Механика сердца

7

Это совсем крошечное «да» прозвучало как коротенькое чириканье птенца, но во мне оно будит героический порыв к действию. В моей душе вспыхивает розовая радуга, сердце начинает тикать в такт позвякиванию бусин ее ожерелья, которые она перебирает тонкими пальчиками. Я чувствую себя самым счастливым человеком на свете.

— Неужели она приняла твой букет из покореженных очков? — спросил меня Мельес. — Значит, ты ей понравился! Я уверен, что ты ей понравился! Такие возвышенные подарки принимают только в случае, если к дарящему питают хотя бы симпатию! — с веселым смехом добавил он.

Пересказав моему другу во всех подробностях нашу встречу и слегка остыв от пережитого восторга, я прошу его подправить мои ходики, — ведь мне никогда еще не выпадало столько бурных переживаний. О, Мадлен, ты пришла бы в ярость… Усы Мельеса вздымаются от широкой улыбки; он начинает бережно ощупывать мои шестеренки.

— Больно где-нибудь?

— Нет… кажется, нет…

— Твои колесики слегка разогрелись, но работают вполне исправно, никаких сбоев. Ладно, теперь пошли отсюда. Начало положено, но нам первым делом нужно как следует отмыться и найти место для ночлега.

Побродив по «Экстраординариуму», мы отыскали павильон, оставшийся на ночь бесхозным, где, невзирая на убогую обстановку и терзавший нас голод, заснули как младенцы.

На рассвете я принял решение: во что бы то ни стало найти работу где-нибудь поблизости.

В «Экстраординариуме» все рабочие места заняты. Все, кроме одного — в аттракционе «Поезд призраков»: там не хватает «страшилы», чтобы пугать пассажиров во время движения. Проявив невиданную настойчивость, я добился аудиенции у хозяйки заведения — мне назначили прийти завтра вечером.

В ожидании лучших времен Мельес показывает у входа в парк несколько карточных фокусов с помощью своей старой крапленой колоды. Он пользуется большим успехом, особенно у женщин. «Красотки», как он их величает, теснятся вокруг игрального столика, восхищаясь каждым его жестом. А он им объявляет, что скоро создаст «роман в движущихся картинках», нечто вроде ожившего фотографического альбома. Да, уж кто-кто, а Мельес знает толк в обольщении «красоток».

Нынче утром я застал его за собиранием картонных коробок; потом он начал вырезать из них ракеты. Мне кажется, он все еще лелеет надежду вернуть свою невесту — уж больно часто он поговаривает о путешествии на Луну. Его «фабрика грез» снова потихоньку начинает работать.

В шесть вечера я подхожу к большому каменному павильону «Поезда призраков». Меня встречает его владелица, старая морщинистая особа, отзывающаяся на имя Бригитта Хейм.

У нее резкие, напряженные черты лица — так и чудится, будто она сжимает в зубах нож. На ногах грубые унылые сандалии, какие носят монашки, — идеальная обувка, чтобы топтать чужие мечты.

— Значит, хочешь работать в моем поезде, недомерок?

Пронзительный голос напоминает крики страуса, притом страуса в самом дурном расположении духа. При одном взгляде на эту старуху моментально становится тошно.

— Ну и чем же ты собираешься пугать народ?

Мне вспоминаются последние слова Джека-Потрошителя: «Ты быстро выучишься наводить страх, чтобы жить».

Я расстегиваю рубашку и, повернув ключик в скважине, включаю кукушку. Хозяйка рассматривает меня с той же брезгливой миной, что и парижский часовщик.

— Хм… этим миллионов не заработаешь! Ну да ладно, пока у меня никого другого нет, придется нанять тебя.

Я безропотно глотаю обиду, ведь работа нужна мне как воздух.

Затем эта ведьма пускается расхваливать свои владения.

— У меня договор с кладбищем, я у них забираю черепа и кости покойников, чьи родные больше не могут платить за могилы, — сообщает она, гордо демонстрируя мне свой аттракцион. — Шикарное украшение для «Поезда призраков», верно? Да и то сказать, не возьми я их, все равно пойдут на свалку, ух-ха-ха! — добавляет она, сопровождая свою речь зловещим истерическим смехом.

Черепа и искусственная паутина развешаны с таким расчетом, чтобы затемнять огоньки свечей. Однако вокруг ни пылинки, ни соринки. Я спрашиваю себя, в какой нечеловеческой пустоте должна обитать эта женщина, чтобы посвящать свою жизнь уборке в этих мрачных клетях.

Обернувшись к ней, я спрашиваю:

— А у вас дети есть?

— Еще чего! Конечно нет, зато есть собака, и мне с ней очень хорошо, с моей собакой.

Если я когда-нибудь доживу до старости и мне повезет иметь детей, а потом — почему бы и нет? — даже внуков, то мне, наверное, обязательно захочется построить для них дом, чтобы в нем было полно ребячьей беготни, визга и смеха. Ну а если не повезет, то дома, полные пустоты, — это уж, извините, без меня!..

— Трогать декорации запрещено. Если наступишь на череп и раздавишь его, придется платить штраф!

Платить — вот ее любимое слово.

Она желает знать причину моего приезда в Гранаду. Я вкратце рассказываю ей свою историю. Вернее, пытаюсь рассказать, но безуспешно, так как она прерывает меня на каждом слове.

— Не верю я в твои сказки ни про сердечную механику, ни про сердечные дела. Интересно, кто это забил тебе голову такой чепухой. Неужто ты надеешься творить чудеса этой своей тикалкой? И думать забудь, — сверзишься на грешную землю с такой высоты, что и костей не соберешь, даром что коротышка! Людям не нравятся те, кто слишком отличается от них самих. И даже если зрелище интересное, они посмотрят-посмотрят, да и уйдут, как пришли. Им ведь все едино — что раздавленный пешеход на улице, что двухголовая женщина в цирке. Я-то уж видела, сколько мужиков ей аплодировали, да только никто из них в нее не втюрился. Вот и с тобой будет та же история. Может, зрителей и развлекут твои сердечные раны, но никогда они тебя за них не полюбят. А ты, видно, и впрямь веришь, что такая хорошенькая девушка, какую ты мне описал, захочет спознаться с несчастным уродом, у которого вместо сердца деревяшка?! Да я первая сочла бы это мерзостью… Впрочем, если тебе удастся навести страх на моих посетителей, все будут довольны!

От этой жуткой Бригитты Хейм мурашки бегут по коже. Но ей неведомо, насколько прочен панцирь грез, который я наращивал с самого детства. Нет на свете черепахи выносливей меня! Когда я думаю о Мисс Акации, мне под силу достать луну с неба и проглотить ее, точно светящийся блин. Так что можешь запугивать меня сколько угодно своим замогильным оскалом, старая ведьма, тебе не украсть у меня ничего!

Двадцать два часа, первый вечер моей работы. Я вхожу в павильон. Половина мест в поезде уже занята. Через полчаса состоится мой дебют. Близится момент, когда я смогу испробовать себя в искусстве стращать людей. Мне слегка боязно: ведь я непременно должен удержаться на этой работе, чтобы иметь законное право быть рядом с маленькой певицей.

И я начинаю готовить свое сердце, превращая его в орудие устрашения. Живя на вершине холма, я часто забавлялся тем, что совал внутрь часов все что ни попадя — мелкие камешки, газетные обрывки, шарики и тому подобное. Шестеренки начинали скрипеть, тиканье сбивалось с ритма и становилось скачкообразным, а кукушка вела себя так, словно у меня в легких разъезжает небольшой бульдозер. Мадлен всегда ужасалась, слыша это…

На часах 22.30. Я прицепился к площадке хвостового вагона, точно индеец, готовый напасть на дилижанс. Бригитта Хейм, злобно щурясь, искоса следит за мной. Сколь же велико мое изумление, когда я замечаю Мисс Акацию, преспокойно сидящую в одном из вагончиков «Поезда призраков»! От внезапно вспыхнувшего страха мое сердце бешено зачастило и тиканье сбилось с ритма.

Поезд трогается, я перепрыгиваю из вагона в вагон; вот и началось завоевание предмета моей страсти. Мне нужно показать себя блестящим, безупречным «страшилой». Ведь сейчас на кон поставлена моя жизнь! Я бросаюсь грудью на стенки вагонов, и моя кукушка верещит без умолку, словно автомат для попкорна. Я прижимаю холодную часовую стрелку к спинам клиентов, затягиваю «Oh When the Saints», вспоминая об Артуре, и добиваюсь нескольких испуганных возгласов. «Ну и чем же ты собираешься пугать народ?» Какое там пугать, когда я жду только одного: вырваться из своей телесной оболочки, озарить стены туннеля солнцем, и пусть она его увидит, пусть оно ее согреет и внушит желание упасть в мои объятия. Но вместо этого я в качестве заключительного аккорда на миг показываюсь в ярком свете, неестественно выпятив грудь, распахиваю рубашку и демонстрирую публике, как у меня под кожей, в такт биению сердца, ходят шестеренки. Эта эскапада встречена громким испуганным блеяньем какой-то старушенции и жиденькими аплодисментами других зрителей, заглушенными их же смешками.

Я гляжу на Мисс Акацию, надеясь, что хоть чем-нибудь понравился ей.

Она отвечает на мой взгляд озорной улыбкой воровки конфет.

— Это все?

— ?

— Ну и прекрасно. Правда, я ничего не разглядела, но, кажется, было забавно, поздравляю! А я и не знала, что вы тут выступаете… браво, браво!

— Спасибо. А мои очки… Вы их не примеряли?

— Примеряла, но все они либо погнуты, либо разбиты…

— Верно, я ведь нарочно подбирал такие, чтобы вы могли их носить, не боясь сломать.

— А вы думаете, я не ношу очков из страха их сломать?

— О нет…

Она испускает коротенький смешок, легкий, как перезвон рассыпанных по ксилофону бусинок.

— Конечная остановка, просьба освободить вагоны! — кричит хозяйка своим скрипучим страусиным голосом.

Маленькая певица встает и прощается со мной еле заметным жестом. Ее изящно выгнутая тень увенчана пышной копной волос. Мне безумно хочется произвести на нее хоть какое-то впечатление, но вместе с тем я почти доволен, что она не разглядела мое деревянное сердце. И хотя я продолжаю мечтать о солнце во тьме, старуха Бригитта все же разбудила во мне прежних демонов. Черепаший панцирь — даже самый крепкий на свете — иногда размягчается в муках бессонницы.

А ее туфельки тем временем звонко постукивают, унося вдаль свою владелицу. Я упиваюсь этим звуком — вплоть до того мгновения, когда маленькая певица с размаху ударяется головой о дверной косяк у выхода. Все хохочут, и никто не спешит ей на помощь. Она шатается, как пьянчужка — нарядно одетая пьянчужка, — потом исчезает за дверью.

Тем временем Бригитта Хейм начинает «разбор полетов», то бишь моего выступления; я пропускаю ее оценки мимо ушей, хотя, по-моему, в какой-то момент она произнесла слово «платить».

Мне не терпится увидеть Мельеса и все ему рассказать. По дороге, сунув руку в карман, я нащупываю там скатанную в комочек бумажку.

Я показываю записку моему часовщику-иллюзионисту, мастеру сердечных дел. Он читает ее между двумя карточными фокусами.

— Хм… Ну, ясно… Твоя Мисс Акация устроена не так, как другие певички, которых я знал, она не зациклена на собственной персоне. И, видно, даже не очень осознает силу своего очарования — что, кстати, и составляет главную его часть. С другой стороны, она увидела и оценила твой номер. Теперь наступил решающий момент — ты должен идти ва-банк. Помни: она не считает себя такой обольстительной, какая есть на самом деле. Так воспользуйся этим!

Я пробираюсь к ее гримерке и в свой черед сую записку ей под дверь:

— Anda, hombre![14] Anda! Настал час показать ей твое сердце! — твердит Мельес.

— Я боюсь напугать ее своими стрелками и всей этой механикой. Как подумаю, что она меня отвергнет, жутко становится… Ты понимаешь, сколько времени я об этом мечтал?!

— А ты покажи ей свое настоящее сердце. Вспомни, что я тебе говорил: это единственно возможный путь любовной магии. Если она увидит твое настоящее сердце, никакие часы ее уже не испугают, поверь мне!

Пока я дожидаюсь полуночи, словно Рождества Амура, мне на плечо садится ощипанный голубь Луны. На сей раз, письмо не пропало, и я разворачиваю его, задыхаясь от нетерпения.

Появление голубя привело меня в дикий восторг, однако содержание доставленного письма мне ужасно не понравилось. И какая странная подпись: «докторша Мадлен». Да и написать она могла бы поподробнее. Я немедленно отослал птицу назад с ответом:

Уже полночь, и я, дурачок блаженный, жду встречи. На мне свитер цвета электрик — надеюсь, он сделает ярче мои зеленые глаза. В павильоне «Поезда призраков» царит безмолвие.

Двадцать минут первого — никого. Половина первого — Мисс Акации нет как нет. Без двадцати час. Сердце мое холодеет, тиканье замирает.

— Эй!

— Я здесь!..

Она стоит на площадке, покачиваясь, точно акробатка на манеже. Даже тень ее, упавшая на дверь, и та полна соблазна. Я бы и тенью удовольствовался, чтобы подучиться на ней целовать оригинал.

— Смотри-ка, я переоделась тобой, сама того не зная.

И верно: на ней свитер почти такого же цвета, как на мне.

— Ты уж извини, не успела найти подходящий наряд для свидания, а впрочем, ты, кажется, тоже!

Я с улыбкой киваю; по правде говоря, я уже исчерпал свои скромные одежные ресурсы, дальше некуда.

Не могу оторвать глаз от обольстительного изгиба ее губ. И чувствую, что она это заметила. Паузы в разговоре становятся все длинней, и тиканье моих часов начинает привлекать ее внимание.

— Ты пользуешься большим успехом в «Поезде призраков», все девушки выходили оттуда улыбаясь, — неожиданно говорит она, свернув шею пролетавшему тихому ангелу.

— Это не к добру, — я ведь должен наводить страх, чтобы жить… То есть я хотел сказать: чтобы закрепиться на этой работе.

— Какая разница, пугать или смешить, главное — пробуждать в людях эмоции, верно?

— Эта старая сова Бригитта заявила мне, что для репутации ее «Поезда» вредно, когда люди выходят оттуда веселыми. Думаю, если я и дальше намерен у нее работать, то должен научиться наводить ужас на посетителей.

— Наводить ужас… это такой же способ обольщать, как и всякий другой, а уж что касается обольщения, ты, по-моему, с этим прекрасно справляешься.

Мне не терпится сообщить ей, что вместо сердца у меня в груди протез, что я ровно ничего не смыслю в любви, что все случившееся кажется мне подлинным неповторимым чудом. Я, конечно, взял у моего иллюзиониста несколько уроков любовной магии, но исключительно с целью обольстить ее. Притом обольстить так, чтобы она не считала меня профессиональным обольстителем. Дозировку нужно рассчитать очень тонко. И я осторожно говорю:

— А неплохо нам было бы обнять друг друга.

Молчание. И снова гримаска недовольной куклы, опущенные веки.

— Потом можно и поболтать о том о сем, но для начала все же давай обнимемся.

Мисс Акация еле слышно роняет: «Хорошо». Нежное молчание окутывает нас. Она приближается, грациозно покачивая бедрами. Вблизи она еще красивей, чем ее тень, — и еще сильнее наводит на меня робость. Я молюсь богу — сам не знаю какому, — чтобы моя кукушка не вздумала в эту минуту подать голос.

Наши руки вполне успешно справляются со своей задачей по взаимной притирке. Однако мне мешают часы, я боюсь прижаться грудью к ее груди. Не хватало еще напугать ее деревяшкой, заменяющей мне сердце! Но как можно уберечь эту птаху от такого сюрприза, если остроконечные стрелки торчат прямо из вашего левого легкого?! И механическая паника снова завладевает мною.

Я пытаюсь держать левый бок подальше от нее, словно мое сердце сделано из стекла. Это усложняет наш танец, тем более что моя партнерша наверняка чемпионка мира по танго, никак не меньше. Тиканье у меня в груди учащается. Внезапно мне приходят на ум предостережения Мадлен. Что, если я сейчас умру, не успев даже поцеловать маленькую певицу?! Головокружительное ощущение прыжка в пустоту, радости взлета, страха разбиться…

Ее пальцы вкрадчиво обхватывают мой затылок, а мои с наслаждением блуждают по ее спине, где-то под лопатками. Я пытаюсь свести воедино мечту и реальность, но как быть, если я работаю без маски?! Наши губы сближаются. Время замедляет свой бег, вот оно почти остановилось. Поцелуй, едва завершившись, переходит в следующий… О, этот переход, самый сладкий из всех переходов на свете! Губы сливаются вновь бережно и страстно. Ее язык кажется мне воробышком, присевшим на мой язык, и его вкус странным образом напоминает вкус клубники.

Я смотрю, как она прячет свои огромные глаза под зонтиками век, и чувствую себя тяжеловесом, поднявшим горы, — в левой руке Гималаи, в правой — Анды. Атлас в сравнении со мной — ничтожный карлик; меня захлестывает безудержный, безбрежный восторг! Поезд отзывается голосами призраков на каждое наше движение. Перестук ее каблучков по полу заменяет нам музыку.

— А ну, тихо! — вопит вдруг пронзительный голос.

Вздрогнув, мы размыкаем объятия. Похоже, это проснулось чудовище озера Лох-Несс. Мы стоим, затаив дыхание.

— Это ты, недомерок? Что это ты затеял в такое время в моем поезде?

— Ищу вдохновения… чтобы пугать.

— Ну, так ищи его молча! И не смей трогать мои новенькие черепушки!

— Да-да, конечно.

Испуганная Мисс Акация еще теснее прижалась ко мне. Время как будто застыло, и мне не очень-то хочется, чтобы оно возобновило свой обычный ход. Настолько не хочется, что я даже забываю держать свое сердце на расстоянии. Она с удивленной гримаской прижимает ухо к моей груди:

— Что это у тебя там такое колючее?

Я не отвечаю, я обливаюсь холодным потом, как разоблаченный фальшивомонетчик. Как мне быть — лгать, выдумывать, изворачиваться? Но в ее вопросе столько искренности и простоты, что я не могу хитрить. И начинаю медленно, пуговица за пуговицей, расстегивать рубашку. Появляются часы, тиканье звучит все отчетливей. Я жду приговора. Она протягивает ко мне руку и шепчет:

— Что же это такое?

Сочувственные нотки в ее голосе вызывают желание стать инвалидом до конца дней, чтобы рядом находилась такая вот сиделка. Кукушка начинает отсчитывать часы. Она вздрагивает. Я бормочу, поворачивая ключик в скважине:

— Извини, пожалуйста. Это моя тайна, я хотел признаться тебе раньше, но боялся испугать… из-за такого пустяка…

Объясняю ей, что эти часы заменяют мне сердце с самого моего рождения. Но умалчиваю о том, что любовь, как, впрочем, и гнев мне решительно противопоказаны из-за органической несовместимости этих чувств с механикой. Она спрашивает, могут ли мои чувства измениться, если заменить одни часы другими или же речь идет о простом механическом устройстве. В ее голосе проскальзывает странное лукавство, словно все это ее крайне забавляет. Я отвечаю, что механизм сердца не может работать без подпитки эмоциями, но предпочитаю не развивать эту скользкую тему.

Она улыбается, как будто я посвятил ее в правила какой-то увлекательной игры. Ни испуганных криков, ни грубых насмешек. До сих пор мои сердечные ходики не шокировали только Артура, Анну с Луной да еще Мельеса. Для меня эта реакция: «У тебя в грудь вделана кукушка? Ну и что такого?» — самое убедительное свидетельство любви. Все просто, все удивительно просто!..

И все же не стоит обольщаться: может быть, часы выглядят не такими уж отвратительными только в ее близоруких глазах.

— Очень удобная штучка. Если когда-нибудь тебе, как всем мужчинам, наскучит наш роман, я попробую заменить твои часы еще до того, как ты заменишь меня другой женщиной.

— Мы впервые обнялись ровно тридцать семь минут назад, если верить моим сердечным часам, и, думаю, нам еще рано обсуждать такие вещи, у нас впереди полно времени.

Даже ее внезапные приступы стыдливости («Я себе никогда такого не позволяю!») выглядят очаровательным кокетством.

Я провожаю Мисс Акацию, крадучись, как волк; впиваюсь в ее губы поцелуем жадно, как волк; и неслышно, как волк, исчезаю в ночной тьме.

Итак, свершилось: я обнимал и целовал девушку с птичьим язычком, и теперь в моей жизни все стало иначе, не так, как прежде. Мои ходики ходят ходуном, как проснувшийся вулкан. Однако я нигде не чувствую ни малейшей боли. Если не считать легкого покалывания в боку. Но я убеждаю себя, что это ничтожная плата за такую опьяняющую радость. Сегодня ночью заберусь на небо, разлягусь в изгибе месяца, точно в гамаке, и мне совершенно не понадобится сон, чтобы грезить.