Меткое московское слово

ТРУБНЫЙ РЫНОК

В Москве с давних пор существовал специальный птичий рынок, по воскресным дням, располагавшийся на Трубной площади. Пестрота посетителей этого рынка конкурировала с Сухаревкой. Продавцы птиц отличались оригинальной манерой говорить с покупателями, причем часто вводили в свою речь элементы острословного характера. Запись их говора представляла, само собой разумеется, значительную трудность, тем более что людей с карандашом и блокнотом в руках птичники не переваривали, называя их «газетчиками», от которых, кроме «критики», не жди ничего путного. «Того гляди и базар от них закроют», — ворчали некоторые из них. Помимо всего, в каждом «газетчике» подозревали скрывающегося члена Общества покровительства животным, которых, за их протоколы, не забывали при случае поминать особо крепкими словами. Привожу все же мой опыт такой записи с говора знакомого «ловца пернатых» — Игната Егоровича Егорова, относящейся к 1912 г.:

— Тисковый зяблик… Три рубля прошу… Поет, сударь, цви… цви… цви, а в конце натуральное коленце — «Федя». Жаворонки их пение принимают. Если есть жаворонок, чего лучше — в два голоса отрабатывают. Другой только жаворонок подметки чистить зяблику не годится — на какого попасть! С таким тисковый зяблик сидеть, честное слово, рядом не станет, а сядет — от зла своим калом подавится. У соседа какой зяблик? За чужую говорить не могу, не моя птица, ключа у меня от нее нет. Есть у меня дома юла, та черноголовкой валяет, синицей маленькой и большой, чечевицей и варакушкой. На именины свои — Игнатия богоносца — у Ивана Иваныча выменял. Ишь ты, опять городовой за гривенником идет, а я лясы точу… Притесняют — беда… Не так это начальство уполномочено в этом, а все же… Это не факт… Сейчас подвинусь! Медалей-то — в чашку не укладешь… До чего добился — гривенника нет! Сам он птиц держит, могу ему водопойку подарить. Впрочем, одолжите… Почем свежее муравьиное яйцо? Полтинник фунт! Что рыло воротишь — вчера брал, видишь — с живой муравьей. Молочник, возьми на зуб! Не тычь пальцем, не столько купишь, сколько передавишь! Зачем мураша убил? Самое мураш жалостливое насекомое. Иного в лесу ногой раздавишь, другие подберут его, мертвого, и тащат. Тридцать копеек? Чего? У своей бабы спроси на тридцать… Не ругаюсь вовсе, а ты не говори чего не надо! Подыхать мне? Все подохнем — дай сроку! Не отказываюсь от жизни и смерти! Отойди, дай покупателю место!.. Соловей — продаю с голосу. В натаску сам брал, сеть на кусты набрасываешь и гонишь. Птица, обратите внимание, отборная и в яри. Взгляните через бумажку… Солдат, а не птица, голову как держит вверх. Какая сеть? В шестьдесят ячей вяжем, даже в двести, два полотна сращиваем аршин двадцать и делаем ухаб. Малиновку спрашиваете? Что крапивница, что малиновка — одна трескотня, воробьем, бывает, кричат. Чижика? Так бы и говорили… Нате большеголового. Куда вам? В пакетик? Сорок копеек… Ну вот и с почином! В старину немцы учили чижей воду в наперстке по клетке возить, из колодца бадью поднимать и в звонок звонить. Весьма умственное пернатое животное!.. Ах, Михей Ильич, почтение! Прошлое воскресенье что не были? Ревматизм? Ай, ай… Крапивой икры себе насеките, и пройдет. Мишку-прачку знаете? Нет?.. Мать у него была в прачешном заведении. Того от пьянства совсем свело и почернел, тетка его крапивой отхлестала и выходила. Нюхаете? Позвольте и мне… Табачок злой! Душа разгула требует, так хоть табак ей в нос! А курить — и в нос и в рот… Вчера фантазия пришла — апчхи!.. зайти к Василию-пирожнику за клестом-кедровником, а Василия-то навстречу ведут с городовым. Тоже отчебучил! За дворниками с топором, леший, гонялся от денатурата… По надобности ему надо было, он вышел на двор, а дворники смеялись над ним… Клест у него что надо — на руку идет, две клетки сломал. Носище, что клешни! Видел еще Василья Палыча. Одет, мало-мальски, подходяще, только кепку с головы потерял, а новой еще не купил, так и ходит лохматый. Живет в «Котяшкиной деревне», жена у него животом мучается, просил капель доктора Тиглина достать, когда приеду… В складчину? Ну, ладно, выпьем, иди покупай пирогов на закуску. Сейчас реполова сосватаю… Иди не прохлаждайся, огурец прихвати, разочтемся после. Реполов-с певчий, смирный, сиделый — рубль пятьдесят. Со всех концов смотрите… Красота птица! Корову в дом не покупайте, а такого красавца завести надо. От коровы — одно молоко, а от птицы — пение и фантазия. Тихон Дмитриевич, когда запивают, то птиц вокруг себя вешают. Вы их не знаете? Большой любитель! У них своя булочная в Марьиной роще. Жена Мария Ивановна, как видит, что птиц покупать начнет, так в слезы. Иной раз норовит всех повыпустить. Вредная, черт! Потому знает — как птицу пошел покупать, так недели на две ударится. А без птицы вино ему в горло не идет. Очень большой любитель! Потому и пьет — от нежности к чувствительному пению. Потребляет вино, а сам плачет… Из-за четвертака не хочу отпускать знакомого покупателя. Клетка особо — полтинник! Подсеточный садок. Ничего — биться в газете не будет. Баба-то ругается — в животе брыкается, ни лягушки, ни мыша — человечья душа! С покупкой! Спасибо не раз зайдете сказать. До свиданья… Чего? Чижа назад принес? Поди ты знаешь куда? Может, ты птицу изморил или отравил чем — хвост-то зачем ей дергал? Эх, тоже любитель, мать твою за ногу!.. Ну, проходи, проходи, соломенная жвачка! Чего желаете? Снегиря? Из молодых есть, выкормыш! Цена? Продавать не хотел — для себя… Ну, давайте полтора рубля! Ничего не дорога! Ваша цена? Семь гривен? Далеко торговаться. Хотите рубль сорок? Ну рубль тридцать… С четвертью! На птицу-то посмотрите — гусар! А бока с проймами… Смиренник, суйте ему палец в клетку. Вот так — не бойтесь, не откусит! Девять гривен? Да чего вы торгуетесь? Не дом покупаете! Нате рубль… Сами высадите или мне? Льну ему в семени давайте — запоет… Голова? Голова совсем не выщипана, так это он распушился, лохматый… Уж ты, милая моя, сама ты виноватая, титьки выросли большие — голова лохматая! Корма я подсыпал. Детям большая это радость!.. А вам что? Перепел сиделый. Чистохват! Только в лабазе и держать, а в комнате от него оглохнете. Птица громкая! Не верите? Право слово! Вынес для одного любителя. Рубль один давайте! Шесть гривен? Давайте восемь, и дело сделаем! Ну так бы сразу и говорили, а то с хитростью. Ну как там, Михей Ильич, принесли? Огурчиков взяли? А я уж наторговать успел. Да вы что же это — и до меня сами выпили? Весьма неудобно! Ну, давайте…

Слышал я также от птичников:

— Перья — на три копейки, а по пению — в форточку!

(Записано в 1913 г. в Москве от того же Е. И. Егорова. В острословице отмечено плохое пение птицы, имеющей красивое оперение.)

— Птичка-то эта с похлебкой!

(Записано в 1916 г. от московского ловца певчих птиц И. И. Баранова.) «С похлебкой» — специальное определение характера пения птицы («гайка», или «попик», из породы малых синиц), которая щебечет, как бы захлебываясь, без свиста. Любителями певчих птиц это вменяется экземпляру в большой недостаток. Примененная к определенному лицу, острословица указывает на некоторые недостатки речи: «Поет-то, говорят, ладно поет, да с прихлебкой (или „похлебкой“)».

— Ты синицу ему, я вижу, на Ваганьково продал!

(Записано в Москве в 1907 г. от упоминавшегося Игната Егоровича Егорова.)

Объяснение этой фразы следующее. Старые птичники, для того чтобы постоянный покупатель-любитель чаще производил покупку, старались снабжать его таким «товаром», который не выживал и быстро «падал», «ослабевал», т. е. умирал в неволе. Для этого существовал излюбленный жестокий прием: при высаживании выбранного экземпляра из клетки продавец, беря его в руку, незаметно сильно сдавливал его под крыльями, отчего у птицы получалось внутреннее кровоизлияние и ослабевала деятельность сердца. Принесенная с рынка живая покупка начинала быстро хиреть и погибала в день-два. Поэтому многие любители держания в клетке певчих птиц чаще всего пересаживали их сами, не доверяя торгашу. Смысл острословицы отсюда ясен.

ТОРГОВЫЕ РЯДЫ

Перехожу к старым торговым галереям Верхних торговых рядов^{1} Москвы где был центр всякого рода шуток, курьезных словечек и чудачеств.

Для того чтобы составить себе ясное понятие об основаниях и поводах появления в торговом быту шутовства, прозвищ, дразнилок и пр., необходимо иметь представление о той коммерческой среде, в которой они появлялись. Перед шутливым и находчивым человеком развертывалось действительно широкое поле действий. Описать быт и типы всех отраслей торговли, конечно, невозможно, и потому я ограничусь краткими выдержками из записной книжки.

По обычаю прежнего времени, приказчики, т. е. продавцы «при растворах», стояли снаружи, «на прохладном ветру», — на улице и наперебой затягивали в свой магазин каждого прохожего. При исполнении своих обязанностей зазывальщиков они один перед другим щеголяли искусством разговора.

Шелк, атлас, канифас, весь девичий припас!

Платья венчальные, для вдов трауры печальные, для утехи любовной не вредные — кринолины проволочные медные!

Пандеспалам, делим пополам, купить спешите, к нам в почтенную фирму заходите!

У нас без обману, материал без изъяну, имеем подушки пуховые, кровати двухспальные ольховые!

Ящики туалетные на двадцать мест — подарки для женихов и невест!

Вакса, личная помада, духи «Сирень» — прямо из сада!

Сходно продаем, премию в сувенир даем!

Иногда ватага таких говорунов сговаривалась и устраивала целые шутовские потехи над экономными, любившими поторговаться покупателями. Особенно доставалось духовным лицам и членам их семейств, которых продавцы знали всех наперечет. Попробует, например, появиться скупец в одном конце галереи старых московских Верхних торговых рядов, как весть о его приближении разносится по всем лавкам.

— Краснить или зеленить батюшку будем? — дает вопрос наиболее юркий из говорунов.

Решают «позеленить». Потеха эта заключалась в том, что какого бы цвета материю или приклад ни пожелал осмотреть покупатель, на всех прилавков ему покажут только зеленый. Начнет он удивляться и протестовать, а его уверят самым серьезным образом, что он ошибается и ему предлагают желаемое. В недоумении идет он в следующий раствор.

— Дайте, — говорит, — светло-серого материала жене на платье!

И вновь, с деловым видом, ему раскинут ярко-зеленые ткани.

Неопытный, часто заехавший из провинции простак перестает верить собственным глазам, мечется от прилавка к прилавку, и в конце концов уходит в полной уверенности, что потерял рассудок или правильность зрения. Так же и «краснили».

Еще острословицы Верхних торговых рядов, случайно слышанные мною в разное время, например, про мелких, одетых в бедные, заплатанные форменные шинели чиновников.

Сегодня первым чином награжден, а завтра со службы удален!

Кацавейку с жены снял, да на табак променял!

Давай понюхаем: табачок твой, а платочек мой!

Стул казенный, штаны свои, штрипки дареные!

Под сукно — ничего, а пожалста, поскорей — синенькая! (намек на получение с посетителей денег за продвижение дел).

На пятак — рублей ильинский разменщик! (про скупого, сильно торговавшегося покупателя).

Перехожу к перечислению длинного ряда других торговых специальностей и их острословия.

В 1912–1915. гг. в Москве в Охотном ряду можно наблюдать состязание двух торговцев-частников, носившее чудаческий характер.

На одной из палаток, заваленной соленой рыбой-кетой, красовалась следующая надпись: «Сам ловил, сам солил, сам продаю!»

Около надписи висел почему-то фотографический раскрашенный портрет в багетной раме, на котором был изображен полуголый человек кавказской внешности с лихо закрученными усами, в атлетическом трико и с лентой через плечо, а на ней множество знаков отличия, полученных, надо думать, за подвиги на поприще состязания силы. Около кеты, вывески и портрета находились еще меньшие фотографии — членов семьи чудака, какой-то «золотообрезный» диплом под стеклом, патент и отрывной сытинский календарь. Возле этой удивительной выставки, кстати сказать, обильно украшенной бумажными цветами, стоял владелец, одетый в северную меховую малицу, в тюленью шапку с длиннейшими наушниками и в расписные пимы. Он был вооружен ножом, которым производились операции по разделанию рыбы на полуфунты, фунты и т. п.

На соседней палатке, торговавшей тем же товаром, висела другая надпись: «Сам не ловил, сам не солил, а дешевле соседа продаю!» Владелец торговли, в противоположность конкуренту, был одет в русский кафтан, почти сплошь закрытый белым широким передником.

Невдалеке от этой пары стоял с корзиной продавец живой рыбы, который, подражая указанным охотнорядским острякам и пользуясь настроением подходивших к ним покупателей, на вопрос: «Рыба-то есть?» или «Какая рыба и почем?» — восклицал:

— Как рыбе не быть?.. Всякая есть — локтей в шесть, окуни да язи валяются в грязи, ерши да караси — от них боже упаси, плотва да лини — из большой глубины!..

Приговор этот имел еще вариант, совершенно недопустимый для печати.

Ряд магазинов готового платья. Около входа в каждый из них несколько продавцов, в обязанности которых также, помимо уменья сбыть за дорогую цену дешевую вещь, входит заманивание, привлечение покупателей. Появляется какой-нибудь провинциал-прохожий. Его тотчас же обступает толпа говорунов.

— Не из платья ли что-нибудь желаете выбрать? — быстро, вежливо раскланиваясь, говорят они почти в один голос.

— Всякого фасону, на любую комплекцию польты…

— Тройка пиджачная на ваш рост и фигуру… Брюки в полоску, клетчатые, маренго — в клеш!

Окруженный говорливой, нападающей с предложениями оравой, ошеломленный криками прохожий в зависимости от целей своего посещения улицы, или сдается и позволяет себя силой, за рукав втащить в первый ближайший «раствор», или отступает, иногда опрометью кидаясь в сторону.

В магазине, все еще находясь под впечатлением шума, разговоров, криков, энергичных подталкиваний и вежливых поклонов, покупатель входил в примерочную комнату, где его засыпали всевозможными предметами одежды. Если требовались брюки, то их притаскивали дюжинами, если нужно было пальто, то добрый десяток их появлялся на специально стоявших для этой цели манекенах, если предполагалась к выбору «костюмная тройка», то на прилавке вырастала их целая гора. Не успевшего не только оглядеться, но, как я говорил, просто прийти в себя посетителя начинали энергично рядить в различные костюмы. Заставляли при этом обязательно поднимать вверх руки и приседать для уверенности в том, что «под мышками пиджачок не жмет», «брючки в шагу не треснут» и т. п. Уйти без покупки из такого заведения было почти невозможно, убеждали умело, доказывали всяческие выгоды сделки, играли на самолюбии убеждаемого и вместе с тем заламывали вероятные цены.

В числе приемов для убеждения в высоком качестве продаваемого была демонстрация внутренних достоинств вещи. В разгар комедии заводился разговор о том, что, несмотря на дешевые цены, весь товар, преимущественно пальто, сшит на шерстяной вате. Шерстяная вата почему-то считалась особой приманкой для провинциалов. Хозяин магазина или старший продавец в доказательство вытаскивал шерстинки, ковыряя булавкой в заранее известном месте пошивки, куда кроме обычной пеньковой подстилки действительно помещался еще кусочек и того настоящего материала, о котором шла речь. Снижали при этом запрошенную цену медленно, измором.

Выйдя на на свежий воздух, покупатель искренне ощущал особую радость, отдых и давал мысленную клятву никогда более не делать покупок в этом районе. А дома, разглядывая купленное, чесал в затылке, приходя к определенному выводу, что выбрал все плохое и заплатил втридорога.

Таковы были методы торговли.

Мне удалось записать следующие разговоры, шутки и острословицы «платьеников»:

Здравствуйте, уважаемый сударь-господин, почтеннейший купец! Небось за товарцем приехали побывать да справочку себе, приличную достоинству, приобрести? Очень можем желанию вашему соответствовать, только что партию новых предметов приняли. Пальтецо или шубку для начала? Ах, батюшка, без шубки теплой, что без рук, а без рук и дела нет! Телу тепло и душе хорошо… Завсегда так! Как ваше имечко с отечеством по папаше? Иван Терентьевич? Покажите Ивану Терентьевичу что есть наилучшего, дайте прием по чести и положению. Ах, батюшка, Иван Терентьевич, откроем для вашей милости все наши штучки: в полоску теплые зимние брючки, божий старичок, для храмового бдения и гостей посещения — длинный сертучок, дипломат черный с волоском — маренговой, чтобы ай-да-ну!.. Сам я тоже пофрантить иногда люблю… Отчего и нет?.. О цене после говорить станем, по вкусу надо сначала товар подобрать… Ну вот-с! Старый конь борозды не испортит, а новую, где надобно, наведет. Пошутить я тоже вовремя люблю. Старший разъездной приказчик моего папаши был и чудачества разные хорошо сказывал. Придется пальтецо в левом плече чуть поубрать — шито с запасом… Бывало, такие шуты с покупателем он разговаривал: «У нас товар за первый сорт, покажу вам всяческих картин — сукно всех цветов, трико-с, серый дерматин! Извольте примерить, на слово нам не верить, фасон модный, носит человек благородный, со стороны всякому видно, что товарец семеновский вам носить не обидно: прилично-с и отлично-с! С такого товару вдовцу засватать можно богатую, состоятельную пару… Ну-с, мы не попадаем-с в конфуз, на вас все приятно сидит, точно стачано, а на том и слово наше кончено!» Папаша мой его завсегда просили хороших покупателей принимать… Велите, ребята, Василию Герасимовичу жилеты с верхней полки подать! (В сокращенном виде записано в 1910 г. на Нижегородской ярмарке от временного торговца готовым платьем Ивана — отчество в оригинале утрачено — Семенова.)

Пальтецо не угодно ли на меху гагачьем, с шелухой рачьей?

Для мадамочки-супруги — ломовые подпруги на шелковой подкладке, на шерстяной байке…

Купил, так не задерживайся, а то дождик пойдет — товар раскиснет!

Приходите еще, знакомым порекомендуйте, родным похвалите!

Дай вам бог столько здоровья, как на вас сидит этот пиджак!

Адресочек наш не запамятуйте: Продувной ряд, Муромский лес, в нем седьмой навес, от дороги влево, где заячья тропа на прогон скота; прямо не идите, взад не заворачивайте — сразу найдете!

Не оставьте еще когда, продаем дешево, складно, одеваем, рядим, охаживаем, покупателев на сто годов приваживаем!

Шуба для доброго купца-молодца! Приклад — моржовый; воротник — ежовый, а вокруг всех прорех еще нашит рыбий мех. В один рукав ветер гуляет, в другой метель прометает, от тепла зимой зуб на зуб не попадает!

Тебе носить не дипломат, а золотарский поднаряд!

(«Золотарский» — от «золотая рота» — гренадерский, одетый в парадную форму дворцовый караул. В данном случае — насмешливое сравнение рваных, спившихся, занимающихся очисткой выгребных ям людей. Возможно, что «золотарями» в насмешку именовали специалистов по очистке выгребных ям в связи с их профессией «вывозить, убирать „золото“», т. е. то, «что дорого стоило, на что золото потрачено». «Поднаряд золотарский» — насмешка над лохмотьями опустившегося человека или над обычным грязным одеянием «выгребников». «Золотарь» встречается и как определение профессии ювелира.)

Брюки наши хорошие, люди — не хают, собаки — не лают, о них мадамы вздыхают. Надевай, домой в обнове поезжай, жена с детьми увидит — резону лишится!

Мех — бухарский кот, заберет от него цыганский пот!

Для твоей рябой рожи — две худых рогожи, да полторы змеиных кожи, да сказать сто раз: «Помилуй боже!»

Тебе, я вижу, пальто надо не на ватине, а на свиной щетине. Попроси пастуха — он тебе по волосу все тепло соберет!

Давай дело-то делать, да по рукам! По рукам, да в баню — я тебе уступлю мою рыжую Матаню! Идет? Сколько за брюки не жаль? Четыре рубля? Нет, друг ситный, в домашних походишь, от городских у тебя губа распухнет. Шесть с полтиной — последнее слово! Ну, ну, лети дальше!

(«По рукам, да в баню!» — распространенное выражение, которое мне приходилось слышать и от профессиональных бродячих скоморохов.)

Не на клею тебе продал, а от руки шитое. Износу вещи не будет, на железной нитке. Не веришь? Бабе своей дома не верь, без тебя небось сейчас с дружком сидит да прохлаждается, а ты время тянешь. Бабе не верь, а мне доверяйся — я не за наживой гонюсь, а за покупателем, а бабенка твоя сласти любит! По-богатому любит жить… А мы с тобой люди бедные — в трубы дуем медные. Только за себя-то постоим еще — кому туго, кому любо, а нам очень хорошо. Ну, с двух слов… Пять рублей шестьдесят и бери брюки — на две ноги, франти! Меньше не отдам, наживаю один целковый!

(«Не на клею тебе продаю» — очень типичное выражение для московских сухаревских маклаков. По рассказам старых торгашей, практиковался следующий прием продать для сохранения времени незаконченную работой вещь. Скроенную ткань «сметывали», края загибали и, промазав клейстером, т. е. разведенной в горячей воде мукой, склеивали и утюжили. Получалось полубутафорское носильное платье, которое размокало от первого дождя и требовало дополнительной работы портного. Продавали «клеенки» всегда с рук, на улице, как бы случайно и преимущественно наивным провинциалам.)

Юбочка ваша по цвету к ватерпруву.^{2} Нельзя не купить! Веерок еще где приобретете, и на бал к самому губернатору ехать можно! Все на костюмчик внимание обратят, позавидуют и спросят: «Где купили?»

Не смотрите, что они в шляпе с цветами, дипломат у них хуже вашего будет! А шляпу сорока на гнездо к своим детям снесет. Прикажите уложить, тридцать три последняя цена!

Мы вашего папашу не зря почитаем. Лебедем поплывете в таком пиджачке! Настоящий торговый, а для сидения за кассой, или выйти когда к хорошему покупателю! В тальице широковат немного — это для удобства ношения. По рукам, и прикажите завернуть! Кумом королю будете, нашенский купец никому не уважит, королева-с им пардон от чистого сердца скажет! Фирму нашу посля не забывайте!

Ишь ты — спасибо! Самого бы искосило! Не ругайся, а цену делай верную! На твоем спасибо шубы я не сошью, а свою пропущу!

(Вышеприведенные острословицы, «говорки» и «болтушки» записаны от известных продавцов в период 1909 — 1914 гг. в Москве, в рядах готового платья у Сухаревой башни, на Нижегородской ярмарке и на торговом «Балчуге» Нижнего Новгорода.)

БУКИНИСТЫ, ИЛИ КНИЖНИКИ

Воскресенье. Только седьмой час утра, а на старой московской Сухаревке^{3} суетится уже немало народа. Строят ряды нескладных, привезенных со складов из соседних дворов палаток, занимают посредством ящиков и заплатанных, расстилаемых прямо на земле холстин места для развала и подтягивают возы с упакованным на живую руку товаром. Через час-два здесь откроют импровизированные торговые отделы, носящие названия: меховые, кустарные, кондитерские, тряпичные, готового платья, музыкальный, антикварный, книжный. Последний поспевает раньше других и давно рассыпает свои громоздкие и тяжелые тюки, перевязанные прочной, толстой веревкой. Да и немудрено: книга требует значительного времени на разборку, на удачное размещение «глазком» к покупателю и на сортировку по содержанию.

В палатках книжного ряда будут сидеть те, кто покрепче в смысле оборотного капитала, кто обладает должным ассортиментом или каталогом товара и поэтому пользуется особым авторитетом и знакомством с состоятельным покупателем. Здесь, напротив старого ананьевского дома, — основная резиденция книги, здесь ее рыночный центр и место законных встреч с любителем-библиофилом. За палатками, на мостовой разбросают свой товар «земляники», более слабые перепродавцы, оперирующие с «розбитью», «разнобоем» и «липой».

С раскладкой спешат, ибо вскоре начнет появляться и интересный, неизменный бытовой типаж Сухаревки. Первым приезжает на разбитом экипаже московского ваньки Кирилл Николаевич Николаев, владелец магазина на Сретенке. Он должен, опередив конкурентов, еще до открытия базара осмотреть все «редкости», выторговать их у владельцев и с чувством особого удовлетворения направить на свой склад. И он усердно работает глазами, руками и набитыми в бумажник кредитками.

Почти одновременно с Кириллом Николаевичем начинает сновать у палаток и маленькая, щупленькая фигурка антиквария Ерыкалова, пренебрегающего книгой и избравшего центром своего внимания старинный фарфор, бронзу, мебель и живопись. Оба они роются так, что напоминают трудолюбивых, отыскивающих свой корм кротов. Медлить и нельзя — помимо продавцов, натекает лавина народа из столичных жителей, любопытных и ищущих развлечения от путешествий и покупок на праздничном рынке. Среди них может найтись «перехватчик» на товар.

У «развала» также выросли свои завсегдатаи. Вон удивительно колоритная фигура, по внешности похожая на живописца. Это книжник Илья, которого Сухаревка прозвала в шутку Пачечник, навсегда забыв его настоящую фамилию. Специальность его — «пачечная липа». Целую неделю он скупает всяческую книжную дрянь, выбрасываемую букинистами за ненадобностью, переплетает ее в приличные, также купленные в «ломе» папки и наклеивает на корешок несоответствующие содержанию названия. «Рецепты мыловарения» он снабжает этикеткой «Полное собрание сочинений Некрасова», а календарь Гатцука^{4} переделывает в Лермонтова. Изделия свои он крепко увязывает бечевкой в пачку и по сходной цене продает наивным, не вскрывая, оптом. Только придя домой, счастливцы обнаруживают обман: добродушные — смеются над ловкостью «липач», а серьезные грозят неосуществимой местью. Если Илью встречают после и стыдят, он мало обижается на это, от более же внушительных протестов он умеет скрыться в многолюдной толпе. Чаще всего своими жертвами он намечает лиц духовных и состоятельных — те и другие реже идут на скандал. Много и помимо Пачечника снует по рынку «душегубов», только Илья типичнее и убежденнее всех. Работает он годами и не изменяет своей «технике».

Но не только «душегубов», как называли в шутку шарлатанов книжной торговли, привечала Сухаревка. Были и такие, которые проходили на ней жизненную школу, своеобразный университет и в наши дни встречаются с нами в роли участников организации букинистического дела на общественных началах. Разносчики книг Михаил Иванович Пузырев и Василий Никитич Эскин — распространители по старым торговым купеческим фирмам «Былого», «Правды», «Перевала»^{5} и нарядных классиков, в праздничный же день они обращались в «развальщиков» торга. «Колючий» ловкий книжник с Ильинского бульвара Дмитрий Сергеевич Симаков, или Солдат, тоже нагромоздил библиотечные сокровища на случайно постланной рогожке. Василий Петрович Волнухин, у которого прочно установилась в среде своих кличка Куб, держит свой товар на опрокинутом вверх дном ящике. Прозывают его так по недавней основной профессии работника кухмистерской, где на его обязанности лежало наблюдение за водогрейным кубом. Он считается верхом добродушия, простоты, на прозвище не сердится, и его любят завсегдатаи, величая в знак уважения его добавлением к имени и отчеству. Не столько знают Василия Петровича Волнухина, сколько Василия Петровича Куба. Многие советуются с ним при покупке как с наиболее опытным человеком. Если у него не спорится дело, продажа идет вяло, он со вздохом жалуется: «Куб ты, мой куб, что ты долго не кипишь?»

Иван Алексеевич Любимов, за глаза «Тверской мужичок» и «Народник», тоже нагрузил себя объемистыми книжными кипами и с деловым видом обсуждает текущие события. Миша Герасимов, он же Грузинский, один из первых успел наторговать и убеждает какую-то духовную особу в целесообразности приобретения по доступной цене «Домашней гигиены для девушек». Но народу много, всех не вспомнишь, не зарисуешь, и я наспех отмечаю лишь тех, впечатления от которых наиболее ярки или с кем чаще приходилось сталкиваться при случайной книжной покупке — в палатке или в солидном магазине с выставкой.

День Сухаревки сумбурный, крикливый, для многих бестолковый. В четыре часа ее староста Иван Матвеевич Груздев звонит в «вечевой» колокол, извещая о конце рыночной продажи. Все складываются и разбредаются по трактирам и чайным «на беседу» или «на обмен мнениями». Еженедельный водоворот книги наградил ее перепродавцов рядом новшеств, которые на другой же день растекутся по полкам любителей и собирателей книги.

В Москве существовали старые, специальные биржи букинистов: трактир «Орел» — на Сухаревской пощади и трактир Абросимова — на Малой Лубянке. В первом сходились, впрочем, не одни книжники, здесь встречались между собой и антикварии, аукционщики, ювелиры, меховщики. Но второй был центральным местом «душегубных» собраний. В первом появлялись с шести часов утра, во втором — попозднее утром, днем и вечером. Здесь был даже особый книжный зал. И не просто зал, а с литературным складом, где у стен хранилось от ста до ста пятидесяти пудов предназначенных для продажи книг. Нравы и порядки абросимовского трактира утвердились таковы, что о них стоит сказать несколько слов. Трактир был без крепких напитков, но пьяных можно было найти сколько угодно. «Выручал» соседний с трактиром ренсковый погребок, где и запасали то, чего не хватало на буфетной стойке. По виду все занимались чаепитием, игнорируя всякие иные процедуры, но на деле было несколько иначе. В зале стоял стол, который регулярно занимала любопытная личность книжного мирка — Федор Петрович Теплухин, владелец всех фундаментальных литературных залежей, которые несколько выше я назвал специальным складом. Это, пожалуй, одна из центральных фигур уличной книжной торговли. Он занимался тем, что снабжал товаром бульварных «путальников», или «бойцов», одолевавших приставаниями всех прохожих и сбывавших этим путем залежалый товар. Для того чтобы сделаться «бойцом», следовало заручиться расположением Теплухина и получить небольшой кредит. Последнее требовалось потому, что на такое занятие люди шли опустившиеся, алкоголики и имевшие за собой судебные провинности. Средств у них не бывало. Придет такой и просит:

— Федор Петрович, одолжите книжечек?

— А деньги принесешь или сбежишь?

— Да что вы, помилуйте… Зачем так поступать?..

— Ну на тебе, в первый раз, на полтину, после свидимся — еще добавлю…

Получивший кредит в пятьдесят копеек шел скорее «базарить». Если «по-хорошему» возвращался и приносил задолженность, то доверие увеличивалось до рубля, а если не доносил, пропивал или исчезал, то уменьшалось, при встрече, до гривенника. При этом ему читали внушительную нотацию о честности и прочих высоких добродетелях. Исправившемуся прощалось опороченное прошлое. Сам Теплухин был до занятия книгой скобяником и считал приобщение человека к торговле книгой особой нравственной заслугой. Товар его состоял или из порнографии, или из магазинной завали, или из изданий Коновалова и Морозова, которые ставили на них — для «авторитета» книги — несуразные цены. Печаталось, например, «цена 6 рублей», а себестоимость для продавца равнялась шестидесяти или семидесяти пяти копейкам.

Шел еще «сбив» от одного перепродавца, имевшего лавку у Гаврикова переулка. Фамилия его сейчас утрачена. Додумался этот чудак до того, что литературу, свезенную из провинции и с аукционов железных дорог, продавал на вес: Некрасов стоил десять копеек за фунт, Боборыкин^{6} — по пятачку, Гоголь — по семи копеек. Здесь можно было натолкнуться на «разнокалиберные» собрания изданий, на «подставные», на «сборные» и т. п. («разнокалиберные» — т. е. от разных изданий, «подставные» — смесь переплетенных с непереплетенными, «сборные» — где одна книга могла быть составлена из трех разных).

На бирже происходили и совещания торговцев, устанавливавших общий курс на серьезную, спросовую книгу. Делалось это как для поддержания взаимного авторитета, так и для денежных выгод от оборота.

В четыре часа дня у Абросимова можно было производить смотр букинистической Москвы. Не только сходились сюда владельцы небольших «подзаборных мест», «ручники» и разносчики, но даже крупные фирмы засылали своих представителей. В течение недели трактир заменял Сухаревку. «Книжный нерв» или «центр деловых свиданий» — говорили про него. Типичными фигурами трактира были также братья Андреевы — Константин и Семен, торговцы, к которым книга попадала случайно, при другом товаре. Оба были скорее мебельщиками и антиквариями, чем букинистами, дела этого не любили и не знали. Ходили по аукционам «на подторжках» и имели хорошие средства. Константин был тихий и мягкий человек, а Семен — скандалист и драчун, вследствие чего разыгрывались интересные сцены. Придет нетрезвый и палкой ударит кого-нибудь, тот громко крикнет:

— Семка, к мировому пойдешь, двадцать пять за удар!

И обидчик, слегка поторговавшись, как ни в чем бывало вынет двадцать пять рублей и отдаст на примирение, а через несколько минут дебоширит уже с другим. Так продолжается до тех пор, пока денег хватит.

Покупатели и коллекционеры также знали трактир и нередко его посещали. В числе их бывали курьезно-характерные фигуры. Появлялись, например, едва ли не через день, двое помощников пристава местного участка. Один собирал и скупал классиков, а другой всю революционную литературу, несомненно направляя ее «по начальству». Книжники их хорошо знали, держали себя в их присутствии просто, но малость остерегались. Полиция держала книжников под бдительным надзором, и для этого требовался наивный коллекционерский предлог.

Иногда на бирже перекупались адреса мест продажи. Торговец, не имевший денег на приобретение, мог или «прихватить» компаньона, или войти в соглашение с потребителем, разыскивавшим для себя библиотечные пополнения. В последнем случае он ехал по адресу вместе с собирателем, обязывал его хранить молчание о действительной стоимости продаваемого и узнавал о подходящих для спутника экземплярах. Ссудив неимущего на место деньгами, библиофил заранее закреплял за собой нужный материал и брал его по сравнительно невысокой цене. Так как платили за книгу при покупке дешево, то иногда, выдав часть приобретенного, букинист получал все остальное «на барыш», бесплатно. Приглашали с собой коллекционеров еще и для того, чтобы поучиться от них, или, по меткому выражению, «мозгов в башку поднабить».

«Вязка», т. е. раздел общей «компанейской» покупки с выплатой каждым из получателей части или всего товара «отступного» остальным, также происходила за чайным столиком абросимовского заведения.

Китайгородская стена, Ильинские ворота, Никольский угол,^{7} Ильинский бульвар — хорошо известные для старого московского букиниста места. Вдоль всей Китайгородской стены тянулся ряд мелких лавочек книжных торговцев. Они прилеплялись к нишам стен, вылезали из всех уголков, щелей и трещин. Постоянная ярмарка букинистов. Описать всех невозможно, для этого требуется обстоятельное исследование. Самым типичным из них был знаток лицевых^{8} и старописных книг Большаков. Прекрасная модель для живописца, интересовавшегося раскольничьим бытом. Одевался в русскую поддевку и сапоги, сам был нервный, худой и подвижный. Знакомясь с покупателями, обычно спрашивал:

— Дозвольте узнать, как ваше святое имечко?

И потом долго и упорно торговался. Специальностью этого человека было нахождение редких памятников старины, грамот, рукописей и икон. В музеях немало предметов, получение которых связано с его именем.

Главную же пестроту представляли не эти миниатюрные «растворы», а бульвар, где кипела, как лучевое отражение абросимовского трактира, уличная война книжников с прохожими. «Война», по-моему, верное определение этой торговли. Продавали «внапор», т. е. настойчиво преследуя пешеходов, убеждая на всяческой манер и почти насильно всовывая в руки книги. Для этой специальности требовались большая развязность, отсутствие обидчивости на брань, умение ловко ответить и полная неутомимость. Иную жертву преследовали «в очередь»: один за другим. У Ильинских ворот был центр и порнографической торговли — непристойными фотографиями, игральными картами и мелкими брошюрами. Покупатели — священники, дьяконы, гимназисты и наезжавшие в город богатые крестьяне. Материал для этого сбыта доставляли особые поставщики.

К бульварным книжникам примешивались и лубочники, т. е. продавцы ярко намалеванных литографий, посвященных различным событиям, «сбытчики поминаний», записных книжек и канцелярских принадлежностей. Иначе обстояло дело в московских книжных складах, магазинах и лавках. Там были особые нравы, порядки: сидели годами или периодически появлялись своеобразные люди. Воспоминание о них не лишено интереса.

Большой популярностью пользовался тогда Павел Петрович Шибанов, имевший склад на Никольской улице. Регулярным выпуском печатных каталогов, сильно поднимавших в то время торговлю, он сумел тесно связать себя с провинциальным потребителем. Один из крупнейших знатоков книги, доходивший в своем деле до виртуозности. Спросишь его, бывало, в каком году издана такая-то книга, а он, в мгновение, не только на вопрос ответит, а приведет сведения о тираже, листаже, месте выхода и даже, по желанию, типографию назовет. Сразу и не верится, что человек может обладать такой памятью и осведомленностью. При колоссальном опыте и умении быть интересным собеседником Шибанов обладал, однако, одним недостатком, которого многие ему не прощали. Если чувствовалась особая нужда посетителя магазина в книге, то, сообразно с темпераментом покупателя и с вдохновением продавца, повышалась и цена на нее. Делал это Павел Петрович убежденно, самыми различными приемами, неизменно и на протяжении многих лет.

То уверял, что пометка стоимости старая, требующая изменений, а то просто находил в ней описку. Эта странность на многих действовала во всех отношениях отрицательно, и находились такие, которые посылали к Шибанову взамен себя или знакомых, или нанятого для этой цели мелкого букиниста.

— Дмитрий Сергеевич, заплачу тебе три рубля — сходи за меня и купи у него, что мне надо, — обращались они к старым торговцам.

Говорили:

— Вот какая манера у твоего Павла Петровича. Стоит книга пятерку, и цена на ней писана. Видит он, что покупатель в нее больно въелся и деньги хочет платить, сейчас ее забирает в руки. «Извините, — говорит, — это старая у нас цена, не перемечена, я в запись посмотрю, сколько она стоит». Пороется так в каких ни на то бумажонках и ответит: «Восемь рублей, хорошо, что на глаза мне попалась». Ну и заплатят восемь!

П. П. Шибанов был также большим знатоком древних рукописей, но искусства этого никому не передал. Из старых известных шибановцев хорошо знал книгу бывший продавец склада Владимир Петрович Назаров. Только шибановскую «игру в цену» он не применял и сам отзывался о ней с осуждением.

О Кирилле Николаевиче Николаеве я упомянул при описании старой книжной Сухаревки. Торговал он на Сретенке. Это был тоже один из серьезных знатоков в своей области. Он же считался и учителем книжников, не прятавшим от них своего опыта и сведений. За это его недолюбливали «солидные фирмы». Только система обучения была у него своеобразная. Принесет мелкий продавец книгу и дешево по незнанию отдаст.

— Ты за сколько мне свой товар продал? — спросит поставщика. — За три рубля? Деньги получил?.. Через полчаса такую еще принеси — я тебе десять заплачу. Не хлопай в другой раз глазами!

Впервые он появился на толкучках с несколькими рублями в кармане, одетый в старую казенную солдатскую шинель, позднее был крупным финансовым деятелем серьезного рынка. Коли книга подходила, в цене не стоял.

— Дорого покупает, — говорили про него, — дорого и продаст! Книгу не упустит, торгуется, двадцать раз понемногу накинет и выдерживает продавца…

Имел он и учеников в деле — Михаила Ивановича Логинова и И. Иваницкого, впоследствии связанных с совершенствованием советской букинистической торговли.

Известный всей научной и литературной Москве Афанасий Афанасьевич Астапов был неизменным «сидельцем» Проломных ворот. Про него говорили: «Святой сиделец Проломных ворот, преподобный девственник отец Афанасий». Происходил он из серпуховских крестьян, был человеком начитанным, любившим свое занятие, и слыл мастером «по-умному» говорить. Его деревянная, не отапливавшаяся в зимнее время лавочка считалась местом собраний самых культурных людей того времени. Сходились там университетские профессора и видные писатели. Одиночество и замкнутая жизнь создали вокруг Астапова всевозможные шутки, иногда нескромного характера. После его смерти сохранились печатные каталоги торговли, широко при жизни владельца расходившиеся по рукам.

Павел Федорович Яковлев был книжным бессребреником. Денег никогда не имел и не мог иметь, ибо обслуживал беднейшую интеллигенцию. Дешево покупал, дешево продавал и всегда оказывался должным. Покупатели шли к нему не только за приобретением, а и по знакомству, порою занять несколько рублей. Иногда, впрочем, с этой же целью обращался к ним и сам владелец магазина, если можно было так назвать крохотную лавочку в Козьмо-Демьянском переулке.

Принесут ему на продажу книги, а он обязательно воскликнет:

— Боже мой, что вы со мной делаете, я дешево продаю, где столько заплатить?!. Денег у меня нет.

Последнее у этого приятного, очень начитанного и интересного человека было, как я уже говорил, горькой хронической действительностью. В его лавочке рылись чаще всего пустокарманные ученые, находившиеся с владельцем только в теплых, дружеских отношениях и не дававшие дохода. Недаром и прозвали его «профессорский поставщик». Склад товара имел он тоже в оригинальном помещении — где-то на одной из церковных колоколен Знаменки.^{9}

Серьезным знатоком считался еще Иван Михайлович Фадеев, конкурировавший в осведомленности с Шибановым. Еще при жизни А. А. Астапова он приобрел его многолетнее собрание. Книгу любил, выдерживал, платил дорого и недешево продавал. Ценили его мягкий тон, солидность и положительность: дорог Фадеев, но уважителен и в пояснении прямой. От Шибанова к нему первый ход по нашей линии! Цену не переменит, а враз скажет…

Систему торговли и знания от Фадеева отчасти воспринял Николай Александрович Слезкин, продолжавший и потом работать в советских букинистических организациях. «Слезкин — фадеевская дорога».

Матвей Иванович Шишков, ученик И. И. Леонова,^{10} один из крупнейших знатоков и организаторов букинистической торговли.

— Книжный король по знанию, выше его не было и нет!.. — шутили о нем заглазно любители. — Профессор, а не человек!

Владимир Васильевич Копылов, начавший свой путь от Сухаревской палатки и позднее имевший лавку на Большой Никитской против консерватории. Мягкий, доступный и «сходный» продавец. Прозвали его за это букинистические балагуры «божеский книжник».

В описываемый период среди издателей появилась некая вдова Ольга Николаевна Попова, занимавшаяся выпуском запрещенной литературы. Вышли тогда у нее книги «Очерки современных казней», где подробно описывались смерти Каляева и Балмашова и Асина «Страшно жить»… По административному распоряжению оба издания подлежали конфискации и уничтожению. Прятали их частями в различных складах. За распространение их взялся книжник Дмитрий Сергеевич Симаков, на первых порах удачно. Симаков был выучеником варшавского магазина Карбасникова и последовательно прошел большую школу делового, знающего продавца. Обстоятельства забрасывали его и в сухаревскую палатку Семена Мироновича Ширяева, прозванного благодаря сходству с портретом поэта «Пушкиным», и «на развал», и на бульвар, и опять возвращали в лучшие магазины, как, например, в «Труд» издателя газеты «Борьба» Сергея Аполлоновича Скирмунта. Симаков и «поохотился» провести книгу. Подобрал помощников-разносчиков Василия Эскина и Илью Красикова. В десять тысяч тираж «раскинули» удачно. Совали в пачки, маскировали лубком, календарями и т. п. Только гладко дело это все же не прошло. Ночные полицейские арестовали всех. Выбраться впоследствии из арестного дома удалось с затруднениями и с ухудшением в положении. Всех взяли на учет.

Сергей Аполлонович Скирмунт, открывший магазин «Труд» и издававший газету «Борьба», был известен тем, что первый сделал попытку ввести в те времена нормальные условия для работников книжного прилавка. Он установил посещение магазина врачом, выдачу служащим субсидий из личных средств, сытные обеды и оплаченный отдых в Крыму. Только — надо быть откровенным — по воспоминаниям его бывших работников, «субсидиями» крепко злоупотребляли. Для того чтобы получить их, прибегали к фиктивным «письмам из деревни», извещающим о падении коровы, о смерти близких и т. п. Полученные же деньги расходовали по назначению, которое подсказывалось открытыми в прежнее время на каждом шагу «монопольками», трактирами, «низками» и т. п. Известно, что за издание «Борьбы» С. А. Скирмунт был позднее заключен на три года в крепость.

Василий Иванович Симаков, неутомимый собиратель и издатель народных частушек, тесно связал себя с книжной торговлей. Это был образец корректного и доброжелательного отношения к покупателю. К нему можно было ходить не столько для приобретений, сколько для разговоров на общие темы. Да и личная библиотека его по фольклору заслуживала и заслуживает большого внимания. Нет ни одного интересного издания, которое он пропустил бы.

Про него слышал:

— Насчет частушки спросите Василия Ивановича. Больше не к кому направить. Он и по песне имеет собрание. Сам любитель громадный!..

Действительно, этот бывший крестьянин, на четверть букинист и на три четверти любитель и собиратель, всегда удивлял настойчивостью, с которой хранил образцы острословной народной речи. Их у него, по его словам, набралось в конце концов более пятидесяти тысяч. Видимо, отсутствие средств подвело Василия Ивановича к путям торговли. Нутро у него, по выражению букинистов, было другое!

Был еще Михаил Алексеевич Соколов с Никитской,^{11} так почему-то неизменно определяли его товарищи.

— Какой Соколов?

— Да с Никитской…

И сразу было понятно, о ком шла речь. Крупный специалист по технической литературе, приветливый хозяин. На отношения его с покупателями стоило посмотреть. Придет какой-нибудь искатель книги и начнет рыться на полках. Соколов сразу почувствует, что денег у посетителя нет, а книга нужна.

— Вам что подходит? — мягко спросит он, глядя поверх очков.

— Да вот эти… Я попрошу вас их отложить, зайду через неделю, — робко начинает спрошенный.

— Да вы сейчас возьмите…

— Денег с собой нет.

— Все равно возьмите… Потом занесете!

— Да вы меня не знаете… Как же так?

— Все равно возьмите, я вам верю!

— Адрес хоть мой запишите.

— А зачем он мне?

И наградит ошеломленного покупателя пачкой книг на значительную сумму.

Обманывали или нет Соколова с Никитской, я не знаю, но, вероятно, при таком способе добродетельной торговли обходиться без этого не могло. Говорили: «Михаил Алексеевич душу покупателя насквозь видит». И, пожалуй, в этом большая доля правды.

Крестьянин бывшей Саратовской губернии Абрам Григорьевич Васильев — типичный офеня-книгоноша, распространявший по глухим местам более сорока лет народные сытинские издания,^{12} в Москву заезжал иногда за товаром. Средств не имел и пользовался преимущественно кредитом. Размер последнего равнялся пятнадцати — двадцати рублям и обеспечивался для фирмы вещевым залогом в виде карманных серебряных часов, обручального перстня и т. п. Таков был порядок коммерческого доверия у частников. Пользуясь пароходным сообщением, Васильев посещал все и крупные и незначительные ярмарки, развозя цветистую лубочную литературу, литографии и т. п. Сын его, Александр Абрамович, работал в государственных букинистических организациях.

Алексей Васильевич Гладков — немного антиквар, немного специалист по древней иконописи, а больше всего букинист. Торговал при музеях, доставал, при заказах, редкие, интересные книги. За глаза любили вышутить за святость, давая меткую характеристику: «Славный человек, а по духу вроде схимника!»

На самом деле впечатление он производил неизменное: человека честного, «грехобоязненного», приветливого и к тому же умевшего подобрать научный отдел для любой ответственной библиотеки.

Николай Александрович Горюшкин — бывший газетоторговец, начинавший дело у Покровских ворот. Ловкий, деловой и оборотливый человек. Слышал про него:

— Был горе-Горюшкин, а теперь в книгу крепко вошел! Все горе — в карман собирает… Эх, кабы рубанком его чуть построгать, чтобы глаже в обращении был!..

Петр Николаевич Рыбников, торговавший при воротах Московской государственной консерватории. Отличался удивительной, фанатической твердостью в слове, шутники смеялись: «Если слово дал, на нем и помрет. Сам себя с места никак не сдвинет!»

Вы могли прийти к этому добродушному и несколько мрачному на вид человеку и просить его отложить вам те или иные книги, что он с каким-то священнодействием и исполнял. После этого, не получив даже задатка, он брал отобранные вами экземпляры под особое покровительство и засовывал их за доски шкафа. Десять конкурентов могли бы предлагать двойные цены, но Петр Николаевич был непоколебим и терпеливо ждал появления законного владельца. Иногда последний забывал о сделке и приходил только спустя несколько месяцев, но товар ждал на своем месте. Зато величайшей обидой было бы отказаться от прежних обещаний и не взять заказа — Рыбников, вероятно, не забыл бы этого до последних дней жизни. Так был он крепок на слово.

Мария Павловна Лукина, оперировавшая с учебниками для средней и высшей школы и беллетристикой. Единственная женщина Москвы, посвящавшая себя букинистической специальности. Остроумно следующее, сделанное мне старым книжником, сравнение: «Фельдмаршал Суворов по делу!»

Несомненна в этом полная доля правды: вспоминали ее как энергичного, покладистого и хорошо осведомленного книжника, или, как говорили еще, книжницу!

Семен Павлович Данилин — крестьянин Тульской губернии, которого букинисты настойчиво прозывали Сенька-Кот из Измайловского зверинца, что вытекало из жизненных увлечений старого, опытного книжника и специальности скупать произведения печати у уличных старьевщиков. С этой целью он посещал квартиры, где проживали компаниями эти профессионалы: в домах бывших владельцев — Обидиной на Петровке, Шугаева по Неглинному проезду, Ляхович по Мясному переулку, Фадеева по Звонарскому переулку, Ефимова по Сухаревскому переулку, Воробьева, или «№ 5», — там же и Короткова по Толбинскому переулку.^{13} Здесь он был своим человеком и пользовался неограниченным авторитетом. Торговал на развалах всех рынков и доставал для научных работников ценные материалы.

Тимофей Петрович Лебедев, «сидевший» в палатке на Кузнецком мосту, имевший большую клиентуру и тративший все доходы на слушание русских хоров и гармонистов. Последнее обстоятельство установило за ним клички Дирижера и Регента. К книге относился толково и старался сбыть ее в руки специального любителя.

Типичный «ручник» — Александр Михайлович Павлов, никогда, при самых удачных жизненных обстоятельствах, не имевший в личном распоряжении более двадцати пяти рублей, чем особенно и гордился. Благодаря высокому росту имел прозвище Эйфеля. Подобно Данилину, собирал книгу от старьевщиков-татар, которые часто отказывали ему в доверии. Происходили при этом оригинальные сцены.

Подходит Александр Михайлович к развалу, берет в руки книгу и просит «отпустить» ее в долг.

— Князь, — говорит он, — вы мне деньги верите? Нужно мне оборот сделать…

Следует категорический протест владельца.

— Ах так, — продолжает Эйфель, — вы думаете, книга эта дорогая и ценная? Посмотрите, что я с ней сделаю!

И бросает экземпляр в лужу или в грязный мусорный ящик.

Продавец теряется:

— Что ты, Александр Михайлович, делаешь, зачем товар портишь?

— За себя сам и отвечаю. Не хотели добром уступить, мокрую теперь давайте!..

Поневоле согласятся, а через час она продается уже в «проломе» с откровенными пояснениями:

— Продавца подпутал, надо же выпить!..

Жил Павлов на Хитровом рынке в доме Ярошенко, принципиально не имел кошелька и всегда, даже ночью, держал деньги в кулаке. Чтобы сделать у него товарищеский заем, достаточно было подойти к сонному, разжать пальцы и взять сколько требовалось. Так и поступали.

Александр Михайлович Старицын, знающий антикварий, имел торговлю в Леонтьевском переулке.^{14} Любил, подобно К. Н. Николаеву, указывать своим продавцам на их ошибки.

— Сколько тебе, — спросит, — за товар заплатить?

— Да пять рублей, по-свойски.

— Ну, на… А почему семь не просил? Я бы и семь дал! Теперь только поздно, дело сделано!

Владимир Захарович, фамилии его никто помнит, ибо все знали только имя и отчество большого чудака и оригинала. Он занимался ручной перепродажей книг в палатки, больше же собиранием коллекции портретов, совершенно не известных ему лиц. На мастерство, технику художника он не обращал при этом внимания, а только требовал, чтобы изображение было обязательно написано на холсте и масляной краской. Платил от двадцати пяти копеек до трех рублей за экземпляр и никогда не выше. Изображения попадались иногда изумительно безобразные, но это не останавливало составителя картинной галереи. После его смерти портретов насчитали до тысячи. Большая часть их, после осмотра специалистами, была направлена родственниками в утиль. Об этом приходится пожалеть, ибо из них составилась бы прекрасная и единственная в своем роде выставка былого типажа. Я встречал его в палатках и лавочках Устьинского моста, где он временно заменял уходивших на чаепитие букинистов. Предлагавшиеся им книги носили характер религиозно-поучительный и сбывались только случайно. Звали его Старый Любитель или Рембранд.

Иван Петрович Сотников, выросший из любителей и собирателей библиотеки. Бойкий культурный букинист, обладавший способностью доставать самые редкие и интересные книги. За глаза прозывали его «живец» и «почтовая марка». Последнее прозвище связывалось с составлением и продажей коллекций заклеенных в конверты почтовых марок.

Павел Алексеевич Кудрявцев — молодой букинист, променявший на новое занятие портфель юриста. Вначале старые книжники косились на новичка, но вскоре свыклись и даже говорили: «Крепко в покупателя книгу вкладывает!.. В наше дело человек вместился, и по себе мягкий… Таких мы людей мало встречали…»

Московское товарищество писателей приютило у себя молодого букиниста и поручило ему антикварный отдел. Вероятно, для всех знающих это лицо характеристика книжников покажется исчерпывающе правдивой.

Слышал я еще от букинистов упоминания о хорошем специалисте Иване Ивановиче Леонове, перешедшем из палатки у Устьинского моста в магазин на Моховую улицу, о бывшем чиновнике Студеникине и других. Только характеризующих всех их материалов мне собрать не удалось, да и не особенно типичны слышанные о них рассказы.

Интересен порой бывал сам процесс приобретения книг в старых букинистических магазинах.

Входил незнакомый покупатель.

— Что пожелаете? — с поклоном обращался к нему продавец.

— Из романов позвольте что-нибудь выбрать, — как-то нерешительно и неуверенно отвечал посетитель.

Через мгновение перед ним вырастала книжная гора. Следовала процедура длительного и безрезультатного рассматривания, разбора, а с ними и нахваливания товара.

— Ничего не изволили выбрать? — вновь интересовался уставший от напряжения продавец. — Подходящего для себя не нашли? — И тут же, по опыту, догадывался: — Дозвольте вам лучше «Гигиену новобрачных» или «Грехи молодых людей» предложить. Такие книжечки, что без слез не прочитаешь. Не откажите посмотреть.

«Гигиена» с «Грехами» так же ловко, как и романы, появлялись на прилавке.

— А какая цена?.. — оживлялся выбирающий.

— Три рубля пятьдесят-с!

— Что дорого? Хотите три рубля, и покупателем вашим буду. Три, больше не дам…

Магазиновладелец нетерпеливо постукивал пальцами по ящику кассы.

— Колото? — тихо спрашивал продавец.

— Коли! — доносился до его слуха ответный полушепот.

— Извольте, для первого знакомства уступим, впредь нас посещайте!

Платились деньги, и книги исчезали в кармане нового владельца. Когда наконец хлопала входная дверь, то следовало деловое хозяйское замечание:

— С чего начал-то, романы ему дай! О себе прочитать захотелось, а сразу постеснялся сказать!

Разнородных, подобных приведенному, примеров наберется немало.

А вот, в противоположность действительной мягкости, доброте и искренней доверчивости упомянутого в очерке Соколова с Никитской, одна из многочисленных типичных проделок так называемых «прохладных торговцев морожеными пирогами с пустой гусиной начинкой». Залежатся какие-нибудь поврежденные разрозненные издания, да такие, что и продать некому. Все от них отказались. Тогда начнут их «наваливать» какому-либо частному посетителю развала, наивному и простодушному покупателю — в долг, без денег. «После, — скажут, — когда-нибудь будут деньги, занесете. Кстати, захватите с собой! Мы вам верим. Может, кое-что и почерпнете в них. Возьмите с партией… пожалуйста, свой человек, возьмите. Они у нас пройдут, да тяжело с собой носить. Бывают и на них любители, ищут даже для вырезки. Такому только дай — не два рубля, как с вас прошу, а пять отдаст. Вы мне пособите — домой к хозяйке полегче итить, у меня ревматизма в ногах…»

Последний иной раз согласится. Почему, подумает, и не взять на льготных условиях, книги, будет случай, понадобятся… не мне, так домашним, пусть себе лежат, не нужно, а лежат… квартиры им не снимать… Надо выручить честного человека. Вот поди ж ты — верит мне, а мы их плутами считаем!.. А иной от сердца еще добавит: «Не запускайте ревматизма, советую вам к врачу хорошему обратиться, болезнь неприятная!»

И сделка совершится без риска для продавца, ибо товар, как сказано, все равно ничего не стоящий.

А потом букинисты знали и способ, как быстро учинить за «барахло» расчет с своим клиентом. И способ верный! Встретит кредитор своего покупателя в компании знакомых или просто при посторонних лицах, развязно подойдет к нему и начнет громко, с обидой в голосе, говорить:

— Эй, должник, должник! Что же деньги не платите, должок есть за вами. Долго, долго не несете и сами пропали. Пора, пора! Нехорошо так делать, очень нехорошо!

Не ожидающий подобного выступления растеряется, сконфузится и поскорее поспешит отдать имевшиеся при себе, часто последние, деньги. А добившийся своего «воротный», или «ветряной продув», вежливо кланяясь и неожиданно смягчая тон, продолжает:

— Милости просим как-нибудь еще зайти, у меня по вашей части для вашей милости кое-что новенькое есть. Пожалуйста, не забывайте!

Если дело происходит при других книжниках и пойманный врасплох удаляется, то продавцы, присутствующие при сцене, сначала фыркают, а потом дают уходящему коллективную характеристику:

— Хороший покупатель, его на конфуз всегда можно взять. Продать бы ему и остальные кирпичи!.. Вон у меня «Нива»^{15} старая без конца и начала, да Писемский из трех концов… Дай бог ему с ветром от ветра до дому долететь!..

Деятельность букинистов тесно связана с разносторонностью характеров, выработанных обстановкой. Иные из них представляют интересное психологическое сочетание начитанности, стремлений к знанию и торговой изворотливости. Говорить о них можно много, и никогда всего не доскажешь.

Слышал в среде букинистов:

— По печатному каталогу провинция выписывала, а местному любителю в руки книжку дай… Он ее понюхает, пальцами потрет, слюнку проглотит и за бумажник… В старой антикварной книжке особый вкус, аромат для понимающего, сердце от нее в груди екает. Пыльца в страничках лучше, как запах в букете цветов. Правое слово мое! Раз понюхал и до смерти отравился. Погиб человек! Пальто себе не купит, а книгу не выпустит.

Товар хозяину левым глазом высматривает, а себе — правый в работу!

Не тебе читать! У тебя от чтения мозоль на глазу вырастет…

Умный человек эту книгу писал, а дурак за нее цену дает. Вот и поди тут!..

Какой вы человек понимающий, я вижу, как книгу в руки взяли! Этой вам не надо, положите ее, пожалуйста, на полку!

Для такого экземпляра перчатки на руки не грех надеть!

Можем и сменить… Почему нет? Сивую кобылу на буланого жеребца с прибором!

Нечего и рыться, коли вы не есть любитель настоящего товара!

Будьте здоровы! Прощайте!.. Легкого вам ветра по пути! В другой раз вам к дому ближе по прямой улице!

Вас супруга забранит, если шесть гривен заплатите. Я вам и не продам!

У вас денег нет, потому и выжимаете!

Песенник Гурьянова! Вам что скучно, спеть чего захотели?..

Почему же не полное собрание сочинений? Тут лишнего даже много!

Кончились у меня слоники…[44]

До чего Сухаревские умудряются! Продали одному нашему покупателю книгу, а в ней двадцати страниц нет. И как сделали! В середину из другой книги страницы с номерами вклеили, сразу и не разберешь!..

Книга в полном порядке, только выходного листа и конца нет. Да ведь вы не забывайте, что это семнадцатый век, целую нигде и не сыщешь. Цена ей не дорогая!

Этот путальник меня тоже погрел!

Ручникам зачем спросовый товар даешь?

Подзаборный, недавно в дело наше вникает.

Ну, антирес не велик! Сбиву — сундук, разнокалиберных на десятку, подставных — ящик. Не поймешь, что человек и собирал!

Купили и берегите на здоровье! Это не экземпляр, а конфетка леденистая. Переплет Пушкина помнит… Может, и сам Пушкин ее читал. Ничего нигде не приписал? Посмотрите хорошенько!

Гоголь «Тараса Бульбу» писал, а у меня был еще «Тарас Бульба» Дорошевича.^{16} Большой книжный курьез!

Книга колдовства и магии. Фокусы, покусы и иная хреновина! Вы, кажется, их собираете?

Поп лезет. Ах, нечистый его побери, весь день сегодня торговли не будет! На почине нелегкая принесла!

Этого покупателя метлой по затылку! Вчера час битый рылся, все перевернул, а взял на рубль сорок копеек…

Этот не от мира сего! Волосы до плеч, борода до пят, шляпа пирогом, из сапога палец вылез. Все божественные книги продает. Сколько у него их — и не сочтешь!..

Я мозгов сегодня в башку поднабил…

Ну, как «бойцы» твои базарили? Деньги-то на ветру или в кармане?

Ты в таком виде экземпляр сумей у Шибанова купить, он тебе такую цену скажет, что ты побежишь!

Вам какую цену ни скажи, все равно дорого будет! Давайте сто рублей! Ничего не сошел с ума! А вы не рехнулись? Много? Ну, пятьдесят? Опять много?.. Тридцать рублей? Десятку? Пятерку? И то много? Ну, возьмите без торга за свою цену — три рубля. Ну давно бы так! Вот как надо несговорчивых покупателей сговаривать! Веревочку дать вам? Получите два рубля сдачи, с пятерки…

Значит, вы не покупатель на хорошую книгу, вам и цену нечего было спрашивать!

Для вас, сударь, книги у Устьинского моста, если их на пакеты не разобрали!

Сборное, сударь, мне не подходит!

Ну, пора пить чай! Вечевой второй раз звонит… Вместе к Абросимову?

На печенега вчера ходили.

Купи козла на бумагу!..

Павел Федорыч Яковлев — профессорский всю жизнь был поставщик и книгу знал, точно себя. Знал, кто о чем думает. Честное вам слово! А справедливее его в продаже тоже не помню.

Книжники и фарисеи на всех вас насели!..

Я книгу вам потому продаю, что к рукам она пристает. Вижу, как любите и не торгуетесь…

Любитель по старописной книге беспременно, прежде чем листать, в два пальца плюнет. Их сразу узнать можно! А то листик прежде всего на свет смотрит…

Теперь книга в спросе, чтобы переплет и сохранность в ней — первый сорт. Берут не для чтения, а для показа на полке…

Что из того, что у меня куплена? Все равно — дрянь! Я разве хлам-то не стараюсь сбыть таким, как ваша милость?..

Книжечка сборная… Один том, а от трех изданий!

За все рубль, больше не могу заплатить! Все равно что шесть сами дали. И я не дешевле их какому-нибудь чудаку продам!

Пустокарманный ученый! Купит на трешницу в год…

Алексей Васильич и по молитве, и по книге. Его вчера из Исторического музея чуть ангелы на небо не унесли…

Божеский книжник — Владимир Васильевич!

Сергей Аполлонович поклон вам прислал! Говорит, что через три года увидится…

Не книга, а тысяча пакетов под муку… Не хвалитесь, толстая — ума в ней мало!..

Сыровато нутро в ней…

Он книги в ящики забил — и в подвал. А подвал затопило. Через год вернулся и вскрыл. В ящиках, не поверите, папье-маше бродить начало!

Вы ему в глаза, когда покупаете, посмотрите! Если прищурился, так покупочку проверьте, — верных страниц двух нет. А спросить: «Не знаю!» — скажет. Уж такой он по книжному делу новичков благодетель!

Он раз Палладия-мниха лицевого восемнадцатого века за апокалипсис шестнадцатого французу для музея ввернул!..

Левенсоновское издание евангелия в Сибирь староверам за пять тыщ продали. Они с дураков, думали — настоящее. Только оно вышло, так и успели сделать. Знаем и кто! В суд хотели подавать…

В книгу крепко человек вошел!

Горе теперь старое книжное в карман собирает!

Грамота бы интересная — петровская, да подписи самого нет. Отнеси к старику Петрову в Леонтьевский — он подпишет, и цена будет…

Должника книжного в угон по ветру на чистом поле не сыщешь!

Любитель есть такой на книгу злой, что, если денег нет, украсть ее может!

Купить у тебя за полтину норовит, а вот ты у него купи попробуй! Занесется так, что куда Шибанову…

От книги и сыт будешь, и без штанов нагуляешься!

Ест на книгах, спит на книгах, в горнице — проходу нет, а жена сбежала со страху. И впрямь сумасшедший!

Я пришел к одному по адресу лет двадцать назад в Петербурге, а он помирать собрался. Гляжу — первопечатных полка, Олеарий с гравюрами. А он мне: «Нет уж, не продам и дочери не оставлю — она без понятия». Взял и начал их, в постели, при мне, рвать. Я сбежал от такого черта. Вот он, любитель-то!

Был один чудак пяченый. Его в Петербурге «метлой» звали. Чиновник какой-то. Он свихнулся и все задачники Евтушевского^{17} покупал. Собрал их до черта! Класть было некуда, денег сколько перевел. Потом его в сумасшедший дом посадили!

Есть покупатель на готовую коллекцию. Это не любитель, не знаток книги, а фантазер, хвастун, или деньги некуда девать! Не умом собирает, а карманом. Каждый дурак в умные хочет пролезть!

Американская распродажа! На выбор по десять и двадцать копеек. За рубль продаю неразобранную связку! Предлагаю желающим узнать счастье!

Любителя сразу узнаешь: с виду чудак чудаком — пальто рваное, шляпа маслом залита, а калоши текут. Денег нет, а нос на все полки пересует!

Всякие бывают — вон один Пушкина в первых оттисках собирал, и дай ему непременно неразрезанного. Платил хорошо!

Егор Егорыч собирал иконы и книги старопечатные. Его раз провести хотели, так он драться на одного торговца полез. Копил книгу и никому всю жизнь не показывал. Просишь показать, а он: «В другой раз когда, прибраны они у меня далеко!» Какой был…

Покупатель-«давай ход!» Цену спросит и бегом…

Тихонравов-профессор,^{18} рассказывали, коли рукопись какую у букиниста увидит, а денег купить нет, то отнимал. Честное слово, отнимал! Его уж знали и, до того как показать, разведают, при деньгах ли?

Книгу любить — ум и сердце требуют!

Из магазина «на ура» тоже Николаев любил отпускать…

Классик всегда в хороших руках вертелся…

Одну книгу у тебя из партии вырежут, а ты мне лучше все враз продай!

Мы копирную и мягкую бумагу из книг в ресторан Наумова в Большой Кисельный переулок продавали. Вырывали и сдавали… Для уборной хорошим посетителям хозяин Семен Михайлович ее предлагал. Скажет, бывало, как вас завидит, буфетчику: «Пришли фарисеи, угости их как следует!» Вот на чем еще малость подрабатывали…

Книжники, по костюму, сидели в «можайке», в «коммерческий» их не допускали…

Почем кирпичи?

Хоть бы на дурака мороженые кочерыжки сдать!..

Сиди со своими черствыми ребятами!

Николая Павловича Карбасникова звали «палкиным». Они с Башмаковым на палках раз подрались…

Сенька-Кот из Измайловского зверинца весь товар взял, к нему и иди!..

Старостин меня на кочерыжке учил. Я думал, она в вес, а он ценой взял!

У книжника слово, что буква печатная! Не сотрешь, а на бумаге дыру сделаешь…

Он в покупном отделе у нас — очки заведующему по глазам, которые удобнее, подбирает… На тысчонку за два месяца подобрал.

По частушке к Василию Иванычу Симакову обратитесь, он хлеба без них и то не ест!

Сыпь до полного, малый! Товар не подходит и незнаемо откуда у тебя… На уж, все равно гибнуть, полтину за все?.. Пять книг и пять грехов на душу!

Эй, книжные души, морозцу вам горячего на стоячке!

Лети, лети, покуда не всыпали для нагрева!.. Пьяница!

В цене не обман, а торговая хитрость! Кто не знает — не ходи покупать…

Посмотри за товаром, я за полдиковинкой сбегаю. Мельникова-Печерского сосватал… Под твоего Диккенса не закусим? Не ломайся, а давай!

Приходи свадьбу играть в абросимовский! Там я тебя на чем надо и поженю…

Поповский товар от Ильинских ворот!..

Ну, уважаемый, Назаров книжечку мимо себя не просолит! Не так обучен!

Книжник в юбке, а всех в штанах по учебнику зашиб!

Ой, многоуважаемый, Сотников тоже живец по нашей книжной истории!

Ты не компаньон, а сочинитель частушек… Симакову поди и спой, а мне деньги, на расчет, давай!

Честное вам слово даю, на Старой Сухаревке у Ивана Панкратовича в палатке печка железная была, в дымовую трубу он из старых книг выкладывал! И ничего не портились, а вид еще получали… Он не одной книгой торговал, а еще тряпьем…

И вам не возражаю, а нахожу несоответствие в вашем книжном понимании…

Да вы что: книгу больше любите или деньги? Ну и платите, а не жмитесь!

Помню, помню вашего ученого! Был у него раз… В комнате труба в отоплении лопнула, так у него дочь от холода в гардеропе спала! Сам он всю зиму не раздевался. Книг по французской литературе осьмнадцатого века до потолка было. Умный человек, а чудак! Ершей летом все удил. У него и черви всю зиму в банке стояли. Помню!

Кабы я сам ее писал, так мог бы по вашему вкусу сделать. Писатель-то недурной, некоторые его перехваливают, так себе… Николай Васильевич Гоголь, кажется?

Книга для дамы, а не девическая!

Вы его спросите, как он одной портнихе «Самоучитель кройки и шитья» на дому продавал? Про кого говорю, слышишь, сосед? Отвернулся от обиды…

Ну и набрал библиотеку! По ней на ходулях надо ходить, чтобы ничего не видеть… В ящики забить и на Ваганькове схоронить, только поглубже! А денег-то, дурак, что всыпал!..

Не будет из их толку, хоть и книжечки на полку!..

Крыса у меня Грибоедова обожрала… Ах, нечисть какая, капкан, што ли, купить? У Гоголя корешок тоже спробовала, да, видно, не показалось стерве!

Брокгауза с Эфроном имею без трех томов… Подберу в «розбити» — он у меня королем проедет в дышле!

Магазинный книжник не нам «земляникам» ровня. Он человек образованный и семнадцать университетов прошел, только в восемнадцатом застрял. Мы же и продаем по спросу. Наше дело вот какое: на складчину наторгуем, на закуску с вечера бережем и двинули по морозу. Другой раз вот как смерзнешь, нельзя и не пить! И не пьяница, а выпьет…

«Земляники» альбомы художественные, которые по цене дороги и на любителя, в «розбить» пускают. По картинкам ловчее продать и выгоднее. На окантовку мастера берут и художники. Верно, по-вашему, книжечку мы и любим и мучаем при выгоде… Вы это только не записывайте!

Продавал на Сухаревке «в подторжку».

«Вязали» всё вместе, а ты что? Иди ты со своим Потапенко…^{19}

Дай я ему наверну сейчас Загоскина…^{20}

Больше никак не заплачу! Деньги в моем деле, как на ветру: туда и сюда ходят, а книга лежит — до случая…

Горюшкин книгу быстро схватил. А раньше, одно слово, был горе-Горюшкин. Человек с двумя руками!

Вы из книги, как из коровы молоко пьете!

Позвольте прикурить? Я вам продам «Трех мушкетеров» Дюма. Не желаете?.. Могу двух отделить, мне все равно. Хоть одного возьмите!..

Два рубля за «Полный сонник» для разгадывания четырехсот снов. Ну что из того, что напечатано на двести? Умный человек из всякого дела двойную пользу извлечет! Рубль семьдесят пять хотите? Ну, все равно, давайте, давайте, так и быть, ваша книга! Хочу, чтобы вы все свои сны знали.

«Уход за красотой»! «Моя система» Мюллера! «Поваренная книга» Малаховец!.. Цена без запроса! Ничего не прибавлю и не скину… Давайте трешницу, полтинник уступлю, только на почине. Ну, два рубля?.. Берите, берите!..

Мой том, взгляните, в какой чистоте, точно из бани!

Мы на пристава сегодня складываемся! Хочет нас от забора прогнать, а место, сами видите, первый сорт, центральное!

У меня есть книга, которую сумасшедший писал! Хотите в коллекцию? Право, я таких дураков никогда не читывал!.. «Логико-грамматические и философско-идеологические этюды Студенского». Издание княжны Ядвиги Огинской… 1875 год. Извольте читать: «панафида», а правильно «панихида» — очень ясное доказательство, что человеческой природе свойственнее заниматься веселыми вещами, чем печальными, потому что совершенно вульгарное слово встречается у очень начитанных и даровитых писателей. Не с Канатчиковой дачи? А?.. Непременно приобретите! Точку, видите ли, он рекомендует через двадцать три и пять десятых слова один раз ставить, запятую через каждые семь слов, а знак восклицания — на полях. Что за чудак такой? А «Всполохи разума» — его же…

Мне ведь на книгах не спать, я их продаю, а вы в цене упираетесь. Подарить уж, что ли, вам?

У меня сдачи не потому нет, что денег нет, а потому, что все деньги в банке, на личном моем текущем счету. Двугривенный за мной будет — в другой раз сочтемся!

Позвольте книги вам в руки, знакомый гражданин, дать — на подержание? Вон городовой гнать меня идет, не велят здесь торговать, а без товара ко мне претензий никаких нет…

Покупатель нами проверенный и знающий… Цену резонно и верно дает… Я с него за Забелина три тома десять спросил, а он за семь пятьдесят, в копеечку взял… К такому — с уважением!..

В нагрузку мне опять «красавиц» надавали…

Чего захотели найти — задачник Малинина и Буренина?^{21} Половинки одного Малинина и то не осталось!

В наше дело человек вместился…

Холодно сегодня на рынке, и покупателей нет! Продавцов больше. Скоро на саму башню с тесноты полезем. Оптом взял? Не в диво!.. Готовое собраньице, библиотеку и дурачок купит, лишь бы денежки шевелились. А ты сумей собери ее с любовью — по книжечке, когда в брюхе урчит. К таким и уваженьице… На готовое покупатель у нас «зайцем американским с холодным ухом» зовется. Ему книга для показа, что и он умный, с развитием, образованный. Жаль что хорошее их братии продать, так шляпку чугунную на дураково поле. Сам сырой и в лобике с дырой, а в кармашке насбирал сотняжки. Соловей с воробушкиного гнезда, куличок с чужого болотца, свистунок — гость лесной… Ха-ха-ха-с!.. Что градусов двадцать будет сегодня мороз? Не смотрели? В мозгу его для умной книжки, по-нашему, холодная клепка. Он в руки-то ее с фанаберью берет. Эх, и учили мы таких на товаре! С дурака как за ум не взять! Он же после спасибо скажет…

Уберите вашу трешницу в карман, мне на пятерочку охота смотреть…

Он шалый!.. Товара не знает, и всякая книга у него редкость. Чумной!..

От младости моея много видел я пития и объядения, от того в духовное впал умиление… Господи помилуй, еще помилуй и еще помилуй! Ты мне не указывай, я свое поведение и крепость духа, хоть и выпил, весьма угадываю. А городовым не стращай, базар отошел, и могу что хочешь совершать! Купи все, что осталось, за рубль. Тридцать две тленных книжки… Домой все равно не донесу, уподоблен мерзости и запустению, немощен и блудоумен! Аминь!.. Какой у меня голос — мне бы не на Сухаревке торговать, а быть в кафедральном соборе дьяконом…

Не любитель, а сила!

Книга-птица… Поймайте-ка, коли ее нет.

Патины в этой книжечке много! Продайте?..

Один иваново-вознесенский купец в любители раз объявился. Пришел в Петербурге в лавку и говорит: «Продай все!» Умный человек не потерялся — видит, покупатель шальной, в товар не смотрит — и цену ему крепкую сказал. Дурак и деньги выкинул. Запаковали и отправили по адресу. А там — одни учебники, «Вестники Европы», «Исторические вестники» и «Нива».^{22} Так и прошло, тот и умер — не понял, а читать и разбирать некому было!

Спасибо нам скажете! Без нашего брата вы книжечку дешевую где бы могли приобрести? Мы, хоть и со стороны, а учители для всех…

Словарями засыпаны выше мозгов!

За вами будет шесть гривен, адрес — где купить и чай в трактире!

Иной раз дивишься — неужто у человечества на все книги мозгов хватает? Мозгов столько нет, сколь книг!

В нем не любительство, а жадность к монетам!

Он больше газетчик, а не книжник, у него для нашего дела спинка свинцом к стулу припаяна!

Нет, не товар! Растрепе муа^{23} по дуракам…

Вы, что вам надо, сегодня берите. Я три дня на толчок не выйду — пить буду!

У меня жена родила, где тут Виктора Гюго разыскивать? Не до него теперь, у меня в доме сто баб сошлось. Подождите, когда их черт унесет!

Он ровно взад жить собирается — старые календари скупает!..

Он книгу возьмет в руки, погладит, откроет, почитает, всю зубами пережует, переварит и тогда торговать начнет. Я его знаю лет с десять. Писать сам не пишет, а все обещается написать…

Старая по любительству крыса!

Так он на меня разозлился — мочи нет! Брюхо затряслось, думал, он родить хочет…

Коли резонно говорить, то ваша книжечка!

Есть еще покупатель, на которого смотреть нельзя. Он подойдет, а вы в сторону отвернитесь, будто знать его не хотите… Он от обиды и купит.

Если побольше услуги и внимания показать да товару перед ним горы наложить, то стыдно без покупочки уйти. Старая петербургская манера!

Загнал Ровинского-то? Кому? Французу? Десяти листов не было? Так и надо! Не ходи босиком, а то по пяткам!

Что вы, да разве тринадцати страниц нет? А я и не заметил. Позвольте посмотреть? Верно, верно!.. Как же это я промахнулся? А книга-то редкая — хотите взять со скидкой?..

Он все сначала старую книгу покупал по переплету, чтобы червяк его поел. По этому и определял. Мы пробовали букашек, честное вам слово, туда сажать. Только верно не тех — не ели… Эх, чего старая Сухаревка не помнит!

Побрился, так думает, что рожа книжная и умнее стала!

Прохладные букинисты!

— Молодой любитель…

— А почему знаете?..

— Уважение в нем пока что к книге, а любви пламенной и нет. Старый любитель зубами книгу с полки срывает!

Куда ему антикварным товаром дело вести. Соплив очень! Ему бы на газете и сидеть… В антикварном деле покупатель умный и продавец умный. Не больно еще обтесан.

Газетой ему идти торговать вразнос, а не антикварной книгой. Сама она умная, покупатель на нее умный. Продавец должен быть с деликатностью и умный… А он дурак дураком и еще пьяный!..

Астроном — по всем планетам в специальности…

Продать лет двадцать назад книгу — не то было. Знали — кому и что, а теперь не разберешь — кто и зачем?

Извините — на чердаке голуби малость книгу запачкали!

Переплет, верно, что не ее, да разве в этом роль какая драматическая?

Не книга, а свинка! Дури в ней без конца…

Здравствуйте, здравствуйте! Чем услужу? У меня для вас сегодня выбор что невест… Девок уйма, а ни одной путной. Я сегодня с веселым словом продать хочу. Возьмите словарек — с испанского на французский. Случайная вещь, заграничного издания! Кому ни предложу — все к черту меня с ней посылают. По совести говорю!

Для любителей продаю полное собрание приключений знаменитого сыщика Шерлока Холмса! Ужасное, кровавое преступление в замке Рошинор! Невеста-отравительница! Губитель женщин! Тайна лондонского кладбища! Живой мертвец, или Таинственный саркофаг! Страшно интересно, захватывающе!..

От козла избавился!

Колем во всю покупателя — распродаемся!

Переплетчики, было дело, воровывали. Им книги в переплет сдадут одинакие от разных лиц, а они у одного страниц двадцать выберут, у другого двадцать — следующих, так томик и соберут. А после обделают и к Ильинским воротам продадут…

(Записано в период 1907–1917 гг. в Москве от личных рыночных и магазинных букинистов.)

Земляник — торгующий на земле, на развале.

Розбить — разрозненное, рассыпанное издание.

Книжники и фарисеи — прозвище книгопродавцов.

Сыровато нутро — не выдержано, не обработано содержание.

Егор Егорыч — Егор Егорович Егоров, московский капиталист-купец, известный в свое время собиратель религиозных древностей.

Продавать в подторжку — допускать при уличной покупке какой-либо книги своего, фиктивного, заинтересованного в вознаграждении, приобретателя, который поднимал бы на нее цену и вызывал этим азарт и соревнование настоящего коллекционера.

Вязать — делить, распределять между собой по ценам купленный на общие средства, но от имени одного лица товар.

Наверну — всучу, заставлю купить.

Слон, слоник — толстая, неходовая книга.

Нагрузка — обязательный ассортимент товара.

Красавица — книга, пустая по содержанию, но с красивым внешним оформлением.

Толчок — толкучий рынок.

Покупатель в слово — покупатель быстрый, без излишних разговоров.

Бирка — примитивный крестьянский счетный прибор, палка с зарубками.

Глазок — место книжного корешка, где напечатано заглавие.

Разнобой — разрозненные выпуски изданий.

Липа — книга, незначительная по содержанию, имеющая обложку от другого, ходового издания.

Ванька — извозчик с плохим выездом.

Душегуб — обманщик.

Нарядная — хорошо переплетенная книга.

Прохладные букинисты — торгующие на улице, в воротах.

Козел — объемистая, не имеющая спроса книга.

Вечевой колокол — название колокола, в который на старом Сухаревском торге звонил староста, возвещая о конце рыночной продажи.

Путальник, «боец» — уличный продавец книги, в системе продажи которого особое приставание к прохожим.

Заваль — книга, завалявшаяся на складах и в магазинах, не разошедшаяся в продажу.

Спросовая книга — книга, пользующаяся большим спросом.

Ручник — продавец с рук.

Отпустить на ура — отпустить из магазина, в процессе торговли, покупателя или продавца книги, чтобы потом вернуть его для надбавки.

Разнокалиберное место — отведенное для продажи место возле какого-либо забора.

Воротник — торгующий в воротах.

Сбив — разная книга.

Разнокалиберное собрание, сборное собрание — собрание одного автора, но из разных изданий.

Подставное собрание — смесь переплетенных и непереплетенных книг.

Деньги на ветру — пропавшие, неуплаченные деньги.

Ходить на печенега — ходить для покупки книг на квартиру по случайно данному адресу.

Сбытчик — бойкий продавец.

Колоть — кончать сделку.

Пролом — московские Проломные ворота.

Вырезать книгу — выбрать редкую книгу.

Кирпичи — экземпляры издания «Живописная Россия», прозванные так благодаря своей массивности, ярко-красному переплету и отсутствию на них спроса.

Мороженые кочерыжки — толстые, долго не продающиеся книги, черствые ребята — то же.

Башмаков — известный книготорговец, оперировавший в Москве и Казани.

Дирижер, Регент — прозвища книготорговца Т. П. Лебедева.

По костюму — сообразно с надетым на себя костюмом.

Можайка — простонародный зал в старом ресторане или трактире.

Коммерческий зал — зал ресторана или трактира для привилегированных посетителей.

МОСКОВСКИЕ АНТИКВАРИИ

Антиквария — это та область, в которой особенно ярко отражаются любовь и страсть к искусству и к различным его проявлениям. Страсть, переходящая в беспокойное, неутомимое искание удовлетворения бесконечным потребностям вкуса, страсть, которая подчас обогащает или разоряет. Иногда, впрочем, эта страсть ведет к интересным научным исследованиям и даже открытиям. Каждый, кто любит науку и отдается ей, кто живет искусством, так или иначе подвержен ей в той или иной степени. Старинные рукописи, книги, живопись, бронза, фарфор, скульптура, ткани с их заманчивым многообразием обладают притягательной особенностью подчинять психологию восприимчивого человека. На этой почве создались скупка и коллекционирование предметов старины, а с ними и специальное предприятие — торговля антикварией. Я разделил бы владельцев или просто занимающихся антикварией коммерсантов на следующие категории: на антиквариев, торгующих в магазинах из деловых расчетов, на антиквариев-собирателей, на обладающих средствами, покупающих и продающих одни вещи для приобретения других предметов соответственно своему вкусу и любви; на состоятельных людей, составителей — путем выгодного обмена, оборота или покупки — домашних музеев; на желающих обставить свои квартиры или просто предметами роскоши, или предметами, говорящими о тонком художественном вкусе их владельцев; на рыночных «раскладчиков», или «земляников», не разбирающихся в качестве продаваемого, стремящихся лишь к барышам, и на дельцов и мошенников, вращающихся среди лиц, увлеченных коллекционированием. В настоящем кратком очерке я не рассматриваю подробно этих разделений и типажи только потому, что посвящаю его преимущественно бытовому говору, острословию, шуткам и некоторому фактическому пояснению последних.

Говорили в среде антиквариев:

— Божья иконка, божья коровка, грамотка монастырская, богоматерь Ахтырская, имечко святое, да молочко снятое! Аз есмь постник, многотысячный обносник, аспид карпыч — Егор Егорыч…

(Записано со слов неоднократно упоминавшегося П. С. Кузнецова. Скоморошина относилась к собирателю русских бытовых древностей Егору Егоровичу Егорову и служила как бы его характеристикой. Авторство Кузнецовым приписывалось Китайгородским антикварным рядам.)

Или в форме пословицы:

— Ерыкалову семь да семь — два с полтиной!

(Записано от антиквария М. И. Панкова, относится к старому антикварию Леонтьевского переулка Ерыкалову. Отмечается склонность последнего к чрезмерной наживе.)

Кучер Тарас Косте Сырейщикову кобылу припас, тому некогда пообедать — от долговой самому надобно шибко бегать!

(Записано со слов П. С. Кузнецова. Относится к случайному московскому антикварию К. Сырейщикову, бывшему продолжительное время несостоятельным должником. Авторство Китайгородских антикварных рядов.)

Знаешь дело какое антикварное — все на авторитете. А авторитет — по большой седой бороде. Возьми пуговицу оловянную, нашей ее на картон… только хорошенько нашей, вежливо, чтобы и картон был хороший… и напиши: пуговица от штанов Александра Македонского. Верно тебе говорю! Да еще укажи, где он ее потерял, где штаны эти от блох вытряхнул, почему и куда его блохи кусали. Поставь в витрину… Спросят — что за вещь? Поясни и только с серьезной физиономией, а то и вздохни раз… не более раза, не усмехнись! Виноватый найдется и… купит! Один не возьмет, так другой раскошелится. Деньги заплатит за твою серьезность, а больше за вид солидный. Статью еще в газетах напишет. Так, мол, и так: полководец-завоеватель, личность историческая, и его блохи ели, не боялись, окаянные. Истребляйте, скажет, блох, изучайте древности, чаще в магазин заходите, мы и не то найдем, разберемся по всякой линии. А что думаешь: начнет чудак, что пуговицу купил, все, что к Александру Македонскому относится, собирать. Свои последние штаны продаст, а начнет с пуговицы. С ума сойдет! А все мы ан-тик-вар-вары… Вот, слово даю, что так! Самый большой, прости меня грешника, плут — всем антикварам антиквар будет!

Вот какую московскую любительницу знаю: в худых туфлях ходит, а чашек у нее дюжина на дюжине, все в витрине. Сакс там, Вена, Гарднер, Попов, Севр даже, императорские, а сама чай пьет из жестянки от омаров. Меня из жестянки от сардин угощала с вареньем земляничным.

(Записано в 1907 г. в Москве от антиквария Нижнего Новгорода Николая Васильевича Новосильцева.)

Попробуем в кратком описании ознакомиться с бытовой стороной того круга, откуда родились эти мало сохранившиеся и имевшие узкое применение остроты. Итак, антикварный рынок был местом, концентрировавшим возле себя ученых, состоятельных меценатов, просто любителей и барышников всевозможного типа. Для первых, как упоминалось, он выявлял музейные редкие материалы, вторым — позволял обставлять себя с пышной, тщеславно-изысканной роскошью, третьим — давал отдых, соединенный с потребностями художественного вкуса, и, наконец, четвертых просто кормил, иногда обогащал. К антикварии тянулись все. Достаточно было обладать некоторыми, часто поверхностными, основанными на ежедневном опыте знаниями, быть вхожим в дома богатых людей, занимать маленькое местечко на воскресном толкучем рынке. Сообразно пестроте своего состава антикварный рынок имел колоритный жизненный уклад.

Воскресный день — день особо торговый для улицы. Утро, а старая Сухаревская башня уже окружена такой толпой, сквозь которую трудно протиснуться без риска для жизни. Чего только здесь нет и каких только людей не собрала старая традиция потолкаться и побродить по базару. Полный типаж всей Москвы — от хитрованца до «оцилиндренного» барина. Универсальный выбор товаров — от головки репчатого лука до хорьковой шинели с седым бобровым воротником и лацканами. Все и всё. Длинными ровными рядами тянутся антикварные палатки. Бронзовые люстры и канделябры, портреты неизвестных героев и героинь в различных позах и костюмах, широкоствольная пищаль с кремневым затвором, треснувшая фарфоровая чашка, мраморная грация без ноги, цветная гравюра в раме, тщательно выклеенной из голубой бумаги с золотыми уголками, бусы, сарафаны времен боярыни Морозовой и треногое кресло из выплавка карельской березы. А около них во всю длину ряда сплошная лава любителей и любопытных. Чуйки, еноты, собольи воротники, высокие и низенькие мерлушковые шапки, котелки, даже лохмотья протягивающего руку нищего.

В палатках — продавцы, солидные и гордые, худенькие и услужливые, в зависимости от своего авторитета и покупательских способностей прохожего, который вздумает остановиться. Одному льстят, другого встречают взглядом Юпитера. У крайнего возле палатки, сплошь увешанной крестами, иконами и лоскутьями парчи, — большой колокол с языком на веревке. Это староста торгового ряда И. М. Груздев, хорошо известный всей коллекционерской Москве как большой чудак и специалист, с первого взгляда безошибочно угадывающий вещь. По характеру справки о ее стоимости он умел определить размер и возможности будущей сделки. Избранному по глазомеру низко кланялся, справлялся о здоровье, не признанного — совершенно не удостаивал ответом. Мнение Ивана Матвеевича считалось неоспоримым. Его все слушались и пререканий с ним избегали. Бывало, подойдет к нему какая-нибудь фигура и спросит:

— Редкости есть у вас?

— Как же, сколько хотите, я сам и то редкость.

— Почему же?

— Нос у меня большой, похож я на армянина, а сам русский. Чего еще желаете?

(Записано по воспоминаниям музейного работника, профессора Ф. Я. Мишукова.)

Однажды над И. М. Груздевым жестоко подшутили. В Леонтьевском переулке существовал старый антикварий Петров, большой мастер фабриковать сбывавшиеся за подлинники копии автографов известных исторических лиц, жалованных грамот, писем и пр. Так как употреблялись для этих работ древняя бумага, гусиные перья и подходящие по составу чернила, то немало специалистов попадало впросак. Заказал кто-то Петрову на пергаменте сделать шутовскую грамоту на Груздева, что и было с успехом выполнено. Запачканную, блестяще подогнанную под древность грамоту продали на Сухаревском рынке одному из коллекционеров, от которого по прочтении она дошла и до рук самого Груздева. Содержание ее, доставленное мне П. С. Кузнецовым с ходившего по рукам списка, дословно следующее:

«Указ воеводе нашему Ивану Титякину в урочище Воровской лаз, что в граде богоспасаемом Москве на крестце, у торжища и притона воровского имеется. О поимке и приводе к нам человека шельмованного, велие опасного и лукавством дюжего, над птицей пернатой, воробьем именуемой, начальствуюшего и в звонарях праздничных состоящего. А имя человеку шельмованному и велие опасному — Ивашка Матвеев сын Груздев, по грибам соленым, иже их в приятности утроботешитель есть, прозванный. А не нашедши того грибного и воробьиного человека, бирючам по сходам и всем торжищам кликать, дабы поймали, к допросу привели, накрепко пытали и сильно спрашивали. А и пошто ты, злой человек, богом торгуешь на прибыль казне своей, пошто православных обманываешь, пошто деньги велие загребаешь, пошто с птицей беспутной хороводишься и дружбу с ослушниками указу нашему имеешь, пошто бранью и сквернословием людей добрых поносишь, пошто брехаешься на всех, аки зверь? А по пытке и спросу паки нещадно бить Ивана Матвеева сына Груздева батоги и сборы с него все справить как с лиходея, а имущество торговое в казну отписать».

Далее следовали удивительные подписи и ловко сделанная сургучная печать. Передают, что, получив в свое распоряжение грамоту, Груздев обиделся на целый ряд заподозренных в шутке покупателей.

(В пояснение текста грамоты следует сказать, что помимо талантов туземного вождя рынка этот человек славился еще мало понятными на первый взгляд нежными чувствами к… воробьям. Для них он выставлял на крыше своей палатки особые кормушки и никогда не обижался на данное ему Сухаревкой прозвище Главнокомандующий всеми московскими воробьями. Прикармливая птиц, оригинал очень следил за тем, чтобы угощением не пользовались вороны и галки, к которым, неизвестно за что, питал непримиримую ненависть. Этих неприятных для него похитителей воробьиной прикормки он неустанно гонял помелом, ради чего бросал даже разговоры с покупателями. Зрелище получалось курьезное, привлекавшее внимание зевак и прохожих.)

Критически относясь к шуткам по своему адресу, И. М. Груздев беспощадно острил по адресу окружающих. Несмотря на грубый и подчас нецензурный характер иных его шуток, все они подхватывались, запоминались и входили в разговорно-остряцкую речь коммерческих людей.

Не на одной Сухаревке собирались антикварии и их клиенты, были рассыпаны они по всей Москве и в довольно большом количестве в Леонтьевском переулке, на Никольской улице или у Китайгородской стены. В Леонтьевском сидели универсалисты по пестроте и ценности товара, на Никольской — иконники, а у Китайгородской — книжники и бытовики.

Двухэтажный дом в Леонтьевском переулке, с маленькими оконцами в нижнем, в которые вбиты крепкие решетки. Сквозь мутные стекла видны мраморные вазы, бюсты, екатерининские подсвечники, шлем французского рыцаря и заспанный блаженствующий кот. Через довольно невзрачное парадное можно попасть в дверь, ведущую в это беспорядочное хранилище вещей. Небольшая дощечка с надписью «Антиквар Ерыкалов». Около — звонок. Когда вы нажмете кнопку, то к двери подойдет невысокий щупленький старичок, который посмотрит на вас в щелку и, в зависимости от настроения и впечатлений, может или впустить вас, или просто крикнуть: «Ерыкалова нет дома!» Это и есть сам владелец, безотлучный жилец магазина. Но коль вас пустили, глаза у вас разбегутся. От пола до потолка все помещение заставлено и завешано всякой антикварной всячиной. Пройти негде, можно только проскользнуть боком. Растеряется даже опытный знаток. А направо крохотная комнатка, в которой, собственно, и протекает жизнь оригинала. Приглашение вас — особая честь, которой удостаиваются немногие. Замечательно в ней все: остатки обеда на столе, неизвестного назначения флаконы без пробок с трагически погибшими от истощения мухами, коробочка из-под ваксы, сухой лимон и подлинная севрская чашка. У стены — кровать со странным, мало прикрытым матрацем какой-то особой плотности, непривлекательно-закопченного вида. Вы смотрите на него и изумляетесь. Но недоумение ваше рассеивается, ибо вы узнаете, что вместо перины тюфяка хозяин употребляет снятые с подрамников, по отсутствию на складе свободного места, редкие экземпляры картин крупных мастеров, целость которых днем охраняет бдительным глазом, а ночью собственным телом. Их — сотни. Если вы пришли к Ерыкалову в неудобное для него время, то перед тем как посмотреть на вас в дверную скважину и отказать вам в приеме обычной фразой, он за стеной громко с кем-то заговорит, и второй голос окажется обязательно женским. В этом-то и есть тайна неотпираемой заповедной двери.

За оригиналом насчитывалось немало курьезов. Приехал как-то из Петербурга за покупками один из великих князей. Не упомню, кто именно. Звонок в дверь — властный, требовательный, настойчивый. Голоса за стеной — и продолжительное молчание. Второй звонок… третий… Неожиданно дверь энергичным движением распахивается, и на пороге перед глазами изумленного мецената вырастает небритая раздраженная маленькая фигурка антиквария в одном нижнем белье.

— Ерыкалова нет дома! — сердито бросает он, хлопая заспанными глазками.

— Вы не знаете, с кем говорите. Я — великий князь, — начинает озадаченный посетитель.

— Все равно-с, не могу пустить! Никак не могу: мифологией классической занят. Ерыкалова дома сейчас нет! — слышится еще раз голос за быстро захлопнутой и запираемой на засов дверью.

Так и уехал, пожав плечами, вельможный покупатель ни с чем. (Острословица-пословица про Ерыкалова приведена выше.)

Около Китайгородской стены летом в жару и зимой в холод можно было часто встретить одну и ту же фигуру. Полный, с маленькой остроконечной бородкой человек лет пятидесяти, на нем толстое драповое пальто и костюм, которые сидят мешкообразно и, видимо, стесняют своей плотностью владельца. Это богатый человек К. Сырейщиков, антикварий, торгующий с квартир своих знакомых или из чужой лавки. Все хорошо знают, что носит он одновременно по две пары брюк, по три жилета и по два сюртука. Спит не раздеваясь. Толщина его больше искусственная и происходит от множества бумаг, вещей и денег, запрятанных во все складки и карманы. Он несостоятельный должник, которого одолевают кредиторы с судебным приставом. По отжившему свой век закону описать и продать можно было только то, что не было надето на задолжавшем. Поэтому, не доверяя близким, Сырейщиков носит все состояние при себе и никогда с ним не расстается. В знойную июльскую жару он страдает невероятно, обливаясь потоками пота. Иногда скучающие торговцы любят над ним подшутить, поят его вскладчину вином, рядят поверх всего костюма в вывернутую мехом наружу шубу или в кокошник с сарафаном и уговаривают в таком виде плясать. Скупой, уверяющий всех в своей бедности горе-купец, как его зовут, соглашается на это. (Острословица о Сырейщикове помещена выше.)

На «развале» около той же стены торговал еще интересный антикварий по фамилии Иконников. Не знаю почему, но известен он был под прозвищем Завитушка. По виду — серьезный, деловой человек. Продавал всегда невероятную дрянь или обломки, каким-то чудом находя на них покупателя. Кроме предметов старины предлагал иногда желающим приобрести у него неизвестного происхождения и состава «омолаживающую жидкость», которую носил в грязной тряпице за пазухой. Пациентов-потребителей на маленькую порцию этого снадобья оказывалось немалое количество. Чаще всего это были какие-то старые чиновники, являвшиеся в выцветших, полинялых пальто и шинелях, или пенсионеры богаделен. Злоязычные остряки рассказывали, что получением рецепта этой знаменитой жидкости Завитушка был обязан дружбе и собутыльничеству с каким-то военно-ветеринарным фельдшером. Отличался он тем, что старался никогда не давать сдачу, платить ему поэтому приходилось точно. Попадет какой-нибудь незнающий новичок, и торговец этот пристанет к нему с ножом к горлу — метнуть кости на сдачу. Не отстанет, пока не убедит. Вынимает тогда из кармана два желтых кубика, деловито потрясет их в кулаке и метнет, сосчитав очки. Почти всегда выигрывает. А если нет, то переигрывает до полной удачи. Прощаясь же с покупателем, деликатно скажет:

— Заходите, пожалуйста, еще раз, может, и ваша возьмет!

Иконников знал большое количество каламбуров и острых шуток, но записать их, ввиду его смерти, мне не удалось.

Изредка наезжала в Москву знаменитая продавщица этнографических предметов Елизавета Петровна Масленникова. Постоянную торговлю имела она в Ярославле, где больше занималась скупкой товара, ликвидировавшегося во время Нижегородской ярмарки, на которой она арендовала несколько «растворов». Склад ее был в некотором роде замечательным. Представьте себе большую комнату, непомерно набитую несколькими тысячами ценных и просто крестьянских старинных сарафанов, уложенных в плотные стопки. Поверх сарафанов развешана не одна сотня подержанных лисьих, с собольими воротниками, плисовых и бархатных купечески-мещанских шуб. Вокруг в хаотическом беспорядке громады древних женских головных уборов, шалей, тканей и вышитых серебряной нитью платков, почерневших портретов в золоченых рамах и пр. По стенам полки, также набитые до отказа. На переднем плане — прилавок с наличниками, в которых массами лежат перстни, серьги, цепи, запястья. Около наличника сидит сама Елизавета Петровна, женщина лет семидесяти, в очках на веревочке, нанизывающая на тонкий волос самый мелкий, едва приметный для глаза жемчуг, споротый с древних кик. Старушка единолично управляется со всем своим делом, принимает покупателей, раздает одной рукой лежащие в особой коробочке медные копейки входящим в лавку нищим, выполняет указанную работу по низанию жемчуга, торгуется и время от времени, оборачиваясь, зорко наблюдает за стрижеными и причесанными в скобку приказчиками, копошащимися в массе товара. Одеты они в цветные косоворотки, пиджаки и «личные» сапоги. Цены у нее были неравномерные — или запросит очень дорого, или отдаст ни за что. Один из музейных агентов унес при мне от нее две пригоршни древних серег, едва поместившихся в фунтовой бумажный пакет, уплатив за них три рубля пятьдесят копеек. Ласкова старушка и внимательна до крайности. Покупатели знают ее десятками лет, и потому между ними и продавщицей существуют теплые отношения, доходящие до воспоминаний о родственниках и советов по поводу семейной жизни.

Говорили про E. П. Масленникову:

— Мать Елисавета, как жемчуг на волос надета. Вдова бессребреница, на рубль копеечница, без шубы приданница, золотная сарафанница. Запрос в карман не лезет, а деньга в мошну ползет! Невеста с местом, чуть в годах, да самая чванливая в Ярославских рядах. Хочешь засватать — гроб по мере купи!

(Записано в 1909 г. в Ярославских рядах Нижегородской ярмарки от продавца вразнос горячих пирогов Павла Трусцова.)

В жизни антиквариев бывали курьезные случаи. Об одном из них рассказывал рыночный торговец стариной.

— Слушай, слушай, что говорить буду. Купил Потап Степаныч Кузнецов в Биряльске под Казанью топорик. Ребятишки его в земле сыскали и орешки им тюкали. Привез его на Нижегородскую ярмарку, а туда антиквар Иванов из Москвы наехал. Свидел топорик, продай да продай! Потап ему за семьдесят пять рублей и удружил. Привез Иванов в Москву, и пошел о топорике слух, что редкость великая. Из Исторического музея князь Щербатов пришел в магазин и говорит: «Продайте, это Андрея Боголюбского бердыш». А Иванов туда-сюда, продал, говорит, иностранцам… Щербатов шасть к великому князю Сергею Александровичу и с прошением — оставить топорик в России. Вызвали Иванова: хочешь, говорят, в Москве проживать, так отдай. Подумал, подумал Иванов и отдал, а ему Исторический пятьсот рублей уплатил. Пришел Потап Степаныч после к Щербатову, а он ему топорик этот, что мальчишки орехи тюкали, на стеклышке казать вынес. Вот какие дела наши темные! Кабы знал Потап-то! Сам небось за трешку купил…

(Записано в 1914 г. от рыночного торговца-антиквария Верина — имя и отчество в записях утрачено. Подлинность случая с А. Ивановым автор проверил через ранее упоминавшегося П. С. Кузнецова, который и подтвердил рассказ.)

Очень популярными столичными антиквариями считались Мария Александровна и Николай Сергеевич Кокурины. Резиденция их была в Москве в Брюсовском переулке. Большие знатоки редкостей, Кокурины тщательно придавали своему магазину музейный характер, классифицируя товар по отделам. Особенностью их было и то, что в деле супругов преобладал любительский принцип, продаваемые вещи не расценивались дорого и регулярно подбирались для определенных коллекций. Будучи по натуре коллекционерами, Кокурины по многу лет сами не решались расстаться с некоторыми особо интересными вещами. Оставили они и свой след в искусстве: ими почти полностью было составлено известное морозовское собрание фарфора, прекрасная галерея видов, типов старой Москвы и удивлявшая иностранцев коллекция табакерок. До занятия антикварной торговлей Кокурин был профессиональным скрипачом, поэтому остряки за глаза и говорили:

— На высокой ноте Морозов у него по смычку поет — голова Кокурина, а деньги купецкие…

Приятное впечатление производил бывавший и Москве за покупками петербургский антикварий Петр Захарович Бирчанский, воспитавший целую семью специалистов своего дела, из которых как крупный специалист был известен сын его — Илья Петрович. Про Петра Захаровича ходило много острословиц, но записать наиболее яркие из них мне не посчастливилось. Вышучивали доброту этого человека, который, сделав выгодное оптовое приобретение, любил раздаривать второстепенные вещи окружающим, оказавшим ему какие-либо мелкие услуги. Кто хотел видеть настоящий быт антиквариев и наблюдать их, должен был посещать места их неофициальных сборищ — чайные Сухаревского, Тишинского и Смоленского рынков. Любили они сходиться ежедневно в трактире «Сокол», находившемся в одном из переулков Цветного бульвара. Обычно занимал стол кто-нибудь один, ранее пришедший, а к нему постепенно подсаживались запоздавшие. Около пузатого раскаленного чайника велись бесконечные беседы о всякого рода диковинных вещах, чаще же всего о приключениях во время поездок в провинцию. В разгар такой беседы кто-нибудь вынимал из ручной сумки или кармана художественную редкость и с гордостью показывал собеседникам, всячески восхваляя ее достоинства. В долгу не оставались и остальные. В конце концов около чайных приборов красовалась целая коллекция новых приобретений. Наговорившись досыта о вещах, начинали взаимный обмен ими, иногда же продажу друг другу. Ни одна интересная вещь, выносившаяся на рынок, не избегала предварительного визита в трактир. Если сделки были выгодными, то на столе, совместно с музейным отделением, вырастала, как бдительная охрана, внушительная армия пивных бутылок. Или, кокетливо заявляя о своем присутствии, начинала осторожно выглядывать откуда-нибудь тайно принесенная «половинка» с более серьезным содержанием. Сюда же подходили к антиквариям и старьевщики, путешествовавшие по московским дворам с неизменным выкриком «Берем!».

Приходится сказать несколько слов и об оригинальных покупателях. Последними обычно бывали состоятельные люди, располагавшие значительными средствами и имевшие возможность заполнять свое свободное время «хождением по мукам», т. е. по антикварным магазинам, рынкам, и делать это занятие центром своего жизненного интереса. Все они, конечно, имели свойственные им особенности, иногда даже чудаческого характера. К ним примешивались, по выражению антиквариев, многочисленные «букашки» — малоимущие любители старины.

— Букашка Данила Тимофеевич, а знанье у их и знакомство. Уговорить покупателя помогает. Сам не купит, а доброе дело нашему брату окажет. У иной букашки мозга в башке фунта на три, хоть и божья коровка.

(Записано в 1906 г. от московского рыночного антиквария Ивана Трефиловича Сыроедова.)

С утра до вечера по Сухаревскому рынку бродил худенький старичок в широкой, так называемой «николаевской» шинели с «крыльями», т. е. с пелериной, достигавшей пояса. Антикварии хорошо знали его. Подойдет старичок, начнет рыться в товаре и, стараясь быть незамеченным, спрячет под шинель бисерный кошелечек, вышивку, трубку и т. п. Торговец делает вид, что манипуляций покупателя не замечает. Когда же старичок направится как ни в чем не бывало дальше, окликнет его:

— Господин (такой-то), а как же рассчитаться?

— Ах, разве? — удивляется старичок. — Да за что же?

— А вы в карман кошелечек положили…

— Да что вы?.. Памяти не стало… Верно, есть… — Вынет похищенное, а затем начнет торговаться и… купит. Иногда поправит: — Вы говорите кошелечек?.. Не кошелечек, а вышитый бисером бумажничек…

У старичка этого был тонкий вкус покупателя, и «приобретал» он только первоклассные вещи хорошей сохранности.

Появлялся еще профессор, оставивший после себя серьезные труды по истории русской словесности, Профессор, при отсутствии средств, был неравнодушен к старинным рукописям. Увидит на рынке интересную рукопись, заволнуется, с дрожью быстро начнет ее перелистывать и спросит:

— Сколько за бумажку?

Продавец назначит цену.

— Беру, деньги за мной, — ответит оригинальный покупатель и быстро спрячет рукопись в карман.

Продавец запротестует:

— Деньги нужны, не могу-с в долг, и так много за вами, господин профессор…

— А это видел? — отвечает профессор и сует к носу оторопевшего рыночника массивный кулак и, быстро уходя, добавляет: — Зайди ко мне домой после университета, водки выпьешь… Заплачу когда-нибудь…

При виде профессора — собирателя рукописей товар приняли за правило быстро прятать.

У Устьинского моста и на Сухаревском рынке ежедневно появлялся еще оригинальный покупатель — коллекционер портретов самого дешевого качества. Покупал он их десятками и, видимо, обладал большой своеобразной галереей, сложенной, по слухам, в сарае и на чердаке. Знали его не по фамилии, а по оригинальному прозвищу Рембранд. О нем я упоминаю в очерке о букинистах.

К раскладке нот подходил на рынках и у китайгородской стены одетый в потертую крылатку длинноволосый, гладко выбритый субъект актерского типа.

— Что за ноты? — громовым басом вопрошал он.

Ему поясняли.

— Ага! Это я беру себе, тебе не нужны, а я певец…

— Деньги заплатите, так возьмете, — возражал продавец, — всего-то сорок копеек…

— Ну зачем тебе сорок копеек? — басил субъект. — Я тебе говорю, что я певец, а ты невежда и в оперном искусстве ничего не понимаешь. Ничего!.. Ну, как поется ария Гремина из «Онегина»? Не знаешь? А продаешь ноты и просишь сорок копеек? Невежда, трижды невежда! А вот так: «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны…»

Начиналось пение, собиравшее любопытных.

— Верните, господин, ноты, — умолял продавец, — или платите деньги, не то обоих заберут в полицию.

— Ага!.. Боишься? А вот: «На земле весь род людской чтит один кумир священный, этот идол драгоценный…» Бас-то какой у меня?! На всем рынке слышно… Я, брат, артист оперный… Понял, драгоценный? Невежда! А ты сорок копеек. Ну, попробуй, возьми «до». Не можешь? А «си»? Тоже не можешь?

К певцу и к раскладке нотника, торговавшего одновременно и антикварной книжной «розбитью», т. е. разрозненными экземплярами старых изданий, начинал пробираться блюститель порядка — городовой.

— Уходите, пожалуйста, господин, под штраф с вами попадешь, на чай городовому давать, и места лишишься. Черт с вами и с нотами… — почти взмаливался рыночник.

— Ага! Благодари меня, я в душу твою влил просвещение… Просвещение! Лирический дух… Музыку! Только я даром ничего не беру, вот тебе за ноты пятак… Сдачи не надо!

И, сунув в руку совершенно растерявшегося продавца медный пятак, субъект уходил с нотами, но немедля возвращался и хлопал собеседника на прощание по плечу.

— Завтра зайду, — ободрял он его, — еще поговорим. Пение, брат, великая вещь! Могу тебя обучить, а ты и не благодаришь.

Было и много других.

Один из самых состоятельных людей Москвы коллекционер Бахрушин^{24} любил крепко, по-купечески поторговаться. Пригласит в кабинет собственного дома своего поставщика популярного московского антиквария Николая Сергеевича Кокурина и приоткроет вместительный ящик письменного стола. Коллекционировал он русские бытовые древности, лубки, картины и фарфор. Начнет рассматривать привезенную ему Н. С. фарфоровую фигурку и спросит цену.

Н. С. назначит.

— Что вы, что вы?! — замашет руками Бахрушин. — Половину!

— Не могу, — отвечает антикварий, хорошо знающий повадку своего покупателя.

— А я не прибавлю, — возражает Бахрушин.

— Так я обратно фигуру заберу и продам другому.

— А я не отдам!

— Почему же?

— А вот почему, — и Бахрушин поместит фигуру в заблаговременно выдвинутый ящик письменного стола, закроет его на замок, ключ положит в карман и велит подавать чай с закусками. Часа два продолжается чаепитие, после Бахрушин спросит: — Не надумали?.. Нет?.. Завтра тогда заходите…

Назавтра повторяется та же история, рассказывал мне Кокурин, и опять с чаем и с закусками. Приходится приехать и в третий раз. Опять чай, закуски, торг. Но все же Бахрушин заплатит всю спрошенную сумму, поцелует еще в щеку и скажет: «Не забывай, что будет — принеси, не скупись, а то неловко, ты человек уважаемый…»

Посещал Н. С. Кокурина один загадочный пожилой покупатель из провинции. Одет неаккуратно — в потертое пальто, сапоги и картуз. Сразу казалось странным, для чего могла появляться такая фигура в магазине предметов роскоши. Фамилии не сообщал. Все пересмотрит, все потрогает, попросит лестницу, приставит ее к стене, взберется на нее и начнет близко разглядывать картины. Пройдет много времени в молчании. Спустится вниз, помолится на иконы и начнет отбирать лучшие вещи, проявляя изысканный вкус. Приобретет на несколько тысяч, а за вещами явится со своим человеком, который в его присутствии займется упаковкой и все унесет. Так и не узнали, кто он и откуда. Какой-то антикварный капитан Немо.

Привожу некоторые остроты и разговорную речь рыночных «развальников»-антиквариев.

Что не украл (такой-то), так купил.

Шинель у (такого-то) торгуется.

Ковер-то покажи, да смотри, концы в карман не сунул бы…

С таким торговаться на неделю и то закусивши, а спать у него — подушку с собой принеси. Одно дело: хорошо угощает…

Любитель слона по вещи водить…

Вавилонскую башню с ним строить — язык напополам сломишь…

Я ему парчу в кабинет на подушки продал из покрова с мертвого. Им немороженых усопших лет десять накрывали, подкладка сгнила и в пятнах. Пусть наперед со своим капиталом в дорожку дальнюю готовится. Можно сказать — на упокой его души! Подушка от меня, а останное собственное, что и с кого выторговал…

Что за портрет? Не разберешь — мужик или баба? Стерся… и в дырах. Рембранд купит. По рублю за каждую дыру, а заторгуется — оптом… чем боле дыр, тем дороже!

И дивное дело: продал я Рембранду портрет, а он точно с него самого писан. И борода, и родинка с пятак, и нос луковкой. Уж он не выходец ли с Калитников^{25} и своих сбирает?

Натуральный покупатель — кто боле молчит, про себя смекает, цену скажет и вздохнет, когда за деньгой в карман соберется…

Шестиствольная пустомеля системы Лефоше,^{26} а не сбиратель.

Невидимка идет за миньятюрами.

Картиночка с клубничкой!..

Скупердяй Васильич Растудыкин с ветра…

У него не коллекция, а тарарабумбия — всякой дряни по лопате!

(Записано в период 1907–1913 гг. от неизвестных торговцев с «развала» Сухаревского рынка.)

Купил купку от яйца скорлупку, яйцо курячка, есть его в раскорячку — ни жарить, ни варить, а помене о нем говорить. Знаешь, друг, почему? Дурак на нашем товаре коли попадет, на весь свет о том раззвонит, а умный про себя смолчит, да сам другому умному его и всучит. Дело наше имей хоть с мошенником, хоть с вором, а не с дураком. Дурака прочь гони! Дурак, что наш товар не смекает, а возле ходит, первейший враг, хоть и деньги платит. Потому и деньги у него, что дурак, к умному они в неохоту идут… Так, что ли?

Думал яичко в два желтка, а оно без одного — болтунец. Захотел дурак у меня натурального Репина за два с полтиной купить. Ну и влип. А мне что? Дурака если не учить, он дураком и помрет! Спасаем человека!

(Записано в 1908 г. в Москве от рыночного антиквария Ивана Ильича Алябьева, прозванного Коляска.

«Купка» — покупка, «курячка» — от курицы, куриное.)

Яичница из костей, никак ее не изжаришь, масло переведешь… А изжаришь — не съешь, а съешь — помрешь. Три года у меня комод красного дерева торгует и все ниже своей цены дает. Я уж вру ему, что продал, а он — все свое. Мозоль на душу натирает такой покупатель.

Его вместе с его бабой под Устьинский мост в реку! Говорит, что подделка моя чашечка венская и деньги взад просит. А я ему: не поддельная, сударь, а новодельная, вещь искусственная, редкого предмета научное возрождение. Баба его, мадам, — распромадам ее курицу — меня хотела зонтом. Жаль, не ударила, я бы с них у мирового знал, что взять на дюжину чашек. Лезут покупать, а без понимания в искусстве…

У чашечки, видите, донце сбито, в дырку завода императорского меточка сделана и опять заполировано. Хорошая работа! Поболе бы таких на покупателя на Сушку…

Георгий Викторович миниатюру в два часа пишет и трещину наведет настоящую. У него и Щукин^{27} попадал…

(Георгий Викторович К. — антикварий и художник.)

Не покупатель, а умомрачитель…

На стол такой есть у меня покупательница — ей что ни чудней, то милей. Мы ей диван продали: ножки от зеркала, спинка с фортепьян, а резьба с иконостаса. И как Васька-столяр все подогнал и сцветил! Ровно так и надо… Не мастер, а золотая рука! Она на этом диване футы-нуты сейчас пишет.

Покупатель — что панорама: найди дырку и поглянь в нутро, чем он дышит…

В городе Санкт-Петербурхе один покупатель по Александровскому рынку ходил и все спрашивал по картинам старую школу. Бывало, подойдет к кому, а хозяин с сурьезным видом и крикнет: «Эй, посмотри под прилавок, куда мы пару Рембрандов засунули?» Приказчики вид дадут, что и впрямь ищут. А потом хозяин вежливенько поклонится: «Вы, сударь, как-нибудь зайдите, всенепременно сыщем!» Покупатель, дурень, и верит… Любили почудить!

Цыпленок идет… начал фигуры Гарднера собирать. Новенький, сырой, не обсох еще… Давай гадать — петух или курочка? Не петух, не курочка, а по деньгам — скорлупочка…

Мадама у меня диван французенки мадамы Рекамье заказала. Разъекамье ее рекамье! Где такой сыщешь? Придется Ваське велеть сделать. Он тебе какую хочешь рекамью загнет… У самой морда, что у сыча, а тоже рекамьится…

Ищет диванчик пижоне, малый… Знаем мы для чего. Черт старый!

Ищет канделябр павловский. А что павловский значит?.. Три козла с рогами золоченые, да от шандала подставка, да лампа керосинная с фитилем. Пашка сделает и вызолотит. Мы какую хочешь стилю для ветрогона сочиним.

Домой с рынка сматываюсь! Навернул одной шляпе фигуру саксонскую с подклеенной ногой. Боюсь, вертанется! Нога-то не от нее.

Я, мадам, антиквар со времен Ивана Великого! Через мои руки сорок сороков прошло. Не какой-нибудь верти-крути. Если что посоветую, то верить надо. Вот, к примеру, у меня сарафан. Семнадцатый век. А не семнадцатый, так восемнадцатый, а не восемнадцатый, так все равно времен царя Александра Первого. Скончался, изволите знать, в Таганроге… Не сарафан, а всем сарафанам сарафан! Коли потерт, то от времени. От времени и вы потретесь, сударыня, а пока дай вам бог цвести, как сейчас, в натуральном цвете. Набросите его у себя в рандеву и… какой шик-с! Можно сказать, что царицей бала будете… Ну вот-с! Извините, что бумажки завернуть нет. А вы так на ручку возьмите. Всего лучшего! Заходите, супер-мадам, я всегда у Устьинского по утрам. Честь имею-с! Нажил с вас всего три рубли.

На кобылий хвост он покупатель и жеребцу приятель. Ему твое кресло и не надобно. Треплется под интеллигенцию…

У них в доме, слух прошел, черти завелись. Заслонки печные по ночам хлопают, в трубе гудение, и тени какие-то блуждают в белых простынях. На Арбате это. Они и давай все продавать, со двора долой сбираться. Леонтьевский один, антиквар, три полных воза товара от них к себе, от чертей, свез. И все нипочем. Тут тебе: и фарфор, и канделябры, и кружева, и мебель… Вот что черти творят окаянные! Антиквар и разбогател с того раза. Сапоги даже с Петра Великого со шпорами купил и грамоты жалованные… Повезло от чертей Леонтьевскому переулку. Нам бы на Сушку^{28} хоть одного черта лысого…

Купит на рубль, наврет на два, еще на полтину нахвастает, а с тебя сдачи.

Покупает, а сам в глаза мне смотрит — вру или нет? А я и не моргаю. Моргнешь, дело не сделаешь. Вот какая у нашего брата выдержка — ровно на часах!.. Сам жулик, я в пять раз на жулика жулик. Я коли на честного, я вроде как откровение небесное. Со мной по-хорошему, и я — по-хорошему, со мной по-тайному, и я — ночь.

Ты, грит, мошенник!.. А мне и не в обиду, наш дело самое что ни есть мошенное. Мошенней антикварного торгового дела никогда и не было. Мошенней брильянтового, мошенней мехового… Сплю иной раз, а во сне, как и что кому продать, мечтаю…

Чем чуднее, тем денег больше! Карась ил да темноту любит, а на уду хорошо клюет.

Муж с ей не живет, она вовсе дурная. Стиль джапонез, так сказать, японский завела. Сам-то толстенный — стол да два стула из какой-то жеваной бумаги с клеем и раздавил. Ссора у них…

Приехали один раз к одному за шкафом по адресу в именье. Шкаф с врезками елизаветинский… Мы на лошади с возом, чтобы как забрать. Не продает, дьявол, кобенится, вон выгнал. Мы возьми да возле дома лошадь распрягли, торбу ей навесили, а сами, что цыгане, кафтаны на травку постлали и легли. Людей выслал нас гнать, а мы им в лапку трешницу. Они пошумели, пошумели и говорят, что сладить не могут. Хуже всех там старуха, нянька, что ли, иха была, денег не взяла, а Петру Никанорычу в бороду плюнула. Терпели мы, не дай бог, какой срам! А держались вежливо, как нищие, все упрашивали и кланялись… На вторые сутки к вечеру купили. Отошел! Очень ему надоели…

(Записано в период 1908–1914 гг. в Москве от антиквария Федота Васильевича Бабякина, рыночных земляников, или раскладчиков, Михаила Ивановича Панкова, Константина Георгиевича Медведева, Ивана Петровича Сайкина, Власа Сергеевича Сергеева, Ивана Ивановича Молокова, Сергея и Константина Андреевых, поставщика музеев Потапа Степановича Кузнецова.)

Я с вас прошу в его три рубля-с, и то потому, что на рынке благородным делом занимаюсь, а если бы магазин имел — и тридцать не стыдно спросить. Чего тридцать! Сотню за такой с пикантностью женский медальон… Видите-с шейку-с? По-французски декольте называется. Какое откровение! Прошу посторонних не иметь вмешательства в деловые разговоры. Мардальон?! И выговорить не умеют, а лезут на стол со свиными ножками… Я не московский, потому меня и травят… Я не откуда-нибудь, а из столицы Санкт-Петербурга. Срезал вас? Вас туда с вашим красным носом и товаром брике на пушечный выстрел не подпустят. Извините, господин, за отвлечение. Трещинка на кости, говорите? Верно, треснула косточка и не по носу вовсе, а по уху… и то слегка. Да ведь и вещичка не новая, а вековая, из аристократической фамилии. Как по сей дамочке вздыхал, кому подарочек этот был. А может, и сам заказал от грусти в разлуке. Умер, и к нам попала… Все там будем! И вы, и я за компанию… Два рубля? Да что вы-с! Разве это можно? За два рубля? Ну как желаете, всего доброго… Подождите, господин, еще одно слово: два рубля и восемь гривен? Два с полтиной! Желаете! Нет? Как угодно… До свидания… Впрочем, все равно — берите уж… Приятно, что вещь к рукам, и деньги на билет нужны. К родственнице приезжал повидаться. Пять лет не был. У нее муж в казенной палате служит… А вы какой, и не прибавили! Не придавите стеклышко в кармане…

(Записано с некоторыми пропусками в 1910 г. в Москве, на Сухаревском рынке, от заезжего антиквария-раскладчика, назвавшего себя Павлом Ивановичем Пенкиным из Петербурга. Продавал он миниатюру на кости.)

Вы, сударь, не изволите знать, а в спор идете… Часы-с Ардлея Нортона,^{29} а вы говорите Христофора Колумба. Вы из трактира Уварова вышли? Бывает, бывает. Хорошо угостились, и на здоровье вам! Нордон Ардлей, извольте видеть, по открытию часовой механики, а Христофор Колумб — по яйцу. Колумб яйцо такое изобрел, что на столе стоит, и Америку открыл, а Нортон часы совершенствовал. По яйцу который час не определишь, а по часам — пожалуйста, какой угодно. Ошиблись?.. Купили бы для подарка супруге в столовую. Повесите, и очень даже хорошо и красиво… С кукушкой вам? Извините, с кукушкой пока не имею. Меня с собой возьмите — я куковать, если хорошо угостите, стану.

Неоднократно у одного из крупных московских антиквариев я присутствовал при следующем разговоре:

— Вы мне, моему опыту не верите, сами не понимаете, так зачем вы ко мне пришли? Идите и покупайте у вашего эксперта…

Это была типичная фраза самолюбивого, пользовавшегося популярностью антиквария — ответ покупателю, который просил доверить ему вещь для консультации с экспертом.

После этой фразы антикварий всегда отбирал вещь, прятал ее и вежливо раскланивался:

— Я эту вещь уважаю, я постараюсь, чтобы она попала в руки к понимающему специалисту, который будет ее своим сердцем любить.

И совершенно отказывался продать ее даже при немедленном расчете:

— Дискредитируется, — прибавлял, — редкая вещь!

Среди антиквариев существовали еще особого типа фигуры, которых прозывали «конь», иногда добавляя к этой кличке фамилию антиквария, при котором этот «конь» обычно состоял или, как принято было выражаться, при котором «ходил». Говорили:

«Конь ерыкаловский», «конь черномордиковский». Или: «Ходит от такого-то… призовой!»

«Конь» — это или опустившийся интеллигент, или просто мелкий спекулянт, скупщик и продавец старины, не имевший возможностей самостоятельно совершать значительные торговые операции. «Ходил» он на процентах от своего патрона. Деятельность «коня» сводилась к следующему. Узнает антикварий, что конкурента по торговле посещает выгодный, авторитетный покупатель, и захочет переманить его к себе. Посылается «конь» в тот магазин, из которого надо залучить коллекционера. Вежливо, с поклонами к хозяину начнет с серьезным видом подробно осматривать весь товар, справляться о ценах, похваливать отдельные вещи, хотя в конце концов или ничего не купит, или приобретет какой-нибудь пустяк. Выждет «конь» прибытие интересующего его лица и, когда хозяин отвернется, подойдет и начнет таинственным шепотком:

— Очень приятно вас встретить, давно мечтал, много о вас наслышан… Говорят, коллекция у вас замечательная. Фарфором и гравюрами интересуетесь? А не видали, какие вещицы получены в (таком-то) магазине? Рекомендую зайти, на меня сошлитесь, вам лучшее из-под прилавка покажут и продадут, что для первых покупателей припрятано…

Или, в зависимости от обстановки, с оттенком нежности и особой приязни заговорит:

— Дозвольте к вам на дом зайти, кое-что показать, а что вам не нужно, сменять. Сам коллекционер, сам собираю себе художественный фонд. Кстати, много адресов знаю, где задаром родовые антики распродают. Не пожалеете о нашей встрече.

В результате такой, как бы случайной, беседы и знакомства в магазине наезжал «конь» или, проще говоря, втирался в квартиру нужного человека, завязывал знакомство, сбывал или менял залежавшийся годами товар своего патрона, интриговал против его конкурентов, переносил новости антикварного мирка, сплетни и наконец доставлял коллекционера к «хозяйскому месту».

Случалось, что «коней» сразу узнавали, и хозяин магазина, на пороге которого он появлялся, приветствовал его без особой учтивости:

— Уходи, уходи, знаю, с чьей ты конюшни, знаю, чей овес ешь, ничего для тебя продажного нет!

«Конь» принимал вид глубоко и несправедливо оскорбленной невинности, выпячивал вперед грудь и пробовал возражать:

— Как вы смеете, милостивый государь, я покупатель!

Тогда хозяин без церемонии добавлял:

— Уходи, проходимец, пока швейцара нет!

И перед носом «коня» с шумом захлопывалась входная дверь.

Впрочем, антикварные «кони» были не обидчивой породы, не из гордых кровных арабских скакунов и терпеливо дожидались желаемой встречи или у наружных дверей магазина, или путешествуя взад и вперед по улице. В этом случае они заводили знакомство при выходе покупателя из собственного экипажа.

Отсюда всякий, кто, пользуясь случайной встречей в антикварном магазине, заводил с кем-либо знакомство (или, как еще говорили, «ковал подкову», «делал иноходь», «хвостом вилял», «гриву теленку плел»), именовался среди второстепенных торгашей не только «конем», но и «кобелем на бараньем молочке», «заразой», «ходиком-модиком», «влипалой», «львом сучьим» или «сучьей подпругой».

«Коней» многие побаивались, ибо были случаи, когда, прикрываясь этой специальностью, в квартиры состоятельных людей проникали как воры, так и их наводчики.

Про «коней» говорили:

Из воровского табуна старый бугай…

Это тебе не продавец, а чесотка: зудит крепко, извести изведет, туман наведет, а смерти не дает…

(Записано в 1909 г. от московского антиквария Матвея Ивановича Груздева.)

Товар у него антикварный, что горшок базарный, у всех по рукам прошел…

(Записано в 1909 г. от нижегородского антиквария Николая Васильевича Новосильцева.)

У него товар лапаный, через семь смертей прошел, жив остался, к тебе за спасеньем стучит…

(Записано в 1911 г. в Москве на Сухаревском рынке от торговца антикварной мебелью Павла Ивановича Насюкова.)

Старые коллекционеры не любили покупать антикварные предметы, которые многие видели, которое ходили по рукам или которые уже предлагались в другие руки.

Трепаный товар от трепаного к святым местам странника — характеризовали они его.

(Записано в 1913 г. от московского рыночного антиквария Константина Георгиевича Медведева.)

Такой товар считался обесцененным, лишенным своей основной прелести и возможности «показа», «похвальбы» им, как новинкой, перед иными коллекционерами. Отличались почти все коллекционеры этой особенностью: они гордились тем, что ту или иную вещь никто до них не видел, что в ней какое-то индивидуальное открытие, что никто, кроме них, не мог украсить ею своего собрания. Это была своего рода гордость собственника, снобизм. Иногда с приобретением какого-либо предмета были связаны целая история, рассказ, даже вымысел. Эту характерную черту своего покупателя антикварии хорошо учитывали. Поэтому у крупных деятелей рынка все вновь приобретенное припрятывалось и давалось для осмотра и покупки только в «деловые руки», т. е. намеченному покупателю. В магазине же обычно выставлялись только «остатки» или все второклассное. Бродячие торговцы, «кони», большею частью считаюсь «рвачами», людьми беспринципными, интересующимися не коллекционерской этикой, а личным доходом. Особенностью их продажи было то, что они демонстрировали свой товар целому ряду лиц, уверяли каждого, что он никому не показан, запрашивали за него высокие цены, сутяжничали, иногда вымогали и таким образом ловили простака. Сразу «кони», по усвоенной ими традиции, в сделку не входили. Стоило «коню» попасть после долгого путешествия на новичка в коллекционировании, как последнего немедля «прикалывали» или «крыли переплетом» — т. е. с деланной неохотой, часто со вздохом и с особым движением рукой, означавшим глубокое отчаянье, уступали ему вещь.

Выходило как бы: «Пользуйтесь-де моей простотой и крайностью, нате, берите, для вас и берег! Больше ни для кого, никому и не показал!»

Товар же «коня», как упоминалось, состоял обычно из вещей — остатков продажи, набранных по многолетним, преданным забвению складам антиквария или чем-либо и по каким-либо причинам в свое время забракованным. Такую сделку и выдержку «кони» называли «коммерцией».

Настоящие антикварии «коней» не любили, обижались, когда их, антиквариев, принимали за «коней», и относились к последним с нескрываемым презрением (за исключением, понятно, тех случаев, когда «конь» являлся их личным агентом).

Удалось еще случайно записать следующие остроты и выражения, слышанные от разных неизвестных лиц на рынке возле Сушки, или Сухаревской башни:

Вам, господин, товар этот не подходящ, на нем конь по московской мостовой проскакал!

Чашечка ничего себе, только купить всерьез стерегитесь, она на подковах ходила…

Дайте Ваське-коню на подковы к каблукам сработать…

Вчера Семен Андреев в «Орле» верхом на Саши сел и конем его обозвал. Завтра обоих к мировому…

Саня, стой! Тпр-ру тебе говорят, а ты ровно лихач. Кого оплел? С утра пьяный. Иди в городскую управу знак на извоз выправлять!

Фигуру купил, блюдо купил, деньги после, а табакерку — в карман и уехал. Сыпал так, ровно его плетью нахлестали. Скороход! На бегах всех обгонит…

Чего ржешь? Али на тебе за воровство воды в мине не возили?

Я природный по отцу и мамаше антиквар, а тебе, жеребцу, не пара. Подожди, подкуют тебя в какой квартире, когда к хорошему человеку в комод полезешь…

Не человек, а московская конка в два хомута. Долг бы лучше платить…

Стрелок на ходу!

Эй, тпр-ру, поди сюда!

Были еще в Москве так называемые «невесты», т. е. обнищавшие старушки из благородных, для которых кто-нибудь из антиквариев снимал на окраине домик-особняк, обставляя его из кладовой своего магазина, вешал копии старинных произведений живописи, поврежденные гравюры, в горку помещал сомнительного достоинства «новодельный» фарфор. Роль «коня» заключалась в том, чтобы навести к «невесте» «жениха», т. е. собирателя старинных вещей для покупки «из первых рук», и таким путем помочь своему патрону сбыть брак и залежь. «Невесты», наживая, как говорили, «приданое», время от времени перебрасывались с одной окраины Москвы на другую и делали в газетах объявления о распродаже привезенных из деревни «фамильных» вещей. Среди таких «невест», оставивших после себя солидное приданое, скопленное от процентных отношений с антиквариев, мне были известны Анна Васильевна Зыбина и Мария Павловна Щепетова.

Слышал:

Невеста без места, а конь без узды!

(О плохо идущих делах «невест».)

Ей бы два коня впрячь и на Ваганьково со всей требухой.

Приданого два гардеропа, и оба пополам.

(Об А. В. Зыбиной. Записано в 1907 г. от неизвестного торговца московского Устьинского рынка.)

С нее самой Рембрандт портрет писал.

(О М. П. Щепетовой. Записано в 1910 г. от московского рыночного антиквария Константина Георгиевича Медведева.)

Среди антиквариев было, конечно, немало и людей, добросовестно помогавших любителям пополнять свои коллекции: Виссарион Антонович Глиндзич, Лев Михайлович Гоберман, Петр Сергеевич Голованов, Мендель Ерухимович Свердлов, о деятельности которых надо говорить особо.

В 1913 г. среди московских антиквариев и перепродавцов старинных вещей пользовался большой популярностью художник-живописец и реставратор М. Д. Е. Умудрялся этот способный человек обслуживать коллекционерский мирок срочным выполнением всевозможных починок поврежденных предметов антикварной торговли. То дыру на портрете какой-либо маркизы незаметно заклеит, то Марию Антуанетту лачком покроет, а то и Людовику, всесильному королю Франции, нос подмажет по капризу заказчика. Знали его как хитрого починщика и своего человека среди антиквариев. Один из торговцев как-то пошутил над ним:

— Все ты, М. Д., дыры заклеиваешь, где что и припишешь, а вот Рембрандта не сочинишь, не сделаешь.

Как ни странно, а эта шутка задела самолюбие мастера. Ходил он задумчивый по московским улицам и вглядывался в физиономии прохожих. А через несколько дней была им разыскана и сфотографирована какая-то почтенная по возрасту женщина — модель для будущего Рембрандта. Почти на месяц скрылся М. Д. с коллекционерского горизонта, а потом явился к изумленному шутнику-антикварию и продемонстрировал ему «произведение мировой живописи, шедевр великой кисти».

— Черт знает что такое, — восторгался антикварий, — не верю, что ты сделал!.. И кракелюры,^{30} и колет старый, и починочку на фоне по темному лаку промыл по-старому? Да и манера похожа на Рембрандта.

— Сидел дни и ночи, — отвечал М. Д., — каждый мазок прочувствовал и пережил. С ума чуть не сошел С холстом сколько мучился — зерно под Рембрандта подбирал. Еле нашел.

Решили все же проверить первое впечатление. Через подставных лиц показали «Рембрандта» специалистам Петербурга. Те сгоряча не только признали за подлинник, но и зашумели о нем. Но шума по коммерческим соображениям особенно не хотел московский антикварий. Это было не в его планах. «Рембрандт» был временно спрятан, как бы бесследно исчез. Поискали его, поискали коллекционеры и… успокоились. Продали произведение М. Д. тайком за границу, где оно, возможно, и красуется сейчас как произведение великой кисти в одной из коллекционерских галерей.

— Проучили иностранцев, — смеялся мне талантливый рембрандтист, — очень уж любили они высокие ценности из России увозить. Много подобрали! Пусть и М. Д. в галерее повисит!

Встречая художника, я напоминал ему о его проделке.

— Пора забыть, — говорил он, — чего не бывало!

А фотографии с живой модели и с картины «Рембрандта», по словам М. Д., он сохраняет до сих пор. Этот любопытный случай интересен как показатель высоких способностей и мастерства рядового русского художника. До занятия этой профессией, кстати сказать, М. Д. был в молодые годы фабричным слесарем-водопроводчиком.

Вспоминаю курьезные случаи из моих антикварных приключений, имевших место в 1907–1910 гг. Как-то зашел друживший со мной антикварий Нижнего Новгорода отставной подпоручик Н. В. Новосильцев и пригласил меня в магазин к букинисту и библиофилу Рукавишникову для осмотра только что приобретенной рукописи. К слову сказать, престарелый Новосильцев представлял собой внешне любопытную фигуру. Носил он длинный офицерский сюртук, по борту которого висела длинная часовая цепь с большой кистью старинных подвесок и брелоков, которые он охотно продавал, брюки навыпуск, на голове имел кепи эпохи Николая I с белым упругим султаном, на длинном ремне блестящую, с грохотом волочившуюся по земле начищенную гусарскую саблю, а на плечах серую шинель-крылатку. Своим оригинальным одеянием Новосильцев очень гордился, любил рассказывать, что приобретал его частями на толкучем рынке, израсходовав всего-навсего двенадцать рублей сорок копеек. Помимо цепи с брелоком на сюртуке его красовались какие-то загадочные, отжившие свой век военные значки, а к оружию был прикреплен анненский темляк. Ему очень нравилось, когда ему «козыряли» городовые. Этого оригинального, хорошо разбиравшегося в старине, горячего в спорах и вместе с тем доброго человека знал весь город. (Хочется вспомнить и о системе его продажи: Новосильцев откровенно объявлял себестоимость какой-либо вещи и просил прибавить к ней один рубль, пятьдесят, а иногда и двадцать копеек. Не получая пенсии — он участвовал в турецкой кампании, — не имея продвижения в чинах, отставной подпоручик существовал только на гроши «антикварные, коммерческие», как он говорил.) Я немедля отправился по приглашению.

Большая по формату, хорошей сохранности рукопись являлась проектом ордена Святой Троицы в память Отечественной войны 1812 года. Проект этот предназначался как подношение царю Александру I. Хорошо помню эту рукопись и сейчас. Лист около метра длиной с изображением вверху акварелью образца ордена, снабженный описательным текстом и подписью автора, какого-то коллежского не то регистратора, не то советника, чиновника, мечтавшего таким путем сделаться заметным для глаз царя. Следов сдачи ее по назначению, т. е. каких-либо пометок и иных автографов, рукопись не имела. Возможно, что она хранилась в семье автора как воспоминание, как документ, не отправленный в свое время по назначению. От приобретения этого иллюстрированного проекта, который не считал для себя интересным, я уклонился.

Прошло несколько лет.

Я сидел в Леонтьевском переулке в Москве у опытного, как говорят, бывалого антиквария Веркмейстера и был занят разбором коллекции народных лубков и гравюр. Раздался звонок в магазин. (Ранее многие магазины антиквариев находились при их жилых квартирах, обычно были на запоре, и войти в них можно было, только позвонив хозяину. Это понятно, ибо круг покупателей, а следовательно, и посетителей был ограниченно избранным.) Веркмейстер пошел открывать дверь. Посетителем оказался сын некоего Петрова, престарелого московского же антиквария из Леонтьевского переулка.

В руках он держал сверток наподобие трубки. Вид у него был развязный и торжественный. Веркмейстер и молодой Петров удалились в соседнюю комнату. Через несколько минут я услыхал два энергично торговавшихся голоса. Петров то выходил из комнаты, то возвращался обратно по приглашению Веркмейстера. Видимо, совершалась солидная сделка и стороны вначале не сходились в цене. Наконец раскланявшийся со мной Петров скомкал сторублевую бумажку и хлопнул выходной дверью. Заперев на ключ дверь, с таинственным и гордым видом приблизился ко мне Веркмейстер.

— Эх, Евгений Платонович, — заговорил он, — первому вам покажу редчайшую, исторического значения покупку!

И развернул передо мной только что приобретенный трубкообразный сверток. Это была моя старая знакомая, рукопись из магазина Рукавишникова в Нижнем Новгороде. Только вид ее был несколько иной. В верхнем углу красовалась довольно крупная, долженствовавшая изображать подлинный автограф царя, надпись: «Благодарен — Александр». Надпись эта, сделанная гусиным пером и точно сохранявшая многочисленные детали сложного каллиграфического росчерка Александра I, казалась сильно выцветшей от времени, сделанной почти сто лет назад. Я не верил глазам, рассматривал ее в лупу и невольно улыбнулся. «Подлинная, да и только, — подумал я, — несомненно, ловкая, тонкая работа отца продавшего, старого леонтьевского антиквария Петрова». Об искусстве его подделок рассказывали легенды; особенно мастер он был по автографам.

Моя улыбка не укрылась от Веркмейстера, и он немедля пристал ко мне с расспросами. Я объяснил ему, что тень императора сделала надпись совсем недавно и что видел я рукопись без нее. Тогда антикварий заволновался и вооружился в свою очередь лупой.

— Вижу, — заговорил Веркмейстер обиженным тоном, — настоящую старую подпись. И росчерк подлинный, и чернила выцвели, и даже вот маленькая характерная шероховатость на загибе.

Вытащили альбом с репродукциями автографов крупных лиц и стали сравнивать. Все было сделано идеально, я готов был даже не поверить самому себе. И только точное воспроизведение однотипных мельчайших деталей «шероховатостей» от скорописи убедило нас в том, что кто-то копировал почерк царя по известному, лежавшему перед нами оригиналу. Скопировал он от усердия и случайные незначительные кляксы (брызги гусиного пера), не могущие быть повторенными. Веркмейстер взял с меня слово сохранения антикварной тайны. Я дал слово и, как видите, нарушил его только через много лет. Срок законный!

Не думает ли читатель моих записок, что на этом заканчивается история проекта ордена Святой Троицы, снабженного подлинной благодарственной надписью растроганного царя? Это не совсем так.

С рукописью я встретился снова в 1919 году и при самых неожиданных обстоятельствах — точно по Чехову, по рассказу «Произведение искусства».

Был день моего рождения. Пришел поздравить меня крупный московский антикварий П. А. Голованов и сделал мне подарок… свиток с проектом ордена Святой Троицы, снабженный личным и «несомненным» автографом Александра I.

— Купил случайно после смерти одного коллекционера, — пояснил он, — редчайшая, исключительная вещь, подпись Александра в полной сохранности… нелегко мне досталась…

Я поблагодарил, обнял дарителя и… ничего не сказал.

Мне остается только покаяться в поступке, лишенном этики. Даримое принято обычно не отчуждать, а хранить до смертного часа. Я нарушил эту традицию и, уступая просьбам антиквария Г. В. Кучина, обменял курьезный по своей судьбе документ на орудия каменного века. Где она, эта рукопись, сейчас, чье собрание украшает — не знаю. Только бы не встретиться с ней снова! Возможно…

Надо отдать справедливость, копии и тонкие подделки самого неожиданного характера играли значительную роль в антикварной торговле. Старались, как правило, сбывать их на праздничных уличных рынках, через комиссионеров. Продажа личная непосредственно заведомой копии солидным антикварием могла подорвать его авторитет, навредить торговым операциям, умалить ценность экспертизы, лишить доверия клиентов. Поэтому совершали эти шаткие операции (по антикварному — «садили мины») подручные или «кони».

Во время одного из посещений упоминавшегося московского антиквария Н. С. Кокурина я был отозван им в соседнюю комнату, где сидел уже добрый час щегольски одетый, гладко выбритый джентльмен, державший в руках объемистый портфель желтой кожи. Мы познакомились. Это был коммивояжер, заезжий представитель какой-то австрийской фирмы по распространению первоклассных копий миниатюр на пластинках из слоновой кости. Делились показанные им образцы на сорта, имели свой печатный прейскурант и были вделаны в трудно отличимые от подлинных старых бронзовые и деревянные рамки. На красном дереве последних были следы червоточины, под слегка заплесневелым стеклом лежала пыль, в некоторых частях изображений портретов были легкие кракелюры. Бронза местами потемнела и даже позеленела, закисла. Подлинник, хорошо сделанный подлинник! Учтено было все, даже тонко подмеченная психологическая подробность, что покупатель-коллекционер любил и любит не только приобрести вещь, но и поставить себя в роль некоторого ее защитника-спасителя от варварского, неаккуратного или небрежного обращения при переходе из рук в руки. Спасение это обычно заключалось и заключается в снятии пыли, протирке стекла, приведении в порядок металлических украшений. Таким образом, к услугам любителя имеется полный ассортимент духовных радостей: и хорошая заграничная пыль, и пятна на стекле, и окись металла. (На языке рыночных, или «прохладных», антиквариев продажа подделки выражалась фразами: «Погладить доброго человека по душе» или «Поцеловать в сердце». Внешние же достоинства какой-либо вещи характерно определяли — «Двадцать четыре радости», «Тысяча и одна ночь» или «Умная работа на большие мозги».) На обороте рамок, в дополнение к наружному и психологическому эффекту, на «товаре» австрийца были подклеены еще остатки старых рукописей и какие-то загадочные номера крупных собраний с сургучными и мастичными печатями «гербовного» владельца. Бойкий коми так и сыпал именами петербургских, московских, киевских и одесских антиквариев, пользовавшихся услугами его фирмы. К чести Николая Сергеевича Кокурина, следует сказать, что от операции с подделками, или «фальшаками», он категорически отказался. С остатками же и следами от поставок заграничных фальсификаторов и продаж их по рукам я сталкивался в комиссионных и антикварных магазинах последующих лет. Кажется, шли они и идут до сих пор за подлинные старые оригиналы.

Копированием старинных миниатюр занимались и одиночки-антикварии из среды московских художников. Я присутствовал при одной такой операции у художника К. Поспешно сделанная им копия в течение нескольких часов дала по краям нужные, едва заметные для невооруженного глаза кракелюры, а вправленная в старинную рамку и под стекло с фацетом^{31} могла ввести в заблуждение даже опытного собирателя. Писал он подстриженным пером из крыла вальдшнепа, на работу одного экземпляра затрачивал около трех часов, кракелюры же создавал посредством особой комбинации, состоявшей в последовательном наложении слоев жидкого масляного и спиртового лаков один на другой. Эти наслоения впитывали в себя пыль, стягивались и при высыхании производили разрывы краски на кости. Немало таких изделий гуляет и сейчас по рукам молодых, начинающих любителей старины. Большей частью в угоду спросу это женские портреты с оригиналов XVIII века или копии по открыткам с классической живописи.

Добавлю еще любопытное происшествие, которое произошло с одним петербургским антикварных дел специалистом. Как знаток старинного фарфора и хрусталя в старом С.-Петербурге пользовался большой популярностью упомянутый мною выше антикварий Мендель Ерухимович Свердлов. Один из великих князей увлекался этой областью коллекционирования. Услыхав про большого специалиста, князь решил показать ему все свои многочисленные приобретения. Однажды к Свердлову явился блестящий адъютант, передавший перепуганному антикварию приглашение высокопоставленного лица. Сам Мендель Ерухимович рассказывал об этом приблизительно так:

— Как еврей, проживавший в столице лишь благодаря купеческой гильдии, я чувствовал себя не особенно прочно. Строгие, тяжелые были тогда времена. Заволновался я, да и как, в каком костюме явиться к великому князю? Ну, думаю, держись Мендель Ерухимович! Явился… Великий князь за руку со мной поздоровался. Осмотрел я всю коллекцию… Всякий там товар был, и хороший, и слабый, больше чашки и фигуры. Оценил, забраковал кое-что. Узнал, между прочим, стоявшую на верхней полке шкафа фигуру и говорю: «А вот эту фигурку я знаю — старый Гарднер, метка крючком, у ней трещина на ножке». — «Как знаете, — удивился великий князь, — откуда?!» — «Да как же не знать, — отвечаю, — она у меня с месяц тому назад графом одним куплена, я ей и ножку чинил. С Александровского рынка она, год назад ее купил». Приказали снять фигурку. Какой-то генерал сам за ней полез. Достали. Все, как я сказал, так и есть: и клеймо, и починочка. Только, вижу, смутился великий князь, наскоро со мной простился и ушел. А генерал один вышел из его кабинета да, как зверь, на меня набросился: надо было вам, кричит, язык развязывать, вздор разный болтать, да я вас, да будете знать! Еле я опомнился от страха. «А почему, — спрашиваю, — нельзя было говорить?» — «А потому, — объясняет, — что фигурку эту, как свою фамильную редкость, верноподданнически поднес великому князю граф (такой-то), и милости за это получил. Зарубите себе на носу, что вы ошиблись, наврали, как хотите выкручивайтесь, а то вас граф из столицы вышлет». Пришел я домой без памяти и в лихорадке. Как вам это дело нравится? А?!.

АНТИКВАРИИ-ИКОННИКИ

Антикварии-иконники, пожалуй, особая каста среди собирателей и перепродавцов старинных вещей. Чаще всего занимались этой отраслью коммерции иконописцы и реставраторы религиозных предметов. Хорошо разбираясь в образцах иконописи, различая и по школам и эпохам, объезжали некоторые из них глухую провинцию, обычно поселения старообрядцев, выменивали и по дешевым ценам скупали «лики божии», т. е. иконы. При этом выбирали, конечно, только те, которые представляли определенную художественную или валютную ценность. А ценились иконы, пережившие века, писанные по старому уставу, или «переводу», многоликие, сюжетные, т. е. сложные по композиции, и без заметных следов реставрации. Для новичка-коллекционера здесь был непочатый край всяческих заблуждений, ошибок, переоценок при покупке, а вместе с тем и учения. Это и служило привлекательной доходной статьей для менее щепетильных антиквариев. Распознавать ценную иконопись подчас было и для специалистов делом нелегким. Существовали к тому же целые артели профессионалов по выработке дубликатов, копий и подделок, писанных на старых досках, закопченных, хорошо покрытых темной олифой. Надо было обладать большим опытом, чтобы найти и иногда просто угадать подлинную послойность, т. е. наложенные один на другой слои красок, происходившие от стародавнего обычая поновлять икону, сдавать ее при потемнении для поправки мастеру. Такие поправки могли, ввиду оседавшей на живопись копоти от свечей и лампад, производиться не один раз в столетие. Например, на иконе хотя бы XIV столетия могли быть записи и XV, и XVI, и XVII вв., и даже современные. Этим хорошо пользовались фальсификаторы. На старой «чке», или доске, писали икону древнего образца, покрывали ее олифой, высушивали, подкапчивали, на этом слое делали второе изображение с такими же процедурами, на втором — третье и т. д. Когда икона была покрыта последним слоем темной олифы и хорошо выдержана в сухом помещении, делали в каком-нибудь месте расчистку, т. е. проскабливали до начального слоя настолько, чтобы был виден «древнейший» рисунок. В таком виде продавали ее коллекционеру с таинственным и дружеским сообщением:

— Иконочка, святой образок, изволите видеть, не позднее века пятнадцатого, да записана… Расчищать надобно… Получится первоклассная вещь для вашего собрания. Я уж чуть почистил, испробовал… Вон что там, внизу-то. И недорого.

Коллекционер попадался на удочку и не только приобретал новодел, но и поручал еще продавцу снять с нее послойность, довести до первоначального состояния. Надо было видеть, с какой тонкой и хитрой угодливостью антикварий оперировал с порученной ему работой. Вскрыв один слой, он приносил икону заказчику на просмотр, говоря:

— Уж так хорошо, что жалко дальше чистить… Как скажете?

И раз за разом укреплял доверие клиента к покупке.

Насколько тонка была работа фальсификаторов, можно судить по случаю, рассказанному мне большим знатоком и специалистом иконописи Григорием Иосифовичем Чириковым.

— Купил я раз в Мстёре в сарае под грязью и копотью пять больших икон. Старые, насквозь их вижу, что не моложе четырнадцатого века, а привез в Москву, начал вскрывать — настоящая подделка. Так и смолчал… Стыдно было, что и меня накрыли…

Около книжного склада П. П. Шибанова и иконных магазинов Силиных на Никольской бродил, выжидая покупателей, выходивших от антиквариев, мстерский богомаз Мосолов. Человек этот бросался в глаза тем, что бородатое лицо его сохраняло всегда одно и то же улыбающееся, восторженное выражение. Получалось впечатление, что у него неисчерпаемый источник душевных радостей и энергии, которыми он может снабдить по сходной цене каждого желающего. Товара никакого при себе никогда не имел, а только разузнавал и записывал адреса, обещаясь зайти и занести требуемое на квартиру. Познакомившись таким образом, аккуратно приходил и начинал ежедневно носить всякую всячину, чаще всего древние предметы религиозного культа. Человек этот был агентом крупных, не имевших открытой торговли иконописных мастерских, и сбывал заведомые подделки.

Один из московских купцов начал коллекционировать древние иконы, причем по странной фантазии покупал их только с «мощевиками», т. е. с врезанными в дерево, застекленными частицами мощей. Через короткое время Мосолов наградил его целым собранием хорошо сделанных фальсификатов. Почти всех святых собрал этот меценат в свою коллекцию. Тогда конкуренты ловкого иконника начали подсмеиваться над покупателем и уверили его в том, что он делается жертвой ловкого обмана. А для пробы и проверки порекомендовали ему заказать Мосолову мощи Ильи-пророка, взятого, по библейскому преданию, живым на небо. Так и сделал купец, затребовав от ничего не подозревавшего поставщика нетленные останки святого Ильи. Через неделю Мосолов принес не только икону с мощами, но даже с особой металлической коробочкой в которой, по его словам и согласно ловко сделанной надписи, был запаян чудесно сохранившийся волос из бороды пророка. Вместо уплаты денег собиратель мощей вцепился в длинную рыжую бороду Мосолова и выдрал из нее несколько клочьев. Дело это перешло в суд, где, вызывая общий смех, ответчик оправдывался:

— Илья-пророк живым, по писанию, на небо взят, потому мощей его на земле обретаться никак не может. И сейчас на колеснице своей преподобный еще перед дождем разъезжает, а нечестивец в грех, соблазн да в искушение меня ввел…

Впрочем, дело это не единичное, бивали Мосолова покупатели и по разным другим поводам.

Очень любили антикварии-иконники устраиваться экспертами, оценщиками и советниками при каком-нибудь не особенно опытном денежном собирателе. Здесь было самое широкое поле для их деятельности. От третьих, подставных лиц продавали они этим собирателям новоделы или слабые по исполнению предметы, сами их ценили, когда было надо, подхваливали, для вида торговались с продавцом. Если же были предложения со стороны, то требовали себе от продающего негласную «хабару», или гонорар, в противном случае проваливали покупку — не советовали приобретать.

Очень любопытны были приемы таких антиквариев при личной покупке в среде старообрядцев или просто религиозно настроенных людей. Входил антикварий-иконник в сопровождении маклера — указчика адреса в помещение, быстрым движением срывал с головы шапку или картуз и начинал с внешним усердием, осеняя себя сложенным по старообрядческому уставу двуперстием, молиться на образа. Окончив моление, антикварий низко кланялся хозяевам и произносил:

— Я из Москвы, собираю для устройства моленной святые образа, по старому чину писанные. Для молитвы, для доброго дела греха нет продать, может, на чем и сладимся во имя божие…

Иногда уловка эта удавалась, иногда к собирателю на моление относились с подозрением, и антикварий уходил ни с чем. В последнем случае он запоминал адрес и подсылал вторично, спустя некоторое время, подручного человека.

Немало в быту антиквариев этой категории, равно как и у иных, самых разнообразных случаев и курьезов. Всех не опишешь и не перечислишь. Записать пришлось следующие острословицы и разговоры, несколько рисующие быт и иконников.

Не лоб, а кошель крестит…

Очки-то и всякому святому вотрет…

Сокол из Москвы налетел воробьев щипать…

Ты его спроси, как он Варвару-великомученицу на святого архангела Гавриила переписал. Крылья ей подшил, копьецо в руки дал, конька подвел… Только вышло нескладно, на рынок продал, не специалист — не иконник, а вывесочник!

Что ты олифу-то зря на святого налил, ровно масло на хлеб…

Это первый оператор по святой части!

Реставратор тоже… замыл мне Максима Грека и бородку ему не в бок, а на прямое причесал. Сам знаешь, что Максим-от Грек с широкой бородой, ровно полицмейстер…

Сам святой, товар — святой, наскрозь его, жулика, видать…

Нельзя на березовой чке старое писать, дай-подай сосну. Покупатель мой копчушку (т. е. новую, закопченную под старую икону) научился как признать. Очень я ему ими удружил… Дачу можно из моего товара построить…

Ну благословил я его по-отечески! Новеньких попродал. Теперь надо что и получше дать. Почин есть, а далее сам на салазках пойдет, будет в петлю лезть. Можно дать семнадцатый, только не особливо из первых. Когда до шестнадцатого дойдем — и не видно, потянем…

Аминь ему!.. В хорошие руки попал… У него он теперь первый советчик!.. Экспект или эксперт, что ли? Да ничего, у этого музыканта денег много… Он ему со святыми упокой пропоет на тысячи — у него голос на деньги хороший…

Пророка Даниила я ему засватал, а он говорит; «Оставь до завтра — экспекту покажу». Экспект ко мне: «Сколько даешь?»

Я: «Двести…» — «Мало! Ведь Даниил-то с житием посередь в ковчежце, в углублении, а клейма кругом. Вещь семнадцатого века, Строгановская». Не сошлись… Так что думаешь? Разговорил покупателя. Вот он какой кот Иваныч, пиявица из поганой лужи, а в храм каждый праздник на Рогожскую едет. Его у нас зовут: «Гладкая лапка, а цапка…»

Он покупателя прохвощит (т. е. протрет травой хвощем, употребляемой для приглаживания иконописной доски до покрытия ее левкасом),^{32} потом пропишет, а сверху олифой смажет — и блестит до поры, пока не очухается да на большую деньгу не влипнет…

Ему поверить, что семь грехов замолить. Зачтется в дела добрые…

Был разбойник благоразумный, что спокаялся, а этот: и кается, и лается, и опять в разбой… Не доглядел я… с наводной трещиной (т. е. с искусственной кракелюрой, обычно делавшейся или путем царапанья острым ножом, или тонкой подрисовкой) мне Федоровскую (икону божьей матери) продал. Я ему говорю: «Новодельную мне продал!» А он: «У вас, я думал, коллекция новодельных, музей нового искусства!» Вот какой грешник! Чего грешник — разбойник, мошенник! Стыда перед грехом нет!

Очеса-то (глаза) подписаны, да в косину… Выходит — для святого неудобно — очки надобны…

Не брюки у святого, не драги (штаны, порты), а вовсе ничего; под плащом не видно, и ничего потому не пишется. В грех с тобой на слове войдешь…

Святой Христофор с головой песьей (св. Христофор изображается на иконах со звериной головой), а ты с лаем…

Святой Никита-скопец. Его в детстве облегчили, и не в грех ему. А тебя бы вот теперь, чтобы мене по вдовам бегал да по дешевке божье благословение (т. е. иконы) у них не скупал…

Он от мстерского (город, где проживают иконники-профессионалы) богомаза и сам пролаза. Гляди за ним в четыре глаза… Опять из-под носа всю моленную скупил…

Помянешь Елисея Иваныча Силина — благородный был человек, а этот — чертов ухват — в аду из пламени головешки таскает и не обожжется…

По совести тебя просил: «Напиши мне святого Георгия на белом, беспременно на белом коне». А это что? Мышастая кобыла с чужого двора… Рази конь это? Со своей бабы, что ли, рисовал?

Илья-пророк на колеснице? А где огонь?.. Дым один… Что тебе краски, что ли, жаль?

Эх ты, реставратор! Клеевар копытный… Как хочешь, так и обижайся. Калоши тебе заливать, а не таким делом сурьезным заниматься! Голубицей (светло-синяя, голубая краски) заправил и контуры навел…

(Часть записей сделана в период 1909–1913 гг. в Москве от разных лиц.)

УЛИЧНЫЕ ТОРГОВЦЫ-ГОВОРУНЫ

По кафе московских бульваров ходили в старину продавцы из-под полы непристойной литературы и фотографий. В руках они носили для отвлечения внимания полиции какой-нибудь совершенно не соответствовавший настоящему виду товара предмет — ящичек с фокусом, проволочную головоломку, бумажные цветы и т. п. Наметив любителя, они, таинственно наклонясь к его уху, шептали:

— Первая лунная ночь новобрачных в пикантных парижских снимках. Сделайте вид, что покупаете у меня цветочек. «Поп» — трагедия. Сочинение Баркова «Лука М… щев».

Еще такие:

Очень интересно и сногсшибательно! Знаменитое историческое произведение! Похождения купца в бане на Нижегородской ярмарке — шесть занимательных видов.

Стихи написаны на особой бумажке. Дайте адрес, можем принести товар на дом. Негритянские мальчики и бабушки. Просвечивающие игральные карты. Коробочка с выскакивающим изображением… Есть скучающие девочки в пансионе и надзирательница. Как гусар собирался воевать, стал из баб войско набирать. Отчего родятся рыжие — люди бесстыжие. Преступление апашей на Парижском бульваре — из двух мужчин и красивой женщины.

Полная сцена раздевания… «Горе от ума» Грибоедова с картинками. Купите, устраиваю полную распродажу и еду в Париж за новыми сюжетами.

Если приобретатель решался на покупку, ему осторожно передавалась коллекция непристойных карточек, сам же продавец отходил в сторону и наблюдал за его действиями издали. После выбора торговался, получал деньги и поспешно шел дальше. Но любителей непристойной литературы, ценившейся довольно дорого, ожидало разочарование. Вместо показанной книжки действительно порнографического содержания после расчета ему подсовывали, при совете «скорее убрать, чтобы никто не видел», в похожей обложке другую. Придя домой, вместо Баркова такой любитель, выбросивший на покупку несколько рублей, разочарованный, находил в кармане или «Сказки Андерсена», или какой-нибудь «Самоучитель бальных танцев». Существовали целые артели по сбыту товара такого сорта, специальные ателье и коммивояжеры.

Приходилось мне встречать интересных продавцов табачных изделий с приговором.

Папиросы, табак и гильзы с турецкой девицей, в супружеском деле большой баловницей. Сама курит и людей солидных на то мутит. У султана турецкого триста жен, от них один гомон: одной покурить дай, другую изюмом накорми, а десяток с собой спать положи. Смирно не лежат, брыкаются, бесстыдством похваляются. Послал их султан за это к нам в Москву гулять и папиросы набивать. Папиросы, табак и т. д.

(Записано в 1911 г. в Москве от неизвестного.)

Записал я еще на рынке в Москве в 1917 г. следующие разговоры с острословием отказавшихся назвать себя торговцев махоркой и золочеными грецкими орехами.

Первый говорил:

— Махорочка, табак деревенский — сорока двух сортов и натуральных видов! Растет листом в Луганске для трубки цыганской, а для добрых человеков — путаная крошка, курится в «собачьей ножке». Заменяет сигары гаванские и лучшие табаки испанские. Был сорт «Богдан Хмельницкий» («Богдан Хмельницкий», «Кобзарь», «Золотая рыбка» и прочие названия различных сортов и марок махорки) и «Кобзарь» — теперь-с вроссыпь их пустили на базар. «Золотая» и «Чудо-рыбка» — ныряет, где неглыбко. Была в одной цене, теперь подорожала. «Наталка-Полтавка» — самая душистая-с травка и крепкая, и вкус в ней — костромскому разводу не сдаст. Прошу подходить и, кто не верит, пробовать! Откуда мы все это знаем? Сам я правский, старый разводчик-табачник, сын тоже теперь по этой части. «Дрезина» и «Казак» — кури их с сыта и натощак! Кременчугский «Самокат» можно курить давать напрокат и деньги заработать, даже в черед стоять желающие станут. Нате бумажку — сверив на пробу… Сам я? Сам не курю, только пробую и то считаю вредным. Нюхательная? Нюхательная тоже есть. «Палаптирикс» — птица о двух головах, на коротких ногах, в свое время две копейки стоила. С одной головой птица — четыре копейки. Была днепровская нюхательная, для военных брали. С рисуночком специальным: офицер солдат вежливо учит… «Рыцарь» еще да «Прогресс» из Ливн-Домогадского. Шестьдесят семь лет, а память у меня какая! Еще какие назвать? «Сестрица» — очищенная жилка, крепкий, взатяжку не продохнешь, пятками вперед домой пойдешь и двери к себе не найдешь! «Нюхач» — нюхай да плачь. Спички? Спички есть, господин, вятские с петухом и еще бывшие Лапшина, у которого лопнула шина. Получите! Две копеечки сдачи… А вот махорка-мухобой, самая крепкая! Один курит, а семь наземь в обморок падают. Махорочка — табак деревенский, сорока двух сортов и натуральных видов. Растет листом в Луганске для трубки цыганской, а для добрых человеков — путаная крошка, курится в «собачьей ножке». Заменяет сигары гаванские и лучшие табаки испанские…

Стоявший в Охотном ряду в 1913 г. старик — торговец золочеными орехами произносил:

— Натуральные золоченые грецкие орехи — взрослым для богатства, детям для потехи. Прошу свериться — пятьдесят шестой пробы червонного золота, вышли из-под кузнецкого молота, ковали три кузнеца в два конца. Один — ударит, другой — прибавит, а я собирал и деньги наживал. Три копейки штука, пятачок пара! Возьмите дюжину, еще выгоднее — за тридцать копеек. Натуральные золоченые грецкие орехи…

На мой вопрос об имени и фамилии торговца я получил ответ:

— Иван Попов — крупный человек. Ездит по летам в Крым из воздуха делать дым. Ест все, что попадется, у него ничего не сорвется. Имеет лысину и плешь, комар с мухой тебя съешь!

Из разных уездов приезжали в Нижний Новгород в известное время года торговцы вареными раками. Выкрик их был напевного характера:

— Раки-рачицы из проточной водицы! Раки, раки, раки! Кру-у-пные раки! Варе-е-ные раки! Рачиц с икрой наберем! Раки, кому раки, кому рыба надоелась и говядина приелась? Раки, раки, раки!

(Записано в 1906 г. на Нижегородской ярмарке от неизвестного старика разносчика.)

В местах большого уличного движения появлялись часто большие хитрецы, разносчики, продававшие ковры. На плече такого коммерсанта висели… обрезки старых, вытертых паласов, тщательно подкрашенных, вычищенных от обильной моли и выровненных по краям ножом. Продавали они их путем ловкого обмана, носившего характер психологического воздействия, по тройным, если не по пятерным, ценам. Занимались этой специальностью преимущественно пензенские татары. Наметив жертву, чаще всего проходившего с женщиной мужчину, хватали его за рукав и произносили:

— Купи настоящие персидские, тегеранские ковры для барыни. Первый сорт ковер! Дешево продаю!

Задержанный, не думая о покупке, осведомлялся о цене. На это следовали объяснения:

— Тридцать рублей прошу. Хороший товар! Куда бежишь, куда спешишь, чего не смотришь? Денег нет, а цену спрашиваешь? Тебе бы за пятнадцать… Ишь какой будешь! Сам кособокий, а барыню какую красивую брал!

От неожиданной реплики покупатель шагал быстрее дальше, но продавец шел за ним по пятам и не унимался:

— Давай двадцать семь! Двадцать шесть давай! За четвертную!.. Эх, пустой карман, скупая душа, дармоед, а не покупатель! И двадцать два не дашь? И двадцать нет?

Чтобы укрыться от неожиданного дерзкого приставания, оскорбляемый, по наивности, оборачивался и называл какую-нибудь цену. Начинался финал комедии:

— Такая голова, а заработать деньги мала! Я думал, на барина попал? Десять даешь! Ну давай двадцать! Нет ахча? Семнадцать нет? И пятнадцать нет? Ну, на за твою цену — последний остаток, поминай меня, доброго человека!

На руку прохожего в один момент перебрасывались все ковры, и продавец, принимая выжидательную позу, вынимал кошелек, как бы готовясь дать сдачу. Ничего не оставалось, как заплатить, выслушать новые дерзости или, затеяв историю, вести нахала в участок для составления протокола. Шли часто, сохраняя время, на первое. Выбрасывали деньги и, делая довольное лицо, шли домой с приобретением, стоившим всего несколько рублей.

Существовали для такого сбыта неофициальные компании маклаков, скупавшие ковровые лоскуты, перекрашивавшие, подновлявшие их и из больших вырезывавшие небольшие, наиболее уцелевшие куски. Такой товар имел специальные склады и десятки сбытчиков.

(«Ахча» — по-татарски деньги. Записано без точного сохранения неправильностей выговора в Москве в 1910 г. от неизвестного торговца коврами.)

Уличных стекольщиков почему-то всегда считали за больших проказников. Молва приписывала им особые проделки, практиковавшиеся на окраинах городов. В темную осеннюю ночь, чтобы поднять спрос на себя, посылали будто бы стекольщики какого-нибудь ловкача-приятеля пройти по улице и выбить ногой или камнем побольше стекол в рамах маленьких домишек. Утром, чуть свет, появлялись на место происшествия с «деревянным портфелем» сами инициаторы этого дела и как ни в чем не бывало начинали выкрикивать: «Стё-ё-ё-кла вставлять!» Стараясь спастись от холодного ветра, а иногда и дождя, обыватели спешили зазвать его к себе и втридорога использовать его работу. Достоверность сведений остается на совести рассказчиков.

Были еще такие выкрики стекольщиков:

Стекло, стекло вставляем! На божий свет поглядеть даем!

Стекло, стекло, стекольщик приехал! Кому вставить, кому выставить, кому волоконце выправить!

Вставлять стекла! Стекла вмазать! Бабы — за тряпки, мужики — за кошельки!

А я стекольщик! Кому — давай, давай! Зимнюю раму со шпаклевкой… Ай, давай, давай! Стекла, стекла, стекла!

Стекольщик-резчик, малярка-подгонщик стекла вставляет!

С настоящими бемками для витрин и окон… Стекла вставим! Стекла вставим! Стекольщик, стекольщик, стекольщик!

(Записано в 1906–1913 гг. от неизвестных стекольщиков в Москве, Владимире, Васильсурске, Нижнем Новгороде.)

На Дорогомиловском рынке Москвы в 1910 г. сидел около на удивление безграмотной декорации, намалеванной любителем живописи, фотограф, упрямо отказавшийся назвать себя. Декорация изображала дом с колоннами и высоким крыльцом, украшенным фигурами львов странной породы. Вдали был парк из тропических пальм и кипарисов, на которых сидели аисты. На небе, занимая четверть фона, красовалась луна, около которой летел воздушный шар с флагами. К декорации, несмотря на отсутствие реки или пруда, приставлялась еще лодка с веслами, в которой могли увековечить себя все желающие. Для любителей поэзии имелась разбитая гитара, которая на фото превращала снимающегося в певца. Приглашая клиентов, старичок-фотограф говорил:

— Художник-фотограф, имеющий парижскую практику. Могу снять как угодно, в какой желаете позе, мгновенно художественно исполненный портрет вашим симпатиям. В лодке на фоне замка горной Шотландии, с сопровождением пения… Если женитесь, это вам необходимо для воспоминаний супруги — в раме на стене. Замок окарауливают каменные львы; чтобы зайти в него, требовалось заклятие. Группой сняться интереснее. Приводите снять все семейство. Возьмете в руку гитару, слегка откроете рот и переделываетесь певцом прекрасной шотландской природы.

Изумительная красота! Поразите всех, кого желаете. Работаю на лучшей бумаге… Цены при-фи!

(«При-фи» было обращено, как я слышал, рыночными завсегдатаями в прозвище фотографа с «парижской школой».)

На толкучих рынках Москвы и других городов существовали многочисленные мелкие торговцы типа ликвидированного «вербного базара», которые, сбывая свой товар, говорили обычно с прибаутками, произносили приговоры. Часть их каламбуров и призывов мне удалось записать для сборника.

Продавец бумажных детских дудочек, состоявших из свернутой полосы картона, склеенного с двух сторон пергаментной бумагой, с отверстиями для вдувания воздуха и прилаживания, приговаривал во время продажи предметов своего изделия:

— Приехал из Америки на зеленом венике, веник отрепался, а я здесь, на Сухаревке, остался. Спешите, торопитесь купить необходимую вещь по хозяйству!

Продавец конфет, завернутых в цветную бумагу с бахромой и украшенных изображением лубочного портрета экзотической красавицы, произносил скороговоркой:

— Сергей добрый приехал… Только так, только задаром, каждая конфетина заменяет десять фунтов сахарного песку! Как куснешь, так уснешь, как вскочишь, так опять захочешь. Подходи бедный, подходи богатый, подходи тонкий, подходи пузатый, подходи слепой, подходи горбатый, всем так раздаю, задаром!

Наиболее ловкие продавцы этого бесценного товара старались создать азартную конкуренцию. Они брали конфеты, украшенные, как сказано, своеобразными портретами красавиц, быстро, технически совершенным приемом переворачивали их и предлагали за пятнадцать копеек угадать положение фигуры. Если согласившийся на это покупатель тыкал пальцем в то место, где помещалась верхняя часть головы, то получал за внесенную вперед плату копеечную конфету, если же попадал в нижнюю часть, то проигрывал и лишался и пятнадцати копеек, и предмета покупки. Нечего говорить, что для употребления в пищу эти лакомства были совершенно не пригодны. Состояли они из картофельной муки и краски, смешанных с духовитой эссенцией. Продавец-«метальщик» при этом приговаривал:

— Как «юбку» заворотил — пятиалтынный заплатил! Пожалуйте, пожалуйте, распродается гарем турецкого султана. Мадамы без всякого изъяна!

«Юбкой» именовалась часть бумажной обертки с бахромой.

Продавались картонные трубочки, внутри которых были вставлены зеркала; при вращении создавалось в маленьком отверстии впечатление, что движутся цветные геометрические фигуры. Продавцы выкрикивали:

— Детская панорамка-калейдоскоп, десять тысяч разных видов: птички, букашки, зверьки, таракашки… Не надо детей в театр водить, надо панораму купить!

Распространитель стеклянных баночек, в которых, под давлением натянутой на отверстие резины, двигался сверху вниз морской чертик, быстро произносил:

— Морской житель землю роет, себе могилу готовит. Жил у кухарки Анфиски тридцать три года, под постелью, без прописки!

Торговец тещиным языком, т. е. длинным бумажным плоским футляром, с писком развертывавшимся на пружине при вдувании воздуха и имевшим на конце цветное перышко, солидно говорил:

— Теща околела, язык продать велела!

Владелец предприятия по сбыту прыгающей лягушки из папье-маше почти в напев протягивал:

— Чудо двадцатого века, картонная лягушка прыгает на живого человека!

Сбытчик китайской игрушки, изображавшей обезьяну (в шкуре из кроличьего меха), державшую за руку свою дочку, без умолку повторял:

— Обезьяна Фока танцует без отдыха и срока, она вышла на Тверскую погулять и учит свою дочку танцевать!

Фока находилась в непрерывном движении от длинной прикрепленной к руке говорившего нитки и делала благодаря витым проволочным ножкам комические движения.

Существовали и варианты этого приговора, которые мне записать не пришлось.

Продавец дешевых лубочных книжек, очень громким голосом обращая на себя внимание прохожих, почти пел:

— Великое божие наказание! Как брат с сестрой обвенчались, как сын у отца оторвал я…, листок, свисток, кресток, книжка, манишка и от бабы самоварная шишка, да полфунта жареной колбасы. И все за двадцать копеек!

Товар книжника состоял, конечно, из самых дешевых изданий, ничего общего с присваивавшимися им заглавиями и предметами не имевших. Брали его нарасхват, доверяясь только убедительному приговору. Да и некогда было разбираться — слишком быстро около такой раскладки вырастала толпа любителей дешевой, небывалой редкости. Раньше продажа по этому приговору часто приурочивалась к совершению торжественных крестных ходов, собиравших многолюдье. Расчет торговли во время религиозной процессии, вероятно, основывался на психологическом эффекте — поразить верующих, набожных людей сообщением о невероятном греховном происшествии. Безграмотные, не умевшие иногда разбираться даже в азбучных складах люди накупали по повышенным ценам всякие лубочные брошюры, в которых тщетно, через знакомых грамотеев, искали содержания, объявленного выкриками продавца. Думая, что произошла ошибка, делали порой и вторичную покупку. Наивность и доверие содействовали таким путем материальным успехам такого книжника, или, как его также называли, славильщика.

Бывали на городских улицах и такие выкрики:

— Смех без конца! Сто юмористических рассказов писателя Тургенева за один пятачок!

Тысяча и одна ночь, с подробным описанием множества пикантных любовных похождений!

Сочинения знаменитого баснописца Баркова^{33} в стихах, с точным изображением всех событий его жизни! Полная поэма о Луке.

Что делает жена, когда мужа дома нет…

Полный самоучитель салонных и бальных танцев! Руководство для любителей весело и полезно проводить свое время…

Устал кричать, покупайте так!

Библиотека новейших занимательных повестей и рассказов: «Тарас Бульба» — сочинение Гоголя, «Юрий Милославский» — Загоскина, сборник стихотворений Александра Сергеевича Пушкина, «Полная поваренная книга» — Молоховец! Тысяча вегетарианских и постных блюд, советы молодым хозяйкам! Полный самоновейший сонник для угадывания всех снов и сновидений! «Основы хиромантии и френологии, гадание и предсказание судьбы по линиям рук», «Карточные пасьянсы», «Самоучитель хорошего тона» — как прилично вести себя в обществе молодым людям всякого возраста и обратить внимание прекрасного пола!

Новейший деловой и любовный письмовник, содержащий всю коммерческую и торговую корреспонденцию!

Последние новости дня, «Вечернее время»… Хроника: Негус абиссинский купил апельсин мессинский, зонтик от дождика, два перочинных ножика! Португалия готовится к войне, Япония в дыме и огне! Как в Африке пушками сражаются с лягушками, как земля кружится, как кто с кем дружится, как шах персидский шел по улице Мясницкой. Как и почему у Фердинанда нос длинный прирос!

Сбытчик дешевых проволочных головоломок быстро вертя их в руках и демонстрируя, монотонно твердил:

— Настоящая китайская головоломка: снять кольцо с семи петель, развести факирский крючок. Делается легко и просто — секрет за пятачок, прибор с секретом за пятиалтынный. Совершеннейший аппарат, заменяет взрослым урок арифметики, детям — полезную игрушку. Раз, два, прошу смотреть при счете «три» мозги переворачиваются сзаду наперед. Море (показывались пустые, повернутые вверх ладони), корабль (обе руки складывались наподобие одной пригоршни), пушки (показывались кулаки с вытянутыми вперед указательными пальцами), детские игрушки (показывались публике два кукиша). Сюрприз для тех, кто посмотреть любит, а без покупки к жене домой идет! Настоящая китайская головоломка: снять кольцо с петли, человека спасти от смерти, тещу вокруг пальца обвести и радость в семье завести. Помереть теща не померла, а время чудно провела! Можно получить наследство, не имея богатого родственника. Прошу купить и вспомнить, завтра подниму цены, придется пальто в ломбард закладать! Дешевая чудесная распродажа магических аппаратов из стальной полированной проволоки! Тайны мудрецов и кудесников, изобретение китайского пророка Чай-чи-ши — пять раз в затылке почеши. Показан самому китайскому принцу. Разводные кольца с пирамидой от Калиостро^{34} делаются весьма просто. Раз, два, три — в голове туман, сырость, дым, рук ловкость и обман. Ничего не видно, кто хочет разбогатеть — платит за две штуки, со скидкой, четвертак и т. д.

(В записи зазыва, ввиду быстроты его произнесения, имеются пропуски.)

Небьющееся, неломающееся вечное стекло на сто лет — с ручательством: раз… раз… и раз!

Каждый желающий убеждается в его необычайной прочности. Очень удобно для сердитых тещ и жен: мужья страдают, когда им стаканы в лоб попадают, а в хозяйстве экономия и нет убытка. Тетенька, купите для дома!.. Не бьется, не ломается, порче никакой не подвергается… Сорок копеек за штуку!

(Записано в 1916 г. в Москве от неизвестного уличного продавца «вечных» стаканов, стоявшего возле Ильинских ворот.)

На деревянном ящике положена железная головка лопаты. Вокруг нее множество обыкновенных стаканов. Ражий детина-продавец по очереди берет каждый из них и изо всей силы бьет по железу. И — чудо! Стаканы остаются целыми и невредимыми. В толпе говорят, что они закалены особым способом, составляющим секрет сбытчика, и лопаются только при наливании в них горячей жидкости. Продажа, под зазыв и смех слушателей, идет бойко.

Зазыв приходилось слышать и с вариантами. Начинался вариант так:

— Африка, Америка, Италия и много далее требуют от изобретателя небьющейся и неломающейся посуды открытия секрета, содержащегося в большой тайне. Прошу покупать для экономического потребления и полного удовольствия.

(Отрывок зазыва, записанный в 1915 г. в Москве от неизвестного продавца «вечных» стаканов на Сухаревской площади.)

Во время дневных уличных гуляний вам иногда загораживал путь какой-нибудь взлохмаченный субъект, имевший при себе две-три оклеенных печатными лубочными рисунками и надписями коробки и энергично, раскрывая их перед самым вашим носом, повторял:

— Большой набор детских фокусов всех видов! Умственное развитие для ребенка с малых лет… Волшебные шнурки, через которые проскакивают три шарика, не причиняя никому вреда. Точеная рюмочка с цветным шариком, исчезающим по магической палочке. Деревянные тиски, сквозь которые продергивается в обе стороны разрезанный пополам шнур… Шило, которым безболезненно можно проколоть себе нос, щеки и палец… Волшебный футляр, в котором исчезает на глазах у всех монета… Полный набор за восемьдесят копеек, уложен в прекрасный художественный ящик. Подробное наставление и открытие секретов прилагается в напечатанном виде. Громадный интерес и неожиданные иллюзии, удивляющие взрослых. Все аппараты являются точной копией с аппаратов Пинетти. Для взрослого интересанта имею человека-мечтателя с патронами, который, по желанию владельца, ведет себя, как на дворе, при дамах. Патрон зажигается от папиросы. Все поражаются неожиданностью рискованного зрелища! Безудержный смех и веселие большого общества собравшихся гостей! Фигура человека-мечтателя из олова прочная, для многих сеансов.

Иван Иваныч в гости ходил и очень свой желудок пирогами утрудил. И вот отправился себя освободить и мечтой увлекся, как далее быть. Человек-мечтатель, даровых пирогов уплетатель, акцизный прихлебатель! Купите, ваше благородие, господин… Стоимость — сорок копеек!

(Записано в 1905 г. в Казани от неизвестного бульварного торговца.)

«Пышечник», нося на жирном открытом лотке обильно осыпанные уличной пылью и толченым сахаром шматки вареного в сале теста, восклицал:

— Пышки, пышки, подходите, ребятишки, подтяните штанишки!

Путешествующие по рынку с киоском для лотереи, т. е. с небольшим наличником, содержавшим ювелирную мелочь, говорили:

— Счастье на мосту с чашкой, копейку кладут — пятачок берут! Спешите нажить капитал!

Пряничники старались оглушить одной и той же фразой, повторявшейся многократно со скоростью пулеметных выстрелов:

— Пеки, пеки — по копейке, а пара пятачок!

Конфетчики из Вышнего Волочка непрерывно твердили:

— Я из Вышнего Волочка… наш Вышний Волочек стоит пятачок, подходи ученый и дурачок!

Они же иногда разнообразили:

— Тетка Алена отказала тридцать три миллиона, не велела их сберегать, а велела разыграть! Кто желает участвовать в счастливой лотерее на конфеты, прошу заплатить пятиалтынный!

Приютившийся среди рыночных торговцев дешевый мелочной шулер, обыгрывавший на перевернутом вверх дном ящике случайных партнеров в «три карты», чтобы отвлечь внимание наблюдающих за ним, перебрасывая колоду и приглашая простаков «испытать счастье», произносил скороговоркой:

— Шла барыня с кавалером, сделала шик-мык, никому не говори, старик, что обманываю — на водку дам. Прошу испытать — меня начисто обыграть!

Для вида такие картежники, как их обычно называли, раскладывали какой-нибудь товар самого дешевого качества и при появлении административного надзора изображали мелких рыночных барышников.

Записаны мной от лиц той же специальности еще следующие разговоры:

— Прошу считать до трех… Раз, два, три… Старшая карта бьет младшую… Дама… десятка треф, шестерка бубен… У вас, если бы играли, был, видите, король бубен. Я должен был проиграть! Хотите поставить, счастье испытать? Или ваша, или моя! Сколько ставите! Полтинник? Примазывайте гривенник! Вот так! Мечу!.. Иду робберсом! Восьмерка пик… дама пик… валет червей… У вас восьмерка червей… На этот раз проиграли. Повторить? Можно… Не толпитесь, кто не участвует. Удвойте мазу!.. Прекрасно!.. Так… Опять моя, у вас трефовая дама, а мой туз… Надо было в первый раз играть вам на большую. Такое уж мне счастье, вчера я все последнее проиграл. Отказываетесь еще? У кого нет азарта, к тому не идет карта! Левая дорога, правая сторона, дама с валетом. Не ходит одна, а с кавалером, будто честные супруги. А у супруги имеются многие други… Видите еще валет ластится. Вот сейчас бы вы опять выиграли. Фик-фок — и на правый бок! Кто в карты не играет, тот зря жизнь проживает! Надумаете еще сыграть? Если нет, дайте место тому господину. Раз… два… Дайте дорогу, опять околоточный идет за пятеркой. На другой угол бульвара приходите! Экий жаднущий околодырь — плати да плати, а делов нет!

(«Робберс» — риск. «Иду робберсом» — очень рискую.)

Жил король с дамой во дворце на самом конце состоял при доме валет — лефортовский кадет. Восьмерка с десяткой на них насплетничали, а семерка с шестеркой королю донесли. Пошла канитель — любовная постель, валета за волосы, даму за косы. Случился конфуз, и все дело прикрыл козырный туз. Карты в колоду тасоваться, а банку по рукам рассоваться. Заметываю! Кто ставит? Перстенек ваш вместо денег — в трех рублях…

Дама треф — прелестница Матильда Ивановна, дама червей — Анна Поликарповна, дама пик — брюнетка Авдотья Марковна, а дама бубен — всем другим дала звон. Идут короли, каждый себе супругу выбирает и козырным манером кроет. А валеты, на пики надеты, глядят из угла, куда чья карта полегла. Открываю и мечу банк всем желающим с пятиалтынного!

Не жулики мы и не плуты, а карточные банкруты! Сами проиграем и других спутаем. Играем на петлю и ремешок и на три счастливые карты!

В петлю пальцем попадешь — деньги наживешь, мимо — никому не диво. Рискуй, спеши, счастья не упусти!

Игра самая простая — сдаю вам три карты, себе беру одну. Старшая кроет младшую. Покроете тремя мою — ваш банк! Рискую, безикую одной на три. Вот так: ваша дама треф мою девятку трефей кроет. Была бы ваша! Еще раз: опять вы взяли королем шестерку пиковую. Давайте с пятачка. Даю! Ваша! Десяткой восьмерку убили… Удвойте! Опять ваша, черт побери. Тридцать в банке! Взяла! Полтину еще, тьфу ты, пропащая! Ваша! Дама червовая против шестерки. Вчера все с себя проиграл одному. Рискую на пять рублей! Последняя пятерка! Возьмите кого на вязку. Один желаете? Ах, мать честная, стасовать хорошенько… Руки трясутся, я нервный человек. Взяли карту? Бью тузом вашу семерку! Наконец-то и мне фартит! На красненькую, на десять рублей? Ну, шиш-маришь, никому не говоришь, во все глаза глядишь — ничего не видишь. Не иду, а еду с последнего. Лахман, лах — твои дела швах! Семь раз круг на пять подруг, прошел, проехал — никого не задел, когда в трубу полетел! Деньги кладите на средину, при свидетелях. Идет все равно на пролет, попаду в переплет, когда не прозеваешь — выгодно сыграешь. Моя дама червовая, ваша шестерка. И мне счастье! Плутовство? Какое, сударь? Будете осторожнее выражаться, кругом все видели. Карты — счастье! При вас тасовал, при вас сдавал. Карты правительственные, не своей фабрики. Вы обыграть меня пришли, а не время по-честному провести на риск. Вы специально в таком деле занимаетесь? Таких, как вы, вентиляторами называют… Шалишь-мамонишь, на грех наводишь! Можете не то что приставу, а митрополиту жаловаться. Ходите, гуляйте дальше, звезды считайте, воробьев не пропускайте, и ворону увидите — за курицу не примите! Ха-ха-ха!.. Курица да ворона — сходственные меж собой, пернатое царство. Шурыга-мурыга, хлеба коврига, а я… (пропуск в записи ввиду быстроты произносимых слов). Погуляйте, ветерком вас продует, и опять придете счастье пытать, кто еще со мной играет? С деньгами теперь, можете по миру меня пустить или в трактире угостить! За что купил — за то и продал… А вы, сударь в шляпе, только в книжку пишете, а не играете. С вас после угощение!

(«Безиковать» — рисковать в игре. «Вязка» — денежная компания, соглашение, секретное условие.)

Три вороны, три галки играли в три палки. Даю три карты и даю деньги или беру из банка. Чем банк солидней, тем выгодней, купите дом и заведете ланду. Села ворона на березу и навалила два воза навозу, а галки для того летали на свалку. Вежливая птица, где не позволительно, не навалит. Заметываю. Прошу расступиться и не мешать любознательностью желающим успеха и счастливой судьбы!

(Записано в 1905–1909 гг. на бульварах, скверах Москвы, на Нижегородской ярмарке от неизвестных уличных «метальщиков» — карточных шулеров.)

Сновавший повсюду в городской рыночной толпе торговец лимонадом-газесом солидно оповещал:

— Мед-лимонад газес, от него черт на крышу залез! Копейка большой стакан! Поспешите приобрести редкое питьецо — заморское варевцо!

Носившие на голове вразнос фрукты изредка произносили:

— Сливы двадцать за фунт — без подначки! У Акули — дули, пятачок за пару. Яблочки ранет, у кого своих нет!

Продавцы стеклянных мундштуков острили:

— Мундштучок-сигара, как у старого цыгана, на вот — нагнись да затянись!

Продавец лаптей, поворачивая свою ногу, обутую в лапоть же, и показывая на худую пятку, деловито обращался к вам:

— Американские баретки в двадцать четыре клетки. Как ни шагнешь, так двадцать одно. Как ни ступишь, так бубны козыри!

«Фабрикант счастья», т. е. бумажных трубочек с «планетным предсказанием» и с надетым поверх медным колечком, удивлял быстротой говора:

— Это кольцо от жару, от пожару, от чахотки, от чесотки, от работы, от заботы и от болезни и чтобы черти в тебя не лезли!

(Записано в период 1909–1915 гг. на московских рынках.)

Продавец мышеловок расхваливал свой товар:

— Не надо ни дров, ни печки, можно обойтись с огарком обыкновенной свечки. Универсальная мышеловка и крысоловка! Правым пальцем правой руки заводится пружина, задевается за крючок — и готова убийственная машина. На крючок надевается корочка хлеба и поджаривается на пламени обыкновенной свечки, получается приятная, аппетитная лакомая приманка для животного, которое не может более кусаться, а должно попадаться. Универсальное изобретение одного заграничного профессора, подарившего его на пользу человечеству! Изобретателю ставится памятник в Москве, на песчаной косе, возле Устьинского моста, где разводят утят и где бабы топят котят, да где зять тещу хотел на дно с камнем на шее опустить, а она выплыла, поднырнула, его за бороду рванула! Всего десять копеек — время не теряйте, скорей покупайте, допродаю остаток из Кокоревского склада!

(Записано в 1909 г. в Москве от уличного торговца мышеловками, назвавшего себя Васильевым.)

Продавцы «кислых щей»^{35} приставали:

— Кислых щей — в утробу влей. Заплати копейку, садись на линейку и на отцовом катере поезжай к матери!

(Записано в 1906 г. в Арзамасе Нижегородской губернии на рынке от неизвестного квасника.)

Лотерейщик, т. е. продавец билетов на выигрыш мелких дешевых вещиц, разложенных в наличнике, уверял:

— Я приехал к вам заработать немного: детишкам на молочишко, жене на платьишко, а хозяину на винишко — горло промочить!

У продавца «универсальных скребков» для капусты, «фигурных» ножей для картофеля, точильных машинок и прочего было особое словесное умение заинтересовать товаром:

— Наши хозяйки три часа на кухне толкаются, а потом пять часов с мужем ругаются, отчего обед не готов. Купите заграничного изобретения нож для шинкования капусты и перестаньте быть грустны! Дела ваши домашние наладятся, и все хозяйки перестанут лаяться. Прошу внимания! Раз, два — капуста готова для питательного супа, сюда же берете картофель… Шелуха отпадает сама по себе. В кухонном деле улучшение, а по службе за это повышение!

Во время этого разговора продавец неустанно демонстрировал свой товар, кромсая горы различных овощей и красиво разбрасывая их по лотку.

(Записано в 1912 г. от неизвестного торговца в Москве на Сухаревском рынке.)

Интересен был еще звонкий выкрик продавца «средства от паразитов»:

— Клопы подыхают, блохи умирают, моль улетает, тараканы опасаются, мухи промеж себя кусаются. Теща спит спокойно, и вы с супругой живете вольно… Единственная натуральная жидкость, верное средство, купите больше и семейству еще откажите в наследство!

(Записано в 1906 г. в Москве от неизвестного.)

По Москве ходили продавцы игрушки — металлической фигурки человечка, которая «росла», покрываясь особой окисью, в налитой водою бутылке. От них я слышал:

— Настоящий человечек в бутылке! Вырастает на глазах без всякого стыда. Берете металлическую фигурку, всовываете в бутылку, наливаете обыкновенной водой и даете наблюдать детям. Вызывает у всех восторг! Интересное научное зрелище!

(Записано в 1912 г. в Москве от неизвестного.)

На московской Трубной площади по базарным дням сидел продавец навозных червей, подлистников и выползков для любителей рыбной ловли, который следующим острословным разговором восхвалял свой товар:

— Красные, огневые, навозные жирные черви! Для лещей, окуней, карасей, язей, головлей и плотвы. Жирные, выкормленные для господ любителей, политые молоком и выдержанные на глине. Самые свежие насекомые! Простоят в банке год и не испортятся. Хочешь — рыбу лови, хочешь — в пироги клади, хочешь — в зиму посоли! Цена десять копеек большой порции, пять копеек кучка. Для одного раза. Выползки замечательные — не мятые, не горелые, не прелые, порционные, как в трактире. Возьми эту приманку и злой жене сделай из нее селянку. Съест, вовсе сбесится — на собачий двор отведешь, избавишься от домашнего безобразия. Могу выпить, от вашего усердия, шкалик и закусить живым выползком!

Курьезный продавец проделывал при произнесении приговора отвратительные манипуляции: клал червей на губу и давал им оттуда выползать. Окружавшие или плевались, или охотно покупали.

(Записано в 1909 г. на московской Трубной площади от неизвестного.)

В Москве существовала фирма «А. Ф. Алалыкин с С-ми», славившаяся исключительной прочности носками из двойной нитки. Носились эти носки без штопки едва ли не более года и раскупались экономным купечеством и мелочно-расчетливым мещанством. Острословица уличного торговца ставит их в пример высокой доброкачественности товара.

— Не товар, а красота — выше алалыкинского не прыгает, а ниже не стоит. Для людей экономных, что пять пар прогонных!

(Записано в 1910 г. в Москве от неизвестного уличного торговца носками и чулками.)

Характерно еще следующее разнотипное торговое острословие.

Острословный выкрик продавца спичек:

— Настоящие серные спички! Пять минут шипения, потом горение, сначала вонь, потом огонь!

(Записано в 1916 г. в Москве от неизвестного уличного торговца.)

Острословный выкрик продавца планов Москвы:

— Новый план Москвы! Все улицы, все переулки, все закоулки, все повороты, все завороты, все ходы, все тропы, все блохи, тараканы и клопы! Только двадцать копеек, необходимо иметь на стене, чтобы мухам не заблудиться!

(Записано в 1913 г. в Москве от неизвестного уличного продавца.)

Острословные выкрики уличных продавцов папирос:

— Папиросы «Зеир» потрясли весь мир!

(Записано в 1923 г. в Москве от неизвестного.)

— Папиросы «Эра» продаем до первого милиционера!

(Записано в 1923 г. в Москве от неизвестного продавца папирос поштучно.)

Иногда не только бродячие торговцы слагали приговоры, но по их адресу любила острить толпа. Вот, например, как говорили крестьяне про универсальный товар офени:

— У нашего Якова товара всякого: шпильки, булавки, чирьи, бородавки, нитки, катушки, селедочные кадушки, банки с помадой и с дегтем кому надо, красные платочки, мелкие гвоздочки. Есть старые башмаки, покупайте, молодые и старики!

(Записано в 1911 г. в Москве от рыночного торговца Т. П. Крюкова.)

Слышал еще:

— Это чай, сахар, кофе, табак, сигары, папиросы!

(Записано в 1916 г. в Москве от Л. В. Антоновой.)

Вся фраза являлась острословным прозвищем торговца мелочными товарами. Обычно подобного типа надписями неизменно отличались вывески старых бакалейных лавок.^{36}

ОБМАН, ОБМЕР, ОБВЕС

В среде работников прилавка, называвшихся прежде приказчиками, я слышал:

Сухой гриб иначе как «на путешествие» вешать мне не выгодно! Мокрить его для весу — гнить начнет, товар перепортишь…

«На бумажку» идет крупа, ветчина или колбаса высший сорт по ценам…

Такому можно «с пушки» дать, он в очках с мороза…

«По-темному», Вася, прогуляйся, а я поговорю с ней…

«С походом» продавать, на брюки себе в день заработаешь!

На нахальство мы не идем — у нас чисто и обоим, всем двоим выгодно!

«Бросочек», как у артиста в цирках, — наше было дело. Молодых надо учить у нас — стариков!

У-у! Ехида какая, не идет «в путешествие». Сам плутище о семи пальцах!

Где «с подначкой»! Гляди, я палец в стороне держу. Не покупатель — сразу видать! Продавец супротив твоей скупости ни при чем…

Отправил его «на путешествие», а он мне на всю фирму, черт, с другого конца кричит: «Подождите без меня вешать!» Вот какой слоник!

В торговле без обмана и нельзя… Душа не стерпит! От одного — грош, от другого — два, так и идет сыздавна. Продавца у нас пять лет делу учат, чтобы все происхождение знал…

Вот извольте, объясним. Крупу досыпать надо, себе в пользу — на весах. Мясо можно за косточку в большом куске попридержать… Керосин выше и быстрей лить… Пятачок какой-нибудь, а сколько из всего напрыгает… Тут и греха нет! Зато товарец лучший дадим…

Старая анекдота… Петуха один раз мясники зимой продали сшитого: только по фальши, в насмех голову с индюка пришили. Вот история была! Купил чиновник и ругался. Штучка с ручкой! Мясное дело тоже в своем секрете… Это, смотрите, не у нашего хозяина — Николая Хрисанфыча Курепина, а на вольном базаре, у острога было. У нас дело солидное и товар высший, черкасский… Мы покупателя как надо угостим и лучшей говядиной покормим. Дело поставлено на глянец!

Притворенный шут — покупатель Иван Ильич. Войдет, закажет, а сам будто по сторонам смотрит, и ничего как бы ему не видать. Вес ему давай верный, кто их знает, а то скандал и крик. Я первый раз, когда не знал их, хотел «на поход» взвесить, а он меня тростью чуть не в зубы. «Жеребцовый, — кричит, — доильщик, статью уголовного положения читал? Я тебя в Сибири сгною!» Еле-еле уговорил хозяин, сам им вешал. А покупатель, верите или нет, на полста враз с закусками, и у губернатора на чаю бывает. Нам, продавцам, рупь на чай за отпуск. Натура иха очень добрая, только по-лошадиному, с характером — на дыбы!

Шмук-мастеру портному надо дать сделать, хозяину вершка три с покупки… За шмук лишняя продажа по магазину…

У бабы глаз на весы змеиный! Скрозь землю, через огонь видит…

Мясо этот год у нас не в цене и без радуги, слава богу, выгодно торгуем! Нам это ни к чему…

Как кривой в лавку зашел, так и берегись, лучше зрячего вбок видит…

К матери — под вятери такого клявузу… Не дам другой бумаги — нет и нет! Бери без завертки, а вешать для санитарного состояния без бумаги не вправе… Ну и прощай! Приходи на «семь радостей», дите с тобой окрестим… И без твоего покупу обойдемся!

Ты на пятак сам рублей ищешь!

«На нахальство» сам покупатель добрый… Вдругорядь у другого купи — там даром в честную дают!

Ко мне двадцать нищих за день в лавку зайдут, я с тебя на них и вешаю!

(Записано в период 1906–1909 гг. в Москве, Нижнем Новгороде и Владимире от различных старых торговцев. Объяснением вышедших ныне из употребления отдельных выражений обязан нижегородскому коммерсанту В. И. Пыпину-Челулину.)

Обмер и обвес — обычное явление, практиковавшееся в торговле.

Приемы обмера и обвеса продавцами покупателей записаны мною следующие:

Обвес «с походом».

Продавец берет большее против спрошенного количества какого-либо продукта и с легким толчком бросает его на весы, после этого на весах же отрезает ножом излишнюю часть и во время этого процесса усиленно нажимает на площадку, которая и показывает излишек. Иногда с этой же целью он добавляет еще резкий удар тем же ножом по площадке. Когда площадка весов с недостающим количеством продукта чуть остановится внизу, продавец на мгновение отнимает руки, как бы убеждая покупающего не только в точности требуемого количества, но и в «большом походе». После этого ловкий торговец отрезает из лежащих на прилавке обрезков еще маленький кусочек продукта, дополняет его, быстро срывает покупаемое с чашки весов и, с выражениями готовности к услугам, поспешно завертывает в бумагу. В этом приеме обычно скрывается самый значительный недовес.

Обвес «на бумажку» или «на пакет».

Продаваемое упаковывается или в двойной пакет, или в толстую, тяжелую бумагу, отнимающую при небольших порциях покупаемого значительную часть веса.

Обвес «на бросок».

Продаваемое быстро, с силой бросают на весы, отчего последние идут вниз. Не дав им выровняться, быстро снимают взвешиваемое, упаковывают и выдают покупателю.

Обвес «на пушку», «с пушки».

Вывешивая тару, отвлекают чем-либо внимание покупателя и, по надобности, то быстро сбрасывают, то вновь кладут мелкую гирю на противоположную взвешиваемому чашку. Для удобства такие гири держат привязанными на шнурок, который также, при изменении приема, может давать вес.

Обвес «втемную», «по-темному».

Взвешивают на весах, поставленных таким образом, что покупатель видит часть их. Обычно продавец закрывает стрелку и желаемую чашку своей фигурой.

Обвес «на путешествие».

Продавец взвешивает без присутствия покупателя, вежливо направляя его в кассу для расчета или для получения чека.

Обвес «на нахальство».

Продавец, пользуясь незнанием и ненаблюдательностью покупателя, ставит неверные гири — меньшего веса.

Обвес «с подначкой».

Практикуется чаще всего уличными торговцами на ручных неверных весах. Прием заключается в отклонении пальцами, в момент взвешивания, головки прибора в желаемую сторону.

Обвес «на время».

Обвес, рассчитанный на скорость наложения и быстроту снимания с весов продаваемого.

«Сделать пиротехнику», или «радугу».

Подменить один сорт товара другим. Способ, широко практиковавшийся у мясников.

«Дать ассортимент» — отпустить товар высшего сорта, а довесить низшим.

Обвес «семь радостей».

Продавец одновременно старается использовать и вес бумаги, и неверные гири, и сбрасывание последних, и все прочие приемы.

Обмер «внатяжку» при продаже материи.

Продаваемое ловко натягивается на меру и незаметно спускается с ее конца. Последнее широко практиковалось при продаже плотных шерстяных тканей.

Шмук — тайно выгадываемый портными отрез материала.

Слоник — бывалый, солидный покупатель.

Давать в честную — честно взвешивать.

С тебя вешаю — тебя обвешиваю.

Видеть сквозь огонь — иметь проницательный взгляд.

Змеиный глаз — тонкий, хитрый глаз.

О семи пальцах — очень хитрый, бывалый.

В своем секрете — имеет свои тайны.

Дело поставлено на глянец — дело поставлено блестяще.

Жеребцовый доильщик — обидное прозвище вроде «вор», нечистый на руку.

КУРЬЕЗНЫЕ ТЕКСТЫ ВЫВЕСОК

Насколько сама дореволюционная жизнь и ее бытовые внешние формы давали обильный материал для острословиц, можно еще видеть хотя бы из нескольких курьезных текстов вывесок, которые на окраинах Москвы и в провинции записаны мной и лицами, содействовавшими пополнению моих записей в период 1909–1915 годов:

Буфетчик кондитер —

с накрышкой зала под скатерти, мельхивор и всякую посуду на своих столах под двести и боле персон гостей. Справляет купеческия уважаемые свадьбы суваре балы и почтенные поминки. Здесь же спросить тапера, военного генерала и оркестру скрипок господина Брабанца. Люди во фраках, чулках и по всякому положению. Имеются бронзовыя люстры на 100 свечей.

Прошу оказать внимание с благодарностью.

Съ почтением к вам в ожидании уважаемых заказов имею честь пребывать покорным слугою.

Петр Ефимович Козырев с С-ми.

Доставлен мне этот текст провинциальной многословной, стоявшей на нескольких столбах вывески кондитера и буфетчика, в числе многих других материалов, уже упоминаемым мной П. С. Кузнецовым. Относится к 70-м гг. прошлого столетия.

«Мельхивор» — несомненно мельхиор.

«Суваре» — суаре, sovrée.

«Люди во фраках» — обслуживающий персонал, официанты.

«Военный генерал» — отставной генерал, обычно в мундире и орденах, приглашавшийся тщеславными людьми на различные торжества за плату, как манекен. Присутствие его под видом гостя подчеркивало влиятельное знакомство, общественный вес и солидность устроителя торжества. Таких генералов купцы обычно усаживали за столом на почетное место, старательно угощали, выдавали за близких значимых и щедро за прокат оплачивали. Иногда эти же генералы играли роль посаженых отцов, на крестинах записывались в восприемники, ехали впереди свадебной процессии в ландо с шаферами, а на похоронах выстаивали панихиды и вытирали глаза платком, как бы плача.

Где не было генералов, заменяли их «второсортными» старыми мундирными чиновниками. Чем важнее держали себя эти люди, тем дороже оплачивался и их оригинальный труд. Не обходилось, несомненно, и без маскарада, когда за неимением настоящих генералов и чиновников рядили в их форму особых статистов или отставных поручиков, державших тон под «превосходительного» посетителя. Мой отец, П. П. Иванов, помнил в молодые годы^{37} богатую купеческую свадьбу в Иваново-Вознесенске, на которой присутствовал «родственник-генерал», украшенный пятью блестящими звездами персидского ордена «Льва и Солнца» и несколькими лентами. Рядом с ним на подушке, лежавшей на особом столе, были наколоты еще какие-то регалии котильонного характера. «Генерала» этого поили из особой серебряной стопы, прислуживали ему камердинер в ливрее и несколько лакеев. Ему первому подавали кушанья, он же произносил тост за молодых. Тост за него самого пел хор «с многолетием». Говорили, что «генерал» якобы был выписан на гастроли из столицы и ему помимо иного внешнего почета были устроены помпезные встреча и проводы на вокзале с участием делегации с иконой и хлебом-солью, военного оркестра, нарядов полиции, пожарных и бенгальского огня. Смотреть на «генерала» сбежалось полгорода, а купцы — конкуренты устроителя свадьбы «потеряли от досады головы». На этой же свадьбе за обеденным столом сидел местный брандмейстер в медалях, не снимавший с головы ярко начищенной каски.

С приглашением столичного гостя не обошлось без курьезов: «генерал», войдя в роль, счел себя обиженным платой и письменно требовал с купца дополнительное вознаграждение, каковое и было ему впоследствии вручено из опасения скандала и огласки.

Еще вывески:

Шашлычный мастер из молодого карачаевского барашка с кахетинским вином,

Соломон.

Трактир Приют весны

с крипкими напитками.

Трактир Свидание друзей

с арганом и от дельными кабинетами.

Трахтир Голубка с низком для проезжих.

На верху вывески изображен херувим, летящий с зажженным факелом. Летит он над гробом. Внизу надпись:

Гробовых дел мастер. Архипов.

Парижский парикмахир Пьер Мусатов из Лондона

Стрижка, брижка и завивка.

Кролики, белки, куры и прочия певчия птицы.

Оккультист, очки, пенснэ, лорнеты Ш. Б. Гуревич.

Кислощевое заведение с газировкой фрухтовой воды

К. Панкратов.

Моды и десу

Адель Карловна.

Набойка матроссов и полуперин.

И. Ф. Федорова.

Бальные и национальные танцы в собственном зале с духовой музыкой.

Обучение в 2-х недельный срок

Артист Горбачев — «Стрелковекий».

Профессор шансонетнаго искусства

Андрей Захаровичъ Серполетти.

Банки и пиявки

на дому и в бани.

Рудометчик Нефед Шлепенко

он же по помозолю с корнем.

Мед и лимонад-Газес

Филиппа Байкова.

Духовитые трубочные и иныя табаки.

Фотографические снимки для холостых и не женатых!

(плакат в окне).

Бюро похоронных и свадебных процессий

Ядрейкин средний.

Выгребной и ретирадный обоз В. Н. Розова

Исполнение аккуратное и срочное.

Парикмахер Мусью Жорис-Панкратов.

Мадам Донэ,

Моды, платья и фризюр.

Повивальная бабка сприютом для секретных.

А. Мухова.

(Надпись на двери):

Ольга Павловна Козова.

Гадает по системе мадам Ленорманы,

Здесь же по кофейной гущи и ногтю.

Шлыков

Мастер по обувке и подбойке подмет.

Тапёр Петр Емельянович Сивкин

Играет старую и новую музыку:

балы, обеды, свадьбы и семейныя события.

Стригу и брею

Баранов.

Бани римския

семейныя

дворянския

и вобщия.

Покупка лому золота и серебра.

Здесь же специалист по ставке банок и пияек.

Партниха и ажурная строчка.

Спасатель крыс, мышей, клопов, тараканов — выводит морит с пользой.

Безвредно и доступно страдающим нашествием!

Тиф! мор! погибель! Смерть!

Изобретатель

Иван Савельич Сапогов.

Вывески и названия кавказских духанов:

Не уезжай, голубчик мой.

Свежий воздух.

Пускай пойдет.

Цакул здесь.

Ле полотер

дер полотер

здесь живет полотер.

(Кимры. Записано от А. И. Картель.)

Анонс:

Кабарэ с участием каскад-певицы

Зининой-Нильской

Будут исполнены

«Маленький, малюсенький

Вот такой…»

и «На то

испанец он».^{38}

Фурор! Сенсация!

Пришлось мне видеть оригинальные плакаты, висевшие в одной из пивных в 1916 г. в Москве, заслуживающие, по моему мнению, помещения в перечень курьезных оповещений:

В нетрезвом виде пиво не подается. Зарубьянц.

Просят не выражаться.