Марат

ГЛАВА СЕДЬМАЯ НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИИ

Узы, связывающие Марата с народом, безмерность страданий и бедствий, испытываемых миллионами людей под гнетом феодально-абсолютистской монархии, сознание огромной важности задач, стоявших перед народом, побуждали не раз прославленного доктора медицины, ученого-физика, крупнейшего в Европе специалиста в области оптики отрываться от своих научных занятий. На протяжении двадцати пяти лет своего подвижнического труда в науке доктор Марат не один раз прерывал так воодушевлявшие его опыты в лаборатории ради «политики», ради политических сочинений, не приносивших ему ни денег, ни славы и лишь создававших все новых и новых врагов среди представителей официальной академической науки.

Но на этот раз все было по-иному.

Когда в конце 1788 года Жан Поль Марат, очнувшись от своей долгой, страшной, чуть-чуть не закрывшей ему навсегда глаза болезни, оглянулся по сторонам, он увидел, как кругом закипает соками новая жизнь, как шумит, гремит под тонким ледяным покровом неотвратимо подступающая большая вода, как близится половодье.

Революция, так медленно и долго вызревавшая, уже была на пороге, она наступала, и ничто не могло ее уже остановить.

Старый мир доживал свои последние дни. В Версале еще танцевали, друзья Марии Антуанетты еще восхищались фривольной поэзией Парни или даже беззаботно посмеивались над комедиями этого ловкого Бомарше, так забавно высмеивавшего дворян. Король Людовик XVI в перерывах между увлекательными охотами еще вел серьезные разговоры с господином Неккером, вновь появившимся при дворе в должности генерального контролера финансов. Тема всегда оставалась одной: какими средствами выкарабкаться из ужасающей финансовой пропасти. После того как подсказанная мера — созыв нотабле# — не помогла, королю пришлось согласиться на большее: на созыв Генеральных штатов — представительного собрания трех сословий. Генеральные штаты не собирались уже более ста пятидесяти лет, с 1614 года, и все короли — предшественники Людовика XVI — не плохо обходились без этого ненужного собрания. Но что поделать, когда казна давно пуста, платить нечем, а дворяне ничем не хотят поступиться? Скрепя сердце Людовик XVI подписывал приказы, заготовленные его либеральным советчиком.

Но уже ни король, ни его советники, ни его министры не определяли хода событий. Все пришло в движение. Вся страна всколыхнулась, пробудившийся народ поднимался во весь свой огромный рост, и не было уже силы, которая могла бы обуздать или даже сдержать двинувшиеся народные массы.

В деревнях, в самых разных частях королевства, то здесь, то там вспыхивали крестьянские мятежи. Со времени грозной крестьянской войны четырнадцатого века — оставшейся навсегда памятной Жакерии — вот уже четыреста с лишним лет крестьянские бунты, как они были порою ни опасны, все-таки по большей части оставались локальными и редко когда охватывали своим мятущимся огнем важнейшие провинции королевства.

Не то было сейчас. Два неурожайных лета подряд, беспримерно суровая зима 1788 года, когда даже реки замерзли, уничтожили плоды крестьянского труда во всей стране.

Голод царил во всех крестьянских хижинах.

Но разве прежде не выдавались также неурожайные годы? Разве раньше крестьяне не голодали? Почему же сейчас, в 1788–1789 годах, крестьяне не молили смиренно господа бога о ниспослании блага и не шли, почтительно сняв шапки, к сеньору или местному богатею просить о помощи?

Чаша крестьянского долготерпения переполнилась. Пусть неясно и нечетко, но мужики, наконец, поняли, что это многовековое феодальное угнетение довело их до такой нищеты и обрекло на невыносимые страдания. И крестьянин теперь поднимался против своего прямого врага — против сеньора.

В разных провинциях королевства одно за другим, а чаще одновременно вспыхивали крестьянские восстания. Крестьяне «пускали красного петуха», громили помещичьи усадьбы, нападали на здания судов, жгли и рвали ненавистные им феодальные акты.

Города были также охвачены народным волнением. Плебейство, вследствие сокращения подвоза продовольствия в города и роста цен на товары, также голодало. В ряде городов — Лионе, Эксе, Дижоне, Марселе и других — доведенная до отчаяния беднота, ремесленники, рабочие выходили на улицу: они разносили дома ненавистных богачей, сбивали замки с амбаров и продовольственных складов и делили зерно, под угрозой народного суда заставляли лавочников продавать хлеб по низким ценам.

Правительство и местные власти были бессильны восстановить порядок. В самой столице королевства, в Париже, в апреле 1789 года рабочие Сент-Антуанского предместья разгромили дома крупных мануфактуристов Ревельона и Анрио и в течение нескольких дней были полными хозяевами этого плебейского района столицы.

Порядок нельзя было восстановить не только потому, что безмерная нужда довела людей до отчаяния; это было невозможно также и потому, что все общественные классы, входившие в состав так называемого третьего сословия — а оно составляло 9/10 нации, — были охвачены нетерпеливым желанием больших политических и социальных перемен.

С тех пор как король вынужден был объявить созыв в мае 1789 года Генеральных штатов, повсюду в больших городах и маленьких деревушках шли выборы депутатов, составлялись и обсуждались наказы, вся страна была охвачена небывалым политическим возбуждением.

Повсеместно происходили народные сборища, импровизированные, стихийно возникавшие собрания, везде возникали бурные споры, дебаты.

Появлялась и стала быстро расти в небывалых еще размерах политическая литература: газеты, брошюры, листовки, прокламации, расклеиваемые на стенах. Позднее историки подсчитали, что за полтора года до открытия заседаний Генеральных штатов было издано одних лишь политических брошюр около четырех тысяч разных названий.

Никогда еще за тысячелетнюю историю Французской монархии не было истрачено столько чернил и произнесено столько слов!

Но о чем говорили, к чему призывали все эти бесчисленные брошюры, плакаты, листовки, все эти народные трибуны и провинциальные Цицероны?

Все жаждали перемен. Всех пленяло это заманчивое, это сулящее так много неизведанного, немного загадочное и так разно понимаемое, но прекрасное для всех слово «свобода» — «liberté». Какому-нибудь недоучившемуся школяру или судейскому клерку достаточно было вскочить на скамью под широкими зелеными листьями каштана и звонким, дрожащим от волнения голосом выкрикнуть: «Vive la liberté!»— «Да здравствует свобода!» — и гром рукоплесканий сотрясал воздух. Этот немудреный оратор, наверно, казался всем присутствующим самым выразительным и красноречивым трибуном, угадывающим тайные помыслы и чувства народа.

«Да здравствует свобода!» — вся Франция повторяла эти слова. Но что скрывалось за этими немногими словами, обладавшими такой магической, притягательной силой?

Означала ли «свобода» одно и то же для маркиза Мари Жана Поля Рок-Ив-Жильбер-Матье Лaфайета, аристократа и богача, заслужившего генеральские эполеты в освободительной войне американских повстанцев, и для господина Жана Жозефа Мунье, состоятельного буржуа и юриста, возглавлявшего недовольных в Дофине в 1788 году, или для Жана Россиньоля, рабочего-серебряника, не имевшего никаких заслуг в прошлом, но пошедшего драться на улицах Парижа в день 14 июля?

Но какие гарантии неприкосновенности имущества нужны были рабочему, если у него не было никакого имущества вообще? Там, где у Мунье стояло ограничительное «только», для Россиньоля лишь наступало начало. Свобода в его представлении была безбрежной; она не имела границ; она должна была быть всеобщей, всеохватывающей, всеобъемлющей; она представлялась новой, высшей ступенью в развитии человеческого общества; она была лишь инообозначением давней мечты о человеческом счастье.

Нередко вместе со свободой произносилось и другое слово, обладавшее такой же притягательной силой: «Равенство!»

Правда, находилось немало людей, готовых довольствоваться только одной свободой. Но еще больше было убежденных в том, что свобода и равенство не противоречат друг другу, что одно дополняет другое, что нет истинной свободы без равенства и братства людей.

Равенство, братство людей! В эпоху, когда труд, талант и даже богатство должны были склонить голову перед любой захудалой дворянской короной, часто прикрывавшей самое ничтожное и бесполезное из людских существ, эти простые слова обладали волнующей, покоряющей силой воздействия.

Равенство в устах ораторов и публицистов буржуазии — а именно буржуазия возглавляла и направляла народное движение в те годы — означало прежде всего юридическое равенство третьего сословия с привилегированными первым и вторым сословиями, уравнение всех граждан в политических правах.

Многие, очень многие буржуа, владельцы великолепных, блиставших роскошью особняков в кварталах Сент-Оноре, Пале-Рояля, шоссе Д’Антен, тогда, в 88-м или 89-м году, охотно поддерживали и требование равенства и требование народного суверенитета.

«Верховенство народа, нации, народный суверенитет!» — эти звучащие так ново, так свежо слова, прочитанные из вновь оживших страниц сочинений Жана Жака Руссо, с жаром произносились любым представителем крупной буржуазии. В ту пору буржуазия еще не боялась этих слов; ведь она считала себя частью народа, она была уверена в том, что будет им руководить, будет его направлять, и потому охотно отождествляла свои собственные интересы с интересом всей нации, всего народа.

Но уже тогда, в эти первые дни всеобщего увлечения идеями братства и национального единства, находились люди, отчетливо понимавшие, что в сочинениях автора «Общественного договора» можно прочесть не только то, что обычно цитировалось в модном кафе де Фуа, в Пале-Рояле или в салонах просвещенных буржуа, мечтавших о триумфах парламентского красноречия, — в этих страницах были и иные, сокровенные мысли, имевшие гораздо более глубокий и революционный смысл. Уже тогда были люди, Отдававшие себе отчет в том, что осуществление этого великого требования, в сущности, невозможно без социального равенства. Некоторые из них, как, например Дюфрунье де Вилье, ставили вопрос не только о законных правах третьего сословия, но и о правах четвертого сословия — «священного сословия несчастных», под которым подразумевались все бедные и слабые, то есть рабочие, непосредственные производители — труженики, беднота. Ведь третье сословие, Представлявшееся чванливым, надменным аристократам однообразным скопищем «черни», на деле состояло из разных классов и классовых групп. Буржуазия, крестьянство, рабочий класс, городская беднота, образовавшие третье сословие, имели разные, а в существенном и противоположные интересы.

Но как ни велики были различия между разнородными в классовом отношении составными частями третьего сословия, как ни различались их общественные устремления, но пока сохранялась еще несокрушимая власть феодально-абсолютистского режима, пока все третье сословие — и богатый и бедный — страдало от бесправия и от произвола абсолютной монархии, общность интересов брала верх над внутренними противоречиями. Все третье сословие выступало единым в борьбе против привилегированных сословий и возглавлявшей их монархии.

И в грозное предреволюционное время, когда самый созыв Генеральных штатов возвещал, что старая власть не в силах уже править по-старому, тогда солидарность интересов, общность задач отодвинула и заслонила собою все остальное.

«Свобода, равенство, братство!» — пусть понижает их каждый так, как он хочет. Но эти три слова стали великой триединой формулой поднимавшегося на восстание народа Это были слова, полные революционного дерзания, звавшие на бой, сплачивавшие народ для только еще начинавшихся великих сражений.

Марат, жадно и зорко вглядывавшийся в окружающий мир, в который он снова вернулся после долгой и тяжелой болезни, не мог не увидеть происшедших перемен.

И сорокапятилетний Марат, подчиняясь велению чувства долга, сознанию великих исторических задач, стоявших перед народом, перед страной, круто меняет род своих занятий и образ жизни.

К черту тигли, колбы, микроскопы! К черту исследования «огненных флюидов», оптические эксперименты, анализы действия электрической энергии, резекцию трупов животных! Естествознание, физика, медицина, которым отдано более двадцати лет непрерывного, изнурительного труда, отброшены и забыты.

Доктор Марат на этот раз не прерывает на время свои научные занятия в области физики и медицины, как это случалось и раньше, — он их оставляет навсегда.

Начинается новая жизнь.

Впрочем, по мнению самого Марата, он отнюдь не порвал с наукой; он остается ей верен: он лишь перешел от одной науки к другой — более важной сейчас и более нужной народу.

«Политика — такая же наука, как и всякая другая, — писал Марат, — она знает определенные положения, законы, правила, а также до бесконечности разнообразные сочетания; она требует постоянного изучения, глубоких и долгих размышлений».

«Науке политики» Марат отдал полностью все последние пять лет своей жизни. Это был, конечно, недолгий срок по сравнению с его предыдущей научной и общественной жизнью. Но именно в политике раскрылось наиболее полно и ярко многостороннее дарование Марата, в ней он нашел свое истинное призвание.

Физиолог и физик, философ и социолог — Марат вошел в историю науки и оставил в ней след прежде всего как великий революционный вождь, как политический деятель, как замечательный мастер «науки политики».

Пять последних лет, благодаря которым имя Марата стало бессмертным в памяти народов, были бы невозможны без всей предшествующей им, по-своему богатой и содержательной сорокапятилетней жизни.

В своих философско-социологических взглядах Марат во многом оставался на тех же позициях, которые были им сформулированы примерно двадцать лет назад в «Цепях рабства». Но в совершенно иной, исторически новой политической обстановке Марат обнаружил замечательную силу революционного мышления, поразительное революционное чутье, особый дар, особое умение верно, с точки зрения революции, анализировать «до бесконечности разнообразные сочетания», которые создавала политическая ситуация, и находить правильные решения.

Эти замечательные политические способности, этот политический талант, или, скажем еще точнее, искусство революционной тактики, проявились полностью уже в первый литературные выступлениях Марата периода революционной ситуации.

В начале 1789 года Марат издал в Париже брошюру в шестьдесят страниц под названием «Дар отечеству, или речь к третьему сословию Франции», а в апреле 1789 года ее продолжение в виде новой брошюры, озаглавленной «Добавление» к «Дару отечеству».

Обе эти брошюры, которые следует рассматривать как одно целое по развиваемым в них идеям, были выпущены без подписи автора, анонимно. Но если автор не поставил своего имени на обложке, то едва ли это можно объяснить его скромностью.

Озаглавив свое сочинение «Дар отечеству», автор одним уже этим названием определял его значение, его место, наконец свой собственный ранг. Это название подчеркивало, что предлагаемое издание не является подобием сотен других, заполнявших в то время все книжные лавки Франции. Оно претендовало на большее. Не всякий имел право приносить «дар отечеству».

Марат считал себя вправе на это. Он придавал большое значение этому сочинению; это был его первый шаг на том новом пути, который он избрал в конце 1788 года. В одном из писем, относящихся, по-видимому, к этому времени, он так и пишет: «Не желая покидать жизнь, не послужив свободе, я составил «Дар отечеству» на своем горестном ложе. Это произведение пользовалось успехом. Оно было даже премировано одним патриотическим обществом». В этом отрывке важно признание: «Даром отечеству» Марат хотел послужить свободе.

А между тем с первого взгляда «Дар отечеству» и «Добавление» к нему по политическим требованиям, которые выдвигает в них Марат, существенно не отличаются от многих других политических требований, появившихся во Франции накануне созыва Генеральных штатов. Мысли о суверенной власти народа, о том, что только народу должна принадлежать высшая власть в государстве, имели в то время широкое распространение; их полностью усвоил и пропагандировал даже такой умеренный человек, как аббат Сиенс, автор весьма популярной накануне революции брошюры «Что такое третье сословие?».

И все же «Дар отечеству» и «Добавление» в некоторых своих чертах существенно отличались от других родственных им по тематике произведений. Сила и значение этих двух брошюр были прежде всего в тактических взглядах автора, в тактической линии, отстаиваемой им в этих произведениях.

В отличие от своих прежних произведений, где огонь критики направлялся почти в равной мере и против феодально-абсолютистского режима и против нарождавшихся (а в Англии утвердившихся) форм капиталистического гнета, в новых политических сочинениях 1789 года Марат сосредоточивает всю силу критики на феодально-абсолютистском строе и его учреждениях. Удар по абсолютизму — вот основной смысл этих двух брошюр.

Для Марата, разоблачавшего и бичевавшего в «Цепях рабства» и «Плане головного законодательства» тлетворную власть золота, шельмовавшего богачей, кажется даже странной и неожиданной умеренность его тона, сдержанность его речи, когда он говорит о «состоятельных людях» — о финансистах.

Вообще Марат в брошюрах 1789 года кажется необычно сдержанным в своих суждениях. Например, он в почтительном и благожелательном тоне говорит о короле.

На первый взгляд может создаться впечатление, что Марат сделал шаг назад, поддался всеобщим иллюзиям и со смягченным раскаянием сердцем ищет примирения с теми, кого вчера высмеивал и осуждал.

Титульный лист «Дара отечеству».

Но такое впечатление было бы обманчивым. Вчитайтесь внимательно в эти речи, и вы увидите, как вслед за мягким примирительным жестом, за осмотрительно притупленным словом нет-нет и блеснет скрываемая доселе сталь клинка.

Вот Марат в взволнованном тоне ведет речь о наступившем знаменательном дне, когда «самим государям предстоит счастливая необходимость быть отцами своих народов». Обращаясь непосредственно к монарху, он рисует ему картину мирной, спокойной и счастливой жизни и почета, которым окружена власть короля, правящего на основах правосудия, мудрости и милосердия со стороны нации, повинующейся из чувства долга. «Нации эти добровольно склоняются под ваше отеческое ярмо, — почти умиленно продолжает Марат и вдруг неожиданно заканчивает: — и будут верны престолу, который в силах были бы низвергнуть!»

Эта так неожиданно ворвавшаяся в мягкий, смиренный, почти елейный тон угроза, это краткое напоминание об огромной силе народа, о том, что он в состоянии низвергнуть трон, озаряет совершенно новым смыслом и придает новую силу вполне благонамеренным по форме речам Марата. Эта мягкая речь звучит в то же время грозным предостережением. Анонимный автор в «Даре отечеству» разъясняет одновременно и королю и народу, что наступила совершенно новая пора: пришло время, когда народ уже в силах низвергнуть трон.

Кстати сказать, в этом кратком отрывке из «Дара отечеству» уже чувствуется отчетливо одна из замечательных сторон литературного стиля Марата — необычайная пластичность и четкость выражения мысли, придающая такое своеобразие его политическим сочинениям.

Ближайшей, первоочередной задачей, стоящей перед Францией в этот исторический момент, было уничтожение деспотической власти абсолютной монархии и поддерживавших ее сил. Сокрушение абсолютизма предполагало одновременно создание облеченного необходимой полнотой власти Национального собрания, призванного принять необходимые меры, обеспечивающие свободу во всей стране. С этого могла лишь начинаться революция; это были ее необходимые первые акты.

Но для решения этой предопределяющей весь ход дальнейших событий задачи необходимо, по мысли Марата, сплочение всех антифеодальных сил, объединение их в связанный общностью интересов и целей антиабсолютистский лагерь.

Тактически это было безукоризненно верно; более того, это было единственно правильной в данное время политикой.

Абсолютизм все еще представлял значительную силу; опираясь на армию и жандармерию, он мог оказать немалое сопротивление. Столь же важным было и иное: чем сильнее будет нанесен первый удар, чем осязательней будут его первые результаты, тем легче будет революции идти дальше вперед.

Все это требовало максимально широкой мобилизации всех сил, способных выступить против абсолютизма. Чем шире будет этот антиабсолютистский фронт, тем вернее и полнее будет победа.

Марат определял в «Даре отечеству» состав антиабсолютистского лагеря довольно точно: он охватывал примерно 9/10 всей нации, начиная от финансистов и священников и кончая чернорабочими и ремесленниками. Это были все группы населения, входившие в состав третьего сословия. Марат рассчитывал присоединить к нему и какую-то, наиболее прогрессивную часть из привилегированных сословий: либеральное новое дворянство, часть духовенства, в первую очередь низшее и т. д. Он стремился добиться того, чтобы абсолютизм лишился всякой социальной опоры, чтобы против него выступила вся нация.

Именно в связи с тем, что Марат считал необходимым всемерную изоляцию сторонников абсолютизма и создание сплоченного, максимально широкого лагеря его противников, он исключал из своих выступлений весной 1789 года все то, что могло бы внести раскол в ряды третьего сословия, ослабить его единство.

Писатель, столько раз и с таким жаром обличавший «рабов золота» — банкиров, биржевиков, финансистов, он теперь не произносит ни одного осуждающего слова по их адресу. Отложим все внутренние раздоры и распри! Не будем сегодня упрекать друг друга! Сегодня перед вами только одна задача — сокрушить абсолютизм, завоевать свободу! В достижении этой великой цели — все должны быть едины.

Таков ход мысли Марата.

Здесь надо снова вспомнить название, которое он дал своей брошюре, «Дар отечеству». Это название, кажущееся с первого взгляда претенциозным, теперь раскрывает свой внутренний смысл: оно оказывается определенным и законным.

Автор этого сочинения обращается не к какой-либо одной партии или к какому-либо одному классу; он говорит всему народу, всей стране. Он говорит отечеству.

Марат берет на себя смелость указать отечеству путь, которому оно должно следовать. Если очень кратко определить смысл его выступления, то надо было бы, сказать так: автор начертывает народу пути его спасения и возрождения отечества.

Справедливость требует признать: такое широкое — в общенациональном масштабе — понимание задач революции и главной тактической линии трудно встретить в других, столь многочисленных политических сочинениях того времени.

Сплочение и объединение всех сил, способных противостоять абсолютизму, по мнению Марата, есть первое и необходимое условие успеха. Но одного единства недостаточно. Победа над абсолютизмом будет обеспечена лишь в том случае, если народ выступит главной, самой действенной и боевой силой антиабсолютистского лагеря.

Наряду с призывом к сплочению сил Марат призывает народ к действенности, к волевой активной борьбе за свое освобождение. Марат настойчиво внушает народу мысль, что свобода не придет сама собой, что даже при самом благоприятном ходе событий победа не может быть достигнута без усилий самого народа и помимо его.

«О французы! Вашим страданиям конец, если вы устали их терпеть; вы свободны, если у вас есть мужество быть свободными».

Эта энергичная, полная внутренней диалектики, подлинно революционная формула выдвинута Маратом в «Добавлении» к «Дару отечеству», написанном в апреле 1789 года, когда революционная волна поднялась уже очень высоко.

Марат в «Добавлении» сумел также предугадать ход предстоящей борьбы в Генеральных штатах. Он предупреждал народ, что Генеральным штатам попытаются навязать раздельное заседание по сословиям, посословное голосование, ограниченную узкими и частными вопросами повестку дня. Все это должно быть решительно отвергнуто. Народ должен обеспечить полную поддержку Национальному собранию, представляющему волю суверенной нации, до тех пор пока оно не выработает основные законы королевства. Марат напоминал народу накануне самого начала революционной бури, что его судьба, его будущность в надвигающихся событиях будут зависеть прежде всего от него самого, от его способности и воли к борьбе.

В мае 1789 года в Версале, во дворце «Малых забав», открылись заседания Генеральных штатов.

Стояла ранняя весна. Ярко-зеленая листва кипела на тянущихся к солнцу деревьях Версальского парка, сочной зеленой влагой переливалась высокая, густая трава.

Ощущение весны было не только в природе — им была охвачена вся страна.

Сколько надежд пробуждал этот день 5 мая!

Добрый король, созвавший вопреки своевольным дворянам Генеральные штаты, чтобы услышать голос своего народа и посоветоваться с ним, первым протянет руку нации и пойдет навстречу ее пожеланиям.

Уже давно, уже столетия во Франции, в самых разных общественных кругах, не господствовали такие единодушные и искренние чувства симпатии и доверия к своему монарху.

Но 5 мая обмануло все ожидания.

Депутаты третьего сословия, явившиеся во дворец, как это было предписано, в темной, строгой одежде и поставленные позади блещущих золотом позументов, яркими цветами атласа и бархата представителей привилегированных сословий, стоя с непокрытой головой, слушали речи короля и контролера финансов Неккера.

В этих речах не было ни одного слова, которого ожидали представители третьего сословия и вместе с ними вся страна. Король и столь популярный в ту пору Жак Неккер объявили, что задачей Генеральных штатов является лишь рассмотрение некоторых финансовых вопросов, что ни о каких преобразованиях нет речи и что Штаты, как это водилось в старину, так и ныне, должны заседать и обсуждать вопросы раздельно, по сословиям.

С этого дня начались и растянулись на два с лишним месяца парламентские схватки. В ходе этих столкновений и препирательств, где главным оружием оставалось красноречие, депутаты третьего сословия, подталкиваемые парижским народом, добились некоторых частных успехов. 17 июня они провозгласили себя Национальным, а 9 июня — Учредительным собранием, заявив тем самым, что они представляют всю нацию и обладают правом выработать для страны конституцию.

Двор и стоявшие за ним феодальные силы не только не признавали постановлений, этого самозванного собрания, но и были полны решимости прекратить ставшую слишком опасной игру и разогнать вышедшее из повиновения собрание.

В Версале все еще танцевали. Высокие красные каблучки королевы скользили по паркету просторных зал Трианона. И за мягкими, плавными звуками менуэта был неразличим глухой, но все нараставший подземный гул, уже сотрясавший изнутри всю страну.

Революционный подъем, нараставший в стране на протяжении всего 1788 года и особенно бурно, стремительно поднявшийся к весне 1789 года, на какое-то недолгое время задержался. Эта кратковременная пауза была связана с открытием Генеральных штатов. И в городах и в деревне так сильна была вера в короля, так велика была надежда на то, что в согласии с королем будут найдены спасительные меры, отвечающие стремлениям и чаяниям народа, что на время движение народного возмущения как бы застыло.

Народ ждал. Он проявлял терпение. Крестьяне жадно прислушивались к рассказам местных грамотеев о происходящем в Версале. В городах так же напряженно следили за поединком между Национальным собранием и двором. И чем яснее становилось крушение надежд и иллюзий, чем очевиднее было, что двор не желает прислушиваться к требованиям, жалобам и просьбам, записанным в наказах третьего сословия, тем яростнее и непримиримей становилось негодование народа.

Скапливавшаяся на протяжении долгих десятилетий ненавистного гнета, страданий, голода ярость многомиллионного крестьянства, раздражение буржуазии, уже протянувшей руки к государственному рулю и снова отброшенной назад, гнев измученных непосильным трудом рабочих, всеобщее разочарование, утрата надежд, решимость отчаяния — все смешалось и соединилось в единую, клокочущую гневом, страшную в своей разрушительной мощи силу, ищущую немедленного выхода.

В Версаль начали стягиваться верные королю войска, в придворных кругах не считали даже нужным скрывать намерений монарха — разогнать силой Генеральные штаты.

Взрыв стал неизбежен; ничто его не могло уже предотвратить.

Историки позднее спорили о том, что было непосредственной причиной революционного восстания: близорукое ли упорство короля, не пожелавшего утвердить решения Национального собрания, отставка ли Неккера, которого король уволил по требованию своей властной жены, готовящийся ли разгон вооруженными силами Учредительного собрания?

Эти споры были в значительной степени беспредметными. Революционный кризис, порожденный глубокими и длительными причинами, к лету 1789 года зашел так далеко и накопил такие силы, что ничто уже не могло их ни остановить, ни задержать.

И этот взрыв, потрясший всю Францию, всю Европу, весь мир, совершился в Париже 14 июля 1789 года.

С чего это началось? Исследователи конца восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого столетия со скрупулезной тщательностью изучали каждый день, каждый час этих памятных событий. Иным из них казалось, что, открыв какие-то новые подробности в поведении Марии Антуанетты в предшествующие падению Бастилии дни, они находят ключ к пониманию развития политической драмы. Но не в капризах взбалмошной женщины, даже если она королева, следует искать разгадку исторических событий.

Когда взрыв был неизбежен, он мог быть ускорен первым же случайным толчком. Вечером 12 июля в давно уже взбудораженном Париже услышали о том, что со всех сторон королевства подтягиваются к Версалю и столице крупные — воинские части, что ожидается разгон Национального собрания, а может быть, и карательная экспедиция против мятежного Парижа. Тревожные вести передавались из уст в уста, достоверное смешивалось с домыслами.

13-го и 14-го выстрелы гремели уже во всем Париже. Столица была охвачена восстанием.

Движимая верным революционным инстинктом, толпа ворвалась в Арсенал, разнесла оружейные магазины, и к камням, черепице и булыжнику мостовых, уже обращавших в бегство жандармов, теперь прибавилось огнестрельное оружие.

Армия отступала, а частью переходила на сторону восставших. Солдаты братались с народом, и, когда к полудню 14 июля вся столица была уже в руках восставшего народа, тот же революционный инстинкт подсказал ему, что победа будет завершена лишь с падением все еще господствующей над Парижем ненавистной крепости — тюрьмы Бастилии, символа и оплота абсолютистской тирании.

И народ ринулся на штурм Бастилии. Эта крепость слыла неприступной. Два глубоких рва преграждали к ней подступы. Семь ее высоких башен с поднятыми мостами, мощной артиллерией и большим гарнизоном, почти неуязвимым для атакующих, превращали ее в, казалось бы, несокрушимую твердыню.

Но то, что казалось многим современникам невозможным, что представлялось им чудом, свершилось в течение нескольких часов. Народ овладел Бастилией, повесил на фонаре ее коменданта, сбил засовы с ее темниц и подземелий и поднял над башнями поверженной крепости победное знамя восстания.

День 14 июля — падения Бастилии был началом революции, ее первым днем.

Революция, восторжествовавшая 14 июля в Париже, не остановилась в границах столицы.

В течение первых десяти-двенадцати дней после падения Бастилии волна революции прокатилась по всем городам королевства. В Страсбурге, в Лилле, Реймсе, Труа, Шербуре, Гавре, Руане, Бордо, Лионе, Гренобле, Марселе, в больших и малых городах старая власть была сметена без сопротивления, она была как бы сдунута единодушным могучим дыханием народа.

А затем, все шире расходясь по стране, волны революции взметнулись над деревнями и подняли, понесли за собой несметные крестьянские массы. Вооруженные вилами, топорами, мотыгами, дубинами, крестьяне двинулись на помещичьи усадьбы.

Охваченные «великим страхом», дворяне бежали из своих родовых имений, еще недавно казавшихся им таким надежным укрытием, в города, ибо не было силы, которая могла бы остановить все шире разливавшееся безбрежное море крестьянского мятежа.

Революция победила во всей стране. В эти жаркие летние месяцы 1789 года — в июле и августе — была выполнена первая начальная задача революции — был сломлен абсолютизм.

Король должен был склонить голову перед победоносной революцией. До тех пор пока волю самодержавной власти оспаривало красноречие ораторов Национального собрания, двор еще не видел реальной опасности и считал позиции абсолютистского режима вполне прочными. Но когда 14 июля в затяжной конфликт между двором и Собранием вмешался народ, его неодолимая сила сразу сломила сопротивление абсолютизма. На другой день после падения Бастилии король явился в восставшую столицу, чтобы скрепя сердце приветствовать победоносный народ и заявить, что он признает и само Национальное собрание и все его постановления.

И радостные, упоенные своей победой парижане восторженно рукоплескали своему доброму королю, примирившемуся, как они думали, с чистым сердцем со своим народом и доказавшему, что он может и хочет стать королем свободных французов.

Но это была иллюзия. Королевский двор и не думал мириться с понесенным им поражением. Через два дня после падения Бастилии братья короля, а вслед за ними многие представители родовой аристократии бежали за границу. Король, королева, придворная камарилья обдумывали план реванша.

Революция победила 14 июля в Париже, но борьба еще только начиналась, главные сражения были впереди.

Абсолютизм был сокрушен, но феодальный строй и возглавлявшая его монархия еще не были даже поколеблены в своих позициях. За их плечами стояла вся феодально-крепостническая Европа.

Что же делал Жан Поль Марат, доктор медицины, отдавший предпочтение «науке политики» в эти решающие дни и часы истории?

Он изложил свои взгляды на стоявшие перед страною задачи в двух изданных им брошюрах — «Даре отечеству» и «Добавлении», о которых речь была выше.

Но человек действия и умудренный опытом литератор, он не переоценивал возможные реальные результаты своего литературного выступления. Он его дополнил рядом практических шагов.

Марат попытался прежде всего сблизиться с теми политическими деятелями — депутатами Национального собрания, которые, по его признанию, «казались ему тогда наиболее пылкими патриотами». Он называет имена: это были ле Шапелье, Сиейс, Рабо де Сен-Этьен, Барнав, Дюпор.

Между этими людьми были немалые различия, и судьба их в дальнейшем сложилась также неодинаково.

Тридцатилетний Рене Исаак ле Шапелье, депутат от Бретани, преуспевающий адвокат, буржуа с ног до головы, азартный картежник и жуир, обладал недюжинным ораторским даром, самоуверенностью, быстрой сметкой. Он быстро выдвинулся и в Якобинском клубе и в Национальном собрании, где выступал едва ли не чаще всех других депутатов, и вскоре завоевал себе репутацию одного из лидеров левого крыла Собрания. Позднее он поправел, в 1791 году прославил свое имя печально знаменитым декретом против рабочих; после свержения монархии в 1792«году эмигрировал, но, опасаясь за свою немалую собственность, вернулся тайно в страну, был вскоре же арестован и казнен.

Аббат Эммануэль Жозэф Сиейс, несмотря на свою черную рясу, был депутатом третьего сословия и успел стяжать себе громкую известность политическими памфлетами против абсолютистского строя. Один из них — «Что такое третье сословие?» — являвшийся в своем роде манифестом буржуазии, имел огромный успех накануне созыва Генеральных штатов и создал его автору имя в стране.

Но в отличие от сангвинического, быстрого на слова и действия ле Шапелье Сиейс был политическим деятелем осторожным и осмотрительным. Он был скуп на слова. Вначале, когда благодаря своей известности и авторитету он мог рассчитывать на одно из первых мест, он выступал в Собрании с речами почти программного характера. Его престиж был так велик, что к каждому его слову прислушивались с благоговением. Мирабо называл его «нашим дорогим учителем». Но человек неглупый и наделенный тонким политическим чутьем, Сиейс довольно рано предугадал, что надвигаются крутые времена. Он стал выступать все реже, и то предпочтительнее на закрытых совещаниях или в совсем узком кругу. Вскоре он совсем сомкнул уста и в течение ряда лет упорно хранил молчание.

Вокруг него бушевали страсти, возвышались и низвергались в небытие прославленные вожди и политические партии. На его глазах к власти пришли фейяны, их место заступили жирондисты, жирондистов свергли якобинцы, наступило грозное время якобинского террора? потом, казалось, непобедимые якобинские вожди сложили головы на эшафоте 9 термидора, к власти пришли термидорианцы, затем наступил режим Директории; каждый из этих крутых поворотов истории сопровождался горячими и страстными речами — одни обвиняли, другие оправдывались, а Сиейс с бесстрастным лицом слушал и молчал.

Тогда как его былые сверстники и товарищи, сраженные ударами революции или контрреволюции, давно уже покоились в могилах, Сиейс, всех пережив, всех «перемолчав» и перехитрив, умер в восьмидесятивосьмилетнем возрасте, во времена июльской монархии.

Жан Поль Рабо де Сен-Этьен был и тезкой и ровесником Марата. Протестантский пастор в городе Ним, он приобрел до революции известность своими философско-социологическими сочинениями и в особенности «Рассуждениями о правах и обязанностях третьего сословия». Несмотря на свое духовное звание, он был избран от нимского сенешальства депутатом третьего сословия. В Национальном собрании он пользовался первое время репутацией человека честного и прямого; он прославился своими выступлениями в пользу свободы религии. Когда позже, в 1791 году, Учредительное собрание выработало, наконец, конституцию и Людовик XVI ее утвердил,

Рабо де Сен-Этьен высказывал мнение, что раз король принял конституцию, то революцию надо считать законченной. Эта точка зрения, выраженная в то время, когда революция лишь поднималась на новую, более высокую ступень развития, с неизбежностью Привела бывшего депутата от третьего сословия Нима к конфликту с революцией. В 1793 году Рабо де Сен-Этьен был казнен.

Антуан Барнав, один из самых молодых депутатов Учредительного собрания — в 1789 году ему было двадцать восемь лет, дворянин, сын адвоката и сам адвокат по профессии, в начале революции слыл одним из самых решительных и смелых политических деятелей. Этим он был обязан не только своей личной храбрости, проявленной в нашумевшей дуэли с правым депутатом Казалесом (Барнав и раньше, семнадцати лет, дрался на дуэли), но больше своими радикальными политическими взглядами. Особенное негодование в лагере аристократов вызвало публичное одобрение Барнавом казни народом ненавистных королевских чиновников Фулона и Бертье. «Столь ли уж чиста эта кровь, которая льется?» — воскликнул Барнав в ответ на негодующие возгласы реакционеров. Эту фразу ему не хотели простить. Аристократы его называли «гиеной», «Барнавом Нероном», «кровопийцей». В Учредительном собрании он, естественно, стал одним из вожаков левого крыла. Именно к этому времени относится сближение с ним Марата.

Барнав был автором интересных социологических этюдов и размышлений о революции, в которых он обнаружил стихийное тяготение к материалистическому пониманию истории.

Один из самых левых депутатов в Парижском собрании 1789 года, Антуан Барнав по мере развития революции стал праветь. Вместе со своими друзьями Адрианом Дюпором и Александром Ламетом, он входил в так называемый «триумвират», пытавшийся после смерти Мирабо взять в свои руки руководство партией конституционалистов и через нее — политикой Учредительного собрания. Основная политическая цель, к которой стремился «триумвират», заключалась в том, чтобы остановить революцию в достигнутых пределах. Революция смела этих политиков, переоценивших свои возможности. Барнав был казнен в 1793 году.

Адриан Дюпор, депутат Генеральных штатов от парижского дворянства, одним из первых перешедший к третьему сословию, в Учредительном собрании примыкал к его левому крылу, но он также быстро повернул вправо и в 1791 году стал тайным советником короля и после всяких злоключений спасся бегством. Впрочем, он ненадолго пережил Барнава и умер в Швейцарии в 1798 году.

Как ни различны были политические биографии этих людей и как ни сложны были отношения между ними самими (Барнав, например, был противником Сиейса), в начальный период революции все они имели и нечто общее. В 1789 году, до октябрьских событий, о которых речь пойдет позже, и ле Шапелье, и Сиейс, и Рабо де Сен-Этьен, и Барнав, и Дюпор представляли собой самое действенное левое крыло Национального собрания. Их объединяло также и то, что все они выступали против признанных лидеров Учредительного собрания: Мирабо, Лафайета и Байн, влияние которых в 1789 году, в особенности первых двух, было огромным.

Именно этим, по-видимому, следует объяснить стремление Марата сблизиться с этой группой депутатов, с тем чтобы через нее влиять на политику Учредительного собрания.

Тактическая линия Марата, развитая им в «Даре отечеству» и предусматривавшая создание широкого антиабсолютистского фронта, полностью оправдалась в начальные дни революции. Власть абсолютизма была сокрушена с такой относительной легкостью потому прежде всего, что против абсолютистского режима выступили единым строем все общественные классы, все третье сословие целиком, то есть подавляющее большинство нации.

Это произошло не в результате усвоения народными массами тактической линии, предложенной Маратом.

Брошюру Марата, изданную им, кстати сказать, на свой собственный счет небольшим тиражом, прочло сравнительно немного людей.

Единодушие, с которым все третье сословие выступило 14 июля, объяснялось не теми или иными советами, которые ему давали разные политические деятели и литераторы, а развитием классовых противоречий и объективно сложившимся соотношением классовых сил в стране летом 1789 года.

Заслуга Марата, а ее можно, не преувеличивая, признать, заключалась в том, что он сумел правильно понять и оценить это складывающееся соотношение классовых сил и сделать из него верные выводы.

Марат в ту пору стоял за политическое сплочение, за объединение всех сил против абсолютизма. Но свойственная ему проницательность не обманывала его. Даже в ранние дни революции, когда Мирабо еще носила на руках молодежь, когда в Учредительном собрании гром оваций перекрывал раскаты могучего голоса трибуна, Марат относился к нему с недоверием. Такое же недоверие он проявлял и к «герою Нового и Старого Света» — Лафайету, избранному после 14 июля начальником национальной гвардии и пользовавшемуся громадной популярностью.

Литератор с улицы Старой голубятни, доктор Жан Поль Марат, не являвшийся ни членом Учредительного собрания и не занимавший никаких иных, ни официальных, ни выборных, постов, мог оказывать какое-то воздействие на ход революционного процесса только через посредство других.

Группа левых депутатов Национального собрания— ле Шапелье, Барнав, Рабо де Сен-Этьен и другие, сознательно обособившиеся от «кумиров толпы» — Мирабо и Лафайета, — казалась ему для этого наиболее подходящей.

Марат в эти месяцы обращался с рядом писем к официальным руководителям первого представительного учреждения — председателю Генеральных штатов, председателю Национального собрания, к Генеральным штатам в целом, ставя перед ними ряд важных вопросов политического и социального законодательства. Но он, конечно, понимал недостаточность этой формы воздействия. Кто знает, дочитывались ли эти письма до конца? Марат был в этом не уверен.

Насколько тесны были личные связи Марата с названными выше левыми депутатами — сказать трудно. Не сохранилось писем, которыми они обменивались, но известно, например, что Марат находился в переписке с ле Шапелье. В своих публичных выступлениях он не раз хорошо отзывался о Барнаве. В июне 1790 года он называл его в числе достойнейших наряду с Робеспьером, Петионом и другими. Даже в конце августа того же года, когда Марат публично, на страницах своей газеты, назвал Барнава «двусмысленным патриотом», он еще не рвал с ним окончательно и оставлял дверь открытой. «Для чести человечества я льщу себя надеждой, — писал Марат, — что мои опасения не имеют основания, что Барнав является только непоследовательным, что его легкие головокружения пройдут и он никогда не вынудит Друга народа к печальной необходимости запечатлеть на его лбу клеймо позора».

Эти слова показывают, что по отношению к отдельным членам этой группы Марат сохранял доброе отношение даже год спустя после начала революции.

Но, по собственному признанию, его связь с группой делегатов в целом была кратковременной и длилась не более шести недель. Он «очень скоро убедился, что их кажущаяся никчемность зависела от совсем других причин, а не от недостатка просвещения».

Его. зоркий взгляд сумел различить в многочисленном и пестром составе депутатов Национального собрания подлинных защитников демократии. Замечательно, что уже осенью 1789 года, когда имя Робеспьера было еще ничем не знаменито и большинство депутатов Собрания, а вслед за ними газетных хроникеров равнодушно оставляло его выступления без всякого внимания, Марат сумел должным образом оценить депутата от Арраса. В ноябре 1789 года Марат писал о Робеспьере, что «его имя всегда будет дорого для честных граждан». Марат не раз давал самую высокую оценку гражданским добродетелям Робеспьера в 1790-году. В одной из своих статей о «его называл «единственным депутатом, который, по-видимому, исполнен великих принципов и является, пожалуй, единственным патриотом, заседающим в сенате…».

За пределами Учредительного собрания Марат одобрительно оценивал журналистскую деятельность Камилла Демулена, издававшего тогда передовую по взглядам газету «Революции Франции и Брабанта». Видимо, осенью 1789 года, как это явствует из переписки, у Марата установились непосредственные дружеские отношения с Демуленом. Марат ценил талант остроумного журналиста и в главном одобрял политическую линию «генерального прокурора фонаря», как именовал себя Камилл Демулен. Правда, для Марата уже тогда были очевидны легкомыслие и непоследовательность «молодого собрата по оружию», и он порою журил его за это. Демулен же в эти годы относился к Марату с уважением и симпатией, нередко переходящей в восхищение.

Но Марату нетрудно было понять, что ни связи с влиятельными депутатами Собрания, ни сотрудничество с популярными журналистами, даже если бы они были прочными и тесными — а на деле было не так, — не давали ему возможности придать революции должное направление. Нужно было что-то иное.

Как и большинство парижан, Марат принял участие в революционных событиях 13–14 июля. Он позднее рассказывал, что в ночь на 14 июля ему удалось привлечь на помощь народ и остановить на Новом мосту отряды драгун и немецкой кавалерии, двигавшиеся к кварталам Сен-Жермена и Сент-Оноре. Марат придавал большое значение проявленной им инициативе, ему казалось, что, задержав отряды драгун на мосту, он тем самым немало повлиял на последующее развитие вооруженной борьбы между восставшим народом и правительственными войсками.

Может быть, в оценке значения этого ночного эпизода Марат допустил преувеличение. Участникам битвы нередко представляется, что тот пункт, где они сражаются, является самым главным. Марат был храбрым участником славных июльских дней 1789 года. Но вряд ли это можно считать каким-либо подвигом. В те исторические дни почти каждый из жителей столицы, если он не был трусом или слугой деспотической власти, оказывался втянутым в могучее народное движение. Марат был лишь одним из многих.

Все последующие дни Марат провел в дистрикте Карм — он был членом его комитета. Как он рассказывал, со вторника по воскресенье он не покидал помещения комитета, загруженный текущей работой.

Однако он не для того оставил свои научные исследования, чтобы превратиться в муниципального деятеля районного масштаба. Его не удовлетворяли и права комиссара дистрикта, которыми он был наделен. Он предложил комитету предоставить в его распоряжение типографию, чтобы иметь возможность опубликовать историю революции и затем высказывать публично советы Национальному собранию, действовавшему, по его мнению, после победы 14 июля недостаточно энергично.

Предложение Марата было отклонено большинством членов комитета; оно было сочтено опасным. Тогда с решительностью, столь свойственной его характеру, Жан Поль Марат расстался с комитетом дистрикта Карм и возвратился в свой пустовавший дом на улице Старой голубятни.

Он решил сражаться один; по крайней мере вначале.

Его главным, или, точнее сказать, даже единственным, оружием по-прежнему оставалось перо.

Примерно за три недели им были написаны и в большей части также опубликованы: ряд писем политического характера к председателю Национального собрания; непериодическое издание, своего рода газета «Монитер патриот», вышедшая лишь в первый и последний раз, и брошюра объемом около семидесяти типографских страниц — «Конституция, или проект Декларации прав человека и гражданина».

Любое из этих произведений требовало не только больших знаний, определенных и ясных политических взглядов, литературного мастерства, но и больших творческих усилий. Так, среди писем к председателю Генеральных штатов, дошедших до нас, можно найти и небольшие самостоятельные политические этюды. Одно из писем, например, озаглавлено так: «Обзор недостатков английской конституции, дабы избежать целого ряда подводных рифов в устройстве правительства, которое наши депутаты собираются дать Франции». Это был, в сущности, маленький политический трактат.

И все эти произведения, для создания которых, казалось, нужны были долгие месяцы, были написаны всего за десять, может быть, пятнадцать дней. Нельзя не поражаться творческому накалу и почти фантастической работоспособности автора?

Из всех сочинений Марата, созданных после начала революции, наибольшее значение имела «Конституция, или проект Декларации прав человека и гражданина».

Эта брошюра в шестьдесят семь страниц была выпущена в свет «издателем Бюиссоном (конечно, за счет самого автора) в конце августа 1789 года. Написана же она была, видимо, в конце июля или в самых первых числах августа, так как Марат жаловался, что вследствие разных проволочек при печатании она была издана на три недели позже, чем он на то рассчитывал.

На обложке брошюры снова не было имени сочинителя, однако уже указывалось, что она написана автором «Дара отечеству». Этот своеобразный литературный прием устанавливал внутреннюю связь между обоими произведениями и косвенно свидетельствовал, что автор придает им большое значение.

Марат объяснял в предисловии мотивы, побудившие его взяться за разработку этой темы и поторопиться с изложением своих взглядов. Он был неудовлетворен деятельностью редакционного комитета

Национального собрания, который работал не только медленно, но в своих проектах существенно нарушал права народа. Между тем в новых условиях не было более важной и более безотлагательной задачи, чем определение принципов и основных законов, призванных увековечить давно желанное господство свободы во Франции.

Это произведение исполнено чувства гордости, чувства торжества, внушенного победой, одержанной 14 июля.

«…Ныне, когда мы снова с оружием в руках обрели наши права, — кто мог бы воспрепятствовать нам полностью пользоваться ими? Благодарение небу, мы не являемся более юным народом, только что вышедшим из глубины лесов, чтобы образовать сообщество… Мы — просвещенная, могущественная, грозная нация, стремящаяся установить у себя такой образ правления, который был бы способен обеспечить нам благоденствие».

Этот приподнятый тон, эта твердая уверенность, это не случайное напоминание о восстании, об оружии, возвратившем народу его права, превосходно передают общественные настроения первых дней после взятия Бастилии.

Марат, как и многие его современники, после победоносного народного восстания полон оптимизма, полон надежд; мир преобразился; сейчас все достижимо, все возможно.

«Никогда не было обстоятельств, более благоприятных для того, чтобы утвердить общественную свободу на ее подлинных основаниях и дать ей непоколебимую опору», — пишет Марат. И он берет на себя задачу выполнить то, чего не сделал редакционный комитет Национального собрания, — дать народу, дать Франции эту «непоколебимую опору», предложив свой проект основных законов.

Как уже было сказано, проект «Конституции» Марата печатался многим дольше, чем он надеялся, и к тому времени, когда он увидел свет, Национальное собрание уже приняло 26 августа свою ставшую знаменитой Декларацию прав человека и гражданина.

Справедливость требует признать, что как программный документ Декларация прав 26 августа 1789 года имела известные преимущества перед проектом Марата.

В отличие от пространного, почти на семьдесят страниц, сочинения Марата Декларация прав 1789 года подкупала своей краткостью и предельной выразительностью.

Она была сведена к семнадцати статьям, уложившись на полутора страницах. Но каким динамизмом, какой экспрессией, какою огромной взрывною силой здесь полны каждая строка, каждое слово!

«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», — гласила первая статья Декларации, и в этих нескольких словах были как бы отлиты В благородном металле вековые стремления миллионов угнетенных людей, трактаты мыслителей, искания философов Просвещения.

Этой пластичной выразительности, этой чеканной точности и краткости формулировок, навсегда врезавшихся в память, не хватало сочинению Марата. Оно было пространным и слишком расточительным в словах, каждый тезис в нем получал широкое обоснование.

Но как бы там ни было, значение этой работы Жана Поля Марата было не в ее литературных качествах, а в ее идейном содержании. В этом она стояла намного выше Декларации прав Учредительного собрания.

В своем «Проекте Декларации» автор «Дара отечеству» указывает примерно те же права гражданина, что и в Декларации прав, принятой Учредительным собранием: право личной безопасности, право личной свободы, право собственности и т. п. Но трактовку этих естественных прав Марат дает во многом иначе.

Тогда как в Декларации прав Учредительного собрания право собственности рассматривается как безусловное, священное и естественное право, Марат, также признавая собственность естественным правом граждан, вносит в него существенные ограничения.

Марат, как и в прежних своих работах, придерживается эгалитаристских, то есть уравнительских, идей. Отнюдь не покушаясь на принцип собственности вообще, Марат требует ограничения крупной собственности, уравнения состояний. «…Не следует допускать никакого иного неравенства состояний, кроме неравенства, проистекающего от неодинаковости природных способностей… Закон должен даже предупреждать слишком большое неравенство состояний, устанавливая предел, какой они не должны переступать…»

Марат — один из немногих во французской политической литературе этого времени — выступает в своем проекте конституции защитником также и интересов бедняков. Он указывает на подневольное положение бедняка, обреченного на лишения, утомительный труд и страдания. «Сама свобода, утешающая нас в столь многих бедствиях, для него ничто… Какая бы революция ни произошла в государстве, он нисколько не чувствует, что уменьшилась его зависимость, ибо он, как таковой, неизменно осужден на тягостный труд». Отсюда Марат делает вывод, что конституция должна предусматривать оказание помощи (он не уточняет, в какой форме) бедняку.

Эти взгляды Марата резко отличали его от либерального большинства Национального собрания, не говоря уже о «черных»⁴. Его проект конституции, с его идеями уравнения состояний и защиты интересов бедняков, не мог рассчитывать ни на малейший успех в Учредительном собрании.

Но Марат расходился со взглядами либерального большинства и в ином. Он в это время признавал, что во Франции должен быть установлен строй конституционной монархии. Но в отличие от большинства Учредительного собрания, старавшегося сохранить монарху и исполнительной власти значительные права, Марат, напротив, стремился к их всемерному ограничению.

«Праведное небо! — восклицал Марат. — Возможно ли, что членам редакционного комитета неизвестно, что государь должен являться лишь правителем одного из разделов государства; что права граждан во сто крат более священны, чем права короны…»

Марат предусматривает необходимость создания вооруженных сил, совершенно независимых от монархии. Он предлагает ряд практических мер: сократить армию и обязать войска приносить сначала присягу на верность нации, а затем лишь государю. Но он понимает, что это не даст еще достаточно надежных гарантий, а потому предлагает создать еще многочисленную национальную милицию и даже, более того, вооружить весь народ, «вооружить каждого не внушающего подозрения гражданина». Он дополняет это требование рядом практических мер: необходимо, чтобы национальная милиция обучалась военному искусству, чтобы она сама избирала своих офицеров, чтобы все крупные города королевства располагали артиллерией, боеприпасами и т. п.

Тщательность и детальность конкретных предложений автора проекта «Конституции» показывает, какое большое значение он придавал этим чисто практическим задачам. И действительно, он говорил об этом совершенно открыто: «Без этого все, что делалось бы для обеспечения общественной свободы, являлось бы лишь детской игрой, а конституция, как бы совершенна она ни была, лишь карточным домиком, рассыпающимся от малейшего дуновения ветра».

Такой политической зоркости, такой трезвости политического мышления и понимания задач революции нельзя встретить ни у одного из политических деятелей Франции того времени.

Но мог ли автор столь радикальных политических идей надеяться, что к его советам и предложениям прислушается Национальное собрание? Имел ли он хоть какие-либо шансы увлечь своими «Даром отечеству» и проектом «Конституции» большинство депутатов?

Разумеется, нет.

В этом отдавал себе полный отчет и сам автор анонимных сочинений — доктор Жан Поль Марат.

Вначале, чтобы не подорвать к Собранию доверия народа и в то же время наставить его «на путь благих принципов», он обращался к нему непосредственно. Но, убедившись, что Собрание идет совсем иным путем, он решил, что настал час поднять забрало, открыть свое лицо и обратиться непосредственно к народу. Для этогб нужна была постоянная трибуна, и ею могла быть лишь свободная и ни от кого не зависимая политическая газета.

Со страниц независимого органа печати Жан Поль Марат сумеет раскрыть глаза народу на то, что составляет благо отечества.