Марат

ГЛАВА ВОСЬМАЯ «ДРУГ НАРОДА»

Революция, начавшаяся 14 июля 1789 года народным восстанием, низвергшим Бастилию, была по своему содержанию, объективным задачам и целям революцией буржуазной.

Французская буржуазия в ту далекую пору, когда еще только началась битва против реакционного, изжившего себя, но все еще цепко удерживавшего власть феодализма, была молодом, смелым и революционным классом. Стремясь свергнуть преграждавший ей путь феодально-абсолютистский режим, сокрушить феодальные производственные отношения и заменить их новыми, капиталистическими отношениями, перестроить общество на новых началах, в соответствии Со своими интересами и задачами, буржуазия смело шла на союз с народом против общего врага — реакционного феодально-абсолютистского строя. Именно союз буржуазии с народом и придал французской революции восемнадцатого века всю ее силу.

Только активное участие широких народных масс в революции, их творчество, их властное вмешательство в ход революционного процесса, их прямое воздействие на революционное законодательство смогли придать революции тот размах и ту глубину, без которых она не стала бы великой, наиболее завершенной, классической буржуазной революцией. По сравнению с ней все последующие буржуазные революции девятнадцатого века были лишь все более ухудшавшимися копиями славного оригинала.

Но если Главным действующим лицом, главным героем этой революции был народ, то ее руководителем, ее гегемоном была буржуазия.

В. И. Ленин писал: «Есть буржуазия и буржуазия. Буржуазные революции показывают нам громадное разнообразие комбинаций различных групп, слоев, элементов и самой буржуазии и рабочего класса»⁵. История французской буржуазной революции полностью подтверждает всю справедливость этого глубокого определения В. И. Ленина. Если почти вся французская буржуазия выступала сообща и вместе с народом против сил феодализма накануне и, может быть, в первые дни революции, то в дальнейшем политическое размежевание в ее рядах шло весьма быстро.

Первое грубое размежевание произошло в рядах буржуазии в первые же дни революции между либеральной и демократической ее частями.

Главным вопросом, разделявшим либеральную и демократическую буржуазию, был вопрос об отношении к дальнейшему углублению революции. Демократическая буржуазия вместе с народом, оставшимся неудовлетворенным в своих главных социально-экономических требованиях, стремилась к продолжению революции. Либеральная же буржуазия, выражая интересы тех слоев крупной буржуазии и либерального дворянства, которые после 14 июля, установив свое господство в стране, добились в основном удовлетворения своих требований, напротив, стремились «остановить» революцию, задержать ее развитие, не допустить ее углубления.

Какие же позиции защищал Марат в этот первый период революции, наступивший вслед за днями народного восстания в Париже?

На пороге революции он выступал с призывом к сплочению и укреплению единства третьего сословия в борьбе против абсолютистского режима.

Когда же после 14 июля началось размежевание внутри третьего сословия и выделение крупной буржуазии в господствующую политическую силу, Марат оказался одним из тех, кто первым глубоко осознал значение и смысл происходившего в третьем сословии процесса и понял заложенные в нем тенденции. Поставьте рядом имена Мирабо, Лафайета, Сиейса, Байи, сопоставьте с ними имя Марата, и вы сразу же почувствуете, как далек Марат по своему политическому настроению от этих признанных главарей либеральной партии, господствовавшей в Учредительном собрании. Но сопоставьте позицию Марата 1789 года с позицией Максимилиана Робеспьера, раннего Дантона, будущих кордельеров, и при всем индивидуальном своеобразии каждого, при довольно существенных различиях между ними в программных и тактических взглядах нетрудно заметить и то общее, что их объединяло. В конце концов все они были в одном политическом лагере: это был лагерь революционной демократической буржуазии, сохранявшей тесный союз с народом.

Этот лагерь был по своему составу в то время весьма пестрым. В нем уживались вполне свободно и будущие жирондисты и якобинцы, которых позднее разделит эшафот. Бриссо, который станет позже политическим вдохновителем убийства Марата, в 1789 году был еще в числе друзей и почитателей Друга народа.

Легкомысленный, насмешливый, острый на язык Камилл Демулен, который позже станет трубадуром фракции дантонистов, в то время еще гласно выступал с выражениями симпатии к Марату. Сам Дантон, как, впрочем, и его противник слева — Бийо — Варенн, представлялся в то» время Марату «подлинным апостолом свободы».

Пройдет немного времени, и глубокие внутренние противоречия революции начнут размывать и разделять этот единый некогда лагерь на враждебные, борющиеся друг с другом политические группировки.

Марат в 1789 году в рядах этого лагеря отнюдь не занимал наиболее левой позиции, не придерживался наиболее радикальных взглядов по всем вопросам. Камилл Демулен, например, в июле 1789 года уже ратовал за республику и открыто объявлял себя республиканцем, тогда как Марат оставался сторонником конституционной монархии.

Дюфурни де Вилье, автор брошюры, выступавшей в защиту четвертого сословия, жаловался на то, что фабриканты неизменно пытаются уменьшить заработную плату рабочих и что поэтому интересы фабрикантов и интересы четвертого сословия прямо противоположны. Дюфурни де Вилье писал об этом еще до начала революции, ранней весной 1789 года. У Марата в 1789 году нельзя встретить подобных или сходных мыслей.

Но нельзя определить социальную и политическую принадлежность Марата на основании тех или иных его замечаний по отдельным политическим или философским вопросам. Для правильного понимания роли и места Марата в революции необходимо рассматривать все его взгляды и веющего деятельность в их совокупности, как целое, и в тесной связи с борьбой других политических деятелей, групп, партий, классов, действовавших в то же революционное время.

Рассмотрение основных политических произведений Марата кануна и начала революции: «Дара отечеству», «Добавления» к нему, «Проекта Декларации прав человека и гражданина», его однодневной газеты «Монитер патриот» — приводит к выводу, что место Марата на первом этапе революции — в лагере революционной буржуазной демократии, выступавшей в тесном союзе с народом.

Однако такое общее определение, будучи верным, остается все же явно недостаточным.

Попробуем же еще подробнее разобраться во взглядах политической линии Марата, в его острой и напряженной борьбе бурных лет революции.

8 сентября 1789 года в Париже был опубликован и распространен краткий проспект, извещавший о выходе в ближайшее время нового периодического издания «Le Publiciste parisien» — «Парижский публицист» — политической, свободной и беспристрастной газеты, издаваемой обществом патриотов и редактируемой Маратом, автором «Дара отечеству», «Монитера» и «Плана Конституции».

Этот проспект, по словам Альфреда Бужара, биографа Марата, произвел сенсацию. Впервые стало известным имя автора анонимных политических сочинений, привлекших к себе внимание радикализмом и определенностью высказанных в них суждений.

Через четыре дня, в субботу 12 сентября 1789 года, вышел первый номер «Парижского публициста» с эпиграфом «Vitam impendere Vero» — «Посвятить жизнь правде». Эти слова, звучавшие, как клятва, принадлежали Жану Жаку Руссо.

С № 6 газета изменила свое название; она стала именоваться «L’Ami du Peuple on le Publiciste parisien» — «Друг народа, или Парижский публицист». Постепенно это дополняющее второе название: «или Парижский публицист» — стало забываться. Когда говорили о газете Марата, то вспоминали только основное, первое ее название — «Друг народа». Под этим именем газета Марата вошла в историю, а уже вскоре после начала выхода газеты это так ответственно и почетно звучавшее наименование «Друг народа» стало применяться не только к газете, но и к ее редактору.

До № 29 «Друг народа» выходил как орган «общества патриотов»; позже этот подзаголовок в названии газеты исчез, и она уже выходила от имени самого Марата.

Было ли вообще это «общество патриотов»? Или ссылку на него надо считать литературным приемом или тактическим маневром редактора газеты?

Вопрос этот до сих пор остается недостаточно выясненным. Некоторые исследователи допускали с известными оговорками, что это «патриотическое общество», с которым был связан Марат и от имени которого издавалась газета, вероятно, в действительности существовало.

С этим, однако, трудно согласиться. Ссылка на «патриотическое общество» сохранялась в подзаголовке газеты примерно в течение одного месяца. Уже в середине октября она исчезнет навсегда со страниц газеты. Никакие известные до сих пор источники не подтверждают факта существования в Париже в сентябре — октябре 1789 года кратковременного левого политического объединения, с которым был или мог быть связан Марат.

Ни в переписке Марата, ни в его литературных выступлениях этого и более позднего времени также нет никаких упоминаний о «патриотическом обществе», с которым он был бы связан.

Следует, видимо, остановиться на предположении, что ссылка на «патриотическое общество» была чисто тактическим приемом. Марат, как он сам в том не раз признавался, натолкнулся на множество затруднений, предприняв издание своей газеты. Он не мог быть также уверен в успехах своего начинания. «Патриотическое общество» должно было придать солидность новому изданию. Месяц спустя, когда успех газеты уже достаточно определился и уже не было нужды в защитной маскировке, Марат отбросил это ставшее ненужным прикрытие и отныне до конца своих дней выступал только от своего имени.

По своему внешнему виду, по своему оформлению газета, которую стал издавать автор «Дара отечеству», не имела никаких шансов поразить или даже просто привлечь внимание читателей.

В ту пору газеты вообще были весьма не похожи на современные. По большей части они печатались на толстой шершавой бумаге желтовато-серого цвета; бумага эта делалась не из целлюлозы, как теперь, а из переработанного тряпья. Впрочем, если этот первичный материал при весьма примитивной технике его обработки придавал бумаге грязноватый вид, то он же наделял ее и некоторыми достоинствами: эта толстая, грубая бумага обладала замечательной прочностью.

По своему формату газеты конца XVIII века также не похожи были на современные: они были невелики по размерам и более походили на тонкие книги средней величины, даже не на современные журналы. Напечатаны они были крупным, нередко неровным шрифтом, само собой разумеется — ручным набором. Одна страница, случалось, бывала длиннее другой, иные были отпечатаны ярче, другие бледнее; почти всегда можно было найти немало ошибок.

Марат издавал газету сам, на собственный счет, не получая ни от кого ни субсидий, ни финансовой или иной помощи.

Эту ежедневную газету подготавливал, составлял и выпускал — словом, «делал» от начала до конца всего-навсего один человек. Он был и единственным автором, и «литредом», и главным редактором, и директором, и издателем ее.

Каждый день в течение многих лет выходила газета на восьми страницах in octavo, то есть в одну восьмую бумажного листа. Иногда она выходила сдвоенной — за два дня, но тогда в ней было двенадцать или шестнадцать страниц; нередко строки на типографской странице сжимались, и число их значительно увеличивалось.

Сейчас может показаться невероятным, как мог один человек выполнять такую титаническую работу, которая, казалось бы, требовала напряженных усилий нескольких десятков квалифицированных работников разных областей. Но это «чудо» было будничной реальностью:

«…Когда мне стал ясным преступный замысел вражеской партии, состоявший в том, чтобы пожертвовать нацией в интересах государя, а общественным благосостоянием — в интересах шайки честолюбцев, всякие сомнения испарились, я видел теперь лишь опасность, грозящую отечеству, и его спасение стало для меня высшим законом: я счел своим долгом забить тревогу, так как усматривал в этом единственное средство воспрепятствовать низвержению нации в пропасть».

Так в «Исповедании веры редактора», напечатанном в № 13 «Друга народа», объяснял Марат причины, побудившие его отдать все свои способности и силы изданию этой газеты.

Понятно, что новая газета, подготавливаемая и выпускаемая одним человеком, к тому же стесненным в средствах, не могла прельстить своим внешним видом. На оформлении газеты сказывалось также и то, что Марату приходилось часто менять типографии: то муниципальные власти оказывали противодействие и собственники типографии не хотели с ними ссориться, то у хозяина словолитни подвертывался более выгодный заказ, то ему не нравилось содержание газеты.

Неудивительно, что «Друг народа» в смысле своего внешнего оформления оказывался нередко хуже весьма многих газет того времени. И, перелистывая сейчас эти газетные страницы почти двухсотлетней давности, вы не можете не обратить внимания прежде всего на то, как они разнятся друг от друга. Одни из них — и таких больше всего — желтоватого цвета, другие — серого, третьи отливают синевой; на одних из них строки лежат ровно и текст читается вполне отчетливо, а рядом с ними — как бы сбившиеся в одну кучу строки; прямые буквы перемежаются с косыми, наклонными, и порою печать кажется стертой долгим временем.

А между тем «Друг народа» не только не был единственной газетой тех лет, но и должен был оспаривать и отвоевывать себе читателей у великого множества конкурентов.

Начало революции открыло век газеты во Франции. На смену брошюрам и листовкам пришла периодическая печать.

В короткий срок в Париже и Версале, а затем и в провинциальных городах возник ряд газет. Среди них было немало приобретших сразу же большое политическое влияние и завоевавших широкие круги читателей.

С мая 1789 года начал выходить «Журнал Генеральных штатов», издаваемый Мирабо. Знаменитый трибун был не только лучшим оратором своего времени, но и блестящим публицистом. Преследования, которым подверглась с первых дней газета Мирабо, лишь привлекли к ней интерес. «Курьер Прованса», как она стала позже называться, стала одной из наиболее читаемых газет.

Ловкий и изобретательный Бриссо сумел наладить издание большой газеты «Французский патриот». Несколько позже стала выходить газета Камилла Демулена «Революции Франции и Брабанта». Демулен по праву считался одним из лучших журналистов тех лет. Его легкая, живая речь подкупала своей непринужденностью. Демулен был остроумен, насмешлив, легкомыслен, он был непостоянен в своих политических симпатиях. Но парижане прощали ему эти недостатки и с увлечением читали статьи автора, обладавшего одним из лучших талантов — талантом никогда не быть скучным.

Левая демократическая газета «Парижские революции», редактируемая Лустало, приобрела громадное влияние. Эпиграфом к газете было: «Великие мира кажутся нам великими только потому, что мы стоим на коленях. Встанемте!» Этот призыв был услышан. Французский народ после тысячелетнего гнета хотел подняться на ноги, встать. Газета в короткий срок приобрела свыше двухсот тысяч подписчиков: по тем временам это был беспримерный тираж.

Большая официозная газета «Монитер», орган социального клуба «Буш де фер» («Железные уста»), «Аннал патриотик» («Патриотические летописи») Карра и ряд иных газет хлынули потоком на читателей французской столицы.

А сколько же появилось одновременно газет противоположного направления — газет «черных» — роялистов, сторонников старого режима! Некоторым из них, как. например, «Деяниям апостолов» Ривароля или «Парижской газете» Дюрозуа, нельзя было отказать в литературном таланте.

Сразу же, как по мановению волшебного жезла, Париж оказался наводненным великим множеством газет самых различных политических направлений, и в этом пестром и разнородном сонме соперничавших талантов нелегко было пробиться и привлечь внимание читателя.

«Другу народа» суждено было стать лишь одной из многих газет, предлагаемых парижанам. Сумеет ли он привлечь к себе внимание соотечественников? Дойдет ли его голос до народа? Или он будет заглушен громкими голосами противников и так и заглохнет, не услышанный родною страной?

Прошло меньше месяца с тех пор, как «Друг народа» — газета Жана Поля Марата начала выходить в свет.

И — странное дело! — за этот короткий срок эта внешне столь непривлекательная газета, которой, казалось, суждено было затеряться среди многих других больших, красиво оформленных газет, издаваемых знаменитыми политическими деятелями — а среди них были и такие, как Оноре Мирабо, Пьер Бриссо, Камилл Демулен, — приобрела сразу же такое политическое влияние, стала такою силой, что уже вскоре подверглась правительственным репрессиям.

Уже 8 октября 1789 года издание «Друга народа» почти на месяц было прервано, а его редактор, подлежащий аресту, должен был уйти в подполье.

5 ноября «Друг народа» начал снова выходить в Париже, но уже в начале января 1790 года власти вновь пытались арестовать Жана Поля Марата, ион должен был снова бежать — на этот раз в Англию — и лишь в мае смог вернуться в Париж.

В чем же был секрет этого быстрого, можно даже сказать внезапного успеха новой газеты, заслужившей сразу же столь почетное для нее преследование властей?

Сам Марат позднее писал об этом так:

«…Я предпринял тогда издание «Друга народа»: известны успех этой газеты, страшные удары, которые она нанесла врагам революции, и жестокие преследования, которые она принесла ее автору».

Это была правда.

«Друг народа» Марата с первых же номеров по своему тону, по политической линии, отстаиваемой автором, существенно отличался от большинства выходивших тогда газет.

В сентябре 1789 года, когда начал выходить «Друг народа», в политических кругах победившего революционного лагеря еще преобладали настроения радости и крылатых надежд, еще не остывших восторгов по поводу недавно одержанной победы 14 июля; еще сильны были иллюзии всеобщего братства и национального единения, подогреваемые взявшей фактически власть в свои руки крупной буржуазией и ее партией либералов-конституционалистов.

Решения Учредительного собрания 4—11 августа, отменившие личные феодальные повинности, уже на деле уничтоженные взбунтовавшимися крестьянами, были представлены современникам как великий революционный акт и акт великодушия охваченных благородными патриотическими чувствами депутатов дворянства, принесших свои привилегии «на алтарь отечества».

Декларация прав человека и гражданина, принятая Учредительным собранием 26 августа 1789 года и явившаяся действительно одним из подлинно революционных документов эпохи, прогремевшим на весь мир, укрепляла веру в силы революции, в ее способность решить великие задачи, стоявшие перед ней.

Рожденная революцией печать в августе — сентябре 1789 года еще продолжала упиваться радостями и видеть дальнейший путь озаренным розовыми лучами.

Одна из самых левых газет того времени, «Революсьон де Пари» — «Парижские революции», после нашумевших заседаний Учредительного собрания 4—11 августа и его решений по аграрному вопросу, в самом восторженном тоне писала:

«Опьянение радостью распространилось во всех сердцах; друг друга с энтузиазмом поздравляли с победой: наших депутатов называли отцами отечества. Казалось, новый день засиял над Францией… Братство, радостное братство царило повсюду…»

А между тем действительное положение вещей не давало оснований для этих восторженных настроений.

Решения 4—11 августа с их широковещательным заявлением о том, что. феодальный режим уничтожается, были на деле обманом, ибо эти решения отказывали крестьянам в их главном требовании — отмене без выкупа, то есть полной ликвидации всех феодальных повинностей, привилегий и прав. Постановления 4—11 августа все эти феодальные права, кроме так называемых «личных», сохраняли.

Но неудовлетворенным оставалось не только крестьянство. Население городов, в особенности рабочие, мастеровые, бедный люд, продолжало испытывать муки голода.

Экономическое и финансовое положение страны оставалось катастрофическим. Неккер, ставший всемогущим министром финансов либеральной монархии, пытался преодолеть финансовый кризис с помощью займов. Он предложил заем в тридцать миллионов франков, но крупные финансисты отнеслись с недоверием и к самому займу, и к министру, его заключавшему, и к государственной власти, которой он служил. Зачем рисковать своими капиталами? Подписка на заем дала только два миллиона шестьсот тысяч франков.

Неккер предложил новый заем — на этот раз на восемьдесят миллионов франков, но он потерпел такое же поражение, как первый. Неккер своими действиями оправдывал ироническое замечание Ривароля: «Он всегда имел несчастье быть недостаточным в недостаточной системе». Его политика полумер не могла спасти государственную казну от банкротства и наполнить пустую казну звонкой монетой.

Во всех делах продолжался застой. Многие мануфактуры прекратили работы, и число безработных в городах возрастало. Наживались лишь спекулянты хлебом. В Париже и в некоторых других крупных городах продовольственное положение в августе — сентябре резко ухудшилось. С четырех часов утра в Сент-Антуанском, Сен-Марсельском предместьях и других плебейских кварталах Парижа выстраивались длинные очереди перед запертыми дверьми хлебных лавок.

Народ Парижа голодал и снова начал роптать. В конце августа в Париже произошли уличные волнения. В очередях за хлебом, среди скопища женщин перед пустыми прилавками на обезлюдевшем рынке раздавались возгласы возмущения.

Винили всех, кроме короля. Если бы доброго короля не обманывали его министры и слуги, если бы он знал, как бедствует его народ, он пришел бы ему на помощь.

Но ни король, ни королева, ни их министры и слуги отнюдь не помышляли о народных бедствиях. Их мысли были заняты совсем иным. После жестокого поражения, понесенного 14 июля, королевским двором владели лишь одни помыслы: отмщение, реванш.

Королеву Марию Антуанетту больше не радовали ни пышные балы в залитых светом залах, ни мечтательные разговоры вполголоса в полутемной гостиной. Она не хотела больше кружиться в танце, когда будущность ее сына, дофина, представлялась темной, загадочной, полной опасности.

По богатому опыту азартной игры за ломберным столиком Мария Антуанетта хорошо знала, как изменчиво счастье. После страшного проигрыша умной, смелой и рискованной игрой можно вернуть все потерянное. Можно даже еще многое выиграть.

Королевский двор начал контригру. Прежде всего он оказал сопротивление этому взявшему слишком много власти Национальному собранию. Король остается королем; его воля выше решений каких-то там депутатов. Людовик XVI отказался утвердить постановления Учредительного собрания 4—11 августа и Декларацию прав человека и гражданина. Но это было только началом.

В Версаль начали стекаться верные королю войска. Из разных частей королевства прибывали преданные монарху офицеры. 23 сентября в Версаль вступил Фландрский полк, которым командовал маркиз Люзиньян. Были усилены также соединения лейб-гвардейцев. В самой французской столице в сентябре появилось много вооруженных людей, не принадлежавших ни к национальной гвардии, ни к регулярным войскам; у некоторых были черные кокарды.

Все свидетельствовало о том, что королевский двор рассчитывает силою оружия переиграть в свою пользу игру.

В августе — сентябре 1789 года большинство французов еще не осознавало грозящей опасности. Большинство газет того времени — и буржуазно-либеральных и демократических — еще находилось во власти радужных настроений. Политические лидеры — главари победившей буржуазии или влиятельные политические журналисты — были еще упоены личными успехами, и обольщения собственных действительных или кажущихся триумфов заслоняли все ухудшавшееся политическое положение в стране.

В середине сентября 1789 года Оноре Мирабо в частном письме к своему другу Мовильону писал: «…в большей степени, чем какой-либо другой смертный, я принялся за создание, исправление и распространение революции, которая продвинет род человеческий дальше, чем какая-либо другая революция… Будьте здоровы, мой добрый и прекрасный друг, любите меня, любите свободу, любите своих друзей, любите человечество…»

Этот отрывок из письма очень красноречив: он показывает, в какой экзальтации, в каком самоупоении находился в это время Мирабо: личный успех и успех революции сливались для него воедино; он был искренне убежден, что сделал для революции «больше, чем какой-либо другой смертный»; поэтому с такой легкостью он заканчивал письмо таким смелым совмещением: «…любите меня… любите человечество».

Другой политический деятель — Камилл Демулен — писал в то же самое время, в середине сентября, по мысли примерно то же самое, что и Мирабо:

«Я внес свою долю для освобождения отечества, я создал себе имя, и я уже слышу, как говорят: «Появилось произведение Демулена…» Несколько женщин пригласили меня к себе, и Мерсье представит меня в двух-трех домах, где его просили об этом». И сразу же после этого наивного в своем мелком тщеславии хвастовства вчера еще безвестного бедного провинциала — то же головокружение от безудержной гиперболизации собственной роли: «Но ничто не может вновь повторить такие же счастливые минуты, как пережитые мною 12 июля, когда десять тысяч человек не только устроили мне овацию, но прямо задушили в объятиях и слезах. Может быть, я спас тогда Париж от гибели и нацию от позорнейшего рабства».

Есть существенные различия, конечно, между Мирабо и Демуленом: один был зрелым, многоопытным вождем господствующей партии либералов-конституционалистов, к каждому слову которого прислушивались в то время все Учредительное собрание, вся страна; второй был молодым, начинающим, но очень успешно дебютировавшим и сразу ставшим «модным» журналистом. Но как ни различны были их положения, их политический вес, знаменательно, что оба они, по-разному представлявшие политически влиятельные в то время круги, рассматривали мир через увеличительные стекла восторгов собственной славой и не замечали надвигавшихся на революционную Францию туч.

Справедливости ради надо признать, что тогда находились немногие — их можно было по пальцам перечесть — проницательные люди, которые были охвачены беспокойством.

Лустало в газете «Революсьон де Пари» писал 30 августа: «Вызванный хищническими спекуляциями голод, прекращение работ, застой в торговле, постоянные тревоги, тайные союзы наших врагов — все это нас удручает и страшит». Но даже прозорливый Лустало, чувствуя, что в стране неладно, был не в состоянии найти правильную политическую ориентацию. В той же статье 30 августа он с неподдельной тревогой передавал слухи о том, будто бы граф Мирабо подвергся нападению, ранен шпагою и пал жертвою своего патриотизма. Ему было невдомек, что в это время Мирабо уже не был в первых рядах сражавшихся и уже задумывался над тем, как бы обуздать революцию.

И вот в этот хор славословий, восторгов, шумных уверений в благостности всеобщего братства или ложных опасений за судьбу «народных кумиров» ворвался совсем иной голос, не похожий на все остальные — суровый, резкий и обличительный.

Человек, взявший на себя смелость выступать от имени народа, не побоялся разойтись и в мнениях, и в тоне, и в определении ближайших политических задач со своими собратьями по перу.

«О французы, народ свободный и легкомысленный, доколе же не будете вы предвидеть тех бед, которые вам угрожают, доколе же будете вы спать на краю пропасти?»

Так начинал Марат свое «Обращение к народу», напечатанное в одном из первых номеров «Друга народа», датированном 18 и 19 сентября 1789 года.

В простых и ясных словах Марат рисовал народу картину бедствий родины и предостерегал против угрожавших опасностей.

Народ одержал славную победу 14 июля, но два месяца спустя нет оснований все еще упиваться радостью. «Чему повсеместно рукоплещете вы от одного края королевства до другого?» — негодующе спрашивал он.

«У вас нет более тиранов, но вы испытываете еще последствия тирании; у вас нет более господ, но вы продолжаете страдать от угнетения; в ваших руках лишь призрак реальной власти, и вы дальше от счастья, чем когда-либо».

Марат не боится сказать народу жестокую правду, сбросить с его глаз пелену иллюзий. Он показывает народу истинное положение страны: мануфактуры закрыты, мастерские опустели, торговля прекратилась, финансы расстроены, «сами вы прозябаете в нищете». И дальше будет не лучше, а хуже, ибо бедственное положение страны является следствием злонамеренных действий врагов общества и беспечности, легкомыслия и доверчивости народа.

Речь Марата, обращенная к своим соотечественникам, не похожа на карканье ворона, предвещавшего беду. Она полна энергии, за этими суровыми словами чувствуется непреклонная воля, стремящаяся преодолеть косность народа и поднять его на борьбу против грозной опасности.

«Политическая машина никогда не приходит в движение без сильных сотрясений, подобно тому как воздух очищается не иначе, как в результате грозы. Соберемся же в общественных местах и обсудим средства для спасения государства».

Марат призывает народ к пробуждению, к действенному вмешательству в политическую борьбу.

Для чего? Для новой революции? Для разжигания гражданской войны? Отнюдь нет. Напротив, Марат предостерегает от ужасов гражданской войны, которую охотно бы развязал король.

Народ должен громко высказать свои требования, он должен бдительно следить за развитием событий, ибо те, кому он передоверил защиту своих интересов, — депутаты Национального собрания в первую очередь, а также члены муниципальных комитетов — не выполняют своего долга: не защищают интересов народа и потворствуют или тайно прислужничают коварным и злобным планам двора.

В дни, когда Национальное собрание было еще окружено ореолом лучезарной славы, когда большинство газет и политических деятелей представляло его живым воплощением всей нации, а его решения — голосом самого народа, Марат посмел осудить его политику и выразить недоверие многим его членам.

Конечно, Марат был далек от того, чтобы бросать обвинение всем депутатам Собрания; он славил тех депутатов, которые с воодушевлением служат интересам народа, и охотно воздавал им должное за их заслуги.

Но он решился, он посмел громко, на всю страну возвестить ту непреложную истину, которая, может быть, не доходила до сознания народа, что это Национальное собрание было избрано еще при старом режиме, на основе действовавших тогда феодальных положений, что его состав не представляет народа и не выражает его мнения и что из тысячи двухсот депутатов Национального собрания большая часть является слугами двора и врагами народа.

Марат не был ни догматиком, ни схоластом. Высказав вслух эту мысль, которая многим должна была показаться кощунством, он тут же предлагал и практические пути исцеления зла.

«Потребуем, чтобы сенат нации (то есть Национальное собрание. — А. М.) сам подверг себя чистке и чтобы его первый же декрет объявил лишенными права избираться в депутаты всех тех, кто пользуется какими-либо милостями со стороны двора или использует честь служения родине для извлечения выгоды… Если же сенат откажется очистить свои ряды, пусть те депутаты, которым невозможно больше доверять, лишатся полномочий своими избирателями, а на их место будут избраны действительно достойные люди!»

Это значит иными словами, что Марат призывал к своего рода «чистке» Национального собрания, устранению из его рядов всех враждебных революции депутатов.

Марат, как это было в духе того времени и как это было присуще ему и раньше, вел борьбу преимущественно в плане моральных категорий: он призывал к борьбе против подлых, недостойных, недобродетельных людей. Но это был только способ выражения, за которым скрывались вполне определенные социальные категории. Марат их довольно точно обозначает: «Устраним же с ристалища, — пишет он, — прелатов, дворян, финансистов, членов парламентов, пенсионеров государя, его сановников и их ставленников». Нетрудно заметить, что к категории врагов революции Марат теперь относит. и те социальные группы (например, финансистов), которые он до революции, до 14 июля, считал необходимым привлечь в ее лагерь. Это изменение тактики вполне оправданно. Победа революции привела к изменениям в соотношении классовых сил: верхний слой буржуазии, шедший вместе со всем третьим сословием против абсолютистского режима, после 14 июля повернул против народа и пошел на сближение с двором.

Марат доказывал народу на конкретных примерах слабость и двоедушие Национального собрания. В ту пору, когда самые прославленные ораторы, журналисты, поэты в стихах и прозе прославляли великие деяния благородных и великодушных депутатов «исторической Ассамблеи», Марат не побоялся гласно разоблачить трусость, лицемерие, корыстные расчеты и враждебные народу тайные помыслы господствующей в Собрании партии либералов-конституционалистов.

Марат был первым из французских политических деятелей той эпохи, кто сум. ел разгадать, понять и разоблачить перед всем народом обман, на котором были построены все решения «исторической ночи» 4 августа, и раскрыть своекорыстные расчеты либерального дворянства, маскируемые показным великодушием.

«Ведь это только при отблеске пламени, поглощавшего их подожженные земли, они возвысились до отказа от привилегий держать в оковах людей, вернувших себе свободу с оружием в руках», — иронизировал Марат над мнимым «самоотверженным порывом» либеральных дворян 4 августа.

Стрелы его критики были направлены не только против антиреволюционного большинства Национального собрания; они поражали также и муниципальные органы, ставшие цитаделью крупной буржуазии, и в особенности парижский муниципалитет, возглавляемый надменным и заносчивым сановником науки — академиком Байи.

Уже одним этим — прямым и резким обличением господствующей партии либеральных буржуа и дворян-конституционалистов, овладевших самыми авторитетными представительными органами — Национальным собранием и муниципалитетами, «Друг народа» коренным образом отличался от всех остальных органов печати.

Сила позиции «Друга народа» состояла в том, что он ясно определял основное направление и главные мишени, по которым в данное время надо было бить в интересах революции. Правильно понимая ее задачи и прислушиваясь к голосу народных масс, Марат направлял их действенную силу против тех врагов революции, которые в данный момент были всего опаснее.

«Истина и справедливость — вот единственно, чему я поклоняюсь на земле», — писал Марат в одном из номеров своей газеты.

Читая произведения Марата, его статьи из «Друга народа», читатель многократно сталкивается с этими особенностями стиля знаменитого журналиста французской революции. Марат постоянно оперирует отвлеченными понятиями или моральными категориями: он защищает справедливость, он борется против подлости, он отстаивает добродетель и т. д.

Но читатель не должен быть введен в заблуждение этой постоянной апелляцией к возвышенным моральным чувствам и столь же неизменным осуждениям низких моральных качеств. Раскройте эти псевдонимы — дань обычаям эпохи Просвещения восемнадцатого века, снимите эту словесную оболочку, и перед вами предстанет ожесточенная борьба классовых интересов, кипение политических страстей.

Вчитываясь в выступления «Друга народа» по самым различным политическим вопросам, нетрудно заметить, что исходным пунктом всех его соображений является мысль, что революция осталась незаконченной, что она находится в начале своего пути, что она еще не сокрушила своих врагов, не разрешила стоявших перед нею задач.

Иногда Марат говорит это прямо; он упрекает французов в том, что «вместо того чтобы, не останавливаясь, продолжать преследование врагов общества», они после победы выпустили их из рук. В другой раз он говорит еще определеннее: «Революция была бы навсегда завершена и свобода утверждена, если бы 15 июля десять тысяч парижан направились в Версаль». Или же: «Революция была бы доведена до конца…», если бы патриотически настроенные члены Собрания не совершили ошибки, и т. д. Можно было бы привести множество примеров прямых указаний Марата на незаконченность, незавершенность революции. В некоторых случаях он говорит об этом косвенно, иногда эти мысли остаются подтекстом, но каков бы ни был литературный способ выражения мысли, в своей основе она остается одной и той же: революция не закончена, ее надо двигать вперед.

Позиция эта, так решительно и твердо занятая Маратом в «Друге народа», соответствовала объективным условиям, сложившимся в стране, устремлениям широких народных масс, разбуженных и приведенных в движение залпами 14 июля. Следует припомнить, что именно в это время по городам Франции шла волна народных восстаний, уничтоживших старые местные органы власти и заменивших их новыми, что именно в это время все шире и грознее разгорался пожар крестьянского движения, охватившего после 14 июля всю страну и вселявшего «великий страх» бежавшим из пылающих усадеб помещикам да и состоятельным буржуа. «Друг народа» с его постоянным напоминанием О незавершенности революции был подлинным рупором этого движения многомиллионных народных масс, еще ждавших от революции удовлетворения своих социальных чаяний.

Революция не закончена, не завершена. Но что, или, вернее, кто, препятствует ее завершению? — вот вопрос, который постоянно волнует Марата. И его преимущество перед другими революционерами-демократами того времени заключается прежде всего в том, что Марат хорошо знает, где враг, по которому нужно ударить. Со страниц своей боевой газеты он ведет прицельный огонь по тем противникам, которые ему представляются в тот или иной момент наиболее опасными.

Прослеживая содержание революционной публицистики «Друга народа» день за днем, месяц за месяцем, нетрудно заметить, как постепенно перемещается направление главного огня.

В ближайшие месяцы после падения Бастилии — в августе — сентябре и в начале октября 1789 года — Марат считает главной опасностью для революции тайные происки и планы партии двора, «партии аристократов», как он ее называет, которая «носится с мыслью оказать противодействие принятию Конституции и вернуть королю абсолютную власть…». Марат уже понимает, что эта партия сторонников абсолютистского режима имеет приверженцев не только среди дворян и духовенства, которые являются ее естественной опорой, но и среди представителей крупной либеральной буржуазии и либерального дворянства, играющих роль друзей революции. Можно лишь поражаться удивительной политической проницательности Марата, усвоившего уже с первых номеров своей газеты недоверчивый, враждебный тон к Мирабо — в ту пору самому прославленному вождю революции, пользовавшемуся всеобщим поклонением, но внутренне уже готовому к тому, чтобы предать и продать революцию. Но все же главный огонь в это время Марат направляет не против Мирабо или Байи, а против аристократов-контрреволюционеров, стремившихся к полной реставрации феодально-абсолютистского строя.

Предупреждая о грозной (и, как показали события 1 октября, действительно существовавшей) опасности со стороны партии двора — феодальной контрреволюции, Марат указывает и на средства борьбы с этой опасностью. И здесь особенно ясно вырисовывается другая отличительная черта Марата как великого революционера-демократа: он ищет средства избавления страны от грозящей ей опасности не в парламентских решениях, не в стенах Национального собрания, а в революционных действиях масс, на площадях и улицах революционной столицы. Марат апеллирует не к депутатам, не к государственным мужам, прославившимся добродетелью, он обращается к народу, и только к нему.

Марат исходит из убеждения, что только народ может спасти революцию и обновить и возродить свою родину. Народ часто не понимает ни этой своей задачи, ни своих возможностей. Марат считает, что его обязанность как Друга народа в том и состоит, чтобы пробудить сознание народа, вдохнуть в него веру в свои силы и поднять его на борьбу.

«Несчастный народ!.. Оплакивай же, оплакивай свою несчастную судьбу: ты вполне заслужишь весь ее ужас, если окажешься настолько трусливым, что не сумеешь прибегнуть к имеющемуся у тебя средству спасения — оно в твоих руках!»

Это спасение — в революционных действиях, в массовых выступлениях народа. Воля народа, подкрепленная силой оружия, — вот что является ведущей силой в революционном процессе. Марату чуждо какое бы то ни было преклонение перед формальной законностью. Поднимая народ на защиту революции, мобилизуя его против ее врагов, «Друг народа» выдвигает целую программу практических революционных мер: «чистку» Учредительного собрания, «чистку» парижского и провинциальных муниципалитетов от враждебных революции людей, созыв народных собраний и выдвижение народом новых, достойных представителей в обновленное Национальное собрание или в новый законодательный орган, который должен прийти на смену первому трусливому и недостойному Национальному собранию.

Вся эта программа, которую Марат настойчиво пропагандирует на страницах своей газеты, исполнена величайшего презрения и пренебрежения к формальной демократии, к «букве закона». Марат отнюдь не анархист, не враг государственности вообще. Он не раз доказывал, что государственная власть в руках патриотов способна принести немалое благо народу. Но он стремится убедить народ, что фетиши формальной законности не должны сковывать его инициативы, столь спасительной для свободы и Франции. Только народное восстание является для Марата истинной основой революционной Франции, подлинным источником свободы.

«Философия подготовила начала, благоприятствовала данной революции — это бесспорно. Но одних только описаний было недостаточно, необходимы были действия. Ведь чему обязаны мы своей свободой, как не народным мятежам?» В этих замечательных строках — весь Марат, революционер с ног до головы, человек, обладавший «мужеством беззакония», пользуясь выражением Энгельса.

К концу сентября заговор контрреволюционной партии, возглавляемой королевским двором, против мятежной столицы, против своевольничающего Национального собрания, против самой революции полностью созрел. Между Мецом и Версалем были расположены верные королевскому двору войска. В Версале разместился Фландрский полк, лейб-гвардейцы, Швейцарская гвардия. В предместьях Парижа сосредоточились надежные, преданные королю воинские части.

В сентябре Париж был наводнен многочисленными листовками контрреволюционного содержания. Народ Парижа пугали возмездием за ослушание, за неповиновение монаршей воле, за дерзновенные помыслы и действия. В кругах, близких к королю, среди офицерства из уст в уста передавали слух о создании «священного батальона». Так должен был называться отряд добровольцев, преданных всем сердцем королю, готовых ради него пойти на любой подвиг, на самое рискованное дело.

Были распространены также слухи о том, что королю предложат перевести Национальное собрание в провинцию, например в город Тур; с этого должно начаться его умертвление. Эти слухи, по-видимому, имели под собой определенную почву.

Партия аристократов, партия двора, поощряла лейб-гвардейцев, офицеров верных королю полков к открытым выступлениям против народа. Офицеры точили сабли о ступени домов. Они показывали пули и вызывающе восклицали: «Вот славный горох, он скоро поспеет!»

1 октября в Версале в театральном зале королевского дворца был устроен банкет для офицеров Фландрского полка.

В то время как трудовой люд Парижа испытывал величайшую нужду — ему не хватало хлеба, — этот банкет, которому вначале хотели придать внешне невинную форму, был проведен с давно невиданной роскошью. Большой стол был сервирован на 210 кувертов; прославленный в то время ресторатор Арму позаботился об изобилии яств и вин. На банкет собрались офицеры Фландрского полка, драгуны, лейб-гвардейцы, офицеры Швейцарской гвардии, представители высшей придворной знати. В середине обеда, проходившего в обстановке большого возбуждения, к офицерам явились королева и король. Королева Мария Антуанетта со своим сыном-дофином на руках медленно обходила столы, бросая одним одобряющие слова, другим — милостивые взгляды.

Появление королевской четы вызвало взрыв восторженных чувств. Оркестр исполнял популярную в те годы мелодию на слова «Ричард, мой король, все тебя покидают». И под звуки этой музыки, созвучной настроениям собравшихся, офицеры стали срывать трехцветные кокарды, заменяя их белыми кокардами — цветом Бурбонов. «Да здравствует белая кокарда — кокарда верноподданных душ!» — этот возглас раздавался то здесь, то там в бушевавшем собрании офицеров. Громко произносились угрозы Парижу, публично оскорблялось трехцветное знамя революции. И когда король и королева покинули банкет, собрание приняло еще более разнузданный характер открытой контрреволюционной манифестации.

Монархическая манифестация 1 октября была прямым вызовом революционному Парижу. Партия двора была настолько уверена в своих силах, что не считала более нужным скрывать свои намерения. Она бряцала оружием и грозила революционной столице.

Но был ли понят смысл этих контрреволюционных манифестаций французскими революционными демократами в те дни? Поняли ли они значение этих грозных приготовлений в Версале?

Париж народа, Париж плебейских предместий, ремесленников, рабочих, бедноты в эти осенние месяцы 1789 года голодал. Уже в сентябре в Париже наступили продовольственные затруднения. К концу месяца положение резко ухудшилось. С раннего утра женщины становились в очереди перед закрытыми дверьми булочных и хлебопекарен для того, чтобы дождаться в семь-восемь часов нескольких буханок хлеба, которые могли попасть в руки лишь немногих счастливиц. В Париже не было хлеба, не было других продуктов питания; и тогда как в особняках крупных буржуа и денежной знати, в великолепных ресторанах в кварталах Пале-Рояля, Сент-Оноре вино лилось рекой, шли оргии и пиршества, Париж Сен-Марсельского и Сент-Антуанского предместий испытывал бедствия тягчайшей нужды.

Уже в эти голодные дни в Париже возникла мысль о походе на Версаль. Кто первый бросил эту идею? Это трудно сказать. Современники свидетельствуют, что в очередях, перед запертыми дверьми хлебопекарен, женщины говорили: «Добудем короля, и будет хлеб».

Король в представлении простых людей Парижа все еще оставался добрым королем: «Наш добрый отец», — говорили о нем женщины. Если Париж не имел хлеба, то в этом повинен был не король, а его нерадивые слуги — министры, которые скрывали от короля правду. Мысль о том, чтобы обратиться к королю, дабы побудить его приехать в Париж, не имела антимонархического характера. Напротив, за ней скрывалось доверие к королю, которое еще не было поколеблено в эти первые месяцы революции.

Первым, кто отчетливо и ясно определил задачи, стоящие перед народом, кто сумел в должной мере оценить значение контрреволюционной манифестации 1 октября в Версале, был Марат.

«Друг народа» был первой из политических газет левого направления, которая привлекла внимание парижан к военным приготовлениям в Версале и сумела оценить их грозное значение.

Но что должен был делать революционный Париж перед лицом враждебных приготовлений Версаля?

Марат опубликовал на страницах своей газеты статью под названием «Известия о заговоре против родины». Здесь содержалось письмо, датированное 4 октября, в котором с негодованием сообщалось об оргии офицерства в Версале.

«Вы показали себя достойным доверия всех честных граждан, — писал автор письма. — Вы один разоблачили все заговоры изменников; помогите же нам вашими советами».

И Марат нашел верный ответ. Со страниц своей газеты он обратился с призывом к народу Парижа.

«…Нельзя терять ни одного мгновения, — писал Друг народа. — Все честные граждане должны собраться с оружием в руках; нужно послать достаточно сильный отряд, чтобы захватить весь порох в Эссоне. Каждый дистрикт должен взять пушки из городской ратуши. У национальной милиции достаточно соображения для того, чтобы понять, что она не должна ни в каком случае отделять себя от своих сограждан».

Значение этого призыву Марата нельзя недооценить. Марат гласно высказал то, что тайно или неосознанно бродило в умах многих людей. Он бросил клич: «Вооружайтесь, идите походом на Версаль!» Конечно, можно предположить, что возмущение народных масс произошло бы и в том случае, если бы не было призыва Марата. Народное негодование достигло уже такой степени накала, что оно должно было прорваться наружу. Но Марат сумел найти выход для кипевших в революционной столице чувств. Он обратился к народу, с призывом «Вооружайтесь!», и это сразу дало смутным народным стремлениям конкретное содержание. Он указал, что должен делать народ.

С раннего утра 5 октября большие толпы парижан хлынули к ратуше, ворвались в нее, а затем двинулись по дорогам, ведущим в Версаль. В своем большинстве это были женщины. Тут были жены ремесленников, жены рабочих мануфактур, работницы; здесь были торговки с парижских рынков, знаменитые «королевы рынка», как их называли.

Сколько их было — женщин Парижа, отправившихся завоевывать Версаль? Свидетельства очевидцев и участников не совпадали, но все сходились на том, что их было не меньше шести-семи тысяч.

Среди них, а чаще впереди других, шла Теруань де Мерикур. Простая крестьянская девушка из глухой деревушки близ Льежа, вынужденная из-за бедности родителей оставить отчий дом, она была и певицей, и актрисой, и куртизанкой до тех пор, пока не грянула революция. Она пошла с парижанами на штурм Бастилии и с этого дня, зачеркнув прошлое, ушла с головой в революцию. Ее зажигательные речи воодушевляли женщин из народа. И в походе 5 октября она увлекла за собою толпу. В шляпе с трехцветной кокардой, с распущенными волосами, в яркой амазонке, с пистолетами, заткнутыми за пояс, устремленная вперед, она казалась живым изображением революции.

Этот стихийно организовавшийся поход на Версаль был походом парижского плебейства, простых людей. Они шли, не имея ни отчетливого плана действий, ни ясной программы, ни определенной цели. Их толкали нужда и голод. Они стремились скорее достичь резиденции короля, чтобы выразить свое недовольство, чтобы побудить короля прийти им на помощь.

Когда стало известно, что толпы парижского народа идут по размытой дождями дороге в Версаль, то напуганный муниципалитет Парижа дал приказ двинуть в Версаль и национальную гвардию. Вслед за парижскими женщинами шли национальные гвардейцы, возглавляемые Лафайетом. Но Лафайет, направившийся со своими батальонами из Парижа в Версаль, в эти решающие часы так и не знал, как Поступить: должны ли национальные гвардейцы поддержать народ в его требованиях, или долг обязывает их защищать королевский двор от посягательств народа? Как бы там ни было, но, не решив этого вопроса, национальная гвардия вслед за народом достигла Версаля.

День 5 октября прошел бурно, но без кровопролития. На следующий день, 6-го, раздались выстрелы. Они вызвали взрыв негодования народа. Женщины ворвались во дворец, и перепуганный король вместе с маркизом Лафайетом должен был не раз выходить на балкон, чтобы успокоить негодующий, взволнованный народ. Бледная Мария Антуанетта, королева Франции, скрывая подлинные чувства, должна была улыбаться «королевам рынка».

Народ победил. Контрреволюционный заговор был подавлен в зародыше. За один день все изменилось. 5-го граф Сен-Прист, один из приближенных короля, еще говорил вызывающе женщинам Парижа: «Прежде у вас был один король и хлеба у вас было достаточно; теперь же у вас тысяча двести королей — идите просите хлеба у них!» Но на следующий день и королю и его слугам пришлось склонить головы перед народом. Король утвердил все постановления Национального собрания, которые отказывался подписать. Он уступил требованию народа, властно пожелавшему, чтобы король и его двор переехали в Париж.

6 октября король, королева, дофин и их многочисленные слуги в каретах, окруженные со всех сторон многочисленными толпами народа, медленно следовали из Версаля в Париж.

Какую роль играл в этих памятных событиях Жан Поль Марат? Мы не располагаем точными сведениями, которые смогли бы восстановить во всех деталях его деятельность в эти дни. Известно лишь свидетельство Камилла Демулена, писавшего на страницах своей газеты «Революции Франции и Брабанта» о роли Марата:

«Марат мчится в Версаль, возвращается как молния, делает один столько шума, сколько все трубы в день страшного суда, и взывает к нам: «О мертвые, пробудитесь!»

Демулен был журналистом, искавшим прежде всего яркого эффекта. Может быть, в этой образной картине есть и преувеличение; однако остается бесспорным, что Марат не только выступил со страниц своей газеты с призывом к походу на Версаль, но и принял непосредственное участие в событиях этих двух дней.

Поход парижского народа 5–6 октября на Версаль был важной вехой в развитии революции. План контрреволюционного переворота, который вынашивал двор, был сорван. Революция одержала еще одну победу. Заставив короля переехать из Версаля в Париж, она превратила его фактически в пленника французского народа.

Вслед за королевским двором из Версаля в Париж переехали и Национальное собрание и позже Бретонский клуб, принявший здесь наименование Якобинского клуба. Отныне столица стала вершительницей судеб революции. Народ ликовал. Ему казалось, что, когда король вместе с ним в Париже, когда он сам может увидеть бедствия народа, все несчастия бедных людей должны миновать.

Первые дни в демократических кругах революционной столицы горячо приветствовали одержанную победу. Марат на страницах «Друга народа» также выражал свое глубокое удовлетворение исходом событий 5–6 октября. Он оценивал их как несомненный крупный успех народа. Но в отличие от многих своих современников Марат не считал победу завершенной. Он призывал народ к бдительности, он предостерегал, что борьба лишь вступает в свою решающую фазу.

Предостережения Марата были не напрасны. Через две недели после октябрьских событий, 21 октября, Учредительное собрание приняло так называемый военный закон, разрешающий применять военную силу для подавления народных восстаний. Этот антидемократический закон показывал, как напугана господствующая крупная буржуазия революционной энергией народа, проявленной 5–6 октября.

Марат клеймил в своей газете в ноябре 1789 года преступный антинародный смысл закона 21 октября. «Для того чтобы надеть цепи на народ, который приводил их в ужас, укрепиться против него и противопоставить ему национальную милицию, враги общества прибегли к военному закону, кровавому закону…»

8 октября муниципальные власти Парижа, Коммуна отдали распоряжение об аресте Марата. Формальным поводом для ареста Марата была допущенная им ошибка — обвинение на страницах «Друга народа» одного из служащих муниципалитета, некоего Жоли. Марат в своей газете обвинил Жоли в должностных преступлениях, которые тот, как позднее выяснилось, не совершал. Марат, прямой и искренний человек, публично, на страницах своей газеты, принес извинения Жоли. Но он хорошо понимал, что инцидент с Жоли, незначительный сам по себе, был использован только как внешний повод для преследования газеты «Друг народа» и ее редактора.

Истинная причина репрессий против Марата заключалась в политической линии, которую проводила редактируемая им газета. Марат обличал контрреволюционную партию двора и ее тайных пособников.

Марат обличал парижский муниципалитет, мэра Парижа — Вайи, Лафайета, Мирабо, то есть тех политических лидеров, которые в то время являлись общепризнанными вождями революции. Эта беспримерная смелость, эта дерзость, с которой журналист публично бросал обвинение людям, являвшимся первыми политическими руководителями Франции, и вызывали их ярость. Инцидент с Жоли послужил лишь формальным предлогом для того, чтобы привлечь Марата к судебной ответственности.

Марат не стал дожидаться, когда его арестуют.

8 октября он покинул свой обжитый, привычный дом на улице Старой голубятни, в котором он прожил столько лет, и скрылся у своих друзей. Начиналась новая глава в его биографии — жизнь в подполье.

Некоторое время Марат скрывался в Версале у Лорена Лекуантра, в то время одного из рядовых левых политических деятелей, занимавшего невысокий командный пост в национальной гвардии. Позже Лорен Лекуантр совершит эволюцию и с левых позиций переместится на правые. Он будет одним из участников термидорианского контрреволюционного переворота. Но в октябре 1789 года Лекуантр еще гостеприимно открывал двери своего дома, предоставляя убежище преследуемому журналисту. Затем некоторое время Марат скрывался в Париже.

В ноябре Марат возобновил издание газеты. С 5 ноября «Друг народа» стал вновь выходить в столице. Интерес к газете после вынужденного перерыва в ее издании еще более усилился. «Друг народа» продолжал прежнюю линию смелого обличения тайной политики вожаков, которые, сохраняя еще влияние в массах, стали тормозом для развития революции.

Сила критики Марата была в том, что она была всегда персонифицирована. Марат не вел анонимной, безыменной борьбы, борьбы против неизвестного врага. Он боролся против общественных сил, ставших преградой в развитии революции. Но он всегда умел находить имена, которые наиболее полно представляли эти реакционные силы.

До событий 5–6 октября Марат видел главного врага революции в партии двора. Это было справедливо. Пока аристократическая партия, партия двора, еще рассчитывала на реванш и имела определенные шансы на успех, она представляла наибольшую опасность для революции. Но после событий 5–6 октября, когда абсолютистско-аристократическая партия потерпела поражение и королевский двор был вынужден переехать из Версаля в Париж, партия двора перестала быть непосредственной опасностью. Марат перемещает теперь направление своего огня.

Главный удар в конце 1789 года он направляет против Неккера — первого министра финансов. Он считает его наиболее опасным в данный момент.

Еще в октябре Марат написал памфлет, направленный против первого министра финансов. Однако эта работа, которой он придавал большое значение, не могла найти издателя. Один за другим издатели и владельцы типографий отказывались печатать это сочинение: оно казалось им слишком опасным. Марат рассказывал, что после того, как десять издателей отказались печатать его памфлет против Неккера, он должен был сам стать книгопечатником. В ноябре 1789 года Марат переезжает на улицу Ансьен Комеди, дом № 39, где он создает собственную типографию. Теперь он является уже не только редактором и главным автором своей газеты — он стал и ее издателем.

В своей типографии Марат выпустил в январе 1790 года памфлет «Разоблачения против Неккера». Неккер — в прошлом женевский банкир, составивший себе крупное состояние на различного рода спекуляциях, на игре канадскими ценными бумагами, сомнительных махинациях с бумагами Ост-Индской компании, был одним из самых богатых людей своего времени. Человек просвещенный, он писал сочинения на экономические темы, до революции слыл сторонником передовых идей. Как уже говорилось, он был преемником Тюрго в первые годы царствования Людовика XVI и с тех пор стал одним из самых популярных лидеров в рядах крупной буржуазии.

Неккер был на службе королевского двора еще до революции. Он сохранил свою власть и после великого дня 14 июля. Но если до 14 июля Неккер пытался реформами предотвратить революционный взрыв, то после 14 июля, после начала революции, его главные усилия были направлены на то, чтобы задержать ее поступательное развитие, свести ее результаты к минимуму.

Неккер после 14 июля пользовался поддержкой крупной французской буржуазии, буржуазной аристократии, хотя встречал в этих кругах и соперников, например Мирабо. Сосредоточив в своих руках непосредственное руководство правительственной политикой, Неккер был именно тем лицом, от которого более всего зависела ее повседневная практика. Вот это и побудило Марата выступить против него. В своем памфлете Марат писал:

«Я никогда в жизни не видел Неккера, я знаю его только понаслышке, по некоторым его писаниям и главным образом по его действиям… Как частное лицо, он всегда был, есть и будет существо для меня безразличное. Если он привлекает мое внимание, то только как королевский министр. Итак, по отношению ко мне он может быть только представителем власти, и я по отношению к нему могу быть только простым гражданином. Все наши споры поэтому могут носить лишь общественный характер, и рассудить нас может лишь трибунал нации».

И далее, обращаясь непосредственно к Неккеру:

«Я выйду на арену; мне не нужны ни щит, ни кольчуга. Я зарекаюсь от всякой хитрости, от всякого притворства. Я хочу сразиться с вами лицом к лицу, но прошу вас, оставьте поле сражения открытым, не чините никаких препятствий к тому, чтобы удары мои стали всем известны. Я выступлю против вас великодушным врагом; защищайтесь и вы, как подобает храбрецу; повергните меня к вашим ногам и примите заранее клятвенное мое уверение, что, если вы выйдете из этого боя победителем, я первый же обнародую мое поражение и ваше торжество».

В этих словах весь Марат. У него нет ни тайных помыслов, ни корыстных расчетов. Ничто личное не примешано к его поединку с могущественным противником. Он сражается только ради блага родины, ради интересов народа. И именно это делает его бесстрашным и неуязвимым в сражении и позволяет с открытым забралом выйти на ристалище.

Марат выдвигает против Неккера пять пунктов обвинения. Они имеют вполне конкретное содержание, и сегодня нет нужды их вновь излагать; достаточно указать их общее значение и смысл.

Марат обвиняет первого министра в том, что он действовал не в интересах народа, а в интересах либо монарха, либо его слуг. Неккер — ставленник вельмож, и он защищает интересы вельмож; он глубоко равнодушен к требованиям, народа, в этом и состоит его главное преступление. Неккер плох не потому только, что он совершает разного рода махинации и злоупотребления, которые Марат разоблачил в своем памфлете. Это тоже плохо, и Марат доказывает, приводя конкретные факты, что руки Неккера совсем не так чисты, как он тем похваляется, и все-таки не это является главным в обвинении Марата: главная вина Неккера в том, что он вел и ведет политику, направленную против интересов народа.

Этот политический памфлет, насчитывающий свыше пятидесяти страниц, произвел громадное впечатление на современников. Почти все газеты откликнулись на него. Одни — их было больше — критиковали и ругали дерзкого доктора Марата, — осмелившегося публично обвинить самого уважаемого в королевстве министра; другие — то были газеты левого, демократического направления — воздавали должное мужеству Друга народа и в известной мере солидаризировались с ним. О том, насколько был задет этим выступлением сам Неккер, можно судить по большому числу анонимных брошюр, выпущенных против Марата. Мы не знаем, кто был их автором; одно несомненно — брошюры эти были инспирированы либо Неккером, либо людьми его окружения. Само название их достаточно красноречиво. Одна из этих брошюр называлась «Анти-Марат». Это название говорило о многом. Недавно еще мало кому известный журналист стал такой большой общественной силой, его голос приобрел такую мощь и такое звучание, что первый министр финансов французского короля вынужден был тайно фабриковать и распространять в обществе сочинения, призванные оборонять линии, атакуемые знаменитым журналистом.

Наряду с этим пасквилем широкое распространение имела и другая брошюра, также выразительно озаглавленная — «Защита господина Неккера, первого министра финансов, или ответ на обвинения господина Марата».

Но власти боролись с Маратом не только литературными средствами — они прибегали и к более действенным. 22 января Коммуна Парижа вновь приняла декрет об аресте редактора «Друга народа». На сей раз при непосредственном участии Лафайета, как командующего национальной гвардией, против журналиста была организована целая военная экспедиция.

Рано утром 22 января 1790 года к дому № 39 на улице Ансьен Комеди, где жил Арарат, двинулись крупные вооруженные отряды. Марат позднее указывал, будто бы для того, чтобы его арестовать, Лафайет направил двенадцать тысяч солдат и шпионов. Может быть, в этом была доля преувеличения.

Но Марат, который был своевременно осведомлен о намерениях властей, еще ранее обратился за помощью к комитету дистрикта Кордельеров, на территории которого он проживал. В защиту Марата выступили также видные журналисты левого направления: Пьер Бриссо, Камилл Демулец, Лустало. Кордельеры, один из самых демократических и революционных дистриктов в Париже, стали на защиту Марата. Они видели в попытке ареста смелого журналиста прежде всего покушение на свободу слова. Независимо от того, что писал «Друг народа», он выражал свое мнение, и никому в свободной стране не дано было право ограничивать его в суждениях. И можно ли вообще в стране, где несколько месяцев тому назад была принята Декларация прав человека и гражданина, провозгласившая свободу слова, арестовывать журналиста за то лишь, что он высказывает мысли, кому-то не нравящиеся? Вот побудительные мотивы, заставившие Кордельеров выступить в защиту «Друга народа».

В комитет дистрикта Кордельеров в то время входили Паре, Фабр д’Эглантин, Дантон и другие. Защиту Марата взял на себя Дантон.

Дантон заявил решительный протест командиру отряда и представителям Коммуны, явившимся арестовать Марата. Дантон объявил, что Кордельеры считают эту меру незаконной. Он пригрозил, что если полицейские отряды не уйдут, то Кордельеры ударят в набат и обратятся с призывом к народу; он пригрозил; что подымутся жители Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий — не менее двадцати тысяч человек — и народ с оружием в руках встанет на защиту своих прав.

Эти слова Дантона показывали, какой серьезный оборот начинало принимать дело. Они свидетельствовали также о том, что имя Марата и направление его газеты были популярными среди Кордельеров, пользовались их поддержкой.

Но не все руководители дистрикта Кордельеров проявляли такую твердость, как Жорж Дантон. Обе стороны начали длительные переговоры. В конце концов к трем часам дня командир отряда приказал солдатам войти в помещение, занимаемое Маратом.

Солдаты, явившиеся для того, чтобы арестовать знаменитого редактора «Друга народа», вошли в комнаты и увидели, что они пусты. Марат давно ушел из дома, осажденного солдатами. Как он сам потом рассказывал, тщательно нарядившись, сохраняя беспечно веселый вид, он прошел сквозь толпу окруживших район солдат, затем перебрался в безопасное место, а позже нашел прибежище у одного из своих друзей.

Полицейские, ворвавшиеся в дом Марата, произвели там разгром. Они захватили все бумаги, подготовленные редактором статьи для очередного номера газеты, ценные рукописи. Так, вследствие этого полицейского налета пропала и навсегда исчезла рукопись, о которой упоминает Марат, — «История французской революции». Он начал писать ее с первых дней революции, но эта рукопись, столь ценная и для биографии Марата и для понимания событий 1789 года, так и не была найдена.

Скрывшись в подполье, Марат вскоре узнал, что редакция и типография подверглись разгрому. Сам он находился на положении преследуемого и травимого злоумышленника.

Некоторое время Марат скрывался в доме своего земляка и близкого друга, уроженца Невшателя, Бреге. Абрам Луи Бреге был знаменитым часовщиком, он выпускал ручные часы замечательно точного хода — прославленные брегеты, которые воспевал в свое время Пушкин и которые долго пользовались заслуженным успехом во всем мире. Бреге, добрый малый, искренне преданный Марату, оказывал ему немало ценных услуг, помогая ускользать от рук преследователей.

С помощью друзей Марат уезжает в Англию — место своего первого изгнания. С января по май 1790 года Марат живет в эмиграции, в Лондоне. Это горькая эмиграция, горькая потому, что он вынужден покинуть родную страну после того, как в ней восторжествовала революция. Францию в 1789 году покидали оголтелые контрреволюционеры, близкие родственники короля, вельможи, злобные враги революции, но он, Марат, «часовой свободы», как он сам определил свою роль, он также вынужден искать пристанища на берегах чужой страны. Вот почему его статьи, написанные во время лондонской эмиграции, полны горечи и разочарования.

«С берега, куда меня выбросила буря, нагой, помятый, весь в ушибах, обессиленный и полумертвый от усталости, я со страхом обращаю свои взоры к этому бурному морю, по волнам которого беспечно носятся мои ничего не ведающие сограждане».

Но Марат остается верен себе. Он приехал в Англию не для того, чтобы предаваться здесь унынию, скорбеть о прошедшем, склонять свою голову перед могущественным врагом. Нет, он покинул. Париж для того, чтобы продолжать борьбу в лучших условиях, более безопасных и дающих ему больше возможностей наносить удары.

За сравнительно короткое время пребывания в Англии Марат публикует два политических произведения. Это «Второе разоблачение Неккера», в котором дан ответ на все возражения против его первого обвинения. Затем это большая, сильная политическая статья, озаглавленная «Призыв к нации».

«Призыв к нации» вначале звучит, как энергичная, мужественная речь самооправдания. Марат считает необходимым объяснить народу, почему и как он оказался в Англии.

Он обращается к простым людям, своим соотечественникам. Он просит, чтобы народ Франции рассудил его спор с сильными мира сего.

«Будем говорить начистоту, — пишет Марат. — Будучи жертвой своей преданности делу спасения Отечества, я не стану больше обращаться со своими требованиями в Национальное собрание. Надменные и пустые мужи, рядящиеся в одежду простого народа, лицемеры, сбивающие народ с пути, законники, торгующие правосудием, интриганы, старающиеся поработить народ, мошенники, которые морят его голодом, злодеи, силящиеся снова ввергнуть его в пропасть, короче говоря, враги общества, господствующие в законодательном корпусе, пришли бы в волнение, заслышав только одно мое имя».

Здесь замечательно это перечисление, это нагнетание обвинений, которые Марат предъявляет господствовавшему в Национальном собрании большинству. Он раскрывает смысл борьбы, которая идет между ним и этим господствующим в Национальном собрании большинством:

«Ослепленные своими страстями и глухие к голосу долга, они беспощадно уничтожили бы неподкупного человека, который дерзнул раскрыть их черные замыслы и защищать от них дело свободы. Пусть же они наслаждаются своим ложным торжеством. Я не стану им больше докучать своими жалобами. Это к нации осмеливаюсь я обратиться; именно ради нее вел я борьбу, именно ради нее я навлек на себя проклятия».

Марат считает необходимым оправдаться перед народом. На него клевещут, враги — злонамеренно представляют его в черном свете, но люди должны знать правду о том, кто старается быть истинным другом народа.

Однако Марат ведет речь не только о себе. Он отчитался перед народом, но он считает себя вправе и даже обязанным учить народ. Он вновь указывает народу на его врагов. На этот раз он выступает прежде всего против Лафайета.

«Можете ли вы продолжать оказывать доверие главнокомандующему, этому хитрому царедворцу, столь учтивому, столь притворно любезному, столь гибкому. Это ничтожный паладин, ставший героем после нескольких безопасных походов: равнодушный философ, только и помышляющий об обогащении; это мнимый патриот, у которого на устах неизменно одни свидетельства чистейшей гражданской добродетели… И можно ли поверить, что этот честолюбивый царедворец мог быть патриотом? Можно ли поверить, что он не шел навстречу всем планам кабинета и не принес бы в жертву своему собственному успеху интересы нации, благополучие общества, спасение отечества? Вспомните мое предсказание. В один прекрасный день вы увидите этого ревностного гражданина пестро разукрашенного галунами и с жезлом маршала в руках».

В этих словах сказалась замечательная проницательность Марата: он умел предугадывать будущее. Лафайет не получил жезла маршала, но Марат lie ошибся. Популярный командир национальной гвардии первых дней революции через два года станет ее врагом и переметнется в стан противников революционной Франции.

Полемика, которую Марат ведет против Лафайета, также совершенно свободна — от всего личного. Лафайет является лишь наиболее полным воплощением новых общественных сил, пришедших к власти в 1789 году. В лице Лафайета Марат сражается против новой «аристократии богатства», против господства богатых, присваивавших себе плоды народной борьбы. В «Призыве к нации» Марат стремится раскрыть глаза народу на опасность, угрожающую отечеству. Революцию свершил народ, но кто воспользовался ее плодами? Они достались богатым, и на место прежнего врага — абсолютизма привилегированных у народа появился новый противник — аристократия богатства.

Обличения Марата имеют не абстрактный, а практический характер. Он раскрывает народу опасный смысл законодательства о формировании национальной гвардии. «Силы государства обращены против своих детей, — пишет Марат. — Я — уже отмечал, что военная форма и сама организация Национальной гвардии удушили свободу в ее колыбели. Свобода восторжествовала бы навсегда, если бы после 14 июля вооружили всех без различия городских жителей, если бы их обучили военному делу и если бы кокарда являлась единственным знаком их отличия.

В те опасные дни можно было видеть богачей заодно с бедняками, спешивших вооружиться для защиты общего дела; страх заглушал тогда все другие чувства в их душах. Но как только они пришли в себя, мелкие страсти дали себя знать; люди стали прислушиваться лишь к голосу глупого тщеславия, богатство снова стало презирать бедность, и хорошо одетый человек не хотел шагать в ногу с человеком в лохмотьях».

Марат раскрывал здесь социальный смысл политики крупной буржуазии. Ее главная цель в том, чтобы установить господство «хорошо одетых людей» над «людьми в лохмотьях», богатых над бедными, сильных над слабыми.

Уже в «Призыве к нации» Марат выступает как защитник интересов бедноты. Он осуждает политику Национального собрания за то, что оно служит интересам богатых; интересы бедных людей остаются в пренебрежении.