Маленькая торговка спичками из Кабула

10 Депрессия

Когда я говорю, что мы «погружались в черные дыры», я имею в виду мамины страхи, которые передавались и нам. Кажется, я никогда не видела, как мама улыбается. Она постоянно борется с собой и с мрачными мыслями, которые охватывают ее каждый день. В такие моменты мама может даже забыть о нашем существовании. Она не готовит нам еду. Она сидит в комнате на полу. Между собой мы называем это место проклятой зоной. Мама уходит в себя. Она не бредит. Она погружается в молчание. Мы никогда не знаем, сколько времени это может продлиться. Иногда несколько часов, иногда несколько дней. Мы научились уже не обращать на это внимания. Это как путешествие, которое ей время от времени необходимо совершать в одиночестве, чтобы вновь найти свой путь… и наш тоже.

Болезнь мамы — это загадка. Несколько лет назад она ходила к врачам, чтобы установить причину. Убедить маму в том, что она больна, было очень трудно, как и убедить ее во всем, что касалось ее измученного рассудка. Сначала она совсем не хотела идти в больницу. Ведь это означало выйти из дома, она не верила, что может это сделать.

Даже через два года после ухода талибов она ужасно боялась выходить в город. Кроме того, она ни за что не допустила бы, чтобы ее обследовал мужчина. А значит, найти специалиста, способного установить причину ее болезни, становилось в несколько раз сложнее. Большинство женщин-врачей бежали из Афганистана при талибском режиме — с 1996 по 2000 год — и не торопились возвращаться. А студентки медицинских факультетов так и не смогли доучиться.

Однажды зимой я подобрала с земли еженедельник «Kabul weekly» и случайно наткнулась на статью под названием «Женский сад лечит душу и сердце». Прочитав ее, я поняла, что этот сад был только для женщин. В нем можно было научиться грамоте или шитью и проконсультироваться у женщины-врача.

Я очень хорошо помню тот день, когда мы вошли в решетчатые ворота этого не совсем обычного парка. С нами была моя старшая сестра Халеда. Мы надели свои самые красивые панджаби[10] из бордового вельвета и платки такого же цвета, поблескивающие на солнце. Мы поехали туда втроем на такси.

— Баг-э-Занана[11], пожалуйста.

Таксист не понял. Я вынула из кармана вырезку из газеты, но он не умел читать. Он сказал нам:

— Все равно садитесь.

Я всегда скептически отношусь к таксистам, мне кажется, они никогда не привозят в нужное место. Но и никогда не отказывают, как будто сказать «я не знаю» — это профессиональная ошибка. Опять я попалась. Я всегда склонна им верить. Его очки с толстыми стеклами, беззубая улыбка и седая борода заставили меня ему поверить. Но, увидев у него на руке часы без циферблата, я поняла, что, видимо, все же ошиблась. Еще один живущий вне времени и пространства… Они с мамой просто нашли друг друга! Естественно, такси высадило нас на другом конце города. Таксист повернулся к нам с самодовольным видом и попросил 100 афгани[12]! Целое состояние! Тогда как мы находились в совершенно другой части города. И чтобы вернуться, нужно было снова заплатить за такси. Я перепугалась, у меня на глазах выступили слезы. Я совсем не знала, где мы: ничего знакомого вокруг не было, на маму рассчитывать было бесполезно. Она, откинувшись, сидела на заднем сиденье и не двигалась под своей паранджой. Ни одного слова, ни одного вздоха, ни одного движения, чтобы мне помочь. Тогда я сказала:

— Послушай, коко. Я тебя попросила отвезти нас в одно место, а ты высаживаешь нас на другом конце города, да еще и просишь за это такие деньги. Если я заплачу тебе, то не смогу доехать обратно на другом такси. Мне придется идти пешком, и я опоздаю на встречу. Отвези нас, пожалуйста, в Баг-э-Занана за 100 афгани.

Немного поспорив, он все-таки согласился. Думаю, он нарочно ехал слишком медленно. Останавливался по двадцать раз, чтобы спросить дорогу, и, наконец, окончательно испортив нам настроение, высадил нас перед тяжелыми деревянными воротами.

По персидской традиции у женщин всегда есть сад для отдыха и эстетического удовольствия. Во время гражданской войны и при талибском режиме на месте этого сада была мусорная свалка. По крайней мере, так нам рассказывала одна из хранительниц этого женского храма. Войдя в ворота, попадаешь на базар, где продается только женская одежда. Мы не стали там задерживаться, чтобы не тратить силы. Сад только недавно открылся. Качели были совсем новые. Господи! Ведь нет ничего более смешного, чем еще не выросший сад! В этих хрупких деревцах, еще пустых цветниках и голых газонах есть что-то забавное. Центр напоминает бетонный куб посреди сада. Мама откинула паранджу назад, если бы не ее замкнутое лицо, она была бы похожа на Мадонну. Она шла, еле волоча ноги, будто стесняясь того, что ее сюда привели собственные дочери. Мы нашли кабинет врача. Другие женщины ждали своей очереди. Мама даже не посмотрела на них. Мы поздоровались с ними за себя и за нее. Слегка наклонив головы, мы смущенными взглядами извинились за ее поведение. На улице было холодно, а в коридоре сквозило изо всех щелей. От бурали — чугунной печки, которую обычно топят дровами, — исходило тепло, но его тут же выдувало сквозняком. Через час маму вызвала полная женщина в белом халате. У нее была добрая дружелюбная улыбка.

— Латифа Мохаммади, — чистым голосом сказала она, — пожалуйста, пройдите со мной.

Мы с Халедой остались ждать. Я вышла на улицу посмотреть, как дети качаются на качелях. Странно, но снаружи было не так холодно. Но я уже не чувствовала ни рук, ни ног. Ко мне подошла какая-то женщина и сказала:

— Удивительно холодная зима. Я думаю, скоро пойдет снег.

Это было в начале декабря 2004-го. Снег выпадает обычно в середине декабря. Это всегда такой радостный момент. Мы играем в снежки, а на следующий день, продрогшие до костей, с сожалением вспоминаем теплые деньки. Забывшись от холода, я даже не услышала, что меня зовут:

— Мадемуазель Диана Мохаммади, пожалуйста, пройдите со мной.

Кабинет был довольно маленький, но очень светлый. В глубине комнаты я заметила ребенка, он был плотно затянут в пеленки. Только голова торчала. Новорожденный, казалось, спал. «Дома за ним некому присматривать», — подумала я. Перед столом стояли два стула, на столе не было ничего, кроме листа бумаги и карандаша. Мы с Халедой сели перед врачом, она дружелюбно смотрела на нас. Я, вся окоченев, сидела на стуле и нервно перебирала подол своей туники. Наконец врач сказала:

— У вашей матери вполне обыкновенная для наших условий болезнь: депрессия. Поэтому иногда она замыкается в себе и уходит в прострацию. Ваша мать тут ни при чем, это не ее вина и тем более не ваша.

Потом врач попыталась рассказать нам о химическом составе мозга и о перебоях в его работе. Я это не очень хорошо поняла. Все, что я запомнила, это то, что у мамы депрессия, что это лечится, но лекарства стоят очень дорого.

— Знаете, ваша мать — это не единичный случай. Женщины слишком сильно пострадали во время войны. Их лишили самых последних прав, они долгое время оставались взаперти. Некоторые так и не восстановились и до сих пор страдают депрессиями.

«Депрессия» — я никогда раньше не слышала этого слова. И Халеда тоже. А мама — и подавно. Врач пожала нам руки и пожелала не отчаиваться. Меня тронул этот дружеский, внушающий доверие жест.