Мертвец

Глава 7 Собака Секацкого

Метров за сто от столовки я остановился. Потому что увидел его. Увидел и сразу понял, как его на самом деле зовут. Совсем не Денис. Его зовут Упырь. Издали он очень похож на упыря. Особенно, когда ест. Зубки вываливаются, а верхняя челюсть такая, будто кастетом в неё вставили.

И ещё я понял.

Что от него не отвязаться. Никак.

Что, если я сейчас его пошлю подальше, то мне этого не простят.

Мать будет ходить с хромой рожей. Разговаривать со мной не будет, будет рыкать и фыркать. И очень скоро я начну чувствовать, что во всех бедах нашей семьи виноват я.

Отец, конечно, не станет ходить с кривой рожей, но его просто жалко.

Во всех бедах. Это я послал Котлова на опору, это я высвистал ветер, это из-за меня Котлов поломался. Это я взял тупой кредит на постройку дома…

И так будет и дальше. Я останусь виноват. Она со мной почти до вокзала шагала. И всё говорила, что я должен помочь. Должен помочь, должен помочь, должен помочь, у нас проблемы, у нас проблемы…

А если я соглашусь, то она сразу станет доброй и спокойной.

Выбора нет. Говорят, что выбор есть всегда, это не так. Выбор, это когда между чёрным и белым. А если из двух зол, это не выбор. Это неизбежность. Я попал в состояние неизбежности. Куда ни поверни – путь на самом деле один.

Упырь.

Вряд ли этот гад сюда припёрся пообедать. Что, у него дома есть нечего?

А откуда он знает, что я тут пойду? Чутьё? Не, у него точно чутьё. Наверное, у мертвецов у всех чутьё. На живых. Зомбацкое чутьё.

Он сидел на бетонных перилах столовки и ел что-то из пластиковой тарелки. Мимо пройти было нельзя, я остановился.

Я согласился.

Выхухоль сдохла.

Сел рядом с ним на перила, подавился бы он, что ли, так нет, не подавится.

– Вкусно? – спросил я.

– Угу, – промычал Упырь.

Я заглянул в тарелку. На самом деле плов, на самом деле вкусно, во всяком случае, выглядит. Повара у нас хорошие.

Упырь выловил из тарелки кусок мяса с жиром, слопал, не поморщился. Даже Вырвиглаз и тот бы трижды подумал. А Упырь не подумал. Принялся подбирать со дна рисины.

– Меня ждёшь? – спросил я.

– Угу.

Он покончил с пловом, выкинул тарелку в урну. И вилку туда же.

– Зачем ждёшь?

– Как зачем? – Упырь вытирал пальцы салфеткой. – Ты же сам… ты же сам хотел…

– Чего это я хотел? – с подозрением спросил я.

– Ну как… Папа сказал, что ты хочешь со мной подружиться…

Упырь шмыгнул носом, наверное, аллергия. А может, простудился.

– Я хотел с тобой подружиться?

– Ну да…

И в самом деле. Я всю жизнь хотел с ним подружиться. Мечтал. Ну. Ладно. Ладно, сволочи, сами…

– А ты вообще кто?

– Я Денис… – растерянно пробормотал Упырь.

– Ах Денис! – Я изобразил удивление. – Что же ты ничего сразу не сказал!

– Я сказал… Мы же вчера встречались…

– Вчера? – Я почесал голову. – Ну, да… Там я тебя толкнул, кажется… Но ты сам виноват. Видишь ли, у нас тут какой-то маньяк объявился. Подходит ко всем, знакомится. Ну и общественность взволнована, короче… А ты что тут сидишь?

– Да вот… Тебя жду. И обедаю.

– Я в музей иду, – сказал я. – Ты пойдёшь?

– Пойду.

Ну как же, он пойдёт. Урод. Жаба. Сволочь. Гад. Тварь. Жаба. Уже было. К тому же жабы у Вырвиглаза.

– Ну и лады, – сказал я. – Там Катьке поможем, ей какое-то коромысло надо перенести, она одна не справляется.

Упырь кивнул. Мы двинули в сторону музея. По Любимова, потом через парк до Советской, а там прямо.

Музей – одно из двух последних построенных в нашем городе зданий, новее лишь налоговая. А так они очень похожи, только на музее нет спутниковой антенны. Музей в хорошем состоянии и внутри и снаружи. Это потому, что им заведует Озеров. Он наш местный олигарх, у него пять магазинов и две заправки. При этом он зоологический патриот и потому спонсирует местную культуру: музей, краеведческий кружок, участников исторических олимпиад.

К вместилищу культуры от Советской вела короткая, но вымощенная настоящим булыжником дорожка. Вход перегораживал полосатый, как в фильмах про Пушкина, шлагбаум, а рядом со шлагбаумом возвышалась косополосатая караульная будка. Гренадёра, правда, в будке не сидело, блестела банка для пожертвований. Довольно заполненная – многие хотели сделать Озерову приятное, посягнуть на банку не решался никто.

Мы обогнули шлагбаум по правому флангу (тоже специальная дорожка имелась), поднялись на резное крыльцо. Я толкнул тяжёлую купеческую дверь, звякнул колокольчик.

Музей описывать не буду. Обычный краеведческий музей. Оглобли, блестящие самовары, чёрные утюги, рыжие фотографии, простреленные немецкие каски времён войны, в отличном состоянии пулемёт, штыки, другая амуниция.

Чучело лося.

В общем, интересно, но второй раз прийти не хочется. Вот и сейчас народу мало. Никого. За исключением Родионовой.

Катька сидела в антикварной качалке с лупой в руке и изучала предмет, по виду напоминавший старый ржавый арифмометр.

– Привет, – сказал я.

– Здравствуйте, – прошептал Упырь.

Катька махнула на нас рукой и шикнула.

– Ты тут бывал? – спросил я Упыря.

– Нет.

– Ну так посмотри, поброди. Тут много интересного. Подкова восемнадцатого века, ознакомься…

– Хорошо.

Упырь отправился осматривать экспозицию.

– Руками ничего не трогать! – рыкнула вслед Катька.

Упырь энергично покивал.

Я подошёл к Катьке поближе.

На столе рядом с ней лежал старый альбом. Фотографии вафельного цвета. Две маленькие, одна большая. На маленьких какие-то тётки с постными скуластыми лицами, большая поинтереснее. На ней был изображён мужчина в сапогах, в галифе, в сюртуке, в охотничьей шляпе и с ружьём на плече. Лицо такое барское и бородка ещё.

– Что за баран? – спросил я. – Прадедушка Родионов?

– Сам ты баран. – Катька ткнула меня бесценным арифмометром. – Это же сам Секацкий! Он был первым краеведом, ещё в тысяча девятьсот третьем году. Он сам наблюдал падение метеорита и возглавил первую экспедицию…

– Да знаю, знаю, – перебил я.

У нас все Секацкого знают, Секацкий для нас как Миклухо-Маклай для аборигенов. Если бы он тут подольше прожил, его у нас, наверное бы, съели. Хотя Миклухо-Маклая, кажется, не съели, это Кука съели. Хотя, может, их обоих съели, давно дело было.

Короче, в конце позапрошлого века Секацкого сослали в Костромскую губернию за какие-то листовки, но в самой Костроме ему запрещалось жить, и он жил у нас. Ну и тут его увидел, метеорит то есть. Некоторые считают, что Секацкий тут даже втихаря женился, и у него два сына родились. Точно это неизвестно, но Секацких у нас три двора, и в нашей школе ребята тоже учатся. Сначала они жутко фамилией своей гордились, потом к нам девушка приехала на педпрактику, она в русском языке хорошо разбиралась. Она сказала, что то ли по-украински, то ли по-белорусски, «сечь» это «чикать». И Секацкий очень похож на Чикатило. Нашим школьным Секацким после этого туго пришлось, дразнили их здорово. Ну, сейчас уже забыли все, и снова они гордятся. Даже лучше им – побаиваться стали. Кто их знает, чего выкинут. С такой-то фамилией.

– Скопировать фотку можно? – спросил я.

Катька кивнула в сторону аппарата. Сделаю копию потом, при случае, Сеньку шантажну. Это ценная информация, я никогда ещё не видел его фотографии. Я не подозревал, что у Секацкого есть фотография, это ведь сто лет назад было. А оказывается, есть.

Я постучал ногтем по фотке и спросил:

– А ты что, метеоритом интересуешься?

Катька фыркнула.

– Я интересуюсь историей нашего края, – сказала она важно. – А метеорит – часть истории. Не самая важная, но, безусловно, яркая. И наш краеведческий кружок в своих планах имеет изучение…

– А это что? – Я указал на прибор. – Арифмометр Секацкого? Если ты думаешь, что это на самом деле арифмометр Секацкого, то сильно ошибаешься. Арифмометр позже изобрели, информатик тогда рассказывал…

– Это ты ошибаешься, – усмехнулась Родионова. – Во-первых, информатик говорил, что это внедрили арифмометр в двадцатом веке, а изобрели его ещё в восемнадцатом. Так что этот вполне может Секацкому и принадлежать. Но дело в том, что это не арифмометр Секацкого. Это шагомер Секацкого.

– Откуда ты знаешь, что именно Секацкого?

– Смотри.

Катька повернула шагомер, и я увидел.

П.Ф.С. Гравировка на дне.

Пётр Фомич Секацкий.

– И что это даёт? – поинтересовался я.

– Многое даёт. Секацкий был пунктуальным человеком, в каждом своём путешествии он вёл дневник. И отмечал, сколько шагов он прошёл. Вот погляди, на циферблате отмечено девятнадцать тысяч шагов. Значит, он прошёл десять километров. Если учесть, что расстояния принято измерять от почтового отделения…

– А может, наоборот? – предположил я. – Может, это не от почтового отделения, а от какой-нибудь одному ему известной метки? От какого-нибудь камня. Или дома. Или даже от дерева. Так что твои девятнадцать тысяч шагов ничего не значат. На сто процентов не значат. И нечего в лупу глядеть.

– Почему это не значат? – Катька отложила лупу.

– Рассуди здраво. Десять километров – это не расстояние. В радиусе десяти километров тут по двадцать раз всё обыскали. Так что он наверняка отмечал шаги от какой-то только ему известной метки.

Катька задумалась. Я огляделся. Упырь куда-то запропастился, не видно его, может, в бочку какую залез. Хорошо.

– Возможно, ты и прав, – сказала она. – Возможно…

Она захлопнула альбом, взяла под мышку шагомер, проследовала к спрятанному за печкой сейфу и спрятала в нём всё добро. Ключ повесила на шею. Пахло сушёным лосем, пахло веками.

– Ты же не ищешь метеорит, – напомнил я.

– Разумеется, – Родионова вернулась в кресло. – Я не маюсь дурью. Однако мне дорога истина. Николай Иванович планирует скоро небольшую экспедицию – чтобы раз и навсегда решить метеоритный вопрос. У нас будут спецназовские миноискатели. А потом, в августе…

– Где ты, интересно, возьмёшь спецназовские миноискатели? – спросил я.

– Николай Иванович возьмёт, – ответила Катька. – И аэрофотосъёмочные карты. Так что мы раз и навсегда…

– Ладно, – мне надоел весь этот разговор, – раз и навсегда значит раз и навсегда. Ты что-то там насчёт работы говорила?

– Ну да, говорила. На подсеку пойдёшь? Отец тебя может к Синицыну устроить, ему ребята нужны. Работа плёвая – кусты от дороги относить. Мужики, значит, пилят…

– А я отвожу, – закончил я. – Понятно. Сколько платят?

– Тысяча четыреста двадцать рублей. Зато работаешь до обеда, потом свободен.

– А справку надо? Ну, медицинскую?

– Да на фиг тебе справка? Ты не в лётчики записываешься, а кусты относить. Вали без справки. Сегодня ещё успеешь. Сегодня успеешь, завтра будешь топориком тюкать.

– А ты почему, кстати, на отработку не ходишь? – спросил я. – Трудовой фронт, между прочим, оголён. Я вот надрываюсь лично, нам всем не хватает твоего крепкого плеча.

Странно. Когда поблизости оказывается Катька, у меня просыпается несвойственное красноречие. И наглость. И так с пятого класса, между прочим. Рядом с Катькой во мне просыпался скрытый Вырвиглаз какой-то.

– Какая жалость… – Катька зевнула. – Я прогуливаю отработку… Теперь, наверное, я получу по труду… «четыре».

«Четыре» она сказала с таким выражением лица, с каким некоторые девочки говорят «навоз».

Я вспомнил про навоз и тут же вспомнил про Упыря. Оглядел музейные пространства. Упырь стоял возле дальнего окна. Разглядывал что-то тёмное, кажется, тоже какое-то чучело.

– Чего это там? – кивнул я.

– Это твой друг, – ехидно ответила Родионова.

– Не, на четвереньках который?

– Твой друг на четвереньках?

– Хватит в остроумии упражняться, Катерина. Что за барсук?

– Это собака.

Я удивился. Никогда не думал, что из собак делают чучела. Хотя нет, делают. Из Белки и Стрелки сделали почётные чучела. Может, эта собака тоже космическая? Ну, или какая другая выдающаяся. Может, она милиционера спасла?

– Эта собака космическая? – спросил я. – Или милиционера спасла?

– Не знаю пока, Иваныч вчера только привёз. Говорит, музей какой-то в области закрыли, экспонаты по дешёвке продавали. Вот он и купил собаку эту. Машинку «Зингер», ещё чего-то купил. Не знаю, что в этой собаке такого уж выдающегося?

Внутренний Вырвиглаз подсказал – «она, наверное, золотом срёт», но я его обуздал, взял за кадык.

– Это что, собака самого Секацкого? – спросил я.

– Нет… – растерянно пробормотала Катька.

– А почему, собственно, «нет»? Надо смотреть на мир шире. Скажите, что это его собака. Что с помощью этой собаки он отыскал метеорит. Но собака вдохнула слишком много радикалов цезия, отравилась и умерла. И попала в болото, где была законсервирована. Как мамонт.

– Мамонт… – как-то заоблачно сказала Катька, я услышал в её голосе некую мечтательность.

Найти мамонта – вот мечта каждого краеведа.

– Так вот, мой новый хороший друг… Он это… бывалый человек. Весь мир объездил. Тонкий знаток кухни. Он пробовал мамонта.

– Мамонта?

– Угу, – подтвердил я. – Разумеется, не свежего. Японцы покупают у камчадалов замороженных мамонтов и подают их в дорогих ресторанах. А он с отцом в Японии был.

– А кто у него отец?

– Чеков.

– Из электросетей?

– Угу.

Катька поглядела на Упыря с интересом, подумала немного и направилась к нему. И я.

– Ты что, на самом деле мамонта пробовал? – спросила она.

– Мамонта?

– Ну да, мамонта.

– Да не… А это кто? – Упырь погладил чучельного пса по голове.

– Это Вито. Ньюфаундленд. Собака самого Секацкого!

Мой персональный Вырвиглаз опять рвался наружу.

– Да? – Упырь аж присел перед псом, заглянул в пуговичные глаза. – Честно?

– Честное краеведческое, – поклялся я.

– Так значит, ты не ел мамонта? – Катька была разочарована.

– Не ел…

Родионова утратила к Упырю интерес и вернулась к себе за стол.

– Слащёв, греби сюда.

Я подгрёб. Катька достала карандаш, постучала по столу.

– Значит, так, Слащёв, всё просто. Дуй к коммунальщикам, найди там Синицына и впишись. И завтра с утра можешь заступать.

– Как это завтра? – не понял я. – У меня завтра отработка…

– Дикий ты человек, Слащёв. Ты что, ничего не знаешь?

– Не знаю…

– Ну так знай. – Катька заложила карандаш за ухо. – Все, кто устраивается на настоящую работу, могут на отработку и не ходить.

– А оценки?

– С оценками всё в порядке. Есть договорённость с биржей труда – те, кто устраивается летом на работу, получают повышенные оценки. Чтобы поощрять активность подрастающего поколения к труду. Главное, справку принести. Усёк?

Я усёк.

– Или ты передумал? Не хочешь работать?

– Почему не хочу, хочу…

– Я тоже хочу, – вдруг сказал Упырь.

Оторвался от околоземного пса и прибыл к столу.

Сначала я не понял. Я подумал, что он собаку эту чучельную хочет. Приобрести с невнятными целями. Может, там родственный дух ощущает или ещё что, мечтает украсить им свою спальню.

– Хочешь заиметь дохлую собаку? – спросил я. – Это без проблем. Ты про братана моего слыхал?

Упырь помотал башкой.

– Его Череп зовут, он таких собак как раз собирает. Дохлых. Кошек ещё, ежей, зайцев. И фарширует… То есть это… чучела делает. Хобби такое. Когда он свежую собаку найдёт, я тебе скажу обязательно…

– Я хочу на подсеку.

Показалось, что я ослышался. Лось пах сильно, от этого можно ослышаться.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

Так, на всякий случай спросил, для общего порядка.

– Хочу на подсеку, – повторил Упырь.

– Ты что, дурак? – Катька повернулась в его сторону.

– Почему дурак?

– Почему дурак? Человек хочет работать, это же здорово. Тебе в школе что говорили? Только труд сделал из обезьяны человека.

– Вот вы на работу и рвётесь? – хихикнула Катька.

– Куда идти? – мрачно осведомился я.

– Я же сказала, идите в коммунхоз, там вас оформят.

– А документы?

– Какие документы?! – рявкнула Катька. – Вы кто, чтоб документы иметь? Идите и оформляйтесь. Я чего-то не пойму, вы что, решили мне на нервы воздействовать? Что, мешать мне пришли?

– Мы это… там… – как-то нелепо пробормотал Упырь.

– Валите отсюда! – заорала Катька.

Мы вышли. В смысле я вышел и этот за мной. Я со злости перепрыгнул через шлагбаум, Упырь обошёл его сбоку.

– Зачем тебе работать? – спросил я. – У тебя что, денег нет?

– Есть. Просто интересно.

– Интересно работать?

– Ну да. Я ещё не пробовал. Нет, я работал, типа, но не по-настоящему, не за деньги. Я был волонтёром, мы мусор убирали с городских улиц. Потом мы ещё за животными присматривали, одежду тоже собирали для больных детей, но всё это не за деньги, а так…

Болтун, подумал я. Как Вырвиглаз. Только тот врёт, а этот просто треплется, бла-бла-бла, короче, все кровопийцы друг на друга похожи.

– Так что поработать по-настоящему будет интересно очень…

– А папашка твой не против? – спросил я.

Упырь промолчал. Не, он точно дурак. Питается в столовой пловом, хочет на работу устроиться. Повезло мне.

– Ну, смотри. Как хочешь. Пойдём.

Больше в этот день ничего интересного не произошло. Мы устроились на подсеку. Документов у нас на самом деле не спросили, Синицын меня знал, вернее, отца моего. И Упыриного отца, видимо, знал. И он тоже с сомнением поглядел на Упыря, словно тот не уродцем был мелким, а снежным человеком из Кологрива, которого многие видели, а записываться в трудовой отряд этот человек пришёл вдруг к Синицыну.

Нас записали, велели завтра к восьми приходить на хоздвор в сапогах, остальное выдадут. Ещё бы они не записали! За полторы штуки кто работать будет? Да ещё летом! Даже самые распоследние бомжи не работают. Это и понятно – пошёл в лес, набрал лисичек, сдал – и полторы штуки в день можно огрести.

Но лисички пока ещё не в росту.

– Ты что будешь делать? – спросил Упырь. – Ну, сейчас, вечером?

– Ничего. Голова болит. Двину домой, натрусь лимоном.

– Лимоном?

– Лимоном. Корками. Натру виски, это здорово помогает. И спать лягу на правый бок.

– Хочешь, пойдём ко мне. У нас ещё вещи не разобраны, но телик подключён, чего-нибудь поделаем…

– Я же говорю, голова болит. И вообще, надо до завтрашнего отдохнуть хорошо. Так что давай.

Мы разошлись. У меня ничуть не болела голова и к терапии цитрусовыми я не хотел прибегать. Но домой всё равно пришлось вернуться. Сейчас там самый сезон – мать ещё не пришла с работы, Сеньки наверняка ещё нет, отец в больнице, тишина и свобода. Лучше дома побуду, почитаю разную чушь. Так спокойно. Я ускорил шаг и скоро был дома. Перелез через забор и пробрался к себе. Достал из-под кровати ящик, из него тетрадку, тихонечко пробрался на чердак и устроился возле трубы: мне нравится находиться рядом с кирпичной кладкой, старый кирпич вкусный – отломишь кусочек, сжуешь, и на душе легко. А в детстве я мог полкирпича срубать за милую душу.

Я открыл тетрадь.

Сначала хотел про бабушку свою написать, она у меня на очереди, но потом передумал. Потом. Решил, лучше про Катьку. Увековечу её.

«Катька Родионова.

У Катерины естествоиспытательский ум. Она любит отыскивать новое, что-то систематизировать, записывать мелкими буквами в амбарные книги. Из таких получаются Софьи Ковалевские или Марии Склодовские-Кюри.

В пятом классе она составила грибную карту. Причём не сама составила, леса она не облаживала. Она обошла всех известных в городе грибников и долго их уговаривала раскрыть заветные местечки. Она послала эту карту на областной конкурс исследователей и заняла первое место. А карта потом стала очень популярна и теперь есть в каждом доме.

Катька на этом не остановилась, наоборот. У неё какое-то жжение научное возникло, она стала ходить в кружки разные, книги стала читать. У нас не много кружков, но Катька во всех них занималась.

Потом она на очередном своём каком-то конкурсе выиграла компьютер. И с тех пор она стала ещё умней.

Мы с ней познакомились в третьем классе. Меня к ней посадили. Она была отличницей, а я слишком длинным, поэтому нас определили за предпоследнюю парту. На последней парте сидел Майер, он потом уехал. Маейр тогда поймал стрекозу, привязал её за нитку и спрятал в спичечный коробок. А нитку наружу вывел. Потом привязал эту нитку за волосы Катьки и выпустил стрекозу. Стрекоза взлетела и потянула за собой Катькину причёску.

Катька испугалась и завизжала. Все засмеялись, а я повернулся к Майеру. Повернулся я как-то неудачно, и рука моя попала прямо ему в нос. То ли нос у него был слишком нежным, то ли повернулся я слишком шибко, кровь потекла. Майер рассвирепел и набросился на меня прямо на уроке. Мы здорово подрались, нас потом к директору таскали.

А Катька решила, что я это из-за неё. Так мы и стали дружить. Хотя это нельзя назвать дружбой по-настоящему. Мы никуда вместе не ходим, не приглашаем друг друга на дни рождения, на разных партах сидим. Просто иногда разговариваем. Но почему-то ни с кем из других девчонок я не общаюсь. Ну, только «здравствуй – до свиданья».

Катька интересная. У них вся семья интересная. Мать рыбу зимой удит, отец раньше был автогонщиком, но не простым, а на грузовиках. Брат – это вообще всем известная личность. Пятак Родионов. Рокер, предводитель почти культовой группы, большой талант. А другой брат боксёр, всему городу навешивает. Говорят, у них дядя троюродный почти космонавт. Но у него какая-то другая фамилия.

И дома у них всё время необычные какие-то вещи водятся, мне Вырвиглаз рассказывал – он там был с делегацией поклонников Пятака. Корабли в бутылках, самодельные электронные часы, панцирь гигантской черепахи, ещё многое другое. Есть настоящий скелет.

Катька очень активная девочка. Я читал в журнале, что люди делятся на активных и вялых, у которых не хватает энергии. У Катьки энергии через край. Она всё время куда-то бежит и что-то делает.

А на самом деле Катька тоже ищет метеорит. Она об этом не говорит, но я-то знаю. И совсем не для того, чтобы что-то развенчать и поставить точку. Я в этом больше чем уверен».

Что-то я сегодня немного написал. Вон про Сеньку или Вырвиглаза я много написал, а тут нет.

Или, может, это из-за Катьки так получилось?

Или, может, у меня творческий кризис?

Вообще-то рано. Хотя кто знает, когда он наступает… Говорят, что, когда рядом нечистая сила, молоко скисает. А мой друг Упырь…

Мой друг – упырь.

Ладно.