Месть

Глава 12 Два обморока

– Но, святой отец… Испытания послушников начинаются через две недели!

Гидеон стоял у окна в покоях Отца-наставника мрачнее тучи, что на него было совершенно не похоже. Сам преподобный Пирс молчал и тихонько посасывал свою любимую трубку, которую собственноручно изготовил много лет назад, как раз для таких случаев. Потом он опустился на видавший виды стул, и тот жалобно заскрипел под его весом.

Юноша обернулся.

– Святой отец, я ее почти не знаю. Мы никогда не встречались, она пишет мне редко, а я отвечаю ей и того реже. С чего ей вдруг понадобилось, чтобы я ехал на север, в Петрин? Что я ей скажу? Насколько мне известно, она может умереть еще до того, как я туда доберусь. Вот и получится, что я зря ехал и зря потерял время. А мне его и так не хватает. Яне успеваю подготовиться.

Наглая, откровенная ложь. Кто-кто, а Гидеон в дополнительных занятиях не нуждался. Он знал, что с легкостью пройдет Испытания. Чтобы скрыть неловкость, мальчик запустил в свои темные прямые волосы пятерню, словно причесываясь, и с недовольным видом вернулся за письменный стол.

Преподобный Пирс пристально смотрел на своего подопечного. Послушник Пятой ступени, известный своими успехами, почти готовый принять постриг и вступить в Орден Ференианцев. Остается только Шестая ступень, несколько месяцев обучения. За годы, проведенные в монастыре, мальчик очень вытянулся и, скорее всего, станет еще выше. К тому же, надо признать, он не по годам умен и словно самой судьбой предназначен для того, чтобы занять высокий пост. Нрав у него легкий, открытый… и тем более странно, как он встретил это предложение. Отец-наставник прочистил горло.

– Как я понимаю, других родственников у тебя нет. Да, ты почти не знаешь свою бабушку, но она исправно делала пожертвования эти последние одиннадцать лет, и хотя ты и не помнишь своих родителей, она должна их помнить… К таким людям следует относиться с почтением.

Наставник сделал несколько коротких затяжек, взял глиняную кружку с травяным чаем, положил в нее две полные ложки меда и принялся неторопливо помешивать. Каждое его движение было исполнено сочувствия и сострадания. Да, бабушка напомнила о себе весьма не вовремя. У мальчика впереди самое главное в жизни испытание – испытание перед постригом и рукоположением. Гидеон достоин голубой ленты. Он так и будет менять ленты одну за другой – белую, желтую, зеленую… а может быть, сразу же предъявит свои права на голубую. Или даже на алую. Неслыханно. Но кто знает, чего может добиться столь одаренный мальчик?

– Гидеон, – преподобный Пирс осторожно подбирал слова, – ты не из тех, кому учение дается с трудом. Думаю, тебе все это скажут, хотя я понимаю твое беспокойство. Тебе очень важно получить голубую ленту, мы все тобой гордимся… Но дело в том, что твоя бабушка очень тяжело больна, и наш долг – убедиться, что ты выполнил ее последнюю волю и встретился с ней перед смертью. Сам аббат Маггеридж настаивает на этом.

Мальчик хотел возразить, но наставник коротким жестом остановил его.

– Если ты – в чем я очень сомневаюсь – не сможешь показать на Испытаниях всего, на что способен… а на что ты способен, мы знаем… аббат Маггеридж готов сделать в твоих бумагах особую пометку. На мой взгляд, это уже немало. А ты как думаешь?

Гидеон глотнул несладкого чая и с вызовом посмотрел на учителя. Глаза у мальчика были невероятного голубого цвета – точно под цвет желанной ленты. Это продолжалось лишь миг, потом Гидеон отвел взгляд и тихо вздохнул.

– Конечно, вы правы, святой отец. Просто мне немного не по себе. Я же совсем не знаю бабушку. Мне сказали, как ее зовут, я получил от нее несколько писем. Простите, наверно, вам кажется, что я думаю только о себе… Но Испытания – это для меня так важно!..

Гидеон прикусил губу. В нем шла борьба.

– Значит, я уезжаю сегодня после полудня? – эти слова явно дались мальчику нелегко.

– Да, да. Очень хорошо, – отец Пирс облегченно потянулся. – Надеюсь, твоя бабушка доживет до твоего приезда. Не сомневаюсь, она будет рада увидеть такого славного мальчика…

Он шумно вздохнул.

– Как бы то ни было, Гинт, тебе не помешает выбраться куда-нибудь на несколько дней.

«О нет. Опять».

Слова наставника напомнили Гидеону о неприятном происшествии, которое случилось на днях.

– Странное дело, – продолжал отец Пирс. – Здоровый мальчик ни с того ни с сего лишается чувств… Ты нас так перепугал. Снова полночи сидел за свитками – или я ошибаюсь?

Он уставился на свою трубку, потом чуть поднял глаза и посмотрел на Гидеона. Это было утверждение, а не вопрос.

– Я пойду, святой отец. Спасибо за чай.

Путь Гидеона лежал в восточное крыло. Что правда, то правда: ему не с чего было падать в обморок. Но это произошло, причем прямо в монастыре. И самое скверное, что в этот миг он выступал перед новыми послушниками. Этим самым послушникам пришлось тащить его бесчувственное тело в больницу. Потом мальчики постарше с жаром рассказывали Гидеону, что глаза у него закатились так, что стали белыми, а какой-то умник даже сказал, что изо рта у него шла пена, и он нес какую-то околесицу. Последнее вызвало столь бурный восторг, что монах-лекарь выгнал всю компанию из больницы. Но в чем дело? У Гидеона никогда не случалось ни обмороков, ни припадков. Он ел за шестерых и вовсе не корпел по ночам над свитками и фолиантами – просто потому, что ему не было нужды лезть из кожи вон. Что-то необъяснимое…

И Гидеону хотелось лишь одного: чтобы весь этот шум вокруг него прекратился.

Он вошел в свою келью, небольшую, но вполне уютную. Как староста Пятой ступени, он пользовался некоторыми благами, недоступными другим послушникам. Например, отдельной кельей. Его ровесники жили в одной комнате вчетвером, а у мальчиков помладше была одна келья на восьмерых, а то и на десятерых. В свое время Гидеону тоже пришлось терпеть шум общих спален и слушать, как его соседи жалуются на свои беды, но теперь он наслаждался уединением. Ему нравилось, что в монастыре все живут по строгим правилам и каждый миг расписан. Другой жизни он не знал. Все, что происходило до того, как он попал в монастырь, почти забылось, в памяти остались лишь туманные видения, о которых не было времени размышлять. Гидеон смутно помнил старушку, которая отдала его сюда маленьким ребенком. И кто может упрекнуть его за то, что он не слишком стремится повидать ее, даже накануне ее кончины? Мальчик подозревал, что встреча окажется столь же неприятной, сколь и бессмысленной.

Он – лучший из послушников Ордена, его считают самым одаренным, и не исключено, что он станет старостой «Алых». А потом… конечно, никто не говорил об этом вслух, но… когда-нибудь он сам станет аббатом, король станет обращаться к нему за советом, и его слово будет иметь немалый вес, когда решение будет касаться этой части королевства…

Но ему нет равных и в иного рода занятиях – в тех, где требуется быстрота, сила и ловкость. Так все говорят. Множество глаз заворожено следит за тем, как он скачет на лошади или бегает наперегонки с другими мальчиками. Он всегда оказывался первым, всегда побеждал. Вдобавок, он высок ростом, красив. Чего еще желать?

Гидеона не беспокоили ни сами слухи, ни те, кто их распускал. Тем не менее он и в самом деле слышал все – даже те вещи, которые не предназначались для его ушей. Слух у мальчика был удивительно острым, что служило поводом для бесконечных шуток. Кое-кто даже уверял, что Гидеон слышит, как птицы дышат на ветках. Гидеон веселился. Вот глупость… Но временами он и сам в это верил.

И почти не удивился, когда его прозвали «колдуном». Гидеон ненавидел это прозвище, но оно прилипло к нему сразу и навсегда. Оставалось только принимать его как неизбежное, и с великодушной снисходительностью пожимать плечами. Бороться с этим было бессмысленно.

Интересно, какими они были, его родители. Кем надо быть, каким даром обладать, чтобы произвести на свет колдуна? Да, это так и останется тайной. И что с ними случилось, он тоже никогда не узнает. Может быть, их уже нет на свете? Почему, как только он родился, они оставили его бабушке, а сами исчезли? Расстались ли они друг с другом? Гидеон запрещал себе задавать такие вопросы. Но время от времени, во сне, они снова звучали у него в голове…

Кто же он сам?

Иногда ему снился женский голос, который что-то нашептывал. Но стоило Гидеону проснуться, и он уже не мог вспомнить, о чем говорила невидимая женщина. Об этом он никогда и никому не рассказывал. Почему? Насколько он мог судить, она не говорила ему ничего такого, что могло вызвать страх или беспокойство. По правде сказать, этот голос его успокаивал. Гидеон не знал своей матери, но хотел верить, что ее голос звучит так же.

Мальчик заставил себя отвернуться от окна. Пора собираться… Он окинул взглядом келью. Стены сплошь увешаны астрономическими чертежами. Гидеон не скрывал, что наблюдение за звездами и интерес к иным мирам были его страстью, и прямо говорил, что собирается посвятить себя науке о звездах, когда примет постриг.

– Черные дьяволы! – ругался юный послушник, запихивая в свою маленькую котомку сменную мантию. – И зачем мне это нужно!

Бабушка, которую он помнил более чем смутно, пожертвовала монастырю целое состояние. С тех пор как Гидеон узнал эту новость, ему уже в сотый раз приходила в голову одна и та же мысль: навестить старушку перед смертью – самое меньшее, что он может для нее сделать. Вслед за мантией в сумке оказались шапка и грубые шерстяные рукавицы, которые вполне могли пригодиться в Петринских горах. Наконец, мальчик взглянул в небольшое зеркало на стене, убедился, что длинные волосы аккуратно стянуты в хвост, и только после этого взял котомку.

Голова садовая… И как мы собираемся коротать часы одиночества?

Мальчик вытащил из-под деревянного топчана, который служил ему ложем, свежую пачку тряпичной бумаги и, выпрямляясь, ударился затылком о раму. Гидеон еще морщился от боли, когда заметил кое-что на подоконнике. Каменный шарик. Гидеон так и не выяснил, откуда взялась эта вещица, но она была у него, столько он себя помнил. Камушек стал для него чем-то вроде талисмана, и мальчик всегда брал его с собой на Испытания. Задумчиво катая тяжелый шарик на ладони, Гидеон следил, как на его поверхности вспыхивают разноцветные огненные точки – малиновые, золотые, лиловые, изумрудные. Похоже, их не видел никто, кроме него самого. Однажды он показал шарик приятелям, но те только покрутили пальцами у виска. Ну и ладно. Он видел, и это зрелище было завораживающим.

Налюбовавшись, мальчик спрятал свое сокровище в глубокий карман мантии.

Шагая по холодному коридору, Гидеон прощался с послушниками, которые попадались навстречу, потом свернул на крытую галерею, а вслед ему вслед неслись насмешливые голоса:

– Что, удалось сбежать с экзаменов, Гинт?

– Передавай привет бабушке!

Ухмыляясь, Гидеон через три ступеньки бежал по лестнице. Вскоре крики и смех друзей стихли позади. Мальчик вошел в храм. Это было его самое любимое место в монастыре. Гидеон любил эти своды, под которыми сейчас царила тишина, и стройные колонны, и прекрасные сады – он не раз помогал монахам, которые за ними ухаживали. Ему хотелось напоследок насладиться покоем, прежде чем пройти под величественной аркой и оказаться в переднем дворе. Там, ожидая Гидеона и держа под уздцы оседланную лошадь, уже стоял старый конюх.

– Добрый день, почтенный Гинт.

– И тебе того же, Хорис.

Лошадку он узнал сразу. Как здорово, что ему дали Императрицу! Гидеону уже не раз доводилось ездить на этой кобылке. Нрав у нее был спокойный, одно удовольствие. Юный послушник протянул лошади яблоко, которое нарочно сорвал в саду.

– Угощайся, моя девочка, – он погладил кобылку по бархатному носу и повернулся к конюху: – спасибо, Хорис. Это моя любимица.

– Его преосвященство велел позаботиться, чтобы у тебя была хорошая лошадь, а лучше Императрицы у нас никого нет – ответил старик, протягивая мальчику повод. – В торбе корм, на два дня хватит. В Мербери придется пополнить запасы. Да, вот тебе записка. Отец Пирс поймал меня по дороге и просил передать.

И Хорис с почтительным поклоном протянул Гидеону сложенный листок.

Гидеон пробежал записку глазами. Отец Пирс писал, что в одном из седельных вьюков лежит кошелек, и советовал не сорить деньгами. В Петрине Гидеона должен воротить некий Гэлбрит, который и проводит его к дому бабушки.

– Ехать тебе дней пять, а то и шесть, – продолжал Хорис – Когда проедешь Мербери, держись главного тракта, а потом сверни в сторону Трех Озер. Попадешь прямиком в Петрик.

И старый конюх, кивнув на прощание, направился прочь. Крикнув ему вдогонку «Спасибо!», мальчик вскочил в седло, устроился поудобнее, помахал рукой монастырю, а потом легко ударил кобылку каблуками и направил ее на дорогу, которая уведет его от монастыря и всего, что было знакомо и привычно.

Позволив Императрице бежать легкой рысцой и вертя в кармане свой каменный шарик, Гидеон погрузился в мечты. Он представлял себя героем, который отправился в опасный путь. Он командовал войсками, сражался с чудовищами. И вокруг всегда были женщины, которые его обожали.

Ему еще никогда в жизни не доводилось бывать дальше Лидона. Так что это будет любопытно – посмотреть Петрин. Все говорят, что бабушка живет на окраине от города. Значит, можно будет устраивать долгие прогулки и готовиться к Испытаниям. Может быть, не так оно все и плохо… Только бы бабушка дожила до его отъезда.

Выбравшись на широкий тракт, Гидеон снова стукнул Императрицу пятками, заставляя кобылку прибавить шагу. Глаза мальчика мечтательно озирали поля, расстилающиеся справа и слева от дороги, а пальцы и сами собой перекатывали камушек. Внезапно Гидеон понял, что камушек словно наливается теплом. Стоило покрепче сжать его в руке, и прежнее светлое настроение сменилось тревогой, тем смутным чувством, когда ты начинаешь догадываться о ловушке. Однако через миг все прошло. Гидеон успокоился, опустил повод и, дав Императрице немного свободы, пустил ее галопом.

Камешек закатился на дно кармана, а вместе с ним и тревожные мысли.

– Это просто немыслимо! – воскликнула маленькая пышечка.

– Слушай, Лаурин, какое чудо… Я бы месяц к пудингу не притронулась, если бы за это меня увезли отсюда, от этих книжек и свитков, – вздохнула Эмили, единственная настоящая подруга Лаурин.

Девочки подружились, когда им было по пять лет. Каждая искренне стремилась поддерживать эту дружбу и видела, что не одинока в этом желании. Особенно Эмили – неказистая конопатая простушка с торчащими, как у белки, передними зубами. Любовь Лаурин согревала ее, как солнце.

Казалось, Лаурин изо всех сил старается скрыть красоту, данную ей от рождения. Конечно, с большими, глубоко посаженными серо-зелеными глазами ничего нельзя было сделать. Однако ее густые золотистые волосы были всегда гладко зачесаны назад, чтобы никто не заметил, как они блестят. Лаурин старалась как можно меньше двигаться и никогда не отказывала себе в еде. Повариха хвалила ее за хороший аппетит, и это была самая искренняя похвала, которую Лаурин когда-либо слышала.

Однако в эти дни о ней говорил весь монастырь – о ее неаккуратности и легкомыслии, хотя, если разобраться, вины Лаурин в этом не было. Несколько дней назад, сидя в помещении для переписчиков, она внезапно лишилась чувств и вылила чернила на рукопись, с которой работала. К счастью, чернильница была почти пустой. Когда Лаурин без каких-либо видимых причин внезапно замерла на стуле, у Эмили началась истерика. Тем временем девочка закатила глаза, стала хватать ртом воздух, а затем без чувств упала прямо на подругу, и обе оказались на полу. В итоге следующие два дня Лаурин провела в больнице, где с нее не спускали глаз. При этом сестра Бенит не пускала к ней к ней никого, кроме Эмили, да и той не позволяла задерживаться у постели подруги. Впрочем, чем бы ни был вызван этот обморок, Лаурин уже полностью оправилась. Если разобраться, она прекрасно чувствовала себя сразу после того, как пришла в себя. Однако Настоятельница Гиртонского монастыря поспешила сообщить об этом случае бабушке Лаурин, которая жила в Петрине.

Кроме бабушки, родных у девочки не было, а о ее родителях никто ничего не знал. Посыльный вернулся с письмом от бабушки, в котором старая дама вежливо, но твердо просила, чтобы Лаурин позволили отправиться в Петрин, как только она достаточно окрепнет для путешествия. Девочке следует несколько дней подышать чистым горным воздухом. На самом деле это была не просьба, а требование, как сказала мать-Настоятельница, когда Лаурин попыталась возражать.

– Даже я не смею спорить с твоей бабушкой, Лаурин. Она пишет, что очень хочет тебя видеть, а тебе стоит немного отдохнуть. Она жертвует монастырю столько денег! На эти деньги мы едим, одеваемся. Благодаря пожертвованиям наш орден… ну, я бы не назвала это процветанием, но… Если не ошибаюсь, ты не видела бабушку одиннадцать лет? Давно пора ее навестить.

Прежде чем Лаурин поняла, что происходит, ее вещи были собраны, а сама она уже ехала в повозке на север, где ей предстояло пересесть в экипаж. Лаурин была в ярости – по правде говоря, не зная, почему. Да, расставание с Эмили – это ужасно. Зато можно будет отдохнуть от бесконечного переписывания рукописей! Монастырь был ей ненавистен, хотя она считалась одной из лучших переписчиц. В глубине души Лаурин подозревала, что добьется успеха в чем угодно – стоит только захотеть. Но тупо переписывать страницу за страницей, из книги на пергамент… Это не для нее.

Нет, есть все-таки одна задача, с которой ей не справиться.

Лаурин была очень одинока и ничего не могла с этим поделать. Ей было одиноко без материнской любви, одиноко без семьи. Из всех обитательниц монастыря только у Лаурин не было ни братьев, ни сестер. В редкие праздничные дни это чувство становилось острее. Если бы не Эмили… Наверно, Лаурин могла бы просто исчезнуть, и этого никто бы не заметил.

Она ненавидела бабушку, о которой мать-Настоятельница отзывалась с таким уважением. Что это за бабушка, которая никогда не навещает внучку, даже пишет ей редко? Да и от писем легче не становилось; по ним даже нельзя было понять, кто она такая, эта таинственная бабушка. Нет, они так и останутся чужими. Какие чувства, кроме презрения, можно испытывать к бабушке, которая притворяется заботливой родственницей, но даже не думает, что девочке нужно немного тепла – девочке, которая выросла и скоро станет женщиной?

Конечно, Лаурин не признавалась в этом даже себе. Она шла по жизни, как наблюдатель, мало интересуясь чем-либо и кем-либо, кроме своей подружки Эмили. Ей казалось, что все происходит помимо ее воли, без ее участия. Она была в этом мире чужой. И вот снова: ее насильно отправили к бабушке, которую она презирает. Хоть бы старуха умерла, не дождавшись ее приезда! Еще можно попробовать заблудиться – говорят, бабушка живет в лесу. Лаурин не казалось, что это чересчур. Она коротала время, представляя, как будет бродить среди гор. Пожалуй, ради этого стоило отправляться в путь. Наверно, стоит. По крайней мере, можно будет побыть в одиночестве. Это у Лаурин получалось лучше всего.

Девочка усмехнулась, вспоминая отзыв в учебной ведомости. «Могла бы стать вождем, если бы проявляла больше внимания к жизни монастыря». Что это, шутка? Какой из нее вождь? Кто захочет за ней пойти? Ее никто не любит, кроме Эмили. Более того, с ней больше никто не хочет водиться. Правда, в последнее время она размышляла о мужчинах и жизни за стенами монастыря. Вообще-то, думать о подобных вещах грешно, но кто сказал, что она примет постриг? Да, то-то все удивятся, когда узнают о ее решении. Лаурин собиралась странствовать по Шореллу. Может быть, стать писарем. Вот это жизнь! Интересно, а если на нее кто-нибудь положит глаз? Кто знает, влюбляются ли мужчины в толстушек? Лаурин скорчила гримасу. В один прекрасный день она встретит такого. Это будет замечательный человек, сильный, умный, – человек, который способен вести за собой других. Они полюбят друг друга, и ему не будет нужна никакая женщины, кроме Лаурин. И она не будет толстой. Она будет такой же красавицей, как ее мать.

Больше всего Лаурин любила сидеть где-нибудь и думать о том, какими были ее мать и отец. Отец был полон сил, смел и хорош собой, мать – невероятно красива и стройна. Они безумно любили друг друга, но судьба разлучила их, поэтому им пришлось покинуть единственную дочь. А может быть, они погибли в объятиях друг друга, и эта смерть была ужасна и печальна. Как бы то ни было, последние слова, которые мать говорила своей собственной матери, той самой таинственной бабушке, были одни и те же: «позаботься о Лаурин». Вот когда мечта превращалась в кошмар. Позаботься о Лаурин! Отправь ее как можно дальше, чтобы жила, одинокая и нелюбимая, среди жестосердечных женщин, которые не умеют прощать!

Повозка с грохотом катилась по дороге. Лаурин достала из верхнего кармана круглый каменный шарик, и на душе сразу стало спокойнее – как всегда. Только вот странно: когда камушек успел так нагреться? Девочка повертела его в руке, глядя, как его гладкая поверхность переливается разными цветами. Кроме Лаурин, никто этих переливов не видел, но это и к лучшему: для всех это был просто каменный шарик. Камень как камень… Но у Лаурин была еще одна причина им дорожить: он связывал ее с родителями. Когда она появилась в монастыре, при ней была только котомка с одеждой и этот камень. Мать-Настоятельница рассказывала, что Лаурин принесли в Гиртон холодным зимним днем, больше десяти лет назад, и шарик был аккуратно вшит в одну из ее рукавичек.

Охваченная страхом и смятением, хрупкая четырехлетняя девчушка плакала часами и несколько месяцев не могла прийти в себя. Казалось, у нее только и было утешения, что каменный шарик, который она не выпускала из рук. Все эти годы Лаурин не расставалась со своим сокровищем. Для нее он был воплощением души ее матери – где бы ее мать ни находилась и кем бы ни была. Во всяком случае, девочке нравилось так думать.

За размышлениями она не заметила, как прибыла в город. День был пасмурным и туманным. Лаурин помогли выйти из повозки и проводили к большому экипажу. Потом к ней присоединилось еще несколько человек: женщина, которая непрерывно болтала с двумя своими дочками, и очень высокий пожилой господин, который, казалось, ни на кого на свете не обращал внимания. Вот и славно, подумала Лаурин. Путь До Петрина займет три дня, и все это время она собиралась последовать его примеру.

Девочка достала из кармана маленькую книжку со стихами и спряталась за ней, делая вид, что погружена в мир слов.

Из своего укрытия она выходила только для того, чтобы поесть вместе с попутчиками или поспать. Девочки пытались заговорить с Лаурин, но когда их попутчица принялась рассуждать об эпидемии чумы и о том, может ли она распространяться через водные преграды, мечтам о дружбе пришел конец, даже если таковые имели место. После своей тирады Лаурин заметила на губах соседа легкую улыбку. Похоже, старик тоже не любил пустую болтовню и мастерски умел отбивать у собеседников охоту втягивать его в такие разговоры, а в Лаурин увидел некое подобие себя – как резчик видит готовый предмет в грубой заготовке.

Дни казались долгими и скучными. Наконец, Лаурин поняла, до Петрина осталось совсем недалеко. Экипаж опустел: мать со своими болтливыми дочками сошла в Вербане, а старик – еще раньше, в Дивине. Для Лаурин это не имело значения: она всегда пребывала в одиночестве.

В центре Петрина экипаж остановился, Лаурин вышла и тут же услышала, как какой-то человек окликает ее по имени. Наверное, это почтенный Гэлбрит, который должен ее встретить. Так говорила Мать-Настоятельница.

– Ну, вот мы и приехали, – пробормотала себе под нос Лаурин и скорчила ему гримасу.