к таким его отлучкам давно привыкли.

Он даже толком не знал, что будет делать в Москве. Ну, не пойдет же он, в самом деле, наниматься солистом в балетную труппу Большого театра?! А почему? Может, и пойдет. В свое время такие штуки у него получались вполне успешно.

Но все-таки не это главное. Прежде чем устраиваться куда-то, Махмуду нужно было посмотреть, как танцуют в Москве, как ставят балеты, как выступают в концертах… и как на фоне всего этого столичного богатства, блеска и разнообразия будет выглядеть он сам — пока мало кому известный и немолодой (за тридцать уже) премьер Киргизского государственного театра оперы и балета.

Тут, как нарочно, подвернулись скороспелые друзья-москвичи. Муж и жена, которые готовы были взять его в столицу, на какое-то время поселить у себя дома и даже дать работу в собственной концертной группе.

Махмуд поверил (ему очень хотелось верить), и они поехали.

С первых минут поездки московская пара начала выяснять отношения, причем чем ближе поезд подъезжал к столице, тем эти семейные разборки становились все яростнее и нередко переходили в откровенную драку. Махмуд уже понял, что попал в плохую компанию. Окончательно убедиться в этом ему пришлось, когда поезд под торжественные звуки гимна СССР подъехал к платформе Курского вокзала Москвы.

Едва ступив на платформу, его новые друзья и коллеги, даже не попрощавшись, разбежались в разные стороны. Махмуд остался стоять с маленьким чемоданом и авоськой в руках. В чемоданчике лежали скромное имущество балетного танцора и кастаньеты — главная ценность. В авоське кое-какая еда, приготовленная Ниной, которую не успели доесть его буйные попутчики. Особенно плохо было то, что лихая парочка унесла и его деньги, которые жена Нина отдала им, опасаясь, что рассеянный Махмуд их потеряет.

Вот и потерял — остался один на вокзале, без копейки.

Нынешнее положение его было немногим лучше, чем во время первого (такого, кажется, давнего) посещения столицы.

До Большого театра он дошел пешком и присел тут на лавочку рядом с чудесной клумбой, на которой цвели громадные трагически-красные тюльпаны. Главным магнитом для него был, конечно, театр.

Махмуд просто сидел и смотрел. Вот оно, это чудо, которое необоримо влекло его к себе сквозь пространство и время!

Наступила ночь.

Что делать, куда пойти?

Не устраиваться же на ночлег на лавочке в сквере у Большого!

Именно в это время Махмуда случайно (или это судьба?) встретил вышедший из театра Андрей, сын главного балетмейстера Льва Михайловича Крамаревского, с которым Махмуд много лет работал во Фрунзе…

Так началась жизнь Махмуда в Москве — в крошечной квартирке друга.

Да, все-таки судьба никогда не отворачивалась от Махмуда совсем. Случалось, что отвлекалась, забывала о нем, но ненадолго. Вот и сейчас, отвернувшись на какое-то время, она снова улыбнулась ему…

Прежде всего нужно было как-то решить проблему с заработком. Тут верный друг Крамаревский помог. Имея кое-какие связи в Мосэстраде (он был хорошо знаком с одним из ее руководителей Кардашенко), Лев Михайлович организовал для Махмуда участие в крупном праздничном концерте, который проходил в самом Министерстве иностранных дел.

— Ты уж постарайся, Махмудик, — напутствовал он друга, прекрасно зная, что Махмуд вообще не умеет выступать кое-как. — Если на таком шикарном концерте коллеги и публика тебя примут, проблем с заработком у тебя больше никогда не будет.

Праздничный концерт в торжественно-чопорном МИДе был организован, как и положено, на самом высоком уровне. Это было понятно хотя бы потому, что вел его популярнейший в те времена конферансье Эмиль Радов — первый советский пародист-имитатор.

Открывала концерт молодая, но уже безумно знаменитая Майя Плисецкая. Ее «Умирающего лебедя» Махмуд мог увидеть теперь не в кино, а рядом с собой, глядя на балерину из-за кулис.

Следом за Плисецкой на сцену вышел великий Николай Мордвинов. От такого соседства у кого угодно затрясутся колени. Махмуд и правда волновался как никогда в жизни. Он, решился показать здесь испанский танец с кастаньетами собственного изобретения, который назвал «Ла коррида».

Махмуд здорово рисковал, так как до сих пор ни один человек, кроме Левы Крамаревского, этого танца не видел.

И вот его выход…

Махмуд выбежал на сцену в настороженный, притихший зал: «Что за Махмуд Эсамбаев?! Никогда о таком не слышали».

Взорвались первые такты горячей испанской мелодии. Он ответил ей раскатистой кастаньетной трелью и начал первое, переполненное спрессованной страстью, нарочито медленное движение тореадора…

Всё! Бык нацелил свои смертоносные рога. Сейчас бросится… бросился!

Дальше Махмуд ничего не видел и не слышал… Он помнил только, что где-то в середине танца стук кастаньет, каблуков и сердца слились в единый живой пульсирующий ритм и он перестал ощущать себя человеком, он перелился в стремительный горячий полет музыки. Бык бросался, тореадор ускользал, пропуская страшные рога в сантиметре от сердца… наконец, вот он — последний неотвратимый удар шпаги… всё! Танец кончился!

Пришел в себя Махмуд уже за кулисами и еще какое-то время сидел тихо, доигрывая в душе этот удивительный бой и удивляясь тому, что остался жив. Махмуд действительно не понимал даже, как на самом деле танцевал…

Тут к нему подлетел сияющий Эмиль Радов:

— Иди кланяться… такой успех!!! Половина зала стоит! Давно такого не видел! Это, брат, большая редкость для столицы!

Махмуд вышел на поклоны, а его всё вызывали и вызывали. Пришлось повторять танец. Такое тоже было впервые…

Праздники длились несколько дней. За это время Махмуд выступил в десятке различных мест. И везде его «Ла корриду» принимали на ура.

В зале Союза журналистов перед выходом на сцену сама великая Софья Головкина, заметив, как он волнуется, успокоила и благословила Махмуда:

— С такой божественной осанкой, с такой талией не следует робеть. Удачи!

После праздников жизнь Махмуда Эсамбаева в Москве определилась. Вскоре он был принят в Московскую филармонию. Ни один крупный концерт теперь не обходился без его участия.

Приглашения шли лавиной. Танцы Эсамбаева стали любимым блюдом москвичей. Любой организатор концерта считал «букет» номеров неполным, если в нем не было «Ла корриды».

Особый интерес к неутомимому горцу стали проявлять организаторы коммерческих концертов. Они шептали на ухо Махмуду о сумасшедших «бабках» («работаем за наличман!»). Однако, приняв участие в нескольких концертных марафонах, которые сами участники выразительно называли «чесом», Махмуд понял, что это не его стихия. И вовсе даже не потому, что приходилось работать на тесных неудобных площадках, чаще всего в ресторанах и кафе, к тому же буквально на износ, по нескольку выступлений в день. Ему не нравился состав бригад, где работали мало кому известные и не очень одаренные артисты. Возмущала неразборчивость публики, не отличавшей благородного испанского танца от заурядной кабацкой пляски и оравшей: «А ну, мужик, оторви цыганочку с выходом» или «Врежь яблочко для балтийского морячка!»

Понятно — деньги нужны, куда без них? Но таким образом Махмуд зарабатывать не желал.

Постепенно у него начал складываться репертуар. Пока небольшой — это Махмуд отчетливо понимал. Из того, что было по-настоящему хорошо сделано и нравилось ему самому, можно назвать испанский танец с кастаньетами, родную горскую лезгинку, да, конечно, еще «Легенду» — танец кровной мести, который он придумал во Фрунзе и окончательно довел до ума уже здесь, в Москве, с помощью Крамаревского. Ну, были еще в его программе русская «Полянка» и украинский гопак, но это всё еще нужно было дорабатывать под себя и шлифовать, шлифовать…

Гораздо позже Махмуд говорил мне: «Хорошие номера делаются не годами — десятилетиями».

Жизнь, однако, налаживалась.

От филармонии Махмуд получил отдельную комнату в общежитии и вызвал в Москву жену Нину. Тогда же он заказал первый костюм у московского портного. Костюм понравился, и он тут же заказал второй — Нина должна увидеть его красивым и преуспевающим.

Покупать готовые костюмы в магазине Махмуд не мог. Для его уникальной фигуры с длинными ногами и руками, широкими плечами и талией в 48 сантиметров, предметом зависти балерин, стандартная одежда не подходила. Костюм 52-го размера (по плечам и росту) висел на нем, как на вешалке, 42-й (по талии) еще хуже, тут руки-ноги наполовину торчали из рукавов и штанин.

Для него существовал только один способ — шить на заказ. А это даже для преуспевающих артистов серьезные траты.

Однако Махмуд не раздумывал — костюм нужен ему больше, чем еда. Вот на еде он и экономил. Зато костюмы его были таковы, что все спрашивали, где и у кого он шьет. Махмуд, в отличие от большинства коллег, своих мастеров не скрывал. Костюм хороший портной может сшить любому, кто заплатит, но создать такую фигуру, какая была у сына гор Махмуда Эсамбаева, может только Господь Бог. Тут никакие деньги не помогут. Причем шить на заказ Махмуду приходилось не только костюмы, но и рубашки, и даже туфли.

Так было положено начало его знаменитой коллекции костюмов. Через десяток лет, кажется, уже трудно было бы найти человека, который мог перещеголять Махмуда Эсамбаева по количеству костюмов, рубашек и туфель в платяном шкафу. Шептались, что их там у него… даже говорить не хочется, никто не поверит… одним словом, просто жуть, как много!

Ну, да разве в этом дело. Костюмы костюмами, а между тем, постоянно встречаясь с портными, Махмуд всякий раз вспоминал о давней задумке и в какой уже раз твердо обещал в душе своей любимой второй маме: «Прости, дорогая Софочка, негодника Мойшу (так она называла его, когда сердилась), который до сих пор не выполнил данного тебе обещания. Клянусь — еврейский танец сделаю обязательно!»

Тут ему повезло еще раз. Один из поклонников, большой, надо сказать, книжник-библиофил, с которым Махмуд любил обсуждать прочитанные книги, принес ему (почувствовал, что ли?) книжку рассказов и повестей знаменитого еврейского писателя Шолом-Алейхема.

Оказалось, что именно этого Шолом-Алейхема Махмуду как раз не хватало. Стоило ему раскрыть книжку, как он сразу попал на повесть, у которой было сложное название — «Заколдованный портной (заимствовано из старинной хроники)». Да, этот Шолом-Алейхем был человеком с большим чувством юмора! Махмуд тоже очень любил пошутить, но делал это только в жизни. Теперь у него впервые появилась возможность пошутить и на сцене.

Махмуд сразу понял, что танец будет называться «Портняжка».

Его портняжка будет молодым мужчиной, который еще совсем недавно был подмастерьем, но теперь вышел на самостоятельную дорогу и ждет от жизни приятных сюрпризов. Да он и вообще очень веселый и жизнерадостный человечек, этот портняжка.

Когда Махмуд прочел начало повести, то сразу увидел своего героя, как живого. Его озорную улыбку, его печальные глаза, из которых смотрит на мир тысячелетняя трагическая история древнего народа, его любовь к «умственным» разговорам, умение ладить с бедными людьми и шить хорошие вещи из никуда не годного старья…

Вот на такие дела Шимен-Эле (так звали портняжку) был поистине мастак. А так как Злодеевка — городок нищий и справить новую одежду там дело не столь обычное, то Шимен-Эле был в большом почете. Беда только, что он никак не мог поладить с местными богачами, любил совать нос в общинные дела, заступаться за бедняков и подшучивать над местными «хозяевами жизни».

Как же он все замечательно угадал, этот бесподобный Шолом-Алейхем! Подарил Махмуду именно такого героя для танца, которого ему не хватало.

Шимен-Эле! Бедный, да веселый. Не слишком везучий, зато никогда не унывающий — простой местечковый портняж-ка-«заплаточник». Бедняк, не боящийся богатеев. Сам бесправный, но всегда готовый встать на защиту обиженного и безответного человека.

Вот у еврейского танца и появилась живая душа! Без этого танца нет.

Так Шимен-Эле забавным мелким шажком, в своем латаном-перелатаном костюмчике выкатился на всесоюзную, а позже и на мировую сцену и, несмотря на свою бедность и нелепые неудачи, заставил зрителей улыбаться. Улыбаться и верить, что у неунывающего портняжки, в конце концов, всё будет в порядке.

В знаменитой программе Махмуда Эсамбаева «Танцы народов мира» появилась очередная неповторимая жемчужина — древний и в то же время современный танец нестареющего ветхозаветного народа.

Теперь Махмуд мог со спокойной совестью сказать: «Я чист перед тобой, дорогая мама Софа! Я сделал то, о чем ты просила. И сделал это хорошо!»

Глава четвертая ЭСТРАДА

В этот же на удивление удачный московский год перед Махмудом впервые встала проблема выбора. Что же должно стать главным в его жизни — театр или эстрада?

Еще недавно такого вопроса не возникало в принципе и даже отдаленно. Театр и только театр! Здесь живет настоящее, высокое, благородное искусство. А эстрада… Но в последний год именно эстрада стала его домом. И вот он стоит, как тот витязь на распутье. Прямо пойдешь — сам погибнешь, направо пойдешь — коня потеряешь, налево… тоже ничего хорошего.

Но выбирать надо.

Да и дорог перед ним открывалось не три, а гораздо больше. Но главных пути — все-таки два. Классический балет, где уже всё почти налажено и понятно, и свой отдельный, индивидуальный танец. Тут пока имеются только многообещающие пробы и надежды. Но какие!

Всё-таки хотя и смутно пока, но Махмуд знал, чего он хочет и что может. Он вспоминал свои первые попытки понять мировую танцевальную культуру. Это было давно, еще в первом его хореографическом коллективе — Чечено-Ингушском ансамбле песни и пляски. Там он впервые исполнил русскую «Полянку» и народную армянскую пляску — первые новые танцы после традиционной кавказской лезгинки и перехваченной у таборных пацанов хулиганской «Цыганочки». Вспомнил, как ему тогда было хорошо.

Теперь он знал творчество знаменитого ансамбля Игоря Моисеева. Вот оно — генеральное направление! Только там ансамбль, а он будет танцевать один…

Эстрада… это ведь тоже совсем неплохо. Тут бывает интересно и при этом почти всегда выгодно в материальном плане. Но все-таки в эстраде есть нечто приземленное, а в иных своих проявлениях весьма далекое от благородной классики.

Нельзя забывать и о том, что в театре он прожил 14 лет, и годы эти были наполнены творчеством. Вот как писал об этом в журнальной статье сам Махмуд Эсамбаев:

«В театре я понял многое. Я понял, какое огромное этическое и эстетическое содержание заключают в себе балетные спектакли. Я понял, что актер лишь тогда значителен, когда не повторяет чужие, раз и навсегда установленные каноны, а несет в зал свое мировосприятие, свои мысли, свои чувства. Работал ли я над партией Клода Фролло в «Эсмеральде», готовил ли роль Гирея в «Бахчисарайском фонтане», танцевал ли Злого гения в «Лебедином озере» или фею Карабос в «Спящей красавице», я всегда стремился увидеть роль так, будто она только что написана и не имеет никаких традиций сценического исполнения.

Впоследствии этот принцип непосредственного отношения к танцу стал основой моей работы над хореографией народов мира, и я до сих пор с огромной благодарностью вспоминаю годы, проведенные на академической музыкальной сцене. Там я накопил не только исполнительский опыт. Там я впервые проникся сознанием важности гражданской позиции танцовщика».

Ну а эстрада? Махмуд понимал, что она совсем не обязательно должна снижать художественный уровень танца. Даже великие Уланова, Плисецкая, Лемешев, Козловский, Мордвинов, Ильинский и Журавлев не гнушались выходить на эстраду и несли туда свое высокое искусство… Конечно, для них эстрада — всего лишь побочное дело, которое если и отвлекает от театральной работы и жизни, то ненадолго.

У Махмуда же получалось иначе. Как средство самовыражения, как площадка для демонстрации растущего мастерства и творчества, эстрада представлялась ему все-таки более перспективной.

Неужели придется отказаться от театра?

«У меня созрело решение обратиться к народному танцевальному творчеству. Но я обманул бы читателей, сказав, что безбоязненно взялся за новое дело. Конечно, было страшновато, — размышляет Махмуд Эсамбаев. — Правда, к тому времени (1957 год) уже двадцать лет существовал Государственный ансамбль народного танца СССР, руководимый Игорем Моисеевым, которого я считаю своим духовным отцом… Дело в том, что весь многолетний опыт ансамбля, его новаторская работа по утверждению искусства народного сценического танца доказали мне правильность и реальность моих устремлений.

Итак, оставив классическую оперу, я двинулся в трудный и полный неожиданностей путь. Трудный оттого, что ведь никакой традиции сольного исполнения танцев разных национальностей у нас не существовало. Трудный еще и потому, что работа танцовщика на концертной эстраде много сложнее, чем работа исполнителя большой партии в спектакле. Там в его распоряжении три-четыре действия, на протяжении которых он постоянно показывает становление и развитие изображаемого им характера. Там он в окружении своих коллег, образующих живую среду спектакля.

(Вспоминаю, как Махмуд говорил мне: «Народные танцы можно танцевать всем и каждому хоть до ста лет. Но вот создать художественный образ средствами народного танца — такое дано не каждому. Это непросто!». — А. М.)

Здесь, на эстраде, номер занимает от минуты до четверти часа. Танцовщик находится один на один с залом, и он должен, совместив в себе исполнителя, режиссера, постановщика, внятно, последовательно рассказать о жизни своего героя и вместить всю эту жизнь в краткий «хронометраж» номера. Такая краткость рассказа требует особой точности в сохранении рисунка танца, безукоризненной логики актерской работы, абсолютного чувства меры и, главное, отношения к танцу как к истории человеческого характера.

Этому человеческому наполнению каждого танца и следует учиться у народа. Танец любого народа выражает его самые характерные, самые высокие и прекрасные черты. Поэтому мне дороги танцы моей родины и танцы, созданные в других странах. Поэтому я знаю, что профессиональной школы танцовщику мало. Его школой должна быть жизнь».

Итак, что же было в эстрадном репертуаре Махмуда Эсамбаева на данный момент? Два кавказских танца — «Лезгинка» и «Легенда», испанская «Ла коррида»… Очень хорошо в этом ряду будет смотреться еврейский танец «Портняжка», который Махмуд уже практически завершил.

Недавно старый друг Лев Михайлович Крамаревский поставил ему еще один испанский танец, с кастаньетами. Разучивать его пришлось прямо в квартире. Статичные элементы отрабатывали в комнате, а требующие движения — в коридоре, куда в этот момент соседи входить не решались и только подглядывали, как двое красивых мужчин под четкий стук кастаньет, хлопки и припевки выделывали стремительные па испанского танца.

Хороший получился номер. Для выступлений в бригадах Мосэстрады этого было достаточно, но для настоящей сольной программы народного танца — явно маловато.

Со Львом Михайловичем они смогут довести до ума «Портняжку», по-настоящему сделать лихой украинский «Гопак». Нужен, конечно, какой-нибудь русский танец, к примеру, та же «Полянка»…

Такой набор очень даже неплох. И всё же это далеко от того, что он уже в основных чертах представлял себе. Не хватало чего-то очень важного, единственного, что могло бы преобразить и сделать неповторимой всю программу…

Вот этого, основного по сути, номера не было, и Махмуд пока даже представить себе не мог, как это должно выглядеть.

Вспоминает народный артист СССР Вячеслав Гордеев:

«Если ты не заплачешь слезами народа, создавшего этот танец, у тебя ничего не получится». Так всегда говорил Махмуд. Конечно же не с целью лишний раз воздать хвалу его искусству вывожу я имя Махмуда Эсамбаева.

Слава артиста, насыщенного энергетикой огромной созидательной силы, взбудоражила наше время и широко прогремела в потоке времени. Вот уж действительно о ком не скажешь: его время пришло или прошло. И чем глубже врастает «Эсамбаевиана» в ландшафт эпохи, тем более кажется частью природы, устремившейся к вечным вершинам духа от преходящей земли. Эсамбаев оказался художником такого масштаба, что не может уместиться в рамки определений и сердце одного народа. Рушатся социальные устои, перекраиваются границы, мир и война сменяют друг друга, а он — сын горной страны, — подобно утесу, неподвижно стоит, устремив взгляд в бесконечность.

Тщетны попытки разгадать тайну его творчества, приоткрывшего людям сущность искусства и ставшего «священным творением, к которому приложили руку земля и небеса».

Личность, вот что представляется важным, поскольку творчество выдающегося художника всегда симптом изменений, совершающихся в людских душах.

Он оставался самим собой. Мог неожиданно смутить собеседника откровенностью интимных признаний, а какого-нибудь чиновника, зажатого высоким положением, заставить стушеваться не слишком скромным смачным поцелуем в уста.

Нередко озорное детство передавало приветы излюбленным Махмудовским образом эдакой «неотесовщины» с прошлым беспризорника, который он напускал на себя и играл столь же отменно, как и другие роли. Впрочем, всегда оставался в границах меры и вкуса и какой-то особой мудрости.

В моем восприятии Махмуд Алисултанович всегда был недосягаемой вершиной, пиетет к которой заставлял соблюдать почтительную дистанцию. В 1991 году, будучи руководителем балетного конкурса имени Малики Сабировой, я пригласил Эсамбаева в Душанбе в качестве члена жюри. Вот тут-то я убедился, что величие души этого человека не имеет ничего общего с высокомерием иных «звезд». Мы искренне подружились. Махмуд окрестил меня «зятем красивого народа», намекая на узбекско-таджикские корни моей жены. И, честно говоря, просто поразил, когда рассказал, что его эмоциональная память хранит не только впечатления о «заносках и двух турах в арабеск, в обе стороны», но и деталях костюмов, в которых почти пару десятков лет тому назад танцевал на Втором Международном конкурсе артистов эстрады в Москве дуэты из «Дон Кихота» и «Тщетной предосторожности». Такое внимание к танцу мог проявить, безусловно, искушенный профессионал, а к мелочам — лишь утонченный эстет, который даже в преклонные годы оставался неизменно подтянутым и элегантным. С очаровательной наивностью и неудержимой гордостью восхищался Махмуд собственной осиной талией. При этом обязательно делал характерный жест, соединяя в круге указательный и большой пальцы обеих рук, которые как бы охватывали пресловутые 47 сантиметров.

Прорехи в образовании не породили у Махмуда каких-либо комплексов, и, раздавая автографы, академик не упускал случая, чтобы напомнить о своей давней капитуляции с фронтов грамматики.

Но была в этом удивительном человеке такая черта, которая не рождается ни учебными аудиториями, ни гувернерами, ни даже генами. Божественный промысел кует аристократизм духа, ибо свойство это непосредственно связано с нравственными началами.

Каждой клеточкой своего существа этот проницательный и тонкий психолог ощущал, что истинным художником можно стать, лишь помогая людям, лишь не щадя своих сил и превратив собственную жизнь в сакральную готовность прийти на выручку ближнему.

Его душа многогранна и всеобъемлюща. И эта душа, ощущающая неизбывную потребность в гармонии, рано научила Махмуда рассматривать все народы как духовно-чувственное единство. Это было не внушение Корана, Библии или Торы, не идеологическая посылка. Нет, просто Махмуд увидел нации не снизу, не глазами обывателя или туриста, раздраженного таможенными неурядицами и дискомфортом дешевых зарубежных гостиниц, где селили советских комсомольцев, а сверху — на уровне великих сообщений. Он научился, казалось бы, такому естественному и одновременно такому редкому видению в каждой нации ее цвета, суждению о ней не по издержкам политики или сиюминутной конъюнктуры. И оттого за его творчеством всегда стояла оптимистическая идея.

Наверное, в этом крылась причина его внутреннего сопротивления развалу Советского Союза, прибавившего еще один к числу фантомов и миражей. Во всяком случае, Махмуд всегда гордо носил звезду Героя Социалистического Труда, которая также помогала ему делать добро, ибо открывала перед ним самые тяжелые двери. По его веселому признанию, звезда сияла на всех эсамбаевских пиджаках.

Мы задыхаемся и давимся информацией. С каждой афишной тумбы, газетного киоска, телевизионного экрана смотрят на нас лица, маски, имена. Каждый хочет быть услышанным и востребованным. Но как измельчало и стерлось в наши дни слово «талант», когда-то ценившееся на вес золота. Разве не красноречиво само отсутствие не то что равноценного Махмуду артиста, но и просто танцовщика избранного жанра.

Магия его искусства такова, что смягчила сердце даже непримиримого отца, всхлипнувшего в старости: «Как хорошо, что ты не послушался меня и стал артистом!»

Это произошло, уже когда танец «человека-змеи», исполняемый на цирковых аренах воспитанником грозненского Дома культуры, давно сменили роли академических спектаклей — дебютная — польского пана, а затем хана Гирея в «Бахчисарайском фонтане», Злого гения в «Лебедином озере», когда зажила рана на ноге — память о фронтовом выступлении, когда в репертуар Махмуда прочно вошли «Золотой бог», испанский «Булерияс», бразильский танец любви и самопожертвования «Макумба», «Бамбуко» и многие другие шедевры.

Я бы не смог определить приоритеты сфер личностных и творческих отношений с Махмудом. Но счастлив, что вместе с руководимым мной театром «Русский балет» способствовал продлению сценического века Эсамбаева, имея в виду, что у такого артиста каждый выход на подмостки продолжает физическую жизнь. На ура проходили антре Махмуда в роли Эспады из «Дон Кихота» в окружении балерин и танцовщиков «Русского балета» на юбилейных вечерах в честь его 70-летия и 75-летия. В балете «Жанна д’Арк», осуществленном С. Воскресенской в нашем театре, Махмуд исполнил роль Великого инквизитора. Исполнил, как и все, что он делал ярко, страстно, невзирая на возраст, купаясь в бурных стремнинах своей творческой фантазии.

Всякое явление ценно хотя бы тем, что дает возможность задуматься о первопричине, и потому любой сенсационный успех или феномен уже сам по себе выражает некий нематериальный факт. В Махмуде Эсамбаеве факт этот выражается тем, что, как человек и творец, он воспитал, вдохновил и утешил тысячи, сотни тысяч людей. В разные периоды своей жизни, то бедный, то благополучный, то разоряющийся, он являл равнодушие к вещизму. Когда его дом пострадал от бомбежки Грозного, Махмуд опечалился не утраченными материальными ценностями, а гибелью благородного красавца коня, кем-то ему подаренного. Всех нас этот великий танцор сделал гражданами одной страны, быть может, по-прежнему заповедной — страны гуманизма и братства.

«Романтические иллюзии», — процедит сквозь зубы закоренелый скептик. Но если мечты излучают эсамбаевскую волю и силу, если мы на себе ощущаем их просветление, благодаря им избавляемся от мелочной злобы, почему бы не испить из этого источника, черпая энергию, которая делает наши сердца добрее, пробуждает волю к согласию, стремление к более высокому строю души».

Глава пятая ИНДИЙСКИЙ ТАНЕЦ

Эту встречу организовал добрый гений Махмуда балетмейстер Лев Крамаревский. Он в последние годы постоянно работал с Эсамбаевым и знал, чего ему не хватает. Потому и привел на концерт, где среди других выступлений был показан индийский танец, который назывался «Золотой бог».

Танцевала знаменитая исполнительница Элеонора Грикурова. Ее продолговатое строго-красивое лицо с глубокими миндалевидными глазами, ее потрясающе гибкое смуглое тело — всё говорило об индийском происхождении, хотя на самом деле она была чистокровной армянкой.

Элеонора Николаевна была лучшим, да по сути и единственным в СССР знатоком индийских танцев. Она изучала и осваивала их не один десяток лет, причем в самой Индии, где брала уроки в лучших школах у лучших мастеров. Работала она консультантом в Ансамбле народного танца Игоря Моисеева, но учеников не брала, считая, что работать можно только с теми, кто с детства обучался в самой Индии. С отечественными танцовщиками, рвавшимися к ней в ученики, даже с самыми одаренными, она на эту тему даже говорить не желала.

Много усилий, терпения и всё свое первобытное обаяние пришлось применить Махмуду, чтобы растопить этот айсберг.

Очень помогла рекомендация самого Игоря Моисеева, которого Грикурова уважала, пожалуй, не меньше, чем своих индийских учителей.

После разговора с ним она чуть-чуть оттаяла.

— Ну что ж, если сам Игорь Александрович… ладно, пусть приходит, — согласилась она.

О, это было еще не всё!

Махмуд приходил, но Грикурова его как бы не замечала, и это продолжалось очень долго. Потом все-таки разрешила посещать ее занятия — уже кое-что. Он был готов терпеть бесконечно.

Грикурова ценила упорство. Она поняла, что этот не отступит. Что ж, такой характер и нужен.

Но и тут, прежде чем начать работу, спросила:

— Сколько вам лет?

— Тридцать два, — признался Махмуд.

— Поздно! Очень поздно! Ну неужели вы сами этого не понимаете? Индийским танцам нужно обучаться с детства. Оно у вас прошло давно и безвозвратно.

— Нет, Элеонора Николаевна, — ответил Махмуд, — вовсе не прошло, я по-прежнему ребенок в душе.

Грикурова с сомнением улыбнулась. Но Махмуда невозможно было обидеть. Он стремился научиться и был готов на всё…

Разговор происходил на репетиции моисеевцев, и стайка девушек с большим любопытством присматривалась к высокому и необыкновенно стройному кавказцу, который пылко уговаривал бесконечно холодную Грикурову.

Девчонки прекрасно знали, что она учеников не берет, значит, не возьмет и этого. Они даже спорить между собой не стали. Чего спорить, когда такого просто не может быть?

Разговор продолжался довольно долго, и это уже было удивительно. Грикурова всегда отказывала быстро и бесповоротно. Как видно, этот удивительный кавказец чем-то ее зацепил.

Наконец метресса снизошла:

— Приходите завтра в десять. Посмотрим, что у нас получится…

Это словно бы случайно проскользнувшее «у нас» дорогого стоило! Махмуд это оценил… и отправился заказывать новую шляпу.

Мир знает Махмуда Эсамбаева в папахе. Но эта неснимаемая папаха появилась все-таки позже. В начале карьеры были шляпы — умопомрачительные, сделанные по специальному заказу. А шляпников, заметим, в отличие от мужских портных, было совсем, совсем мало даже в Москве. И услуги их стоили настолько дорого, что пока еще не очень хорошо зарабатывавшему солисту филармонии не всегда хватало на еду.

Махмуд тратился по-крупному, и не напрасно. Такова была его позиция. Артист должен и в жизни соответствовать прекрасному сценическому образу. В этом Махмуд был убежден. И потому не только костюм, рубашка, галстук, модная обувь, но и шляпа — всё должно быть в полном соответствии с образом.

Вечером Махмуд читал про индийского бога Шиву. Это была одна из многих книг про волшебную Древнюю Индию, которые он прочитал за последнее время. Она называлась «Третий глаз Шивы».

«У бога, которому он поклонялся, была тысяча и еще восемь имен. И каждый раз старик старался назвать его по-новому: то нарекал Владыкой третьего неба, то Шивой-разрушителем, который убивает стрелой, то Махешварой, что означает просто «великий бог». Были и другие имена: Амаракша — повелитель богов и Шамбху Милостивый, истинный Повелитель и Долгокосый, Могучий и страшное имя Бхайрава, которое рискованно было произносить всуе. Но чаще всего старый жрец называл своего господина Четырехруким, потому что у храмовой статуи было четыре руки, и Владыкой танца, так как бог танцевал на поверженном карлике. И Трехглазым, ибо сияла у него во лбу огненная звезда. Давным-давно, когда люди и боги еще жили вместе, Парвати, жена Владыки, играя, закрыла ему глаза своими ароматными ладонями. И мир погрузился в кромешную тьму. Тот самый мир, ради благополучия которого Шива выпил яд, отчего горло его стало навеки синим. Тогда-то, дабы не оставить людей без света, он зажег свой третий, надбровный глаз. Впоследствии в минуты гнева и раздражения он неоднократно испепелял этим нестерпимым светильником демонов и людей, других богов и даже целые миры.

Еще у него было имя — Обладатель Восьми Форм, упоминать которое дозволялось только брахманам высших степеней, а также отшельникам, предающимся размышлениям о первопричине всего сущего и его конце. В восьми этих формах заключалось все, что движет мирами: Земля — Шарва, Огонь — Пашупати, Вода — Бхава, Солнце — Рудра, Луна — Махадева, Ветер — Ишан, Пространство — Бхава и Угра — Жертвователь, понятие, включающее в себя обязанности человека по отношению к высшим силам.

От пещеры до хижины жреца было ровно тысяча восемь шагов, что позволяло ему не упустить ни одного имени Шивы, которое уже само неявно содержит все другие имена. Но последнее время брахман стал сбиваться и путать. Такое свое состояние он объяснял не слабостью памяти, а недовольством Мстительного Владыки, который скучает в одиночестве. Сбившись в подсчете шагов и прозвищ, старик начинал воображать, что именно говорит и делает в эти минуты Шива. Порой он настолько забывался, что кощунственно присваивал себе права патрона и начинал бормотать:

— Я Шива Натараджа Четверорукий, Владыка танца! Я танцую и всё мироздание вторит мне. Вог приподнял я правую ногу, легко отклонился назад, весь равновесие и совершенство, и небесное колесо пришло в движение, закружилось, мерцая факелами звезд. Мой танец пробуждает творческую энергию Вселенной, он зовет из мрака невежества и лени к животворному всеочистительному свету, который изливает вечный костер, пылающий у меня на ладони. От меня исходит грозная сила. С моих волос срываются молнии. Электрические вихри бушуют вокруг меня. Левой ногой я попираю ленивого карлика, имя которому Майлака. Подобно жирному пауку, плетет он паутину неведения, иллюзии и темного зла. Он сон, а я пробуждение! Он лень, а я энергия! Он коварное наваждение, а я царь знания! Смотрите, каким магнетическим светом озарена моя голова! Слушайте, как рокочет барабанчик дамару под ударами моих пальцев. Я пробуждаю к бытию новые миры. Вибрация звуков врывается в холод и мрак первозданного хаоса. Так океанский ветер рвет в клочья низкие тучи и несет их в иссушенную зноем пустыню. Они прольются благодатным дождем, плодотворящим жизнь, и я, Шива, пробьюсь сквозь землю первым зеленым ростком! В звоне моих запястий слышен гимн плодоносящей силе. Я прекрасен и страшен, беспредельно милостив и беспощаден. Ничто не минует моего всеочистительного костра. В урочный час все атомы бытия будут уничтожены в пламени, все миры. Я непостижимое единство. Во мне слились все изначальные противоборства: бытие и небытие, свет и тьма, мужские и женские начала вещей. В мочке моего уха — длинная мужская серьга, круглая женская серьга — у меня в левом ухе. Ибо един я, и моя женская энергия — шакти — предвечна во мне. Я танцую, и рука моя обращена ладонью к вам. Это абхайя-мудра — жест уверения и покровительства. Все, кто знает язык пальцев, созданный мной, поймут меня. Все, кто идет к совершенству по ступеням моей йоги, сольются со мной. Прекрасная кобра обвивает мой локоть. В стремительном танце она развевается и летит по кругу, как газовый шарф. Моя змея, моя опасная энергия, мое воплощение. Ожерелье из черепов подпрыгивает у меня на груди, когда я танцую. Это мертвые головы великих и вечно живых богов. В них непостижимая тайна круговорота миров и вещей, совершенствования и разрушения Вселенной. Один мой глаз — живительное Солнце, другой мой глаз — влажная плодотворящая Луна, горящий над переносицей третий мой глаз — Огонь. Головы Брахмы, Вишну и Рудры, как пустые кокосы, гремят у меня на груди, всевидящее сердце Агни пылает над моими бровями. Что перед испепеляющей мощью его сияние звездных факелов? Что перед ней даже Солнце в зените? Гневная вспышка надбровного глаза ослепляет ярче тысячи солнц…»

У Грикуровой был свой сценарий знаменитого танца «Золотой бог Шива». Его открыл ей когда-то сам знаменитый танцовщик Рам Гопал:

— Представьте себе, Махмуд, как солнцеподобный Шива просыпается и озирает своим всевидящим третьим оком, что пылает над бровями, всю землю от восхода до заката…

— Я много лет жила в Индии, — продолжала Грикурова. — В Калькутте, Мадрасе, Бомбее… Изучила все четыре школы индийского танца. Каждый из этих стилей имеет свою территорию, где он преимущественно исполняется, особую технику, темы и костюмы для танца. «Золотой бог» — это Эверест, почти недоступная смертным вершина. Чтобы его освоить, необходима нечеловеческая сила ног, которую можно развить лишь за много лет специальными упражнениями. «Золотой бог» к тому же не просто танец, тут вся индийская философия, древняя, как сам человеческий разум…

Да, это, конечно, очень непростой танец. От того, сумеет ли он освоить, покорить его, зависит очень многое. И прежде всего, большой и решающий для Махмуда вопрос, в каком направлении будет развиваться его творчество. Продолжит ли он искать счастье в классическом балете, которым он до сих пор занимался, или попытаться найти удачу в эстраде. И там и здесь он ясно видит преимущества и недостатки. Видит свое, пока совершенно неопределенное будущее. И многое, очень многое зависит от того, допустит ли его в свой мир чудесный «Золотой бог».

Махмуд все ещё, как тот васнецовский витязь, задумчиво стоял у камня на развилке и думал, по какой дороге идти.

Нет. Он выбрал уже.

Золотой бог. Индийский танец.

Всё. Другого пути не будет. Дальше он будет идти один.

Нет, не один — рядом Элеонора Николаевна Грикурова.

— Золотой бог — это Шива, — объясняет она. — Классически этот танец способен исполнить только великий индийский танцовщик Рам Гопал.

Она смотрит на Махмуда — похоже, сравнивает. Сравнивает и… не отвергает!

Махмуд не стал рассказывать Грикуровой о своих многочасовых поисках в библиотеках и Музее восточных культур, где он прочитал и просмотрел всё, что имело хоть какое-то отношение к индийским танцам. Как по нескольким фотографиям в музее разглядывал танцевальные позы легендарного Рама Гопала, как читал и запоминал такую трудную индийскую поэзию. Читал древнюю, созданную около двух тысяч лет назад, священную книгу индусов «Натьяшастра», где изучал раздел, посвященный танцам, жестам, мимике. Танцы были неотъемлемой частью культовых церемоний. Сами боги танцевали. В сюжетах их танцев — история создания и существования мира и разума, вся философия жизни. Тут был до мельчайших нюансов отработанный культ жеста, однозначный, как буквы в алфавите. При помощи этих букв, написанных движениями тела, рук и пальцев, лица и глаз, строилось повествование. Всё это в комплексе называлось «мудра» и было полностью понятно только посвященным, но поражало и непосвященных своей необычной экзотической красотой.

Древний историк Арриан, прибывший в Индию с войсками Александра Македонского, поражался беззаботной веселости местных жителей и писал о том, что нигде не встречал людей, которые бы так любили танцевать. Этот профессиональный наблюдатель заметил с исключительной прозорливостью, что абсолютно всё, что делают индийцы — перестраиваются ли для битвы, торгуют на базаре, собирают плоды в саду или несут воду в высоком кувшине, — все их движения непроизвольно подчинены какому-то неуловимому, но совершенно очевидному танцевальному ритму.

Вот почему танец в Индии — это не только выражение радости и яркий выплеск эмоций, это еще и своеобразный язык тела, который существенно дополняет богатую и сложную культуру этого древнего народа. Одного без другого тут не существует, и потому в индийской хореографии нет принципиального разделения фольклорных и классических танцев. Для того чтобы танцевать, необходимо с раннего детства осваивать сложный и многоуровневый язык тела, язык поз и жестов. Классический же танец возможен только после завершения этого процесса, ибо он пользуется в своем общении со зрителем этим понятным как для танцоров, так и для зрителей древним языком.

Для того чтобы свободно говорить на этом языке, обычному человеку, даже индийцу, требовалась едва ли целая жизнь. Люди, божественно одаренные пластическими возможностями и уникальной моторной памятью тела, подобно Грикуро-вой, и те не могли воспринять весь комплекс быстро и легко.

Работа над «Золотым богом» была мучительна не только для ученика, но и для учителя. Ведь за одно занятие они осваивали то, на что даже в профессиональных индийских школах танца уходят многие месяцы, а то и годы.

В этой работе поразительный хореографический талант Махмуда был лишь частью (конечно, необходимой и решающей), но и этот талант не помог бы, не будь к нему добавлены поразительная воля и целеустремленность…