Урок 2. Стена трупов

Первый сон Айрин предвосхитил природу нашего будущего союза, а другой, увиденный ею на втором году терапии, был его противоположностью — лучом, направленным назад, освещающим тропу, по которой мы уже прошли вместе.


Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Но посреди комнаты, разделяя нас, проходит стена. Я вас не вижу. Сначала я не могу как следует разглядеть эту стену: она неправильной формы, с отверстиями и выступами. Я вижу клочок материи в красную шотландскую клетку; потом различаю руку; потом колено и ступню. Я понимаю, что это за стена — она состоит из тел, наваленных друг на друга.


— И что вы чувствовали в этом сне? — Это почти всегда был мой первый вопрос. Чувство, которое человек испытывает во сне, часто ведет к самой сердцевине его смысла.

— Неприятное чувство, страх. Самое сильное чувство я испытала в начале сна — когда увидела стену и подумала, что сбилась с пути. Я была одна, я заблудилась и боялась.

— Расскажите про эту стену.

— Сейчас, когда я про нее рассказываю, это звучит ужасно — как гора трупов в Освенциме. И клочок красной шотландки — я помню этот рисунок, такая пижама была на Джеке в ночь перед смертью. Но почему-то эта стена не была ужасна — она просто была, это было что-то такое, что я осматривала и исследовала. Возможно, она даже частично успокоила мои страхи.

— Нас разделяет стена мертвых тел — что бы это могло значить?

— Мне это вполне понятно. Да и весь сон понятен. Именно это я все время и чувствую. Этот сон говорит, что вы не видите меня по-настоящему из-за всех мертвых тел, из-за всех смертей. Вы не можете себе представить. С вами никогда ничего не случалось! У вас в жизни не было трагедий.

Потери Айрин множились. Сначала брат. Потом муж, который умер в конце первого года нашей терапии. Через несколько месяцев у отца Айрин обнаружили запущенный рак простаты, вскоре после этого у матери началась болезнь Альцгеймера. А потом, когда мы вроде бы немного продвинулись в терапии, двадцатилетний крестник Айрин — единственный сын ее двоюродной сестры, близкой подруги всей ее жизни — утонул в результате несчастного случая, катаясь на лодке. Переживая отчаяние и горечь этой последней потери, Айрин увидела во сне гору трупов.

— Продолжайте, Айрин. Я слушаю.

— Я говорю — разве вы можете меня понять? Вы живете ненастоящей жизнью — теплой, уютной, невинной. Как этот кабинет. — Она указала на заставленные книгами шкафы у себя за спиной и на красный японский клен, алеющий прямо за окном. — Не хватает только атласных подушек и камина с весело горящими поленьями. У вас куча родни, и все в том же городе. Нерушимый семейный круг. Да что вы можете знать о потерях? Думаете, вы бы справились лучше? Что было бы, если бы прямо сейчас умирала ваша жена или кто-то из детей? Как бы вы справлялись? Даже эта ваша самодовольная полосатая рубашка — я ее ненавижу. Каждый раз, когда я ее вижу, меня передергивает. Я ненавижу то, что она обозначает.

— Что же она обозначает?

— Она говорит: «Я все свои проблемы решил. Давайте поговорим о ваших.»

— Вы уже рассказывали мне об этих чувствах. Но сегодня они усилились. Почему именно сегодня? И этот сон, почему он приснился именно сегодня?

— Я же вам рассказывала, что собиралась поговорить с Эриком. И вот вчера я с ним обедала.

— И? — поощрил ее я после очередной раздражающей паузы, как бы намекающей, что я мог бы и сам заметить связь между Эриком и сном Айрин. Она только один раз упомянула про этого человека, сказав, что он овдовел десять лет назад, и что познакомились они на лекции о тяжелых утратах.

— И он подтвердил все, что я раньше говорила. Он говорит, вы совершенно неправы насчет того, что я должна справиться со смертью Джека. Со смертью нельзя справиться. Ее нельзя пережить и пойти дальше. Эрик снова женился, у него пятилетняя дочь, но рана так и не зажила. Он каждый день разговаривает со своей покойной женой. Он меня понимает. И я теперь уверена, что только люди, которые сами прошли через это, могут понять. Это молчаливое тайное сообщество…

— Тайное сообщество? — перебил я.

— Людей, которые знают истину — людей, которые пережили своих близких, потеряли их. Все это время вы давили на меня, чтобы я отделилась от Джека, обратилась к жизни, нашла себе новую любовь — и все это было ошибкой. Ошибкой самоуверенных людей, таких, как вы, которые никогда никого не теряли.

— Значит, только люди, потерявшие близких, могут помочь другим таким же?

— Те, кто сам прошел через это.

— Я слышу эту ерунду с тех пор, как начал работать терапевтом! — взорвался я. — Только алкоголики могут лечить алкоголиков? Или наркоманы — наркоманов? Нужно страдать пищевым расстройством, чтобы лечить анорексиков, депрессией или манией, чтобы лечить аффективные расстройства? Может, нужно быть шизофреником, чтобы лечить шизофрению?

Айрин прекрасно знала, где у меня «красная кнопка» — у нее была невероятная способность выискивать мои слабые места и нажимать на них.

— Ничего подобного! — отпарировала она. — В Рэдклиффе я была капитаном команды дискуссионного клуба и прекрасно знаю, чем вы сейчас занимаетесь — сведением к абсурду! Но вам это не поможет. Признайте, в моих словах есть правда.

— Нет, я не согласен. Вы совершенно упускаете из виду, что терапевтов специально учат! Это самая главная цель нашего обучения — мы приобретаем чувствительность, эмпатию, способность войти в мир другого человека, испытать то, что испытывает пациент.

Я действительно разозлился. И к этому времени я уже научился не сдерживаться. Наша совместная работа шла гораздо лучше, когда я свободно выражал свои чувства. Бывало, Айрин приходила в мой кабинет настолько подавленная, что слова не могла выговорить. Но стоило нам сцепиться из-за чего-нибудь, и она немедленно оживлялась. Я знал, что в этой ситуации беру на себя роль Джека. Он единственный умел противостоять Айрин. Всех остальных ее ледяные манеры обескураживали (ординаторы-хирурги прозвали ее «королевой»), но Джек никогда не пасовал перед ней. Она рассказала мне, что он никогда не старался скрыть свои чувства и часто завершал спор, выходя из комнаты со словами: «Я не желаю терять время на чепуху».)

Меня разозлила не только стойкая убежденность Айрин, что лишь терапевты, которые сами кого-то потеряли, могут помочь пациентам, пережившим потерю. Я разозлился и на Эрика за то, что он подкрепил идею Айрин о нескончаемости вдовства. Наши постоянные споры с Айрин были в том числе и об этом. Я занимал общепринятую, разумную позицию: задача скорбящего человека — постепенно отделить себя от умершего и перенаправить свою энергию на других людей. Первым такое понимание скорби разработал Фрейд в своем труде «Скорбь и меланхолия» в 1915 году. С тех пор правильность этого подхода подтвердили многочисленные клинические наблюдения и эмпирические исследования.

По результатам моего собственного исследования, законченного как раз перед началом работы с Айрин, все вдовы, все вдовцы, которых я наблюдал, постепенно отделились от покойных супругов и переключились на что-то другое или на кого-то другого. Это произошло и с людьми, у которых были самые любящие отношения с супругами. Более того, мы обнаружили убедительные подтверждения следующего: многие вдовы, которые до того были счастливы в браке, проходили через тяжелую утрату и отделялись от покойного супруга легче тех, чей брак сотрясали непримиримые конфликты. (Мне кажется, что этот парадокс можно объяснить сожалением: для людей, проживших жизнь в браке с неподходящим человеком, скорбь осложняется, так как они оплакивают еще и себя, свои впустую потраченные годы.) Поскольку мне казалось, что брак Айрин был исключительно счастливым, что они с мужем поддерживали друг друга, я сперва ожидал, что ее скорбь будет не слишком тяжелой.

Но Айрин резко отрицательно относилась к большинству традиционных воззрений на тяжелые утраты. Она терпеть не могла, когда я говорил об отделении от умершего, и отмахнулась от результатов моих исследований:

— Мы, потерявшие близких, научились отвечать так, как нужно исследователям. Мы узнали: мир хочет, чтобы мы быстро оправились, и не любит тех, кто слишком долго цепляется за свои потери.

Она встречала в штыки любое мое предложение насчет того, чтобы отделиться от Джека: спустя два года его вещи все еще лежали в ящиках его письменного стола, его фотографии висели по всему дому, его любимые журналы и книги стояли на прежних местах, и Айрин по-прежнему вела с ним ежедневные долгие беседы. Я боялся, что разговор с Эриком укрепит ее убежденность в моей неправоте и отбросит наш терапевтический процесс на много месяцев назад. Теперь мне еще труднее будет убедить Айрин, что в конце концов она оправится от своей скорби. Что же до ее дурацкой веры в тайное молчаливое общество скорбящих единомышленников, это была очередная иррациональная выдумка, недостойная даже возражений.

Но, как всегда, некоторые слова Айрин угодили в цель. Я слышал историю про швейцарского скульптора Альберто Джакометти: он попал в дорожное происшествие и сломал ногу. Лежа на улице в ожидании кареты скорой помощи, он произнес: «Наконец-то, наконец-то со мной что-то случилось!» Я прекрасно знал, что он имеет в виду. Айрин меня раскусила. Я преподавал в Стэнфорде уже больше тридцати лет, все это время жил в одном и том же доме, смотрел, как мои дети ходят в одни и те же школы, и никогда не сталкивался лицом к лицу с тьмой. Никаких тяжелых безвременных потерь: мои родители умерли в преклонном возрасте, отец — в семьдесят, мать — на десятом десятке. Моя сестра, семью годами старше меня, здорова. Я не терял близких друзей, а мои четверо детей живут недалеко от меня и процветают.

Для мыслителя, смотрящего на жизнь с экзистенциальной точки зрения, такое благоденствие в тепличных условиях означает, что он в долгу. Сколько раз я мечтал покинуть университет, эту башню из слоновой кости, и понести тяготы реального мира. Годами я представлял себе, как провожу саббатический отпуск простым рабочим, может быть — водителем скорой помощи в Детройте, поваром в буфете в Бауэри,[6] или готовлю сэндвичи в манхэттенском кафе. Но так и не собрался; меня, как сирены, манили то квартира коллеги в Венеции, то позиция исследователя в городке Белладжо на озере Комо, и я был не в силах сопротивляться. Я даже никогда не переживал ситуации, способствующие развитию личности — развод, одиночество в зрелом возрасте. Я встретил Мэрилин, свою жену, когда мне было пятнадцать лет, и тут же решил, что она — моя суженая. (Я даже поспорил на 50 долларов со своим лучшим другом, что женюсь на ней, и выиграл эти деньги через восемь лет.) Наш брак не всегда был безоблачным — слава Богу, в нем были и бури, и натиски — но всю жизнь жена была мне любящим другом, всегда была рядом со мной.

Иногда я тайно завидовал своим пациентам, живущим на грани: у них хватало мужества радикально изменить свою жизнь, они переезжали, уходили с работы, меняли профессию, разводились и начинали заново. Мне была неприятна роль вуайериста, и я гадал, уж не поощряю ли я втайне своих пациентов совершать героические шаги вместо меня.

Все это я сказал Айрин. Ничего не упуская. Сказал, что она права насчет моей жизни — до определенной степени.

— Но вы неправы, говоря, что я никогда не переживал трагедий. Я всячески стараюсь быть ближе к трагедиям. Я не забываю о собственной смерти. Во время встреч с вами я часто воображаю, что моя жена смертельно больна, и каждый раз меня наполняет неописуемое горе. Я в полной мере осознаю, что нахожусь в пути, что моя жизнь перешла в новую фазу. Уход на раннюю пенсию из Стэнфорда — необратимый шаг. Все признаки старости — порванный мениск, слабеющее зрение, боли в спине, все старческие болячки, седеющая борода и волосы, сны о собственной смерти — все говорит мне, что моя жизнь движется к концу.

— Айрин, я десять лет добровольно работал с пациентами, умирающими от рака, в надежде, что они помогут мне приблизиться к трагической сердцевине жизни. Это действительно произошло, и я три года посещал психотерапевта — Ролло Мэя, чья книга «Экзистенциальная психология» сыграла очень важную роль в моем обучении как психиатра. Эта терапия была непохожа ни на какую другую работу над личностью, которую мне приходилось проделывать до того. Я с головой окунулся в опыт собственной смерти.

Айрин кивнула. Этот жест был мне знаком: характерная последовательность движений, сначала резко дергается подбородок, потом два-три плавных кивка — телесная азбука Морзе, обозначающая, что мой ответ удовлетворителен. Я выдержал испытание — на этот раз.

Но я еще не исчерпал ее сон.

— Айрин, я думаю, мы еще не до конца разобрались с вашим сном.

Я сверился со своими записями (записи, которые я делаю во время сеансов, почти всегда относятся к снам по причине их недолговечности — пациенты практически немедленно подавляют или искажают их) и прочитал вслух первую часть описания сна:


Я в этом кабинете, сижу на этом стуле. Но посреди комнаты, разделяя нас, проходит стена. Я вас не вижу.


— Я обратил внимание на последнее предложение, — продолжил я. — Во сне вы не видите меня. Однако всю сегодняшнюю встречу мы говорили о том, что дело обстоит наоборот — это я не вижу вас. Я хочу спросить вас вот о чем: несколько минут назад, когда я стал говорить о своем старении, операции на колене, глазах…

— Да, да, я все это слышала, — нетерпеливо произнесла Айрин.

— Вы слышали — но, как обычно, когда я упоминаю о своем здоровье, ваш взгляд заволакивается пеленой. Помните, мне делали операцию на глазах, и в течение двух недель после операции мне явно нелегко пришлось, я ходил в черных очках, но вы так и не спросили меня, как прошла операция, как я себя чувствую.

— Мне незачем знать о вашем здоровье. Здесь я пациентка.

— О нет, тут кроется нечто большее, это не просто отсутствие интереса, и дело не в том, что вы пациентка, а я доктор. Вы меня избегаете. Вы не желаете ничего про меня знать. В особенности вы закрываетесь от любых сведений, как-то снижающих мой образ. С самого начала я вам сказал, что, поскольку мы встречались в обществе и у нас есть общие друзья, Эрл и Эмили, я не смогу от вас укрыться. Но вы ни разу не поинтересовались мной, не пожелали про меня что-либо узнать. Вам это не кажется странным?

— Когда я начала ходить к вам, я не хотела снова идти на риск потерять близкого человека. Я не выдержала бы. Поэтому у меня оставались только две возможности…

И тут Айрин по своему обыкновению замолчала, словно я должен был угадать конец фразы. Я не хотел ее поощрять, но сейчас важно было не прерывать поток ее излияний.

— И что же это были за возможности?

— Первая — не допускать, чтобы вы стали для меня что-то значить. Но это, конечно, было невозможно. А вторая — не видеть в вас реального человека, с историей.

— С историей?

— Да, с историей жизни, которая начинается с начала и идет к концу. Я хочу держать вас вне времени.

— Сегодня вы, как обычно, вошли ко мне в кабинет и направились прямо к своему стулу, не глядя на меня. Вы всегда избегаете смотреть мне в глаза. Вы это имеете в виду, когда говорите «держать вне времени»?

Она кивнула.

— Если я буду на вас смотреть, вы станете слишком реальны.

— А реальный человек рано или поздно умирает.

— Вот теперь вы все поняли.

Загрузка...