Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Североамериканская ментальность и ее истоки (Н. А. Татаренко)

Р. Рейч в книге «Задача народов: приготовиться к капитализму XXI века» доказывает, что новая эпоха — это эпоха капитализма, носителями его станут США, которые на этом пути после Второй мировой войны сделали немало — миллиарды долларов вложили в Западную Европу, в создание международных финансовых институций; их транснациональные компании (ТНК) хозяйничают на всем мировом экономическом пространстве, формируя новые принципы отношений, неся ему новый мировой порядок440.

Можно утверждать, что на нынешнем этапе развития цивилизаций этот тезис не является бесспорным, поскольку сопротивление все еще глубоко социально и национально структурированного мира продолжается, а с изменением этой страной форм и методов реализации доктрины господства даже растет. Однако трудно не согласиться с тем, что в течение второй половины прошлого века и по сегодня США демонстрировали преимущества, которые обеспечивали им бесспорное экономическое и политическое доминирование, успехи на пути создания однополюсного мира и подчинения его. Природа таких преимуществ коренится в особой американской ментальности, основанной на экспансивности, динамичности, прагматизме, на морали, вне поля которой остается все, что не отвечает требованиям рациональности и прибыльности.

Американцы живут в мире без границ, глобализируемом и создаваемом ими самими. Они фрагментируют мир не по национальному признаку, а по своим особым критериям — рассматривают его как территорию, где действует одна мегакорпорация, владельцами и менеджерами которой являются США, и эта корпорация должна существовать, подчиняясь единственному правилу и единственной цели, определяемыми этим обществом.

В традиционном понимании общественная цель развития имеет несколько измерений. Во‑первых, это стремление доминирования во внешнем мире, что всегда было и остается непременным условием и залогом благосостояния внутри страны; Во‑вторых, обеспечение высоких стандартов жизни в стране, что является обязательным условием ее стабильности и доминирования; В‑третьих, совершенствование политической власти на основе усовершенствования политического сообщества страны — укрепление единства нации, что является непременным условием как первого, так и второго, а также зависимым от них.

Конечно, во всех странах существует стремление синтезировать все эти три направления. Однако объективно страны основывают свою политику на том из них, которое в наибольшей степени способствует достижению общей цели, решению поставленной задачи, вытекает из национальных преимуществ. В основе стратегий приоритетным направлением оказывается то, которое, в конечном счете, обеспечит этой стране доминирование в мировом пространстве. Другими словами — этот процесс либо вытекает из необходимости решения неотложной общественной проблемы, либо базируется на использовании преимуществ, которые имеет в своем распоряжении страна. И именно благодаря этому (выбору опорной цели) общественное развитие приобретает преимущественно автаркическую (эндогенную) или экспансивную (экзогенную) направленность. Концентрация на формировании одного из условий общественного развития неминуемо будет иметь своим следствием эффективное решение остальных проблем.

Для США исторически таким направлением было достижение и поддержание позиций доминирования, которое обеспечивало им, с одной стороны, возможности перераспределения мировых богатств и, следовательно, — их присвоения (как условия достижения высокого уровня жизни), а с другой — решение важной внутренней проблемы — обеспечения единства нации. Отсюда — экспансивность модели развития и истоки ведущей доктрины глобализации, носителями которой они выступают.

Основы абсолютного доминирования США на мировом рынке были заложены еще в 1919 г., когда началось планомерное воплощение в жизнь политики агрессивной экспансии: она нашла свой отпечаток в деятельности Ф. Рузвельта и была направлена прежде всего на Англию, чье политико–экономическое присутствие в мире к тому времени приобрело общепланетарный характер. Американцы выталкивают англичан вместе с их военными базами с Бермудов, Ямайки, Антигуа, Багамских островов, Санта–Лючии и Гвианы и вместо них размещают там свои. Одновременно они утвердились в Исландии и Гренландии, которые также находились в английской зоне влияния; инфильтрировались в Сингапур, на западное побережье Африки, вплоть до Персидского залива (к острову Бахрейн).

В это же время США начинают и финансовую экспансию — предоставляют Англии огромные кредиты (под чрезвычайно высокие проценты) и благодаря этому получают доступ к ключевым финансовым и торговым сферам. Укрепление политического альянса с Канадой позволяет им получить абсолютный контроль над английским капиталом, вложенным в американские и канадские предприятия. Как писал Л. Мишель, известный французский экономист и политик, «дело дошло даже до совсем неслыханного вмешательства в дела суверенного государства — представитель президента Рузвельта Г. Хопкинс присутствовал на закрытых заседаниях английского кабинета министров»441.

Процесс «деколонизации», во главе которого также стояли США, был в действительности ни чем иным, как путем к установлению американской континентальной гегемонии и эта «деколонизация» прямо вела к неоколониализму.

В 1945 г. главным реальным победителем (в экономическом смысле) во Второй мировой войне стали США. Единственный их конкурент, Советский Союз, вышел из войны обессиленным, ослабленным из–за потерь человеческого ресурса и промышленного потенциала, которые могли бы составить основу восстановления народного хозяйства и формирования конкурентоспособности страны.

Ялтинское соглашение, кроме раздела мира между СССР и США, означало еще и подчинение Америке Западной Европы, «вытеснение» с планетарной политической и экономической арены «европейских союзников»442. США получили возможность устанавливать свои правила игры на мировом рынке — и начали они с лоббирования своей валюты в качестве единого мирового денежного эквивалента, с выдвижения особых требований к параметрам национальных экономических моделей, всячески (путем политического и экономического давления) вынуждая страны Европы следовать этим требованиям.

Даже из собственных издержек они смогли извлечь разнообразные выгоды: в 1944 г. все западные либералы предрекали кризис американской экономики, которая за годы войны переориентировалась на производство вооружения, нарастив промышленный потенциал в этой отрасли до небывалых размеров. Однако представитель американского военно–промышленного комплекса вместе с правительством разрабатывают план Маршалла, который позволяет решить сразу несколько задач: под лозунгом помощи пострадавшим в войне европейским странам американцы «инвестировали» в европейскую экономику излишки своего оборудования; поставили их в зависимость как должников; навязали им под этим предлогом политические и экономические модели развития; подготовили себе рынки сбыта товаров; обеспечили доступ к сырью; взяли на себя «обязательство» оградить европейцев от коммунистической угрозы (разумеется, за счет этих стран), учредив на их территориях военные базы.

То есть, так называемое инвестирование восстановительных процессов и свое военное присутствие в Европе США превратили в залог экономической стабильности и процветания своей страны. С этого момента половина мировой прибыли стала принадлежать этой стране, и Америка могла теперь навязывать миру такую экономическую среду, которая была выгодна в первую очередь ей самой. Благодаря «холодной войне» в США не возникало никаких морально–политических проблем с моделированием мировой экономики в соответствии со своей схемой443.

В настоящее время США являются планетарным жандармом, который навязывает либеральную экономическую модель всем народам и государствам и извлекает из международного разделения труда максимальную финансовую и политическую выгоду. Свобода торговли и открытость, на которых настаивают США и гарантом которых они всегда выступали, в действительности тоже призваны создать условия их прочного доминирования. Геополитическое положение Америки, с одной стороны, и либеральная экономическая теория — с другой, являются единым геоэкономическим проектом «мировой экономики», который называется «мондиализмом». «Свобода» по-американски — это «свобода для американцев», но не в абсолютном понимании, а как путь к определенной цели — доминированию в мировом пространстве ради воспроизводства этого доминирования и собственных выгод. И эта цель находит понимание у всей нации.

Л. Мишель отмечает, что, учитывая современные реалии, не остается сомнений: «глобальный свободный рынок» или мировая экономика есть ни что иное, как сфера влияния и контроля США, которые стали играть такую роль в силу геополитических, исторических и культурных обстоятельств, и смогли самым эффективным способом удовлетворить свои интересы за счет других наций и народов»444.

Специфическое американское видение направлений развития цивилизации (а потому и глобализационных процессов) предопределяется несколькими детерминирующими обстоятельствами, среди которых основное — особенный путь становления нации, ее этно–национальная фрагментированность. Американская доктрина глобализации мирового пространства является отпечатком и следствием американской модели обеспечения единства нации. Ее основные параметры сводятся к насаждению универсальных культурных, социально–экономических, институционных форм, которые, в конечном счете, сводятся к интегрированному выражению — экономическому индивидуализму, и на этой основе осуществляется фрагментация наций с целью их ассимиляции.

Экономисты, социологи и историки по-разному объясняют этно–национальную природу стремления США к доминированию. В частности, экономисты — особенной индивидуалистской ментальностью, которая усиливалась влиянием природно–экономических условий, способствующих появлению маргинальной экспансионистско–агрессивной его формы, всегда интернациональной, но тяготеющей к национальной самоидентификации; историки — тем, что сформированная в этой стране национальная структура — внеисторическая, то есть данная нация является «неисторической нацией»: она не является естественным сообществом, исторически сложившимся на основе языка, территории, культурной и экономической жизни, ментальности и т. п., а поскольку только индивидуализм и остается «цементирующей основой» единства нации, то индивидуумы ищут такое единство в связях с этнической родиной; социопсихологи уточняют, что такая особенность присуща фрагментированным нациям и вытекает из их синтезированной ментальности, причем указывают на необязательность географической, или языковой «разобщенности» — важно, чтобы в течение существенного отрезка времени они стремились к объединению, пытаясь сообща достичь доминирования, а также распространить добытые преимущества на историческую родину.

В каждом случае идет речь о цивилизационных и ментальных особенностях становления нации, о том, как нация идентифицирует себя относительно мирового пространства.

В свете «национального вопроса» модель общественного развития США действительно приобретает особенную окраску благодаря необходимости решения важной и специфической задачи — обеспечения единства нации, которая фрагментирована по этническим признакам и включает в себя множество этносов, преимущественно вырванных из своего языкового и ментального окружения, оторванных от своей исконной территории, а следовательно, природной среды, органическую часть которой они составляли. Поэтому и решается эта задача своеобразно: особенной чертой процесса достижения общественной цели является то, что осуществляется оно благодаря реализации преимущественно первого условия, то есть за счет диверсификации во внешний мир на основе фрагментации его; и утверждение в мировом как экономическом, так и политическом пространстве, на собственных условиях, причем под лозунгом мессианства. Это позволяет этносам, которые населяют страну, чувствовать себя ассимилирующимися во внешний мир, принадлежать ему и не ощущать себя чужими во всегда чужой и «замкнутой» инородной национальной среде.

Факторы фрагментации этой нации коренным образом отличаются от тех, что обусловили фрагментацию других социумов (как во времени, так и по пространственным признакам). Именно поэтому эта фрагментация не предопределяет острого этнического противостояния, однако одновременно обеспечение единства нации требует поиска «общего врага» и его «разоружения» средством унификации. Дискретность форм проявления, присущих другим нациям (этносам, культурам), рассматривается как база противостояния и как преграда на пути к такой ассимиляции.

Эти процессы развиваются по тройному сценарию, когда «искусственно» объединенные в единую нацию этносы в зависимости от истоков и параметров их ментальности:

• не пытаются фрагментироваться по этническим признакам;

• пытаются фрагментироваться по этническим признакам и, стремясь к национальной самоопределенности, не стремятся покорять другие народы;

• пытаются объединяться и централизировать свои усилия по фрагментации других народов с целью достижения доминирования.

Например, в Германии: народы, которые населяют эту страну, также являются фрагментируемыми и, хотя они более близки по географическим и ментальным характеристикам, чем другие нации, они исторически стремились к единству, а с другой стороны — к фрагментации и национальной инкорпоратизации других народов, воплощая это в экономическом и политическом (прямом) экспансионизме; тогда как, например, чехи, не имея гомогенной национальной структуры, не стремились к внутренней фрагментации; народы Габсбургской империи стремились (и даже делали попытки) фрагментироваться, но эти попытки в реальности не были в достаточной степени последовательными — они проявлялись в стремлении не фрагментации, а подчинения, покорения (намерения фрагментации всегда отображаются в определенных проектах, как это было до 1948 г. с сионизмом и немецким национализмом). Для «неисторических»445 наций австро–венгерской монархии империя была либо тюрьмой, которую необходимо было разрушить, либо, если они были включены в габсбургский проект — суррогатом ее уязвимости.

Стремление нации к фрагментации тяжело сдерживать, поскольку оно в меньшей мере, чем у индивидуумов, персонифицировано (как, например, ностальгия, хотя и ее можно использовать в политических целях, и она также может быть в этом понимании действенным инструментом), более абстрагировано, объективно, принадлежит к силам саморазвития и пробивает себе дорогу независимо от существующих социальных норм. Такое стремление — это общественно–ментальное явление (незасоренное, не сдерживаемое частными проблемами), поэтому в политическом плане более легко реализуемое. Политическая культура, которая базируется на таких стремлениях, ориентирована на глубинную этническую природу, является активной, а потому — потенциально опасной. Предотвращать эти проявления призваны специальные институции: «старое культурное наследие» может активизировать эти процессы, а общественные институции — их сдерживать или направлять в нужное русло при условии, что в политическом контексте такая цель поставлена.

Но еще более опасным следствием стремления к укреплению единства через доминирование фрагментированной нации является ее попытка подчинять себе другие нации, как это происходит с американской. Эта задача, как геополитический проект, существенно облегчается именно благодаря такой фрагментированности (забегая вперед, можно сказать, что и благодаря фрагментированности на основе маргинализации индивидуализма тоже) — разобщенной нацией легче манипулировать, приписывая ей эти устремления. Особенно — если нация стремится к единству чисто декларативно, потому что доказательств объективности этого процесса в отношении американской нации нет.

Конечно, важным сдерживающим фактором поведения нации в глобальной среде есть также и внешний фактор — т. наз, глобальный контекст, который, как институции и культура, может оказаться критическим в этом понимании. Он играет свою роль и как такой, что противостоит этим попыткам; и как «поле битвы», где экспансивная нация наталкивается на сопротивление; и как «поощряющий», стимулирующий к доминированию; и как выполняющий «воспитательную функцию»; и как предлагающий (навязывающий) свои «сдерживающие институции» и культуру.

Но в условиях, когда фрагментируемые нации уже сами являются «носителями» этого глобального контекста, то есть принимают на себя лидерство в формировании мировой идеологии, как это происходит с американской нацией — он мало срабатывает. В данном случае этот глобальный контекст объективно превращается в дополнительный фактор усиления ее собственной фрагментированности, ведь происходит последующая перманентная реструктуризация нации за счет перераспределения потоков иммиграции. И, соответственно, реакция на него имеет своим истоком особенную национальную ментальность: с одной стороны — усиление привлекательности страны именно благодаря ее доминированию, а с другой, как следствие — микса разнообразных культур и «традиционных институций», что приводит к «раздвоению» стремления — к единству и фрагментации одновременно.

В действительности, культура и институции не так уж далеко расходятся: со всей определенностью можно допустить, что политическая культура является следствием и концентрированным выражением функционирования институций (втом числе и религиозных). Поэтому трудно дифференцировать уровни влияния как институций, так и политической культуры на поведение общества, а следовательно, и на внешнюю или внутреннюю политику страны, однако можно проследить закономерности, которые отражают это влияние.

Как это ни парадоксально, в случае со США, с их «поликультурностью», выделить эти факторы, и даже определить влияние каждого из них — упрощенное задание: и именно потому, что общего культурного наследия для этой фрагментированной нации не существует, что отсутствуют «исторические» институции, а вместо этого существуют искусственно созданные институции на основе единой, абстрактной идеи, которая предшествовала объективному протеканию этих процессов и предопределяла их русло.

Особенное значение приобретает то, что формирование нации здесь происходило преимущественно не на основе присоединения территорий, это подрывало базу классической формы стремления к фрагментации. Поэтому здесь фрагментация базируется на иных основаниях — этнической общинности, которая формируется по этническим и культурно–институциональным признакам. Добровольный характер иммиграции и попытки ассимиляции этносов в США предусматривают гомогенизацию нации, но в действительности «плавильный котел» (базированный на маргинальных индивидуализме и гедонизме) при условии свободы выбора — это всего лишь миф, который старательно поддерживается официальной пропагандой.

Для того чтобы разобраться в этом сложном и противоречивом клубке проблем, необходимо обратиться к генезису Североамериканской цивилизации, к рассмотрению изначального социокультурного состояния английских колонистов, основавших первые поселения на Атлантическом побережье, ибо, как писал А. де Токвиль, «не существует ни одного принципа, ни одной привычки, ни одного закона — я бы даже сказал: ни одного события. — которые нельзя было бы без труда объяснить, зная начальную стадию становления этого общества»446. К тому же, как отметил М. Лернер, «дух нации, как и дух отдельного человека, в большой степени складывается из воспоминаний»447. А Соединенные Штаты, при всей непродолжительности их истории, тщательно хранят память о своем прошлом, не переставая гордиться своими отцами–основателями и плодами их деятельности: Конституцией и самой архитектоникой Североамериканского союза.

Ментальность ранних американских колонистов, которая определялась пуританской этикой и отвоеванным правом на собственную точку зрения, принято считать базовой для американской нации. Это англосаксонская, северо–, западноевропейская культура, которая была модифицирована условиями — природой, неограниченностью территорий и социальным, этническим и экономическим разнообразием населения — благодаря им она приобретала новые черты. С завоеванием страной независимости для нее стал характерным «дух первопроходца», поскольку богатство можно было создавать, не отбирая его у других (не считая, конечно, захваченных у индейцев земель) при условии достаточной экспансивности и мобильности.

Это определяло новые черты и ценности американской ментальности — динамизм, являющийся, согласно М. Лернеру, сердцевиной всей американской традиции448; умение действовать самостоятельно и в собственных интересах; полагаться лишь на себя и самим нести ответственность за все; замкнутость на собственных проблемах; ориентированность на цель и действие; готовность рисковать; настойчивость; инициативность; опора на талантливость; недоверие к власти; агрессивность к чужестранцам; вера в собственную исключительность и исключительность своей страны; но прежде всего — ориентация на будущее доминирование, как личное, так и в составе нации в глобальном контексте. Общепринятым является также тезис, что американское процветание построено на быстром использовании возможностей, на опережении, и эти стандарты навязываются нации: не только как идеал движущей силы развития, но и как кратчайший путь к успеху.

Это именно те черты, которые, с точки зрения Й. Шумпетера, можно оценивать как позитивные, дающие «молодой американской нации» монополистические преимущества, и в то же время отображающие ее менталитет. Именно они, формализованные, задекларированные, отображенные в «штампах» как ментальность нации, трактуемые как результат действия т. наз. плавильного котла — положены в основу современного идеологического оформления цели развития американского общества.

В связи с этим возникает целый пакет вопросов, на которые нельзя получить ответ, не обратившись ко всему кругу характеристик этой неоднородной фрагментированной нации. Очевидно, тогда будет идти речь и о природе двойных стандартов, применяемых этой страной к собственной нации и другим странам; экспансивности и агрессивности политики; об источнике существующих внутренних противоречий, которым нет объяснений с позиции здравого рассудка, и т. п. Поэтому перечень этих черт нуждается в беспристрастном уточнении, которое должно внести ясность в понимание важных негативных аспектов менталитета нации, что находят свой отпечаток также и в экономических институциях, таких, как меркантильность, маргинальный монетаризм, ростовщичество.

Понятно, что приведенные «позитивные» черты используются применительно к пионерам освоения Америки. Особенности их ментальности определяются двоякими факторами: с одной стороны — унаследованной европейской (а в доктринальном виде — англосакской) культурой, привнесенной «этикой», а с другой — данные культурные черты определялись условиями и образом жизни, которые отличались от европейских.

Конечно, сам процесс освоения новых территорий в классическом варианте предусматривал и в известной мере способствовал формированию таких черт характера, как порядочность, взаимовыручка, стремление к стабильности, трудолюбие, настойчивость, инициативность, новаторство, а главное — моноактивность (линейность организации, методичность, пунктуальность и т. п.) и коммунитаризм. С другой же стороны — агрессивность, экспансионизм, освобождение от тех моральных принципов, которые препятствуют продвижению вперед. Эти последние черты со временем приобрели особую выразительность, но на первых этапах, пока не шла речь о необходимости расширения пределов землевладений, не пользовались спросом.

Прежде всего, «позитивные черты» формировались под воздействием цели и вытекали из характера отношений, которые складывались в обществе. Если на «материке» эти отношения были индивидуалистическими, а коммун итарность проявлялась лишь в форме обьединительной политики сильного государства, которое собственно и определяло параметры общества, то на освоенных землях уже индивидуализм стал «государственным явлением», а отношения внутри новообразуемых общин строились на основе коммунитаризма. Именно эти отношения рассматриваются как основа американской «добропорядочности», этика первооткрывателей считается разновидностью аристократизма, а сами первооткрыватели — своеобразным американским «дворянством» и образцом для подражания.

Следует учитывать, что освоение новых земель осуществлялось главным образом тогда, когда в европейских странах происходили восстания против аристократии, что также существенно отражалось на ментальности новой нации: Во‑первых, ряды колонистов пополнялись благодаря беженцам, которые пытались избежать притеснений со стороны аристократов, или которые эти притеснения (и несправедливость) уже испытали; Во‑вторых, потому, что аристократия (как материковая, так и местная) до обретения независимости совершала бесчисленные преступления. Из–за этого в стране отсутствовали традиции классической аристократии, и даже наоборот: воспитывалось отвращение к ней — крайне привлекательный моральный принцип, поскольку его можно было задекларировать, с одной стороны, как основу равенства и свободы самовыражения, а с другой — на его базе упрощались требования к разным по уровню и ментальности слоям населения, в последующем — этносам, тем самым как бы «сближая и уравнивая» их.

Интеллектуализм и утонченность как качества лидера ценились намного меньше, чем в Европе. Вместо этого лидерство предусматривало и обязывало к умению добиваться поставленной цели, улучшению условий жизни, поиску кратчайших путей к процветанию, к умению исключительно для себя «делать деньги». А поскольку статус определялся этими личными качествами, которые обеспечивали непременный успех и жизнеспособность, потому и иерархичность, половые и возрастные признаки постепенно теряли то значение, которое они имели в Европе.

В то же время «чистота» англосакских ментальных форм, которые приписывают себе американцы, уже с первых шагов в огромной степени «искажалась» другими участниками освоения северной Америки, а также и условиями, сопутствующими этим процессам еще задолго до того, как иммиграция стала массовой и микс представителей разных цивилизаций начал оказывать влияние на формирование американской ментальности.

В частности, французские и голландские купцы получали большие доходы, скупая в индейцев товары, которые представляли интерес для «материковых стран». И для этого не было необходимости в создании больших поселений на американских землях, особенно ввиду того, что Америка рассматривалась как товарный источник доходов, тогда как процесс их получения и приумножения денег связывался с Европой. Основное население этих стран — крестьянство и фермеры — крепко держалось своей земли и не намеревалось переселяться в ее поисках за океан, поскольку оно было относительно малочисленным, а основными источниками прибылей для него были торговля и ростовщичество (как необходимое условие развития торговли), поэтому спрос на землю не превышал ее предложения. Как следствие французско–голландская колонизация не стала массовой и решающей, но продемонстрировала преимущества этих форм деятельности относительно производственных и создавала инфраструктуру для их последующего процветания.

Кроме купцов, которые образовывали на новой земле свои фактории, за океан переселялись разного рода авантюристы, или «вытолкнутое» из других европейских стран из–за ограниченности земельных ресурсов и недостаточности рабочих мест избыточное население. Однако оно в силу своей национальной «пестроты» и соответствующей морали не смогло стать определяющим носителем цивилизационных ценностей и основой для создания хозяйственной модели Нового мира, но все же оказало свое влияние на развитие североамериканской.

То обстоятельство, что у новых переселенцев не было средств для пересечения океана и формирования хозяйств на новом месте, способствовало возникновению первых акционерных компаний — организацию колониального хозяйства брали в свои руки специально созданные, как правило, купцами, акционерные общества: крестьяне подписывали соглашение с такой компанией, которым предусматривалась транспортировка их в колонии, предоставление необходимых средств для организации производства, взамен чего крестьяне в течение пяти лет должны были отработать на компанию. От акционерных компаний крестьяне (а также прежние осужденные и сосланные по завершении срока заключения и уплаты судейских расходов) получали свободу, деньги на развитие собственных хозяйств и землю. Акционерные институции и в последующем играли значительную роль в формировании этой особенной формы экономических отношений, способствуя возникновению специфической разновидности коммунитаризма. На начальных этапах традиционный англосакский индивидуализм уступал место общинному коммунитаризму, который базировался на позитивных моральных ценностях. Однако этот коммунитаризм не мог быть положен в основу идеи единства нации, и в настоящее время тоже не может играть такой роли.

Большие продуцирующие землевладельческие колонии англичан зарождаются здесь лишь в XVII в. — из–за активизации процессов «ограждения» земель английские крестьяне начинают искать землю за океаном. Они и составили основную массу английских колонистов, стали базой формирования общих ментальных, культурных, хозяйственных ценностей переселенцев, не уничтожая, однако, «параллельный мир» ростовщичества и торговли, который стал для них мощной основой экономических отношений.

Другую часть переселенцев составляли пуритане — представители религиозного течения, которое не признавало англиканской церкви и поэтому преследовалось в Англии. На американской земле в соответствии со своим учением они также организовывали хозяйства на коллективных началах: все полученное в процессе производства делили поровну. Однако со временем такие колонии распадались на частные хозяйства, поскольку земли было вдоволь. Это обстоятельство определило также бесперспективность аренды земли — данная форма земельных отношений не прижилась. Территория владений английского правительства была настолько большой, что оно не могло контролировать ее в достаточной степени, и это подрывало другой, внешний фактор коммунитаризма — объединительную роль государства.

Именно из–за земледельческих навыков переселенцев и достаточного земельного ресурса освоение Нового мира приобрело аграрную направленность, но особенность формирования своеобразных ментальных ценностей заключалась в том, что они, в отличие от России, базировались не на общинном, а на индивидуалистском принципе, и формировались как фермерские, а не помещицкие хозяйства, тем самым еще в большей степени усиливая тенденции к индивидуализации социально–экономических отношений.

Развитию этих тенденций с оживлением морского соединения между материком и новыми землями содействовали также и изменения в структуре переселенцев: позже их ряды стали пополняться платежеспособными иммигрантами, которые за символическую плату скупали землю у правительства. Однако поселения в этом случае образовывались опять-таки на групповых индивидуалистских (некоммунитарных) основах.

Именно благодаря этому обстоятельству разрушались зачатки коммунитаризма, характерного для первого периода освоения земель Америки — ценности, которые он предлагал, теряли свое значение, а вместо этого индивидуализм получал новые импульсы. Одновременно с этим разрушалась база, объединяющая нацию в единое целое. Собственно, потребности в таком объединении не было — у страны не было общей цели.

Впоследствии английское правительство начало наделять правящие слои населения земельными угодьями согласно принципам, которые действовали в самой Англии, и восточный берег Северной Америки быстро был разделен на страны–графства, где правительственные функции выполняли их владельцы. Они экспортировали и насаждали традиционные англосакские моральные и кодифицируемые ценности, обеспечивая их укоренение на континенте. Эти ценности плохо приживались на почве нового поколения — теперь уже вольнолюбивого и независимого. Новая этика «молодой нации», в значительной мере подкармливаемая духом авантюризма и аморальными принципами бывших преступников, вступает в противоречие с пуританской этикой, а также кодифицируемыми социальными нормами, навязываемыми правительством.

Возражение вызывает целый ряд задекларированных, мифологизованных, таких, которые и до настоящего времени находятся в употреблении, позитивных «коренных (англосакских) качеств» «американской элиты», к которой причисляются первооткрыватели.

На самом деле ментальные особенности, отличающие американцев от англичан, четко просматриваются: прежде всего — это разные горизонты мышления, где такие понятия, как утонченность и сдержанность «невидимы» для многих американцев, а «жесткий разговор» (наследство ковбоев и гангстеров), «штампы», заидеологизованность или определенный набор преувеличений (с целью упростить и сделать мыслительный образ более четким), в определенной мере хвастовство и плебейское высокомерие лишены того смысла для англичан, который они имеют для американцев. Хотя, казалось бы, эти народы объединяет пуританская этика.

Конфронтации на базе ограниченной территории или конфликта интересов не существовало до тех пор, пока колонии переселенцев занимали относительно небольшие территории. Коренное население (индейцы) не противостояло колонистам, наоборот, вступало с ними в меновые отношения. Однако с ростом численности вновь прибывших оно вытеснялось в центральные районы, отдавая за бесценок права собственности. В последующем оно начало оказывать сопротивление, которое переросло в войну за территории, которая велась на полное истребление коренного населения. Это очень четко освещает отдельные параметры ментальности, которая уже у колонистов к тому времени сформировалась.

Североамериканские колонии: социально–религиозные основания их республиканско–демократических учреждений и победа в борьбе за независимость (О. В. Головина, Ю. В. Павленко)

В 1607 г. Англия высадила своих первых поселенцев в составе 120 колонистов на Атлантическом побережье Североамериканского континента. Поселение назвали Вирджинией, что означает «неосвоенные, пустующие земли». В ноябре 1620 г. на северо–восток (штат Массачусетс) прибыла вторая партия переселенцев–пилигримов. Земли северо–востока континента были объявлены собственностью британской короны. Постепенно Северная Америка становилась зоной распространения англосакской культуры и менталитета. С этого момента начался сложный процесс становления американской государственности, нации и культуры. По мере адаптации европейского населения к местным условиям шло формирование нового национального образования, отличного от народов Европы.

На протяжении XVII–XVIII вв. Англия соперничала сначала с Нидерландами, а потом с Францией за господство в Северной Америке. В 1609 г. на территории между Вирджинией и Массачусетсом поселились голландцы. В 1613 г. они основали поселение, названное Новыми Нидерландами. На расположенном по речке Гудзон небольшом острове Манхеттен, купленном у индейиев–ирокезов за символическую цену, в 1626 г. они основали город Новый Амстердам. В 1607 г. Франция основала поселение Квебек (Новая Франция). Потом французы продвинулись дальше за озеро Мичиган к рекам Миссури и Миссисипи, основав в низовьях последней колонию Луизиана.

Между этими тремя государствами, а также владевшей Центральной Америкой и побережьем Мексиканского залива с Флоридой Испанией, шла неутихающая борьба за передел территорий, в ходе которой все более ощутимых успехов добивалась Англия. С 1664 г., после поражения в войне с Англией, Нидерланды начали терять свои колонии. В 1674 г. к англичанам окончательно перешел Новый Амстердам, переименованный затем в Нью–Йорк, в результате чего под властью британской короны оказалась сплошная полоса североамериканского побережья между французским Квебеком и испанской Флоридой, от Массачусетса до Джорджии, основанной английскими переселенцами в 1733 г.

Английская колонизация существенным образом отличалась от французской, испанской и голландской. Сперва, при двух первых Стюартах, Якове 1 и Карле 1, основу переселенцев составляли религиозные диссиденты — пуритане (британская ветвь кальвинистов). При этом процесс обезземеливания крестьян, начавшийся еще в XVI в., интенсифицировался после буржуазной революции 40‑х гг. XVII в. Социально–экономическая дифференциация, бывшая следствием ускоренного развития капиталистических отношений, увеличила число бедных, безземельных и безработных. Это вызвало массовый отток англичан, а затем шотландцев и ирландцев в североамериканские колонии.

Численность голландцев на восточном побережье Северной Америки была незначительной вследствие торгового характера колониальной политики Нидерландов. Население Квебека увеличивалось также медленно из–за сохранения во Франции при последних Бурбонах сильных пережитков феодальных отношений, препятствовавших крестьянам переселяться за океан. Ограниченный характер в XVII–XVIII вв., в отличие от предыдущего столетия, носило и переселение испанцев во Флориду и Мексику (в состав которой входили Техас и весь нынешний юго–запад США с Калифорнией). Господство метрополии здесь укреплялось с помощью смешанных браков колонистов с индейским населением.

Немногочисленность европейских переселенцев в голландских и французских колониях при все нароставшем их притоке с Британских островов стало одной из главных причин побед Англии над своими соперниками. Другой была аграрная природа британской колонизации, при ориентации голландцев и французов прежде всего на торговлю с местным населением. Третьей — сила английского флота, установившего доминирование в Северной Атлантике уже во второй половине XVII в. в ходе трех войн с Нидерландами и обеспечившего захват Лондоном французских владений по реке Св. Лаврентия в начале 60‑х гг. XVIII в.

А. де Токвиль, считающийся в англосаксонских странах одним из крупнейших политических мыслителей449, на классическое исследование которого с полным правом можно опираться при анализе устройства США первых десятилетий их существования, подчеркивает, что к началу колонизации Северной Америки общинное (коммунальное) устройство, прообраз демократического устройства, прочно вошло в обычаи жителей Альбиона. Местное самоуправление «занимало уже прочное место в английских законах и нравах, а английские эмигранты не только считали его необходимым, но и видели в нем благо, ценность которого они хорошо знали». Они «с самого начала были разделены на множество небольших обществ, существовавших раздельно и не имевших единого центра. Каждое из них было вынуждено самостоятельно заниматься своими делами, поскольку не существовало никакой центральной власти, обязанной и способной заботиться о них»450.

Поэтому основывавшиеся британцами в Новом свете колонии если и не являли собой пример развитой демократии, то по крайней мере имели ее зачатки. Они, «казалось, были созданы для того, чтобы явить собой пример торжества свободы, но не аристократической свободы их матери–родины, а буржуазно–демократической свободы, полного воплощения которой еще не встречалось в истории человечества». Однако, продолжает цитируемый автор, «ни единого благородного помысла, ни одной возвышенной цели не лежало в основе создаваемых ими поселений»451 и сразу же после возникновения первой английской колонии в Северной Америке, Виргинии, там было введено рабство.

Уже в первой половине XVII в. были заложены основания дальнейшего, вплоть до окончания Гражданской войны 1861–1864 гг., расхождения путей развития Севера и Юга. Если в южных колониях основой производства стало плантационное рабовладельческое землевладение, то в северных штатах, известных как Новая Англия, изначально возникла иная социальная система, органически связанная с религиозным духом первопоселенцев–пуритан. Его носителям были свойственны чувство порядка и прочная религиозно мотивированная нравственность, а также относительно высокая образованность.

В то время, пишет А. де Токвиль, как другие колонии были основаны безродными авантюристами, пилигримы на своей родине принадлежали к достаточно обеспеченной категории людей. Они переселялись в Новый свет вовсе не с целью улучшения своего материального положения, но во имя утверждения своей религиозно–социальной идеи. Терпя преследования со стороны властей и отвергая распушенные, с их точки зрения, нравы Европы, пуритане искали «для себя такую дикую отдаленную землю, где можно было бы жить сообразно собственным принципам и свободно молиться Богу»452. Подобные черты в духе и образе жизни первопоселенцев Новой Англии отмечает и М. Лернер. Британцы явились в Новый свет под знаменем высоких моральных принципов, религиозной свободы и всевластия закона, усмотрев здесь идеальное место для реализации своих идей о религиозно–нравственной жизни, свободе и преуспевании453.

Важно не упускать из виду британские корни Североамериканской субцивилизации. В XVII–XVIII вв. англичане, исповедовавшие в большинстве своем протестантизм, считавший человека существом низменным, но ориентировавший его на упорный производительный труд, оказались на Восточном побережье Северной Америки в большинстве. Они сыграли решающую роль в эпоху бурного роста колоний и начальной истории республики в тот момент, когда закладывались основы американских государственных институтов и национального мировосприятия.

В результате основой языка складывавшейся североамериканской нации стал английский, а американские законы выросли из традиционного английского права. «Фундаментальные американские государственные институты и политические идеи, включая представительное правительство, ограниченные права государства, право на протест, традиционное уважение к гражданским свободам и неколебимый индивидуализм, — все это в основном было привнесено из Англии и стало органической частью американского сознания... В своем техническом развитии Америка заимствовала принципы и методы у британской промышленной революции до тех пор, пока американцы не превзошли своих учителей. Американцы без колебаний переняли у англичан пиетет перед силой договора и перед частной собственностью. Плюрализм протестантских религиозных сект в Америке, их уважение к индивидуальному пониманию Библии и к свободе веры также вдохновлялись британской традицией. То же можно сказать о структуре мелких городков, о сложном устройстве местного самоуправления, о частных школах, о коледжах, обычаях благотворительности, о густой сети добровольных ассоциаций, корпораций и профсоюзов. Письменная культура пришла в основном из Англии. Это же можно сказать и о печати... Вплоть до конца XIX века, когда набрало силу немецкое влияние, американские ученые поддерживали контакты почти исключительно с британскими коллегами... В живописи, скульптуре, архитектуре британское влияние оставалось преобладающим до тех пор, пока на рубеже XX века не начали ощущаться французские веяния»454.

Среди источников британского влияния на североамериканские колонии и Соединенные Штаты исследователи особо выделяют пуританство. Пуританизм, будучи религиозным течением, в то же время нес политический дух гражданского равноправия, самоорганизации и общинного самоуправления, категорически отвергавший сословное неравенство. Основывая уже первые колонии на Атлантическом побережье Северной Америки, переселенцы, будучи равными в социальном и весьма близкими в имущественном отношении, утверждали в них принципы, частично унаследованные от староанглийских обычаев, но с новой силой развитые и законодательно закрепленные за океаном: участие народа в общественных делах, свободное голосование по вопросу о налогах, ответственности представителей власти перед народом, личная свобода и суд присяжных.

Прямым голосованием община выбирала всех должностных лиц, регулярно отчитывавшихся перед ней о своей деятельности. Если в Европе политическая жизнь большинства стран начиналась на верху официальной пирамиды и затем постепенно, да и то не в полной мере, охватывала все ячейки общества, то в Америке, «напротив, община была образована раньше, чем округ; округ появился прежде штата, а штат прежде, чем вся конфедерация... Внутри общины кипела истинная и активная политическая жизнь, вполне демократическая и республиканская по своей сути. Колонии пока еше продолжали признавать верховную власть метрополии, штаты по-прежнему управлялись по законам монархии, однако республика уже полнокровно развивалась в рамках общины»455.

Резюмируя свои наблюдения, А. де Токвиль подчеркивает, что «англосаксонская цивилизация» является результатом действия двух совершенно различных начал, которые часто находятся в противоборстве друг с другом, «но которые в Америке удалось каким-то образом соединить одно с другим и даже превосходно сочетать. Речь идет о приверженности религии и о духе свободы»456. Если в основывающейся на строгих религиозных принципах нравственной сфере все упорядочено, согласовано, предусмотрено и решено, то в мире политики все находится в постоянном движении, все оспаривается; «в одном — пассивное, хотя и добровольное подчинение, в другом — независимость... и горячее отрицание любого авторитета»457.

Подобные, хотя и выраженные в иной системе понятий, идеи развивает и современный американский ученый А. М. Шлезингер. Он подчеркивает, что с момента возникновения первых колоний в Новой Англии тесно взаимосвязанные традиционализм и контртрадиционализм ведут между собой непрерывную борьбу. При этом истоки обеих этих тем «лежат в нравственных установках кальвинизма»459, пропитанного убежденностью в коренной порочности человека и, в то же время, верой не только в божественную предрешеность истории, но и в то, что Бог изначально разделил людей на избранных, которым уготовано спасение, и всех остальных, людей второго сорта.

Естественно, пуритане–переселенцы верили в свою богоизбранность и особую, возложенную на них свыше миссию. Эта убежденность перешла от них в ментальные основания североамериканской нации. Выражая этот мессианский дух, уже в середине ХІХ в. писал юный Г. Мелвилл: «Мы, американцы, особые, избранные люди, мы — Израиль нашего времени; мы несем ковчег свободы миру. Бог предопределил, а человечество ожидает, что мы совершим нечто великое; и это великое мы ощущаем в наших душах. Остальные нации должны вскоре остаться позади нас...»460.

В пуританской, основанной на принципах социального равенства и демократизма Новой Англии «никогда не чувствовалось ни малейшего влияния аристократии», даже при том, что народ здесь привык почитать некоторых знаменитостей, приобретших над ним определенную власть, «как символы просвещения и добродетели»461. В противоположность этому в южных штатах утвердилась власть богатых землевладельцев, использовавших на своих обширных плантациях труд негров–рабов. Они образовали высшее сословие, представители которого, впрочем, в отличие от европейской аристократии, по своим вкусам и привычкам мало отличались от основной массы населения. «Именно этот класс и возглавил на Юге восстание: Американская революция обязана ему самыми великими людьми»462, такими, в частности, как Дж. Вашингтон и Т. Джефферсон.

Такое состояние дел, а главное — ментальность, утвердилось в англо–американских колониях, прежде всего в Новой Англии, к середине XVIII в., в 1756 г., когда в Европе и началась Семилетняя война, проявившаяся в Северной Америке в ожесточенной борьбе англичан и французов за территории. В ходе этой войны как британская, так и французская стороны активно использовали силы индейцев. Индейцы–алгонкини стали на сторону французов, а ирокезы — англичан. По Парижскому мирному договору 1763 г. Франция лишилась Канады. В то же время Англия отторгнула Флориду у Испании, которая была союзницей Франции.

После Семилетней войны стремительно начинает наростать конфликт между Великобританией и ее владениями в Северной Америке. Английское правительство облагало североамериканских колонистов налогами и контролировало их торговлю. Тем не менее, капиталистические отношения в их среде интенсивно развивались. Именно здесь во второй половине XVIII в., еще до того, как Америку затронул промышленный переворот, реализовался «дух капитализма», основанный на непререкаемых постулатах трудовой протестантской этики.

Как отмечает М. Вебер в своем знаменитом исследовании «Протестантская этика и дух капитализма», в Новой Англии, где преобладали ориентировавшаися на пуританскую доктрину мелкая буржуазия, ремесленники и фермеры, капиталистический дух присутствовал еще до начала какого бы то ни было ощутимого капиталистического развития. При этом в соседних колониях, из которых впоследствии образовались южные штаты с их крупными, ориентированными на внешний рынок рабовладельческими плантациями, капиталистический дух был куда менее развит463.

Рост промышленного производства на северо–востоке, усиление рабовладельческого плантационного хозяйства на юге, стремление фермеров продвигаться на запад, с одной стороны, и политика ограничения производства и торговли путем увеличения налогообложения со стороны британской власти и запрет ею (1763 г.) занимать индейские земли западнее Аллеганских гор — с другой, вступали в открытое противоречие. По мере его обострения жители колоний–штатов все более осознавали себя американцами со своими собственными интересами, отличными от интересов метрополии.

Разрозненные волнения, иногда перероставшие в вооруженные столкновения между колонистами и колониальной администрацией, начались уже в 1767 г. В 1774 г. в Филадельфии собрался I Континентальный конгресс представителей колоний, выдвинувший ряд требований к метрополии (свободный доступ к западным землям, уравнение в политических правах жителей колонии и метрополии, свобода торговли и пр.), однако они были проигнорированы. Ответом стал бойкот английских товаров и стихийное формирование зимой 1774–1775 гг. первых вооруженных отрядов колонистов. В апреле 1775 г. произошли первые бои (у Конкорда и Лансинггона), а 10 мая открылся II Континентальный конгресс, на котором всем штатам было предложено создать взамен колониальных властей собственные выборные правительства и организовать регулярные вооруженные силы, главнокомандующим над которыми стал Дж. Вашингтон.

4 июля 1776 г. конгресс в Филадельфии принял составленную Т. Джефферсоном Декларацию независимости 13-ти восставших североамериканских штатов–колоний (Нью–Хемпшир, Массачусетс, Род–Айленд, Коннектикут, Нью–Йорк, Нью–Джерси, Пенсильвания, Делавэр, Мэриленд, Виргиния, Северная Каролина, Южная Каролина и Джорджия). Она была первым в истории государственно–правовым документом, провозглашавшим суверенитет народа. В ней, в частности, говорилось: «Мы считаем самоочевидными истинами то, что все люди сотворены равными, что Создатель наделил их определенными неотъемлимыми правами, и в том числе правом на жизнь, свободу и стремлением к счастью; что для обеспечения этих прав среди людей учреждаются правительства, получающие законные полномочия с согласия управляемых; что когда какая-либо форма правления грозит этим целям гибелью, народ вправе изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основывая его на таких принципах и организуя его полномочия в такой форме, какие покажутся народу наиболее пригодными для обеспечения его безопасности и счастья»464.

Штаты представляли собой отдельные государства (английское слово state (штат) и означает государство), которые во время борьбы за независимость объединились в единое государство — конфедерацию Соединенных Штатов Америки. Все они имели подобные, преимущественно протестантского корня, религиозные представления, язык, обычаи и нравы, самостоятельные, но весьма подобные законодательства и выборные органы власти, делегируя общие вопросы федеральному правительству во главе с президентом и Конгрессу как общенациональному законодательному органу. Война за единые цели и идеалы сплотила их, но не нарушила принципов внутреннего суверенитета. Первая, принятая конгрессом в 1777 г. и ратифицированная штатами в 1780 г., конституция сохраняла суверенитет штатов в важнейших вопросах их внутреннего устройства, в том числе и относительно рабства.

Новая, более продуманная конституция, принятая в 1789 г. законодательной ассамблеей под председательством Дж. Вашингтона, мало отличалась от первой. В ней сначала со всей тщательностью были определены полномочия федерального правительства, а затем было заявлено, что все те полномочия, которые не вошли в этот перечень, передаются в компетенцию правительств штатов465. К исключительным правам центрального правительства относились право заключать мир и объявлять войну, заключать торговые соглашения, формировать армию, создавать и содержать военно–морской флот, а также право взимать федеральные налоги, чеканить монету, регулировать ее ценность и ценность иностранных валют, создавать почтовые службы, прокладывать основные пути сообщения, связующие различные территории страны (Конституция США, разделы VIII, IX, X). Все остальное, в том числе выборное формирование всех уровней (общинного, окружного и штата в целом) и ветвей власти, оставалось в компетенции граждан отдельных штатов.

Провозглашение национальной независимости и непризнания ее метрополией означало объявление войны Великобритании. Война против англичан началась как партизанская. Лишь единицы колонистов, в частности Дж. Вашингтон, были кадровыми офицерами британской армии. Но американская армия была сформирована за короткий срок с помощью военных инструкторов из Пруссии, во главе с бароном Ф. Штейбеном, а также при участии многих видных французов, в частности маркиза М. Ж. Лафайета и А. Сен–Симона, поляков, среди которых примечательна фигура Т. Костюшко. Одновременно был создан и военно–морской флот США, который активно препятствовал прибытию британских кораблей и помогал сухопутной армии.

Этнический состав американской армии, как и жителей колоний в целом, был весьма разношерстным. Большей частью это были колонисты английского, шотландского и ирландского происхождения. К ним присоединились потомки голландских и шведских переселенцев, которые остались в Америке после присоединения нидерландских территорий к английским владениям, а также немецкие и французские переселенцы. Были созданы даже негритянские военные формирования, что способствовало тому, что после победы в северных штатах (Новая Англия), где численность невольников была незначительной, началась постепенная отмена рабства.

Американские войска под командованием Дж. Вашингтона применяли индейские методы боя (т. наз. рассыпная тактика), что с того времени стало национальной особенностью ведения военных действий американской армией. Однако индейцы в своей массе были на стороне англичан, гарантировавших им владение территориями западнее Аллеганских гор. После победы колонистов их опасения подтвердились: по ордонансу 1787 г. земли до Миссисипи, ставшей согласно Версальскому договору 1783 г. западной границей США, были экспроприированы у индейцев в государственную собственность, после чего началось их беспрепятственное освоение переселенцами с Атлантического побережья. Купля–продажа земель для фермеров, скваттеров и других собственников за пределами 13-ти штатов поощрялась федеральным правительством.

После первых успехов, в частности занятия Бостона в марте 1776 г., военное счастье перешло на сторону англичан, которые в августе того же года разбили Дж. Вашингтона при Бруклине и вступили в Нью–Йорк. Реваншем стала победа Дж. Вашингтона в январе 1777 г. у Принстона, но в целом положение повстанческих сил было тяжелым и в сентябре того же года они сдали первую столицу США — Филадельфию.

Вместе с тем, из Европы, в частности через крупного польского банкира Хаема Соломона, поступала существенная финансовая поддержка. Франция, с которой благодаря усилиям направленного в Париж Б. Франклина в 1778 г. был заключен военный союз, снабжала повстанцев оружием и деньгами, а в 1778, 1780 и 1781 гг. направляла им на помощь свой флот. В 1779 г. в войну с Великобританией вступила Испания. Дипломатов североамериканских колоний гостеприимно встречали Нидерланды, Пруссия, Австрия и Россия, отстаивавшие право на свободу торговли нейтральных государств с восставшими штатами и, тем самым, вступая в конфронтацию с Великобританией. Все это, но прежде всего мужественная борьба овладевавших навыками военного дела повстанцев, в 1778 г. привело к победе армии США на севере, в Новой Англии, а затем и на юге. В октябре 1781 г. блокированные армией Дж. Вашингтона с суши и французским флотом с моря остатки английской армии капитулировали в Йорктауне.

По Версальскому мирному договору 1783 г. Великобритания признала независимость США. Значительная часть британских военнопленных, а также лиц из числа немецких и франко–канадских наемников после окончания войны осталась в США. Уцелевшие ирокезы, союзники англичан, бежали в Канаду, которая оставалась владением Великобритании. В Канаду перебирались и лоялисты — консервативно настроенные приверженцы англичан. По этому же договору Великобритания, утратившая свое прежнее влияние в Северной Америке, несмотря на сохранение владений в Канаде, получила ряд островов Вест–Индии (Ямайка, Гренада, Доминика и т. д.) и Южной Америки (Британская Гвиана), но возвратила Флориду Испании, а та, в свою очередь, вернула Франции Луизиану.

В 1783 г. США и Великобритания заключили мирный договор, соответственно которому британское правительство признало независимость Америки. Тем не менее, британские войска не спешили эвакуироваться, всеми силами препятствуя торговле американцев с Вест–Индией и другими колониями. В 1793 г., после победы французской революции 1789 г., началась война между Великобританией и Францией. США заняли нейтральную позицию. Каждая из противоборствующих сторон считала, что США изменяют мирным договорам 1778 г. (с Францией) и 1783 г. (с Великобританией). Американские торговые судна обыскивались на Атлантике как британскими, так и французскими патрулями. Американцы теснили французские торгово–экономические позиции на североамериканском континенте, что было причиной недовольства Франции, чьи позиции в Новом свете были подорваны после потери Гаити. В 1803 г. Наполеон продал Луизиану Соединенным Штатам, в результате чего их территория увеличилась вдвое. Это, кроме всего прочего, открывало американцам путь на запад и в 1804–1807 гг. ими была проведена экспедиция к берегам Тихого океана. В это время отношения США с Великобританией и Францией оставались напряженными, главным образом ввиду проводимой американским правительством политики торгового протекционизма. Однако политическим прорывом стало установление дипломатических отношений с Россией в 1808 г.

В 1810–1813 гг. американские плантаторы с помощью солдат регулярной армии захватили западную часть испанской Флориды, а в 1818 г. этот полуостров был присоединен к США. Испанцы фактически без боя покидали свои позиции, поскольку их куда более беспокоили латиноамериканские колонии, в которых разворачивалась борьба за независимость. Параллельно Великобритания укрепляла свои канадские владения, опасаясь продвижения влияния США на север.

Развитие США на начальных этапах их истории прочно базировалось на принципах демократии, верховенства закона и федеративности. А. де Токвиль полагал, что устойчивость республиканско–демократического строя в этой стране определяется тремя главными обстоятельствами: федеральной структурой, «благодаря которой Союз обладает силой крупной республики и долговечностью малой»; существованием «общинных учреждений, которые, с одной стороны, умеряют деспотизм большинства, а с другой — прививают народу вкус к свободе и учат его жить в условиях свободы; судебная власть, способствующая исправлению ошибок, допускаемых большинством в ходе реализации его демократических прав»466.

Философские основания североамериканской демократии были разработаны Т. Джефферсоном. Он считал, что равноправие и суверенитет во внутренних делах составляющих союз штатов служат гарантией свободы граждан: «Правительства штатов — бастионы нашей свободы». Но тот же Т. Джефферсон законодательно провел принцип, согласно которому субъекты федерации должны делегировать общие полномочия и решение важных для Союза в целом проблем федеральному правительству.

Опасаясь президентского деспотизма, Т. Джефферсон и другие отцы–основатели юридически сделали все возможное, чтобы избранный народом глава федеральной исполнительной власти, как и правительства штатов, их федеральные судебные органы были подконтрольными обществу. Для того чтобы создать честное и независимое правосудие, Т. Джефферсон рекомендовал самому народу избрание судей с присяжными заседателями и осуществление контроля над ними, так как судейская узурпация обернется деспотизмом.

Этой устойчивости способствовал и специфически американский тип христианства. Основная часть англоязычной Америки была заселена людьми, вышедшими из–под власти Папы, которые ни за кем не признавали права на религиозное верховенство. Поэтому они принесли в Новый свет христианство, которое, по мнению цитируемого французского мыслителя, можно определить как демократическое и республиканское, определяющее то обстоятельство, что в США политика и религия находятся в согласии. Этот дух проник и в североамериканский католицизм, принесенный ирландцами.

«Таким образом, — резюмирует А. де Токвиль, — можно сказать, что в Соединенных Штатах ни одно религиозное учреждение не занимает враждебной позиции по отношению к демократическим и республиканским учреждениям. Духовенство всех церквей придерживается по этому поводу одного мнения, убеждения не противоречат законам, в умах царит согласие»467 Более того, «если закон позволяет американскому народу делать все, что ему заблагорассудится, то религия ставит заслон многим его замыслам и дерзаниям. Поэтому религию, которая в Соединенных Штатах никогда не вмешивается непосредственно в управление обществом, следует считать первым политическим институтом этой страны»468.

Отмеченное положение дел имеет глубокие исторические основания, поскольку «Основатели Новой Англии были ревностными сектантами и одновременно восторженными новаторами. С одной стороны, их сдерживали оковы определенных религиозных верований, а с другой — они были совершенно свободны от каких-либо политических предрассудков»469. И далее: в США «религия видит в гражданской свободе благородное выражение человеческих способностей, а в политическом мире — поле деятельности, предоставленное человеческому разуму Создателем», тогда как свобода «видит в религии свою союзницу в борьбе и в победах, колыбель своего собственного детства, божественный источник своих прав»470.

Нарисованная картина разительно отличалась от ситуации в Европе, в частности в современной А. де Токвилю Франции первой половины XIX в., где «религиозность и свободолюбие всегда отделяются друг от друга»471. Христианство Старого света позволило втянуть себя в тесный союз с земными властителями и потому, когда их власть начала рушиться, оно «оказалось как бы погребенным под их обломками». «Европейские атеисты рассматривают верующих скорее как политических врагов, нежели как религиозных противников. Религия ненавистна им в значительно большей степени как мировоззрение партии, нежели как неправедная вера. Священника они отвергают скорее не как представителя Бога, а как сторонника власти»472. Кардинальное отличие от такого состояния объясняется французским мыслителем тем, что в США изначально и строго, на конституционном уровне, церковь полностью отделена от государства и все конфессии находятся в равном положении.

Особое значение для объяснения специфического общественного устройства Соединенных Штатов А. де Токвиль придает специфическим нравам англо–американцев, во многом связанных с обычаями старой Англии. Он убедительно показывает, что прежде всего благодаря нравам, а не благоприятным природным условиям или даже способствующему их процветанию законодательству и политической организации, жители США, в отличие, скажем, от латиноамериканцев (обитающих в не менее одаренных природными богатствами регионах и часто имеющих не худшую, чем в Северной Америке, законодательную базу), способны жить и процветать в условиях демократии. По его убеждению, географическое положение менее важно, чем законы, а законы менее существенны, чем нравы473.

Нравы, включающие модифицированные традиции первопоселенцев, практический опыт, привычки и мировоззрение, имеют для жизни общества первостепенное значение. Это положение французский мыслитель убедительно демонстрирует, сопоставляя положение дел в США и Латинской Америке, прежде всего — в Мексике, которая, находясь в столь же благоприятных природных условиях, что и англоамериканские Штаты, заимствовала принципы их политического устройства, однако не смогла утвердить у себя демократию. Мексиканцы, задекларировав в своей конституции 1824 г. принципы федеративного устройства своих северных соседей, практически полностью скопировали его. «Однако перенеся к себе букву закона, они не сумели одновременно перенести и тот дух, который оживлял ее», в результате чего их страна «постоянно переходит от анархии к военному деспотизму и от военного деспотизма к анархии»474.

Североамериканское законодательство, подчеркивает французский интеллектуал, прекрасно отражает дух народа, которым оно призвано управлять. Природные условия латиноамериканских государств не менее хороши, чем в США, однако их нравы и законы не соответствуют друг другу, из чего вытекает бедственное положение большинства их населения. Ибо «до тех пор пока законы не опираются на нравы, они ненадежны, поскольку нравы — это единственная долговечная и крепкая сила, которой обладает какой-либо народ»475.

Иначе данное наблюдение можно было бы сформулировать следующим образом: в англоамериканских колониях и США неформальные, но глубоко укорененные в дух народа, прочно базирующиеся на его фундаментальных идейно–ценностно–мотивационных основаниях, институции породили институции формальные, политико–правовые, законодательно оформившие их суть. Поэтому в Северной Америке не наблюдалось противоречий между институциями формальными и неформальными: первые были естественным продолжением вторых.

В противоположность этому добившиеся в начале XIX в. независимости от Испании и Португалии латиномериканские государства с их к тому времени уже устоявшимися ментальностью, нравами и обычаями при конструировании своего политико–правового устройства исходили не из последних, а пытались на собственную почву перенести не отвечающие ее природе принципы североамериканской демократии. Успех не сопутствовал этому эксперименту, поскольку неформальные, базирующиеся на латиноамериканских нравах, институции вступили с формальными, заимствованными извне, в непримиримое противоречие, в котором пребывают с ними до сегодняшнего дня. Подобное явление, причем четырежды (с переходом под власть Польши, России и большевиков, а также после обретения независимости), имело место в Украине; трижды (в Петровские времена, во время установления власти коммунистов и при Б. Ельцине) наблюдалось и в России и т. д.

Менталитет, экономика и общество североамериканцев в первой половине XIX в. (Ю. В. Павленко)

Обстоятельства возникновения англоамериканских колоний на Атлантическом побережье Северной Америки и религиозно–ценностный строй сознания их основателей, характер и нравы людей, переселявшихся из Европы, принятые в колониях, а затем на федеральном уровне законы, богатейшие, до того практически не освоенные местными жителями природные ресурсы страны, непрекращающиеся конфликты с индейскими племенами, пытавшимися противостоять экспансии колонистов и авантюристов (часто с криминальным прошлым) — это и многое другое определило особенности североамериканской ментальности, весьма, а кое в чем и принципиально отличной от европейской.

Обретенная независимость, отмечает А. М. Шлезингер, придала новый статус концепции Америки как «избранной нации» или «нации–искупительницы», которой Всевышний доверил задачу нести свой свет свободы погрязшему в грехах миру. От идеи спасения у себя в стране был один лишь короткий шаг к идее спасения мира, в том числе и насильственными методами, из чего логически вытекала выдвинутая А. Блэкберном идея «империализма правого дела», и восприятие Америки «в качестве предназначенных человечеству судьи, присяжных заседателей и исполнителя приговора в одном лице»476.

Утверждение в сознании большинства североамериканцев идеи о себе как о избранной нации, нации–спасительницы, ставшей со временем почти официальной верой, происходило в течение всей истории США. Оно имело прочные основания в задавшем вектор североамериканской ментальности кальвинизме, однако со временем приобретало более светский характер и поддерживалось как убежденностью в преимуществах республиканско–демократического строя, так и стремительным ростом экономики и общего благосостояния населения.

Выше уже шла речь о том, что одной из важнейших предпосылок североамериканской ментальности, особенно в Новой Англии, являются ее протестантские, прежде всего пуританские основания, а также связанный с ними изначальный демократизм общин первопоселенцев. Теперь следует специально остановиться на рассмотрении раннего, как его в 30‑х гг. XIX в. зафиксировал А. де Токвиль, состояния североамериканской демократии и связанных с ней основополагающих черт индивидуального и общественного сознания граждан США первых десятилетий существования этого государства.

Основой демократии в США изначально выступали «безраздельная власть большинства»477 и равенство при высоко ценившейся индивидуальной предприимчивости и глубокой правовой культуре. «Мысль о том, что большинство имеет право управлять обществом в силу своей мудрости была принесена в Соединенные Штаты первыми жителями этой страны ... проникла в народные нравы и проявляется в мельчайших привычках»478.

Моральная сила большинства основывается на разделяемом всеми в США принципе, согласно которому интересы большинства должны преобладать над интересами небольших групп людей. Все группы населения готовы признать власть большинства, поскольку каждая из них надеется когда-либо воспользоваться им в своих интересах. Поэтому большинство в Соединенных Штатах оказывает решающее воздействие как на дела, так и на мысли людей. Когда оно выступает за что–либо, «никакая сила не в состоянии не только остановить его, но и замедлить его движение и дать ему возможность услышать тех, кого оно походя уничтожает»479.

К кому, риторически вопрошает французский интеллектуал, «может обратиться в Соединенных Штатах человек или группа людей, ставших жертвами несправедливости? К общественному мнению? Но оно отражает убеждения большинства. К законодательному корпусу? Но он представляет большинство и слепо ему повинуется. К исполнительной власти? Но она назначается большинством и является пассивным инструментом в его руках. К силам порядка? Но сила порядка — это не что иное, как вооруженное большинство. К суду присяжных? Но суд присяжных — это большинство, обладающее правом выносить приговоры. Даже судьи в некоторых штатах избираются большинством. Таким образом, как бы несправедливо или неразумно с вами ни поступили, у вас есть только одна возможность — подчиниться»480.

Попутно заметим, что при таком положении дел для установления некоей группой своей власти над американским обществом необходимо было научиться манипулировать общественным мнением, исподволь навязывать большинству определенные мысли и убеждения, представляющиеся ему как органически его собственные. Для этого нужны были крупные средства и соответствующие пиар–технологии. То и другое в органической взаимосвязи развилось в США до невиданных в мировом масштабе размеров в течение XX в. и определяет политическую жизнь страны и ее поведение на международной арене сегодня.

Но вернемся к состоянию североамериканского общества второй четверти XIX в., когда в этой стране крупных состояний (если не считать плантаторских владений) и отработанных технологий манипуляции общественным мнением еще практически не было. Негативные явления всесилия власти большинства, приводящего как к деспотизму законодателей, так и к произволу государственных служащих, были заметны уже тогда. В первую очередь они проявлялись в унификации, стандартизации мышления, невиданном в монархической Европе.

Монархи, констатирует А. де Токвиль, даже обладая неограниченной властью, «не могут помешать распространению в своих государствах и даже при своих дворах некоторых враждебных им идей. В Америке же дело обстоит иначе: до тех пор, пока большинство не имеет единого мнения по какому-либо вопросу, он обсуждается. Но как только оно высказывает окончательное суждение, все замолкают и создается впечатление, что все, и сторонники, и противники, разделяют его. Это легко объясняется: не существует монарха, обладающего достаточной властью для того, чтобы объединить все силы общества и побороть любое сопротивление, тогда как большинство, пользующееся правом создавать законы и приводить их в исполнение, легко может это сделать.

Кроме того, монарх обладает лишь материальной силой: он может не допустить каких-либо действий, но не имеет влияния на волю людей. Что касается большинства, то оно располагает как материальной, так и моральной силой, оно не только пресекает какие-либо действия, но, воздействуя на волю, может лишить желания действовать.

Я не знаю ни одной страны, где в целом свобода духа и свобода слова были бы так ограничены, как в Америке»481.

Всесилие большинства, резюмирует французский интеллектуал, у «которого часто вкусы и наклонности деспота»482, таит в себе самую большую опасность для североамериканских штатов. «Если когда-либо Америка потеряет свободу, то винить за это надо будет всевластие большинства»483, манипулируемого, как можно добавить сегодня, крупным капиталом при помощи электронных средств массовой информации и изощреннейших пиар–технологий. Иными словами, североамериканская демократия чревата тиранией, более того, в современной терминологии, тоталитаризмом.

Тем самым А. де Токвиль в своем анализе демократии, понимаемой как власть большинства, приходит к тем же выводам, что и Платон, показавший в VIII книге своего «Государства» как «пустоту души» «акрополя» «демократического человека», в которой нет «ни знаний, ни хороших навыков»484, так и то, как народ «попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжелое и горькое рабство»485.

При этом французский мыслитель тонко подмечает различия между древним и средневековым деспотизмом, с одной стороны, и его изощренной, «демократической» формой, с другой. «В прошлом, — пишет он, — тирания прибегала к грубым орудиям, таким, как цепи и палачи; современная цивилизация усовершенствовала даже деспотизм». И далее: «абсолютные монархи опорочили деспотизм. Будем же осторожны: демократические республики могут его реабилитировать... У самых гордых народов старого мира публиковались книги, описывавшие пороки и смешные стороны современников. Лабрюйер писал свою книгу о вельможах, живя во дворце Людовика XIV, Мольер критиковал двор и разыгрывал свои пьесы перед придворными. Но сила, которая господствует в Соединенных Штатах, вовсе не желает, чтобы ее выставляли на смех. Ее оскорбляет самый мягкий упрек, пугает правда с малейшим оттенком колкости. Все должно восхваляться... Ни один писатель, как бы велика ни была его слава, не свободен от обязанности курить фимиам своим согражданам. Таким образом, большинство живет в самообожании... Инквизиции никогда не удавалось полностью прекратить в Испании распространение книг, противоречащих религии, исповедуемой большинством народа. Власти большинства в Соединенных Штатах удалось достичь большего: она лишила людей самой мысли о возможности их публикации»486.

Французский интеллектуал не перестает противопоставлять имеющие цивилизационную природу нравы США и Западной Европы. Он подчеркивает, что нет ни одной религиозной или политической доктрины, которой нельзя было бы свободно придерживаться в конституционных государствах Европы и которая оттуда не распространялась бы на другие государства. Объясняет он это тем, что ни в одной европейской стране нет такой политической силы, которая властвовала бы безраздельно. Поэтому человек, который хочет там говорить правду, всегда найдет опору и защиту в случае, если его независимая позиция приведет к опасным для него последствиям.

В Америке же горе тому человеку, который осмелится переступить границы неписаных правил. «Конечно, ему не грозит аутодафе, но он сталкивается с отвращением во всех его видах и с каждодневными преследованиями. Политическая карьера для него закрыта... Ему отказывают во всем, даже в славе... Наконец, под градом ударов он отступает, сдается и замыкается в молчании...»487.

Равенство и власть большинства взаимообуславливают друг друга. Поскольку «в Соединенных Штатах все равны между собой», пишет А. де Токвиль, у их граждан «нет естественного и постоянного различия в интересах»488. Равенство, формальное — политико–правовое, а для большинства, особенно в северных и западных штатах конца XVIII—1‑й пол. XIX в., и материальное, органически сочеталось с приблизительно одинаковым уровнем образованности.

Мыслитель отмечает, что «в Америке люди имеют не только одинаковое состояние; они до известной степени равны и в своем интеллектуальном развитии» и продолжает: «Я не думаю, что где-либо в мире существуют государства, где пропорционально численности населения встречалось бы столь мало полных невежд и столь же мало ученых, как на Североамериканском континенте»489. «Идеи общего характера пугают их ум, привыкший к конкретным расчетам, а практике они отдают предпочтение в сравнении с теорией»490.

В Америке до середины XIX в. было очень мало знаменитых писателей, кроме разве что Дж. Ф. Купера, издавшего свой первый, получивший широкую известность роман «Пионер» в 1823 г. (девять лет спустя он уже был переведен на русский язык), и вовсе не было выдающихся философов, историков и поэтов (за исключением Э. А. По, органически связанного с литературой Англии и Франции, где он длительное время пребывал).

Вместе с тем в «Америке простые люди осознают высокое понятие политических прав, потому что они ими располагают. Они не задевают прав других, потому что не хотят, чтобы нарушали их права»493. Такое уважение к правам личности и гражданина органически сочетается с законопослушанием и лояльностью к представителям власти. Если в Европе простые люди не хотят признавать даже верховную власть, то в Америке безропотно подчиняются власти самого мелкого чиновника. Объясняется это тем, что на своих чиновников американцы смотрят как на равных себе людей, как и они, подчиненных власти закона.

От внимательного взгляда французского мыслителя не ускользают и институты, сдерживающие в США тиранию большинства. К ним он относит муниципалитеты и администрации округов, но, главным образом, уважаемую всем обществом законность, объективно выступающую противовесом демократии. В этой связи важно иметь в виду, что из Англии в североамериканские колонии как нечто само собой разумеющееся перешла юридическая система, опирающаяся на прецедентное право, когда законники заимствуют свои суждения в документах, составленных в соответствии с законами отцов, и принимают решения, ссылаясь на эти же документы. Это требует особой выучки и навыков, формирует особый тип британского и североамериканского правоведа, который уважает законы не столько потому, что они хороши, сколько потому, что они старые.

Именно в Англии, пишет французский интеллектуал, родился такой дух законности, безразличный к существу дела, в центре внимания ставящий только букву закона. Его формализм может противоречить здравому смыслу и доводить до абсурда, однако он уравновешивает чрезмерные страсти и блокирует порождаемые ими скороспелые и непродуманные решения. Пристрастие законников к формальности и преувеличенное уважение к старине идет вразрез со склонностью большинства к новому, а их привычка действовать неспешно входит в противоречие с его пылкостью. Поэтому в Соединенных Штатах «сословие законоведов служит самым мощным и, можно даже сказать, единственным противовесом демократии», а «законность своими достоинствами и даже своими недостатками способна нейтрализовать пороки, свойственные народному правлению»494.

Особо А. де Токвиль выделяет североамериканский патриотизм, в отличие от романтического французского рациональный, но от того не менее стойкий. Такого типа любовь к родине «возникает в результате просвещения, развития с помощью законов, растет по мере пользования правами и в конце концов сливается с личными интересами человека. Люди начинают видеть связь благосостояния страны и их собственного благосостояния, осознают, что закон позволяет им его создавать. У них пробуждается интерес к процветанию страны сначала как к чему–то, приносящему им пользу, а затем как к собственному творению»495.

Но такого рода патриотизм имеет и обратную, отчасти комичную сторону. Поскольку благодаря демократическим институтам американец так или иначе причастен ко всему, что происходит в стране, он горячо защищает в ней все, что может быть подвергнуто критике. Поэтому: «Нет ничего более неприятного в повседневной жизни, чем этот невыносимый американский патриотизм»496.

Ошибкой было бы считать, что А. де Токвиль склонен усматривать в демократической власти большинства прежде всего негативные стороны Напротив, он постоянно подчеркивает соответствие демократии духу и нравам американского общества, что делает ее действенной и жизнеспособной, отмечает, что именно демократия раскрепощает скрытые в человеке неограниченные силы и возможности, обеспечивающие благополучие отдельных людей и общества в целом. «В демократической республике, — пишет он, — большие дела вершатся не государственной администрацией, а без нее и помимо нее. Демократия — это не самая искусная форма правления, но только она подчас может вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия и силы при мало–мальски благоприятных обстоятельствах способны творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии»497.

Более того, при наблюдавшейся в Европе дискредитации всех базовых принципов «старого порядка», авторитета церкви, монархии и аристократии и прозорливо предвидимой французским интеллектуалом альтернативы ее дальнейшего политического развития, не допускающего иного выбора, кроме как между демократией и тиранией (что на практике в XX в. обернулось формами тоталитарных режимов: коммунистического В. Ленина — И. Сталина в СССР, фашистского Б. Муссолини в Италии, национал–социалистического А. Гитлера в Германии или деспотически–авторитарных — Б. Франко в Испании, А. Салазара в Португалии, подобного им А. Пиночета в Чили), он отдает решительное предпочтение демократии.

Устойчивость Североамериканского Союза при подчеркиваемой слабости федерального правительства самого по себе А. де Токвиль усматривает не только во взаимодополняемости экономик Севера, Юга и Запада, причем обладающий флотом Север выступает торговым посредником между США в целом и остальным миром, но и в общности ценностей, идей и мотиваций граждан всех штатов, т. е., как сказали бы мы сегодня, в их цивилизационном единстве.

Однако было бы ошибочно, как это часто делают, полагать, что бурный экономический рост США в период от завоевания независимости до Гражданской войны определялся сугубо частным предпринимательством. Огромную роль в экономической жизни Северной Америки того времени играло государство. Уже в конце XVIII в. здесь оформились два подхода к вопросу о роли государства в экономической жизни: Т. Джефферсона, отстаивавшего интересы плантаторов и фермеров и полагавшего, что государственное вмешательство должно быть минимальным, и А. Гамильтона, выражавшего интересы поднимавшейся торгово–промышленной буржуазии, нуждавшейся в протекционизме и всемерной поддержке со стороны правительства.

В целом же, отмечает А. М. Шлезингер, отцы–основатели в экономических вопросах стояли на позициях доминировавшей в их время теории меркантилизма, предполагавшей активное участие государства в экономической жизни, и «отнюдь не были рьяными приверженцами нерегулируемого рынка, точно так же, как и неограниченной свободы предпринимательства.

От них мы, скорее, унаследовали сочетание частной инициативы и государственного регулирования, именуемое в наши дни смешанной экономикой»503.

Государственное регулирование экономики в США с самого начала ставило себе целью содействовать экономическому развитию страны. Этой цели в начале XIX в было подчинено и введение протекционистских тарифов, и финансирование строительства имеющих общенациональное значение портов, каналов и дорог, и разработка с последующим внедрением в жизнь долгосрочных комплексных планов экономического развития. Правомерность государственного вмешательства в экономику никем под сомнение не ставилась, и деловой мир с одобрением воспринимал правительственную поддержку504.

Это способствовало тому, что в 30–40‑е гг. XIX в. Соединенные Штаты вступили в период экономического бума, источником которого все более становились внутренние ресурсы предпринимателей. «Частный сектор в достаточной степени аккумулировал капитал, а его потребность в общественных средствах резко уменьшилась. Более того, в этот период основная задача экономики заключалась уже не в создании инфраструктуры, а в стимулировании производства и его рационализации. Здесь частное предпринимательство ни в чьей помощи не нуждалось»505. Более того, оно стремилось избавиться от жестких рамок государственного регулирования.

К середине XIX в. образование свободного рынка капиталов, создание все новых частных корпораций, растущее недоверие к государственной регуляции экономической жизни радикально изменило условия деятельности предпринимателей, ранее добивавшихся государственного вмешательства в их дела. Участие государства в экономической жизни стало заметно сокращаться. Однако с подъемом промышленности и возникновением частных корпораций правительство стало обретать новые функции, связанные с обеспечением общественного благосостояния506. Эта тенденция с особой силой проявилась уже в XX в., особенно в политике «Нового курса» Ф. Рузвельта.

Общую характеристику устройства и нравов США конца XVIII — середины XIX в. следует конкретизировать, анализируя не потерявшие своего значения до нашего времени особенности на Севере, Юге и колонизируемом Западе, не забывая о положении невольников–негров и вытесняемых все далее на запад индейцев.

Еще до завоевания независимости англо–американские колонии Северной Америки разделялись на два региона, резко отличавшихся друг от друга. Так, на севере и северо–востоке развивались промышленность и фермерское хозяйство. На юге земли оставались в руках рабовладельцев–плантаторов. Плантационный Юг в сравнении с индустриальным Севером больше напоминал общество Латинской Америки с присущей последнему латифундистской собственностью, где во многих случаях (Куба, Бразилия) также применялся труд рабов.

Рабовладение наложило свой отпечаток на жизнь обеих рас. «Для немногочисленной элиты — белых плантаторов–южан — это была возможность роскошной, утонченной жизни, мир высоких белых особняков в греческом классическом стиле. ... Однако, с другой стороны, это была жизнь в непрекрашающемся страхе перед восстанием рабов и в изощренных попытках оправдать перед собственой совестью очевиднейшее зло... содержания в рабстве ни в чем не повинных людей»507.

Крупные рабовладельцы–плантаторы, как правило, получавшие свои состояния в наследство, ощущали себя аристократами. Впрочем, своими вкусами они не очень сильно отличались от прочего свободного населения своих штатов. В то же время на Севере промышленники, банкиры и фермеры происходили из разных социальных слоев населения и даже в первой половине XIX в., не говоря уже о более ранних временах, своему состоянию были обязаны прежде всего самим себе, своему труду, упорству и изобретательности.

Как уже отмечалось ранее, основывавшиеся на северо–востоке современных Соединенных Штатов преимущественно пуританами колонии Новой Англии с момента их возникновения руководствовались строгими религиозными нормами, принципами демократии и прецедентным правом. Со временем в них развилось общее административное устройство, предполагающее на первом, базовом уровне общину, объединяющую несколько общин вокруг и, наконец, отдельный штат. При этом, если в рамках общин действует непосредственная демократия, то на уровне штатов, как и на федеральном уровне, — представительная.

Автаркия североамериканской общины, не находящейся ни под чьей опекой и самостоятельно заботящейся о своих интересах, логически вытекает из самого принципа народовластия, но в Новой Англии условия для ее развития изначально были более благоприятными, чем южнее р. Гудзон. Округа, промежуточное звено между общинами и правительством штата, были созданы исключительно в административных и судебных интересах и их власти располагали весьма ограниченными полномочиями. Штат с его двухпалатной (палата представителей и сенат) законодательной, возглавляемой губернатором исполнительной и представляемой судом штата судебной властями, по крайней мере до Гражданской войны 1861–1865 гг., являлся вполне самодостаточной политической единицей, входящей в Североамериканский союз и подчиненной даже не столько его президенту, мало вмешивавшемуся во внутреннюю жизнь штатов, сколько конституции США, предоставлявшей их правительствам широчайшие полномочия. Подобным образом и губернатор штата, являющийся выборным населением должностным лицом, имеет законодательно строго определенные полномочия и, назначая во многих штатах мировых судей, «не принимает никакого участия в управлении общинами или округами»508.

А. де Токвиль подчеркивал относительно высокую образованность жителей Новой Англии, где «каждый гражданин овладевает зачатками человеческих знаний, кроме того, его обучают доктрине и доводам его религии, знакомят с историей его родины и с основными положениями конституции, по которой она живет»509. Однако, продолжает он, это не относится к США в целом, и чем дальше на Запад или на Юг, тем ниже уровень образования. С этим связана и степень участия людей в общественных делах. Политическая активность граждан штатов Новой Англии чрезвычайно высока, но по мере движения на плантаторский Юг она все более затухает.

При господстве ориентированного на производство главным образом тех культур (хлопок, табак, сахарный тростник и пр.), продукция которых в сыром или переработанном виде экспортировалась в северные штаты и Европу, основой экономики Юга было рабовладельческое плантационное земледелие. При достаточно мягком климате, обеспечивающем дешевизну содержания невольников, и возможности занимать последних (в том числе женщин и детей, использования труда которых при зерновой направленности земледелия ограничены) производительным трудом в течение практически всего года оно южнее р. Гудзон было достаточно рентабельным. Севернее же названного рубежа, при наличии увеличивавшего себестоимость рабского труда более холодного климата, в сельском хозяйстве преобладали зерновые культуры (пшеница и кукуруза), требовавшие сезонного труда. Это определяло наличие здесь фермерского, основанного на свободном труде, хозяйства, при том, что принятые в северных штатах уже в конце XVIII в. законы определяли здесь постепенную отмену рабства.

При правовом равноправии всех свободных граждан Юга крупные землевладельцы образовывали здесь высшее сословие, которому были свойственны некоторые особые вкусы и пристрастия и которое находилось в центре политической жизни общества. Однако, как отмечает А. де Токвиль, это была довольно своеобразная аристократия, мало отличавшаяся своими нравами от основной массы населения, не возбуждавшая у последней ни любви, ни ненависти»510. В то же время при наличии сильной и влиятельной рабовладельческой аристократии общины в южных штатах были заметно слабее, чем на Севере. Круг обсуждавшихся на их собраниях вопросов был уже, а их должностные лица располагали меньшими правами и обязанностями.

Все основные отличия между северными и южными штатами, в частности, то обстоятельство, что первые в отличие от вторых имели промышленность, железные дороги, каналы и корабли, А. де Токвиль объясняет существованием во вторых рабства511. Рабство развращает даже не имеющих невольников белых, полагающих, что нищета менее позорна, чем труд. «Чем дальше на Юг, тем сильнее ощущается предрассудок, согласно которому уважения достойна лишь праздность. В штатах, соседствующих с тропиками, не работает ни один белый человек»512.

Французский исследователь не только отмечает антигуманность рабовладения, лишающего невольников человеческих прав и калечащего их нравы, в то же время развращающих и склоняющих к праздности рабовладельцев, но подчеркивает низкую продуктивность рабского труда. Сравнивая расположенные по разным берегам одной реки штаты, рабовладельческий Кентукки и не знающий рабства Огайо, он акцентирует внимание на косности первого и динамическом развитии второго, объясняя последнее порождаемой свободой предприимчивостью его жителей.

А. де Токвиль отмечает, что, при всей общности происхождения большинства жителей США, со временем из–за климата и в еще большей степени из–за наличия рабства, в характере южан появились черты, сильно отличающие их от граждан северных штатов. Рабство не только тормозило экономический рост, но накладывало неизгладимый отпечаток на нравы.

Пропасть, разделяющая белое и чернокожее население Северной Америки, представляется французскому автору в принципе непреодолимой даже при неизбежной в перспективе отмене рабства, поскольку, по его наблюдениям, расовые предрассудки сильнее проявляются в тех местах, где рабство отменено, чем в тех, где оно еще существует. Но наибольшая нетерпимость проявляется там, где рабство никогда не существовало. Здесь закон не запрещает межрасовые браки, но они неосуществимы ввиду того, что считаются для белых позорными. Чернокожие имеют избирательные права, но негр может прийти на избирательный участок лишь с риском для жизни. Даже церкви и кладбища у белых и черных разные. Поэтому, с грустью резюмирует А. де Токвиль, «надеяться на то, что европейцы когда-либо смешаются с неграми, — значит предаваться несбыточным мечтам. Ничто не позволяет мне надеяться на это, реальная действительность свидетельствует о противоположном»513.

Поскольку материальную сторону жизни на Юге обеспечивал труд рабов, заботы о повседневной жизни мало занимали ум южан, направленный на более возвышенные, но менее определенные вещи. Поэтому они непосредственны, остроумны, открыты, великодушны, интеллектуальны и блестящи; обладают вкусами, предрассудками, слабостями и благородством, присущими аристократам; любят величие, роскошь, славу, шум, удовольствия и особенно праздность.

В отличие от них северяне, не окруженные с детства рабами и имеющие преимущественно одинаковый достаток, с юных лет вынужденные заботиться о себе сами, проникаются мыслью о своей самостоятельности и рано учатся оценивать естественные пределы своих возможностей. Они терпеливы, рассудительны, активны, образованны, искусны, терпимы, неторопливы в действиях и упорны в достижении поставленных целей; обладают достоинствами и недостатками, свойственными среднему классу; поглощены повседневными заботами, которые так презирают южане. Поскольку все усилия их ума направлены на единственную цель — достижение благосостояния, они неизменно его достигают.

Однако из–за сосредоточенности на обыденных мелочах у жителей северных штатов слабее воображение, они не богаты отвлеченными мыслями, но мыслят практично, ясно и точно; прекрасно умеют использовать природу и людей для производства материальных благ и виртуозно владеют искусством создания в обществе условий, способствующих процветанию каждого его члена, умеют использовать эгоизм индивида для всеобщего процветания. Северяне «обладают не только опытом, но и знаниями, однако наука для них не удовольствие, они видят в ней средство достижения своей цели и неутомимо овладевают теми ее областями, которые имеют практическое применение»515.

Такого рода человеческий материал составлял основу колонистов–первопроходцев, устремлявшихся на «дикий Запад», в бескрайние леса и прерии Северной Америки, вплоть до ее Тихоокеанского побережья. Туда шли люди, не терпящие никакого гнета, жадно стремящиеся к обогащению и нередко изгнанные из своих родных штатов, не знакомые друг с другом и не склонные повиноваться законам. Ежегодно, констатировал французский исследователь, количество устремляющихся на Запад все возрастало. Люди двигались по всему фронту от озера Верхнее до побережья Мексиканского залива примерно со скоростью 7 лье (31,5 км) в год. Время от времени они встречали на своем пути какое-то препятствие (водный рубеж, индейское племя) и останавливались, скапливаясь на определенной территории, чтобы затем продолжить свое движение на Запад с новой силой.

При этом встреча белых колонистов и аборигенов не приводила к культурному синтезу. Как в связи с этим пишет М. Лернер, трудно представить себе более своенравные и менее склонные к взаимным контактам культуры, чем европейцев и индейцев. С одной стороны мы видим завоевателей, цивилизацию, в которой уже видны ростки будущего индустриального, рационалистического, энергичного и мобильного общества. Ему противостоит символическая, иррациональная, пассивная, построенная на ритуалах культура индейцев. Одна, исполненная движения, должна была либо победить, либо стать побежденной. Другая не имела шансов на первое и не могла вынести второго.

И далее американский исследователь пишет: «Сложим вместе пуританскую веру в праведность своих целей и присущий всем без исключения новым американцам азарт в погоне за наживой, учтем земельный голод первопоселенцев и алчность спекулянтов, добавим неукротимое «стремление империи на Запад» и романтику «великой американской цели» — и, представив все это в совокупности, сразу поймем, что смертный приговор индейской культуре был подписан с самого начала»516.

Рассматривая начавшуюся с конца XVIII в. колонизацию Запада, прежде всего плодороднейших земель в бассейнах Миссисипи и Миссури и в районах, примыкающих с юга к Великим озерам, А. де Токвиль пишет, что она стала как бы новым открытием Америки. Из ранее заселенных лишь индейцами территорий стали доходить вести о появлении там каких-то новых общин, начинавших объединяться в округа и формировать штаты, вскоре признаваемые в качестве полноправных членов федерации другими штатами и центральным правительством. Причем на западных территориях, заселявшихся преимущественно выходцами из северных штатов, развитие демократии достигло своего наивысшего уровня.

Здесь, при редком и гетерогенном по своему происхождению населении (поначалу люди были едва знакомы друг с другом и никто не знал прошлого своего ближайшего соседа), население избежало не только влияния «знати или крупных богачей, но и так называемой аристократии от природы, то есть людей, своим происхождением связанных с просвещением и добропорядочностью»517.

Равенство, таким образом, было полным, и власти большинства эффективно не могла противостоять даже уважаемая во всей Северной Америке правовая система. В новых штатах, отмечал А. де Токвиль, население, как правило, «само вершит суд, и убийства там совершаются беспрерывно. Причиной тому очень жестокие нравы местного населения, а также почти полное отсутствие просвещения в этих пустынных местах. Оттого и не ощущают они необходимости в силе закона: судебным процессам они предпочитают дуэли»518.

В то же время, сохраняя объективность и беспристрастность, исследователь констатирует достаточно высокий уровень образования первопроходцев, чем те выгодно отличаются от крестьян Европы. Их окружает дикая и нетронутая природа, но они «носят городскую одежду, говорят городским языком, знакомы с прошлым, интересуются будущим.., они углубляются в лесные дебри Нового света, неся с собой Библию, топор и газеты»519.

При этом цитируемый автор развеивает бытующее в умах многих его современников в Европе заблуждение относительно того, что осваивают эти территории прибывающие переселенцы из Старого света. Напротив, эмигранты, как правило, не имея по прибытию в США ни средств, ни связей, оседают в городах северо–восточных штатов, где промышленность нуждается в рабочих руках. Здесь они становятся живущими в достатке рабочими, тогда как их сыновья устремляются на поиски счастья на запад и становятся там богатыми собственниками. Первые накапливают капитал, а вторые пускают его в оборот, «но в нищете не живет ни тот, кто эмигрировал в Америку, ни тот, кто там родился»520.

В отличие от одухотворенных религиозной верой и убежденностью в свою высокую миссию первопоселенцев–пуритан, осваивающие бескрайние западные просторы Северной Америки колонисты, в своем абсолютном большинстве, были движимы исключительно жаждой обогащения. «Трудно описать ту алчность, с которой американцы бросаются на огромную добычу, дарованную им судьбой. Преследуя ее, они бесстрашно идут на стрелы индейцев, переносят болезни, подстерегающие их в пустыне, не боятся лесного безмолвия, не приходят в смятение при встрече со свирепыми животными. Страсть, которая гонит их вперед, сильнее любви к жизни... Их стремление к благосостоянию превратилось в горячую и беспокойную страсть, которая растет по мере ее удовлетворения»521.

А. де Токвиль подчеркивает, что развитие и процветание США неразрывно связано с постепенным вытеснением или беспощадным изгнанием с родных мест коренного индейского населения и обстоятельно описывает отработанные и с виду «законные» механизмы этих процессов; констатирует, что в этом деле «к алчности колонистов добавляется еще и тирания правительства»522.

Сравнивая положение коренного населения в Латинской и Северной Америках, французский интеллектуал не забывает о зверствах испанцев во времена конкисты, однако констатирует, что «в конце концов остатки индейского населения, избежавшие истребления, смешиваются с победителями, принимают их религию, усваивают их нравы». В противоположность этому англоамериканцы всегда стремятся к «соблюдению форм и законности», прямо не вмешиваются во внутренние дела аборигенов и если случается так, что индейцы в силу экспансии колонистов не могут жить больше на своей территории, федеральные власти «протягивают им братскую руку помощи и самолично спроваживают их умирать подальше от страны их предков». В результате, если испаноамериканцы «не сумели ни истребить индейцев, ни помешать им стать равноправными гражданами», то американцам в Соединенных Штатах «удалось достичь и того и другого с удивительной легкостью, спокойно и человеколюбивым путем... Невозможно представить себе более полного соблюдения всех требований гуманности при истреблении людей»523.

Таким образом, предпринимательская свобода и политическая свобода белых содержит непреодолимые (вплоть до сегодняшнего дня) расовые барьеры и предрассудки, рабство чернокожих на Юге и методическое уничтожение индейцев. При всем этом А. де Токвиль предвидит великое будущее Североамериканских Штатов, точно так же как и России. Ввиду пророческого характера его прозрений относительно судеб этих огромных государств, вполне оправдавшихся в XX в., стоит привести цитату полностью:

Как здесь не вспомнить, что, предрекая восход «русско–сибирского» культурного типа, О. Шпенглер отнесет перелом в Европе от творческого культурного к механическому цивилизационному состоянию к окончанию Наполеоновских войн, а ранее Н. Я. Данилевский, возвещая об исчерпанности творческих возможностей Европы, будет доказывать, что в России они только начинают раскрываться? Но еще более интересен тот факт, что, практически одновременно с молодым А. де Токвилем, стареющий Г. В. Гегель, относивший в своих лекциях по философии истории славян к «неисторическим народам», в частных письмах также предрекал выдающуюся роль в будущем именно России и США.

Территориальное расширение Соединенных Штатов в XIX в. и их модернизация после Гражданской войны 1861–1865 гг. (О. В. Головина, Ю. В. Павленко)

В течение первой половины XIX в. территория Соединенных Штатов неизменно расширялась в западном и юго–западном направлении до тех пор, пока не достигла Тихого океана и не стабилизировала границу с Мексикой по р. Рио–Гранде.

При этом уже в начале XIX в. Соединенные Штаты провозгласили себя ответственными за дела, происходящие в Центральной и Южной Америке. 2 декабря 1823 г. президент Дж. Монро в своем послании Конгрессу выложил основные принципы внешней политики США. Данная декларация получила название «доктрина Монро». Ее появление было связано с политикой европейского Священного союза, образованного на Венском конгрессе 1814–1815 гг. и силами французской армии подавившего весной 1823 г. революцию в Испании. Последнее происходило на фоне успехов в борьбе за независимость восставших против пиренейских монархий латиноамериканских колоний. Подавление испанской революции могло быть чревато разворачиванием Священным союзом наступательных действий против повстанцев Латинской Америки и восстановлением доминирования в Новом свете европейских государств. Последнее, естественно, противоречило интересам США.

«Америка для американцев» — таким был принцип регионального патриотизма Дж. Монро. В этом важном документе, в частности, говорилось:

Акция президента США была продиктована долгосрочными интересами борьбы за господствующее положение в Западном полушарии. Фактически Дж. Монро объявил его «зоной жизненных интересов и безопасности США». Поэтому доктрина Монро не носила оборонительного характера, а по существу была направлена против Великобритании и других европейских государств, как конкурентов США в этом регионе мира527.

При этом в своем отношении к молодым латиноамериканским государствам Соединенные Штаты менее всего руководствовались бескорыстными альтруистическими мотивами. Первой североамериканский экспансионизм ощутила Мексика. В 1836 г. с помощью американских переселенцев–плантаторов и фермеров от нее был отторгнут Техас. А в 1846–1848 гг. в результате войны с Мексикой Соединенными Штатами было приобретено более половины ее территории. Одновременно, в 1846 г., США приобрели спорный с британской Канадой Орегон, после чего была окончательно установлена прямая американо–канадская граница. Таким образом, в середине XIX в. США практически завершили свое континентальное расширение.

На присоединенных западных и юго–западных территориях проживали различные племена индейцев, продолжавшие оказывать упорное сопротивление американской экспансии и после поражения Мексики. Договоры, которые укладывались с ними федеральным правительством, носили неравноправный, кабальный характер, а обещания, данные Вашингтоном, как правило, не выполнялись. Ответом были восстания индейских племен, со всей жестокостью подавлявшиеся силами регулярной армии. Политика кнута и пряника относительно индейцев привела к их массовому истреблению и сгоном оставшихся в живых в резервации. При этом «Дикий Запад», несмотря на его освоение фермерами и промышленниками, еще длительное время оставался криминальным регионом Америки.

Едва закрепившись на Тихоокеанском побережье, США обратили свой взгляд на Дальний Восток. В 1842 г., после опиумной войны, Китай вынужден был открыть свои порты для американских судов. В 1844 и 1858 гг. США заключили договоры с Китаем о свободной торговле. Во время тайпинского восстания флот США фактически взял под контроль Шанхай. В 1852–1854 гг. американская морская эскадра впервые вошла в японский порт Нагасаки.

Но главной проблемой Соединенных Штатов в середине XIX в. оставалось рабство негров в южных штатах, стремившихся всеми силами, вплоть до выхода из Союза, сохранить свой традиционный жизненно–хозяйственный уклад вопреки давлению Севера.

Гражданская война 1861–1865 гг. в США была вызвана конфликтом между индустриальным Севером и плантаторским Югом. В 1861 г. на президентских выборах победил противник рабства А. Линкольн. За год до его избрания, в 1860 г., рабовладельческие штаты, объединившись в Конфедеративные Штаты Америки, объявили о своем намерении выйти из Союза. А. Линкольн решительно выступал за сохранение Союза даже путем войны с сепаратистами. Конфедераты старались воспользоваться поддержкой Великобритании и Франции, первая из которых хотела подорвать силы потенциального конкурента, а вторая, руководимая склонным к военным авантюрам Наполеоном III, стремилась восстановить свои былые позиции в Америке. Вернуть утраченные колонии мечтала и Испания.

Для оказания поддержки конфедератам европейские государства намеревались использовать территорию Мексики, однако эта страна в то время была охвачена гражданской войной между либералами и клерикалами. Под лозунгом помощи клерикалам в Мексику в 1862 г. и были введены французские войска, однако спустя пять лет они были вынуждены бесславно покинуть страну. Мексиканцы оказали упорное сопротивление, что не позволило европейцам действенно помочь конфедератам.

Победа Севера над Югом обеспечила сохранение Соединенными Штатами государственного единства и укрепление позиций федерального правительства в его отношениях с отдельными штатами. Страна преодолела социально–экономический дуализм рабовладельческого Юга и капиталистического Севера, что способствовало бурному развитию буржуазных отношений на всей ее территории. Последние препятствия на пути свободного использования колоссальных природных ресурсов страны были устранены. Этому способствовали развитие техники, создание крупных частных капиталов и новая волна массовой эмиграции из Европы. Как констатирует М Лернер, «география, техника, рабочая сила, производительность, капиталовложения и финансы — вот звенья той Великой Цепи, на которой держится американское могущество»528.

После Гражданской войны свободное предпринимательство одержало окончательную победу и государственная регуляция экономики была сведена к минимуму, ограничиваясь преимущественно поддержанием системы протекционистских тарифов, направленных на зашиту национальных производителей от конкуренции со стороны европейских, прежде всего британских, капиталистов.

Война, как пишет А. М. Шлезингер, сама по себе дала мощный толчок промышленному развитию. Во‑первых, увеличился объем прямых правительственных заказов, Во‑вторых, выпуск государственных банковских билетов и прибыли военных поставщиков способствовали бурному росту рынков капиталов. Вера в исключительно благотворное воздействие ничем не ограниченной внутри страны свободной конкуренции подкреплялась экстраполированной (при посредстве социальной философии Г. Спенсера) на экономическую жизнь теорией Ч. Дарвина. Всеобщим стало убеждение, что выживание наиболее приспособленных и сильных в процессе свободной конкуренции на рынке является гарантией прогресса цивилизации.

Страна вступила в период устойчивого экономического роста на основе частного предпринимательства, предполагавшего, с одной стороны, протекционизм, а с другой — отказ от государственного регулирования деловой активности. К 1894 г. США вышли на первое место в мире по объему выпускаемой промышленной продукции, причем около 70% всей промышленной продукции производилось корпорациями и крупными трестами. Крупнейшими среди монополистических объединений страны в конце XIX в. были нефтяной трест «Стандард ойл оф Нью–Джерси», стальной трест Карнеги, сахарный трест «Американ шугар рифайнинг компани», «Дженерал электрик компани», табачный «Консолидейтед тобакко», медеплавильный «Амалгамейтед компани» и др.

В общественном сознании полностью возобладал ортодоксальный экономический либерализм. «Корпорация и предприниматель стали священными и неприкосновенными субъектами экономической деятельности»529. Именно в эти годы укоренился миф об исключительной роли частного предпринимательства в развитии американской экономики. В то же время при периодически повторявшихся кризисах всегда были слышны призывы о помощи бизнеса к государству. Таким образом, американский вариант экономического либерализма допускал государственную помощь, но исключал государственное вмешательство530.

В результате, отмечает М. Лернер, американский капитализм «повернулся спиной к опыту ранней Америки» и продолжает: «Конечно же, капитализм «развязанных рук» — сравнительно недавняя практика. До Гражданской войны государственное экономическое воздействие было широко распространено и не подвергалось сомнению»531.

Стремительный экономический взлет Америки в последней трети XIX — начале XX вв. определялся рядом взаимосвязанных и дополняющих друг друга факторов. По мнению М. Лернера, решающую роль здесь сыграла «промышленная и капиталистическая революция, происходившая одновременно с заселением зоны фронтира», а также тесно связанное с этим процессом развитие идеи демократии532. Не следует упускать из виду и массовый приток эмигрантов, прежде всего из стран Средиземноморья, Центральной и Восточной Европы, несший в Америку свою энергию, интеллектуальный багаж, производственные и коммерческие навыки.

Важно отметить, что Америка, по словам цитированного выше исследователя, — единственная великая страна нового времени, чья история является историей трех формообразующих сил Западного мира: «индустриализации в плане технологии, капитализма в плане ее организации и демократии как управления тем и другим. Американская традиция, сплетенная из этих трех элементов, вобрала в себя их динамику»533. При этом в течение своей истории США, за исключением разве что периода Гражданской войны, демонстрировали редкую стабильность и преемственность развития своей политической системы, а «структура капиталистической власти была изначально включена в образ мысли и законодательство»534.

Преодолевать свойственные Европе и Азии противоречия между развитием производительных сил и костными социальными отношениями, политико–административными структурами и законодательством (если не считать проблемы рабства) в Северной Америке не требовалось. Поэтому и социально–экономических революций Соединенные Штаты, в отличие от Англии и Франции, России или Китая, не знали. Американская революция конца XVIII в. в сущности была войной за независимость североамериканских колоний, в которых капитализм уже утвердился.

Индустриализация привела к образованию класса крупных капиталистов, владельцев колоссальных личных состояний, воспринимавшихся обществом как угроза для демократии. Процессы концентрации производства и капитала сопровождались консолидацией политической власти в руках складывавшейся финансовой олигархии, внутри которой ведущую роль играли представители буржуазии Севера. После Гражданской войны окончательно оформилась двухпартийная система, при том, что в деятельности как республиканской, так и демократической партий в конце XIX — начале XX вв. решающую роль играл крупный капитал. Только он был способен финансировать избирательные кампании, становившиеся год от года все более дорогостоящими. Обратной стороной медали стало появление многочисленного рабочего класса, вступившего в борьбу за свои права, объединявшегося в профсоюзы и требовавшего от государства социальных гарантий. Это повышало роль государства, которое «медленно, но верно превращалось в инструмент социальной помощи неимущим»535.

В период с 1890 по 1910 гг. индустриальный капитализм в США достиг своей высшей точки, но еще не перерос в бюрократию корпораций. Тогда на американские берега выплескивались волны иммиграции из Европы и Азии, обогащая страну новыми силами. В условиях ускоренной урбанизации сельский образ мысли активно смешивался с городским образом жизни, создавая характерный для американского среднего класса менталитет. Тогда же «взлет популизма открыл перед американцами новые перспективы, а призывы к “реформе” и “социальной справедливости” вдохнули новую жизнь в принципы эгалитаризма»536.

Ответственные президенты, в частности Т. Рузвельт в начале XX в., отчетливо осознавали, что всесилие монополий несет угрозу подчинения им федерального правительства и различными способами пытались этому противодействовать. Более того, в условиях финансового кризиса 1907 г. этот президент предпринял решительные государственные меры для стабилизации национальной экономики. Тогда же Г. Кроули завершил книгу «Американская перспектива», посвященную преимуществам государственного вмешательства в экономическую жизнь.

Таким образом, констатирует А. М. Шлезингер, накануне Первой мировой войны уже была детально разработана концепция государственного вмешательства в экономику для повышения устойчивости и эффективности последней. Война лишь укрепила такое понимание. В тот период правительство декретировало расширение промышленного производства, осуществляло контроль за производством и потреблением продуктов питания, регулировало по мере сил частные инвестиции и даже национализировало железные дороги, телеграф и телефонную сеть. Ф. Рузвельт и многие из его помощников, пришедших с ним к власти в 1933 г., получили свои опыт и закалку в области управления национальной экономикой именно в годы Первой мировой войны537.

Существенно и то, что с середины XIX в., в особенности же после окончания Гражданской войны, в Северную Америку хлынул разноязыкий поток переселенцев из Средиземноморья, Центральной и Восточной Европы, а затем и из Восточной Азии, Ближнего Востока и Латинской Америки. Среди них были ирландцы и евреи, итальянцы и шведы, немцы и поляки, западные украинцы и греки, китайцы и японцы, армяне и филиппинцы. «Американская речь, пишет М. Лернер, — превратилась в смешение языков со всех концов света и каждый из них вносил свою лепту в зарождающийся обший язык американцев. Американские танцы вобрали в себя не только аромат африканских джунглей, но и ритмы Центральной Европы, душу славян, темперамент латиноамериканской пампы. Хоровые союзы и ферейны Центральной Европы приживались на почве городов Среднего Запада. Французская, итальянская, венгерская и шведская кухни вошли в общеамериканское меню. Сицилийская вендета и война китайских тонгов заново развернулись на американских улицах. Политическая ересь эмигрировавших из Германии марксистов и религиозная ересь бесчисленных сект и пророков, призывавших к истинной вере, получили возможность для свободной конкуренции на просторах Среднего Запада. Благодатный политический климат в новых американских городах дал возможность и для выражения политического таланта ирландцев, и для утверждения коммерческой хватки евреев»538.

Таким образом, резюмирует цитированный автор, неотъемлемой частью североамериканской традиции стало смешение самых разных традиций, хотя в качестве «подлинно американской» обычно рассматривают англосаксонско–протестантскую. «К основным силам, формировавшим американское общество, его взгляды и мысли, стремительно добавлялись все новые и новые влияния. К наследию индейской и негритянской культур, к британским государственным устоям, к греко–римскому и иудео–христианскому духу, к отголоскам Французской революции и немецкого романтизма добавился мир Средиземноморья, мир славянских народов, кельтских католиков, испано–американцев, экзотика арабо–мусульман и пришельцев с Дальнего Востока. Каждая группа иммигрантов добавляла американской культуре те грани, которые та соглашалась принимать, и в свою очередь обогащалась тем, что находила приемлемым в новой для себя жизни»539.

Окрепнув внутренне, Соединенные Штаты активизировали свою деятельность на международной арене, прежде всего руководствуясь принципами доктрины Монро в Латинской Америке, где они начали вытеснять британское и французское влияние, и в бассейне Тихого океана.

Экспансионизм США в последней трети XIX в. был органически связан с бурным развитием капитализма в этой стране. Развитие промышленного производства на северо–востоке и расширение крупных индустриальных центров — Нью–Йорка, Филадельфии, Бостона, Чикаго требовали необходимой ресурсной базы. Конфискованные земли рабовладельцев приобретались скупщиками и фермерами. Усилилось движение переселенцев на запад, чему способствовало строительство во второй половине 1860‑х гг. Трансконтинентальной железной дороги. Это позитивно влияло на плотное освоение Калифорнии и укрепление позиций США на Тихом океане.

В 1866 г. США направили свой флот в Корею, что стало предвестием неприкрытой военной экспансии в этой стране в 1871–1882 гг. В 1867 г. Российская империя за $ 7,2 млн продала Соединенным Штатам Аляску.

Параллельно в 1867 г. Канада добилась автономии от Великобритании на правах доминиона, что позволило США усилить здесь свое влияние. В 1875 г. США закрепились на Гаваях, основав здесь в 1884 г. порт и военно–морскую базу Перл–Харбор. В 1898 г. Гавайские острова окончательно перешли под власть США, получив в 1959 г. статус отдельного штата.

В апреле 1898 г. США начали военные действия против Испании на Филиппинах, Гуаме, Пуэрто–Рико и Кубе, закончившиеся подписанием Парижского мирного договора в декабре 1898 г. Соединенным Штатам достались Филиппины, острова Гуам и Пуэрто–Рико, а над объявленной независимой Кубой фактически был установлен американский протекторат. В 1899 г. госсекретарь Дж. Хей объявил доктрину открытых дверей, относившуюся к политике США в Китае, где они действовали совместно с Великобританией, Германией, Францией, Италией, Японией и Россией. Доктрина открытых дверей действовала до 1949 г.

США на пути к мировой гегемонии: XX в. (О. В. Головина, Ю. В. Павленко)

Стремительный экономический рост, сочетавшийся с прочным освоением всего пространства между двумя океанами и экспансионистским выходом за пределы Северной Америки в ходе войны с Испанией 1898 г., способствовал росту самооценки граждан США. Страна, все более утверждаясь в вере в предначертанную ей свыше всемирную миссию, быстро преодолевала комплекс культурной зависимости и неполноценности относительно Европы. «Конституция как символ, “американская миссия” как возвышающий миф и американское богатство и процветание как наглядные знаки благоволения Всевышнего» — таковы были американские национальные идеалы540.

Даже признанные интеллектуалы США писали об американцах как об избранном народе в библейском смысле, то есть как о народе, чьи силы и способности используются некими Высшими силами для достижения неисповедимых целей, поставленных перед человечеством541. Это выливалось в своеобразное «отречение Америки от Европы», сравниваемое М. Лернером с бунтом подростка против собственного отца.

Психологически эта тенденция подпитывалась и тем, что новые волны эмигрантов из Европы стремились как можно скорее влиться в общеамериканскую жизнь, всячески подчеркивая свою новую идентичность в противовес прежней европейской. К тому же преобладавшие в США в течение столетия, примерно с 1815 г. до Первой мировой войны, изоляционистские настроения, при достаточно искаженных представлениях о Европе и отмечавшемся уже А. де Токвилем гипертрофированном патриотизме, способствовали развитию у среднего американца склонности в любых напастях искать «европейские» и вообще «иностранные» истоки.

Противопоставление себя Европе стало важным фактором становления североамериканской национально–субцивилизационной идентичности, которая, впрочем, не оставалась неизменной. Как в связи с этим пишет С. Хантингтон: «Во второй половине восемнадцатого столетия жители колоний и штатов выработали совместную американскую идентичность, существовавшую бок о бок с прочими, в основном государственными и местными идентичностями. Сражения с Британией... укрепили в американцах чувство народного единения. После 1815 года угроза национальной безопасности исчезла и значимость национальной идентичности не замедлила уменьшиться. Мгновенно проявившиеся экономические и групповые идентичности разделили страну, что в итоге привело к Гражданской войне. Эта война вновь укрепила национальную идентичность Америки. Когда же Соединенные Штаты вышли на мировую арену, американский национализм стал определяющей чертой их политики, что ярко проявилось в двух мировых войнах и в «холодной войне»542.

При этом, как подчеркивает М. Лернер, «отношение американцев к Европе резко изменилось за время мировых войн, когда стало ясно, что Старый свет уже не играет роль сурового, требующего подчинения и давящего своим авторитетом отца, а являет собой просто древнюю, попавшую в опасность и нуждающуюся в помощи цивилизацию. Америка отбросила шоры изоляционизма и выступила на защиту Европы в обеих войнах, а потом помогла ей восстановить экономическую мощь. Однако даже тогда американцы не смогли обойтись без идеологического спектакля, рассуждая о борьбе с тиранией и авторитарными режимами»543.

Примечательно, что американские последователи О. Шпенглера, в частности Э. Ф. Данкин в книге «Современность и история», признавая исчерпанность культурных потенций Европы, провозгласили США в качестве нового Рима, призванного объединить под своей эгидой Западный мир подобно тому, как старый Рим это сделал в Античности. В середине XX в. среди интеллектуалов Соединенных Штатов утвердилось понимание особого цивилизационного статуса Северной Америки как носительницы совершенно самостоятельной культуры с множеством собственных характерных черт, со своей ментальностью и схемой власти, образом действий и шкалой ценностей, внутренне гармонирующими с духом современного мира»544.

Широко распространилось мнение, что специфика Северной Америки состоит в развитии до полной зрелости зарождавшихся в Европе новых тенденций, не вполне реализовавшихся на старом континенте. Возникнув «как юный побег от старого ствола, как новая форма, которую обрел для дальнейшего развития уже цепенеющий Запад», она в своем оформившемся виде раскрылась как квинтэссенция Запада как такового. Поэтому американец представляется концентрированным человеком Западной цивилизации, а идея американской исключительности и американской включенности, наряду со «старой Европой», в более широкую систему Западной цивилизации — это не взаимоисключающие представления, а два полюса в едином смысловом поле545.

Впрочем, при значительно большей вовлеченности в планетарные процессы, чем то имело место в XIX в., вплоть до приближения к цели установления мирового господства в конце истекшего столетия, в США наблюдались периодические откаты в сторону изоляционизма.

Американские мыслители, отмечает М. Лернер, долгое время держались в стороне от широкого круга глобальных проблем, интересовавших их европейских современников и формировавших их интеллектуальные системы. Эта замкнутость американской мысли была преодолена только во времена Т. Рузвельта, мыслившего уже в планетарном масштабе и думавшего о создании мировой системы равновесия сил под контролем США. Заявив, что «американская политика — это мировая политика», он утверждал, что залогом безопасности Америки является не сохранение нейтралитета, а содействие установлению выгодного для нее порядка на международной арене546.

Таким образом президент Т. Рузвельт (1901 —1909), в прошлом участник битвы за Кубу, провозгласил идею о геополитическом доминировании США. Основное внимание он уделял строительству могущественного военно–морского флота. Во время его правления США окончательно утвердили свою непререкаемую гегемонию в Западном полушарии, отодвинув здесь Великобританию на второй план.

В 1903 г. Соединенные Штаты приобрели зону Панамского канала сроком на 99 лет. В годы российско–японской войны 1904–1905 гг. они, стремясь обеспечить равновесие сил на Дальнем Востоке, поддерживали японское правительство, а затем взяли на себя посредническую миссию при заключении мира. Американские войска в 1906 и 1912 гг. занимали территорию Кубы, Никарагуа, а в годы Первой мировой войны — Мексики, Гаити и Доминиканской Республики. В апреле 1917 г., в период президентства В. Вильсона (1913–1921), США объявили войну Германии и направили свои войска за Атлантический океан. Поводом для вступления в войну стало нападение немецких подводных лодок на американские суда. Участие Соединенных Штатов в Первой мировой войне стало первым шагом в деле активизации их политики в Европе. В годы Гражданской войны в России 1918–1920‑х гг. американские войска входили в состав антибольшевистских сил Антанты, хотя активного участия в военных действиях не принимали.

Однако вскоре после окончания Первой мировой войны США вновь вступили в период изоляции. Прежде всего политика изоляционизма была вызвана необходимостью преодоления внутренних трудностей военного и послевоенного периодов. Вторым фактором изоляционизма стало сопротивление латиноамериканских наций неприкрытому североамериканскому гегемонизму. Третьей причиной было настороженное отношение со стороны европейских государств и Японии к участию США в мировых делах, в особенности на европейском континенте. Во время изоляционистского курса 1920‑х гг. США имели ограниченное влияние в Латинской Америке и Тихоокеанском регионе. Их беспокоили преимущественно внутренние дела.

В конце 1920 — начале 30‑х гг. США переживали период депрессии. Для американского общества это стало шоковым явлением. За этот период обанкротилось свыше тысячи банков и более 100 тыс. предприятий. Около 16 млн чел. оказались безработными, что составило 25% трудоспособного населения. Уровень заработной платы упал на 60%. В стране процветала преступность. Этот кризис сделал большинство американцев бедными. Великая депрессия на время еще более усилила позиции приверженцев изоляционизма. Поэтому в период между двумя мировыми войнами США вели себя относительно пассивно на внешней арене.

С приходом к власти провозгласившего «новый курс» Ф. Рузвельта в 1933 г. американское общество начало претерпевать существенные изменения. «Новый курс» был призван вмонтировать в экономику стабилизаторы, предназначенные для того, чтобы защитить ее от последствий депрессии. В противовес концепции рыночной саморегуляции экономики была выдвинута идея «сочетания интересов». «Я имею в виду не всеобъемлющее регулирование и планирование экономической жизни, — пояснял в ходе проведения предвыборной кампании Ф. Рузвельт в 1932 г., — а необходимость властного вмешательства государства в экономическую жизнь во имя истинной общности интересов не только различных регионов и групп населения нашей великой страны, но и между различными отраслями ее народного хозяйства... Каждой социальной группе надлежит осознать себя частью целого, звеном общего плана»547.

«Новый курс», как подчеркивает А. М. Шлезингер, по существу был возвратом к традиционным идеям отцов–основателей о сочетании частных и общественных интересов в процессе социально–экономического развития страны, о сотрудничестве правительства и бизнеса во имя преодоления общенациональных трудностей. Его центральным звеном на первом этапе стал национальный акт о восстановлении промышленности и закон о регулировании сельского хозяйства при оказании помощи фермерам. Это означало первую в истории США попытку прибегнуть к планированию национальной экономики в мирное время. Она оказалась успешной.

Ф. Рузвельт не считал государственное вмешательство в экономику лишь временной мерой, пригодной при чрезвычайных обстоятельствах. В 1944 г. в «Экономическом билле о правах» он изложил долгосрочную программу действий, целью которой провозглашалось достижение гарантированного права на работу, на заработную плату, достаточную для поддержания уровня жизни достойного человека (питание, одежда, досуг и т. д.), право на жилье, медицинское обслуживание, право на образование, на жизненное обеспечение в случае потери работы, болезни, старости. Эти права должны были гарантироваться государством. В послевоенное время подобные убеждения разделяли президенты от демократической партии: Г. Трумэн, Дж. Кеннеди и Л. Джонсон548.

А. М. Шлезингер выделяет четыре причины расширения масштабов государственного вмешательства в экономику при президенте Ф. Рузвельте. Первой, по его мнению, была решимость нации придать более гуманный характер американскому обществу, на деле гарантировать права человека по отношению к представителям всех слоев общества.

Второй стало отчетливое понимание того, что демократия не уцелеет, если обладатели огромных состояний сосредоточат в своих руках власть большую, чем власть федерального правительства; убежденность в том, что высшая власть должна принадлежать демократическому государству, ибо если освободить бизнес от контроля государства — значит навязать государству волю бизнеса.

Третьей причиной государственного вмешательства в хозяйственную жизнь его сторонники считали необходимость преодоления хронических трудностей свободной экономики. Периодические кризисы, потрясавшие экономику США примерно каждые 20 лет (1819, 1837, 1857, 1873, 1893, 1907 и 1929 гг.), предотвратить с помощью одного лишь рыночного саморегулирования было невозможно. Государственное вмешательство в экономику и было призвано обезопасить страну от будущих кризисов. В общем плане эта цель была достигнута, и кризисы прежнего масштаба в Северной Америке более не повторялись.

Наконец, четвертой причиной рассматриваемого явления было стремление застраховать общество от возможности революции. Капиталистическая система выжила потому, что признала необходимость заботиться о всех без исключения членах общества, потому, что правительству удалось осуществить определенную гуманизацию производственных отношений, смягчить последствия неограниченной конкуренции, дополнить принцип о всемерном развитии частной инициативы принципом социальной ответственности549.

Преодоление национальной депрессии означало постепенную активизацию на международной арене. Возрастание военной индустрии в США прямо пропорционально зависело от социально–экономического состояния. При этом Ф. Рузвельт сумел сбалансировать затраты бюджета на экономические и военные потребности США.

Во время Второй мировой войны на начальном этапе США сохраняли нейтралитет. Воспользовавшись их политической нерешительностью, Япония отважилась начать войну с США и нанесла 7 декабря 1941 г. удар с воздуха по американской военно–морской базе Перл–Харбор на Гаваях. США были вынуждены вступить в войну и развернуть активные боевые действия на Тихом океане. Параллельно, в начале ноября 1942 г. американские войска высадились в Северной Африке и совместно с британскими силами освободили ее весной 1943 г. от немцев и итальянцев За этим последовали захват Сицилии в июле и высадка в Южной Италии в сентябре 1943 г. В июне 1944 г. вооруженные силы США совместно с британскими войсками форсировали Ла–Манш и развернули боевые действия во Франции. Открытие «Второго фронта» знаменовало появление США в Западной Европе в качестве ведущего военно–политического игрока.

Победа стран антигитлеровской коалиции не принесла Великобритании больших дивидендов. В ходе войны она утратила четверть национальных богатств, ее большие промышленные города сильно пострадали от налетов немецкой авиации. Франция была опустошена немецкой оккупацией, а Италия, ставшая ареной упорных боев, попросту разрушена. Германия лежала в руинах. Японские города Хиросима и Нагасаки пережили атомную бомбардировку американцев, которой по количеству жертв не уступали удары по Токио. В руинах лежали территории СССР западнее Ленинграда, Москвы и Сталинграда, Польша, Венгрия и другие центральноевропейские государства. На этом фоне США оказались окрепшим государством.

На Крымской конференции в феврале 1945 г. ее участники договорились, что СССР вступит в войну против Японии сразу после победы в Европе. США были в этом очень заинтересованы, поскольку в противном случае, по расчетам их военных, на борьбу с Японией ушло бы еще два года, несмотря на ослабление японских военно–морских и военно–воздушных сил. В США не было значительных сил сухопутной армии для ведения боевых действий на территории Восточной Азии. Более чем миллионная японская квантунская армия представляла грозную силу, с которой могла бороться только опытная советская армия. Со своей стороны СССР, заинтересованный в расширении своего влияния в послевоенный период на Дальневосточном регионе, согласился на вступление в войну с Японией.

За время Второй мировой войны США окрепли как за счет отсутствия разрушительных бомбардировок своих городов, так и за счет накопления прибылей, вырученных в результате военных поставок своим союзникам. В послевоенной перестройке мира Соединенные Штаты могли с уверенностью диктовать свои условия другим странам, не оказавшимся под советским контролем. Мир оказался разделенным на два противостоящих друг другу лагеря, возглавляемых США и СССР. Это определило начало затяжной «холодной войны».

В течение почти всего XX в. американцам приходилось считаться с возможностью того, что «другая мировая держава не только отодвинет их в тень на мировой арене, но и поставит под угрозу стабильность и сохранность их собственной системы у них на родине»550.

В годы Первой мировой войны опасность исходила от кайзеровской Германии, грозившей перерезать морские коммуникации, соединявшие американскую экономику с мировыми рынками. С 1933 г. соперником стала уже национал–социалистическая Германия, стремившаяся к установлению своего господства над всей Европой и примыкающими к ней регионами Азии и Африки, а следовательно, к умалению планетарной роли Америки вплоть до ее подчинения. После 1945 г. главным противником стал Советский Союз, что было особенно опасным в 1950‑х гг., когда Америке и Западу в целом угрожала коммунистическая ось Москва — Пекин, дополнявшаяся распространением советского влияния на Ближнем и Среднем Востоке при союзнических отношениях Москвы и Каира. Кульминацией противостояния стал последовавший за установлением режима Ф. Кастро на Кубе Карибский кризис начала 1960‑х гг.

Середина XX в. была ознаменована смещением центра могущества в пределах Западной цивилизации и всего Макрохристианского мира, что в ту эпоху означало и мира в целом. Экономическое господство Америки наступило примерно в то же время, когда пошло на спад могущество Великобритании. Тогда же США заменили Англию в роли крупнейшей морской державы мира, подобно тому, как СССР вслед за Францией и Германией занял место сильнейшей европейской (шире — евразийской, мировой) континентальной сухопутной державы. В обоих случаях это сопровождалось энергичной централизацией могущества и разработкой способов организации551.

Период, наступивший после Второй мировой войны, как подчеркивает М. Лернер, «ознаменовал собой переход к новому этапу в развитии националистического чувства. Оно выражалось в двух главных формах: милитаристском крене во внешней политике и растущей озабоченности “безопасностью”»552.

Конфронтация с Советским Союзом во многом определяла не только внешнюю, но и внутреннюю политику Соединенных Штатов с конца 1940 по конец 1980‑х гг. Их противоборство имело классический геополитический характер борьбы телурократии, суши, «сердца мира» и талассократии, моря, «мирового острова». Экономическое превосходство США в сочетании с быстрым и эффективным внедрением в производство и военную сферу новейших, в частности информационных, технологий определило их победу над распавшимся в 1991 г. СССР.

Внедрение в экономическую жизнь США в 1930‑х гг. принципов государственной регуляции, дополнявших рыночные механизмы саморегуляции и компенсировавшие их недостатки, обеспечило стабильный рост американской экономики и уровня жизни населения страны на несколько десятилетий. Импульс, данный Соединенным Штатам «новым курсом» Ф. Рузвельта, определил системные преобразования всего американского общества.

В течение 1930 – 50‑х гг. американцы, как констатирует М. Лернер, «до неузнаваемости изменили семейные обычаи, демографическую ситуацию, городские окраины, систему энергоснабжения, промышленность, деятельность корпораций, профсоюзы, классовую стратификацию и средства массовой информации. В эти годы Америка плодила детей и автомобили, развивала атомную энергетику для мирных и военных нужд, строила автоматизированные заводы, формировала новый средний класс, заполняла толпами студентов университетские аудитории, устраивала телевизионные выборы, азартно следила за биржевыми сводками, взвинчивала налоги и купалась в финансовых доходах»553.

В результате сложилась ситуация, когда столь неразрывно связанный с образом США индивидуализм перестал существовать «в своей классической, предпринимательской форме, однако благополучие индивида остается для большинства критерием того, как функционирует общество. Народ понимает, что средства для достижения цели могут быть коллективными, но результатом должно быть исполнение сугубо индивидуальных желаний»554. В традиционных подозрительных по отношению к государству настроениях также произошли перемены. Идея слабого государства была вынуждена уступить место представлениям о таком государстве, которое способно руководить общественным целым в беспокойном, исполненном угроз и вызовов мире.

В такой ситуации государство выступало в качестве ведущей силы национальной консолидации, всячески содействуя экономическому прогрессу, разработке и внедрению новейших, в том числе в послевоенные десятилетия — информационных технологий. Благодаря умелому сочетанию взаимодополняющих друг друга рыночных и государственных регуляторов экономической жизни Северная Америка в послевоенные десятилетия «опровергла марксистскую догму, согласно которой капитализм загнивает в силу своих внутренних противоречий. Ее богачи становились еще богаче, но они позволяли государству отбирать у них большую часть их дохода с помощью налогов, а их собственное потребление составляло лишь крохотную долю в общем национальном продукте. Ее бедняки, вопреки марксистской догме, не становились еще беднее — фактически их условия жизни неуклонно улучшались. В результате в Америке сложилась нация, состоявшая преимущественно из представителей среднего класса, притом ее средний класс имел жизненный уровень, доступный ранее только богачам других наций»555.

Однако к концу 1970‑х гг. такого рода кейнсианская модель смешанной экономики во многом исчерпала себя. Государственное вмешательство в экономику, порой мелочно регламентирующее поведение предпринимателей, всегда чревато ростом бюрократизма и коррупции при сдерживании частной инициативы. К тому же громоздкие и дорогостоящие социальные программы были далеко не всегда эффективными.

Эти и другие обстоятельства породили в американском обществе в начале 1980‑х гг. сильное неудовольствие государственным вмешательством в экономическую жизнь. Последнее породило феномен Р. Рейгана. Он и его окружение утверждали, что правительство ограничивает свободу предпринимательства и сковывает частную инициативу, что оно неэффективно, коррумпировано, разбазаривает государственные средства. За государством следует, якобы, сохранить лишь функцию охраны правопорядка, ибо в больших масштабах оно вредно и обременительно для общества. Все эти постулаты легли в основу рейганизма556.

Однако на практике, как констатирует А. М. Шлезингер, рейгановские изменения в экономической политике привели лишь к созданию колоссального бюджетного дефицита за счет повышения оборонных расходов при одновременном снижении налогов. Бюджетный дефицит, в свою очередь, дал ему повод для ограничения функций правительства и приватизации, по сути — распродажи с аукциона движимой и недвижимой собственности государства и его учреждений. Это была, по выражению Г. Макмиллана, политика «распродажи семейного серебра»557. Насущных социально–экономических проблем Америки она решить не могла.

Как отмечает Ю. Н. Пахомов, Р. Рейган, будучи сторонником либерально–монетаристской модели М. Фридмена (которая в упрощенном виде и составляет основу экономической модели МВФ), попытался применить соответствующие рецепты на практике. Однако он быстро оценил пагубность этой модели, дополнил монетаристские элементы другими, в том числе кейнсианскими, заменил программу «Рейганомика‑I» на «Рейганомику‑II» и лишь на этой основе добился успеха. Он был осужден самим М. Фридменом, что его, конечно же, не смутило. Ибо главным для него было одобрение его курса избирателями, рядовыми гражданами США, а не маститым экономистом–теоретиком558.

В целом же в послевоенные десятилетия граждане США выработали вполне определенное понимание собственной идентичности как антитезу идентичностям прочих, в том числе и западноевропейских, наций и культурцивилизационных общностей. Основа американских представлений о мире, согласно М. Лернеру, тогда (а в сущности, и сегодня) состояла в следующем:

Истоки такой наивной веры нетрудно усмотреть уже в представлениях первопоселенцев–пуритан об их «богоизбранности» и «правильности» основанного на Библии жизненного уклада. Ведь при всей постмодернистской размытости современной американской идентичности, о чем пойдет речь ниже, Северная Америка, как подчеркивает С. Хантингтон560, была и остается англо–протестантской страной.

С 1945 г. начался новый период в политической истории США, который называют «холодной войной». В колониальных владениях европейских государств усилилось национально–освободительное движение. Начинался новый геополитический передел сфер влияний в мире. После войны основную экономическую помощь Германии осуществляли США.

Хозяйственно–реставрационная политика проходила под управлением госсекретаря США Дж. Маршалла, в прошлом генерала армии и участника важнейших международных конференций во время Второй мировой войны. Программа восстановления и развития Европы после войны получила название «план Маршалла». Страны Западной Европы, которые, как и Германия, требовали помощи, также присоединились к участию в плане Маршалла.

Для укрепления своих позиций в Европе США выдвинули следующие условия в выполнении этого плана: западноевропейские страны обязывались всячески делать авансы духу предпринимательства, оказывать содействие приходу частных американских инвестиций, экспортировать в США некоторые виды дефицитных товаров, снижать таможенные тарифы, создавать специальные фонды из получения финансовой помощи США для обеспечения финансовой стабилизации и укрепления местных национальных валют, регулярного предоставления отчетов об использовании американской помощи. Реализация плана Маршалла происходила под контролем Администрации экономического сотрудничества, которую возглавили большие американские финансисты и политические деятели. Помощь США осуществлялась в виде субсидий и займов из федерального бюджета, который наполнялся в результате налоговой политики на доходы из военной промышленности. План Маршалла осуществлялся с апреля 1948 по декабрь 1951 года. Из 17 млрд израсходованных долларов 60% получили нынешние европейские лидеры — Германия, Великобритания, Франция и Италия.

Параллельно с планом Маршалла в 1949 г. в Брюсселе была создана Организация Североатлантического договора (НАТО), куда сначала вошли США, Канада, Великобритания, Франция, Италия, Португалия, Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Дания, Норвегия, Исландия. Позднее присоединились Греция, Турция (1952), Германия (1955), Испания (1982). Франция и Греция выходили из НАТО, соответственно, в 1966 и 1974 гг., оставаясь вместе с тем политическими членами Североатлантического союза.

Место плана Маршалла заступил закон об обеспечении взаимной безопасности, принятый в октябре 1951 г. Конгрессом США. Соответственно этому закону, который стал продолжением плана Маршалла, США обязались предоставлять как экономическую, так и военную помошь странам альянса, становясь, таким образом, лидером НАТО.

Симптомы «холодной войны» проявлялись уже в конце Второй мировой войны. Правительства США и Великобритании еще тогда думали о неминуемой конфронтации с СССР. 5 марта 1946 г. в Фултоне (штат Миссури, США) У. Черчилль, будучи уже бывшим премьер–министром Великобритании, произнес речь об общем противостоянии стран Запада Советскому Союзу. Этот день стал официальной датой начала «холодной войны». К моменту ее начала США были мощнейшим государством, хотя не рисковали вступать в открытый вооруженный конфликт с СССР.

«Холодная война» была «хрупким миром». В политической ситуации биполярности сложившийся миропорядок, при приблизительном военном паритете между СССР и его сателитами, с одной стороны, и западным сообществом во главе с США, с другой стороны, четыре десятилетия обеспечивал сложившийся по результатам Второй мировой войны статус–кво в глобальном масштабе. Биполярное соперничество сопровождалось установлением режимов, которые были подконтрольны или СССР, или США. Велась непрерывная идеологическая и пропагандистская борьба между двумя сверхдержавами.

В период «холодной войны» каждая из соперничающих сверхдержав старалась обойти противостоящую ей сторону, используя для этого систему ООН. Постоянными членами Совета Безопасности ООН были Великобритания, Китай, Франция, СССР и США — государства–победители во Второй мировой войне, к тому же располагавшие ядерным оружием. Общность позиций США и Великобритании, близости к ней Франции, при начавшейся с рубежа 1950–60‑х гг. конфронтации между Китаем и СССР, как и многочисленные непродуманные действия последнего на международной арене (вспомним хотя бы ввод войск в Афганистан), способствовали ряду провалов Советского Союза в последние 15 лет «холодной войны».

После Второй мировой войны задачи американской внешней политики определились под влиянием геополитических идей Ф. Дж. Тернера, Б. Адамса, X. Маккиндера, Н. Спикмена и И. Боумана. Эти задачи нашли свое отображение в главном документе «холодной войны» — Меморандуме Совета национальной безопасности с 1950 г. за номером 68. Он содержал следующие основные положения:

1. Предотвращение консолидации геополитического пространства Евразии под эгидой какой-либо иной силы, кроме Соединенных Штатов.

2. Постоянное расчленение этого пространства для предотвращения нежелательной консолидации, которая в будущем может противостоять американской политике «открытых дверей».

3. Установление постоянного политического и военного присутствия Америки на европейском континенте; расширение сферы американского влияния и действия (периметра) доктрины Монро.

4. Разрушение и расчленение Советского Союза как государства, которое занимает центральную позицию в сердцевине Евразии.

5. Установление режима «решительного превосходства сил» США в Евразии, то есть американской гегемонии над всей Европой.

Что касается плана Маршалла, то (как заявил его инициатор — Дж. Маршалл, выступая в 1947 г. в Гарварде) он был «продолжением войны другими средствами — средствами экономики». А создание НАТО стало логическим расширением принципов доктрины Монро. Американская парадигма мирового господства существенным образом отличается от британской. Соединенные Штаты уже во время окончания Первой мировой войны отвергли принцип баланса сил, стремясь установить систему решающего приоритета сил США. Америка не только стремилась предотвратить господство какого-либо континентального государства в Европе и, шире, Евразии, но сама прилагала все усилия для установления там собственного господства.

«Холодная война» началась с разделения Германии. В 1949 г. на территории Западной Германии, которая тогда была зоной оккупации союзников, была провозглашена Федеративная Республика Германия. В Восточной Германии, которая находилась в советской зоне оккупации, денацификация сопровождалась насаждением тоталитаризма советского типа. В то же время Западная Германия, благодаря демилитаризации и сокращению военного производства, а также американским инвестициям, быстро становилась на ноги. В ФРГ и Западном Берлине располагались войска НАТО, большую часть которых составляли американцы. В результате Западная Германия стала ключевым звеном политики и военного базирования Соединенных Штатов в контролируемой ими Западной, Южной и, частично (Дания, Норвегия) Северной Европе, тогда как почти вся Центрально–Восточная Европа (кроме демилитаризованной Австрии) с Восточными Балканами (Болгария) находилась под контролем СССР в рамках образованной в 1955 г. в противовес НАТО Организации Варшавского договора (при том, что в 1949 г. ими был создан СЭВ — Совет экономической взаимопомощи).

Между двумя блоками шла идеологическая, психологическая и пропагандистская война, в ходе которой противостоящие стороны предъявляли друг другу обвинения в инициировании гонки вооружения, захватнических планах и нарушении прав человека. При этом некоторые страны — участники Варшавского договора делали попытки выйти из–под контроля СССР (Венгрия в 1956 г., Чехословакия в 1968 г., Румыния — начиная с 1968 г., объединенный структурами «Солидарности» польский народ в 1980 г.).

Если «холодная война» в Европе имела преимущественно пропагандистский характер, то в других частях мира она нередко приобретала характер вооруженных конфликтов. Начало тому положила Корейская война. В 1950 г. армия Северной Кореи при поддержке СССР вторглась на территорию Южной Кореи, куда США и многонациональные силы с санкции ООН также не замедлили ввести свои войска. Война продолжалась три года. В 1953 г. Корея окончательно разделилась на две части, соответственно подконтрольные СССР и США.

Несколько иную политику США осуществляли по отношению к Китаю. В 1945–1949 гг. они ввели в эту страну свои войска, чтобы не допустить победы коммунистической армии Мао Цзедуна, насаждавшей тоталитарный режим. Однако благодаря поддержке со стороны СССР, вооружившего китайскую армию трофейным японским оружием, американцы вскоре были вынуждены покинуть страну. Ориентированное на Соединенные Штаты правительство Чан Кайши перебралось на Тайвань, где был установлен гоминьдановский режим. В связи с обстрелами территории Тайваня со стороны КНР в 1958 г. США прислали на остров свои войска. Впрочем, конфликт удалось решить мирным путем. Тем не менее, используя конфронтацию между СССР и Китаем, США в 1972 г. осуществили дипломатический прорыв в отношениях с Китаем, благодаря визиту в эту страну президента Р. Никсона и признанием ее коммунистического правительства, после чего КНР занял место Китая в ООН (которого лишился Тайвань, ранее выступавший в этой организации от лица Китая).

В 1948–1953 гг. 100-тысячная американская армия способствовала смене режима на Филиппинах. В 1964 г. правительство Л. Джонсона развернуло военные действия в Индокитае. Одновременно с войной во Вьетнаме американские войска были задействованы в Лаосе и Камбодже. Вьетнам для США стал политическим «болотом», в котором они увязли на десятилетие, потеряв десятки тысяч убитыми и сотни тысяч ранеными. Это вызвало внутри США (не говоря уже о реакции большинства стран мира) мощное антивоенное движение, сопряженное с нараставшими протестами против социальной несправедливости и расовой дискриминации.

Параллельно США усиливали свой контроль и над странами Латинской Америки. В 1947 г. в Парагвае, в 1954 г. в Гватемале, в 1965 г. в Доминиканской Республике, а в начале 1970‑х гг. в Боливии, Чили и Сальвадоре они активно способствовали смене политических режимов. В 1961 г. Соединенные Штаты предприняли попытку уничтожить просоветскую диктатуру Ф. Кастро на Кубе (где к этому времени были размещены советские ракеты с ядерными боеголовками). Организованная ими морская блокада Кубы в 1962 г. поставила мир на грань ядерной войны, но Дж. Кеннеди и Н. Хрущеву удалось договориться о том, что советские ракеты будут вывезены с острова в обмен на предоставленные со стороны США гарантии не вторгаться на Кубу. Тем не менее, экономическая блокада Кубы со стороны США продолжается и до сих пор. В 1983 г. американские войска уничтожили едва установившийся просоветский режим на крохотном острове Гренада (в системе Малых Антильских островов). Таким образом, Латинская Америка и Карибский бассейн, за исключением Кубы и некоторое время Никарагуа (1979–1990), продолжает оставаться в зоне североамериканского влияния.

С окончанием Второй мировой войны в 1945 г. начался распад колониальных империй. На протяжении следующих 20-ти лет появлялись десятки новых независимых стран на африканском и азиатском континентах. США, равно как и СССР, признавали их и вступали в борьбу за установление там своего влияния. Американская гегемония в первую очередь распространялась на бывшие британские колонии и полуколонии (кроме Египта Гамаля Абдель–Насера), тогда как в некоторых странах, ранее подвластных Франции (Алжир, Гвинея и пр.), а также в бывших владениях Португалии, Анголе и Мозамбике, сперва возобладало советское влияние. Впрочем, в большинстве своих бывших колоний Транссахарской Африки Франции удалось сохранить доминирующие позиции. После обретения независимости во многих африканских странах (Конго–Заире, Анголе, Мозамбике, Чаде и пр.) имело место открытое вооруженное противостояние, а за враждующими группировками стояли США и СССР. При этом западные страны официально провозгласили политический бойкот возглавлявшимися расистскими режимами Южной Родезии (ныне — Зимбабве) и Южной Африке, однако, несмотря на это, их экономическое сотрудничество, в частности между США и ЮАР, продолжалось.

На Ближнем Востоке ситуация была еще более нестабильной, и здешние страны, в которых политические режимы, часто менявшиеся в результате военных переворотов, нередко изменяли свое отношение к противостоящим друг другу в «холодной войне» государствам. Государства Аравийского полуострова и Иран (до исламской революции 1979 г.), основные поставщики нефти на западный рынок, находились под патронажем сперва Великобритании, а с 1950‑х гг. — США, тогда как в Ираке и в Сирии в 1963 г. к власти пришли антизападно настроенные партии Арабского социалистического возрождения. Нефтяной кризис 1973 г. заставил Запад еще более считаться с интересами нефтедобывающих стран. Арабские государства постоянно выступали против оказываемой Соединенными Штатами поддержке Израиля. В соответствии с меняющимися обстоятельствами США приходилось прибегать к двойным стандартам ради сохранения своих геостратегических и национальных интересов. Однако расхождения, вызванные прежде всего израильско–палестинским конфликтом, привели к распаду блока США, Великобритании и ряда ведущих стран Ближнего и Среднего Востока — т. наз. Багдадского пакта. Причиной стали расхождения, вызванные палестинским вопросом, а также антизападные по своей сути революции в Ираке (1958) и Иране (1979). В то же время на Ближнем Востоке США получили нового, впрочем не всегда надежного, союзника — Египет, который в результате неблагоприятной политической ситуации, вызванной потерей Синайского полуострова, пошел на соглашение с Израилем и США в Кемп–Девиде в 1979 г.

Сравнительно недолго просуществовала и Организация договора Юго–Восточной Азии (СЕАТО). СЕАТО была созвана в 1954 г. в Маниле и объединила США, Великобританию, Францию, Австралию, Новую Зеландию, Пакистан, Таиланд. В 1974 г. эта организация прекратила свое существование. В отличие от СЕАТО, военно–политический союз Австралии, Новой Зеландии и США, образованный в 1951 г. как союз трех англоязычных стран Тихого океана, действует по сей день.

В то же время Индия, Югославия и ряд других государств инициировали появление в 1961 г. движения неприсоединения. Это движение объединило вокруг себя преимущественно развивающиеся страны третьего мира, стремившиеся занимать нейтральную позицию во времена «холодной войны», развивая при этом экономическое сотрудничество как с Западом, так и с СССР.

«Холодная война» предполагала относительный паритет вооруженных, прежде всего ядерных, сил между США и СССР при опасении нанесения ответного смертельного удара со стороны противника в случае атомной атаки против него. Встречи Л. И. Брежнева с президентами Р. Никсоном в 1972 г. в Москве и Дж. Картером в 1979 г. в Вене закончились подписанием договоров об ограничении ядерных и стратегических наступательных вооружений, однако эти договоры принципиально не снижали уровень глобального противостояния между США и СССР. Советская оккупация Афганистана в декабре 1979 г. его резко усилила. Соединенные Штаты значительно усилили свои перед тем несколько пошатнувшиеся позиции в Пакистане и открыто поддержали афганскую оппозицию, снабжая ее оружием и деньгами.

Внешнеполитические приоритеты Соединенных Штатов и их положение в глобализированном мире (О. В. Головина, Ю. В. Павленко)

27 января 1980 г. была провозглашена доктрина Картера, разработанная советником этого президента по вопросам национальной безопасности З. Бжезинским. Она радикально расширяла зону американских гегемонистских притязаний по сравнению с доктриной Монро. Ее стержнем стало стремление США захватить важнейшие запасы нефти в мире. Дж. Картер тогда говорил, что любая попытка посторонней силы добиться преобладания в регионе Персидского залива будет рассматриваться как атака на жизненные интересы Соединенных Штатов и будет отражена любыми средствами, включая применение военной силы. Несколько забегая вперед, стоит отметить, что, ссылаясь на доктрину Картера, президент Дж. Буш–старший начал в целом оправданную, с точки зрения международного права, санкционированную ООН войну против Ирака в 1991 г. Ее естественным продолжением стала развязанная в 2003 г. Дж. Бушем–младшим вопреки нормам международного права и без санкции ООН вторая Иракская война.

Приход к власти Р. Рейгана в 1980 г. коренным образом изменил стратегию и тактику США. Реалистически оценив состояние экономики и военного потенциала СССР, новая американская администрация осуществила ряд действий, направленных на укрепление позиций Соединенных Штатов в их борьбе с «империей зла». В частности, была задекларирована Стратегическая оборонная инициатива (СОИ), предполагавшая размещение боевых средств в космосе и получившая название «звездные войны». Гонка вооружений достигла своего апогея, и советский военно–промышленный комплекс (ВПК), при значительно меньших, чем американский ВПК, средствах и начавшемся с рубежа 1970–80‑х гг. техническом отставании (прежде всего в сфере электронно–информационных технологий), уже не мог выдерживать конкуренции со США. К тому же СССР увяз в Афганской войне, что дискредитировало советское руководство в глазах населения страны и давало США огромное политическое и пропагандистское преимущество.

С началом объявленной М. С. Горбачевым в 1985 г. «перестройки» появились первые признаки окончания «холодной войны». Встречи советского лидера и Р. Рейгана в Рейкьявике в 1985 г., в Женеве в 1987 г., в Москве в 1988 г. постепенно смягчали отношения между СССР и США, при том, что руководство последних осознавало все более нараставшее ослабление СССР, где позиции Центра заметно покачнулись. Соединенные Штаты получили возможность диктовать условия ослабевающему, разлагающемуся государству. В результате СССР теряет свои позиции в ранее подконтрольных ему странах Центрально–Восточной Европы и третьего мира, что подрывает его международный авторитет.

В октябре 1989 г. пала Берлинская стена, а в декабре этого же года на Мальте состоялась встреча между президентами США и СССР Дж. Бушем–старшим и М. С. Горбачевым, официально поставившая точку в «холодной войне». Одновременно практически во всей Центрально–Восточной Европе изменялись политические режимы. В том же 1989 г. в Чехословакии и в Болгарии произошли «бархатные революции», а в Румынии в ходе революции был сметен диктаторский режим Н. Чаушеску. Польша и Венгрия еще раньше вступили на путь реформ. Изменения не обошли также Албанию и Югославию, которая вскоре распалась и оказалась ввергнутой в кошмар межнациональных конфликтов, а в 1990 г. Немецкая Демократическая Республика объединилась с Федеративной Республикой Германии, фактически вошла в ее состав.

В августе 1990 г. с оккупации Кувейта Ираком началась война в Персидском заливе. Президент Дж. Буш–старший организовал многонациональную коалицию против Ирака (при том, что США и многие другие западные страны незадолго до этого поддерживали режим Саддама Хусейна в его сугубо захватнической по намерениям войне с Ираном). В январе 1991 г. война закончилась победой сил коалиции. США усилили свое присутствие на Ближнем Востоке, окончательно вытеснив оттуда доживавший свои последние месяцы СССР.

Война в Персидском заливе наглядно показала, что США после окончания «холодной войны» оказались единственной сверхдержавой в мире, а НАТО превратилось в организацию, обслуживающую интересы их внешней и внутренней политики. С одной стороны, Североатлантический альянс — это инструмент контроля США над Западной (а после его недавнего расширения и Центральной) Европой, их геополитического экспансионизма и установления контроля над другими, уже вне Западной цивилизации, странами (в том числе и Украиной). С другой — он служит экономическим интересам США, обеспечивая им (прежде всего ВПК) новые рынки и способствуя обогащению страны. Подобным образом Соединенные Штаты действуют и на Дальнем Востоке, сохраняя военно–политический контроль над Южной Кореей, Тайванем и даже таким экономическим гигантом, как Япония.

Президент Б. Клинтон в 1993 г. заявил, что мировая экономика изменилась таким образом, что связи между внутренней и внешней политикой стали нераздельными. А бывший ответственный работник министерства обороны США и один из архитекторов «Нового мирового порядка» З. Хализдад в том же году прямо говорил о том, что американское экономическое процветание требует полного контроля над Восточной Европой. Экономические интересы Соединенных Штатов (а вместе с ними и периметр безопасности) значительно возрастают, так как Восточная Европа предоставляет новые и потенциально широкие рынки для американских товаров, инвестиций и услуг561. Более того, приблизительно в то же время сенатор Лугар провозгласил, что во имя безопасности США в будущем необходим абсолютный и безусловный американский контроль над всей Евразией. Эти витавшие в американской политической атмосфере после развала СССР мысли систематически развил в своей книге «Великая шахматная доска» З. Бжезинский562.

Американскую политику «открытых дверей» сформулировал еще президент Т. Рузвельт в начале XX в., применявший ее как наиболее эффективный метод для возрастания неоколониального гегемонизма США, создания новых рынков и подчинения экономик других стран. Концепция «открытых дверей», в соединении с «пограничным тезисом» Ф. Дж. Тернера и с опорой на традицию, восходящую к доктрине Монро, составляет сущность геополитической доктрины, требующей постоянного расширения гегемонии Соединенных Штатов в планетарном масштабе.

США и их союзники (наиболее надежным среди которых является Великобритания) в период «холодной войны» создали широкую сеть военных баз в бассейнах Атлантического, Индийского и Тихого океанов, а также установили свое экономическое и политическое доминирование во многих странах, особенно тех (преимущественно имевших выход к морям), где размещались их войска. После этого успеха долгосрочной задачей Соединенных Штатов, руководствовавшихся классической геополитической доктриной противостояния «суши» и «моря» (непосредственно выраженной в военной доктрине «Анаконда»), обновленной применительно к реалиям последних десятилетий З. Бжезинским, стало овладение центром Евразии. Это стало принципиально возможным после распада СССР в 1991 г. и в последние годы начинает реализовываться (оккупация силами НАТО жизненных центров Афганистана с имеющей важнейшее в евразийском масштабе базой Баграм вблизи Кабула, создание военной базы в Ханкале на территории Узбекистана и пр.).

В своей статье «Холодная война и ее следствия», опубликованной в 1992 г. в журнале «Форейн Аффайрс», З. Бжезинский утверждал, что в результате победы в «холодной войне» США удалось навязать «версальский порядок» сперва Советскому Союзу, а потом и России. Следуя X. Маккиндеру, Бжезинский рассматривает Евразийский массив — Хартленд — как геополитическое пространство, которое играет решающую роль в мировой истории. Вслед за Н. Спикменом он подчеркивает и значение Римленда — окраинных, прилегающих к морям земель.

Внешняя политика Соединенных Штатов, по мнению З. Бжезинского, должна сосредоточиться на том, чтобы не допустить появления на политической арене соперника, способного властвовать над Евразией. В результате краха СССР США оказались в уникальном положении, став единой сверхдержавой. Вооруженные силы Соединенных Штатов нельзя сравнить в техническом отношении и глобальном охвате с чьими бы то ни было другими. Россия и Китай хотя и владеют мощным военным потенциалом, по ряду причин не способны конкурировать со США.

Военная мощь Соединенных Штатов подкрепляется американским доминированием в сферах валютно–финансовых потоков, глобальных коммуникаций, массовой культуры и пр. Кроме того, под американским контролем находится глобальная сеть транснациональных и наднациональных организаций, в особенности международных финансовых институтов (МВФ, Всемирный банк и пр.), содействующих процветанию США. Тому же служат и базирующиеся преимущественно в США ТНК.

Эти и другие соображения привели З. Бжезинского в его последней книге к следующему, льстящему самолюбие американцев, выводу: «Европе, пожалуй, под силу составить конкуренцию США на экономической ниве, но пройдет немало времени, прежде чем она достигнет той степени единства, которая позволила бы ей вступить в политическое состязание с американским колоссом. Сошла с дистанции Япония, которую одно время прочили на роль следующей сверхдержавы. Китаю, несмотря на все его экономические успехи, похоже, предстоит оставаться относительно бедной страной в течение жизни по крайней мере двух поколений, а тем временем его могут подстеречь серьезные политические осложнения. Россия же — больше не участник забега. Короче говоря, у Америки не имеется и вскоре не появится равного ей противовеса в мире»563.

Будучи сверхдержавой, США были лидером противостоящих коммунизму государств Запада. Европейских союзников тогда устраивало их лидерство, поскольку в системе НАТО они были защищены от внешнего врага. Подобным образом под защитой США рады были находиться и такие страны Азии как, скажем, Южная Корея или Тайвань. Крах СССР снял эти угрозы (кроме Тайваню со стороны КНР). Однако администрации президентов Б. Клинтона и, тем более, Дж. Буша–младшего воспроизвели напряженность в мировом масштабе. Соединенные Штаты в течение последнего десятилетия повсюду ищут внешнего врага, следствием чего являются и бомбардировки Сербии, захват важнейших в стратегическом отношении центров в Афганистане, наконец, недавняя оккупация Ирака и стремление возродить рейгановскую программу «звездных войн». Все это сулило и сулит ВПК США с транснациональными нефтяными корпорациями и связанными с ними структурами огромные прибыли.

События 11 сентября 2001 г. еше больше объединили американское общество, ставшее более консервативным, подозрительным и закрытым по отношению к внешнему миру. Американцы впервые ощутили отсутствие гарантий безопасности на собственной территории. Дж. Буш заручился единодушной поддержкой Конгресса относительно «достойного» ответа Вашингтона на террористические акты, совершенные (что никем никогда доказано не было) мусульманскими фундаменталистами. Следствием стала оккупация США и их союзниками сперва важнейших в стратегическом отношении центров Афганистана, а потом и чрезвычайно богатым нефтью Ирака под совершенно надуманным и уже опровергнутым предлогом о якобы имеющемся в его распоряжении оружии массового поражения.

Однако такого рода акции только способствуют активизации антиамериканской, в целом антизападной, деятельности мусульманских военизированных группировок. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в 68 странах мира были выявлены следы террористической организации АльКаида, возглавляемой Усамой бен Ладеном. Понятно, что в стратегической перспективе именно за счет своего изначального, пусть и весьма неустойчивого, единства на основе общих веры и ценностей всемирная исламская община — умма — представляет собой колоссальный ресурс противодействия западному гегемонизму.

Вторая Иракская война привела к усилению сопротивления американской политике даже в ведущих странах Европейского Союза, членов НАТО, прежде всего во Франции и Германии, но также в Италии, Испании и многих других странах. Даже в Великобритании общественное мнение не поддерживает гегемонистские намерения США. В то время как официальный Лондон поддерживает идею администрации Дж. Буша–младшего о необходимости развертывания национальной системы противоракетной обороны и отказа США от договора с СССР 1972 г. относительно ядерного вооружения, 70% британцев, согласно проведенным опросам, считают, что намерения нынешней Вашингтонской администрации приведут к новой ядерной гонке.

Окончательное утверждение однополярной мировой системы при неоспоримой гегемонии США — главная цель внешней политики Соединенных Штатов. Америка должна постоянно поддерживать свою мощь и делать все возможное для сдерживания развития других стран, которые имеют потенциальную возможность достижения статуса сверхдержавы. Сегодня это относится в первую очередь к Китаю. США своими действиями демонстрируют, что нет и не может быть международных норм поведения, которые были бы для них обязательными. Вашингтон не раз давал понять, что готов действовать в одностороннем порядке во имя достижения собственных эгоистических целей, не считаясь с интересами других государств. Примером тому может служить отказ Вашингтона ратифицировать Киотский протокол, обязывающий страны, загрязняющие окружающую среду (в этом США являются бесспорным мировым лидером), уменьшить выбросы углекислого газа в атмосферу.

Односторонний геополитический подход, взятый на вооружение администрацией Дж. Буша–младшего, может способствовать образованию коалиции, которая будет стремиться обеспечить противовес гегемонистским устремлениям США. Однако ее потенциальные участники — Китай, Россия, Индия, отчасти даже Франция, Германия и Япония, отягощены наличествующими сегодня (Китай и Индия, Китай и Япония) и могущими раскрыться в будущем (Россия и Китай) противоречиями. Поэтому предполагать создание такого рода коалиции в обозримом будущем не приходится, хотя координация действий между этими и другими сторонами по некоторым вопросам вполне реальна.

В целом же нынешняя внешняя политика США, определяемая как их экономическими интересами, так и политическими амбициями руководства, помноженными на убежденность основной массы американцев во всемирной миссии их страны, чревата для них многочисленными негативными последствиями, тем более на фоне наростающих экономических, политических и этно–национально–расовых проблем внутри страны.

Фрагментированностъ как основа единства «молодой американской нации» (Н. А. Татаренко)

Черты характера нации, трактуемые как частично модифицированное англосакское наследие, уже в период борьбы за независимость и на раннем этапе истории США существенно трансформировались и приобретали новое выражение. Поэтому тезис о том, что власть в стране благодаря маргинальному индивидуализму распределялась (и как бы до сих пор распределяется) и демократично делегируется снизу вверх, должен быть уточнен: ведь речь на самом деле шла (и это справедливо для настоящего времени) о приоритетности индивидуальных интересов правящей верхушки, то есть тех, кто эту власть собственно и представлял. Именно эта верхушка определяла очертания политики приумножения земель за счет уничтожения коренного населения, именно она в Гражданскую войну принимала решения, направленные на истребление собственных соотечественников (известно, например, что армия Шермана руководствовалась приказом о тотальной «зачистке» отвоеванных территорий, уничтожении существующих на них хозяйств, превращении земель в пустыни).

«Демократичность взглядов» заключалась в их общности, которая сводилась к возможности безоговорочно создавать новые условия для наращивания богатства, а «готовность рисковать» подчинялась исключительно этой цели. Уже тогда основным мотивационным фактором существования общества была возможность обогащаться. Что же касается традиционно англосакской ментальности, то она воплощалась в сформированных поселениях и фермерских хозяйствах и тех принципах, что исповедовались и сохранялись в этой среде и весьма отличались от общепринятых в государственном масштабе и на уровне отдельных штатов. (Кстати, такие поселения в США существуют и до сих пор — это поселения эмишей, которые сумели сберечь не только ментальные ценности, но и уклад жизни первых американских колонистов.)

Еще один распространенный американский миф отражается в тезисе: «граждане США свободны в своих действиях». Этот тезис трудно отрицать, если не знать, что свобода граждан США на 90% регламентирована и описана правилами. Ограничительные нормы глубоко проникают в частную жизнь и превращаются в формализированные социальные нормы. Так, в этих правилах скрупулезно описываются нормы поведения в присутственных местах (нельзя курить на улице; нельзя распивать спиртные напитки в неприспособленном специально для этого месте; нельзя неблагоустраивать и оставлять неприбранным приусадебный участок; нельзя взращивать на этом участке недекоративные растения; нельзя держать в квартире животных, или курить в доме, если это не предусмотрено правилами; нельзя оставлять дома без присмотра детей до 18 лет и т. п.). Все эти нормы базируются на одном требовании: поведение индивидуума не должно создавать проблем другим — и предусматривают достаточно жесткие санкции за их невыполнение.

Следствием навязывания обществу универсализованных и кодифицируемых ценностей, равно как и ценностей вестернизации (здесь США могут рассматриваться в качестве особой модели), становится группирование населения страны по этнонациональным признакам, формирование этнонациональных общин, которые в настоящее время дифференцируются по территории, быту, языку, роду деятельности, и даже имущественному и социальному статусу, что приводит к его фрагментации на новой, этнонациональной основе. Это побуждает правительство к поиску путей объединения нации, но этот поиск традиционно завершается усилением экспансии. Успехи универсализации в американском обществе (заодно и реальность «плавильного котла») наблюдались до тех пор, пока страна создавала для всех равные возможности, пока не произошло выделение отдельных преуспевающих общин и их усиления за счет новых иммиграционных потоков.

Проблема обострялась еще и тем, что во второй половине 1960‑х — начале 1970‑х гг. в сфере политических отношений наметились существенные изменения: европейские страны, которые к тому времени отстроили свою экономику, постепенно начали интегрироваться и выталкивать США из Европы; начали налаживаться политический диалог и интеграционные связи с СССР, что привело к возникновению опасности реструктуризации мира. Энергетический же кризис 1970‑х гг. стал для США первым сигналом, предупреждавшим о возможной в обозримом будущем потере их доминирующих экономических позиций в мире.

Угроза экономической безопасности этой диверсифицированной в Европу страны поставила перед ее правительством задачу пересмотреть свои позиции относительно возможностей формирования единой универсализованной на основе кодифицируемых культурных ценностей нации. К тому же усиление иммиграционных тенденций порождало перспективу смещения доминанты в межцивилизационных соревнованиях внутри страны — в сторону полиморфии (с учетом потерь и приобретений) и в сторону полиактивных (латиноамериканских) и реактивных (азиатских) культур (в противовес вестернизаторской моноактивности) внутри этой, к тому времени уже глубоко фрагментированной, нации. Такие тенденции создали угрозу перерождения ценностей и вытеснения на культурную периферию ценностей Западной цивилизации.

Индивидуализм (особенно маргинальный: обогащение ради обогащения, предусматривающее глубинную фрагментацию на уровне индивидуума) и свобода не смогли разрушить этнические общины, которые базируются на экспортированных институциях, главная из которых, как правило, — коммунитаризм. Особенно сейчас, когда иммигранты — это чаще всего выходцы из не только по ментальности, но и по социальному обустройству коммунитарных (а зачастую и тоталитарных) стран. Цивилизационное сближение происходило и происходит, но преимущественно лишь в одном — экономическом — направлении. При этом сформировался суррогат экономической ментальности, который вынужденно отображается в институции свободы: для «внутреннего» (относительно нации в целом) и «внешнего» употребления.

Этому способствовали и религиозные институции. Сравнение особенностей тех институций, которые существовали в мире, позволяют допустить, что исторически религия, как ее обосновал М. Вебер564, оказала критическое влияние на формулирование общественной цели (общественной мечты) и способов ее этически обоснованного достижения Тем более, что цивилизационные и религиозные принципы, оформляясь в социальные нормы, стали их почвой. Даже когда этнически–национальное государство еще не было создано (или — не перестроено, не реконструировано) — существование единой национальной церкви обеспечивало единство социума: она была (и могла быть) основой унификации общественных устремлений. Культивация этой памяти как более ограниченной политической эмоции могла сыграть свою роль.

Если брать в качестве примеров европейские народы, то их единство, базировавшееся, обычно, на единой религиозной основе, не формировало в них комплекса неполноценности, имеющего своим результатом, как правило, стремление утвердиться в глобальной среде. Их протест носит форму сопротивления притеснению (попытка избавиться от зависимости). Например, ирландцы и поляки, так же, как словаки и крестьяне Литвы или Латвии, имели единую национальную церковь как постоянный, непрерывно действующий, животворный механизм их социокультурной идентичности. Им не нужно было стремиться к отсутствующему компоненту лояльности. Религия помогала им демистифицировать объекты политических устремлений.

Американский конфессионализм приводит к несколько иным результатам: разнообразие религий служило опорой для возникновения аналогичных же иерархических структур, однако не регионов, а общин. Конфессиональные церкви никогда не способствовали формированию единства национальных устремлений. Поэтому американское общество прибегло к идеологии (как религиозной, так и общественной в целом), которая была призвана сформулировать основы этого единства. Такая идеология объективно должна была быть не способствующей формированию нации как олицетворения приближения к разнообразию ценностей мира, а демонстрирующей преимущества, превосходство этой нации в глобальном контексте, как носителя формы особенной (увы, несуществующей) транснациональной духовности.

Такая доктрина была сформулирована, и сегодня американцы рассматривают совокупность религий как единство, олицетворяющее протестантизм как базовый элемент модели единства фрагментированной нации, которую они фактически построили. Чем больше значил протестантизм для общества, тем меньше в нем оставалось стремления к фрагментации.

Американская культура все время отображала такую ментальность: она была насыщенной догмами, которые постоянно всплывали на поверхность: о единстве, об исключительности, об идентичности, об историчности, о свободе, силе духа, живых мирах и рациональности. Она противопоставлялась ментальности других, отображая общее, унифицированное и синтезированное, а потому единственно правильное стремление всех этносов и наций.

И она отражалась также в экономической догме о фрагментации на основе индивидуализма.

Американскую ментальность как формирующий элемент национальной политической культуры можно считать специфической. Но эта культура является продуктом долговременного сосуществования институций, и не только политических, но также религиозных и экономических. Вместе с тем, она бы не могла претендовать на уникальность, если бы не искусственность микса этносов и их ментальностей. Этот микс побуждал к поиску путей их взаимодействия и синтеза. В отличие от других наций, в США основной формой их выражения являются кодифицированные социальные нормы, которые играют здесь более значительную роль, чем в других странах. Они как бы оторваны от своей почвы, формализируются и становятся выражением общенациональной ментальности.

Именно поэтому, очевидно, формализированная ментальность играет в Соединенных Штатах гораздо большую роль, чем естественная ментальность этносов, которая остается «для внутреннего употребления» на уровне общин и является, собственно, содержательным наполнением этой особенной по характеру фрагментации. И именно из–за этого фрагментация перестает быть самоцелью развития, но не теряет своего значения для самоидентификации американской нации в глобальном пространстве, а также отражается на цивилизационных ее чертах.

Разнообразие этнических ментальностей и ставит общество перед необходимостью формирования синтетической, не имеющей ничего общего с реальностью, унифицированной формой проявления единства нации, что находит свое отражение в адекватной и основной институции общества — кодифицируемых социальных нормах. Если взять их конституирующие, то они сводятся к определенным унифицированным требованиям, которые характерны для всех стран: прежде всего, вынуждены учитывать общественно–значимые стимулы деятельности (которые выступают как цели, идеалы, ценности); описывать образцы и правила «нормального» для этого социума поведения, или отмечать его допустимые варианты; фиксировать санкции за уклонение от норм социального поведения. Несмотря на декларирование ориентации на общечеловеческие ценности и близости к мировым социальным нормам, американские социальные правила имеют особенные формы проявления, смещенные акценты, что отображено как в правовых, так и в морально–этических нормах.

Однако природа этих норм научно объясняется на основе представлений об обществе как целостной системе, которая развивается исторически: формирование, закрепление и передача из поколения в поколение — важная сторона его функционирования. В этом понимании первобытной основой формулировки норм есть либо установка на их рассмотрение под углом противопоставления индивиду (тогда они фиксируют некоторые внешние проявления процесса), либо, напротив, снятие этого противопоставления. Это зависит от степени единства общества, от того, является ли оно коммунитарным, или индивидуалистическим.

Уровень фрагментарности американского общества играет в этом смысле не последнюю роль. Такие ведущие институции, как коммунитаризм (подчинение общественных норм общественным интересам) и индивидуализм с его уточненной для отдельных обществ, в частности для американского, формой — гедонизмом (подчинение частным интересам и достижение максимальной степени удовлетворения потребностей), скорректированными «наживой ради наживы», также имеют историческую природу. И, существуя рядом, они «дозированы в разной степени по принципу преобладания» идеологии, в зависимости от того, насколько исторически иерархическим по строению было общество, а следовательно, — какой является «общая национальная ментальность».

Очевидно, что «молодая» американская нация, которая изначально образовывалась по смитианскому принципу — индивидуального обогащения как основы богатства всей нации, в этом понимании должна была стать крайним проявлением, моделью и образцом индивидуализма и гедонизма, которые, в свою очередь, создают фундамент для сохранения особой фрагментированности нации, а на этой основе — ее углубления, как бы имея своей целью диссимиляцию с целью ассимиляции. Поэтому, как это ни парадоксально, индивидуализм в «американском случае» играет противоположную роль — формирует основы общенационального коммунитаризма. Именно благодаря своей фрагментарности американское сообщество как нация может претендовать лишь на особенную форму коммунитаризма: организованного, то есть спущенного сверху, формализованного, кодифицированного, сведенного до идеологического штампа.

На формирование этой институции (социальных норм) имеют влияние и географическое положение, и внешние угрозы (экономические или политические), и ресурсный потенциал (его ограниченность — искусственно организуемая или объективно существующая — может также рассматриваться как угроза), которые способствуют превращению общества в более коммунитарное. Однако эти проблемы не особенно остро стоят перед американским обществом, а следовательно, казалось бы, не вынуждают к мобилизации общих усилий фрагментированной нации для их разрешения.

В качестве яркого примера такой мобилизации (и одновременно, искусственности кодифицированных норм) можно рассматривать официальное обоснование внешней экспансии США на сырьевые рынки, в частности — нефтерынки. Здесь поиск дополнительных источников нефти с целью удешевления энергоресурсов требует активизации этой экспансии. Поэтому в глазах общества агрессия США в отношении Ирака частично оправдана, хотя подобная агрессия со стороны других стран была бы жестко осуждена.

Одновременно содержание американских социальных кодифицированных норм не представляет собой простой отпечаток реального положения вещей. Это отпечаток идеального — оптимальных, учитывая фрагментарность общества, стандартов, которые, если их не придерживаться, будут способствовать исчезновению государства, а поэтому предусматривают применение соответствующих санкций, базирующихся на принципах жесткости и неотвратимости.

В отношении фрагментированной нации кодифицированные стандарты не так многозначительны и вариативны, как в отношении внешней среды, иначе был бы подорван последний оплот, обеспечивающий мнимое единство нации. И применение этих принципов также обусловлено фрагментарностью, поскольку содержание действующей в этом обществе нормативной системы не исчерпывается совокупностью очевидных, зафиксированных в особых идеологических системах (правовых, религиозных, моральных, эстетических и т. п.) правил, официально или фактически признанных.

Особенностью идеологической базы американских нормативных требований, как уже отмечалось, является формулирование заведомо нереальных для отдельных этносов правил, в то время как условия требуют соблюдения общих установок, что находит полное соответствие в американской ментальности.

Одним из аспектов приобщения к социальным стандартам («социализации») является рациональное восприятие этих норм, а другим — интернационализация, то есть превращение «извне» заданных правил во «внутреннюю потребность», норму, привычку. Их освоение индивидуумами — продукт воспитания, и не только идеологического, но и посредством санкций. Примирение противоположных, часто радикальных представлений о природных социальных нормах требует воспитательного, «ломающего» вмешательства. Поэтому санкции за их нарушение и должны быть достаточно жесткими и неотвратимыми, а правовая система справедливой, в американской трактовке — прецедентной.

С другой стороны, часть требований, которые выдвигаются американским обществом к своим членам, у отдельных входящих в него этносов не находят своего признания в качестве естественных. Поэтому общество, идя навстречу этому обстоятельству, оставляет за отдельными штатами, где конфигурация природных социальных норм определяется этническим большинством, право на собственное законодательство, что существенно отличается по уровню жесткости наказания и коммунитарности идеологической базы. Так, в отдельных штатах с учетом существующих общечеловеческих норм применяются очень жесткие, неадекватные преступлению схемы наказания, вплоть до смертного приговора. Тогда как в других — за эти же самые преступления нарушители несут значительно меньшую ответственность.

Очевидно, что применение правовых санкций имеет воспитательную цель, тогда как этой цели будет тяжело достичь, если не ориентировать санкции на конкретные культуры: уровень жестокости наказания по-разному оценивается разными этносами — если для потомков пуритан, выходцев из Европы, в некоторых случаях излишне жестоким будет казаться даже общественное осуждение, то к латиноамериканцам за эту провинность необходимо применять более строгие меры.

«Справедливость» права, в общественном значении этого понятия, обеспечивается за счет его прецедентного характера, природу которого также можно частично объяснить фрагментированностью общества — общность и соразмерность этих правовых норм достигается за счет их конкретизации и персонификации («индивидуализации» — применение к частному, конкретному случаю, происшедшему с конкретным индивидуумом в конкретных обстоятельствах). В то же время такая персонификация права нуждается в разветвленной сети его обслуживания: именно поэтому на 5% мирового населения в США приходится 70% всех законодателей мира; и это также способствует превращению законодательной системы в повседневно необходимый атрибут и в арбитра, который олицетворяет и обеспечивает на деле верховенство этих норм относительно естественных для всех этносов; и именно благодаря этому данное общество, согласно высказыванию Л. Туроу565, превратилось в «общество взаимных исков», в котором на каждых 10 американцев приходится один иск в год.

Следовательно, в рамках североамериканского общества была сделана попытка унифицировать основные уникальные ценности мировых цивилизаций на основе их фрагментации и ассимиляции Это проявилось в навязывании другим, «не западным» культурам общепринятых социальных норм, которые по этой причине были вынужденно упрощенными, и, естественно, обусловили необходимость существования прецедентного права (дополнялись и уточнялись им), в котором кодифицирован каждый случай их нарушения и определена мера ответственности; причем уровень этой ответственности, как уже было отмечено, отличается в каждом штате, поскольку разные культуры по-разному реагируют на санкции (в отдельных случаях достаточно морального осуждения, тогда как в других — даже излишне жестокие наказания не оказывают воспитательного влияния).

И коммунитаризм в таком обществе может держаться (и держится) лишь на специфической, диктуемой и тоталитарной, по своей природе, идеологии, достаточно универсальной и объединяющей, которая базируется: на специфической фрагментации — фактически универсализации («рынковизации») мирового пространства на основе индивидуализма, противостояния и маргинализации частных интересов — это также способ фрагментировать нацию (и мир), и, превратив ее (и его) в однородную, поляризовать по другим признакам — «богатый–бедный»; и на всегда удобной и никогда не оспариваемой (до тех пор, пока имеются доказательства в ее пользу) доктрине исключительности, которая большинством американцев воспринимается, естественно, на веру, ибо другой им не предлагается.

Рядовой американец свято верит в то, что его образ жизни является наилучшим и единственно верным, таким, который обязательно должен быть предложен другим странам и ими безоговорочно воспринят. И эта идеология, которая для американской нации является единым объединяющим началом, в стране навязывается постоянно, закрепляется у нации на уровне идеологического штампа, формализованной ментальности.

Как в связи с этим пишет М. Лернер, путешествующий за границей американец бывает озадачен, что другие не разделяют его привычек, вкусов и убеждений. Это кажется ему тем более странным потому, что Америка сама является «нацией наций» и включает в себя великое множество культурных традиций. Однако такое положение вещей «лишь усугубляет недоумение американца за границей: поскольку у себя на родине он видел, как люди иностранного происхождения отказываются от своих обычаев и «американизируются», ему непонятно, почему не поступают так же люди в других странах»566. И он считает своим долгом способствовать распространению во всем мире вестернизации американского образца, всячески поддерживая в этом плане соответствующие громогласно декларируемые его правительством намерения.

С другой стороны, особенности формирования этой нации (добровольная иммиграция) также способствуют навязыванию ценностей унификации другим странам: народы, которые населяют США, пытаясь сберечь свою культуру, стремятся экспортировать унифицированные формы на свои этнические территории, считая, что именно они обеспечивают высокий жизненный уровень стране, между тем как этот уровень поддерживается благодаря экспансии и доминированию Соединенных Штатов в мировом экономическом пространстве.

Тем более нация болезненно переживает, когда такая идеология (кстати, очень уязвимая, как всякая тоталитарная, которая держится лишь на вере и не имеет ни коммунитарного, ни объективного наполнения) наталкивается на неприятие другими. Это становится для нации настоящей катастрофой, причем по разным причинам: и как доказательство уязвимости самой идеологии; и как реальная угроза благополучию нации; и как разочарование по поводу того, что усилия носителей истины напрасно потрачены и не нашли признания и т. п. Кризис идеологии, связанный со слабостью аргументов в пользу идеологии «национального превосходства», сопровождается настоящими общественными потрясениями, которые проявляются в общественном радикализме и беспорядках, что было продемонстрировано во время войн в Корее или Вьетнаме.

Те же последствия — крах навязываемых догм, которые себя изжили, можно было наблюдать и в преддверии развала СССР, с той лишь разницей, что там идеология строилась на основе противопоставления богатства бедности, в ее основу клалось социальное равенство. Поэтому проблема фрагментарности нации долгое время не осознавалась в качестве существенной. Кстати, идея национального самоопределения на просторах бывшего СССР до сих пор в огромной мере имеет политические корни, и на смену устаревшей модели конфронтации в отношениях наций все еще не предложена более конструктивная, продуктивная — примиряющая, интегративная модель. При этом конфронтация по признаку «богатый–бедный», «общественное–частное» оказалась более живучей и объединяющей, то есть коммунитаристской по своей природе.

Задание «заидеологизирования» (зомбирования) общества упрощено тем, что нация фрагментирована, но такая идеология и уязвима по той же причине.

Особая, кодифицированная форма коммунитаризма не означает, что этносы отказались от природных форм. В сложно организованных, таких как американская, общественных системах развивается и становится нормой дифференциация социальных норм (интересов, способов самосознания и т. п.) и в разных общин формируется иерархическая структура управления поведением через ряд самостоятельных, внутренне организованных подсистем. Как верно подмечал К. Маркс567, выделение индивидуумов происходит лишь на основе высокого уровня развития общественных связей и предусматривает не только соответствующую интернационализацию общественных норм, но и определенную их «индивидуализацию».

Социально–экономические основы этнофрагментированного общества США (Н. А. Татаренко)

Развитие «индивидуализированных норм» может происходить в пределах общепринятых нормативных стандартов и может осуществлять влияние на всю систему. Принудительный конформизм является характерной чертой всех культур, которые воспроизводят разными способами «тотальное подчинение» человека обществу в условиях неразвитости или разрушения демократических форм социальной организации и социального контроля (наиболее крайним выражением такого разрушения является фашизм).

Хотя и делались попытки соединить пуританской и протестантской этикой моноактивные (линейность организации, методичность, пунктуальность и др.) культуры «коренной» новоевропейской «нации», латиноамериканские полиактивные (неспешность в делах, миоговекторность в деятельности) и азиатские реактивные (иерархичность, осторожность, последовательность, старательность, деятельность в зависимости от контекста) культуры, они не могли увенчаться успехом, потому что в основе такого объединения должна была быть положена коммунитаристская цель. Навязывание этой этики вылилось в формирование наряду с кодифицируемыми социальными нормами двух параллельных миров — природной этики этнонациональных общин и формализированных в виде определенных «штампов» основ идеологии и общения. Эта двойная ментальность не могла не вылиться в двойную мораль и двойные стандарты.

Единственной сферой, где органически соединяются и совпадают природные и кодифицируемые формы самосознания — это мотивы экспансии. Ведь для этносов, населяющих США, абсолютно естественной является инсталляция их нынешней страны в их прежние миры.

Причина такого агрессивно–экспансивного единства коренится в мотивах, природе и стереотипах поведения этой фрагментируемой нации. Причем именно формализированные черты, которые считаются сугубо американскими, играют ведущую роль, тогда как этнокультурные служат дополнительным мотивирующим (и оправдывающим) фактором.

С конца 1970‑х, тем более в начале 1980‑х гг., с приходом в Белый дом Р. Рейгана, США, преодолевая «вьетнамский синдром», перешли к политике реваншизма. В результате этого тема «плавильного котла» закрывается — задача подчинения всего мира не оставляет места для достижения единства нации в традиционном понимании. Это единство приобретает теперь планетарное значение. США используют сложившуюся внутри страны ситуацию в полной мере.

Во‑первых, учитывается, что не потеряна связь этносов с их этническими территориями и семьями (желание «подтягивать» их к своему уровню развития или навязывать им новую модель), что становится подспорьем глобализации, позволяет через этносы диверсифицироваться во внешний мир. Это достаточно эффективный путь, особенно если вспомнить, что у Америки уже был опыт эффективного использования подобного обстоятельства — в послевоенные годы именно итальянская диаспора помогла этой стране сместить прокоммунистическое правительство Италии и обеспечить победу правых сил, которые стали активно сотрудничать с США.

Во‑вторых, с помощью экспансии обеспечивалось единство внутри страны, поскольку она «приближала» этносы, населяющие страну, к их коренным этническим территориям. Следовательно, в трансформируемом виде единство нации теперь для Америки — специфическое понятие, которое благодаря глобализации обеспечивается планетарным этно–национапьноцивилизационным квазиединством. Не случайно считается, что американский гражданин — это гражданин мира, а такие ценности как вытекающие из маргинального индивидуализма «права человека» (которые, кстати, в американских социальных нормах четко регламентированы!) ставятся выше прав национального сообщества, государства. Эта задекларированная догма, как и все другие — не более, чем формапизированный миф для внешнего употребления.

Единственной неизменной основой, которая на самом деле объединяет фрагментированную американскую нацию, является национальная экономика.

Принято считать (и это также является задекларированным мифом), что успехи экономики обеспечивают преобладание США в мировом пространстве, причем благодаря тому, что она базируется на особой либеральной экономической модели. Декларируется, что такая модель из–за доминирования частной формы собственности, отвечает требованиям либерализма и является моделью экономики конкурентного порядка, что между субъектами устанавливаются рыночные отношения и это обеспечивает соответствие требованиям конкурентности и, в то же время, ставит в равные условия всех членов общества.

Декларируется также, что парадигма модели социального строя в США остается неизменной в течение всей истории развития страны и в общем виде может быть идентифицирована как индивидуалистско–гедонистическая, в которой просматривается идеальный тип хозяйства, где индивидуальные интересы являются движущей силой, а вмешательство государства минимизировано и сведено к уровню антимонопольного контроля, мероприятий, направленных против аномалий предложения, коррегирования внешнего влияния и политики перераспределения доходов.

В этом контексте интерес представляет точка зрения Й. Шумпетера568, который в свое время писал, что такая либерально–капиталистическая модель с самого начала обречена на перерождение. Он был уверен, что развитие капитализма постепенно приводит к отказу от «духа предпринимательства», лежащего в основе буржуазной системы. Происходит «механизация» предпринимательства: от индивидуальной конкуренции общество непременно переходит к соревнованию элит и усилению вмешательства государства в экономику. При этом всегда четко просматривается его ориентированность на создание условий для достижения цели правящими группами, и такая цель всегда будет формулироваться как общественная.

Что касается США, то этот тезис находит свое полное подтверждение в существовании не только транснациональных монополий (это оправдывается необходимостью глобализации, экспансии и доминирования), но и гигантских монополий внутри страны как естественных, так и создаваемых на базе инновационных и стратегических отраслей.

Под лозунгом борьбы с монополизмом и защиты интересов общества в экономическую структуру включена активная функция государства, что делает экономические формы более чувствительными к общественной политике. Однако государственное вмешательство в экономику не ограничивается этой функцией — на всех уровнях управления государство владеет и руководит разнообразными предприятиями. Например, «Администрация долины Теннесси» (АДТ) — крупное государственное предприятие по производству и распределению государственной электрической энергии в юго–восточной части США. В собственности органов государственного управления — местный транспорт, водоснабжение, снабжение горючим и электростанции. Правительство прямо или косвенно контролирует производство и распределение атомной энергии, владеет значительными жилищными и финансово–кредитными активами.

Коррекция внешних эффектов в действительности — это протекционистская деятельность государства, которая подтверждается существованием свыше 200 торговых ограничений (кстати, в годы «рейганомики», то есть на пике либерализации экономики, количество этих ограничений достигало 300).

Принято считать, что дух нации формировался под воздействием стремления к созиданию и новаторству, которые определяют особенную этику — неотделимую от идеала «кредитоспособного добропорядочного гражданина, обязанностью которого является приумножение своего благосостояния». Это, по М. Веберу, характеризует этику капитализма англосакского образца, а не разновидность предпринимательской активности, и фактически совпадает с определением сущности классического индивидуализма.

Однако в применении к американцам этот тезис приобретает особую окраску — на передний план выдвигается погоня за благосостоянием, то есть цель излишне маргинализируется. Для настоящего западноевропейско–североамериканского капитализма прибыль является самоцелью и самоценностью, тогда как во всех других обществах с достаточно развитыми рыночными отношениями, но коммунитарных по своей ментальности (из–за того, что государство является объединяющим началом), она рассматривается прежде всего как инструмент удовлетворения потребностей общества.

Базированный на принципах индивидуализма капитализм, по М. Веберу, отрицает мотовство и высокомерие богатых по отношению к бедным. В США богатство подается как естественное и желаемое преимущество, как цель, к которой следует стремиться. Бедный — это презираемый всеми «лузер», вина которого перед обществом заключается в том, что он не достиг «американской цели». К тому же, богатство рассматривается как основная мотивация экономического развития: так категории равновесного спроса и предложения связываются с доходами самой зажиточной части населения, тогда как в европейских странах — со средним классом.

Такой капитализм выступает не как стадия общечеловеческого прогресса, а как одно из направлений эволюции общества западного типа, или западной линии развития. Его возникновение и временное господство в мире сыграли огромную роль в истории человечества569.

Экономическое оформление ментальности североамериканской нации отражается в специфических критериях и по особой модели поведения. Основным «измерителем» успеха, целью и одновременно способом ее достижения являются деньги. Монетарный фактор определяет суть американской экономики и истоки этого — в истории формирования нации. Эта экономика является денежной и ее основной продукт — деньги. Кстати, мировая торговля деньгами — самый прибыльный вид деятельности и главная составляющая американской экономики.

Поэтому именно деньги выступают инструментом транснационализации и глобализации, а унификация мирового пространства подчиняется решению основной задачи — уничтожению всех препятствий на их пути, созданию наиболее благоприятных условий для их «самовозрастания». Американцы оценивают социальный статус человека интегрированным показателем, который является удобным, наглядным и может служить основой сопоставления успеха.

Статус американца измеряется его счетом в банке. Деньги стали считаться мерилом прогресса и индикатором достижений как индивидуума, так и нации в целом. Все мотивации сводятся к деньгам, и этот мотив — общий для всех — простой и универсальный, понятный инструмент, который всех уравнивает и соединяет, включая и все этносы. Здесь никогда не были востребованы аристократизм и интеллигентность и даже в отношении лидера страны не выставляются эти особые требования, тогда как, например, идеальное китайское общество, по традиционным представлениям, должно управляться людьми, выделяющимися своей образованностью и высокими моральными качествами. Для американцев основное — это такие качества лидера, как пробивная сила, напористость, к которым применим универсальный измеритель — уровень доходов.

Отсутствие формализма в манерах, еда наспех, «яйцеголовость» как выражение глубокой осведомленности в деле, подменяют другие ценности и измеряются универсально — деньгами. Деньги являются выразителем того, к чему стремятся — богатства и равного доступа ко всем благам. «Умные, практические ценности» имеют денежное измерение. Наиболее точно это отражено в расхожей американской формуле: «время — деньги» (примитивно, но унифицировано).

В американском бизнесе нет места для сантиментов — дело прежде всего Бизнес должен быть обоснованным, пунктуальным, подтвержденным цифрами, прагматическим расчетом и знанием технических деталей, но самое главное — прибыльным.

Формализация и штампы, приобретающие денежное выражение — это прямое следствие и реакция на насильственное навязывание норм, а также средство примирения всех разновидностей общественной морали.

Экономическая модель внутри страны воплощается в высоких и доступных материальных жизненных стандартах, которые также имеют денежноматериальные (а не морально–культурные) измерения. США лидируют в мире по количеству автомобилей, компьютеров, телефонов, телевизоров, холодильников и т. п. Средняя стоимость жилья в стране, которое по степени удобства отличает ее с лучшей стороны среди других стран мира, а по стоимости равняется всего лишь тройному годовому заработку американского рабочего. И все это дает основание считать социально–экономическую систему США самой совершенной в мире.

Одновременно в этой стране каждый пятый гражданин не имеет образования; уровень детской смертности наивысший среди стран большой семерки. В США самый высокий уровень самоубийств, нападений с тяжелыми последствиями, преступлений, связанных с наркотиками. Здесь, по сравнению с другими странами мир–системного ядра, наблюдается наибольший разрыв между богатыми и бедными; при наивысшем уровне расходов на медицину каждый пятый гражданин лишен медицинской опеки. США являются наибольшей страной–должником в мире, а это означает, что проблемы дефицита своего бюджета они переносят на мировое сообщество. Но моральная сторона этих проблем не является предметом анализа или общественной оценки, более того, нисколько не омрачает картину «идеального мира, построенного по особой американской модели».

Очевидно, что механизмы, которые в этом обществе могли бы создать благоприятную среду для появления более сложных и высоких ментальных форм, выступают как мотивирующие, ориентирующие общественное поведение, определяющие параметры самоидентификации — не задействованы, что отмечал уже А. де Токвиль. Они подменены экспансионизмом во всех его проявлениях, поскольку он обеспечивает приток богатств и подпитывает уверенность американцев в идеальности такой модели. Определяющую же роль должен был бы играть фактор коммунитаризма, призванный объединить фрагментированную нацию.

Но, например, реализация экономической программы Р. Рейгана — курс на последующую индивидуализацию экономики, уничтожение остатков коммунитаризма (сворачивание социальных программ и т. п.), который в наше время стремится проводить Дж. Буш–младший — подрывала возможности задействования этих факторов, и тем самым только усиливала процессы фрагментации в направлении формирования этнических общин, причем эти процессы продолжают углубляться, способствуя этнической поляризации и усилению тенденций к реструктуризации общества. И хотя они еще не достигли критического предела, первые признаки расслоения общества уже появились: это, как уже отмечалось, нашло свое проявление в формировании «национальных регионов» страны со своим языком, культурой, ментально–адекватными правовыми и религиозными институциями.

Создание планетарного рыночного пространства как основного инструмента унификации и фрагментации глобальной среды является главной задачей США, решение которой, как декларируется «для внутреннего употребления», позволит достичь двоякой цели: удержаться на позициях экономического доминирования, обеспечивающего высокий материальный уровень жизни, и объединить глубоко фрагментированную нацию.

Поэтому в обществе все-таки происходит смещение акцентов с сугубо экономического индивидуализма в сторону приоритетности системообразующих факторов общественного развития. Так называемая экономическая модель конкурентного типа под давлением политики экспансионизма эволюционирует и перестает быть составляющей структуры институционной среды американского общества. Она уступает место модели глобальной экономики, которая требует задействования иных специфических для США конституирующих. В частности, происходит милитаризация общества, и прямая экспансия становится непременной составляющей (и спутником) этой экономической модели.

Такая модель является продуктом специфического синтеза экономического и национального, как определяющей социальной стабильности и развития. Но самое главное состоит в том, что, несмотря на задекларированные догмы, в американском обществе в современных условиях на смену принципу приоритетности общего, выраженного в маргинальном индивидуализме, приходит принцип личной репрезентации социума, культуры.

Результатом такого рода изменений должен бы быть эффект конвергенции, базирующийся на унификации, и эффект сближения всей совокупности экономических и социальных процессов в масштабах всей планеты, но происходит обратное: глобализация, имея своей целью интеграцию и сближение этносов, наций и государств в планетарном масштабе, вызывает дифференциацию, а с ней — эффект выделения, обособления и конфронтации, противостояния.

Действительно, природа объединительной политики США уже иная — это не попытка объединить нацию в единое целое, навязывая ей единые нормы (сегодня это невозможно — США проиграли эту борьбу, да и необходимость в ней отпала), а инсталлировать нацию во внешний мир. Поэтому политика «заигрывания с другими культурами» перенесена на внешнюю среду: навязывание американских формализированных социальных и ментальных норм осуществляется самыми различными путями, благодаря ранее уже навязанной мифологизированной институции — открытости. А сопротивление этой среды ломается посредством разнообразных экономических санкций, давно апробированных на отдельных странах.

Таким образом, модель консолидации «молодой американской нации» трансформируется в модель глобализации.

Следовательно:

• специфическое «американское видение» направлений развития цивилизации (и поэтому — глобализационных процессов) предопределяется несколькими детерминирующими обстоятельствами, среди которых — особый путь становления нации и ее этнонациональная фрагментированность;

• универсализация («рынковизация») мирового пространства на началах индивидуализма, противостояние и маргинализация частных интересов — это также способ фрагментировать нацию (и мир) и, превратив ее (его) в однородную, поляризовать по одному универсальному признаку — «богатый–бедный»; хотя возможен и другой путь, который вытекает из цели и экономической логики общечеловеческого развития, основанный на углублении планетарного коммунитаризма, экономической интеграции, международной взаимопомощи, который не обострял бы этнонациональные проблемы;

• углубление фрагментированности американской нации как в направлении имущественной поляризации, так и этнонациональной, вынуждает общество постоянно искать объединяющие начала, и ими становятся перманентные процессы фрагментации внешнего мира, которые осуществляются под лозунгом его усовершенствования и универсализации;

• специфические черты «молодой американской нации» отражаются на кодифицируемых социальных нормах общества, которые из–за этого становятся очень упрощенными, приближенными к религиозным нормам. Взаимодействие естественных (многонациональных по происхождению, дискретных) и кодифицируемых (универсальных) социальных норм достигается за счет прецедентного права (часто разного для разных штатов, населенных «преобладающими этносами»);

• следствием навязывания обществу универсализации и ценностей вестернизации стало выделение этнонациональных общин (закрепление их за определенной территорией, объединенных одним языком, родом деятельности, и даже имущественным и социальным статусом);

• успехи универсализации в американском обществе (заодно и реальность «плавильного котла») наблюдались до тех пор, пока страна создавала для всех равные возможности, пока не состоялось формирование общин по этнонациональному признаку; усиление иммиграционных тенденций породило перспективы смещения доминанты в межцивилизационных соревнованиях в сторону полиморфии как противовеса вестернизаторской моноактивности, к тому же — в пользу полиактивных и реактивных культур внутри этой фрагментированной нации, что угрожает перерождением уже ставших традиционными ценностей и даже вытеснением представителей западной цивилизации;

• решение этой проблемы связывается с трансформацией модели консолидации «молодой американской нации» в модель глобализации;

• для иммигрантов привлекательность США как страны заключается в ее доминировании, подкрепляемом высоким уровнем жизни (что снова-таки является обратной стороной доминирования), и в возможностях фрагментации, относительной обособленности, отсутствии необходимости ассимилироваться; это, опять же, создает новую почву для воспроизводства стремлений к доминированию, которое превращается в цементирующее начало;

• новая экономическая доктрина США базируется на том, что мир — это большая американская корпорация, связанная технологическими связками, призванная воспроизводить американское доминирование и обеспечивать стране высокий уровень благосостояния.

Что касается Украины, которая сегодня втянута в поле разрешения глобальных интересов США, то, поскольку здесь на самом деле отсутствует ментальная почва естественной фрагментации, следует учитывать, что она уже подвергается фрагментации извне как на этнонациональной основе, так и на основе насаждения индивидуализма. Для укрепления единства нации нет необходимости в копировании любой модели фрагментации. Напротив, объединение украинской нации должно происходить на ментально присущих ей основах коммунитаризма (приоритетности общественных интересов относительно индивидуальных). Стратегическими приоритетами Украины на пути к определению ее места в глобальной среде является ее ориентация на собственные национально–институциональные особенности, которые предусматривают опору на собственные силы.