Марат

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ПРОТИВ ЖИРОНДЫ

20 апреля 1792 года Законодательное собрание декретировало объявление войны австрийскому императору.

Несмотря на то, что Франция первой объявила войну Австрии, эта война по своему объективному значению и смыслу была справедливой, оборонительной со стороны Франции.

В войне, начавшейся в апреле 1792 года и затянувшейся на долгие годы, столкнулись два мира: новая, революционная, буржуазная Франция и старая, контрреволюционная, феодальная Европа.

Революционная Франция должна была обороняться от феодально-абсолютистских держав, стремившихся к уничтожению революции.

«Весь народ и в особенности массы, то есть угнетенные классы, были охвачены безграничным революционным энтузиазмом; войну все считали справедливой, оборонительной, и она была на деле таковой»⁷.

Но если эта война была исторически справедливой, — то это вовсе не значило, что следовало торопиться с началом войны, как это сделали жирондисты. С легким сердцем они начали войну. Они надеялись на быстрые триумфальные успехи, на то, что война укрепит их политическое влияние в стране, закрепит за ними положение правящей партии и устранит их противников — сторонников Робеспьера и Марата.

Казалось в первые дни после объявления войны, что их оптимистические расчеты оправдываются. Вооруженные силы Франции были разделены на три армии, которыми командовали генерал Рошамбо, маршал Люкнер, генерал Лафайет. Вскоре же после объявления войны французские войска перешли государственную границу и вступили на территорию Бельгии. В течение последней недели апреля французские армии, почти не встречая сопротивления, заняли большую часть бельгийской территории.

Эти первые успехи, как и сам акт провозглашения войны, вызвали восторженные настроения народа. Французский народ был охвачен огромным воодушевлением. Предостерегающие голоса Робеспьера, Марата, которые предупреждали о возможной измене, о тайных помыслах двора, связанных с этой войной, были забыты. Народ ликовал; ой был охвачен упоением первых дней побед.

Но это настроение энтузиазма продолжалось недолго. Прошла лишь неделя с небольшим, как успехи на фронте сменились постыдными неудачами. При первом же соприкосновении с силами противника французские войска стали отступать. Без боя, не оказывая сопротивления, французская армия пятилась, отступала перед силами врага.

Отчего это произошло?

Иначе и быть не могло.

Командование армией находилось в ненадежных руках. Высшие и старшие офицеры были роялистами, они принадлежали в большинстве к родовой знати, питавшей безграничную любовь к монарху и ненависть к революции и революционным порядкам. Генералы, командовавшие армиями, меньше всего думали о победе над врагом — они преследовали тайные расчеты. Генерал Рошамбо при первых же неудачах подал в отставку, и командование армиями было разделено между Люкнером и Лафайетом. Маршал Люкнер, немец по рождению, состоявший на французской службе, хитрый, скрытный царедворец, скрывавший свои потаенные мысли за показной простотой, не доверявший ни Лафайету, ни королевскому двору, ни своим ближайшим помощникам, был главным образом озабочен тем, как бы не сыграть на руку своему сопернику Маркизу Лафайету. Планы же Лафайета шли далеко; военные операции его мало занимали. Он подготавливал удар… но только не против австрийцев.

Жирондисты, возглавлявшие правительство и несшие ответственность за объявление войны, вместо того чтобы пробуждать революционную энергию народа, поднимать ярость масс против внешнего врага, сосредоточили свои главные усилия на борьбе против якобинцев. Странным образом в этой войне, начатой по инициативе французской стороны, никто из военных и государственных деятелей, ответственных за военные усилия Франции, не думал о борьбе с противником. Все были заняты иным.

Жирондисты, ставшие с марта 1792 года правящей партией, к этому времени уже почти полностью обособились от Якобинского клуба, членами которого они еще формально оставались, и образовали свою особую, замкнутую и узкую организацию.

Первоначально они собирались на Вандомской площади, в доме № 5, в салоне госпожи Дюдон, богатой и любезной дамы, озабоченной тем, чтобы создать побольше удобств своим именитым гостям, решавшим великие государственные проблемы.

Иногда они сходились на обед у Верньо. Но чаще всего они встречались в доме Реланов: он стал главным политическим штабом партии жирондистов.

Правда, этот штаб по своим внешним чертам не имел ничего военного; напротив, это был уютный камерный, уединенный от шума улиц салон, где все смягчалось незаметным прикосновением женской руки.

По занимаемой должности главою жирондистской партии надлежало быть Жозефу Ролану де ла Платьер, владевшему ключами самого важного министерства в стране: он был министром внутренних дел. Но Ролан не годился для роли лидера жирондистской партии. Провинциальный буржуа, тугодум, педант, политик узкого кругозора, к тому же не обладавший необходимой для этого бурного времени решительностью, он был неспособен ни вести за собою людей, ни даже давать ориентирующие их указания. Он выставлял напоказ свою честность, свою скромность, он приходил на заседания министров в простых башмаках без пряжек, что было не принято в то время, и наивно полагал, что эта афишированная простота туалета может заменить отсутствующую волю и ясность цели.

Его молодая, красивая и умная жена Манон Ролан оставалась всегда за сценой официальной политики, но ее имя нельзя вычеркнуть из истории этого времени. Она не только создала в своей гостиной политический салон, где за бокалом вина решались важные государственные вопросы, она не только имела громадное личное влияние и на своего престарелого мужа-министра и на любившего ее Бюзо и других деятелей жирондистской партии, — она подсказывала Ролану всю линию его поведения, тайно руководила всеми его действиями, сочиняла для него речи, редактировала министерские инструкции и приказы.

Это безграничное влияние Манон Ролан на своего мужа не оставалось секретом для посвященных. Дантон однажды в сердцах сказал: «Если вы хотите пригласить Ролана, то пригласите также госпожу Ролан, так как всем известно, что он был не один в своем министерстве».

Марат разоблачал это же на страницах своей газеты: «Ролан только незначительный человек, которым управляет его жена; она является министром внутренних дел».

Закрытый для посторонних, отгороженный плотными дверьми и стенами от нескромных глаз и ушей, дом госпожи Ролан стал политическим центром жирондистской партии. И это было знаменательно. Не в общении с народом, не на народных собраниях, не в дебатах политических клубов вырабатывали жирондисты свою тактику. Она создавалась в приглушенных келейных беседах в узком кругу за столом Манон Ролан.

Жирондисты отделились и прятались от народа; пройдет немного времени, и они начнут конспирировать против него.

Другим штабом жирондистской партии была квартира Пьера Брисах В положении бедного журналиста к этому времени произошли существенные изменения. Бриссо был уже депутатом от парижских избирателей Законодательного собрания. Он уже не был частным лицом, литератором с сомнительной репутацией, преподающим советы политическим деятелям. Депутат Законодательного собрания, он теперь чувствовал себя государственным человеком. Но все-таки в его политической биографии всегда оставалось столько двусмысленного, неясного, темного, что никому не приходило в голову пригласить депутата Бриссо в состав правительства.

Но этот малорослый человек, сутулый, неловкий, с длинным, вытянутым некрасивым лицом, оживленным лишь быстрым взглядом пронзительных глаз, был снедаем неутомимым честолюбием. Он не стремился к богатству; он умел зарабатывать деньги, но ему их никогда не хватало, хотя он не научился жить на широкую ногу; они все уходили на бесконечные литературно-издательские затеи, заканчивавшиеся неизменно новыми долгами. Нет, он стремился к иному — к славе, всесильному влиянию, к власти.

Он был одним из самых осведомленных людей своего времени. Он также много писал: если собрать все им написанное, то это составило бы десятки томов. Но природа не наделила его ни литературным талантом, ни ораторским даром.

И тем не менее он в совершенстве владел искусством, доставившим ему и положение, и влияние, и даже тайную власть, — искусством интриги. Он умел сталкивать лбами людей, ссорить друзей, мирить врагов, разъединять союзников, создавать самые невероятные комбинации, сокровенный смысл которых оставался для всех непонятным. Все знали это истинное призвание Бриссо; в печати тех лет появилось слово «бриссотировать», что означало прежде всего «интриговать». «Бриссо, вы бриссотинец», — бросил ему однажды реплику Дантон. Демулен выразил ту же мысль еще яснее. «Вы плут!» — крикнул он ему на публичном собрании, а затем со всей силой своего язвительного таланта высмеял его в уничтожающем памфлете.

Бриссо не получил звания министра королевского правительства, «о именно в квартире Бриссо решались главные вопросы политики жирондистского министерства. На ухо передавали, что и Ролан и Клавьер, ставший министром финансов, были обязаны своими портфелями рекомендации незримого Бриссо. Журналисту, гонявшемуся всю жизнь за удачей и славой, было лестно теперь принимать в своем кабинете просителей.

В бумагах, сохранившихся от того времени, уцелела и такая выразительная записка, подписанная Бриссо:

«Мой дорогой Ролан! Посылаю вам список тех, кого вы должны принять на службу. Вы и Лантена должны постоянно иметь список перед глазами, чтобы назначать на какую бы то ни было должность только тех, которые вам рекомендованы настоящим списком».

Так мог писать министру внутренних дел только глава правительства. Но автор записки не занимал никакого официального поста в министерстве; зато он обладал большим: он был негласным, закулисным руководителем кабинета.

И вот 25 апреля Пьер Бриссо поднимается на трибуну Якобинского клуба, который он давно уже не посещал, чтобы произнести большую политическую речь. Эта речь, которой он хот^л придать программный характер, не была посвящена задачам борьбы против внешних врагов. Не о грозной опасности, нависшей над Францией, говорил Бриссо; нет, острие его речи было направлено против Робеспьера.

Бриссо полагал, что политическая атмосфера в стране после объявления войны, патриотическое воодушевление народа благоприятствуют его планам. В высокомерном тоне он отвел возводимые против него обвинения и сам попытался нанести удар Робеспьеру. Он хотел его политически дискредитировать. Соратник Бриссо, Эли Гаде, также метал копья в Робеспьера. Жирондистские лидеры надеялись, что теперь, когда накал патриотических чувств был так силен, противники войны должны смущенно молчать и Робеспьер будет принужден к отступлению.

Но они просчитались. Война началась, это было верно; и уже было ни к чему спорить о том, нужна она или нет. Но спор продолжался; он шел теперь о другом: как вести войну — с народом или против народа? По-якобински или по-жирондистски?

Ни Робеспьер, ни Марат, никто из истых якобинцев и не помышлял об отступлении; напротив, именно теперь, когда жирондисты обрушили свой удар против Робеспьера и якобинцев, Марат решил, что пришел час свести счеты с Бриссо.

Марат и раньше относился к Бриссо с известной сдержанностью, он проявлял недоверие к другу юности, слишком пылко выражавшему свои чувства. Многое в политике Бриссо ему не нравилось, многое казалось подозрительным.

Окончательно они разошлись по вопросу об отношении к цветному населению французских колоний.

Учредительное собрание предоставило политические права белому населению французской колонии Сан-Доминго; колонисты Сан-Доминго были уравнены в правах с жителями метрополии. Но негры, мулату, цветное население Сан-Доминго и других французских колоний были по-прежнему политически бесправны, учредительное собрание поддерживало это неравенство.

Марат, как последовательный демократ, требовал предоставления цветному населению французских колоний тех же прав, что и белым. Другу народа была чужда всякая мысль о расовом неравенстве, о рапсовой дискриминации. Он был одним из немногих французских политических деятелей той поры, которые последовательно боролись за предоставление полноты политических прав неграм, мулатам, всему цветному населению французских колоний.

На этой почве между Маратом и Бриссо обнаружились значительные разногласия. Бриссо в свое время ратовал за предоставление прав неграм, он также был в числе «друзей чернокожих». Но после того как Бриссо внес предложение о том, чтобы направить на остров Сан-Доминго французские вооруженные силы для подавления движения негров, Марат публично заявил:

«Вы никогда не заслуживали похвал, которыми зеваки оплачивали ваши патриотические гримасы. Что же касается меня, хорошо вас знавшего, я всегда ожидал, что с вас когда-нибудь спадет маска, хотя и не думал, что так скоро сбудется мое предсказание».

Это был окончательный разрыв. Последующее поведение Бриссо еще более укрепило Марата во враждебном отношении к своему приятелю молодости.

Едва ли можно говорить о какой-то личной привязанности Марата к Бриссо; ее не было никогда. Но все-таки Марат не мог забыть, что было время, когда они оба сражались как собратья по оружию. Может быть, поэтому он был сначала сдержан в полемике против Бриссо. Но эти воспоминания не могли остановить Марата, когда он убедился во враждебной политической деятельности Бриссо; со всею силой, которая ему была присуща, он сосредоточивает теперь удар против лидера жирондистов.

Тут же, после атаки Бриссо и Гаде в якобинском собрании против Робеспьера, Марат определяет свою позицию в разгоревшемся споре. Он публикует на страницах «Друга народа» статью «Тайные причины внутренних разногласий в обществе якобинцев; подлинные мотивы бешенства клики Гаде — Бриссо». И в этой острой статье он безоговорочно солидаризируется с Робеспьером, с революционно-демократической частью Якобинского клуба и наносит сокрушающие удары Бриссо.

Марат остается верен своей тактике. Он не только опровергает все обвинения, возводимые жирондистами против Робеспьера, доказывает их лживость, их несостоятельность — он сам переходит в контрнаступление.

«Господин Бриссо в речи, продекламированной 25 апреля у якобинцев, — пишет Марат, — забыл очиститься от самых тяжелых обвинений в том, что он был платным шпионом Ленуара, что он связался с министерско-муниципальной партией из страха перед тем, чтобы Байи не нашел его имя в списках полиции, служил делу деспотизма, своим планом по организации муниципалитета прикрывая недобросовестные поступки королевских скупщиков в продовольственном комитете сотнями разных небылиц, был подлым защитником преступлений Мотье против общественной свободы, имел с ними преступные сношения у кума Ламарка и кумушки Ланксад. Он забывает очиститься от этих обвинений, чтобы восхвалить свой мнимый патриотизм…»

В этом коротком отрывке собраны самые ужасные обвинения. Любого из них достаточно, чтобы сбить противника с ног.

Справедливости ради надо сказать, что некоторые из них так и остались недоказанными. Это относится к самому тяжелому обвинению — в том, что Бриссо был тайные агентом полиции.

Зато другие обвинения, брошенные Маратом, опирались на прочную почву. Марат с должным основанием утверждал, что Бриссо был пособником Лафайета. Он был прав, обвиняя Бриссо в тайных связях с графом Ламарком, человеком, близким к австрийскому посланнику Мерси Д’Аржанте и являвшемуся посредником между двором и Мирабо. Марат был прав, утверждая, как было позднее установлено, что в доме госпожи Ланксад, жены секретаря Константинопольского посольства, происходили встречи между Лафайетом и руководителями жирондистов; главную роль в этих тайных переговорах играл Бриссо.

Имели значение не только конкретные обвинения, предъявленные Маратом. Важна была сила этих обвинений. Она означала полный, непреодолимый разрыв между былыми друзьями. Предъявляя и доказывая связи Бриссо с Лафайетом, которого Марат давно уже клеймил как вождя партии контрреволюции, Друг народа разоблачал истинное политическое лицо Бриссо и его друзей жирондистов. Теперь борьба начиналась, не на жизнь, а на смерть. Марат публично бросил столь тяжкие обвинения Бриссо, что никакое примирение между ними или даже ослабление вражды было невозможно.

И Бриссо оценил это выступление Марата должным образом. Через несколько дней после опубликования обличительной статьи Марата против вождей жирондистов Законодательное собрание приняло специальный декрет против Марата.

Бриссо был достаточно опытным политическим деятелем, чтобы не вносить самому предложения, направленного против Марата; за него это сделали иные. 3 мая Законодательное собрание посвятило заседание обсуждению клеветнической, как говорили выступавшиё, братоубийственной статьи Марата в газете «Друг народа». Собрание приняло решение об аресте Марата и прекращении издания газеты «Друг народа». Для того чтобы прикрыть удар, направленный против лагеря революционной демократии, и вместе с тем, чтобы дискредитировать Марата, все та же рука незримого режиссера вдохновила Законодательное собрание принять одновременно декрет о запрещении газеты крайних монархистов «Друг короля», издаваемой неким Руайю. «Друг народа» был поставлен в один ряд с «Другом короля»; в этом был определенный политический расчет: этим чудовищным сопоставлением жирондисты хотели скомпрометировать, облить грязью Жана Поля Марата.

Но Марат и не думал, конечно, подчиняться постановлению Законодательного собрания, ничтожество которого он столько разоблачал. Он слишком презирал этих господ, являвшихся тайными или явными врагами революции, чтобы подчиняться их преступным распоряжениям. Он ушел в подполье.

12 апреля, после долгого перерыва, начала выходить его газета. Через три недели — 3 мая — она была снова запрещена.

Жирондисты, как и раньше фейяны, не смогли сломить Друга народа. Он нанес удар сокрушительной силы по главарям партии, а сам ускользнул от преследователей. Он снова скрылся с поверхности, ушел в глубины народа и, оставаясь незримым, недосягаемым, продолжал борьбу.

В июне положение на фронте резко изменилось. Французская армия потерпела поражение; она отступала под натиском врага.

Главная причина неудач, постигших французскую армию, заключалась не в ее малочисленности или в недостаточности военного снаряжения, как это пытались объяснить высшие должностные лица. Французская армия не была слабее австрийской или прусской армий; причина была в ином.

Изменники свили гнездо в самом сердце Франции — в Париже, и отсюда она расползалась по всем артериям страны, уходила за пределы королевства, и трудно было установить, где внутренняя контрреволюция перерастала в контрреволюцию внешнюю.

Главным центром внутренней контрреволюции и национальной измены, осиным гнездом, в котором роились все несчастья Франции, был Тюильрийский дворец.

Людовик XVI в последние месяцы был подавлен неудачей попыток к бегству и крушением всей своей политики. Вечно вялый и пассивный, он теперь стал еще безразличнее к окружающему. Он почти не вмешивался в политическую борьбу, бесстрастно выслушивал тревожные донесения, поступавшие к нему со всех сторон, подписывал бумаги, которые приносили ему на подпись, произносил слова, которые ему подсказывали обстоятельства. Он уже не верил в возможность изменить что-либо в совершавшемся вокруг него и безвольно плыл по течению. Но чем более вялым и равнодушным становился король, тем больше воли, энергии, смелости обнаруживала королева. Именно она стала вождем контрреволюционной партии двора.

Терпеливо, настойчиво, не спеша Мария Антуанетта плела тонкую сеть заговора, которая должна была опутать со всех сторон страну революции.

Ее тайные связи начинались в Париже. Через посредников королеве удалось установить секретные конспиративные связи с рядом видных деятелей партии конституционалистов.

Конституционалисты, или фейяны, как их стали называть после Вареннского кризиса 1791 года, перестав быть правящей партией, быстро скатывались к контрреволюции. Их взгляды резко менялись. Вчерашние союзники и друзья представлялись им теперь непримиримыми врагами, враги становились друзьями. Логика этих метаморфоз с неизбежностью привела и к пересмотру взглядов на двор и его партию. За мыслями последовали слова, за словами — действия.

Из переписки королевы Марии Антуанетты с графом Ферзеном известно, какого рода тайные нити соединяли Тюильрийский дворец с лидерами фейяиов.

Еще в конце 1791 года Мария Антуанетта установила и сохраняла на протяжении первой половины 1792 года тесные связи с руководителями партии фейянов — Адрианом Дюпором, братьями Ламет и Антуаном Барнавом.

Иные из историков склонны были объяснять хоронимую от чужих взоров дружбу Барнава и его товарищей с двором огромным личным впечатлением, которое произвела Мария Антуанетта на молодого влиятельного депутата Учредительного собрания. Была создана версия, что в июне 1791 года, когда Барнав сопровождал Марию Антуанетту из вареннского плена в Париж, королеве было достаточно подарить сопровождавшему ее депутату пленительную улыбку, для того чтобы навсегда приворожить его к себе.

Но истинная причина была, конечно, не в этом. Иные мотивы побуждали Варнава, Дюпора и братьев Ламет искать сближения с королевским двором. Это была все та же «наука политики», как любил говорить доктор Марат; «наука политики», подсказывавшая тысячи различных комбинаций. Вожди конституционалистов, партии буржуазной аристократии, отброшенной в сторону могучим развитием революции, понимали, что в их интересах сохранить монархию, по мере возможности укрепить ее как силу, тормозящую, удерживавшую революционный процесс.

Мария Антуанетта милостиво улыбалась своим новым друзьям и вела с ними доверительные беседы. Но в письме от 19 октября 1791 года к графу Ферзену, единственному человеку, с которым она была вполне откровенна, королева писала:

«Успокойтесь, я не соглашусь присоединиться к «бешеным», и если я вижусь или поддерживаю отношения с некоторыми из них, то я делаю это лишь для того, чтобы воспользоваться ими. Все они мне слишком отвратительны, чтобы я когда-нибудь согласилась присоединиться к ним».

«Бешеные», «отвратительные люди» — вот кем оставались вожди конституционалистов в глазах французской королевы. И тем не менее эти тайные сообщники во внутренней контрреволюции ей были нужны для осуществления планов двора, связанных с расчетами на внешнюю контрреволюцию.

В дневнике графа Ферзена от 14 февраля 1792 года имеется немаловажная запись:

«Королева сообщает мне, что она видится с Александром Ламетом и Дюпором, что они беспрестанно говорили ей, что помочь могут только иностранные войска, что далее так не может продолжаться…»

Эта запись в дневнике шведского аристократа, доверенного лица шведского короля и французской королевы, заслуживает внимания. Она свидетельствует о том, что руководители партии крупной буржуазии, скатываясь по пути борьбы против своего народа, дошли до национальной измены. По-видимому, из этих кругов Мария Антуанетта черпала необходимую информацию, которую она передавала за пределы королевства, в стан врагов Франции.

Позднее были найдены два собрания тайных писем королевы. Одни из них были адресованы уже известному нам графу Ферзену. Эта переписка особенно важна потому, что королева пользовалась здесь шифром и передавала Ферзену самые секретные сведения. Другие письма — это письма графу Мерси Д’Аржанто — австрийскому послу. По этим двум каналам из Парижа шли самые секретные сообщения в лагерь противников Франции. Так, например, 26 марта 1792 года Мария Антуанетта писала графу Мерси Д’Аржанто:

«Господин Дюмурье, уже не сомневаясь в согласии держав относительно движения войск, намеревается первым начать с нападения на Савойю и на Льежский край. Для этого последнего нападения должна Служить армия Лафайета. Вот результаты вчерашнего заседания Совета. Хорошо знать об этом проекте, для того чтобы быть настороже против него и принять все надлежащие меры. По-видимому, это совершится скоро».

Эта краткая записка полна значения — это документ национальной измены. Королева Франции выдает тайные военные приготовления своей страны врагам Франции и просит их принять необходимые меры, чтобы обречь на неудачу военные действия французов. Эта столь важная записка доказывает, насколько прозорливы были Марат и Робеспьер, предсказывая измену двора и призывая покончить с внутренней контрреволюцией.

Вот письмо, датированное 5 июля 1792 года: Мария Антуанетта пишет Ферзену:

«Я получила Ваше письмо № 7. Я тотчас же взяла ваши фонды обратно от товарищества Боспор. Нельзя било терять времени, так как вчера было объявлено банкротство, а сегодня утром о нем сообщат на бирже. Говорят, что кредиторы много потеряют».

На первый взгляд это как будто бы сугубо деловое письмо, посвященное денежным операциям. Но вслед за этими сухими деловыми строками идет текст, который удалось расшифровать лишь позднее. Он гласит:

«…Отдано приказание, чтобы армия Люкнера немедленно перешла в наступление. Он возражает против этого, но этого желает министерство. В армии недостаток во всем и величайший беспорядок».

И дальше опять невинная фраза: «Сообщите, что я должна сделать с фондами».

Так черная измена опережала действия французских армий. Тюильрийский дворец раскрывал противнику предстоящие операции французских войск. Неудивительно, что французская армия терпела поражение за поражением. Герцог Брауншвейгский, главнокомандующий австрийской армии, был лучше осведомлен о состоянии французских вооруженных сил, чем сами французские генералы.

Что же делали жирондистское правительство и Законодательное собрание, чтобы добиться перемен на фронте?

8 июня Законодательное собрание по предложению жирондистов приняло декрет о создании лагеря федератов под Парижем. Этот декрет предусматривал образование из воинских соединений, сформированных в провинции, в департаментах (отсюда и название «федераты»), военного лагеря в двадцать тысяч штыков, который будет размещен под Парижем.

Предложение это имело двойной смысл. С одной стороны, что подчеркивали прежде всего жирондисты, то было средством мобилизации вооруженных сил страны для организации отпора внутреннему врагу. Но в то же время жирондисты не случайно хотели сосредоточить департаментские вооруженные силы возле Парижа. Их влияние в столице быстро падало,

тогда как в провинциальных департаментах жирондисты оставались самой влиятельной политической партией. Предлагая сосредоточить отряды федератов возле Парижа, они хотели создать реальную силу, на которую можно было бы опереться.

Однако король отказался утвердить этот декрет Законодательного собрания, увидев в нем покушение на его безопасность. Между Собранием и королем возник конфликт. 13 июня король уволил жирондистских министров в отставку.

Мера, предложенная Законодательным собранием, понятно, не обеспечивала перелома в ходе войны. Были и другие, более грозные симптомы.

Командующий армией генерал Лафайет меньше всего думал о войне против внешнего врага. Решив использовать имеющуюся в его руках силу для оказания прямого давления на ход революционного процесса, он 11 июня направляет Законодательному собранию письмо. В этом послании главнокомандующий французской армии отнюдь не предлагает плана ведения военных операций против внешнего врага. Нет, основным содержанием послания генерала являлись не относившиеся к его компетенции вопросы внутренней политики.

Лафайет в заносчивом тоне предъявлял тяжелые обвинения Законодательному собранию. Он требовал закрыть клубы, прекратить вредную агитацию, создать твердую власть, которая прибрала бы к рукам бунтовщиков-якобинцев. По существу, письмо Лафайета было нарушением конституционных норм. Генерал не имел права навязывать своей воля высшему законодательному органу страны. Лафайет выступал как претендент на роль диктатора.

Лафайет не удовольствовался письмом. 28 июня, оставив по собственному решению армию, он явился в Законодательное собрание и здесь повторил свои требования в устной речи. Правда, он сослался на то, что явился один, без солдат, без армии для того, чтобы объясниться с высшим представительным органом Франции. Но один из депутатов предложил задать генералу вопрос, позволяющий раскрыть истинный характер намерений Лафайета: получил ли он разрешение от военного министра оставить армию и явиться в Париж?

Однако большинство Законодательного собрания, в котором преобладали люди, тайно сочувствовавшие Лафайету, отказалось поставить этот вопрос, который повлек бы за собой применение репрессий против генерала.

И письмо и личное выступление Лафайета совершенно ясно показывали его намерения. Генерал Лафайет пытался выступить в роли Монка, он хотел силой штыков подавить революцию.

И действительно, прошло еще две недели, и 14 апреля 1792 года Лафайет предпринял попытку двинуть армию на Париж.

Так завершилась эволюция Лафайета. Он предстал перед народом, перед армией как изменник, пытавшийся использовать вооруженные силы, доверенные ему революцией для войны с австрийцами, против революции. Лафайет потерпел позорную неудачу. Двор отказал ему в поддержке, армия за ним не пошла, народ был против него. Лафайет, поняв безнадежность своего положения, пытался бежать из Франции, но был арестован австрийцами и заключен в крепость.

Теперь все могли убедиться воочию, насколько прав был Марат, каким даром провидения он обладал. Его долголетняя борьба против Лафайета была доведена до конца. Но сам Марат по этому поводу выступил лишь с кратким напоминанием о своих прежних предостережениях. «Французы, — писал Марат 18 июля, — вы открыли, наконец, глаза на господина Мотье⁸. Вот уже несколько дней, как, наконец, увидели то, что один проницательный гражданин не переставал объяснять вам с тех пор, как началась революция. Теперь великий генерал, герой обоих полушарий, соперник Вашингтона, бессмертный восстановитель свободы, является в ваших глазах лишь подлым придворным лакеем монарха, недостойным приспешником деспотизма, изменником, заговорщиком».

Марат полностью отдавал себе отчет в том, в каком тяжелом положении находится страна, какие опасности угрожают революции. Он был против войны. Он предсказывал, что она приведет к неудачам, если изменники останутся у руля государства. Но теперь, когда война началась, когда родина в опасности, а французская армия отступает, уже не время вспоминать о прошлом. Подобно Робеспьеру и в полном единомыслии с ним Марат призывает к тому, чтобы вести войну по-революционному. «Война идет — значит войну нужно выиграть». Но, как и Робеспьер, Марат предостерегает соотечественников от всякого благодушия, от всякой успокоенности. Он указывает на те великие опасности, которые подстерегают и да поле сражения и в тылу французский народ. И он вновь и вновь повторяет мысль, высказываемую им раньше: чтобы победить внешнюю контрреволюцию, надо подавить контрреволюцию внутреннюю; чтобы одолеть внешних врагов, нужно победить врагов внутренних.

7 июля Марат, которому удается лишь изредка издавать, преодолевая многочисленные препятствия, — свою газету, публикует замечательную по глубине мыслей статью «План революции, совершенно не удавшейся народу».

В этой блестящей статье Марат дает верный и глубокий анализ революции. Он вновь призывает своих соотечественников взглянуть правде в лицо:

«Не побоимся повторить: мы гораздо дальше от свободы, чем когда-либо раньше, потому что мы не только являемся рабами, но обращены в рабство законом в результате вероломства наших законодателей, ставших пособниками восстановленного ими деспота».

«Почему же это происходит?» — ставит вопрос Марат. И дает ответ:

«Взгляните на сцену государства. Изменились только декорации, но остались все те же актеры, те же маски, те же интриги, те же пружины: по-прежнему деспот, окруженный приспешниками, по-прежнему министры — мучители и угнетатели, по-прежнему несправедливый законодатель, по-прежнему вероломные и нарушающие свой долг носители власти, по-прежнему пресмыкающиеся придворные, притеснители и устроители заговоров, по-прежнему мелкие честолюбцы, наглые интриганы, трусливые лицемеры, ловкие мошенники, по-прежнему люди, пожираемые жаждой золота, глухие к голосу долга, чести, человечности, ищут милостей судьбы, презирая справедливость, стремясь овладеть всеми должностями, не считаясь с заслугами. Главные актеры сейчас за занавесом: там они свободно заключают сделки с теми, кто лицедействует на подмостках».

Марат подводит читателя к логическому выводу: если все идет по-прежнему, то остается все то же испытанное средство — восстание, вооруженная борьба против тирании, против тех, кто угнетает народ.

Марат теперь выступает с совершенно ясным призывом. Он требует уничтожения власти Людовика XVI. Он распознал, где находится главный источник бедствий Франции. Первое и необходимое условие спасения родины заключается в том, чтобы искоренить измену в Тюильрийском дворце.

В одной из своих статей, в обращении «Друга народа» к федератам, Марат так и пишет:

«Не давайте себя усыпить, держите заложниками ' Людовика XVI, его жену, его сына, его министров, всех ваших вероломных представителей, всех членов старого и нового департаментов, всех продавшихся мировых судей; вот изменники, наказания которых должна требовать нация и которых она должна прежде всего принести в жертву для общественного спасения. После этого она может заняться судьбой недостойных Капетов и наказанием всех заговорщиков».

Тактически это обращение безупречно. Марат зовет народ к борьбе за свержение монархии. Период его колебаний окончен. Он теперь не задумывается над вопросом о том, какова должна быть форма правления во Франции. Он обращается с прямым призывом; «Свергайте власть Людовика XVI, власть монархии». Сосредоточивая главный удар против монархии, Марат бьет и по всем тем общественным силам и политическим партиям, которые поддерживают монархию. Он хорошо понимает, что требование решительных действий против короля и против двора является в то же время призывом к действию против фейянов, которые более или менее открыто защищают короля, и против жирондистов, которые также не хотят его крушения, хотя объявляют себя и своих приверженцев республиканцами.

Эти призывы Марата находят сочувственный отклик в широких массах народа. Теперь Марат дополняет «Друга народа» листовками и афишами — обращениями к народу, расклеенными на стенах Парижа; и парижане жадно внемлют голосу человека, в котором они видят самого прозорливого вождя революции.

Марат не одинок. Наряду с Маратом все виднейшие вожди демократии зовут к борьбе против монархии. Этого требует Робеспьер, ведущий систематическую кампанию на страницах своего журнала «Защитник конституции», к этому призывает Дантон, влияние которого в это время весьма возрастает, на этом настаивают Камилл Демулен и большинство демократических газет.

Свержение монархии! В июле 1792 года это становится общенародным требованием. Снизу, из парижских секций, из провинциальных коммун, поступает множество петиций, писем, посланий, в которых простые люди требуют от Законодательного собрания действенных мер для искоренения измены и для обеспечения перелома на фронте.

В эти тревожные месяцы, когда газеты каждый день сообщают лишь о поражениях французских армий, народ берет в свой руки спасение Франции. В провинции еще ранее, чем в Париже, возникает широкое движение в защиту родины.

Повсюду ведется запись добровольцев, готовых немедленно идти на фронт, чтобы остановить врага, и этот приток волонтеров огромен; он все растет и растет. Эти сформированные в течение лета 1792 года отряды полны революционной энергии, смелости, дерзания. Федераты готовы отдать свою жизнь за революционную Францию, но они требуют, чтобы их кровь пролилась не напрасно, чтобы была уничтожена измена.

И вот в Париж в июле один за другим вступают батальоны добровольцев, сформированные за короткий срок во всех концах страны. Им не хватает воинской выучки, они экипированы плохо, мало оружия. У них нет достаточно опытных командиров; они плохо знают воинский устав, но зато у них есть то, чего не хватало регулярной армии, — революционный порыв и решимость во что бы то ни стало победить врага.

Именно тогда, в эти дни, вместе с батальонами марсельских добровольцев и была занесена в Париж песнь о рейнской армии, сочиненная Руже де Лилем. Эта гениальная песня, воплотившая революционные дерзания французского народа, его отвагу, его смелость, его решимость бороться насмерть с врагом, стала известна под именем «Марсельезы».

Революционное творчество масс, народная инициатива заставили Законодательное собрание 11 июля 1792 года принять декрет, провозглашающий; «Отечество в опасности!» Все здоровые мужчины подлежали призыву в армию.

На волне огромного революционного подъема, охватившего всю страну, родилось патриотическое стремление разбить л сокрушить интервентов и устранить всех тех, кто внутри страны препятствует победе. Секция Кензвен, представлявшая самое бедное население Парижа — ремесленников, рабочих, обратилась в Законодательное собрание с посланием, в котором требовала принятия решительных мер для искоренения измены. Другая демократическая организация Парижа, так называемая секция Французского театра, приняла подписанное Жоржем Дантоном, Шометтом и Моморо постановление, которым уничтожалось деление граждан на активных и пассивных. Народ сам явочным путем ломал старую конституцию и устанавливал новый, более демократический порядок.

Робеспьер бросает призыв: провести выборы в Конвент на основе всеобщего избирательного права, и этот призыв пользуется широкой поддержкой народа. В парижских харчевнях «Золотое солнце», «У синего циферблата» происходят собрания представителей отрядов федератов, вошедших в столицу. Здесь уже открыто говорят о свержении ненавистной власти, об уничтожении монархии.

Еще большая роль принадлежит парижским секциям. С конца июня, в июле а в первых числах августа представители секций столицы регулярно собираются в здании ратуши. Эта новая революционная власть опирается не «а конституционные статьи, не на декреты Собрания, не на закон. Источник ее власти — революционная инициатива народа.

25 июля был опубликован и к 3 августа стал известен уже всему населению Парижа манифест главнокомандующего армий интервентов герцога Брауншвейгского. От имени двух монархов — австрийского и прусского — он объявлял, что «соединенные армии намерены положить конец анархии во Франции… и восстановить законную власть короля». Герцог Брауншвейгский грозил, что он расправится с бунтовщиками, и предупреждал, что, ежели король и его семья подвергнутся малейшему оскорблению, город Париж будет предан военной экзекуции и полному уничтожению.

Марат в «Друге народа» от 7 августа высказал мнение, что наглый манифест интервентов был вдохновлен или подсказан изменниками из Тюильрийского дворца. «Их дерзновенный вождь под диктовку Тюильрийского комитета потребовал у нас от имени своих господ сдаться на милость нашего прежнего тирана и снова надеть наши цепи». Марат не знал и не мог знать ничего достоверного о причастности двора Людовика XVI к вызывающему манифесту генералиссимуса армии интервентов; он мог только строить предположения, только догадываться. Позднее неопровержимые документы подтвердили поразительную проницательность Друга народа. 24 июля 1792 года Мария Антуанетта действительно писала графу Ферзену: «Передайте г. Мерси, что жизнь короля и королевы в страшной опасности, что нужно немедленно издать манифест, что его ждут со страшным нетерпением…»

Но и контрреволюционная партия двора во главе с Марией Антуанеттой и иностранные интервенты ошиблись в своих расчетах. Они полагали, что грозный манифест герцога Брауншвейгского запугает французский народ, вселит в его ряды смятение и тревогу; напротив, он пробудил ярость народа.

Представители сорока семи секций столицы потребовали от Законодательного собрания немедленного низложения Людовика XVI.

В эти дни обнаружилось все двоедушие жирондистов, прикрываемое звонкой революционной риторикой, но давно разгаданное Маратом.

3 июля 1792 года Пьер Верньо произнес в Законодательном собрании пламенную обвинительную речь против короля; она потрясла Ассамблею, Париж, всю страну. Незадолго до этого Верньо в одной из своих речей в Собрании обратился с прямыми угрозами к Марии Антуанетте. «Пусть знают, что закон достигнет там, во дворце, всех без различия виновных и что не будет ни одной головы, признанной преступной, которая могла бы ускользнуть от его меча». Эти угрожающие намеки были предназначены королеве.

Речи Верньо тонули в гремящем гуле оваций; народ в нем видел одного из самых мужественных патриотов, неустрашимого воителя против сил реакции.

Но когда волна народного гнева стала нарастать, когда она стала расшатывать и подмывать самые устои здания монархии, Верньо, колеблющегося и смятенного, охватил страх. Нет, он не хотел идти так далеко, как могло показаться слушавшим его речи. Он и его друзья боялись народа в большей мере, чем короля. В письме к Бозу, помеченном 29 июня 1792 года, Верньо признавался: «Новый революционный фермент разъедает основу не укрепленной еще временем политической организации».

При посредничестве того же художника Боза Верньо, Гаде и Жансонне — три знаменитых лидера республиканской партии жирондистов — переслали королю коллективное письмо, в котором почтительнейше давали ему советы, как избежать надвигавшейся на него опасности и спастись в бушующем море народных страстей.

Современники не сразу узнали об этом акте вероломства; король оставил письмо без ответа; он не доверял хулителям, тайно предлагавшим свою помощь. Но практическая безрезультатность этого шага нимало не меняла его глубокого смысла. Двоедушие перерастало в двурушничество.

Более того, один из самых язвительных ораторов Жиронды, Маргерит Эли Гаде, тот самый, который 3 мая 1792 года требовал в Законодательном собрании ареста Марата и имел наглость утверждать, что «Друг народа» Марата и «Друг короля» Руайю оплачиваются из одного и того же враждебного Франции источника, — этот Гаде, претендовавший на роль Катона Жиронды, добился тайного свидания с королем, чтобы лично преподать ему спасительные советы.

Вожаки Жиронды сделали все, что могли, чтобы не дать разразиться буре народного возмущения монархией. Но они были бессильны перед гневом народа да и не смели открыто выступить против него. Они отстранились от хода событий, отошли в сторону.

С 5 августа в Париже началась открытая подготовка к борьбе. Собрание представителей парижских секций преобразовывается в постоянный революционный орган — повстанческую Коммуну. Этот созданный по инициативе народа орган восстания становится революционной властью в Париже.

Наконец в ночь с 9 на 10 августа по приказу Коммуны набат возвещает начало восстания.

Тысячи, десятки тысяч парижан, вооружаясь на ходу, выходят на улицы, заполняют площади, бульвары. В единодушном порыве они все устремляются к Тюильрийскому дворцу.

Перепуганный король и его семья по тайному ходу бегут из Тюильрийского дворца под защиту Законодательного собрания. Но швейцарская гвардия, охранявшая подступы к Тюильрийскому дворцу, пытается оказать сопротивление. Раздаются выстрелы. Они еще более раздражают народную ярость, и, ломая сопротивление швейцарской гвардии, народ врывается в Тюильрийский дворец, подавляет сопротивление и овладевает цитаделью монархии.

В тот же час по требованию Парижской коммуны король и его семья переводятся из Люксембургского дворца в крепость Тампль. Поздно вечером Законодательное собрание, подчиняясь воле вооруженного парижского народа, принимает продиктованное представителями Коммуны решение о низложении Людовика XVI с трона, об упразднении прежнего правительства и создании новой исполнительной власти, так называемого Исполнительного совета.

Народное восстание 10 августа 1792 года покончило с тысячелетней монархией во Франции. Революция поднялась на новую, более высокую ступень.

Жирондисты отнюдь не участвовали в народном восстании и даже тайно противились ему, однако власть фактически перешла в их руки. В созданном Исполнительном совете они получили все главные посты. Вновь вернулись к власти Ролан, Серван, Клавьер, жирондистские министры, уволенные королем 13 июня. В состав нового правительства был включен лишь единственный якобинец — Жорж Дантон, занявший пост министра юстиции.

Жирондисты господствовали в Законодательном собрании, но наряду с ними как противостоящая им сила теперь возникла Парижская коммуна, представляющая революционный народ столицы.

Владимир Ильич Ленин учил, что «с прогрессом революции изменяется соотношение классов в революции».

Народное восстание 10 августа, поднявшее революцию на новый, более высокий этап ее развития, привело к изменению в соотношении классов. 10 августа была не только свергнута монархия, но и было сломлено политическое господство монархической, фейянской крупной буржуазии

Руководящая роль в Законодательном собрании, в правительстве, то есть фактическая политическая власть, перешла от фейянов к жирондистам.

Жирондисты представляли интересы провинциала ной, по преимуществу торгово-промышленной и отчасти землевладельческой буржуазии, успевшей за период революции извлечь некоторые выгоды и готовой защищать ее основные завоевания. Но, достигнув власти, став господствующей партией, жирондисты, опасаясь дальнейшего развития и укрепления революции, сразу же превратились в консервативную силу. Бриссо, остававшийся и после 10 августа истинным вождем жирондистской партии, вскоре после свержения монархии заклинал: «Революция должна остановиться».

Но те классы и классовые группы, которые составляли главную движущую силу революции и не добились еще и осуществления своих социальных и политических требований, естественно, стремились двигать ее дальше. Это был могущественный блок крестьянства, плебейства и возглавляемой якобинцами революционно-демократической буржуазии, или, как его тогда называли, «Гора».

Жиронда стремилась задержать, остановить революцию. Гора стремилась ее продолжить, углубить, развить. Столкновение Горы и Жиронды было неизбежным.

Крайне тяжелое внутреннее положение страны и грозная опасность, нависшая над Францией и революцией со стороны иностранных интервентов, вторгшихся в глубь страны, угрожавших Парижу, обострили эту борьбу между Горой и Жирондой и в короткий срок довели ее до логической развязки.

Борьба между Горой и Жирондой не сразу могла раскрыться в своем истинном содержании. Первоначально она приняла форму столкновений между Коммуной и Законодательным собранием.

Марат вскоре же после победы народного восстания 10 августа был приглашен в состав Наблюдательного комитета Парижской коммуны. Он стал с этого дня одним из самых деятельных и влиятельных ее членов наряду с Робеспьером и другими вождями.

В положении Марата после свержения монархии многое изменилось. После четырехлетней изнурительной тяжелой борьбы Марат перешел на легальное положение. Его газета «Друг народа» теперь издается свободно, ей никто не угрожает. Марат, наконец, обретает столь необходимую для него свободу. «Дорогие соотечественники! Человек, который давно уже ради вас был предан анафеме, покидает сегодня свое подпольное убежище, чтобы попытаться закрепить победу в ваших руках». Это была единственная фраза, которой Марат отметил происшедшие в его положении перемены. Но за этими немногими словами слышится глубокий вздох облегчения.

Борьба продолжается. Влияние Друга народа в это время огромно. К голосу Марата теперь прислушивается вся страна, его имя хорошо знают за пределами Франции. В глазах широких народных масс Марат является наряду с Робеспьером и Дантоном одним из самых любимых вождей революции. Простые люди видят в нем воплощение революции.

В ближайшие дни после 10 августа Марат высказывает глубокое удовлетворение происшедшим. Но он вместе с тем предостерегает народ. Он понимает, что борьба еще не закончена, что она будет продолжаться, что она вступает в свою более острую фазу. Замечательная политическая проницательность Марата подсказывает ему, что теперь главным противником революционной демократии являются жирондисты. «Партия государственных мужей», как иронически называет ее Марат, будет быстро совершать эволюцию — из консервативной партии она превратится в контрреволюционную партию. Но Марат не опережает событий. Он ограничивается общими предостережениями. Марат не склонен умалять значение 10 августа, но он хочет, чтобы народ не упивался завоеванной великой победой.

«Славный день 10 августа может оказаться решительным для торжества свободы, если вы сумеете использовать свои преимущества», — пишет Марат вечером того же дня. Марат предостерегает народ против всякой самоуспокоенности, напоминая, что сопротивление контрреволюционных сил еще не подавлено, что после понесенного поражения оно еще больше возрастет. «Страшитесь реакции, — напоминает Марат, — повторяю вам, ваши враги не пощадят вас, если судьба повернется к ним лицом».

Жизнь еще раз подтвердила правоту Марата. Дни народного ликования, упоения победой, одержанной 10 августа, продолжались недолго. Положение на фронте резко изменилось. 19 августа армия контрреволюционной коалиции перешла государственную границу и вторглась в пределы Франции. Французские войска под натиском интервентов откатывались в глубь страны. 20 августа армия герцога Брауншвейгского осадила Лонгви. Старинная французская крепость располагала сильным гарнизоном, многочисленной артиллерией, большим запасом продовольствия. Но через три дня, 23 августа, над Лонгви взвился белый флаг. Крепость была сдана. Что это было, измена? Страх перед врагом? Неспособность оказывать сопротивление? Современникам было трудно разобраться. Они терялись в догадках. Но как бы там ни было, величайшая ярость охватила сердца патриотов. А между тем интервенты продолжали двигаться вперед. Черёз несколько дней они осадили Верден — последнюю крепость, преграждавшую дорогу в Париж. 2 сентября Верден пал. Путь на Париж был открыт.

На западе Франции, в Вандее, вспыхнул мятеж роялистов. Бретань была охвачена волнением. В Париже и провинциальных городах настроенные враждебно к революции элементы, не стесняясь, высказывали вслух надежды на скорый приход интервентов. Лидеры партии фейянов Александр Ламет, Адриан Дюпор, Морис Талейран и их друзья и сообщники после 10 августа бежали из Франции. Но у бежавших лидеров осталось немало тайных друзей в Париже, в армии, в провинции: они стали рассадником заговоров, недовольства, смуты.

Продовольственное положение страны заметно ухудшилось. Для того чтобы кормить большую и непрерывно растущую армию, нужны были значительные запасы продовольствия. Война дезорганизовала хозяйственную жизнь страны. В деревне не хватало рук, самые сильные мужчины ушли в армию. Общее количество продовольствия в стране сократилось. Прекратился подвоз товаров из колоний, из-за границы.

Продовольственные затруднения били прежде всего по неимущим трудящимся города — по бедноте, рабочим, ремесленникам. В среде бедного люда росло недовольство, все чаще раздавались требования обуздать спекулянтов, обеспечить снабжение городов. Крестьянство все еще не могло избавиться от феодального гнета, который и три года после начала революции продолжал его давить. С весны 1792 года вновь поднялась волна крестьянских выступлений, прокатившаяся почти по всей стране. Даже жирондисты поняли необходимость идти на уступки. Законодательное собрание в августе 1792 года приняло декреты о разделе общинных земель и о новом порядке продажи земли эмигрантов. Поступающие в продажу участки дробились теперь на мелкие доли — от двух до четырех арпанов, что облегчало их приобретение малоимущими слоями деревни. Был принят также декрет, согласно которому феодальные права, не подтверждаемые соответствующими документами, считались утратившими силу. Конечно, аграрное законодательство августа 1792 года было шагом вперед, но оно не дало главного, к чему стремились крестьяне, — оно не уничтожило полностью феодальных привилегий и феодальных прав, оно не дало в руки крестьянства земли.

Основной заботой дня, заслонившей все остальные, оставалась задача спасения страны от иностранного нашествия, организация защиты родины и революции.

В эти тревожные и смутные дни жирондисты не проявили ни твердости, ни решимости. Они растерялись, когда французская армия начала отступать. Ролан предложил перенести заседания Конвента в провинцию, в Блуа или в Тур. Это предложение доказывало, что в глубине сердца Ролан, как и другие жирондисты, допускал возможность сдачи Парижа. За суровой внешностью строгого, спартанского воителя скрывалась заячья душа. Но Дантон, приобретавший все большее влияние в эти дни, решительно воспротивился этому трусливому плану. Предложение Ролана было отвергнуто. По призыву Парижской коммуны население столицы напрягло все свои силы для продолжения борьбы.

Марат в эти горячие недели августа — сентября 1792 года развил кипучую энергию. Он не выпускал уже регулярно свою газету, хотя возможности для этого были теперь большими, чем раньше. Все чаще он составляет короткие воззвания, листовки к своим соотечественникам, к населению Парижа, к гражданам Франции. Эти листовки, содержавшие сжатые, энергичные обращения к народу, расклеивались на стенах столицы. Он знал, что сам народ будет заботиться о том, чтобы воззвания знаменитого редактора «Друга народа» оставались на стенах домов. И действительно, те, к кому обращался Марат, услышали его голос.

Главный удар Марат сосредоточивает в это время против Законодательного собрания. Марат открыто издевается над этим собранием, именующим себя национальным, но в действительности представляющим собою силу, враждебную французской нации. Попутно он мечет стрелы и в партию бриссотинцев. Он высмеивает ее лидера Бриссо и ее прославленного оратора «тартюфа Верньо». Но это еще авангардные стычки; время решающих боев с жирондистами пока не пришло. Марат сохраняет в то время доверие к жирондистскому министерству и в ряде выступлений отзывается доброжелательно и сочувственно о министрах Исполнительного совета. Он не торопится с обвинениями.

Марат не скрывает от народа опасностей, нависших над страной. Но как их преодолеть? В чем главная сила, которая может спасти Францию? Марат видит ее во французском народе. Он указывает на воодушевляющий пример Парижской коммуны, которая является истинным выразителем народных интересов. «Плоды блестящих побед будут, конечно, потеряны, — пишет Марат, — если патриоты, депутаты Коммуны, не останутся на посту, если они не разовьют всей своей энергии, пока свобода не будет закреплена».

И Марат набрасывает план безотлагательных мер, призванных спасти родину.

Что надо делать? Прежде всего необходимо вооружить народ; надо открыть арсеналы, выдать народу оружие, научить простых людей обращаться с ним. Необходимо организовать военный лагерь в предместьях Парижа. По форме эта мысль как будто бы совпадает с предложением, которое раньше вносили жирондисты. Но совпадение ограничивается только внешними чертами. Существенное различие между планом Марата и проектом жирондистов заключается в том, что жирондисты хотели создать вооруженный лагерь из департаментских отрядов, противостоящих революционному Парижу, тогда как Марат стремится создать вооруженный лагерь самих парижан для обороны столицы от интервентов. Он также считает необходимым, чтобы вооруженный народ столицы занял все высоты, господствующие над городом. Это чисто военная мера, но она необходима ввиду возможного прихода врагов.

Наряду с военными мерами Марат выдвигает и социальные требования. Он настаивает на том, чтобы имущество эмигрантов было пущено в продажу. Он требует также, чтобы государство продало Люксембургский дворец, чтобы половина выручки, полученной от продажи имущества эмигрантов и Люксембургского дворца, была распределена бесплатно между неимущими жителями столицы, участниками славного восстания 10 августа. Социально-политическое значение этой меры очевидно.

Марат предлагает также, чтобы в армии, в регулярных частях, была проведена выборность офицеров.

Какие цели преследует эта мера? Подлинный революционный вождь, доверяющий инициативе и энергии народа, Марат стремится втянуть народные массы во все формы государственного строительства. Сам вооруженный народ должен выбирать из своей среды офицеров: это увеличит его ответственность за судьбу революции, позволит выдвинуть наиболее способных, талантливых, наиболее преданных родине людей. В то же время принцип выборности устранит из армии офицеров, не внушающих доверия.

Обязанностью Коммуны, указывает далее Марат, является обеспечение столицы продовольствием. Необходимым условием для этого является жестокая война против гнусных скупщиков, против спекулянтов, против всех тех, кто стремится нажиться на народном несчастье.

Такова программа практических мер, которые в критические часы революции Марат выдвигает перед народом. Взятые вместе, они поражают своей глубиной, обоснованностью, революционной смелостью.

Но положение на фронте продолжает ухудшаться, и Марат несколько дней спустя выступает с новым обращением. Он публикует короткое воззвание, озаглавленное «Марат, Друг народа, — мужественным парижанам».

Марат зовет своих соотечественников к сплочению, к объединению, к консолидации всех сил. Перед лицом грозной опасности, нависшей над страной, должны быть отброшены прочь все разногласия. Все французы, которым дорога их родина, дорога революция, должны протянуть друг другу руки, объединиться и общими силами противостоять врагу. Вот главная мысль Марата, воодушевляющая его в этих программных документах.

Но Марат, человек действия, не ограничивается призывом к единству. В то же время он указывает на ряд необходимых практических шагов. Он требует от Коммуны, чтобы она произвела обыски у подозрительных, ибо он законно опасается, как бы в момент обороны не было вероломного удара в спину. Он обращается с призывом к оружейникам, ножовщикам, слесарям, полировщикам производить день и ночь кинжалы, пики и другое холодное оружие для вооружения граждан. Он требует от Коммуны, чтобы она выделила специально комиссаров, которые могли бы наладить это производство. Следует заметить, что Марат предвосхитил этим призывом последующее законодательство якобинского Конвента. Пройдет менее года, и якобинский Конвент осуществит на практике предложения Марата сентября 1792 года.

В том же обращении Марат вновь возвращается к идее, встречавшейся у него раньше, в другой форме. Он требует ввиду сложившихся грозных для родины условий создать высшую временную исполнительную власть в составе трех человек, наделенных самыми широкими полномочиями. Триумвират — вот что нужно сейчас для спасения Франции.

Марат считает, что триумвиры должны быть избраны из числа наиболее просвещенных, смелых и честных людей, избраны, конечно, на короткий срок. Их миссия должна закончиться в тот момент, когда враг будет полностью сокрушен. Это обращение Марата замечательно глубоким пониманием роли революционного насилия. «Не бойтесь этого слова, — пишет Марат, — только силой можно прийти к торжеству свободы и обеспечить общественное спасение».

Марат в эти дни принимает самое живое участие и в избирательной борьбе, проходящей в Париже и по всей стране в связи с выборами в Конвент. В отличие от жирондистов, предлагавших организацию двухстепенных выборов, Марат настаивает на прямых выборах: только они могут обеспечить демократический порядок избрания. Он составляет и публикует в своей газете два списка — список лиц, достойных быть избранными в Конвент, за которых он призывает народ голосовать.

Этот список состоит из двадцати двух имен. Первым названо имя Максимилиана Робеспьера, который для Марата оставался и в 1793 году «Аристидом нашего века». За ним идет Жорж Дантон. Марат считал Дантона замечательным патриотом, «апостолом свободы»; он требовал, чтобы Дантону, а не Ролану было поручено руководство министерством внутренних дел, и находил его наиболее подходящим для роли вождя политической партии. Но со своим острым политическим чутьем Марат рано прозрел склонность Дантона к политике компромисса, к сглаживанию острых углов. Он критиковал публично у якобинцев Дантона за недостаток твердости и решительности по отношению к Дюмурье, но эта критика знаменитого трибуна оставалась доброжелательной, товарищеской. Далее шел Жан Панис, адвокат по профессии, в 1792 году один из руководителей парижской полиции, сыгравший заметную роль в подготовке восстания 10 августа, затем член Наблюдательного комитета Парижской коммуны, где он был товарищем и почитателем Марата. Четвертым в этом списке был Никола Бийо-Варенн, которого Марат поддерживал, затем ученик Друга народа Фрерон и другие.

Старый боевой товарищ по перу, с которым Марат не раз ссорился и мирился, «генеральный прокурор фонаря» Камилл Демулен в этом списке занимал лишь семнадцатое место. Бедный журналист, не имевший лишней сорочки для смены, женившись на прелестной Люсиль Дюплесси, обрел не только очаровательную жену, горячо уверовавшую в гениальность своего легкомысленного мужа, но и десятки тысяч ливров приданого и превосходное имение «Замок королевы», тут же переименованное в соответствии с духом времени и республиканскими чувствами его нового владельца в «Замок равенства». Впрочем, новый собственник «Замка равенства» оставался все тем же неугомонным повесой, «старым кордельером», по-прежнему легкомысленным и талантливым «рыцарем пера», и Марат, сохранивший к нему все то же иронически-доброжелательное отношение, поддерживал его кандидатуру в числе «превосходных патриотов», достойных быть избранными в Конвент.

Одновременно Марат опубликовал второй список — «список недостойных лиц», которых рекомендуют враги свободы и, в частности, газета «La Sentinelle» — «Часовой» Луве де Кувре, субсидируемая министром внутренних дел Роланом. Этот список жирондистских политиков — Бриссо, Гаде, Ласурса, Кондорсе, Верньо и других, — сопровождаемый краткой убийственной характеристикой каждого, Марат публикует, чтобы предостеречь против них граждан-избирателей.

Марат не скрывает своих пристрастий. С поднятым забралом он выступает против «свободоубийственной партии», против «клики государственных людей», как он презрительно именует бриссотинцев.

Бездеятельность жирондистского правительства в борьбе против наступавших интервентов, неспособность жирондистских министров вести войну пореволюционному заставили Марата изменить отношение и к членам Исполнительного совета. До сих пор, критикуя партию Бриссо — Верньо, Марат обходил молчанием имена Ролана, Клавьера, Сервана, Лебрена, мннистров-жирондистов, занимавших высшие посты в Исполнительном совете. Он еще не терял надежды на то, что они послужат интересам революции. Теперь он меняет свое мнение. Он выступает со статьями, в которых обличает министров в неверии, трусости, двоедушии, тайных связях с бриссотинцами, в неспособности защищать революцию. В составе Исполнительного совета он видит лишь одного достойного министра — это Жорж Дантон. Дантон заслуживает полного доверия и полной поддержки, говорит Марат, но этого нельзя сказать о его коллегах по министерству.

Марат резко меняет свое отношение и к Жерому Петиону — мэру Парижа, одному из авторитетных имен демократической партии. До лета 1792 года Марат отзывался всегда о Петионе с уважением и симпатией; он считал его поборником свободы, защитником интересов народа. Но с тех пор как Петион все теснее стал связывать свою судьбу с кликой Бриссо — Верньо, Марат критически переоценивает свое отношение к человеку, которого так долго уважал. Одну из своих листовок он целиком посвящает Жерому Петиону. Он публикует и расклеивает на улицах Парижа открытое письмо к Петиону, в котором разоблачает этого «доброго малого», некогда служившего интересам революции.

Острая политическая борьба, шедшая в течение избирательной кампании, принесла плоды. В Париже жирондисты потерпели поражение. Депутатами столицы были избраны виднейшие якобинцы: Робеспьер, Жан Поль Марат, Дантон, Камилл Демулен, Бийо-Варенн и ряд других монтаньяров.

Но если жирондисты потерпели поражение в Париже, то они сохранили все свои позиции в провинции, где их влияние все еще оставалось большим. И когда 20 сентября 1792 года в Париже собрался Конвент, то стало очевидным, что жирондисты располагают в новом Собрании большинством. Из семисот пятидесяти депутатов Конвента жирондисты обрели около двухсот депутатских мандатов, тогда как якобинцы первоначально имели лишь около ста мест. Сила Жиронды была не только в ее количественном превосходстве над Горой, но и в том, что ее вначале поддерживала самая многочисленная фракция Конвента, обширная группа депутатов, формально не примыкавшая ни к Жиронде, ни к Горе и шедшая за теми, кто в данный момент был сильнее. Эти центровые группы депутатов Конвента, имевшие решающее значение при голосовании, получили ироническое прозвище «равнины» или «болота». Прибыв в большей части из провинции, где престиж Жиронды был еще очень велик, они сразу же оказали поддержку партии Бриссо — Верньо. Преимущественные позиции Жиронды обнаружились уже на первом же, организационном, заседании Конвента, состоявшемся 20 сентября. Председателем Конвента был избран Жером Петион, а большинство мест в бюро Конвента получили жирондистскйе лидеры: Бриссо, Верньо, Гаде и другие.

Созыв Национального Конвента был событием огромного политического значения в жизни страны. Конвент был первым в истории французской революции представительным органом, избранным самым демократическим для того времени путем на основе всеобщего избирательного права. Если до сих пор Марат, Робеспьер и другие якобинцы клеймили Законодательное собрание как орган, не представлявший и не выражавший мнения нации, то теперь все должны были единодушно признать, что Конвент является истинным выразителем мнения нации. Парижская коммуна, осыпавшая бранью Законодательное собрание и оспаривавшая его право на приоритет в решении судеб страны, признала высшую власть Конвента в стране. Конвент — это был голос страны, это была высшая законодательная и исполнительная власть, избранная свободно, демократически, на равных началах для всех. Вчерашние противники, сражавшиеся с противоположных позиций — справа и слева, — жирондисты и якобинцы склонили свои головы перед суверенной властью Конвента. Они признали его высшим для себя авторитетом и его коллективную волю — законом, обязательным для всех.

Именно в связи с началом работ Конвента, этого высшего представительного органа революционной Франции, якобинцы предложили примирение или neремирие Жиронде. Накануне Конвента Дантон имел примирительное свидание с Бриссо. Он предложил прекратить братоубийственную войну, пожать друг другу руки и сообща выступить против общего врага.

Все внутренние разногласия, старые споры должны смолкнуть перед величием задач, возложенных историей на плечи Конвента.

Казалось, что эти настроения примирения, сплочения, консолидации всех сил восторжествовали в стране. 21 сентября состоялось торжественное открытие Конвента.

Накануне 20 сентября, в сражении при Вальми, свершилось великое историческое событие, имевшее неисчислимые последствия и показавшееся многим современникам даже чудом.

Французские войска под командованием Дюмурье и Келлермана, вступившие в сражение с наступавшей армией прусских интервентов, выстояли против яростных атак противника и одержали над ним победу.

Правда, битва под Вальми не привела к уничтожению сил врага; она не означала стратегической победы, но для хода всей кампании моральное значение Вальми было огромно. Плохо вооруженные, слабо обученные, голодные, раздетые и разутые французские добровольцы оказались сильнее вышколенной, откормленной, прекрасно экипированной армии прусского короля. Вальми — это была первая победа, завоеванная волонтерами французской революции. Она вдохнула новую душу в армию, вселила надежды в народ. Гёте, находившийся в штабе прусских войск и жадно вглядывавшийся в это ожесточенное сражение, в котором грохот пушечных залпов сменялся громами бушевавшей бури, произнес знаменательные слова: «Сегодня здесь началась новая эпоха всемирной истории».

Почти одновременно на юго-востоке французской границы армия генерала Монтескью вступила в пределы Савойи. Военное счастье улыбалось Франции: на всех фронтах обозначился поворот.

Конвент открыл свои заседания, озаренный лучами славы Вальми. Огромное воодушевление владело депутатами Конвента. Адвокаты, клерки, земледельцы, вчерашние священники, актеры, художники, мастеровые, простые люди, явившиеся со всех концов страны в великую столицу революционной Франции, здесь, под высокими сводами старинного строгого зала, были охвачены волнующим сознанием величия задач, возложенных на их плечи историей. Их объединяли так ново звучавшие для каждого слова: «депутат Конвента»; эти два слова отодвигали в далекое прошлое все невзгоды и заботы вчерашнего дня, ставшие сразу мелкими и незначительными. Поднимаясь по каменным ступеням пологой лестницы, каждый смутно чувствовал, что он поднимается на подмостки, на великую сцену истории, где начинается действие, которое запечатлеется на века.

На первом заседании Конвента не было ни споров, ни распрей, ни пререканий.

Под гром аплодисментов Конвент единодушно принял декрет об упразднении королевской власти.

«Дворы — это мастерские преступления, очаги разврата, логовище тиранов. История королей — это мартиролог нации!» — воскликнул под гул одобрения священник-якобинец Грегуар.

И 21 сентября высший орган революционной Франции — Национальный Конвент объявил уничтоженной тысячелетнюю монархию во Франции.

Конвент декретировал также провозглашение республики. Он провозгласил также день 21 сентября началом нового летосчисления, «новой эры» — первым днем IV года Свободы, I года республики.

Эти простые, но великие решения, казалось, сплотили весь Конвент, весь народ, всю страну. Казалось, что Франция забыла свои раздоры и разногласия, что Конвент един в своей решимости спасти и обновить страну.

Марат разделял эти новые настроения, овладевшие большинством якобинцев. Он дал веские доказательства того, что он готов пересмотреть свой политический курс. 22 сентября, то есть на следующий день после торжественного заседания Конвента, в котором он участвовал как депутат, Марат выпустил новую газету. Он прекратил издание своей прежней, прославившей его газеты «Друг народа» и вместо нее публикует новый орган — «Газету Французской республики» — с выразительным добавлением: «издаваемый Маратом, Другом народа, депутатом Конвента».

Первый номер «Газеты Французской республики», вышедший 22 сентября, был полон значения. Марат ничего не изменил в своих взглядах, в своих оценках, в своих политических пристрастиях. Он по-прежнему сохраняет недоверчивое, враждебное отношение к клике Бриссо. Он выражает сожаление по поводу того, что клика Бриссо овладела высшими руководящими постами в бюро Конвента. В номере значительное место занимает обширная статья редактора доктора Жана Поля Марата, озаглавленная: «Новый путь автора».

В этой статье Марат объясняет читателям, что он пришел к мысли о пересмотре методов борьбы, которую он до сих пор вел. Марат пишет, что в течение многих лет его враги клевещут, изображая его каким-то желчным безумцем, человеком, который стремится всех чернить, всех клеймить, который заражен подозрительностью, сеет рознь среди французов. Это ему полностью чуждо. Он не говорит, что переменил свои взгляды. Нет! Он откровенен. Он готов лишь изменить свою тактику, ибо у него никогда не было и нет личных целей в борьбе, которую он ведет столько лет.

«Что касается приписываемых мне честолюбивых "намерений, — пишет Марат, — вот мой единственный ответ: я не хочу ни должностей, ни пенсий. Если я принял место депутата в Национальном Конвенте, то только в надежде лучше служить этим отечеству, а не обращать на себя внимание. Мое единственное честолюбие — помогать спасению народа; если он будет свободен и счастлив — осуществятся все мои желания».

Марат отдает себе отчет в том, что выполнить огромные задачи, стоящие перед республикой, — победить ее многочисленных врагов, добиться победы — можно только при условии единства. Нельзя достигнуть победы, если друзья отечества не договорятся между собой, не объединят свои усилия.

Марат принимает решение: «Они (друзья отечества) все считают, что можно победить своих недоброжелателей, не уничтожая их. Пусть так! Я готов принять пути, которые признаны правильными защитниками народа. Я должен идти вместе с ними. Священная любовь к отечеству — я посвятил тебе все мои бессонные ночи, мой отдых, все мои дни, все способности моей души; я приношу тебе сегодня в жертву мои предубеждения, вражду, гнев…»

Марат дал публично клятву смирять себя, пресекать голос обличения, которым сурово говорил до сих пор со страной, приблизить язык своих статей и речей к голосу большинства Конвента.

Грозная опасность, нависшая над страной, побуждала Друга народа все чаще звать к консолидации всех революционных сил. Как подлинно великий революционный вождь, умеющий подняться выше своих пристрастий и предубеждений, Марат готов ради достижения высшей цели — сплочения и объединения всех революционных сил — заглушить голос своих сомнений. Отныне он не будет говорить ничего такого, что могло бы разойтись со мнением большинства защитников родины.

Такова новая политическая тактика, с которой выступает Марат начиная с 22 сентября, и в свете его заявлений становится понятным глубокий смысл нового названия, которое он дал своей газете. «Друг народа» выполнил свою задачу. Эти два слова стали столь известными в стране, что они теперь неотделимы от имени редактора знаменитой газеты. «Газета Французской республики» — это газета Друга народа, Марата, но в новых условиях ищущего путей к объединению всех революционных сил.

Но долго ли удалось Марату оставаться на этих позициях?

Сохранилась ли эта атмосфера братской сплоченности и единства, придавшая такую силу и величие первым заседаниям Конвента? Долго ли тянулось перемирие?

Жирондисты, которые вначале были напуганы поражением, понесенным в столице, а затем опьянены успехом в провинции, увидев, что непартийные депутаты «болота» голосуют вслед за ними, решили перейти в наступление. Дух вражды снова восторжествовал. Вопреки перемирию, заключенному между Бриссо и Дантоном, вождь жирондистов Бриссо 23 сентября, пока не в Конвенте, а на страницах издаваемой им газеты «Французский патриот», выступил с нападками против депутатов Горы. 24 сентября, еще в глухой форме, разногласия стали проявляться уже в стенах Конвента, и, наконец, 25 сентября жирондисты, уверенные в прочности своих позиций и решающем влиянии, которое они приобрели в Конвенте, решили, что настал час свести счеты с политическими противниками.

Тактический замысел жирондистов был ясен: они решили сразить двух наиболее авторитетных, наиболее прославленных руководителей Горы — они решили ударить по Робеспьеру и по Марату одновременно.

25 сентября на трибуну Конвента один за другим поднимались ораторы жирондистов: Ласурс, Банару, Верньо и другие. Их копья были направлены против Неподкупного — Максимилиана Робеспьера, против Друга народа — Марата. Их обвиняли в стремлении к диктатуре, в намерении установить власть триумвирата, в разжигании вражды и всех смертных грехах. Выступая гласно против Марата и Робеспьера, они метили также и в Дантона.

Дантон, раздосадованный столь скорым крушением перемирия, пытался разрядить накаленную атмосферу хитроумной речью, в которой он делал уступки и той и другой стороне. Стремясь завоевать доверие «центра» Конвента и найти пути к примирению с жирондистами, Дантон отмежевался от Марата. Он не только никогда не выдвигал мысли о диктатуре или о триумвирате, но вообще не был близок с Жаном Полем Маратом. Он подчеркнуто обособлял свою политическую борьбу от деятельности Друга народа.

Робеспьер произнес защитительную речь, резко направленную против жирондистов.

После них слова попросил Марат. Когда Марат пожелал выступить, со всех скамей Жиронды и «болота» раздались негодующие возгласы. «У меня здесь много личных врагов», — спокойно сказал Марат. «Все, все!» — закричали в неистовстве жирондисты.

Жирондисты боялись появления. Друга народа на трибуне Конвента. В самом деле, ни один из политических деятелей Франции той поры, казалось, не обладал такой чудодейственной властью, не представлялся столь загадочным, таинственным, могущественным, как неведомый доктор Марат.

Общая неосведомленность о Марате была так велика, что Манон Ролан в одном из своих писем высказывала даже сомнение: а существует ли на самом деле этот доктор Марат? Может быть, это только вымышленное подставное лицо, какое-то условное обозначение, за которым скрывается кто-то реальный и совсем другой? Одно время ей даже казалось, что Марат — это выдуманное имя, прикрывающее статьи, сочиняемые Жоржем Дантоном.

И вот Марат — загадочный, таинственный, незримый доктор Жан Поль Марат, владевший непостижимой магией слов, обладавший необъяснимою могущественной властью над людьми, должен появиться на трибуне Конвента. Все уже убедились в разительной силе его газетных статей, но, может быть, это не только замечательный публицист, лучший журналист восемнадцатого века? Может быть, Марат еще и великий оратор? А что, если сила и престиж Друга народа еще больше увеличатся, когда он взойдет на трибуну?

Вот почему жирондисты хотели воспрепятствовать появлению Марата на трибуне Национального Конвента. Но Марат спокойно взошел на трибуну и добился, чтобы в наступившей настороженной тишине зала были выслушаны его простые слова.

«У меня в этом собрании много личных врагов, — повторил снова Марат уже с трибуны Конвента. — Я призываю их устыдиться: не криком, не угрозами, не оскорблениями доказывают обвиняемому его виновность; не тем, что будут выражать негодование, докажут защитнику народа, что он преступник. Я благодарю того, кто исподтишка попытался запугать этим призраком робких, внести раздор между честными гражданами, вызвать недоверие к парижской делегации. Я благодарю своих преследователей за то, что они дали мне случай открыть вам всю мою душу».

Это сдержанное возражение, исполненное достоинства, заставило замолчать аудиторию. Марат продолжал свою речь в полной тишине, наступившей в огромном зале, он продолжал говорить в той же простой, ясной и благородной манере. Он решительно отвел все обвинения, возводимые против Робеспьера и Дантона по вопросу о триумвирате. Его коллеги не могут быть ответственны за то, к чему они не причастны. За требование триумвирата ответствен только он один, Марат. Он был единственным писателем во Франции, который поставил вопрос о триумвирате и который действительно считал необходимым введение на короткий срок диктатуры. И простыми словами, сохраняя все то же невозмутимое спокойствие, Марат объяснил, отчего и почему, движимый какими убеждениями он считал необходимым установить во Франции диктатуру.

«Если это мнение заслуживает порицания, я один в нем виноват; если оно является преступным, то я призываю отмщение нации только на свою голову…

Я изложил свои взгляды публично для их рассмотрения; если они опасны, пусть мои враги их опровергнут, не предавая меня анафеме, а опровергая их серьезными доводами. Они должны уничтожать их тлетворное влияние возражениями, а не заносить над моей головой меч тирании».

Эти спокойно и так просто высказанные мысли произвели большое впечатление.

Но жирондисты не могли примириться с успехом Марата. Они вновь выступили с яростными нападками против него. Один из второстепенных прислужников клики Бриссо зачитал статью Марата против Петиона, придавая ей извращенное толкование. Ряд жирондистов потребовал отмены депутатской неприкосновенности, ареста Марата и препровождения его в тюрьму. В тот момент, когда уже собирались приступить к голосованию обвинительного декрета против Марата, подвергавшего его тюремному заключению, Марат снова добился права быть выслушанным. Он поднялся на трибуну, все тем же спокойным голосом сообщил, что споры и дискуссии здесь неуместны, потому что инкриминируемая статья действительно принадлежит ему, он ее написал в свое время, дней десять тому назад, и тогда, когда он ее писал, считал высказанное в ней правильным. Но с тех пор обстоятельства изменились, продолжал Марат, в новых условиях, после избрания Конвента, на который он возлагает такие большие надежды, он изменил свою политическую линию, что нашло свое отражение в статье «Новый путь автора», напечатанной в его новой «Газете Французской республики». Один из депутатов Конвента тут же зачитал эту статью вслух.

После того как чтение статьи было закончено, Марат вынул пистолет из-за пояса и, приставив его к своему лбу, заявил: «Считаю долгом заявить, что если обвинительный декрет будет принят, то я тут же пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды трех лет тюрьмы и мучений, перенесенных для спасения отечества! Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, страданий, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу вашу ярость…» И эти так искренне, с такой уверенностью сказанные слова произвели магическое действие. Без прений декрет против Марата был отброшен.

Но день 25 сентября не прошел бесследно. Он означал, что вновь вспыхнула борьба между Горой и Жирондой. Жиронда первой возобновила войну. Она рассчитывала получить головы Робеспьера и Марата, просчиталась и была отброшена; победа осталась за Маратом и Горой, но борьба теперь вновь разгорелась со всей силой.

Марат сумел правильно оценить значение 25 сентября. Он понял всю глубину ненависти к нему Жиронды, он разгадал черные, преступные замыслы вождей партии. «государственных: людей». Бриссо, Пьер Бриссо, его давний друг и почитатель, прячущийся всегда в тени, незримым движением руки выпускающий на сцену Верньо, Барбару, Буало, он не удовольствуется меньшим, чем голова Жана Поля Марата.

Друг народа поведал читателям, как в тот же день, или, вернее, в тот же вечер, когда Марат возвращался из Конвента, двое злодеев — двое убийц, выйдя вслед за ним из зала, продолжали преследовать его до площади Карусели, Другу народа пришлось обратиться за помощью к отряду федератов, по счастью встретившемуся на его пути.

Марат не сомневался в истинном значении памятного дня 25 сентября.

Он писал в своей газете:

«Я приглашаю читателя задуматься над злодейством клики Гаде — Бриссо… Друзья отечества будут знать, что 25 сентября эта клика устроила заговор, чтобы уничтожить меня мечом тирании или кинжалом разбойников. Если я паду под ударами убийц, в руках друзей общества будет нить. Она приведет их к источнику».

Эти слова Марата были пророческими.