Мертвец

Глава 4 Ёрш на цыплячьих ножках

На следующий день мы снова ходили в больницу, хотя я и зарёкся туда вроде как ходить. Но отвертеться было нельзя, Сенька с утра удрал куда-то, и проявлять сыновью любовь опять выпало мне. Так что после отработки я встретил на переезде мать, и мы отправились к отцу.

Он опять мялся и молчал. И с матерью происходило то же самое, едва мы приблизились к травматологии, на неё напал какой-то ступор. С отцом они разговаривали только об анализах, рентгенах и правильном питании. И опять я напряг изрядный чувствовал. А отец на меня посматривал украдкой, что ли. Мне ещё почудилось, что он что-то сказать хотел, но не сказал. Тут явно было не всё в порядке. В кино, например, родители так смотрят на своих детишек в одном случае.

Когда им надо «кое-что сказать».

А родителям есть что сказать своим детишкам только в одном случае. Вернее, в двух. Когда планируется увеличение семейства и когда родители собираются развестись.

Увеличение семейства отпадало. Не то чтобы совсем, принципиально отпадало, просто если бы это увеличение на самом деле ожидалось, в тайне бы его держать не стали. Появление Сеньки ведь в тайне не держали. Оставался развод.

Но мои вряд ли разведутся, у них вроде всё в порядке, кредит вот недавно взяли. Хотя кто знает… У Семёнова вон предки кредит взяли, а через месяц и разъехались, Семёнов тогда весь зелёный ходил.

Так что тут что-то другое…

А может, отец болен?

Ну да… Отец терпеть не может в больницу ходить, если у него что-то и болит, то он никогда не говорит, терпит. А тут он плечо вывихнул, руку ожёг, стали его проверять и чего-нибудь нашли, чего-нибудь неизлечимое. Врачи сказали, что ему совсем немного осталось, полтора месяца, и он не знает теперь, как всё это нам рассказать. Матери он рассказал, а нам, детям, не может…

Я думал об этом вечером и уснул с большим трудом. А ночью, вернее, под утро, проснулся опять. И в башке вертелись опять мои странные родители, вертелись, никак не могли выскочить. К тому же сегодня мне предстояло одному к отцу идти, мать не могла, у нее День города скоро, она к нему весь последний месяц готовится. Я приду один, и отец решит поведать этот секрет и скажет: «Сядь, нам надо поговорить, ты взрослый, должен всё понять…»

Настроение у меня испортилось, и спать расхотелось вовсе, я решил встать и немного посочинять. Про Вырвиглаза запишу. Раз уж решил про всё и про всех, так значит, про всё. Надо тренироваться. Результатов можно добиться исключительно тренировкой, это точно. Каждый день тренируйся, и потом прошибёшь башкой кирпичную стену. Ну, если с разбегу, конечно.

Я и тренировался.

«Вырвиглаза на самом деле зовут Илья. Такое старомодное имя, ему его отец придумал.

А матери у Вырвиглаза нет. Никогда не было, и что с ней случилось – неизвестно и покрыто тайной. Они с отцом приехали в наш город, когда Вырвиглазу шесть лет исполнилось, и без матери. Тогда я с ним и познакомился, летом. Было тогда очень жарко, огороды выгорали, и приходилось таскать воду издалека. Все таскали, даже я таскал – маленькими вёдрами. Но всё равно огурцы желтели, картошка гнулась, а на яблонях плодились гусеницы, которых не брал дихлофос.

Мне это ненормальное таскание надоело, и я решился на крайние меры. Я отправился на ближайшее болото, предварительно набрав камней на ближайшем же карьере.

План мой был прост. Пробравшись на болото, я собирался набить побольше лягушек. Это обязательно должно было вызвать серьёзные осадки, поскольку всем известно – если убьёшь лягушку, долго ждать дождя не придётся.

На болоте я встретил ушастого мальчишку, явившегося сюда с аналогичными намерениями. Лягушек квакало много, они сидели везде – на кувшинках, на корягах, на кочках, и, прежде чем эти дуры поняли, что над ними нависла серьёзная угроза, мы с Вырвиглазом успели устроить настоящий лягушачий геноцид.

Вырвиглаз кидал метче. Я пытался его догнать, моё отставание составляло целых пять лягушек, я во что бы то ни стало старался этот разрыв сократить и целился в горластую тварюку, вызывающе расположившуюся на дальней коряге. Но тут за спиной у меня здорово грохнуло, я ойкнул, и Вырвиглаз тоже ойкнул. Мы дружно оглянулись и обнаружили почти над собой здоровенную синюю тучу.

Потом мы бежали домой к Вырвиглазу, но всё равно не успели – градом нас прибило. Вырвиглаз сказал, что это от того, что мы перестарались. Слишком много лягушек набили – вот и град. С тех пор мы и дружили. Вернее, приятельствовали. Потому что у меня, в общем-то, нет друзей.

Это не из-за того, что я какой-то особенный индивидуалист, ну, или там какой-то ненормальный, или психика у меня травмирована как-то, нет, просто так получилось. Вырвиглаз мог бы стать моим другом, но он не такой человек. Непостоянный. То есть не так, наверное, он не непостоянный, а непредсказуемый. Иногда всё нормально неделю, иногда две, общаемся как люди, а потом у него что-то в голове перепрыгивает и он говорит какую-нибудь гадость. Про тебя или про твою семью. Не со зла, а такой у него характер.

Как дружить с таким человеком?

Никак.

Поэтому мы с ним общаемся, но не дружим. К тому же у него отличные от моих интересы. Он любит рыбалку, и летнюю и зимнюю. А я не люблю. Он себе машину хочет купить к восемнадцати, а я не хочу машину. К тому же он маньяк – помешан на девчонках, а я к ним спокойно отношусь.

Так что мы не дружим.

Его так зовут за то, что в третьем классе он поспорил с Гусечкиным. Сказал, что если он хоть раз в жизни хоть одним глазом посмотрит в сторону девчонки, то он сам себе его вырвет.

Никакой глаз он, само собой, не вырвал».

Я записал всё это, проверил, закрыл тетрадь. Потом потрогал её пальцем. Тетрадь приятно пружинила. Она распухла от моих записей, если так пойдёт, то я скоро перейду ко второй тетради. А может, уже на листах пора писать?

Эта идея мне здорово понравилась. На листах. Если по-настоящему, то надо, конечно, писать на листах. Завтра пойду в книжный магазин и куплю пятьсот листов. И хорошо бы пишущую машинку, но на неё у меня нет денег. Так что только бумагу куплю. И хорошую ручку.

Потом я кое-что ещё вспомнил, открыл тетрадь и записал это кое-что. К тому же у меня был явно настрой сегодня записывать.

«Ещё Вырвиглаз гонщик. Не вело- или мото-, а просто гонщик. Трепло, врун, короче. Сначала вроде ничего такого за ним не замечалось, хулиган как хулиган.

А потом уж не знаю, что с ним случилось, но стал он загибать.

Рассказывал, что когда они с отцом в Олений Бор за белыми ездили, то он там настоящего лепрекона встретил. И лепрекон ему подарил пуговицу. Вырвиглаз эту пуговицу показывал, пуговица как пуговица, железная, и никакие деньги искать не помогала, сколько мы с Вырвиглазом ни пробовали. Нашли пару старых пятаков, но это не считается.

Рассказывал, что у него в позвоночнике молибденовый штырь – что типа в детском саду он нехорошо ударился и, чтобы не возникло искривление, ему в спину имплантировали самый современный протез, и он прижился. И теперь на этот штырь он может принимать разные радиостанции, но только ночью, когда воздух сухой и его проницаемость повышена.

Рассказывал, что через год его дядя привезёт из Аргентины щенка особой боевой породы, рассказывал, что его прапрадедушка служил на броненосце «Ослябя» и погиб в Цусимском проливе, что однажды он поймал гигантского ерша с тремя глазами.

Много чего рассказывал, наверное, мне на несколько тетрадей хватило бы.

Сначала я верил, я человек доверчивый, мне скажут, а я и побегу. А потом Вырвиглаз рассказал, как он на подводной лодке ходил, причём не на простой, а на «Князе Серебряном», да ещё когда они испытывали секретный подводный лазер. Тогда я и понял, что Вырвиглаз гонщик. Шумахер просто. Интересно, что с человеком может случиться такое, что он из нормального парня становится вдруг вруном?

А может, он и всегда такой был. Ещё у него привычка, вернее, не привычка, а особенность поведения. Он говорит об одном, а потом резко перескакивает на что-то другое, иногда прямо посреди фразы. На первый взгляд кажется, что это оттого, что Вырвиглаз шизик, но потом, когда думать начинаешь, понимаешь, что это он специально всё делает. Чтобы казаться оригинальным. И наверняка всё это выработано путём длительных упражнений».

Я поставил аккуратную точку. Перечитал. Понравилось. С каждым разом как-то живее получается. И складнее. И быстрее, и почти без ошибок. Приятно, я даже совсем забыл про предстоящий разговор. А сейчас вот опять вспомнил. Не надо было вспоминать, но это всё равно вспоминается, такое нельзя выкинуть из головы…

Я спрятал тетрадь в коробку и убрал всё под кровать и стал пробовать уснуть. Сон хорошая штука, всякие дурные мысли перебивает, главное, всё-таки уснуть. И я пробовал. Наверное, два часа мучился. И только-только стало получаться, только запели в моей голове скоростные поезда, как на улице засвистели.

Вырвиглаз. Он всегда так с утра. Свистит. Я выглянул в окно.

– Хватит спать, – сказал Вырвиглаз, покачиваясь на заборе. – Пора идти редиску сеять.

– Сейчас.

Я быстренько почистил зубы, сунул башку в бочку с дождевой водой. Задержал дыхание на полторы минуты, отряхнулся и вышел к Вырвиглазу. Вырвиглаз сказал какую-то обычную утреннюю гадость. Что-то вроде:

– Выглядишь, как насосная фабрика.

Вырвиглаз – это человек, который ходит в цирк затем, чтобы пускать акробатам в глаза зайчики из лазерной указки, в надежде на то, что кто-нибудь сорвётся и свалится на арену. А если ещё ногу сломает, так и вообще хорошо. Если бы у нас был цирк, он так бы и делал, никакого сомнения.

Он сказал, что я выгляжу как насосная фабрика, и мы отправились в школу.

До вокзала добрались минут за десять, оттуда было недалеко, но на рельсах стоял рудовоз. Я выступал за то, что надо всё-таки по пешеходному мосту, но Вырвиглазу было лень, и он полез под вагонами. Ну и я за ним полез, дежурный по вокзалу принялся ругаться через громкоговорители на столбах, мы побежали, я стукнулся лбом о какую-то круглую железную штуку.

Когда перебрались на другую сторону, Вырвиглаз принялся смеяться над моей шишкой, а я его пнул в коленку. Он не обиделся и сразу же стал рассказывать про свой очередной успех на сердечном фронте.

– Вчера пошёл одну жабу провожать, в «Искорке» познакомились. – Вырвиглаз массировал ногу. – Ничего выдра, ну, так мне сначала показалось. Купил ей мороженое, думаю, ну, как полагается всё, всё по-человечески. Как говорили древние, не нарушая, блин, куртуазности поведения.

Вырвиглаз счастливо рыгнул и продолжил:

– Провожаю, значит, провожаю, до самого дома допровожал. А она лыбится, как смерть. Говорю, давай, что ли, зубами постукаемся? А она хихикает, типа дурочку ломает. Я её цап и давай к рябине прижимать, а она толкается. Такая мощная девка, крупняк, я аж отлетел, чуть столб не повалил. Ну и говорю ей, послушай, подруга, ты тело не по размеру носишь, а она мне в рожу плюнула, прикинь, какая жаба?

Как оказалось, это была история про неуспех. Но оптимистический неуспех, жизнерадостный такой.

– Ну да фиг с ней, с коровой. – Вырвиглаз плюнул. – Сегодня пойду в «Пружину», две других найду. Пойдём со мной?

Со стороны военного городка послышалась девятичасовая сирена, тоскливое начало дня, и мы, чтобы не опоздать совсем, побежали. Я Вырвиглаза обогнал, бегает он плохо и вообще неловкий.

Зато резкий. Я уже писал, а сейчас вот поясню наглядно, как это выглядит. Он говорит:

– У этого чела была сеструха на два года младше, и он её ненавидел, она была дура такая, прямо до слёз дура. Так вот, он её ненавидел, а жили они в одной комнате, и мать ещё ихняя, тоже дура. А потом она, то есть сеструха, взяла и родила, а ребёнка бросила и уехала в Таиланд консумацией заниматься. А этот чел был вынужден бросить школу в десятом классе и устроиться на железную дорогу…

И тут же, безо всякого перерыва и паузы:

– Слыхал, наша физручка бронзовую медаль получила. На соревнованиях по пауэрлифтингу в области. Кряжистая женщина, мощный костяк, Настасья Петровна Муромец. Может, эта жаба, которая меня послала, может, она лифтёрша?

Мне всё-таки упорно кажется, что он эту свою особенность специально натренировывал, нельзя от природы быть таким раздрыганным. Хотя кто знает, папаша у него тоже какой-то…

Ладно.

С девяти до двенадцати мы работали на огороде, отбывали трудовую повинность. Возле школы у нас огород и парники, в них чего только не выращивается, патиссоны, кстати, тоже. Но больше всего свёклы, морковки и лука – это всё используется зимой в столовой, помощь в прокорме. Хорошо, свекольный салат зимой можно вполне есть. У нас ещё ничего, баторцы же на самообеспечении, что вырастил, тем и пообедал, настоящий естественный отбор. Каждый баторец может убить, освежевать и съесть кролика. Сырым. Это я шучу так. Но баторцы на самом деле какие-то кривоколенные, я видел, как один с утра акацию свежую лопал.

У баторцев на огороде, кстати, насос есть. А у нас нет. В этом и заключается наша отработка – в орошении. Задача простая. Девочки пропалывают, мальчики таскают воду в большие баки. Каждый должен натаскать два бака. За три часа успеваешь. Но безо всякого перерыва, таскай и таскай.

Три часа мы натирали мозоли вёдрами. От водокачки до огорода двести метров, на пятой ходке организм начинает ныть. Но по-другому нельзя, по шлангу вода не идёт, ты, чурило, не в Америке!

Вырвиглаз закончил на полбака раньше, уселся на старую бочку и принялся глумиться.

– Работа дураков любит, – похихикивал он, – труд, мир, май! Арбайтен, Иван, и бюдешь карашо кюшайть! И бюдешь пить гоголь-моголь! Леденец, давай-давай, шевели батонами, мне нравится на тебя смотреть!

Других он тоже цеплял, но, как и я, они не обращали внимания. Все давно к Вырвиглазу привыкли, привыкли, что он такой воньливый. А любую вонь лучше не трогать, сама заглохнет и засохнет.

Так и оказалось. Вырвиглаз поиздевался немного и устал, спрятался за бочку, чтобы биологичка не видела, и стал курить.

Я таскал ровно до двенадцати, в двенадцать ноль две вылил последнее ведро. Потом расписался в тетрадочке. Все отработчики тоже расписались, и все вместе мы отправились в столовку, там были котлеты с рожками и компот. Аппетит у народа нагулялся нормальный, мы стали есть, но тут Вырвиглаз рассказал известный анекдот про бабушку и тазик с соплями, и про то, что «я туда пять лет сморкалась»…

Мужиков такой штукой не прошибить, они ели и дальше. А у девчонок аппетит испортился. Они всяко Вырвиглаза обозвали и ушли, а Вырвиглаз с похабным хохотом сгрузил себе все их котлеты и часть макарон.

Вырвиглаз всегда голодный. У них дома никогда никакой еды нет, ну, разве что колбаса, картошка, лук и хлеб. Это не из-за какой-то особой бедности, это просто так. Папаша его дальнобойщик, он дома редко бывает, а когда бывает, то всегда готовит суп из баранины. Вкусный, кстати. Когда папаша уезжает, Вырвиглаз съедает всю кастрюлю за два дня, а потом покупает в магазине быструю лапшу и варит её с луком. Мне кажется, он и на отработку ходит из-за того, что там бесплатно кормят. Не за оценками же он в самом деле туда ходит?

Дело в том, что на отработку ходят те, кто хочет исправить трояки по математике и химии, ну, или по другим предметам. Конечно, если у тебя не больше трёх трояков. А у Вырвиглаза их семь, ему исправляй не исправляй – ничего не исправишь. Так что он из-за кормежки ходит, это точно. Хочет – ходит, не хочет – не ходит.

Летом Вырвиглазу жизнь улыбается, в июне отработка, в июле в трудовой отряд запишется, в августе будет грибы собирать. В трудовом отряде тоже кормят, а в августе будет рыжики жарить, хорошо. Ну, если год случится не грибной, Вырвиглазу в августе придётся потуже, но ничего, в августе щучий жор, а он рыбак. И всегда голодный. Как баторец. Кстати, поэтому Вырвиглаз ко мне в дом и не заходит – боится, что моя матушка поймает его и начнёт кормить. А ему стыдно будет. Он и к остальным своим приятелям не заходит по этой причине. Слишком гордый.

Но доедать котлеты за другими Вырвиглаз не стесняется, нет. Тут самое главное – вовремя рассказать про зелёные сопли, про кишки дохлых крыс или про повадки опарышей – ну, чтобы девчонки не успели котлеты понадкусывать.

У меня самого аппетита не было, но я съел свою порцию, не хотел, чтобы она досталось этой вырвиглазовской гадине, пусть рыжики собирает. Впрочем, ему и без моей котлеты хватило.

После обеда мы могли быть свободными. Надо было идти в больницу, но Вырвиглаз зачем-то поволок меня на второй этаж, в кабинет литературы. Сказал, что покажет кое-что выдающееся. У меня не было настроения, уже говорил. Тем более не хотелось подниматься по лестнице и смотреть, как ещё извернулась патологическая фантазия Вырвиглаза.

К тому же эти все Вырвиглазовы придумки всегда разной дрянью оборачивались. В прошлый раз вот, в мае. Вернулся этот гад с рыбалки и сказал, что нашёл ручей с золотым песком. И самородок продемонстрировал, размером с горошину. И вот в очередной выходной отправились мы на этот самый ручей, который, кстати, не за углом находился, пятнадцать километров отхлопали по лесу. Прибыли мы в эту Калифорнию и давай песок в ручье промывать, целую тонну, наверное, перелопатили, а ничего, кроме целого стада пиявок, не нашли. Зато пиявок много. Это да.

И ничего ведь ему не скажешь – бесполезно.

С нехорошим предчувствием я перешагнул порог кабинета литературы. Быстро окинул взглядом помещение. Ничего. Ничего ужасного мне в глаза не бросилось, класс как класс.

С недоумением осмотрел комнату ещё. Ничего вроде…

Поглядел на Вырвиглаза. Вырвиглаз ухмылялся. Значит, что-то тут всё же не так…

Тут я заметил. Крайний портрет справа.

Конечно, Кларва (Клара Вадимовна, учительница литературы) ничего не обнаружит. У неё ослабленное пожилое зрение, к тому же она привыкла ко всем этим классикам на стенах, для неё что Пушкин, что стена, что Салтыков-Щедрин, разницы нет, глаз замылен. Ну а я-то сразу просёк. Что это никакой не Короленко, писатель и гуманист, это, можно сказать, наоборот.

Крайним слева теперь висел Пятак Родионов. Пятак выглядел как обычно. Серый, мышиного цвета форменный китель, пиночетовская фуражка с кокардой, а на заднем фоне золотой молот, перекрещенный с циркулем, и танки.

Пятак зверски щурился, а зрачки в точки сходились, ярость просто брызгала. Родной, кстати, брат Катьки. Пятак, Пётр Родионов. По-моему, это была его афиша. Только не целиком. За рамками осталось самое интересное – руки. Ими Пятак производил не очень приличное действие, классику нашей литературы вовсе не полагающееся. Хотя классики ведь тоже люди.

– Ну и зачем? – спросил я.

– Как зачем?! – удивился Вырвиглаз. – В сентябре начнутся занятия, Катька придёт в класс и увидит своего братца…

– И что? – перебил я.

– Как что?

– Ну, увидит своего братца? И что?

– Восхитится. Она восхитится! И сразу поймёт, что это ты ей сделал сюрприз!

– Может, снимешь? – спросил я на всякий случай, хотя на сто процентов был уверен, что на это Вырвиглаз не пойдёт.

Вырвиглаз не ответил, отвернулся, аж уши от обиды затряслись.

Такого маразма я от Вырвиглаза не ожидал… Хотя нет, только от Вырвиглаза такого маразма ждать и стоило, он обожает тупые шутки. Но все его предыдущие выходки хоть какой-то логике поддавались. А тут…

– Зачем всё-таки? – спросил я. – Смешного ничего нет. Что ты хочешь этим сказать?

– А ничего не хочу сказать. Ненавижу эти рожи. Эти рожи мне просто во!

Вырвиглаз постучал по кадыку ребром ладони. Интересно, чем это ему классики надоели?

– Во мне эти рожи!

Я промолчал.

– Чего молчишь? Спроси у меня, почему я их ненавижу?

– Ну и почему?

– Потому что они мудрые. Такие мудрые глаза, такая вековая мудрость…

Вырвиглаз вскочил на стол, попробовал доплюнуть до Некрасова, но не доплюнул.

– Мудрые жабы. Блевать я хочу от их мудрости! Мудрость – это самое страшное…

Зря сюда пошёл. Вырвиглазовская философия – это ещё хуже золотой лихорадки. Лучше в такие моменты подальше держаться, если есть возможность, а то заплюёт.

Вот и сейчас. Вырвиглаз минут пять рассуждал о мудрости, там была пара интересных мыслей, ну, к примеру, чем раньше у человека в глазах появляется мудрость, тем тупей на самом деле этот человек, но, в общем, я не слушал. Я при беседе с Вырвиглазом давно научился отключать связь мозга с ушами, он рассказывал, а я смотрел в окно, там ничего интересного не происходило. В центре школьного двора стоял тощий тип. Невысокий, в оранжевой футболке, в кепке. Тип смотрел себе под ноги. И всё. Больше я ничего не заметил.

– Я всегда говорил, что ты ничего не понимаешь. – Вырвиглаз спрыгнул на пол. – Ничего.

Он пнул дверь класса и вышел в коридор. Я за ним. Вырвиглаз вернулся к двери кабинета и плюнул на ручку. И тут я вспомнил. Клара Вадимовна перед Новым годом организовывала традиционный спектакль. «Гамлет, или Сон в летнюю ночь», что-то вроде этого. Вырвиглаз очень хотел исполнить хотя бы маленькую, но роль. Но роль ему не досталась, Клара назначила на роли учеников из своего класса. Тогда Вырвиглаз решил спеть под гитару. Это ему разрешили. А лучше бы не разрешали. Вырвиглаз вышел на сцену, принялся петь, и зал заржал.

С тех пор Вырвиглаз затаил на Клару обиду. Так что это он не мне хотел приятное сделать, это он русичке хотел навредить. Низкий, жалкий Вырвиглаз. А ещё на классиков тянет…

Вырвиглаз наклонился над дверной ручкой и принялся фыркать и сопеть, видимо, стремясь выдавить на ручку соплю. Мне на эту гадость смотреть не хотелось, я направился к выходу. Вырвиглаз догнал почти на улице.

– Не получилось, – пожаловался Вырвиглаз. – Денёк неудачный, я это сразу почуял, на «точку» пойдёшь?

– Не.

– Ну и дурак.

Он пересёк двор, задел плечом оранжевого типа, причём так сильно, что тот едва не упал, из чувства протеста перелез через забор в самом высоком месте и исчез. Вырвиглаз любил непредсказуемые выходки, считал, что такие поступки прибавляют ему загадочности.

Лучше бы уши мыл.

Я поглядел на часы. Приёмное время открылось. Отец, наверное, уже ждёт меня на крыльце. Впрочем, от школы до больницы всего ничего, пять минут.

Перелезать забор я не собирался, в нём и без этого дыр хватало.

– Привет, – сказал оранжевый, когда я проходил мимо.

– Привет, – машинально ответил я.

Он вроде как попытался руку мне протянуть, но я финтанул вправо.

По пути в больницу забежал в магазинчик, купил холодного лимонада. У нас свой лимонадный завод есть, он не загнулся почему-то. И лимонад стоит нормально, и он вкусный. Я приложил ко лбу бутылку, охладился, затем отщёлкнул крышку и выдул сразу половину.

По вкусу почти груша. На периферии зрения мелькнуло яркое пятно. Я осторожно оглянулся. Пятна не было. Показалось, что ли?

Я свернул на Хлебозаводскую. Специально, здесь всегда вкусно пахнет. Хлебом, квасом, печеньем. Хорошо тем, кто здесь живёт, хотя они, наверное, уже привыкли. Заглянул в магазинную лавку. Пустота, всё с утра разобрали, а то бы я батон купил, точно. Батон с лимонадом – лучшая еда.

Опять мелькнуло. Пятно. На этот раз я заметил, пятно оранжевого цвета. Оранжевая футболка.

Этот мурод со школьного двора, он за мной следил. Это меня разозлило. Зачем он следит, псих, что ли? Я его вроде раньше у нас не видел. У нас город небольшой, пятнадцать тысяч по последней переписи, сказать, что все всех знают, нельзя, но, если какой-нибудь пень покрасит волосы в сиреневый цвет, через неделю про это болтают даже за линией. А этого в оранжевом я раньше не видел. Хотя сейчас лето, на лето у нас многие из городов подтягиваются. И метеоритчики, и простотаки. Может, этот к бабушке приехал? Зачем тогда за мной наблюдает?

Псих. Точно, псих.

Я прошлёпал до места, где Хлебозаводская пересекалась с улицей Горького, завернул за угол, прилип к забору и стал ждать. Через минуту из-за забора вырулил этот апельсин. Увидел меня, заулыбался, будто мы с ним в детском садике на одном горшке сидели.

Я шагнул к нему. Хотел взять за шкварник, встряхнуть слегка, но не встряхнул. Остановился.

В нём что-то не так было. Там, на школьном дворе, я этого не заметил, а теперь вот видел прекрасно, этот тип был какой-то… не знаю. Если бы вот взяли привидение, вернули ему мясо и кровь, но не до конца, ликстричество, блин, кончилось. Материальность вернули, а жизненную энергию закачать забыли, вот он и ходит еле живой туда-сюда. И додохнуть не может.

Нескладный. Такое литературное слово, в книжках пишут, но подходит как нельзя лучше. Нескладный – это не так сложенный. Криво сложенный, кое-как, тяп-ляп. Это как раз про него. На плечах какие-то шишки, шея изогнутая, с буграми позвонков, так и хочется пересчитать. Дубиной. Тонюсенькие ручки торчат из плеч в разные стороны, словно там, за спиной у него, такие широчайшие мышцы, что рубашка не выдерживает. Но никаких мышц на самом деле нет, спина вполне впалая. Вот принято говорить, что грудь бывает впалая. Но и спина, оказывается, тоже впалая бывает.

Бывает.

Нескладных людей полно, взять того же Вырвиглаза. Весь как в разные стороны родился. Но в Вырвиглазе бушует какая-то безумная дурь, всё время куда-то бежит, с кем-то ругается, что-то ломает, плюётся, кусается, царапает. Руки-ноги так и мелькают.

А здесь… Какие-то вялые, макаронные движения. Я схватил его за шиворот, а он даже сопротивляться не стал, как мокрица какая. Улыбался, выставлял вперёд лопатообразную верхнюю челюсть с выступающими клыками. Но клыки были при этом прозрачные, что ли, через эмаль виднелись синие прожилки, зубные нервы…

Жуть.

И глаза.

Он их тоже выставлял, глаза у него были под стать. И зубам, и всему остальному имиджу. Дохлые. Как будто нарисованные на белом лице бледной васильковой краской. Даже не нарисованные, нет, никто их не рисовал, взяли кисть, обмакнули в банку и ткнули разляписто, а потом по окружности чуть подровняли. Когда Вырвиглаз приносит с рыбалки ершей, ему их самому чистить лень, и они у него в тазу целый день лежат. До тех пор, пока папаша Вырвиглазов не начинает материться и потрошить их самостоятельно. Так вот, у этих ершей, которые целый день проваляются, у них такие точно глаза. Выцветше-лиловые, скучные, как неорганическая химия.

Кукла. От него исходили какая-то марионеточность и ненастоящесть, единственной настоящей деталью в нём была эта оранжевая футболка, наверное, он её не случайно надел, чтобы хоть что-то сияло.

А вообще мурод. Из мультика сбежал. Есть такие мультики, я видел, там детей уродами всё время какими-то рисуют. То голова гигантская и квадратная, то глаза выпученные, то ещё какая аномалия, без аномалии никак. Этот оранжевый был таким вот мультиком. Ожившим. Вернее, отклеившимся.

Картон. Ходячий целлулоид. На цыплячьих ножках. Ёрш на цыплячьих ножках. Зомби. Дохляк. Труп. Жмур. Покойник.

Мертвец.

Я его не только не треснул, я его отпустил, показалось, что эта мертвечина стала и на меня как-то заползать, руки стали холодеть, захотелось сжать кулаки и подуть в них или, ещё лучше – к печке приложиться. И стоять с ним рядом было как-то неприятно. Я даже назад отшагнул. Я видел по телику про мумий передачу. Так вот, многие смотрители музеев, в которых хранились мумии, отмечали, что долго рядом с мумией находиться не стоит. Угнетается психика, нарушается координация движений, даже растения рядом с мумией плохо живут, чахнут на корню. Больше чем уверен, что у этого типа дома кактусы засыхают.

– Ты ведь Никита? – спросил этот оранжевый труп с зубами.

И с дикцией проблемы. Дефект. У меня что, дефективная неделя?

– Тебе что надо? – спросил я так грубо, как только мог.

Оранжевый здорово удивился. Так мне показалось, во всяком случае. Зубы выставились ещё на полтора сантиметра, наверное, это был знак удивления.

– Ты не знаешь? – снова спросил он.

– Да что я должен знать?

– Ну это… – Апельсин пожал плечами. – Про нас.

Как просто. Про нас. Что за день? Через полчаса мне предстоит, может, самый поганский разговор в моей жизни, а этот дурак меня задерживает. И какую-то чушь несёт.

– Ты и я… – продолжал булькать он. – Мы ведь…

Я плюнул ему под ноги, взял за руку, отвёл к забору. Прислонил к штакетнику, прижал, чтобы не отваливался. Хотел сказать что-нибудь героическое, но ничего подходящего не придумалось.

Поэтому я придавил его посильнее и отправился дальше, до больницы оставалось всего ничего.

Но он не отставал, тащился всё равно за мной, правда, на отдалении. Не особо скрываясь причём, как специально. Чтобы меня посильнее взбесить. Ну и это… Добился своего. Я разозлился, как мамонт. Нервы у меня с утра взвинчены, а этот дурак ещё добавил. Переполнил чашу народного терпения.

Я опять спрятался, на этот раз за дерево. А когда этот апельсин появился, выскочил.

Хотел по морде ему съездить, да что-то не получилось, лишь толкнул просто. Он в пыли растянулся, громыхнул конечностями, ушибся, кажется. Но ничего не сказал.

– Ещё за мной пойдёшь – зубы вышибу! – пообещал я.

– Ладно… – промямлил он. – Ладно, Никита…

– Я тебе не Никита, – буркнул я.

– А я Денис…

– Очень приятно.

Я пнул пыль так, чтобы она этого Дениса окатила как следует, чтобы на зубах заскрипела. А он расчихался только и повторил снова:

– Меня Денисом зовут.

Ну вот, так я и познакомился с Упырём.