Меткое московское слово

МОСКОВСКИЕ ИЗВОЗЧИКИ

Извозчик — чаще всего местный, пригородный крестьянин.

Когда-то заработок его был выгодным и, по сравнению с другими профессиями, довольно значительным. Но мало-помалу трамвай, автомобиль и автобус вытеснили его из города, заставили уехать в провинцию, вернуться к земле или к крестьянству. Только не совсем еще победили они ломовика, продолжающего в незначительных размерах свое дело. Но и его дни сочтены, и ему существовать недолго. «Грузовик-машина» не уступит «коннику» своей дороги.

Извозчиков следует разделить прежде всего по социальному признаку: на хозяев и работников, а по достоинству, квалификации и разрядам — на одноконных лихачей, на обыкновенных «ночных», или ванек — с плохим выездом, на зимних «парников», или на «голубей со звоном»; на «троечников», т. е. занимающихся катанием на тройках; на «колясочников», т. е. возивших «парой в дышло» в колясках и стоявших чаще всего у вокзалов; на «шаферных», или «свадебных», т. е. обслуживавших многочисленными каретами и иными экипажами свадебные процессии, и, наконец, на ломовых. Все первые разряды имели дело только с легким грузом, т. е. с пассажирами, почему и назывались вообще «легковыми», а самые последние перевозили тяжести, громоздкие предметы, «ломали», т. е. носили их на себе и всегда известны были под определением «ломовых».

У легкого извозчика длинная бытовая история, ожидающая своего исследователя. Сколько форм экипажа пережил его промысел, сколько образцов одежды переносил он на своих терпеливых плечах, сколько старых «обязательных» полицейских и управских постановлений так и сыпались на его голову. А сколько его штрафовали, морили в участках за ничтожную провинность! Если он согласится рассказать про былое, то его стоит послушать. Он один из тех тружеников, которые настойчиво боролись за кусок своего хлеба.

Многие не любили рядовых извозчиков за их грубость, запрашивание непомерных цен и за приставания с предложением услуг, а лихачей за развязность и за слишком свободное обращение с проходившими мимо биржи женщинами. Но первое вытекало из неожиданного смешения двух разнотипных культур, деревенской, провинциальной, и городской, уличной, а второе — из специальности служить всякого рода прожигателям жизни, ночным кутилам и ресторанным завсегдатаям. При этом лихачи исполняли за особое вознаграждение навязанные им обстановкой труда даже обязанности сводников, могущих всегда и во всякое время устроить желающему быстрое и интересное знакомство «под веселую и пьяную руку».

Каждая определенная стоянка, или биржа извозчиков, управлялась выбиравшимся ими самими и обязательно из их среды старостой. Получая определенное вознаграждение, последний часто находился «без выезда», т. е. занимался только наблюдением за порядком, а от себя имел на экипаж работника. Обычно роль эту исполнял старик, пользовавшийся общим уважением и доверием. Как осуществлял он свои права, можно заключить из следующего факта. На театральной (т. е. при театре) бирже много лет подряд старшинствовал очень добродушный на вид легковой извозчик по имени Никанор. Никанор стоял всегда в чапане и опирался на длинную толстую палку. Чуть кто нарушал в чем-либо установленный порядок — «подавал» вне очереди седоку, теснил соседей экипажем или просто «выражался при господах», староста спокойно поднимал свой жезл и увесисто опускал его на шею провинившегося. При этом проделывал процедуру невозмутимо, с сознанием собственного достоинства, не обращая никакого внимания на протесты. Видимо, так и полагалось, ибо выбирали его много лет подряд и ценили. Я застал его еще в 1907 г. и любил, зазвав к себе, подолгу с ним беседовать.

Главным врагом извозчиков была полиция. При системе непролазного взяточничества извозчика обращали в источник служебных доходов. Придирались к каждой мелочи: худому кафтану, к плохой полости, к поцарапанному экипажу, к неприбитому на соответствующее место номерному знаку, к случайной остановке и т. п. И за все «хабарили», т. е. брали в свой карман гривенники, двугривенные, полтинники и даже рубли. Протестовавших отправляли в участок, сажали на сутки в каталажку, не давая даже возможности накормить и напоить брошенную на дворе лошадь. Особенно изощрялись в этом городовые, или «фараоны», и околодочные, или «околодыри».

Хозяин и работник — два, как я упоминал, классовых расслоения извозчиков. Хозяин был человеком «с капиталом», владевшим несколькими экипажами и лошадьми, или «выездами». Работник, занятый на личном иждивении, за пять-шесть рублей в месяц, односельчанин, пользовавшийся только квартирой. Исключение в смысле «харчей» предоставлялось немногим, и то большей частью среди ломовых, содержавших «про нанятой народ стряпуху». Каждый работник обязывался ежедневно привозить к известному часу определенную сумму выручки, недостача в которой вычиталась из его заработка. Если перерабатывал, то хозяин смотрел «спустя рукава» на небольшое присвоение излишков, причем угадывал их приблизительную сумму по состоянию возвратившейся «на двор» лошади. «Конь в мылу», «потный» — значит, много пробежал за день, сухой — все в порядке. Следили еще, как «за корма» возьмется, не ляжет ли и т. п.

У ломовых существовали на бирже свои обычаи. Одним из них надо считать «выканать черёд», т. е. установить право на выполнение той или иной работы в известную очередь. Делалось это для того, чтобы не перебивалась одним у другого цена. Процесс «канань» происходил так. У каждого имелась трех- или пятикопеечная монета с его личным знаком. Некоторые подпилком снимали края, насекали по орлу или решке крест, «писали» звездочку, иные же гнули в середине, делали гвоздем сквозной свищ и т. п. Все эти «амулеты» бросались, с приплевыванием на них, в снятую с головы шапку или картуз, который начинающий обязывался трясти. Чей знак первым он вынимал, тот и брал «дело».

Местами постоянных сборищ извозчиков бывали особые трактиры «с дворам», т. е. с местом, где стояли деревянные колоды, возле которых отдыхали и ели лошади. Сами извозчики нежились в «низке», т. е. в особом, отведенном для них зале. Здесь они пили жидкий чай и закусывали, покупая со стойки, т. е. из буфета, калачи, сайки, весовой хлеб, баранки, дешевую колбасу, щековину, т. е. вареное мясо с воловьей головы, студень или холодный навар с ног, печенку, сердце или рубец, т. е. скатанный и обвязанный веревкой желудок животного, и т. п. Здесь имелись и другие яства: соленая вобла, севрюжья голова, капуста, огурцы и т. п. В этих-то местах и интересно было слушать их разговоры, новости и жалобы на условия труда.

Костюмы извозчиков устанавливались распоряжениями городской управы. Они носили неуклюжий кафтан «на фантах», т. е. на двух сборках сзади, подпоясанный наборным поясом, и поярковую шляпу с пряжкой, доставшуюся им от старых чековых фасонов начала девятнадцатого века. Лихачи любили франтить, отделывая свою форму выпушками из дорогого лисьего меха и наряжаясь в зимнее время взамен обычной для профессии барашковой шапки в настоящую «бобровую». Ломовые имели летом русские рубахи, жилеты, большие фартуки и картузы, а зимой те же шапки и «спинжаки», или ватные пиджаки. Самый старый костюм, который я помню у «легковых» с детского возраста, был кафтан, но с неимоверно набитым пенькой и «простланным» пушными продольными бороздами задом. От такого наряда сошедший с козел извозчик представлял собой какой-то феномен готтентотского сложения.

Номерной знак носили ранее на спине, возле ворота, и только позднее стали прибивать к облучку и задку экипажа.

Некоторые дополнительные подробности быта извозчиков и их отдельные характеристики рисуются из приведенных записей профессиональной речи цеха. Разговоры их иногда не совсем пристойные, поэтому я вынужден обнародовать лишь часть своих записей.

На кошке тебе катать, а не на хорошей лошади! Где у тебя чересседельник? Работничек на хозяина, сворачивай…

Какое хочешь животное запрячь в тарантас можно… Хошь петуха! Вон Анатолий Дуров в шарабане на свинье по всем городам ездил…

Тпру, тпру, тпру!.. Ваше благородие, господин околодочный, за что же штрафуете? Воз на меня, а не я на воз!.. Помилуйте, ваше благородие, ублаготворите… В таком деле и вы сами вожжей бы не справили. Не поворот здесь, а чертов приворот!..

На смотр завтра едем, на зад пломбу ставить! Больше и некуда! На шляпе — есть, на кафтане — есть, на полости — четыре, в передке — восемь. Чего гоняют людей? Они в управе соскучились деньги за службу получать, так давай извозчиков на копейки метить!..

Сын за штраф при Пятницкой сидит. Человека ушиб… А какой человек, если он под извозчика сам лезет? Зря страдает Вася!..

Сворачивай, рваная сволочь! Держи вправо!.. Лошади морду сбил!.. Ах, мать твою так, тебе ночью по глухим переулкам стоять. Сам я рваный? Может, и рваный, да справный!..

Я ему, как барину, подаю, а он мне, холерный, говорит: «Извозчик, вокруг фонарного столба и обратно, два часа подождать!» Я осерчал и отвечаю: «Почему нет, положишь мне серебряну полтину, вокруг тумбы прокачу тебя, скотину!» Хорошо отработал? Он и номера-то записать не успел. Перед барыней ему больно стыдно было. А она: «хи-хи» да «ха-ха»… Вот как бывает в езде!..

Уважь, почтенный служивый, возьми тридцать… Право, не сработал! Завсегда я к городовым уважителен, я и стою в переулке. В другой раз больше попользуешься!..

Я раз попал в Марьину рощу и все пропил. Коня у меня угнали, а самого в овраг завезли и раздели. По нашенской линии иной раз опасно тоже бывает. Пришел к жене босиком, а она меня заслоном по головешке и водой из ведра облила. Потом бабку водила наговаривать. Что ты думаешь, бросил я вовсе пить. Вот дела какие, голова…

Ах, остолбенение какое!..

На три — шесть гривен в день с конем не управишься. Овес, сено… В трактире калачик съешь и колбаски возьмешь, чай — на одново, половому — пятак, на дворе за коня — пятак, фатера, еще трактир, когда смерзнешь… Куда тут!.. Работник теперь три с полтиной хозяину везет. Да кажинный день на городового расход. Вот статуй еще небесный!..

Держи за хвост, а вожжи брось!.. Легче так править!..

Не отбивай, Петя, харчей у воробьев! Жадный, дьявол!..

Первейшая стоянка у рестораций. Ночное дело! Кому вожжа под хвост попала, без лихача не обойтись. С вас деньги берем, да сами шибко дорого плотим за права. У ресторации — всем подай и место еще откупи!

Что станешь делать, рупь фараон лекспроприировал…

Прокатил бы я и ету барыню, уж и прокатил бы с поднятым верхом! Есть любительницы до нас, завези подале и открой верх. Промеж больше лихачей на дутых… И чего им в мужике? Мне сказывал один про таку мужню стерву!

Куды, куды, сукин сын, лезешь? Тоже извозчик!.. Ванька ты, портной, а не извозчик! Тебе на катке сидеть, а не лошадью править! Всю Москву обошел, а дурней дурака не сыскал!..

Я ему с уважением, он меня сволочью, я по-матерну и брыкнулся!

У их коня хвост подвязной, на крючках. В магазине такой двенадцать рублей!..

До чего цыгане по коням мастера. Мому деду слепого мерина за жеребца у вечеру продали!..

Я Москву, как свою бабищу, по статьям всю знаю. Ночью, что надо, найду — без фонарей. Это, сударь-с, Афанасьевский переулок, а не Серебряный!.. У меня в Серебряном дочка прислугой у адвоката!..

Купи веник и помаши твоей под хвостом для воздуха. Кобыла это дело, вентиляцию, ох как обожает!..

Дурошлеп, не кнутом корми животное, а евонным кушаньем! Ну-ка тебя так похлещи; ты што говорить будешь? А!.. Попроси кого поучить тебя. За это нашего брата покровители животных тягают!..

Семьдесят девятый мне! Не веришь? И не верь, все едино не смолодишь… Крепость барскую помню во как… Теперь городовых фараонами зовут, а я еще бударей на краях помню. Так оловянной пуговицей дразнили, а он ничего не мог. Штрафа права не имел накладать, только рази пьяного в квартал, а я трезвый. За шутку — ничего, только плюнет вслед. А еще звали их — «дай понюхать»… Табак они делали и продавали. Ликтричества мы и в глаз не видали, везде фонари на масле и карасине. Карасин и то в диковину многим был. Я семи лет, сироткой при конях в мальчиках на постоялом еще жил… Медведей по Тверской танцевать водили. Вот как помню! Пожарные вручную качали. Э-эх, помирать мне скоро! Бога нечего гневить, пожил, хлебца пожевал, с винцом погулял… Смолоду питущий был… Девок проворил, а жена померла — больше не женился… Дрожжей новых не хотел разводить! Детьми бог не благословил, николи не было, как с ими и быть не знаю. Ну, теперь вы живите за нас! Вам который годок? Кабы мне такой теперь!.. Куда вас, к воротам или во двор? Дом в пять етажей, громадный!..

Кудрявый мех, а кудрявый мех, в горнишках служишь? Позови чайку спить!..

Пыльным мешком бит…

Нам без ругани нельзя, ругань у нас заместо покурить!..

Поп с дьяконом — замок в два ключа! Я не брался в шестой этаж ихни портки таскать. Не так рядились!..

Посторонись! Загавкал, псина… Ты бы лошади-то под брюхо еще подлез, а потом жалился. Прощай, прощай, катись, откуда выкатился!..

Ай-ай! Иван Иваныч, видно, харчи дешевы стали — рыло сростил!

Девки, с дороги уходи, женихи с бабьей радостью едут!..

Меня и наняли! Пошлите вы их, господин, куда сами сможете!

Не чертыхайся, барин, что конь шибко понес, тута спуск с Рождественской горки… Держись, барин, за что легче!..

Перевезли аккуратно, прибавить бы надо, господин! Всего и не хватает-то на троих с закуской полтинника!

Чего ты грозишь, я сам дорогу в полицию к околодырю знаю! Пятнадцать годов по этой дорожке хожу… Всего и разговору-то на один целковый!

(Записано в период 1906–1917 гг. от извозчиков Москвы.)

ЦИРЮЛЬНИКИ И ПАРИКМАХЕРЫ

Московские «холодные» парикмахеры и цирюльники, стоявшие в Зарядье, часто повторяли обращенную в каламбур одну и ту же фразу:

— С пальцем девять, с огурцом пятнадцать!

Писатель А. М. Пазухин^{39} объяснил мне ее значение. За девять грошей брили цирюльники самым примитивным приемом, засовывая для оттягивания щеки в рот палец, за пятнадцать же предоставляли клиентам удобства пользоваться для той же цели огурцом.

В конце XIX в. от времени глубокой старины еще сохранялись и встречались бродячие цирюльники и парикмахеры, ходившие по квартирам своих клиентов, а в свободное время по улицам, базарам и дворам. Они носили в одной руке ящик с инструментом и кое-какой парфюмерией, а на шею надевали через отверстие спинки деревянный стул. Придя на место, где предполагалась работа, эти мастера начинали скоморошьим присказом собирать вокруг себя толпу. Цирюльник был почти то же, что и парикмахер, но вместе с тем лекарь, исполнявший фельдшерские и даже докторские операции. Нижеприводимый текст в молодые годы был мне записан и подарен моим частым спутником по ружейной охоте парикмахером Владимиром Лукичом Лукиным.

— Шла барышня по дорожке, на ней новые полсапожки, да запнулась за тумбочку, уронила сумочку, подняла юбочку, упала на дорожку, поломала ножку! Бреем, стрижем, бобриком-ежом, лечим паршивых, из лысых делаем плешивых, кудри завиваем, гофре направляем, локоны начесываем, на пробор причесываем, парик промоем, кровь откроем, фризюр наколем, тайну любви скроем, мозоль подрежем, косу купим и срежем, мушки клеим, стрижем да бреем! Начески, наколки, шьем наклад в три иголки, мушку приставим, ревматизм растираем, бородавки сводим, по домам к почтенным людям ходим. Цирюльники-щелкачи, запляшет, кто пять лет лежит на печи! Банки, пиявки, набор грудной степной травки. Зубы рвем — деньги вперед берем! Бритвы востры, ножницы остры! Белила, румяна, щеголям награда — из мозгов пахучая помада!.. Шла барышня по дорожке и т. д.

В. Л. Лукин был парикмахером, славившимся своим искусством, и прошлое цирюльничье вспоминал с шутками и иронией. Он неоднократно демонстрировал мне прибор-ящик, с которым объезжал провинцию и работал по вызову, при номерных банях. В ящике длиною более метра и шириной вполовину, в строгом порядке размещались «козьи ножки», ланцеты, ножницы нескольких видов, широкие бритвы, кровососные банки, крючки, сосуд для хранения живых пиявок, инструменты, напоминавшие своим видом плотничье долото, механические заводные машинки-«просечки», коробочка с корпией (расщипанной на нитки полотняной тканью-рваниной), загадочные медикаменты в темно-синих флаконах, помада собственного изготовления, настой из пареного розмарина и березового веника — для мытья головы, ращения волос и пр. Старые нижегородские парикмахеры Гусев и Ковалев, которым я прочитывал приведенный приговор, сообщали мне, что бывали тексты и иного содержания. В одном таком приговоре цирюльник рассказывал о выдергивании зубов, об установке «фонтанели» и о другом лечении, но подлинного текста его восстановить не могли. Искусствовед доктор Н. П. Каменев передавал мне, что эти доморощенные лекари помимо кровопускания и удаления зубов действительно брали на себя более сложные операции, как, например, упомянутые «фонтанель» и «заволоку».

Между прочим, «фонтанелью» назывался глубокий надрез на коже, в который вкладывалась обыкновенная горошина, «заволокой» же — два параллельных надреза, находившихся на некотором расстоянии один от другого, соединенные между собой продернутой под толщу кожи полотняной тряпочкой. В первом случае горошина сама по себе вызывала процесс нагноения, а во втором то же самое явление достигалось путем периодического передергивания ткани из стороны в сторону. Такие хирургические операции считались «полирующими» кровь и способствующими в некоторых случаях выздоровлению, а в других даже продлению жизни. Оба эти приема Н. П. Каменев застал еще в 80-х гг. прошлого столетия в Тульской губернии.

«Щелкачи» — народное прозвище парикмахеров и цирюльников, с особой ловкостью во время работы щелкавших своими ножницами. Многие из парикмахеров сохранили до сих пор эту манеру и, даже просто держа ножницы в руке, без надобности, как бы для особого шика, постукивают, сводя и разводя пальцы, одним кольцом о другое перед носом клиента.

От В. Л. Лукина же мне удалось получить следующие острословицы из лексикона парикмахерских подмастерьев, отнесенные им к 80-м гг. прошлого столетия:

По модной картинке причесываем господ кавалеров: с пробривкой пробора вкось — у кого глаза врозь, прямо — кому желательно быть без изъяна, на валик и поперек — кто умом не прыток; всех красавцами сделаем, и за то клиенты нам много благодарны!

Наш, парикмахерский, они красавец! — зазывал Иван Сидоров-орала, а Марья Кондратьевна щипцы на углях держала. За такого жениха сваха пять тысяч накинуть в силе!..

На резине полсапожки — с бараньей ножки, сюртучок до пят, попросить покурить у кого рад, поет на высоких нотах, сидят в папильотах, да Сидорову Ивану денег не плотит за старанье — болвану!

Бродячие, а за ними работавшие в специальных помещениях цирюльники и парикмахеры имели, как видно по приводимым примерам, свой особый многогранный лексикон.

Мне удалось собрать и записать отдельные слова и выражения.

Картонка — прозвище клиента, который сверх условленной платы не давал «на чай». С появлением авиации таких злосчастных клиентов парикмахеры стали называть еще «ероплан».

Обрить в щетку — т. е. умышленно причинить клиенту неприятность, заключавшуюся в том, чтобы во время процесса бритья держать бритву как можно прямее. От такого приема через несколько часов после операции воспалялись луковицы срезанных волос, появлялись красные пятна, мелкие опухоли в виде прыщей, и кожа покрывалась как бы сыпью. Уличный парикмахер-старичок Иван Трефилович Рогаткин из Зарядья рассказывал мне, что они любили применять этот прием для урока бесплатным клиентам, к числу которых относились в первую очередь околоточные надзиратели и городовые.

Коровий язык — прическа на пробор с торчащими вперед прядями волос на висках, для которой применяли смачивание «секретной» жидкостью — из ржаного кваса, сахарного сиропа и клея-смолы с вишневого дерева или отвара льняного семени.

Комильфотная брижка — процесс бритья с соблюдением всех правил парикмахерского искусства и с обязательным натиранием обритого места пудрой, тальком или просто мелом.

Барина прикончить — выдавить прыщ или чирий с обязательным прижиганием накаленной на огне шляпкой гвоздя.

Флеру пустить — надушить.

Обчекрыжить — плохо остричь.

Божий дар убрать — закрыть лысину густо намасленным фиксатуаром, помадой, деревянным маслом или просто салом, специально выращенными с боков волосами.

Подметку подшить — починить старый парик.

Усы наколенкорить — нафабрить усы, придать им ухарский вид.

Козья нога — крючок для выдергивания зубов.

Блоха — машинка для просечки кожи в том случае, когда ставят банки.

Кисейные штаны — девушка, барышня.

Пиголка — горничная при барских домах, домашняя работница.

Товар в расход пустить — причесать невесту к свадьбе.

Девью косу пригладить — причесать духовное лицо.

На ладони кудри растить — делать плешивому втирания репейного масла или березового настоя для ращения волос.

Сыграть — постричь или побрить.

Двадцать четыре радости совершить — проделать за один раз над клиентом ради увеличения платы как можно больше процедур, например: остричь, обрить голову, вымыть, припудрить, надушить, вежиталью опрыснуть, щипцами волосы просушить, завить, усы «направить», брови причесать и т. п. Каждая процедура оплачивалась по таксе.

Жениха приставить — завить жениха к свадьбе.

Из отдушки душу выгонять — париться в бане.

Руду метать — пускать кровь.

Помолодить — постричь, обрить и т. п.

Облегчить — поставить банки.

Овин намять — растереть живот.

Округлить — постричь в кружок.

Урыльник — умывальник.

Плоскуша — парша, чесотка.

Гостью приветить — поставить пиявку.

Копыта сравнять — срезать мозоли на ногах.

Обкорнать — наспех, плохо постричь.

Палую суку за хвост тянуть — долго и безрезультатно лечить кого-нибудь.

Раку в нору воды налить — поставить клизму.

Фунт дыма продать — сделать мало процедур, но хорошо получить за это.

Тупички — ножницы.

Личная вакса — черная помада (обычно, в старину, сало с голландской сажей).

Душу в покаяние пустить — вызвать искусственную рвоту.

Родителей за здравие поминать — икать.

Комета — хорошо одетый, но нещедрый на расплату клиент.

Ах, ах, ах, комплимент в стихах — франт.

Подзорную трубу на звезды прописывать — ходить к кому-нибудь на дом для лечения.

Шаечничать — ходить для совершения цирюльничьих и парикмахерских процедур в бани.

Бурмитки — перхоть (видимо, от «бурмитское зерно» — жемчуг из Бурмышского, или Персидского, моря — древнее название Персидского залива).

Гнидняк — запущенный, нечистоплотный человек.

Хозяина обездолить — вывести из головы паразитов.

Склад хозяйский потрепать — размять, при вздутии, живот.

Походку бабе наладить — срезать женщине мозоли.

Бабьей спины друг — банный веник.

Хлебный дух — запах печеного хлеба, который получался в бане, когда любители этого своеобразного аромата «поддавали на каменку» (плескали на оную печь) баварский квас.

Наша заплатка, наша шляпа волосяная — нашей работы парик.

Городской бульвар — редкие волосы.

Проспект на свалку — спина.

Нищий аптекарь — доктор, объезжающий по квартирам пациентов.

Дармовое зеркало — бесплатный клиент-городовой, околоточный, «рядской» староста и т. п.

Дыхание вскрыть, душе выход дать — прочистить горло.

Кишки лудить — лечить боли в кишечнике.

Козьего копыта лягун — пациент, который дерется от боли при вырывании зуба «козьей ножкой».

Меченый мастер — цирюльник, который испытал за свои операции побои клиентов.

«Козьей ногой» в салазке колупнуть — вырвать зуб.

На ветряное гумно заплатку наложить — наклеить волосяную накладку на лысину.

Скворешник — прыщ, родинка на носу.

Солонка — губа.

«Козьей ноги» недоимщик — человек, которому надо вырвать зуб.

На вольном духу потеть — париться на полке в горячо натопленной бане.

Вольный дух пользовать — заставлять до боли бить себя березовым веником в хорошо натопленной бане.

Храпесидии — ягодицы.

(Приведенные слова, выражения и каламбуры записаны в период 1903–1912 гг. от следующих лиц: цирюльника и парикмахера Нижнего Новгорода Владимира Лукича Лукина, холодного парикмахера, встреченного у Устьинского моста в Москве Ивана Севастьяныча — фамилия не названа, — холодного парикмахера Хитрова рынка в Москве Власа Степановича Сидоркина, холодного парикмахера, встреченного во Владимире, Петра Никаноровича Шутихина, холодных парикмахеров, встреченных на Нижегородской ярмарке у «Самокатов»: Ивана Трубникова, Павла Сергеевича Кокурина, Панкратия Ильича Власова (прозвище «Сыграй назад!»), Савелия Матвеича Грошева, Арсения Васильевича Пырьева, Сергея Васильевича Пырьева, Ивана Павлыча — без фамилии, специалиста по ставке банок и пиявок Исаака Самойловича Голубь, «безместного» подмастерья Никанора Николаевича Максимова, специалиста «по сводке мозолей и бородавок», торговца патентованной жидкостью Василия Петровича Дужкина, холодных парикмахеров, встреченных на летней конной ярмарке в Нижнем Новгороде, Петра Сидякина, Ивана Нестерова, бывшего служителя при цирюльниках и номерных банях, встреченного в Муроме Ивана Ильича Сударкина (семидесятивосьмилетнего нищего) и встреченного мною в Москве в Зарядье холодного парикмахера Ивана Трефиловича Рогаткина.)

К цирюльникам относились как к людям мудрым, усвоившим себе высокое знание лекарской науки. Им доверяли, пожалуй, больше, чем врачам, приписывая чуть не силу колдунов и «наговорщиков». Мне приходилось слышать:

— Ну его ко псам твоего дохтура, — завтра запрягу коня и отвезу бабу к цирюльнику Петровичу. Есть такая добрая душа. Сорок верст от нас… А уж как лечит, как лечит! Иван Назарыч совсем от живота отходил, а он его справил. Три слова сказал и воду дал пить… Дохтора при Баранове^{40} холеру разводили!

Сообщавший мне это крестьянин находился с женой в губернском городе Нижнем Новгороде, где было рукой подать и до больницы, и до частной врачебной помощи.

Говорили также:

Нашему кузнецу Павлу земский дохтор жилу не туды завернул на локте, без руки человека оставил, а цирульник потянул, и все, как не бывало. Вот те и дохторье! Дым с худой трубы от елоховой шишки!

(Записано в 1907 г. в селе Городце на Волге от неизвестного.)

Портило, а не лекарь! Были ране фершала-цирульники…

(Записано в 1916 г. в подмосковной деревне Новая Лужа ст. Химки от неизвестной.)

Покойникам кровь отворять твоя докторица годится!

(Записано в 1905 г. в местности Великий враг на Волге от неизвестного.)

Скажи дохтуру моей кобыле в хвосту волосы нарастить!..

(Записано в 1906 г. в местности Работки на Волге от неизвестного.)

Мутила меня, мутила твоя фершалша, аль дохтурша с бабой. Порошков давала горьких-нагорьких. Лопала их, лопала моя Анка — с души от горечи тянет. Пищу жрать не могла! Повел к бабке Маланье… Та ее на горячий полок да березовым веником с солью нахлестала — и как рукой прочь. Возня одна с вашими учеными лекарями… Глянь-ка на Анку — ровно жеребец, одна бревно на воз валит! Даром на шестом месяце брюхатая…

(Записано в 1905 г. в местности Котово на Волге от неизвестного.)

Веником березовым, пареным — по лысинам обваренными… кудри завьются!

(Записано от упоминавшегося крестьянина села Городец Нижегородской губернии П. С. Кузнецова.)

Необходимо пояснить, что по рецептуре цирюльников практиковался оригинальный способ лечения головы от выпадения волос и выращивания их у плешивых. Пациента приглашали в баню на горячий полок и заваривали в деревянной шайке (т. е. лохани) «крутым варом» обыкновенный березовый веник с листьями. Прикладывание распаренного веника к лысине или к голове с редкой растительностью, по уверению лекарей, способствовало вырастанию новых волос.

В некоторых острословицах упоминались и знахари:

Лошадьим пометом его полечить…

(Записано в 1906 г. в Васильсурске от неизвестной.)

Шутка эта относилась к нетрезвым людям. У деревенских знахарей существовал оригинальный метод лечения спившихся. В таких случаях по их указанию разжимали находившемуся в бесчувственном состоянии рот кочедыком (т. е. железным крючком для плетения лаптей) и клали на язык лошадиный навоз, куриный помет, вызывавшие рвоту.

Хмельна брага — из Великого врага, да квас с малины от мудрой старицы Акулины.

(Записано в 1910 г. от того же П. С. Кузнецова.)

Великий враг — село в Поволжье, верстах в шестидесяти от Нижнего Новогорода. Видимо, в этой местности когда-то процветало изготовление упоминаемого хмельного напитка. Акулина — имя одной из поволжских лекарок, пользовавшей особым малиновым квасом от «кумохи», т. е. от лихорадки.

Нижеприводимое записано мной в 1908 г. от старого заезжего провинциального парикмахера Павла Ивановича Попова, ходившего с предложением работы по «номерам для приезжающих» на Нижегородской ярмарке.

— Красавица без волос, и румянец во весь нос. Как ни отделывай мою Марью Ивановну — краше черта не будет. А красоточка Гризель — первый сорт мамзель, волан и гофре в бок — за ней женишки «скок да скок». Извольте видеть, по моей модной парижской картинке можем в порядок и в первый разряд привести! Госпожу Папкову и то чешем… Другую — что надо отделаем! Корсаж на вате — семь аршин в обхвате, розан на грудь — сердца нашего не забудь, незабудочка цветочек — не забудь меня, дружочек, а я сама не забуду, твоей навек буду. А на иной, сказать, сюжет: затянется в корсет, ходит как пава — папеньке с маменькой забава… Для полного лица одна история с географией, а худое причесывать должно вовсе иначе. Сударыня-барыня, козьи ножки, подойди-полюби, а потом наставит вам рожки. В абонемент когда чесали и для торжественных событий по особому заказу, — накормят обедом, за галстук дадут пропустить, кроме всего, примут с уважением. От нас ведь много зависело: и совет от нас был, и помощь. Теперь не так стало… Сунут в руку полтинник, и иди на здоровье. Прическу подбирать приходил в дом на целый день — с утра. Раз по восемь причесывали — и опять назад. Какая к лицу подойдет, на той и остановимся. Неустойчивость во вкусе женская: одну расчешем, другая не подошла, опять за прежнюю беремся. Нас весьма уважали, на свадьбах парикмахера за стол в людской сажали, угощали как надо, одаривали, а к жениху мы с поздравлением ходили, за невесту они нас также ощедряли. А другой не поскупится ни на что, особенно если приданое сурьезное берет.

Кавалеры стихи хорошие дамам сочиняли, только припомнить стыжусь какие…

Очень нежные… Конец, извините, не хочу повторить и ничем меня не заставите… Бесстыдно… Что было, то прошло! Очень желательно? Ну, извольте, только для одного вас. Право, только для одного… Жена просила, и ей не подтвердил желание.

Видите, как нехорошо? Ну уж извините… Сами просили… Тьфу, тьфу, забыть это навеки — ведь шестьдесят четвертый на плечах, а болтаю нескладно…

Вот на локоны мода теперь отошла, а весьма выгодно нам было. Все сословия локоны носили, купчихи и те привешивали. Красота была какая! Все клиентки красавицами рядились, к курносым и то шло, только мы им длинных не делали. Посудите — нос кверху, а локоны до грудей? Не годится!.. Для курносых — в две петли, а для прочих — по желаниям.

Больше, право же, ничего не знаю. Как хотите!..

Про кавалеров тоже складно сочиняли. Теперь все, все кончено. Вас побрить?..

(Кунавино — слобода близ Нижнего Новгорода, «кунавинец», или «канавинец», — житель Кунавина. «Госпожу Папкову и то причесываем» — характерная для парикмахеров похвальба со ссылкой на имя клиентки. «Мамзель» — очень часто встречающееся в разговоре старых парикмахеров слово. Про мужчин обычно говорили: «жених», «кавалер». Позднее в подражание заезжим французским мастерам, заменили его на «мусье» и «клиент».)

Мне удалось сохранить в записях нижеследующие мещанские стихотворения и романсы, слышанные от цирюльников и парикмахеров:

(Записано в 1906 г. от упоминавшегося уже В. Л. Лукина.)

Вот еще несколько стихотворений, записанных в том же году от того же.

(Записано в Москве в 1909 г. от холодного парикмахера Ивана Трефиловича Рогаткина.)

Посвятил на добрую память сей романс Марье Ивановне Потопаевой.

(Списано в 1907 г. в Нижнем Новгороде из альманаха для стихов дамского парикмахера Петра Ивановича Свешникова, работавшего в салоне Шнейдерова для стрижки и завивки волос.)

Романс «Он не красив, но очень симпатичен…»

Припев:

Припев:

(Записано в 1907 г. от бродячего цирюльника Ивана Ивановича Седова, на пароходе по пути в Казань. По объяснению И. И. Седова, романс этот был сочинен неким казанским парикмахером Касаткиным.)

Романс «Удалитесь к себе и оставьте меня на покое…»

(Записано от того же И. И. Седова.)

Несомненно, из подобной серии стихотворений:

(Списано в 1909 г. во Владимире с садовой скамьи.)

Большой популярностью пользовались в парикмахерской среде еще следующие, распевавшиеся под гитару, романсы:

(Слышал их исполнение неоднократно на свадебных вечеринках у парикмахеров и портных в 1905–1909 гг.)

Делая попытку записывать беглый разговор старых парикмахеров, которые часто еще встречались в период 1905–1912 гг. (производившийся с целью занять, развлечь клиента, вызвать его особые симпатии к себе и получить, благодаря этому чаевые), я убедился, как и во многих других случаях, что задача эта не из легких. Приходилось заниматься записью во время какой-нибудь процедуры: бритья, стрижки и т. п., причем мастер, стоявший за спиной, при первом появлении в моих руках блокнота, увидев его, настораживался, старался прочитать заметки и делался «аккуратным» в разговоре. Волей-неволей многое восстанавливалось при выходе из магазина-парикмахерской просто на память, и этим объясняется некоторая неполнота, неточность и отрывочность части материала, сохраняющего все же свой типовой колорит.

Зовут-с меня Андре-иси, с клиента на чай не проси, — сам за невероятное совершенство даст!

Стрижем — бреем, воду греем, усы завиваем, банки наставляем!

Кому за гривенник, кому за пятиалтынный, а почтенным и хорошим господам за рубль!

(Сходное встречал и у других профессий.)

Он вам, не умеючи, господин хороший, головку не завьет… После не размочите и в бане кудрей.

Можно из ваших, мадам, волос сделать перину пуховую для супружеского спанья. Все не надивуются! Весьма красивую прическу — в подъем спереди, на волну с итальянским пучком взад и бочка попышнее, как будто растрепаны от негляже. На ночь салфеточку обернете, а с утра опять поправим!

По-французски я не говорю, а есть у меня знакомый из французской парикмахерской Бодэ. Он тоже говорит, а понимает, если к слову знак показать…

Сюпрефуа, как вышло. Можно к кавалеру с таким причесом без стыда ехать!

Зазевался в приятной беседе с клиентом, и можно ай какого вреда наделать. Был случай клиенту ухо ножницами надрезали. Кончик правда, а большая была обида от них…

Ему не людей, а свиньям щетину брить на копытах!

Ах какое усовершенство природы и искусства их в натуре декольте. Могу назвать — безмятежная грусть для нас, глазами видящих и не могущих примыкать. Сплошное колебание всех семи чувств натуры… Можно за показ деньги брать! Когда их чешем, то рядом мамаша сидят и распоряжаются, глаза и то боимся опускать куда не следует. Ясновидение невозможное! Парикмахер у них нипочем: за человека его не считают, а как кресло или ломберный стол. Вот невеста для такого, как вы!

Если парикмахер французские слова или говорить знает, большая ему цена в хороших купеческих домах. Зовут даже на балы и велят в передней громко с прислугой разговоры произносить, чтобы все слышали. И не о чем, а говори… Очень удобно, если два промеж себя по-французски спорят. Можно что и приврать, понимающих-то нет! У нас Степан бормотать целый час может, а кто его знает что? Один сладит и в два голоса. Его у нас французом зовут. Сегодня его нет — с похмелья поправляется. Очень сердится, если его «куриный потрох» назвать. Его на свадьбе раз — неудобно назвать фамилию кто — в насмешку куриными потрохами под соусом башамель накормили до того, что человек чуть на тот свет не пошел. Чего-чего не было, чуть не вывернулся, как кулек. Объелся, а его все потчуют и потчуют, просят хозяева с поклонами и гости по очереди. На свадьбу двести человек звано было, и каждому в расход по курице. Степка-то от всех, надо сообразить, и съел пупки-печенки с головами. Нарочно велели варить ему! Ешь, говорят, по-французски это «кок» называется. Если ему про курицу или петуха что сказать, плюется — слышать и видеть птицу не в состоянии. Вот до чего довели! За это ему от молодого тройку пиджачную справили из отреза в серую клетку и пальто с своего плеча сдали… Деньгами только пятнадцать рублей! Советовали к мировому подать, да высудить ничего нельзя, а знакомство потеряешь! Жена плачет: «Степана, — говорит, — моего с его французским разговором скокали, а теперь и вовсе с дороги сведут!» Потеха-с!..

Вам, господин, надо поберечь волосики, а то женщины теперь на волос первое дело смотрят. Давайте головку вымоем?

Я вас десять лет стригу и моложу, пора бы и юбилей мне справить… Устроили бы небольшой водоворот с белой головкой^{41} и с хорошим сервиром!

Невероятие в обороте, а не мастер!

Атансьен, не торопе!..

Иси компас!

Леже бомбе, займёмся в основание!..

Васька, голая сволочь, почисть пальто клиенту! Заснул или с дурью разбился?

Хавроньин дядя, хрюкалка — вот кто мой хозяин!

На китовом усе самая приятная семейная дамская прическа!

Усики сделает с поджарочкой на ангруазе!

Василия Ляпунцова школа — все красавицами уходят. Другую муж дома признать за свою не в состоянии без свидетелей!..

Спросите его, как они ломового извоза промышленника в бане зарезали ошибкой, когда банки ставили. Очень сердятся!

«В вашем юном совершенстве я нашел свою любовь, ах как больно мому сердцу загораться от любви вновь!» Это был у нас «парикмахер на дома» Василий Попов, дерзал мадамам такие стишки в глаза говорить. Смеются, и больше ничего… Работу его очень высоко ценили, мастер был первый!

Такое-то лепепе и наш мальчик сочинит. Это не прическа для приличной дамы, а растрепка — на смех!

Модные теперь пошли — никуды мастера. С рук, бывало, зад на стрижке снимали, а они норовят машинкой. Через день-два волос прорастет, и фасону опять нет. Им бы поскорее, да с благодарностью… Учиться нет желания, а все: фик-фок на один бок, да шерсти, с кого можно, клок…

Недостаток у Ивана Трофимыча в дамской работе: перед вытянет, а зад спрячет. Манера уж, что такая, сколько раз ему говорили, а без толку. И сердились тоже клиентки. На глазомере, видится, у него бельмо от отцовского для материного брюха кулака!

Чем стриг — не знаем-с, а брил их, видно-с, тупицей, или лошадиным скребком!

Я не какой-нибудь с улицы, я ихнево папочку к свадьбе с мамочкой причесывал и клал им волосы на кок… Как сейчас помню — чуть не тридцать лет прошло, — а они мне комфорку вставляют…

Брекосе, или брике, называлось волосы на лоб спустить. Забыл! Если овцу паршивую стричь, то, известно, перхоти с нее не оберешься.

Они головку тоже позапустили. Неловко — чешешь, а по пальцам убиваешь, на щипцах от жара щелкают…

Гнида-с тоже вошью беспременно будет… Первый дамский она враг в прическе… Никак ее не выбрать!

Мы в отдельном зале таких справляем и волос от стрижки бросаем на двор — в яму. Пчелиный улей, а не голова у другого, только и разницы, что меду нет!

Отчего и не почесать головку, если чешется только ручкой — это для гостей неприлично, и прическу собьешь. Надо лопаточку выстрогать на длинной ручке. Гусев такое для продажи по секрету делал, заказывал столяру…

Вошь убить можно керосинным обращением… Запах держится долго, ничего не поделаешь.

Вошка в головке даже к богатству… Примета такая!

Вошка и гнида — даже людям хорошим не обида. Без них ни один человек не обходится!

Целовать их может сам Пепко, и даже крепко — волос не растреплется!

Обламонище! Ему по баням баб завивать ходить, а не в салоне куафре работать. Сам в баню идет, а башку себе помадит и усы на папильот берет…

Старый тоже будет наш мастер… Он из Ноева ковчега в потоп всемирный, вместо голубя, на землю летал!

Что Марью Паловну чесать — льву американскому можно гриву в порядок произвести! А ведь при самом — во какая тихая!.. Сидит, губки прижмет, будто ангел в бархате. Надо полагать, что укротитель не из плохих…

Рук хороших нашему брату не покупать!

Ах какие бесстыжие, ах какие бесстыжие! При горничной в ванне зовут и в разговор вступают. Точно мы истуканы или вообще никакая вещь. Чеши им, в таком неловком положении, волос. Велели раз при мне спину даже протереть уксусом — от прыщей…

Натура природы живого существа ваша прическа…

Они сами из себя при красоте фризюра выходят и всех с ума сводят…

Я многочисленный отец семейства, и приходится всех в дому не только питать-кушать, а и стричь…

Он и сейчас еще лечит. К нему, по старой памяти, от геморроя обращаются, от пота ног и чтобы волос не падал с головы. Очень уважаемый мастер! Заговор знает — как руде не течь…

Ваша любознательность приводит в приятное состояние. Заинтересованность какая от нашего рассказа! Из нашей жизни роман можно выписать…

В носе у Маргариты Петровны некоторое увеличение от природы. Никакой наколкой его не спрячешь. Я им под Клеопатру делал пробор — спереди…

Мозоли дело большое — от них походка зависит!

Фонтанель? Как же, помню-с, только не видал. А вот пластырь ставили из красного перцу с горчицей на родинку. Это как сейчас… Нарвет от него, и волос лезть начнет, а после пятнышко…

Гарсон, апорте ло!.. Живее, дурак, черт!.. Вытаращил глаза!..

Нас вот как делу учили: заставят мальчишку по пустой болванке ножницами хлопать, а мастер по рукам тоже чем попало хлопает. Три месяца так, потом в пятачковые бани гонят кого попало стричь и в магазине клиентов попроще. Кормили всяко… Ученику много жрать не полагается, ученье в голову не идет, а в брюхо… Меня раз в наказанье хозяин, выпивши, кошке хвост заставил остричь. Она черябается когтями, а ты — стриги…

У Ивана Степаныча на шее родинка — точно мышь, и с шерстью. Это их секрет, они галстуком закрывают от взоров. Мы ее брить пробовали — хуже делается и чувствительно прорастает. Вы никому только не скажите, обидеть можно человека!

Лукич — он охотник. Набьет галок с мартышками и кормит мастеров. Кто этого не знает! И вы знаете? А очень в разговоре рассудительный человек. Как на охоту — так мастера три дня после в харчевню есть ходят. Брезгают поганью! На охоту он больше водку, я полагаю, пить ходит. Дома жена не дает. Уж какая парикмахеру охота! Магазин у него, чего говорить, хороший и при месте…

Ах какой был обходительный с клиентами! Ночью ему позвонят, сам встанет в халате и в порядок приладит. Прямо из ресторана или трактира и к нему. Этим и брал! Домой-то нельзя в безобразном виде к супруге прийти. Сперва голову освежит, спрыснет на нее тройного одеколона, причешет, щипчиками пройдет… Потом тазик велит подать и свои два пальца им в рот. Право же… Он как доктор был, по-ученому… Выпростает все лишнее, побреет, попудрит и иди домой, говорит, в полной исправности. Пилюли какие-то давал еще глотать, сам их и катал из хлеба с порошком. От этих пилюль-с человек, простите меня за выражение, как лошадь, ржал и супругу со страстью к сердцу был прижать готов. За такой визит не меньше пяти рублей! У него мальчики с тазом по трешке получали благодарности. Тем и вышел! И по красненькой, бывали случаи, платили. Только прими! Домик нажил и второй магазин…

Ах какое событие у них в Иваново-Вознесенске было! К ним господин Кудрявцев, лет двадцать назад, с оркестром в магазин приехали и стриглись под музыку. Всех угощали, а потом просили банки музыкантам ставить. Только не все соглашались, и то за деньги. Ставили ведь… Ах какие чудаки бывают! Двух подмастерьев заставили, без уменья, в медные трубы дуть и зонтик в комнате раскрытый над головой держать. Реклама фирме большая!

Кто помирает, тому червячков водяных хозяин, бывало, и поставит. Многие отходили, а кто и успокаивался…

Просечки при банках ошибались — тоже было. Возьмем, бывало дело, да прямой бритвой и прорежем отдувку до мяса, а потом банку…

Завивка разная: можно завить круто, волос прогнуть и конец в кольцо, можно волну положить. Что хочешь — все в руках у специалиста и в добром пожелании…

Одной госпоже он кровь ходил, по совету немецкого дохтора, пускать на дом, ко вдове. И гитару к тому для упоения брал… Вот магазинчик и приобрел. Не то-с от крови, не то-с от гитарной музыки-с, а мы знаем-с от чево-с. Интальянцкий музыкант!

Из уважения к усопшему покойникам усы, бороду чесали и волосы клали, как в жизни…

У нас был один мастер, очень ученый и солидный человек-с. Хорошо пел романсы и приятно управлял танцами-котильоном. Звали его и на прическу и на вечеринки в дирижеры как бы. У них голос был, по названию — благородный тенор. Лансье знал там польку-грацию, и все… Да-с! Панкратий Ильич Новосельский, из духовного звания происходил. Сын священника, сам был в двух классах семинарии, но восхотел светский путь совершить… Городской голова Петр Семеныч у них всегда брились…

Священников стричь нельзя по положению и брить неловко. Они дома, как бы никто не знал, сами через матушку делают… Молодые даже завиваются против совести!

Чай у нас два раза в день с хлебом и обед от хозяина — что сам ест, только похуже. На второе каша-размазня с салом, а себе что жарят!

Кто, говорит, я? Я третьего твоего отца от второй матери седьмой сын! Так и выразился! Не седьмой, говорят ему, ты, пьяница и вор, сын, а материный сукин сын. Ловко ответили?

За такую работу полагается в три места: в харю, в спину и в двери.

Вот он работник какой! Чудо чудес! Танцует у клиента на голове, а не стрижет… В польской, варшавской, парикмахерской учился! Двадцать пальцев на одной правой руке! Вот что могу выразиться…

Пьяный он лучше тверезого работает. Его напоить вначале надо…

Табак нюхать мастеру грешно. Из носу капает, того и гляди клиенту причинишь беспокойство!

У нас деликатное положение: при дамской работе к стулу не прижиматься!

Раньше цирюльники в банях и парили сами с хлебным духом. Банщики у них из рук это выбили.

Ларькин совершенствователь! По пьянке тоже от них не отстанет…

С мозолями чудно случилось… Одному свели их с корнем с семи пальцев и от подошв две, а он пришел — и в сердце. Так, грит, вашу распростак, делай сызнова мне мозоль на всех пальцах! Мы инда в уме все не сообразим, чего человек хочет. Думали — пьяный! Вывели, ослобонили, а он просит. Походка, грит, у меня через край легкая стала, без солидности. Не то хожу, не то пляшу, ровно не в себе! Двадцать два года их носил, а теперь — на вот, как мальчишка. Заверяю вас, что правда была, если не верите! Ему наш Петр Семеныч угадал и посоветовал каблуки тяжелей сделать и подметки тройные для весу. Послушал… Чудаки люди бывали. Спасли от страданья, накрик кричал, благодарил чуть не в слезах, а потом посади опять… Глупому и помочь во вред!

Иван-цирюльник, по секрету вам, двадцать три года к одной ходил. От детей ее опоражнивал… Такое свойство знал! Вот в какие секреты проникал! Умер лет десять назад. Уж как его все жалели — слов нет! В богатый дом детей на воспитание взяли, а супругу экономкой во вдовью палату…

Из непригожего, поганого места волосы тебе выдирать, а не брить! Пошел вон из магазина, дуралей! Расчет на получи!

Бородавку пустяк один свести! Сало свиное с солью, сочек от цветка подорожника желтого. Вот и все! Никакая бородавка не устоит. И за это деньги наживали…

Так про нас куплетист один пел у Черепанова, а я запомнил.

Турка все нам дамские дела сбил.

Ах-с, марси вас, марси за похвалу, много раз марси! Приятно, что угодил!

Мальшик, шипсы апорте дусманс иси!

Сервьет иси, воды горячей! Апорте вит пур мосье, канайль!

Эх, сударь, Волга-то пятится или нет? Нет ведь? Так и мы молодыми мастерами не будем. Помогло бы честными помереть! Новые науки нашей всей не превзошли. Мы и ногти на ногах с мозолями при банях стричь учились, и банки становить, и пиявок к делу применять, а побрить и постричь, и попричесать, и где опять же кому как полечить. А к тому и обращение с клиентом нам внушалось. Многие науки знали. Зубы доводилось рвать и иметь благодарствие… Мальчишкой я в бане, сударь-господин, мозоль неловко человеку, ремонтеру^{42} Ивану Павлычу Порфилову, порезал, так меня, извольте знать, били. Иван Павлыч стукнули два раза, потом пожалели и пяточок на калач даже подарили, банщик поприбил, по снисхождению, не прытко, хозяин, а еще папаше нажаловался. А папаша строгонек был, ручку имел фунтов пять — без бумаги оберточной. Теперь-то и пошутить можно. Вот какое учение проходили, вот как-с в люди стремились! Цветущей сиренью волосики вам спрыснуть? По рукам еще очень били, кто ножницами нащелку не знал и не скоро способствовался… А без нащелки клиент заскучает — нет в мастере колеру! Усики подровнять? Сирени цветущей — духов и одеколона тогда и не было вовсе. Предпочитали мужчины-господа «мускус-амбре» и «настой пачулей» или «китайской розы». Назывались «Розалия супер» или «супер», точно не могу высказать. Дамы шли на «Фиалку горных альп» и на «Виолет де парм» — лунная ночь. Дорого стоили! В хороших магазинах курили «монашками» и смолой с берестой. Многие очень запах этот любили. В костюм войдет и никак его после дня три… Ах, забыл, совсем забыл! Были еще духи, извольте видеть, «ласточка» с надеждой. Картиночка: пичужка летит над морем с волной, а в клюве ее якорь с цепью. На свадьбах дарили молодой. Два двадцать пузыречек — так себе… Сам крепостного права был до тридцати годов, при барине исполнял мальцом услуги, а потом отдали учиться на мастера. Шесть лет был в обучении, и домой не пускали, раз всего пешком гулял сорок верст в два конца и гостил дома неделю… Папаша были в столярах на оброке…

Хороши стишки?.. Хе-хе… хе… Это один клиент про нашего старшего преподавателя, мастера-чеха, сочинил. Мы все себе записали. Он, видите, вечером пьет один на один, а утром на работе всенепременно. Только очень сердитый, под руку не попадайся… Летом Иван Иванович очень на мух смешно сердятся! Гоняют их, а они липнут. Один мастер придумал крылья им обрывать да на шею и лысину бросать. Так Иван Иванович всего себя исколотил, ловивши!

Ах какие полосаточки в Петербурге были! Чудо одно! За одну такую меня один фершал чуть шнипером не убил, а я ему таску задал.

Простудились? Хорошо бы вас в баньку на горячий полок и баночками сухими прососать. А еще лучше — кровь повытянуть с просечкой…

Владимир Ильич сами им ключом дергали, а Петька, их помощник, «козью ножку» подковыривали. Они дело делают, а Федот Иваныч их бьет. Вот какая работа была — тебя бьют, а ты терпи и пользуй без ошибки от боли!

Подгулял, сударь, ваш шиньон — полысели!

«Амбрэ виолет» всем духам изволю предпочитать — у меня пиджак ими по полмесяца пах, даже тошнило жену! До того сильный дух, что тошнило. Вывешивали на мороз, бывало дело, по семейной истории, костюм. От кого чем пахнет: от повара флитюром, от мастера-парикмахера — приятностью…

Он из николаевских солдат, хозяин мой, был. Бывало, скажет: «Фортификацию тебе показать за твою лень?» И покажет! Шею два дня не согнешь. А то еще плеска называл «картечь на россыпь». Мальчишкой я тогда был в тринадцатом году и картечей этих наглотался досыта… С двух сторон, злодей, норовит. А, дай ему царствия небесного, в люди вывел, рекомендацию на Москву дал и при расставании угощал дреймадерой…

От твоего, говорю им, почтения пятки к сапогам примерзают! Вот оно как нам нужно… На чай или к празднику разу не было дал бы… А три дома своих двухэтажных, один — в три, в банке — не сосчитаешь сколько… Это их алчная скупость съела!

Лучшие мастера пили больше «ого-лафит», «кларет» и «лисабонское» — при выручке. А перед началом «долговки» с колбаской и огурцов «подновских»… Это называлось — погулять по воде…

Пятнадцатый год я их при бане полосую — и здравствуют!

Они, Семен Потапыч, из своих рук на своей свадьбе нашего мастера Порфирия Иваныча двойным кумиль-дупелем даже угощали… Очень крепко и сладко!

Рано тебе в мастера — шпильки потаскай годика с три, прыткач!

Жакель его в Леоне, вот что я, господин добрый, придумал! Не дал он мне, Жакель Леоне, у себя послужить. Говорит: вид у тебя не комильфо. А чем вид? Вам что не нравится во мне?

Хорошо насосали Павлу Николаичу пиявки… Под залог домов стал деньги давать. Вот какие дела!

Я тебе, сукину сыну, что велел подать? Апланте! А ты, дурья башка, косу женскую из шкафа снял? Новый у нас ученик, ничего еще понять не может. Придется самому вам показать, что за апланте.

«Бель-де-меф» — фиксатуар из копытного клея считали лучшим! Другую щетину никак без него не приложить!

Павел Николаич Артемьев у нас до того большой человек был, что из розового мундштука янтарного сигару курил!

Вывесочка у них замечательно искусственная была — художественная дама в шиньоне и с нежной улыбкой…

Могу вам перечислить из причесок женских: «с локонами», «восьмерки», «греческие» — сам первый их ввел, «ампир» и завивку «андулясьон», изобретения французского парикмахера Марселя. Была очень выгодна для нас и спрос на работу подняла — ни одна сама не причешется! «Постижи» еще были…

Эй-х!.. Пролетел! (Про не дающих на чай.)

Обдери его, жаднюгу, побрей, черта, до зубов!

Василий Иваныч все норовит с пудреными париками к Шварцу поехать. Мастер по двум статьям!

Вот ты и поспевай, было дело, — сегодня тебе локоны с «Люсьен комо» все требуют, навострил руку на них, а через год, гляди, на «итальянку» опять тянет. А опосля «итальянки» валик на перед вкладывать. Искусство немалое, всю жизнь в новом совершенствуемся!

Брали мы: в магазине даму причесать — рубль, в войну с немцами — два, а на дому — три и пять рублей… Выгоднее всех были невесты: на дому десять, а по соглашению и сто рублей, если провожающих к венцу много. За счет невесты они шли и сами в этот день, женихам старались понравиться. Тонкое было дело!..

Персидская пиявка злее и чище нашей — конской. Бабе своей приставь к языку — вежливей станет…

Ларька у них был в Питербурхе, пьяный — и то о банках и пиявке имел здравое рассуждение!

На прислугах учиться девиц благородных причесывать!

Ящичек, извольте знать, самое для клиента оплетистое дело. С него в кармане лысина делается, а волосы к хозяину на голову идут!

До чего французы-с народ хитрый! Из лошадиных копыт «Бель-де-меф» готовят и для головы за цену продают. Вот у кого поучиться-с!

Эх, глиняная крышка к худой банке! Фиксатуару наложил, что только пудрой смыть… Вежеталем его не снять. Навертка вшивая!

Крутись не крутись, а в картонку сядешь!

Как купца ни величай, а всего пятак на чай. Хочешь и кофий на него пей — твое рассуждение и дело…

И очки наш Иван Петров! Пришел плешивый, а он говорит «позвольте щипцами волосики завить»? И, что думаете, подвил бока! Мы со смеху чуть не перемерли. Вот вертушка!

Раньше чесали еще круглой щеткой на ременном приводе под потолком. Только это запретили, говорят, для волос не здорово. У других и впрямь, у кого лезут, начешешь цельную горсть; и ресницы, бывали случаи, обдирали. Это, можно сказать, испытание из тысячи и одной ночи. Все хозяева для кармана старались… Хозяин — к деньгам, а деньги к карману, а карман всякому хозяину хозяин!

Щипцы, дурак, холодные подаешь! Такими щипцами мотню тебе на штанах пригладить… Избаловался мальчишка от посетителей…

На твоей болванной башке стричь учиться — больше никуда она! Какой ты такой будешь мастер? Овец стричь?

(Записано в период 1905–1915 гг. от разных лиц в Москве, Казани, Нижнем Новгороде, С.-Петербурге, Арзамасе, Иваново-Вознесенске, Владимире и Балахне.)

Водоворот — выпивка.

Сервир — закуска.

Иси — в понятии старых мастеров-парикмахеров поспешай.

В подъем спереди — женская прическа на валик.

Итальянский пучок — женская прическа из заплетенной и уложенной сзади особым фасоном косы.

Негляже — небрежно (neglige).

Сюпрефуа — великолепно.

Причес — прическа.

Щетину брить на копытах — не уметь исполнить самой простой и несложной работы.

Колебание всех семи чувств — общее сильное волнение.

С похмелья поправляться — пьянствовать.

Каждому в расход по курице — на каждую порцию курица.

Сдать пальто с своего плеча — подарить свое поношенное пальто.

Укокать — довести до крайне тяжелого положения, иногда убить.

Свести с дороги — сбить человека с работы.

Мотня в штанах — зад.

Болванная башка — деревянная форма, на которой учатся стричь.

Смыть пудрой — густо напудрить жирные волосы и тереть их руками до тех пор, пока не скатаются сухие шарики из жира.

Навертка вшивая — бранная оценка работы мастера.

Сесть в картонку — не получить на чай.

Крутиться — стараться.

При устьинских банях гнид на аркане ловить — цирюльничать при московских дешевых банях близ Устьинского моста.

Очки — плут, насмешник.

Вертушка — чудак.

Невероятие в обороте — очень расторопный, или умеющий дать доход магазину.

Атаньсьен, не торопе (не торопите) — подражание языку французских мастеров-парикмахеров.

Компас — щипцы для завивки.

Иси компас — подай поскорей щипцы.

Леже-бомбе — особый вид завивки.

Заняться в основание — приложить все старания.

Голая сволочь — несчастное, дрянное существо.

С дурью разбился — одурел.

Хавроньин дядя — боров; хрюкалкин — то же.

Семейная прическа на китовом усе — женская прическа с подкладыванием, вместо валика, согнутого китового уса (считалась удобной, прочно державшейся и легко поправляемой своими силами).

Усики с поджарочкой на ангруазе — усы, закрученные с помощью специальной помады «ангруаз» и завитые сверх того для придания твердости щипцами.

Зарезать во время ставки банок — сделать при ставке банок неправильные, вредные порезы кожи просечкой.

Мастер на дома — мастер, ходивший по приглашению на дом.

Лепепе — плохая, наскоро сделанная прическа; растрепка — то же.

С рук на стрижке зад снимать — стричь затылок руками, ножницами, а не машинкой.

С благодарностью — с чаевыми.

Фик-фок — выражение без определенного значения.

Бельмо от отцовского для материного брюха кулака — окривел еще тогда, когда был в утробе матери, битой отцом по животу.

Глазомер — глаз.

Тупица или косарь — железный нож для колки лучины.

Комфорку вставить — расхаять работу.

По пальцам убивать — убивать ползущих по пальцам вшей.

Керосинное обращение — смачивание от паразитов головы керосином.

Лопаточка на ручке — длинная палочка с расширением на конце, служившая для почесывания при укусах паразитами головы, украшенной замысловатой парикмахерской прической.

Обламон — бранное слово, нечто вроде неуклюжий.

Куафре — неправильно произносимое «куафюр», т. е. прическа.

По баням баб завивать — ходить по номерным баням для поправления причесок после мытья (считалось делом позорным и не всегда соответствовавшим прямой специальности).

Брать усы на папильот — завертывать для фасона усы на закрученную бумажку.

Руда — кровь.

Прическа под Клеопатру — тип женской восточной прически с пробором посередине.

Ло — французское l'eau — вода.

Красненькая — десятирублевый государственный кредитный билет красного цвета.

Водяные червячки — пиявки.

Матушка — жена священника.

Двадцать пальцев на одной руке — высшее определение ловкости и умения мастера.

Танцевать на голове у клиента — стричь с исключительной ловкостью.

Парить с хлебным духом — парить, поливая на каменку для запаха хлебный квас.

Турка все нам дамские дела сбил — воспоминание о падении, ввиду безденежья, парикмахерского дела после турецкой кампании.

Мальшик, шипси апорте дусманс иси — исковерканная французская фраза, смешанная с русскими словами, «мальшик» — мальчик; «шипси» — щипцы; «дусманс» — французское doucemans; «апорте дусманс иси» — неси сюда осторожно. Подобные фразы произносились по шаблону для шика русскими мастерами работавшими при французских магазинах, например apportez vite — живо принесите (франц.).

Пур — с французского pour — для.

Канайль (canaille) — понималось в значении русского «каналья», хитрец, плут.

Нащелка — щелканье ножницами, которое некоторые парикмахеры доводили до степени жонглерского совершенства.

Способствоваться — совершенствоваться.

Колер — исковерканное французское couleur — цвет, в данном случае — искусство.

Шнипер — особой формы нож, которым цирюльники пускали кровь.

Полосатки — особое прозвище работниц старого Смольного института.

Таска — трепание за волосы.

Сухими баночками пососать — поставить сухие банки.

Кровь повытянуть с просечкой — надсечь кожу особой машинкой и поставить кровососные банки.

Шиньон — искусственная наколка из волос на женскую прическу, в шутку шиньоном называли иногда и просто волосы.

«Амбрэ виолет» — название вышедших из употребления духов.

Плеска — пощечина.

Дрей — мадера.

Ого-лафит, лиссабонское — сорта вин.

Кларет — игристое красное вино.

Долговка — водка завода А. В. Долгова в Нижнем Новгороде.

Подновские огурцы — огурцы из слободы Подновье близ Нижнего Новгорода, где население сплошь занималось солкой капусты, яблок и огурцов в выдолбленных тыквах.

Полосовать — просекать кожу для кровососных банок.

Ключ — «козья ножка», инструменты для выдергивания зубов.

Шпильки таскать — подавать шпильки во время работы над прической женщин.

Шварц — владелец публичных домов в Москве и Нижнем Новгороде.

Люсьен комо — прожиренная вода для волос.

С локонами, восьмерка, бант, греческая, крокиньоль, ампир, a’la Tatiana — разные типы женских причесок.

Постиж — искусственная женская прическа.

Апланте — мужская накладка на лысеющие части головы.

Парфенис, ром окенкина, прис, бель-де-меф, обиганы, ангруаз, крем саво, или савон, — названия заграничной парфюмерии, обычно произносимые на русский лад.

Пьер Иманс — поставщик восковых кукол для витрин.

Пелерай — поставщик парикмахерских инструментов.

Лятуш — поставщик локонов.

Эйх — брань, перенятая от немецких мастеров, по адресу клиентов, не дающих чаевых.

Ободрать — плохо выбрить.

Побрить до зубов — побрить так крепко, чтобы зубам было больно.

Феан — электрический прибор для сушки волос, фен.

Доставить двадцать четыре удовольствия — использовать всевозможные процедуры и тем увеличить доход магазинов.

Сделать кассу — то же.

Выставить — заставить произвести расход.

Болванки — манекен для хранения и натягивания париков.

Кум иль дупель, Дюппель Куммель — сорт ликера.

Павел Николаич — московский цирюльник Павел Николаевич Артемьев, разбогатевший от своего дела.

О быте старых столичных цирюльников и парикмахеров я получил интересные материалы в 1933 г. от одного из их представителей — маститого Павла Петровича Кожина-Дмитриева (по вывеске — Поля). Воспоминания его касаются 70-х гг. прошлого столетия и связаны с С.-Петербургом и Москвой.

Большой популярностью в те времена пользовался в С.-Петербурге фельдшер (цирюльник) Никандр Иванович Олимпиев, приехавший из Севастополя и открывший свое заведение близ Смольного института. К нему направляли для учения мальчиков-подростков, которые, пройдя тяжелую школу своего преподавателя, разбредались впоследствии по различным городам. Занимался Олимпиев преимущественно оперативным цирюльничеством: ставил сухие кровососные банки, пускал шнипером кровь, пользовал пиявками, рвал зубы. Об этих лечебных процедурах нужно сказать несколько слов. Цирюльничьи банки были стаканчиками с выпуклым, округленным дном, в котором имелось отверстие с краями, плотно затянутыми лайкой, которая снималась и, при надобности, вновь натягивалась. Сухие банки ставились просто: прикладывался стаканчик к телу, снималась лайка и цирюльник с силой губами втягивал в нее кожу, после чего вновь плотно прикрывал отверстие. «Отдув» наливался кровью, синел, и это считалось, как и сейчас, средством от простуды. Ставили такие банки чаще всего на спину — от десяти до двадцати пяти штук.

Кровососные банки представляли более сложную процедуру. Сначала наставлялась сухая банка, срывалась и на опухшее место накладывался «штуцер» с двенадцатью топориками, ударявшими одновременно при нажимании кнопки. Штуцером называлась металлическая квадратная коробка с пружиной внутри, механически приводившей в движение ряд острых ножичков, быстро появлявшихся и исчезавших в специальных отверстиях. На надрезы вновь наводилась банка, воздух из которой опять вытягивал или, как говорил Павел Петрович, насасывал губами цирюльник. Когда банка наполовину заполнялась кровью, операция считалась законченной. Были особые любители этой операции, лишенной основных правил гигиены, за исключением, впрочем, прикладывания водки или спирта к порезам.

Постоянными клиентами парикмахеров-фельдшеров были грузчики хлебоссыпных элеваторов, расположенных в С.-Петербурге на Калашниковой набережной, резиденции богатого купечества. Рабочие, изнурявшиеся от непосильной, тяжелой работы, когда не разгибалась от продолжительного ношения кулей поясница, обязательно заходили к цирюльнику и просили «пустить кровь». Банки не удовлетворяли их, и специалист прибегал к казавшемуся ему наиболее радикальным приему. Пациенту туго затягивали жгутом руку повыше локтя и ударом ножичка, так же как и в «штуцере», имевшем вид топорика, но носившем название «шнипера», надрезали сосуд. Из последнего била фонтаном струя крови, «принимавшаяся» помощником оператора в таз. В руку пациента давалась еще палка, которую он, усиленно шевеля большим пальцем, сжимал и тем увеличивал кровопускание. Весной, перед началом горячих сезонных работ, в цирюльнях обязательно появлялись почти все грузчики. Каждому из них выпускали от одного до трех фунтов крови, причем оператор брал каплю на ноготь и проверял на глазок ее клейкость и чистоту. Жидкая, прозрачная кровь давала основания прекратить операцию, густая и темная — продолжать. Цирюльники уверяли при этом, что от ношения тяжестей в пояснице образуются сгустки, которые они и удаляют описанным способом перед началом сезонного дела. После очищения на надрез накладывалась намоченная в воде тряпица и делалась примитивная перевязка. Брали за это лечение до шестидесяти копеек с человека, что при пропускной способности магазина в день до семидесяти человек давало сравнительно крупный доход.

Старые грузчики уверяли меня, что после значительной потери своей крови они приобретали к работе особую легкость и как бы молодели. «Рванье», или вырывание зубов, также было специальностью цирюльников. Жутко вспомнить о тех мучениях, которые причиняли эти операции несчастным клиентам. Для вырывания существовали «ключ», «козья ножка» и «щипцы с носиком», или «клюв». Передние рвались щипцами, боковые — «ключом», в помощь которому применялась еще «козья ножка».

«Ключ» представлял собой металлический стержень с вращающимся на конце, прикрепленным к шарниру, лапообразным крючком. Стержень этот был утвержден перпендикулярно к деревянной ручке, служившей для держания. Крючок надевался на коронку зуба и, с силой, одним движением, поворачивался внутри рта. Челюсть трещала, раздавался хруст, и зуб, в лучшем случае, выходил из своего места, в худшем — ломалась коронка, пациент кричал не своим голосом, и операция повторялась. Для избежания подобных неудач и применялась как универсальный прибор «козья ножка».

«Козья ножка» — крючок, загиб которого напоминал продолговатую выгнутую лопаточку. Вводился он между зубом и десной и движением руки цирюльника выковыривал первый. Соединение «ключа» с «ножкой» считалось универсальным методом. Тянули, нагибали и подковыривали в одно и то же время, изменяя в особо сложных случаях направление руки к внутренней стороне щеки.

Нечего говорить, что неудачных зубных операций было немало и в истории цирюльничьего лечения много страниц должно быть отведено вывихнутым челюстям, свернутым скулам и поломанным корням терпеливых пациентов.

Проще и чаще всего была «ставка пиявок». Ставили их и от запоя, и от сильного охмеления, и при ударе, и при приливе крови к голове, и при неспособности к учению. Чаще всего — за уши и к вискам, реже — к копчику и на спину. Лучшими пиявками или, как называли их в провинции, «водяными червячками», считались персидские, откуда и доставлялись громадными партиями. Привозили их в больших сосудах, выдерживали в чистой проточной воде и заставляли голодать. Некоторые специалисты, доходя до виртуозности, для того чтобы пиявки были «злее», сажали их перед употреблением в кислый хлебный квас (один из старых цирюльников образно назвал мне эту операцию «монашку постным накормить»).

Пьяницам для вытрезвления ставили по одной пиявке за уши и к вискам, серьезно больным, по усмотрению врачевателя, до пятнадцати и более. Сама процедура производилась следующим образом: в уголочек платка или салфетки сажали исцелительницу, головку ее держали наружу и водили ею по тому месту, где требовался укус. Обычно проголодавшаяся пиявка не заставляла себя долго ждать и принималась за свою работу, если же капризничала, то прибегали к «квасному» способу, о котором я говорил выше. Когда пиявки досыта напивались и отваливались, из них выпускали кровь «для проверки» довольно жестоким способом: посыпали, в благодарность, солью или поливали уксусом.

Из популярных мастеров по «фельдшерской работе» был в С.-Петербурге еще Ларион Киприанович Киприанов, служивший почти тридцать лет у Олимпиева и стяжавший себе печальную славу склонностью к частым запоям. Знали его многие просто под именем «Ларька» или «цирюльник Ларька». Приходил он, как рассказывал мне П. П. Кожин-Дмитриев, к хозяину в разгар дела и заявлял:

— Никандр Иванович, я завтра не работаю, позвольте денег!

Олимпиев гнал его, кричал и бранился.

На другой день просьба повторялась, и, получив просимое, Ларион Киприанович аккуратно исчезал ровно на две недели. Возвращался чуть не босой, в рваном балахоне, мрачный на вид и снова принимался за работу, которая у него в руках кипела. Этот человек считался не только большим «мужским и фельдшерским» мастером, но и первоклассным преподавателем своего искусства. Проходя школу Олимпиева, все парикмахеры и цирюльники не миновали рук Лариона Киприановича, и ему так или иначе принадлежит большая роль в развитии русского цирюльничьего дела 60—70-х гг. прошлого столетия.

Крайне интересную форму договора на отдачу в обучение цирюльничьему мастерству находим во второй части «Всеобщего секретаря…» (М., Университетская типография, 1796):

Ученикам «санкт-петербургского фельдшерского мастера» Н. И. Олимпиева, которых отдавали на «бесплатный» срок от двух до пяти лет, жилось нелегко — хозяин был суровый. Кормили плохо, и приходилось самим заботиться о пропитании. В числе обучавшихся был П. П. Кожин-Дмитриев, по рассказу которого я и вношу эти подробности. Выручало в магазине «после цирульничанья» абонементное бритье поваров Смольного института, на которое за два рубля в месяц посылали практикантов. За удачную операцию старались накормить до того, что многие не могли сладить со своей порцией и брали остатки в запас. Находились у наиболее смышленых и другие доходные статьи, в числе которых была игра в шашки с торговцами.

В то время владельцы палаток и растворов сидели в теплую погоду не в помещении, а на улице при входе, возле столов или опрокинутых ящиков и запоем играли в шашки. К числу их относились мучники, булочники, «мелочники-крошевники», мануфактуристы, или «мануфактурщики», продавцы сельдей и другие. Партия для выигравшего сопровождалась обычно наградой — колбасой, для проигравшего — «таской», т. е. трепанием за волосы. Так как П. П. Кожин-Дмитриев являлся особым виртуозом в этой игре, а партнеры были в спросе, то занятие это в ученические годы оказывалось выгодным и прибыльным.

Тех, кто избрал своей специальностью женские прически, посылали пробовать парикмахерские силы на прислугах Смольного института, как на подбор отличавшихся приятной внешностью и носивших особые костюмы из полосатой материи, за что мастера именовали их «полосатками». Ходили к ним на квартиры, которые были тут же при Смольном, и брали за это треть нормальной цены. Говорилось про эту работу: «На прислугах учиться девиц благородных причесывать».

Профессия цирюльника, имевшего не только магазин, но и отделение в банях, была особенно прибыльной. Там работали мастера без надзора, а хозяин появлялся четыре-пять раз в день за выручкой, которая в будни равнялась шести — восьми рублям на мастера, а в субботу, когда было особенно много мывшихся, от десяти до пятнадцати рублей. Жалованья получали мастера рублей двадцать в месяц и, конечно, оставляли кое-что из выручки в своем личном кармане. Бесплатные ученики довольствовались колотушками старших, медными трехкопеечными и пятаками щедрых посетителей. В общем, работа при банях сводилась к обычным цирульничьим операциям: ставке банок, пиявок, рванью зубов, снятию мозолей «с корнем», стрижке, бритью и причесыванию.

Не любили хозяева платить мастерам деньги. В этом отношении пальму первенства следует признать за цирульником Матягиным. Как начнет у него кто-нибудь денег просить, так обязательно получит зуботычину. Некоторые считали это явление непременным и готовились к нему, как к роковому и неизбежному. Помещалась парикмахерская-магазин Матягина около Сенной площади, на углу Сенной и Гороховой улиц С.-Петербурга.

В 90-x гг. прошлого столетия цирульничье дело стало умирать и встречать административные запреты.

К эпохе 60—70-х гг. относится расцвет моды на женские прически и искусственные накладки. Каждая женщина старалась в то время появиться в театре, клубе или местах общественных собраний непременно в «парикмахерской куафюре». Про замысловатые прически острили:

— В голове у ней сорок сороков наверчено… Чего-чего не торчит! Гребнев одних с вюерами не сочтешь по пальцам… На то и графиня была!

(Записано в Москве от П. П. Кожина-Дмитриева.) В 1877–1878 гг. особым спросом пользовались так называемые шиньоны. Это были готовые прически, в большом количестве оформлявшиеся парикмахерами и дававшиеся напрокат. Надеть шиньон стоило всего семьдесят пять копеек, и пятьдесят копеек вносили дополнительно за его укладку. Розданные и прикрепленные к волосам шиньоны после их употребления собирали на другой день ученики из магазина по адресам, разбросанным по всему городу. Постоянной, продолжительной моды на прически все же не было, и менялась она ежегодно. Начинался парикмахерский сезон с октября и кончался почти летом. Особенно пользовались магазиновладельцы от свадеб, обыкновенно устраивавшихся по воскресеньям, понедельникам и пятницам. Выгода заключалась в том, что мастер причесывал не одну только невесту, а и всех провожавших ее девушек.

По абонементу магазины причесывали даже женщин в домах терпимости, куда требовались пудреные парики XVIII в. и костюмно-театральные всех видов. Ученики-парикмахеры поэтому рано знакомились с жизнью притонов и веселых бесшабашных уголков. После шиньонов шли прически с локонами, «восьмерки», «банты», «греческие» (пионером которых был П. П. Кожин-Дмитриев, вязавший из кос или прядей особого типа высокие узлы), «ампир», a’la Tatiana из «Евгения Онегина», «крокиньоль», «андулясьон» (состоявшая из завивки особыми щипцами по системе французского парикмахера Марселя, создавшая большой спрос на умевших ее делать специалистов). Были и другие, требующие продолжительного перечисления, «постижи» — прически искусственные, накладывавшиеся поверх собственных волос.

Мужчины не отставали от женщин, и 60—70-е гг. принесли с собой большую моду на мужские парики и «апланте», т. е. накладки на лысеющие части головы. Чтобы последние не сваливались, их подклеивали лаком или пластырем.

В разговорах и острословии цирюльников и парикмахеров часто встречаются названия вышедшей сейчас из употребления парфюмерии. Приведу пояснения к отдельным словам и выражениям. Вот некоторые из них, относящиеся к концу прошлого и началу нынешнего столетия: «Люсьен комо» — прожиренная вода для волос, «Парфенис», «ром Окенкина» — хинная вода, «Ирис» Роже и Гале-фиксатуар, фиксатуар фабрики Бодло из «бель-де-меф», т. е. из копытного клея, «Обиган» — одеколон и вода, «ангруаз» — венгерская помада для усов, «крем саво», или «савон», — крем для бритья (название их и произношение названий точно копирую со слов П. П. Кожина-Дмитриева).

В инструментах и принадлежностях, доставлявшихся парикмахерскими фирмами, также мною собраны сведения: восковые фигуры «обольстительных красавиц, следующих последнему крику моды», выписывались по особому заказу из-за границы от мастера Пьера Иманса; ножницы, бритвы и машинки — от Пелерой; фризюры и «крокиньоли» (локончики) — от Лятуша и Бурсье. Парфюмерия, как видно из ее описания, покупалась в магазинах повсеместно или от специальных представителей — коммивояжеров.

Одно время (см. выше) был введен обычай причесывания мужчин особыми круглыми щетками, приводившимися в движение приводным ремнем, прикрепленным к механизму под потолком. Обычай этот имел, однако, много отрицательных сторон. Хватавшимся за оригинальную моду клиентам нетрезвые мастера царапали лбы, а у людей, страдающих выпадением волос, вырывали и последние их остатки. Приборы эти, видимо, были введены только для увеличения доходности и повода к взиманию лишней платы. Работали приводные щетки для сушки волос и в лучшем магазине «Теодор» в Москве, где пользование ими закончилось, однако, крупным скандалом: один из мастеров умудрился не только оборвать волосы, но и пробить аппаратом лоб некоему господину Дитенпрейсу. Фамилия мастера была Ломов. Историю впоследствии связали с рядом анекдотических рассказов и без того сопровождавших личность этого специалиста. Механизированных щеток стали бояться, и скоро они были совершенно изъяты из обращения. На смену им пришли современные электрические сушители — фены.

Интересны правила хорошего тона, внушавшиеся мастерам при работе и обращении с клиентом. Прежде всего требовался приличный костюм, отвечавший некоторым принципам своеобразного, иногда карикатурного лоска. Пиджак, слегка помятая манишка и цветной галстук были основой высокого парикмахерского шика. Халаты стали носить всего лет шестьдесят тому назад. Прическа мастера должна была быть вывеской его высокого искусства. Любили больше всего пробор с задорным, подвитым вихром, закладывавшимся или назад, или вбок, или небрежно, «по-ученому», ниспадавшим на лоб.

Правила приема уважаемого клиента были таковы: издали приветствовать учтивым поклоном, стул подвинуть, чистой салфеткой плечи закрыть, засунуть ее за ворот вместе с кусочком ваты и спросить приятным голосом:

— Прикажете побрить, постричь, освежить головку?

В разговоре следовало еще проявить утонченную деликатность, завершая фразу словом с окончанием «-с». Выходило не «как прикажете», а «как прикажете-с». Но деликатности было недостаточно, к ней присоединялось искусство занять приятной беседой, сопровождавшейся четким, ритмичным прищелкиванием ножницами. Пудрить, ради утонченности, старались «с воздуха», за нос во время бритья не брать и вообще ничем «не беспокоить». «Головку», «личико» и «волосики» вытирать мягко, осторожно и как бы с должной бережливостью к их высоким качествам. Во время всего процесса работы полагалось как можно дальше отставлять мизинцы обеих рук. Впечатление получалось такое, как будто мастер боится обжечься о «головку» клиента. С появлением французских парикмахеров появились в лексиконе и слова: «месье», «мусью», «мадам», «парфетман», «иси», «комса» и пр. Некоторые просто «выворачивали» русские слова на все лады и способы. Кончалась операция, и мастер громко выкрикивал:

— Мальчик, почисти!

Последний набрасывался на омоложенного стрижкой с веником в руках и начинал усердно начищать его платье, а затем помогал при одевании, подавал трость и, согнувшись до пояса, распахивал дверь.

Хороший тон уступал, однако, место самой дерзкой демонстрации, если у дверей парикмахерского салона появлялся скупой, не тороватый на чаевые, клиент. Старались всячески отучать его от посещений. Для этого, заметив «картонку», как называли их парикмахеры, кто-нибудь из мастеров становился спиной к двери и, делая вид, что не ощущает толчков, препятствовал тому, чтоб ее открыли.

Ценилось еще в мастере умение «выставить» клиента, наделать побольше процедур, взять за каждую отдельную плату, «сделать кассу» или, выражаясь специальным языком, «доставить двадцать четыре удовольствия». Некоторые хозяева платили за это искусство процентные отчисления.

В столичных парикмахерских велась особая игра на тщеславии посетителей. Первый придумал ее московский Теодор, организатор при своих залах и салоне торговли парфюмерией. У этого ловкого человека, а за ним и у других, практиковался способ заводить за особую плату отдельный ящик каждому желающему. Из парфюмерного отделения по высокой стоимости продавались духи, одеколон, пудра, бриолин, вежетали, помады и пр. до отказа. Чем полнее была коллекция, тем считалось шикарнее. На ящик набивалась специально отпечатанная крупным шрифтом карточка с именем, отчеством, а иногда и званием постоянного клиента. Едва успевал он, входя, сбросить шубу, как швейцар обычно выкрикивал на все помещение:

— Выдать ящик Петра Петровича Павлова! К мастеру Ивану Степанычу!

Все невольно оборачивались на вошедшего и узнавали, кто он такой. Это нравилось, находило своих ценителей и привилось в быту ловких дельцов парикмахерского дела. Создавалась вереница постоянных клиентов, торговало парфюмерное отделение и укреплялось реноме фирмы.

Существовали еще парикмахеры-гримеры, работавшие при театрах и имевшие, ввиду общения с работниками сцены, особую форму речи, особые говоры и острословицы. У гримеров, державших прокат париков, совершенно отпадали выражения типичной мещанской речи, язык делался чище и острословие ограничивалось воспоминаниями и анекдотами из жизни деятелей искусства. Например:

— Судьба превратности в наших знаниях: час назад в пивной за мои деньги сидели, а сейчас короля из них в короне делаю. Жизнь-с!

(Записано в 1907 г. от мастера-гримера П. С. Шапкина.)

Из имен владельцев старых московских «зал для стрижки и бритья» мне удалось сохранить в записи следующие имена: «Жакель Леоне» — в Постниковском пассаже, Иван Андреевич Андреев — на Петровке, Теодор Гюо — на Кузнецком, Арсений Александрович Орлов — на Тверской, Василий Петрович Ляпунцов — на Никитской, Николай Иванович Миронов — на Страстной, Теофиль — в Камергерском, Базиль — преемник Теофиля (славившийся умением доставать билеты на редкие театральные представления) и Поль — на Тверской и Петровке. Эти фирмы были в особом почете и чаще всего служили основой воспоминаний у старых беседовавших со мной парикмахеров. Из среды же последних московских цирюльников до 1930 г. занимался «ставкой банок и пиявок» Павел Николаевич Артемьев, в годы своего расцвета ездивший в русской поддевке на тройке лихих лошадей и обращавший внимание блеском крупных бриллиантов на выхоленных пальцах. От пиявок и держания в крепком кулаке мастеров имел он и собственный дом, и шляпные магазины, и даже торговал ювелирными ценностями.

Памятен еще многим упоминавшийся мною выше в связи с историей о повреждении лба господину Дитенпрейсу мастер Теодора — Михаил Косьмич Ломов, большой любитель кутежей, весельчак и балагур, остроты которого повторялись и входили в разговорную речь москвичей.

Остается, для заключения краткого очерка, посвященного цирюльникам и парикмахерам, сказать несколько слов о вывесках. На них изображались чаще всего начесанный, с блестевшими от помады волосами, изящный парикмахер, держащий в руках открытую бритву, болванка с надетым париком, восковой бюст живописной красавицы, ножницы и, наконец, завитые кавалеры, сорванные со страниц модных картинок. У Теодора Гюо при входе вместо кронштейнов к фонарям были также прикреплены большие деревянные бритвы и ножницы.

Своеобразие парикмахерской работы создавало, конечно, особый быт, отражение которого и находим в острословии.

В Москве был владелец небольшого магазина-парикмахерской Петр Перфильев — кустарь-одиночка «с обзаведением». В трезвом виде он был скромным человеком, иное — в дни загула. Растратив все деньги, взволнованный и разговорчивый, ходил он по знакомым, по пивным и по ресторанам, предлагая за угощение рассказать историю своей жизни. История эта была многим хорошо известна, но желавшему выпить старику из личных симпатий редко отказывали. Окончив период запоя или гуляния, Перфильев возвращался к роли солидного владельца магазина и замыкался в себя. Если ему напоминали о его чудачествах и выступлениях в роли рассказчика, он отмалчивался или говорил кротко и просто: «по грехам ходил!» — и при этом боязливо косился в ту сторону, где за ситцевой занавеской, отгораживавшей парикмахерскую от квартиры, находилась его жена, существо, по рассказам знавших ее, сварливое, дерзкое и пренебрегавшее всякими этикетами в объяснениях с мужем. Язык мещанского типа, которым говорил Перфильев, был настолько своеобразен, что я решил поймать случай записать его «личную жизнь» или, вернее, «событие» из нее, тем более рассказчик фактически являлся периодически чудачествовавшим обывателем и притом оригинально-типичным. Мне посчастливилось с трех раз отрывочно внести его повествование в блокнот.

Однажды в 1917 г. мне дали знать, что П. Перфильев за какой-то незначительный скандал доставлен в комиссариат Арбатской части. Я немедля, по обыкновению, отправился, и вот при каких обстоятельствах произошла наша встреча.

Комната для буйных и нетрезвых посетителей участка. Душно, накурено и сумрачно. Перед столиком дежурного протоколиста-студента стоит щупленькая серая личность с взъерошенными седыми волосами, глазками в виде круглых выпуклых пуговиц модного дамского пальто и с лицом, напоминающим печеное яблоко, сильно перестоявшее в жаркой печке. От дыхания личности пахнет скверным спиртным перегаром, политурой и спелым луком. Это и был частый посетитель участка — местный парикмахер и ярый оппозиционер городским обязательным постановлениям — Петр Перфильев.

— Господин дежурный, — говорил он при моем появлении, — а господин дежурный, нельзя ли протокола не составлять и гражданину нового правительства протекцию и уважение предоставить? Слава богу-с я не кто-нибудь, и всяческий человек меня очень даже знать может. И вы знакомство имеете со мной… Парикмахер и дамского куафрэ специалист — Петр Перфильев. Не слыхали? Ну, вот… Могу даже вас и господина комиссара обрить. Собственный магазин имею и заведение для завивки. Пять лет у придворного парикмахера Демерле жил! Специалист по завивке… Французы, изволите знать, народ чистоплотный и не всякого в подмастерья себе примут. А я, можно сказать, был в первом у них ряде и положении. Иначе как мусью Пьер не звали… Потому мое дело деликатное, дело наше на комплименте и амитации держится. Мусью Пьер, иди сюда, мусью Пьер, букли дамские поправь и раскрути! И на все поспевал… От протокольной истории и недоразумения освободить по всему этому прошу вас и надежду на исполнение просьбы моей в душе сохраню. Родона^{43} настоящего завивал, Андрея Бурлака^{44} работал. Хороший очень был человек и по двадцать одной рюмке коньяку выпивать мог. Не верите? Мне люди уважительные передавали. А «Записки сумасшедшего» как рассказывал? А может, и другое что, могу в ошибку впасть… Слезы в публике, рыдание и прочее, Лентовский тоже — Михаил Валентиныч…^{45} Важный был господин, преважный. Дверь если кто отворит им — три рубля, иное что — пять целковых, красненькую. И Адамьяна-трагика помню, человек был владеющий на всех языках… И антрепренера Медведева…^{46} Образованный тоже человек-с, усы и бороду обривал начисто. Я-с имел контрамарку и на почетном приставном стуле сидел. Только погибаю я как личность и мастер из-за жены-с, из-за бабы, сказать можно, необразованной. Когда, не затруднитесь припомнить, у Демерле состоял я мастером Пьером, женское сословие манерность большую имело в любовную связь со мной закрутиться. В молодые годы и я красавцем был. Не смейтесь, пожалуйста… Жена господина действительного тайного советника из губернского правления очень даже у меня завиваться любила. Головку набок всегда откидывала и в груди меня затылком, будто нечаянно, притыкала. Нравился через край и не в меру наружностью привлекателен был. Почему же замолчать?..

Вторая запись:

— Слушаю вас… Видеть меня желание имеют? Почему и нет? Меня, образованного человека, приятно видеть… Господин, вы на меня-с? Вы что, тоже протокол пишете в книжку? Как?.. Ах, виноват, для интересу?.. Историю жизни?.. Хе-хе-с! Могу, отчего нет?.. А кэк-вок за ворот будет? Мерси! За это я всегда кэк-вок беру, и люди хорошие платят. За рассказ — половинка с ветчиной, на закуску две бутылки пива. Идет, идет… Хе-хе-с! Вот только от протокольной кляузы освобождение получу. Я не кто-нибудь, мастер дела своего, в банке книжку имею на три тысячи — у жены в комоде, под замком лежит…

Специальность моя — завивка… У французского парикмахера Демерле жил, имели они гран-при с парижской выставки, особую бумагу и аттестат. Улитку живую — черепаху кушали к завтраку для кофея. Не смейтесь… Ей-богу-с, поверьте старому человеку! Я тоже пробовал, но сильно меня тошнило. Горло узкое… Даже нарочно они мне давали для расстройства органов пищеварения и чтоб в хороших людях мог себя вести… Начинаю-с, прошу слушать. Кого толкнул? Хорошо, могу отойти вот сюда — не сбегу. Я вас локтем, а вы меня норовите в бок кулаком. Ай-ай, мадам, я вам не муж, чтобы бить меня, свое дома озверение, как вы, имеется. Пришли вы в государственное учреждение и толкаете прочих посетителей-клиентов. Я и не разговариваю… Меня ожидают человек — господин-гражданин, которые мной антирисуются по книжному делу. Я вот здесь встаю, а вы, не знаю как вас величать, господин-гражданин, облокотитесь к бальерам. Ну, вот-с… История жизни Пьера Перфильева для людей честных и всяческое положение сознательно одобряющих. Я всех так вначале опреждаю… Иду я, извольте видеть, в праздничное воскресение по бульвару. Пальто на мне серое, с крапинкой, брючка полосатая, галстук розовый — словом-с, обличие, позвольте выразиться, редкостное! Сам-с молодой и юный, в расцвете положения… Иду и музыку слушаю — из Александровского училища оркестр с капельмейстером. И приглянулась мне горнишоночка одна, скромная так на вид, сирота и глаза вниз. Главное, господин-гражданин, глаза вниз. Вон куда! Ну, думаю, Петруша, Пьер, я сам себя Пьером привык звать, будет купаться — вода холодная, партию себе пора подыскивать. Познакомился, сочувствие характеру своему вызвал и через неделю предложение руки для сердца сделал. Повенчались мы у попа Кирилла приходского, винца выпили. От радости я даже бал-паре устроил: гармониста позвал и в водку для веселья «буравец» пустил, то есть корки лимонной и рябины вяленой намешал. И в какую историю я тут попал, что и сказать тошно… Не на сироте женился, а на нечистом духе. Во-первых, с кавалерами до меня гулялась и прикосновение имела, а во-вторых — на пятый день глазную впадину пузырьком мне выбила. Туда-сюда, дело сделанное, батюшкой заверенное! Терпеть и пришлось. Зверь — не баба! И утюгами она меня била, и кастрюлями, и ножницами по головной кости. Двадцатый год тому назад, и редкий день у меня без излияния слез… Повадился это ко мне в то самое время от старого правительства околоточный из участка в магазин ходить. Вертлявый такой, ухватистый, из себя ловкий, кляпатура[46] громадная. Придет, а сам за занавеску через зеркало глаза пялит. А квартира моя в соседней комнате помещалась, и баба обыкновение имела на стуле сидеть около и в щель посматривать. Себе ничего была в лице… Раз улыбнулась ему, два, три-с… А глаза, как и мне, вниз. Ну, думаю, понимаю я, в чем дело у вас. Тут решил отомстить соблазнителю и союз их ревностью расстроить. Борода у господина околоточного, господин-гражданин, росла жесткая-прежесткая, на манер щетины свиной, и брил он ее под актерское обличие.

Как-то, знаете, дверь парадная, со стеклом и надписью, распахивается, сабель — трень-брень, и соперник мой, дозвольте выразиться, в магазин вваливается…

Третья запись:

— Пьер, кричит, брей, по делам поспешность имею! Живо!.. — А сам глаза в занавеску. И баба тут как тут — из печки горшок с кипятком, будто помочь мне, на ухвате вытаскивает. Верите богу истинному или нет, жилы у меня в суставах заходили и коленки ныть, точно перед погодой, принялись. Главное дело — почтение к начальству сохранялось и протокола я санитарского опасался, потому отхожее место у меня под окном стояло, а еще месть я ему задумал самую ужасную. Бр-р, сейчас еще мороз в кожу! Посадил, как сейчас это все перед глазами, за ноздрю его деликатно пальцем подковырнул, голову приподнял, мылом обмазал и занялся, как повар с картошкой. И так я его выбрил, что небу жарко стало, что им сесть, ни лечь, с корнями и с всей пенькой. Бритву держу напоперек и не режу волос, а сцарапываю. Пока бреешь — ничего, а когда отрастать начнет, так морда покраснеет вся, лишай мокрый пойдет и из корня с кровью колючка вылезет. Секрет в этом парикмахерский, называется по-нашему «оттяжкой-с». Только и оттяжка эта ума требует! Делать ее надобно умеючи. Лицо чистое-начистое вначале делается, и потом, на другой день, — кипятком точно кто в рыло плеснул.

С той поры отвадил я его от магазина. Только раз находил с повесткой и словом не удостоил милостивым. С месяц, почитай, морда-то болела. Честь свою супружескую завсегда сберегать умел, только самому житья в доме не было. Как мак махровый в синяках ходил! Что делать станешь? Есть на это пословица даже: «Милый туго наворочал, был хозяин — стал рабочий». Вот и сегодня ночь прогулял, как и быть, не знаю. Какие объяснения представить? Так и чувствую — скалкой. А на днях в личность чаем стеганула.

Виноват, что, говорите, протокол подписать? Извольте, могу… Не читаю даже, вполне вам верю. Пусть мировой посмотрит, как мусью Пьер писать умеет. Рука моя писала, не знаю для кого, но сердце подсказало — для друга своего! Так-с… Не свыше как на пятерочку оштрафует, или рублей на восемь. А за что? Поднят в состоянии бесчувствия из грязи и дворнику публичное название произнес. Когда человек вещественные доказательства из себя представляет, зачем их трогать и поднимать?.. Только господин мировой человек очень даже хороший и с умственным пониманием, бороду буланже и кауфюру капуль носит, одеколоном «Цветущая сирень» прыскается. Всех знаем-с, всех работали! Больше как рублей на восемь ни-ни… Потому фирма наша старая, знакомая и казне доходы большие приносящая. Что ни месяц, штрафов этих рублей не менее пятнадцати. А может, и три возьмет… Слабость у нас и доброта такая. Капнул я… ничего кажется, бумажкой чернильной приложить извольте. На росчерк обратите внимание. Диковинный… с крючком и с хвостами… Не гляди, миляга, что седой — за то пахну резедой! Все, окончательно все! Завел машину, и поезд тронулся… Домой пора! Ухожу! До свидания! Прощения прошу! Оревуар, мусью, как Домерле говорил. Бонжур… Повторить? Не успели все в сочинение внести? Быстро пишете, быстрей господина дежурного… А сами вы не пьете-с? С удовольствием хочу видеть, чтоб и вы со мной выпили. Жаль, что нет… Спасибо, через край благодарю-с! Только в газетах имя мое не пропечатывайте, очень не удобно станет из-за трех рублей… Приходите, я вас совсем бесплатно обрею и постригу. Бородки вы не носите, а к вам пошло-с бы… Годами уважаемые клиенты бывают и со спасибо. Движимое знакомство и сейчас сохраняем… А теперь мастер какой пошел, сами знаете… Ножниц в руках держать не могут! Срам смотреть! Мизинец у них в отлет, а ножницы в потолок смотрят. Нас за это по рукам, бывало, били и на болванке по два часа через пустое место щелкать ставили. Потому и выходили в линию. Запечатлелся рассказ мой? Поразительно вам? Сочувствуете? За сочувствие мерси… Неправда-с, что только гулять могу, к жизни многое еще перевариваю… Первое понятие наше друг друга записали? Расформируйте как надо, по правилу… Вы в меня тоже запечатлелись… Больше всего мозгует у меня голова от одной темы, описываю все изложение мыслей. Еще раз благодарность вам за излишнее! Я по знакомым только историю жизни рассказываю, меня в пивной Трехгорного знают, у Козлова в ресторан хожу. Везде считают за удовольствие и за честь угощения. Карьерой своей везде соответствую… Еще день гуляю, «гуляю… по мукам», борю в себе — и работать, к жене-с. На домашнее обзаведение и на принципиальную лекспротацию себя!

ПОРТНЫЕ

Для того чтобы уяснить себе содержание и смысл приводимых далее в этом разделе кратких острословиц, необходимо знать, хотя бы поверхностно, быт московских портных. Мне кажется, что в этом помогут помещаемые ниже краткие сведения, получением которых я в значительной степени обязан мастеру-пошивщику Василию Ивановичу Романову, встреченному мною в Москве.

Главные поселения мастеров портновского производства, связанных с Москвой, были в Можайском уезде Московской губернии (где около девяноста пяти процентов всего населения, целыми семьями, занимались этой работой, четыре процента — починкой и выработкой обуви и один процент — кузнечным ремеслом), в Белоомуте (где несколько тысяч дворов принадлежали сплошь мастерам-пошивщикам и где поэтому концентрировались крупнейшие для Москвы фабрики готового платья: Мандля, Петухова, Геляссена, Розенцвейга, Конкина и др.), в Бронницком уезде, меньше других — в Серпуховском уезде и, наконец, в Тверской губернии, преимущественно по Почетовской волости. В самой Москве оседали портные чаще всего по 5-й Тверской-Ямской улица, носившей среди них шутливое прозвище «Котяшкиной деревни», по Косому переулку, на Живодерке, в Чухинском переулке, по Козихинским переулкам, на Бронной улице, на Сухаревском рынке — по различным квартирам, и так называемые «раки» — на Хитровом рынке и в Зарядье. Последние жили в квартирах, напоминавших норы, и занимались перешивкой «темных», т. е. краденых, вещей. Прозвали их «раками» за безвыходную нетрезвую жизнь в трущобах и за постоянную работу в скрюченном положении. Заказы для них состояли в экстренной перешивке одного фасона носильного платья на другой, что требовалось для удобной и безопасной перепродажи похищенного на рынке ворами.

Были еще «портные-бесквартирники», жившие только в помещениях своих временных хозяев.

Воспоминания о бытовой стороне у опрошенных мною мастеров прочно связаны с именами и характеристиками хозяев. Приводить подробно пестрые пересказы, к сожалению, по объему материала, почти невозможно, и поэтому я ограничусь краткими, особо припоминающимися сведениями.

Славились в Москве несколько крупных портновских фирм.

«Жорж» — под отелем «Дрезден», против дома бывшего генерал-губернатора на Тверской. Владелец этой фирмы был популярен как выдающийся брючник-закройщик. Его искусный покрой мастера портные узнавали по первому взгляду. Ошибок, каких-либо неточностей в его искусстве не допускалось. «Выкроит Жорж, — говорили, — так, что художнику не нарисовать». И действительно, всю жизнь — с молодых лет до старости владелец фирмы занимался только этим видом работы, отказываясь от всего другого и передавая всю более крупную заготовку помощникам. Это был какой-то фанатик брюк, профессиональный укрыватель кривых ног столичных щеголей.

Самая старая французская фирма «Айе» была на нывшей Тверской улице. Расцвет этой фирмы относится к 60-м гг. прошлого столетия. «Айе», являясь как бы историком и законодателем московской моды, одевал всех щеголей и любителей выделяться костюмом. У него одно время одевался Лев Николаевич Толстой, считая его лучшим портным Москвы.

«Сиже» помещался на углу Малого Гнездниковского переулка, имел громадный выбор заграничных материалов, новых по рисунку и «единственных» для покупателей. Одной и той же ткани, купленной у Сиже, нельзя было увидеть на двоих, тем более на нескольких лицах.

Но чаще всего вспоминают мастера в своих острословицах «московского француза» Оттэна, обосновавшегося на углу Тверской улицы и Леонтьевского переулка. Мастерская Оттэна существовала более пятидесяти лет и считалась самой богатой. Владели ею два поколения хозяев. Мастера приходили к Оттэну подростками тянуть свою тяжелую лямку, учились у него, росли, женились, старились и доживали свой век. Последний из Оттэнов — Леопольд Карлович окончил русский университет и ездил специализироваться в парижскую Академию кройки. Владея тремя языками, одетый с иголочки, по последней моде, разъезжая на собственных лошадях, этот мастер-хозяин производил впечатление столичного избалованного барина. И как-то не вязалась с его фигурой та слава, которая пережила Оттэна. О Леопольде Карловиче портные рассказывали как об удивительном, талантливом «ругателе». Знал он это дело, как и свое портновское, на высший балл. Ругался площадной бранью так, что мастеровые — специалисты такого жанра — вставали в тупик, почесывали в затылках и не знали, что ответить.

— Не скажет, а кипятком ошпарит, — поясняли мне, — черт его знает, откуда что только берется! И слов таких ни от кого не слыхивали! Не только мать вспомнит, а и бабку, дедушку, жену, тещу, всех в доме — иной раз в стихах. Тьфу ты!.. Куда ораторственный человек и с народом хорошо говорил, умел.

Любил иногда этот самодур и безобразник и «пошутить». Увидит, что в магазин пришла за заказом или с сдачей готового какая-нибудь молодая женщина — жена или родственница мастера, сделает вид, что не замечает ее, повернется к ней спиной, позовет кого-нибудь из пошивочной, подмигнет глазом и начнет нарочно распекать, пересыпая речь смачными словечками. Пустит в ход, желая щегольнуть, весь свой богатый лексикон. Несчастная женщина краснеет и не знает, что ей делать. А потом, истощив запас брани, Оттэн повернется и подчеркнуто вежливо скажет:

— Ах, мадам, извините, не видал вас! Пожалуйста, извините, я нечаянно… Чем могу вам служить?

Унижая своих подчиненных, издеваясь над материально зависевшими от него людьми, Леопольд Карлович особенно любил тех мастеров, которые из угождения своему принципалу или по природному «таланту» могли «соответствовать» ему в словоизвержении, отличал их, награждал и всячески выдвигал.

Об остальных владельцах более или менее крупных фирм и магазинов готового платья, как о не связанных с слышанным мной острословием, не упоминаю.

Быт портных был колоритен и своеобразен.

Придет мастер к хозяину в теплое время в нижнем белье и «калижках» (кожаная обувь, опорки) и скажет:

— Хозяин, посадишь работать?

— А где раньше-то работал? — спросит его владелец пошивочной.

— У Филимонова на сюртуках сидел…

— Ну, иди…

И сделка совершена. Цена за работу была почти у всех одинакова — о ней и не говорили. Работает мастер до субботы, а в субботу идет испытывать хозяина:

— Заплати, хозяин, за две вещи! Не докончил одну — дай вперед на чайную…

Если даст хозяин денег, довольный мастер идет «отдохнуть» в чайную. Не даст — другой диалог:

— Ты на мои деньги не хозяйствуй, свои имей… Давай расчет!

А если к тому же хозяин сделает выговор за плохую работу и упрекнет, что его подвели перед заказчиком, то добавит:

— Что, я к тебе учиться, что ли, пришел? Садись сам да шей!..

Бросит материал, недоконченную работу и пойдет жаловаться сначала товарищам, а потом мировому судье. В последнем случае предъявит иск в рубль-два, а то и в копейках.

Спали все мастера в пошивочной на «катке», т. е. на деревянном помосте или нарах для работы. Пьяные по традиции забирались под катки, где валялись груды тряпок, обрезков материи и рваные опорки. Другой раз хозяин и не знал, кто спит у него под катком: свои или захожие. Забраться под каток считалось даже некоторым правилом приличия: не показываться в нетрезвом виде на глаза посторонним и владельцу мастерской.

Некоторые мастерские считались своего рода постоялыми дворами. У Оттэна, например, образовались свои многолетние порядки. Приходить мог всякий, кто хотел, и когда ему заблагорассудится. Харчи там были артельные — от хозяина, готовила особая прислуга. Отворяется дверь, и вместе с зимним паром вваливается, одетая по-летнему, покрытая инеем и снегом фигура какого-нибудь «фрачника».

— Ребята, — вопрошает он, — щи у вас сегодня мясные?..

— Мясные, — отвечает старший.

— Ну, так я остаюсь обедать, водку с собой принес.

И остается без всякой платы за еду на неделю, на две. Пьянствует и живет под катком громадного размера.

Иногда у Оттэна не хватит рук и полезут, по распоряжению хозяина, посмотреть, кто имеется в «нижнем этаже».

— Эй, кто там спит, отзовись?..

А потом доложат:

— Два крупняка, человек семь жилетников, на починки и штуковку сколько надо, пятеро непонятных, три пальтовщика… кого будить?

Растолкают «пальтовщика» или «крупняка»-сюртучника, вытянут его за ноги, дадут пожевать табаку или чаю, «приведут в себя», иногда «сгоняют» в баню, и через некоторое время как ни в чем не бывало сидит он уже в «бельэтаже» на катке и энергично помахивает иглой.

— Отошел! — острят товарищи.

Нужен жилетник, ищут опять под катком и т. д. Только жилетника сговорить можно было не сразу, Почему-то отличались они самым буйным нравом, и требовалось предварительно их «успокоить».

Сильно пьяных специалисты быстро приводили в порядок: «лечили ушами» — оттирали уши. Способ этот заключался в том, что голову охмелевшего с обеих сторон прижимали ладонями и энергично приводили их в движение. От такого «массажа» хрустели хрящи и боль быстро возвращала «пациента» к сознанию. «Хирургический» метод этот, видимо привитый полицейским участком, где широко практиковался, считался рациональным.

Создание и поощрение такой своеобразной «богемы» было, конечно, выгодным для предпринимательских расчетов. Опустившийся, нетрезвый пошивщик, при отсутствии нормальных бытовых условий, легче допускал неизбежную для старого времени широкую эксплуатацию себя хозяином. Таким путем Оттэн в своей мастерской имел как бы собственную рабовладельческую колонию дошедших до полной нищеты и безвыходности людей. На слабости-то их он богател и создавал торговое имя.

Пропавших с недошитой вещью из других мастерских посылали искать также к Оттэну. Бывали такие разговоры. Входит посланный из какой-либо мастерской и находит исчезнувшего.

— Василий Степанович, хозяин за рукавом к тебе прислал… Отдавай!

— Скажи хозяину, что рукав в двух рублях заложил Петру Прохорову в чайной, пусть выкупает за свой долг!

— А штафирка (т. е. верхняя часть воротника) где?

— У Степана-дворника в шести гривнах!

— А подрезка (т. е. мелкие отрезки на карманы, лацканы и т. п.)?

— У Маньки-поденщицы в сорока копейках!

Спросит еще посланный:

— Что же ты нашего-то хозяина бросил, деньги хорошие платил?

И получит неизменный ответ:

— Товарищи здесь понравились!

На том дело и кончится. Выкупят заложенное, и мастер остается на новом месте. Пропаж почти не бывало. Заложить и обернуться не считалось зазорным делом.

Хозяева всегда умели угадывать время запоя и ухода от них мастера.

— Набрал примерок, пятерку вперед взял, и пиши пропало, — говорили они.

И действительно, никакая сила не заставит богемного портного взяться при получении аванса за дело, гуляет, пока всего не пропьет.

Если хозяин или хозяйчик, т. е. некрупный предприниматель, брал работать «без ежа», т. е. без стола, то питались в харчевнях и чайных. Последние были просто слабостью портных. Даже после сытного обеда и хорошего чая шли в чайную похлебать горячую жижицу. Там был цеховой клуб, сообщались новости, встречались со старыми товарищами и в складчину давили «половинки». Просиживая часы за разговорами, придя в мастерскую, сами потом распределяли время работы, проводя за шитьем ночи. Крепко загулявшие в чайной в теплую пору шли «погубернаторствовать» с гармоникой в «Котяшкину деревню», т. е. на 5-ю Тверскую-Ямскую. Там с песнями, в исподнем платье, т. е. одном белье, толкались из конца в конец, заводили драки, скандалы с городовыми. Покуролесив, шли вновь в хозяйскую кабалу и с особым тщанием за ничтожные гроши брались за дело «пока тоска и грусть не возьмут», т. е. до нового «ушиба».

Сроки пребывания в Москве портных, имевших в провинции хозяйство, были обычные: к покрову — приехать, к рождеству — на побывку домой, недели через три вернуться в Москву до масленой. К масленой — вновь на недельную побывку и потом, поработав до мая, уехать на летние работы «к хозяйству».

Приехав в Москву, обычно справляли благополучное прибытие: «слаживали половинку», т. е. покупали полбутылки водки или две. Кто не участвовал, считался «загордившимся», и на него смотрели как на отщепенца. После нескольких «слаживаний» с закуской — жареной колбасой, жареным рубцом или печенкой, «покрывали лачком», т. е. распивали основательное количество пива, с моченным в соленой воде горохом. На другой день — «поправлялись». «Поправка» затягивалась порой на довольно продолжительные сроки.

Иначе жили портные деревенские, не знавшие Москвы. Это были крестьяне с отхожим промыслом, Закладывали они лошадь в телегу или сани, смотря по сезону, взваливали на нее ножную зингеровскую машину, утюг, деревянную колодку и прихватывали «подсобника», т. е. помощника мастера. Ехали до знакомого дома в ближней деревне, снимали поклажу, останавливались или, как было принято говорить, «делали постой», а коня отсылали в обратный путь. Окончив работу в одном месте, передвигались в соседнее и т. д. Работали на харчах заказчика. Выручали таким путем чистых от тридцати до сорока рублей в месяц, не зная «московского разгула и безобразия». Описание разновидности такого типа портных я привожу в моих материалах о бродячих провинциальных кустарях и торговцах.

Среди портных были, конечно, свои цеховые убеждения и привычки. Считалось, например, большим конфузом для серьезного мастера сшить брюки так, чтобы их пришлось переделывать заново.

Брюки, говорили они, что фрак. Брючнику и фрачнику, по закрою, одна цена в месяц. Испортить брюки — скандал. Никак нельзя, лучше не выносить, коли не удались. Сшить новые, а плохие на Сушки (т. е. на Сухаревке) продать.

Были действительно среди мелких мастеров художники, от успехов которых значительно выигрывала фирма, при которой они за сравнительно невысокую плату работали. Вспоминали мне, например, можайского «пальтовщика» Василия Петрова, которого в трезвом виде встречали редкие удачники. Если пьет, говорили, Василий Петров можайский, то никак не меньше двух недель — и то в лучшем случае… Шил Петров очень верно, «знаменито» и мог в любой срок исполнить заказ, только, при спешке, сдавая готовую вещь, просил: «В середину не смотрите, а снаружи все хорошо». И было понятно, почему. Отделывать внутри, под подкладкой не хватало времени. Пальто осеннее на вате заканчивал он менее чем в сутки. Возьмет на срок, в восемь вечера, а в восемь утра, без чьей-либо помощи, сдаст в таком виде, что «хоть без примерки надевай». И никто не знал секрета его скорой работы, а дивятся и говорят о ней до сих пор. Да и по виду этот мастер как-то мало был похож на портного.

Здоровенный, огромного роста, руки длинные, жилистые… Водки хлеще его никто пить не мог. «Точно молотобоец…» — вспоминал мне о нем В. И. Романов.

Славился еще один «крупняк», шивший также «на срок» фраки и сюртуки. Славился он как художник-мастер, как рыболов-любитель и как «конкурент по вину» Василию Петрову. Да и был, кстати, его однофамилец, только имя другое: Иван Петров. Выпивал он «для удовольствия» каждый день, а «для отдыха» по месяцу «без просыпа». А когда работал, то напоминал машину: в ночь на шелковой подкладке сюртук «справлял», с утюжкой и прометкой петель. Брал при такой спешке по одиннадцать-двенадцать рублей «за фасон». «По полочке», т. е. пополам с кем-нибудь, никогда не работал. «Мне одному, — говорил, — мало, время свободное!» Но когда нападал стих, уходил ловить рыбу на Москву-реку и за этим занятием просиживал дни и ночи. Присылают, бывало, за ним хозяева и просят срочно прийти за работой, а он ответит:

— Всего не перешьешь! У меня второй день такой клев плотвы, что ни до чего — червей и то некогда нарыть…

И ни за что удочек своих не оставит. Пользовались его услугами только тогда, когда рыбу не ловит и не отдыхает.

Для пояснения приводимых острословиц следует вспомнить еще о следующем. В Лодзи всегда было большое производство дешевых тканей, наружный вид которых напоминал дорогие английские. Вырабатывались они из бумаги с незначительной примесью оческов шерсти и добротного тряпья. Высылали их пошитыми «в костюм на любую мерку», без задатка, почтовой посылкой — всего за одиннадцать рублей восемнадцать копеек с почтовыми расходами. Все бросались на соблазнительную дешевку, получали и пробовали эти костюмы носить. Вначале все шло благополучно, но благополучие это тянулось только до первой сырой погоды или дождя. Материал обладал способностью от влаги садиться, съеживаться, стягиваться едва ли не вполовину.

Выйдет, острили портные, франт летом в Петровский парк погулять, тучка накроет, дождичком спрыснуло, и начнет костюм весь «сползаться», из себя хозяина выжимать. Жмет его со всех сторон, как живой человек. Брюки до колен делаются, рукава — по локоть, плечи в швы уходят, и нет на тебе ничего. Весь человек из костюма вылезет. Другой сядет, от срама, на извозчика, велит верх поднять и — айда домой. Смеху что у нас над такими.

Как анекдот рассказывали, что лодзинские поставщики шили костюмы из этих удивительных материалов особым приемом — «с молотком». Горячим молотком «выбивали» грубую ткань, придавая ей на время фасон.

Портные говорили:

Не закройщик он, а кузнец лошадевый…

Надень свое пальто и кричи «тпру!».

Подхватил ему брюки в промежках — он по-куриному, на ноготках потому ходит…

С мошкаря на Кутафьеву башню^{47} перешить можно, только товаром не стесняй…

Из раков в жоржевские брючники. Вот какую мотню к штанам прибуцал! Карасей можно на Патриарших в нее загонять…

Штаны ваши на двоих: на тебя, на меня и на хозяина мово тоже…

Оттэновская матершина на гвозде с горохом…

Мастеров нет — в чайной, пошли сладить, сгадать…

Хороший портной неделю пьет, а в час все справит.

У нашего брата зато мозолев не бывает — круглый год босой иль в срезочках…

От хозяина пятак на баню с веником взял… Пропил! Очки — пропил! Вторую рубаху — пропил! Картуза из дому, ладно, не брал. В чайную ему, Степан Иваныч, и так выйти не в чем. Человек слепой, а с умением. Посватай его Ивану Никитичу на каток посадить. Страдает хороший мастер ни за что… Фарфорку себе во всем вставил!

Купи матерьяла на таракана, а прикладу дай что надо — без счету. Можем троих справить в пальтах на шелку…

Рядились вполовинке выпить, а ты чего суешь? Не донес?.. Дай это мухам на окне, а не честному товарищу. Проносное ведро без дна!

Больше нажрал, а не наработал!

Двадцать третий год на сосновом туфяке сижу…

Шмук с деньгами мне, а трубы — ветрогону!

Хозяин постричь волосы велел, а деньги он, даденные, все пропил у Петра Иванова с нашей бражкой. Как быть? В волосьях его всякая нечисть завелась. Нельзя работать — заказчики после обидятся! Мы его закройными ножницами взялись выручить. Семен Василич начал… Складно состригли, только кожу с одного бока в ладонь сорвали. Не совсем ловко вышло! Он у нас теперь зовется «гумном для воробьев». Вчерась Антона Петровича за это слово колодкой, смотри, едва не убил. В характере и обиде человек! Я многое такое рассказать могу, приходите еще завтра с восьми утра…

Нет, ты скрой брючину с клешем, и чтоб не болталась, а резонно висела. Вещь проста, а и не совсем проста. Знать, как проутюжить и в каком месте сырость на пар дать. Под штрипку тоже сузить книзу талант. Можно заказчика иль обрядить, иль в конфуз большой поставить… Я на господина Капканчикова потравлял, штрипочные все делал и угощение имел по три рубля. Они брюки «в бутылку» и вовсе делали… Чем чудней костюм, тем мастеру антиресней. Заказчик, как кот, — против шерсти его гладить неудобно!..

Дай бабе перебеситься, а то слюной изойдет. Ты ее потешь, хозяйка, мол, слушаю… Сопли себе под носом утюгом вытрите, не расстраивайтесь. И все тут… Нужно умение вежливо обойтись…

Спрыснуть под утюг сам мой, первый-напервый, хозяин не мог. Мастер прыскает, а он утюжит. Губа у него, как заячья, наружу вывернута. Мы и звали его «прыскун заячий». Сердится, когда услышит! А в деньгах жмотыга, закусай его блохи с тараканами! Вместо рубля норовит девять гривен хорошими дать, а гривенник со свищой. Где-то нарочно покупал их. А кабы все вам про мою жизнь рассказать, не такую бы вы дуроплясь еще записали. Это что… животики надорвать можно! Я раз костюм медведю в цирк для танцев шил и с примеркой. Вот настрахался! Не забыли про обещание — половинку натощак купить? Девять вечера, а я еще ничего не пил, окромя чая. Бла-бла-бла вам с поклоном! Надо и выпить, и в пиджак рукава идти поставить…

Целый клин выкатил. Ты что, душа, с парижской выставки^{48} клинья-то режешь? Тогда полы у пиджаков дивствительно круглые были… Жене своей клин бы вырезал, чтоб она дурака такого до шестого десятка лет не выхаживала! Клиновщик!.. Косой тебе косить, а ножницы трогать подождь. Из закройной тебя под каток года на три. Мымра старая!..

У портного главное — игла, ножницы и утюг. Без утюжки костюм на фигуре играть не будет. Недоутюженный костюм — сырая вещь, недоделанная. Надо сухую сдавать!

Брюки отдыхать должны, день — надень, а на другой — повесь, поди и в иных покуралесь!

Гадина есть не человек, не хозяин. Из пятака под целковый смотрит. Обсчитал меня в шести гривнах! К другому хочу переехать, одно: наперсток на окне оставил — жалко, очень мне по пальцу. На мой ноготь не в раз подберешь… Скажи своему посадить меня на работу! Скажешь, что ль?.. Ах, он, Иван Семенов, яичница из костей с творогом! Право, яичница из костей! Подам на целкаш к мировому! Пойду прошение писать к адвокату Николаю Никитичу, я им сертук и верхнюю вещь перелицовывал. Половинку сладим?.. При мне учиться два игольных ушка посажено. Вот я какой мастер с наследством!

У Василия добро сейчас великое в деле…

С лица чайку испить придется…

Есть люди добряки: потрешь, поутюжишь, для вида расправишь, веничком стряхнешь, сам из мастерской вынесешь, ну и держи целковый в награду. А другой жилится, с хозяином торгуется, тебя будто не видит. Стрелки на дармовщинку, подешевле — больше чинушки или фартуны!.. От такого фартуна с ветром, как с козла молока! Конфорки самоварные. Право говорю, учись у меня, малый, стрелу ловить!..

Твое дело — крант от порожнево самовара!

По складам, да верно читано…

Узнал меня?.. Экая сучья у тебя память!.. Помнишь выручил? Угощать ставишь?

Из этого жилета, что за «одиннадцать рублей восемнадцать», весь вылезешь. Вырез велик загнул!

Жулье лодзинское ты, а не швец!

В три молота костюмчик ковали…

Чьи калижки носишь?

Он от Зингера бегает…

Купи две катушки — от хозяина забытые!

Твоей иглой дыры в заборе сверлить, али по чужим дворам с ней ходить!

С ихова харча у меня игла на нитку не лезет.

Ты что, Петр Никитич, из Москвы в деревню брюха не везешь? Али с еды отощал? Переходи к нам от свово хозяйчика нитку тянуть.

Костюмчик сухаревский с молотка, как надо — на три дня!

Белоомутский муравей-брючник…

У него жена нитку вдевает, сын узел вяжет, мать расправляет, а он сам с иглой.

Губернатор «Котяшкиной деревни». Без мундира сегодня — в портках и рубахе. Не строгий!

От покрова до мая — московский гость с иглой!

Пусти его в лодзинском товаре в праздник под дождь погулять!

Его квартира под катком, где калижки с опорками на помойку просятся и свиньи там от грязи не поросятся.

Костюмчик как брошь… Прикалывать его булавкой надо! Право слово… У кого такую птицу шили?

Жилеточный Иван-художник!

Не знаю ево — новый… Из-под чьево катка вылез?

Ево Иван Ефимыч работать посадил, он ему то штафирку посулил!

В субботу дай вперед, а не так, то прощай — в ученики ищи кого с руки…

Он мне: айе ля банте парсеке, а я его — к матери. Такого немца заказчика мне не надо…

От Оттэна портному дорога только на Ваганьково!

Ты на мои деньги не властвуй, не хозяйствуй и дома не строй!

Айе — всем портным портной, всем покроям закрой!

Подрезка — в двух рублях, а парень умный о двух головах…

Не пиджак-с, а господина Тришки кафтан из баснописателя Крылова…

С Козихинского свой человек — в любую мерку!..

Поди к Леопольду Карлычу Оттэну — он тебе даст оттяжку!

Был у Сижу, а теперь на своей сижу!

Надо Таньке норов объездить, ты ее к Оттэну, тень навести, пошли!

Его вчера еле вылечили ушами…

Оттэн тебе так скажет, что пузырь лопнет и мыло из ушей потечет. Второго по ругани нет, не было и до скончания века не будет!

Ну, какой ты хозяин, давай на половинку, пойду даром щи с говядиной хлебать!

Пролопали, промотали все миткали, пальто сшил и память запорошил…

Шью тебе штаны, а сам без штанов — в чужих заправляю…

Тверской ветер, а не портной!

Костюмчик на обмыжку — носить его вприпрыжку!

Вон он из костюма, как орех из скорлупы, и слез!

Купил Ерема корову, а ты ей, по фасону, фрак скроил. Куда рукав-то в плече дел? Видал, как бык корову бодал — сам того захотел? Роги не выросли, вместо рога плешь с шишкой и та сцарапана Аришкой. Принес бы ко мне-другу, я бы за бутылку покрой и сладил. Теперь, брат, поздно дело. Два клина вштуковать надо. Иди, говорю, грибы с еловыми шишками в лес собирать, рыжий никитинский, право! Я и не лаюсь, не в обиду говорю, сердце сдержать не могу, шутово добро!

У Ивана Петрова лещи заклевали — неделю не видать!

При опрыскивании во время утюжки вещи:

П-ф-рр, п-ф-рр, шипит с паром! Мы знаем: куда пар пустить, куда не надо… Коленки в брюках, если вытянулись, паром обратно втягиваем. Видите, как жилится, похоже — блоха на сковороде!

(Записано в Москве, в период 1910–1917 гг. в мастерских, трактирах, чайных, пивных и иных местах от разных мастеров-портных.)

Собранный мной материал из быта портных не велик.

Следует повторить о громадной трудности производства записей отдельных выражений беглого, неповторяемого разговора. Как собиратель их, я должен поэтому указать на то обстоятельство, что в приведенных острословных материалах легко допустимы небольшие неточности, не меняющие, однако, ни смысла, ни оборота фраз. Записывая на положении случайного наблюдателя беглый разговор, нельзя было также уточнить имен и происхождения разговаривавших. Появление человека с карандашом и записной книжкой в руках, о чем я упоминал уже, как бы пугало, заставляло беседующих быть сдержанными и осторожными к открыто интересующемуся не только самим разговором, но и подробными сведениями о их личности. У некоторых мастеров, видимо, были на то свои, не всякому ясные, но веские основания. Научная цель записей казалась им непонятной.

Считаю уместным привести характерный случай, доказывавший, с какими осложнениями и какой ценой собиралось иногда острословие. Поздно вечером пришел как-то я в маленькую чайную на Бронной улице. Сидели группами портные, несколько человек сапожников и легковые извозчики. За одним из столиков — высокого роста, рябой, захмелевший «жилетник», сильно жестикулируя, красноречиво рассказывал что-то товарищам, причем пересыпал свою речь остроумными прозвищами, фразами. Поместившись рядом, за пустым столиком, я вынул записную книжку и заработал карандашом. Неожиданно верзила обратился в мою сторону и заорал тоном, не терпящим возражения:

— А, вот где ты? Попался, сука… Бей меня в каталажке, а я тебя здесь… Василия Петухова разыскиваешь, мать твою так! Я за Ваську душу из тебя, сука, выну! Лучше не ходи сюда!..

И почти мгновенно я получил здоровенный удар по плечу, памятный даже спустя много лет. Видя неизбежность самозащиты, я ответил в свою очередь несколькими ударами, от которых «жилетник» всей своей тяжестью рухнул на стол с чайной посудой. Несколько человек половых быстро разняли нас и объяснили зачинщику, что я человек невредный, свой, хожу в чайную «хорошие, интересные разговоры для сочинений писать», выручаю иногда деньгами сильно прогулявшихся и никакого Петухова не ищу. Через четверть часа «жилетник» сидел уже за одним со мной столом и, уставив на меня мутные, пьяные глаза, говорил:

— Прости, право, меня прости, я тебя за сыщика Филиппова принял, сходство у тебя с ним великое — не брат он тебе? Очень схожи, мать вашу курицу… Ты мне жилет дай сшить, я тебя уважу, вот как уважу! А сейчас поставь мне половинку. Отслужу! В ухе звенит — рука у тебя тяжелая… Зуб подбил спереди… Хорошо меня отняли, то бы и тебе не снести меня. Ах, диковина какая вышла! Обознался… Шляпу я тебе поломал — меняй на мою! Думаю, пришел и записывает, что говорили меж себя. Я было за Ваську и хотел вступиться, приходили за ним в мастерскую взять… Отрез английский на пальто будто бы унес у хозяина. Меня свидетелем зовут… Васька первый мой задушевный друг и приятель, и свидетельствовать за него ложно не можно. По брюкам первый сорт! Ставь, что ли, с началом дружбы! Сам не пьешь?..

Таковы бывают приключения с собирателями бытового материала.

Нитку тянуть — шить.

Вылечить ушами — натереть до боли уши и этим путем вывести из бесчувственного состояния.

Миткали — материи.

Шмук — остаток от материала заказчика, обычно присваиваемый портными.

Трубы — узкий покрой.

Ветрогон — не дающий на чай, скупой, но требовательный заказчик.

Тверской ветер — прозвище тверских бродячих портных.

На облыжку — на обтяжку.

Губернаторствовать — пьянствовать, кричать, шуметь.

Работать по полочке — работать вдвоем над шитьем одной вещи.

От Зингера бегать — скрываться от платежа за проданную в рассрочку швейную машину фабрики Зингер, широко распространявшуюся среди портных.

Одиннадцать рублей восемнадцать — название готового костюма из Лодзи.

Швец — портной, пошивщик.

В три молота костюмчик ковать — ударами горячего молотка придавать фасон костюму, сшитому из грубой, боящейся сырости материи.

Мотня — напуск в костюме, образовавшийся от неумелого, плохого закроя или шитья.

Штаны на двоих — чрезмерно широкие брюки, сшитые не по фигуре заказчика.

Посолить — заложить.

Заправлять — ходить.

Можайская игла — портной из Можайского уезда.

Кораблекрушение — пьянство.

Узел на нитке — городовой.

Человек без дна — горький, непробудный пьяница.

Штуковщик — починщик.

Арбуз — нажившийся на работе мастеров хозяин.

Положить — поутюжить.

С блюдца хлебнуть — сходить в чайную.

Дым пустить — соврать.

Спать на перине — спать под катком на лоскутьях.

Темный двор — место под катком.

Палаты — то же.

Подпеть — получить с заказчика на чай.

Туз — важный заказчик.

Начинка — еда.

Смолоть — съесть, иногда сказать глупость.

Правильный мастер — хороший мастер.

Поделить — выпить пополам.

Машка — любовница мастера.

Кувыркалка — постель.

Хрящевина — твердая говядина.

Суп рататуй — плохая, невкусная похлебка.

Котлета — кость.

Гвоздь — удача.

Аршин — грубая на вкус большая селедка.

Весельчаки — деньги.

Подлетнуть — получить неожиданное вознаграждение за работу.

Никитинский рыжий — клоун, шут из московского цирка братьев Никитиных.

Птица — узкий, испорченный костюм.

Тень навести — нарочно кого-нибудь обругать с целью запугивания.

Запорошил память — постарался забыть.

Катушки от хозяина забытые — присвоение от хозяйской работы катушки ниток.

Твоей иглой дыры в заборе сверлить али по чужим дворам с ней ходить — твоя игла чересчур толста, напоминает шило, воровской лом.

Чьи калижки носишь? — в чьей обуви ходишь, у кого работаешь?

Срезочка — отрезанные от старых сапог головки, носимые на босую ногу, вместо туфель.

Вставить фарфорку — поставить в неловкое положение.

Справить — одеть.

На шелку — на шелковой подкладке.

Проносное ведро — выносное, грязное ведро или ведро, которое никак нельзя благодаря утечке наполнить. Отсюда: пьяница, не знающий меры.

Сосновый туфяк — доски катка.

Поставить рукава — вшить рукава.

Бла-бла-бла — благодарю.

Дуропляс — пустяк.

Мымра — брань непонятного значения, вроде урод, нескладный.

Наша бражка — наша компания.

Клеш — напуск, ширина.

Сырость на пар дать — спрыснуть изо рта водой во время утюжки.

Штрипка — перехват у военного покроя брюк, проходящий под пяткой возле каблука. Делался в узких брюках, чтобы не набегали морщины.

Половинку сладить — купить полбутылки водки.

Брюки в бутылку — брюки со штрипками, очень узкие внизу и постепенно расширяющиеся к бокам.

Мастер с наследством — мастер, от которого учатся.

Нитка — жизнь, судьба, иногда — жизненные обстоятельства.

Вещь — носильное платье.

Верхняя вещь — пальто, шуба.

Каталажка — полицейский участок.

Добро великое — полная удача.

С лица заказчика чай испить — угадать, с кого можно получить на чай, и взять эти чаевые.

Чинушка — мелкий чиновник.

Фартун — искатель счастья на дармовщинку.

С ветром — с пустым карманом.

Жилиться — прижиматься в цене.

Стрела — верный расчет, верное, удачное получение.

Конфорка самоварная — заказчик, не дающий на чай.

Крант от порожнего самовара — то же или просто неудачный расчет.

По складам, да верно читано — расчет, предположения, которые осуществлялись или могут осуществиться.

Грамотка — письмо.

Сучья память — хорошая память, память признательного, преданного за что-либо человека.

Сырая вещь — недоделанная или имеющая недостатки пошивка.

Сухая вещь — вещь законченная, хорошо выутюженная.

Вещь отдыхает — костюм, пошивка не носятся, висят.

Вещь играет — костюм хорошо, элегантно сидит.

САПОЖНИКИ, ИЛИ ПОДБОЙЩИКИ

Сапожник — это специалист, который требуется на каждом шагу. Нет местности, где бы вы не встретили представителей этой профессии. Есть московские, тверские, нижегородские, ленинградские, казанские… словом, перечислять их — это значит повторять полный список районов и округов всего государства. Производство этого мастера настолько известно, что не требует подробных описаний. «Подметки подкинуть», т. е. подбить, «каблучки справить», «носок приравнять», заплату подшить, дратвой (т. е. просмоленной бечевой) продернуть, на колодках потянуть, «футора (т. е. толстую кожаную подкладку под голенище сапог) вкрепить», деревянным гвоздем подбить, «поднаряд проверить», «стельги выкроить» и пр. — обычные термины сапожников. «Обувники», как принято еще называть их, народ непоседливый. То корпит он в родной деревенской «чеботарне», то встречаете вы его в мастерской хозяйчика большого города, то обращается он в «холодного», т. е. кочевого, уличного, не имеющего определенного помещения «стукача». Набив полный рот железных гвоздей, расправив на «собачьей ноге», т. е. на палке, имеющей железный загиб (носимой обычно на ремне через плечо), старый, истоптанный, с зияющими дырами, кажущийся на первый взгляд совершенно не пригодным, башмак бедняка-прохожего, набивает он на него бесконечные заплаты, вырезанные из обрезков, остатков кожи или из «овражины», т. е. из выброшенной в мусор обуви. И часто бросовую туфлю, ботинок или сапог он закрепит так ловко, что в пору сдать такую работу в музей реставрированных древностей. Он нужен каждому и горделиво сознает это. Посмотрите, с каким деловым, серьезным видом он уславливается о цене, как авторитетно советует и дает указания специалиста! Он уважает свое маленькое, «хлебное» ремесло. Сапожнику хорошо знакома власть хозяина с детства, со времен ученичества он знает силу хозяйской руки; он привык жить и в недостатке, и в временном незначительном довольстве, и в совершенно безвыходных условиях. Про него говорили, что он злоупотребляет вином, любит полениться и «пошататься без дел». Посещая город, он набирал в свою речь разнообразные формы уличных выражений и, соприкасаясь с бытом, впитывал в себя его особенности.

Подробный производственный процесс шитья обыкновенных сапог представляется мне в следующем порядке.

Вначале кожу распаривали, «разрыхляли» в теплой воде и «тянули» гвоздями на «вытяжной доске». Высушенную на печке или на солнце кожу «заминали», мяли вручную с помощью «быков» и основательно «дегтярили», т. е. промазывали дегтем. Выкроив по «мере», «ладили», шили голенища, «поднаряд», «задники», «тянули» клещами на колодку, вшивали «стельгу», притачивали подошву, набивали подметки, строчили или «ладили» задники и «накрепляли» каблук. Для любителей ставили еще железную подковку. После этого следовали: «обряд», «зачистка», «выгон», отделка начисто, завершавшаяся «скоблением» рашпилем, полировкой и «покрышкой» лаком. Туфли, «щиблеты», «чахчуры», «поршни», «калижки», «уледи» и ботинки имели, конечно, каждый свою, несколько иную, промысловую историю.

Обычные, рядовые материалы сапожника были: «полувал», «яловка», «выросток однопарный», кожи которого хватало только на одну пару сапог, «выросток двухпарный» (на две пары), «выросток трехпарный» (на три пары) и «конка».

В месте моего наблюдения в 1907 г. работали без устали. Начинали «хозяйское дело» в три, полчетвертого утра, кончали в десять и даже в одиннадцать вечера. И на все время — час-два отдыха, включая обеденную пору. Вознаграждения были грошовые. В месяц, при «тугих» хозяйских харчах, хороший мастер получал восемь-девять рублей, практиковавшиеся же работали только за хлеб, т. е. бесплатно, при готовом содержании. А обычные харчи были: «Москва на воде», «брандахлыст», «щи — в них портки полощи», кисель из овса, квас с луком, хлебушко черный и каша с конопляным маслом. Спали где бог пошлет, а чаще всего на полу и «в заготовке», т. е. на выкроенных материалах.

Интересный обычай наблюдал я у нижегородских «чеботарей». Придет и подрядится на работу «с урока» новенький. Сядет он с утра и застучит молотком. В неделю должен сдать две-три пары готовых сапог, время терять не приходится. Стоит ему отлучиться на несколько минут (хотя бы, как говорит мастер, «до ветру сходить» или «посмотреть — конек не отпрягся ли?»), у него непременно исчезнут молоток или колодки. Неопытный начинает их безрезультатно искать. Исчезли — «точно скрозь землю провалились!».

— А ты выкупай работу-то! — осторожно советуют, бывало, старые мастера, — без выкупу дружбы нет!

Новичок начинал понимать, в чем дело, и терялся, ибо сплошь и рядом приходил к хозяину без гроша.

— Не велик конец, спинжак заложи, мы тее укажем кому, — продолжали убеждать его окружающие, — у нас от твово духу горчь (т. е. горечь) в глотку села!

И приходилось заложить за бутылку водки какую либо часть костюма. В знак любезности бегал и исполнял это кто-нибудь из новых товарищей.

Выпьют, посидят немного, покурят, а потом споив пристанут:

— Ты чаво хозяина-то жалешь, братец, он что тебе? Проси вперед полтину, товарищей, мол, друзей суседей угостить хочу. Ненасытные они утробы, я поднес, губу им раздуло, и еще просят!..

Просьба к хозяину, который, конечно, бывал в курсе всего события, обязательно и неизменно выполнялась. Да и сам он, как полагалось, присядет «за даровое угощение».

После этого вытаскивали откуда-нибудь с полатей спрятанное, подавали щедрому, кланялись и произносили:

— Будь наш, коль хлеб ваш!

На том и заканчивался церемониал посвящения.

Холодные тверские сапожники, прибывшие в Москву, стоя со своим несложным инструментом в местах скопления народа, всегда охотно чудили для привлечения заказчиков, но материалы о их говоре весьма скудны.

Нижеприводимый приговор записан в 1914 г. в Москве от тверского сапожника семидесятидвухлетнего бодрого старика Сергея Сергеевича Тихонова.

— С ветром, с холодком чиним железным гвоздком, подметки новые подбиваем, старые обрываем, головки правим, голенища, кому надо, убавим, а кому надо — наставим! Тверские холодные, рваные, голодные, сегодня ценой на работу сходные! Тверской сапожник матерный обложник, жену в кабаке пропил да козе башмаки на копыта купил… Вот как!

«В числе мастеров, работавших на лавку дешевую обувь, — пишет И. А. Слонов в книге „Из жизни торговой Москвы“, вышедшей в 1914 г., — были очень интересные, так называемые „кимряки“ — деревенские башмачники, приезжавшие осенью из села Кимр Тверской губернии в Москву работать до Пасхи. Они всегда останавливались в грязных и сырых трущобах на Болоте (так называлась местность, где летом происходил большой торг ягодами и фруктами). Кимряки были люди честные и трудолюбивые, но бедные, так как их работа (они большею частью шили дамские теплые плисовые сапоги на шленке) оплачивалась очень скудно, и поэтому они жили тесно и грязно.

Бывало, в шутку спросишь кимряка: „Где ты остановился?“ Он серьезно отвечает: „На болоте“. — „Сколько занимаешь?“ — „Полсвета“. Слово „полсвета“ означало половину окна, для этого комната с одним окном перегораживалась тонкой деревянной перегородкой на две равные части, в каждой половине помещался хозяйчик с тремя — пятью мастеровыми».

Про кимрских сапожников существовали следующие острословицы, отмечающие качество их производства:

Кимряк из глины сапоги слепит!

Кимрские сапожки, что головки, что ушки — обрядные да нарядные. В гости за три версты в них пошел, обернулся, он босиком вернулся!

Береги сапог кимрский от воды — наживешь беды. А как так? Да на грамотках они, на бумагах шиты — от воды размокнет, а от солнышка усохнет!

Сапоги — политурка: в подметке штукатурка, сахарная бумажка и мучной глянец. Хорош товарец!

(Записано в 1914 г. от московских холодных сапожников — Ивана Павловича Кожухова и Сергея Ильича Панкратова.)

Сапожник — последний по деревням человек. Есть, правда, кто побогаче, а не мы только… Наше дело почитается за последнее рукоделие. «Дратвенники, подкидочники!» — вот как ругаются…

Сапоги белозерские, а портки отцовские. Малый, а малый!.. Не ходи так, неловко при людях! Гуляет… Вчера портки в клочья сорвал, а мы теперь видеть все безобразие должны. Девчонки в избе… Бесстыдная харя, кошатник арзамасский!

Сносу нашей работе знать не будете, через пять годов благодарить приедете и еще угощать станете. Стельга, стельга и то выборная! Рукой потрогайте… Ну как?.. А подметочки? Хребтовые, хребтовые, я их молотком выбивал, от крепости не слушались!

Из яловки шито, а не двухпарный выросток! Брехун с сучьей петли!..

Конка твой матерьял, из жеребцовой матери!.. Хвост к ему пришей и ржи, черт!..

Работаем, как взглянется. В два стаём, чайку изопьем, умоемся и до десяти вечера, час на обед. Все так! Рублев около двенадцати с своим харчем в месяц от хозяина получим. И то довольны! Полтора за пару сапог нам полагается — на своем харче. Живем, песни поем, табашничаем, девок в вечор гоняем, в вагинску гармонь играем!

Жил у меня из-за хлеба в ученье, а теперь справился в кобыльи строчники. На вдове Марье женился, четыре сотни деньгами взял!

Пошлет, господь, счастье продать какому дураку, али назад привезешь?

Из-под моста — первый в горницу гость!

В хвост и в гриву такого лупцовать!

Струмент не больно велик: отводочка для строки, шильце на строчку, на стельгу, подборное на подошву, нож, клещи, молоток и стрекуны-подпилочки… Колодочки сами мастерим… Вот и клюем помалу! Заведеньице — по средствам, товарцем не обижены, донежку малу-малу видим, говядинкой балуемся, а винцо добрые люди подносят! Придумали нас воробьями звать. А нам што?.. Хошь кинарейкой зови, а жить давай.

Не товар!.. Задник, гляди, как прошит, — ровно пахал, а не тачал!

Нет, милый, заверни коня, постой! На колодку тянул? Потяни другое што!

Арзамасской кожи хуже нет!.. Трескается!.. Квасят ее не кожевники, а кошкодавы!

Чахчуры — для нашего брата… Свойская обувка!

У святого Егория с коня копыта срезал! То-то и оно…

Была дулька в подоле у Дуньки, ан червяк сточил!

Хозяин, давай денег, завтра на работу не выйду — давно башкой о сенки не стукался! (Т. е. давно не был пьян.) Поднесли сегодня, а я пошел дале гулять…

Прогул?.. Ну, зачти прогул за день, а по морде за что меня Васька бил? За приятное выражение личности?..

Ах, провал тея провали, сукин кот!..

На спину тебе, сволочь, туз бубей вшить!..

Эка жись-от хреновая! Хозяин товар свез и продал, а деньги на вине пропил… Жена в голос орет, мастера не плочены третий срок… Вот ферт какой! Сами бы загуляли, а на загул нет. Сидим, ровно домовые, и в кулак свистим. Винцо-то и в пользу и во вред…

Чем пуля, говаривали, злей свистит, тем у турка брюхо боле болит…

С твово ума нас с Петром холера забрала!

Мне, сынок-господин, осемьдесят четвертый. Год не работаю, потому глаза плохуют. Ровно дым в их. Сынок кормит, не гонит со двора. Я в солдатской службе был, отставку чистую имею, пять ран в Севастополь принял… При мне скрозь строй в штрахной роте прогоняли. Знаешь как барабан выговаривал: «Бей, бей его, рви, рви его!» Хто провинен, тово руками к прикладу привяжут и ну тянуть, а с обеих сторон по спине палками. Вот как!.. Не делай чево не надобно. И я в строю бил, ослушаться ни-ни, самово погонят. У иново мяса прочь отлетают, кровь хлещет… Страшно и поминать! В конец тянут его, а по земле ровно куль. Спрыснут опосля спину винцом и в рот дадут, и придет в себя человек!.. Больно уж строго было, помянуть страшно. Мало ль солдат-от стерпливал? Я по своему мастерству после пошел и тем уберегся. Почитай даром на казну работал… Нас, чеботарей, «кислыми сапогами» звали, потому солдатска шинель шерстиной в нос от сырости отдает. Я сапог могу военный для ахвицера кроить…

(Записано в 1907 г. от сапожников, крестьян деревни Бармалеи и сел Белозерова и Богоявленья Нижегородской губернии и уезда.)

Подкидочники — от «подкинуть», т. е. набить подметки.

Яловка — сорт кожи.

Двухпарный выросток — то же.

Конка — конская кожа.

Вагинская гармонь — дешевая гармоника для деревни фабрики мастера Вагина.

Чахчуры — тип ботинок.

Туз бубей — бубновый туз, на спину туз бубей вшить — нарядить в куртку старых арестантских рот, имевшую на спине квадратный знак.

ТРАКТИРНЫЕ ПОЛОВЫЕ И РЕСТОРАННЫЕ ОФИЦИАНТЫ

Про официантов, как про людей, с которыми часто сталкивались любители ресторанного или трактирного угощения, существовало не только много острословиц, но и анекдотических рассказов. С трактиром был тесно связан быт их посетителя или завсегдатая — купца, промышленника, прожигателя жизни и легко нажитых средств. Трактир был центром всякого вида коммерческих сделок, денежных комбинаций и даже преступной деятельности. Отсюда особый интерес к этим учреждениям. Сами по себе трактирные половые и ресторанные официанты были ловкие, оборотистые, цветисто-разговорчивые люди.

Слышал в разное время от различных лиц:

От такой вашей темы весьма приятно работать. Тонкое вы меню-с себе сочинили…

С удовольствием хочу знать о вашем состоянии в здоровьи!

Соус провансаль повар сегодня постарался. Рекомендую! Упоение и магика с осетриной в галантире…

Карася живого из аквариума требуют в три рубля. Особый заказ! Развернитесь, холуи, гость расходится!

Посади ему на суседний стол девчонку, чтобы в кабинет зазвала и выставила. Деньги есть у них, они вынимали. Позови Марью Ивановну…

Георгий Иванович Мочалов считается у нас первым по накрышке столов и по вкусовой распорядительности. Никто, кроме его, так не в состоянии… И человек с нами очень любезный, обходительный и свой. Природный они от ресторана человек!

Экая нежинская вещь!

Теперь не пиво-с, не пиво, коли заячьей мочой не пахнет…

У нас Василия Петровича лечат регентом! (Т. е. рентгеном.)

Алкоголия у них — солнечный удар в затылок!

Икону Николы мазани мне, ты у нас планты сымаешь и заведение белишь. Не все тебе едино. Отец больно нового просит…

Служить тебе не гостям, а чертям!

Иван Петрович, швейцар! У окна человек, как вещество, лежит. Сдвиньте рядом к магазину…

Представляю как будто из себя, а сам себе думаю…

Дядичка, солидный дядичка, а на стол падаете и посуду бьете! Не удобно так! Буфетчик, пропишите им в счет наши разговоры…

Послужи ты им, Тихон Иваныч, они окурком в нос суются!

Журавлев неплохо гостей кормил… Приемистый был человек, ласковый по делу…

Тестов для поросят люльки подвесные заказывал… Ровно ребят нянчил, только кормилицы к ним не брал. Эй, Марья Ивановна, тебе бы за место Ликсандра Иваныча к Тестову в кормилки? Али пустое дело?.. Не дерись, не дерись, злющая какая, пошутить нельзя с такой… Сейчас и тряпкой в рыло…

Соус правансаль — им брюхо просаль…

Покорнейше вас благодарю на неоставлении и внимании!

Можно барышню пригласить, только лучше тогда в кабинет. Там пьянино имеется. Веселье большое можно устроить!

У Шольте все вместе соединено: и ресторан, и бильярдная, и кабинеты, и отдельные номера, будто для приезжих гостиница… Название всему «Белый медведь». Сподручно там с доходом!

Надо гостю потрафлять, а не в рот ему смотреть и ворон считать!

На жулика нам, хозяин, не переучиваться!

Не ливерье салат, а оливье, дурак, неуч!

Специальный человек был уху из стерлядей на шампанском варить и миндаль в соли жарить!

В нашем деле много есть большого секрета. По зале цветы продают цветочницы. Подойдет к вам и просит: «Купите, сударь, цветок, вон та барышня — Маруся из ложи — просит». Вы за три рубля и раз! А цветочек, извольте видеть, хе-хе-хе-с, тряпичный и подержанный очень сильно. Вам и в ручки его не дают, а прямо к той, к Марусе этой. Маруся вам споклонится, посидит с ним, будто нюхает, а потом — шасть в буфет. Там цветочек у нее взад примут и ей рубль пятьдесят выдадут. Половину, значит, буфет наживет, а половину ей за просьбу. Один цветочек раз по сто хозяин продаст, оттого они и сгрязнились. Раньше живые, в натуральности были, так невыгодно, на раз-два больше не продашь, непрочный товар! Еще у нас в кабинетах работа бывает. Как мадмазель кто приглашает с собой посидеть, она первое фрухты спрашивает. Они без прейскуранта и дороже всего в счет пишутся. Позовут ее в кабинет, а она: «Я вам, как другу-знакомому, сколько лет вас знаю, говорю, — ничего, ах, кроме фрухтов, симпатичный купец, не могу!» Ровно дохтор ей прописал фрухты только есть! Приказывают фрухты… Мы и приносим цельную вазу — по виду, кто в кабине сидит. Если посолидней гость, то подороже ему, а попроще — подешевле. А она, сволочуга, начнет сейчас же от всего пробовать: виноград от всех веток отщипнет, яблоко укусит, да ей не понравится, грушу порежет или колупнет, персики пальцем потычет или горничной в уборную пошлет. А кто сидит, стыдно тому чево не позволишь и даму приятную обидеть. Попал и молчит! А потом и кушанья самые дорогие также заберет, хор тебе велит позвать, метрдотелю на чай подарить, ежели шаншонетка и режиссеру — бандору свому. Как липку сработает, особенно если пьяный попался. Ух какие они стервищи ловкие, им еще за весь счет пруценты с буфета заплотят… От пяти до десяти пруцентов! Во как заработает! Што тебе не счет — сто, да двести, да тысяча в компании бывает… Ну и мы, врать вам не стану, пользуемся… Приписку лишнего чего в счет-с кассиром, и, если гость серчает и распорядителя зовет, с распорядителем тоже на долях. Пустых бутылок в кабинет нанесем и тоже их в счет пишем. Бывает, што и шампанское — так по девять за бутылочку. Где кружка у всех, а где каждому по счастью. Потому-с и кафешантаны торгуют с прибылью. Хозяину тоже ублаготворить полицию и иных людей надо… По аренде расходы, право… Просите чего смешного вам рассказать. Смешное было… Я на своем деле сорок второй год, все ниверситеты в ресторациях произошел. У Омона Шарля, бывало, распорядитель-француз перед вечером всех, простите, девок, шаншонеток соберет и так скажет: «Девушки, маймазель, сегодня требуйте стерлядь и осетрину от гостей, у нас пять пуд протухло!» Те и требуют. Потеха-с, честное слово, потеха-с!.. Люди хорошие по вечерам съезжались, а девки все тухлятину спрашивают (по цене-с!), поковыряют ее вилочкой и велят со стола убрать. Так мы всякую дрянь продавали у Омошки. Жулик первый был, русских дураков приезжал учить! И учил-с… Мы ведь счета денежкам не знали! Засиделся у вас, мне на работу скоро пора, еще домой зайти. Всего доброго! Покорно вас благодарю за предоставленное угощение с уважением. Посещайте и вы нас!..

— Половой, половой, где достал ты нос такой?

— У людей добрых гостил и в награду получил!

Гость кобенится платить!

На второе нагретую тарелку надоть подать в салфетке. Учись делу нашему… С левой руки блюда заноси и трафь перед гостем промеж приборов. Что холодное, что горячее — нас спроси… Вот так! Это мы, господин посетитель, молодого к нашему делу учим. Антирес у него большой. Спички наизготове имей — закурить кому дать. Если гостю угодишь, то и приятность себе, при прощании, получишь…

Наше заведение — трактир чистый, хлебосольский, без девок и безобразия… Орган в нем музыку играет. Днем купечество и торговые люди промеж собой беседуют и дела делают. Вечером, правда, в кабинеты пускаем знакомого со знакомой посидеть. Без этого нельзя!

Барышню позвать можно… Вот, извольте приглядеть — Оля, в шляпке с букетом. Солидная в себе, на содержанье жила, недавно гуляет и по любви — характеру ищет. Может, Анну Николаевну — худящая брюнетка? Тоже нет?.. Позову вам распорядителя, они вас лучше убедят!..

Московская наша селянка на сковородке вам весьма поразительна по вкусу будет!

Упоение в веществе супа «потофе-с»!

Водочки какой графинчик — большой или малый? С маленького начнем? Похолодней? Что закусить прикажете? Горячее или из закусок?.. Почки в мадере готовы, московская селяночка с осетринкой, скобленочка на сковородке, почки «Брошед» — можно быстро… Селяночку? Слушаю!.. Из холодного икорки паюсной с свежим огурчиком, салат «Оливье», телятинка с салатом, есть семга высокая — из двинских? Селедочку? Слушаю! И селедочку подадим… К ней масло сливочное, картофель в мундире? Слушаю! У нас сегодня дежурит уха из налимов с печенкой, к ней расстегай, холодный поросенок… На второе можем подать куропатки на канапе, с салатом… Третье — пломбир и гурьевская каша… На гурьевской остановимся? Не задержу, сейчас же-с!.. Так графинчик маленький, с него начнем-с? Меню выбрали анжелик (т. е. angéligue)!

Одна нога у меня здесь, а другая на кухне. Я понимаю, что гости развеселились и потрафить надо…

Батюшки мои, запнулся и целый омлет на ковер брыкнул!

(Приводится как образец вульгарно-мещанской обличительной песенной поэзии. И. Т. Рябинин, по произведенному мною опросу ряда лиц, действительное лицо. Слышал я хоровое исполнение этой песни в Москве в харчевне Брыкина на Хитровом рынке в 1908 г.)

Много воспоминаний старых официантов связывалось с личностью владельца московского загородного ресторана И. А. Скалкина. Из приводимых образцов песен видно, что личность этого предпринимателя своей популярностью едва ли не равнялась с пресловутым разбойником Чуркиным. Так его даже называли. Рассказывали, что будто бы подвыпивших гостей своего ресторана он заманивал в ночное время к себе на дачу, угощал наркотиками, обыгрывал в карты, иногда просто грабил и в бесчувственном состоянии или мертвых завозил на пустыри и в канавы, где и бросал на произвол судьбы. Полиция у этого субъекта была вся своя, как называли тогда, купленная, на месячном жаловании, а в прокуратуре помогали невидимые связи.

Так это было или нет, но молва настойчиво приписывала ему подобные проделки, и сложенные про него официантами бесхитростные песни заставляют в это поверить.

— Скалкин Илья Арефьич… Тот гостя сам спаивал, на малинку сажал, завозил к себе, в карты обыгрывал, а потом отвозил подале от дома в Петровском парке и в канаву кидал. Разбойник был! Сколь полиции платил! Про него и песня сложена.

Это сочинение, только по секрету, нашего официанта Александра Павлыча Суркина, тоже у Скалкина служил. Тот его избил и с дела согнал, потому и сочинено. Бедовый Скалкин человек, чего и говорить, первый душегуб и в открытку за карман. Все ему с рук сходит! Знал, кого можно…

Гаврилочник — от «гаврилка», крахмальная манишка.

Тестовец — служивший или служащий в ресторане Тестова.

Подначка — мошенничество, плутовство.

Пульник — от «отливать пули», врать.

Подкоток — от «кот», сутенер, прихвостень.

Толокно из реки хлебал — прозвище уроженцев Ярославской губернии.

Полдюжину — подразумевается полдюжины пива.

Сажать на малинку — давать снотворное, одурманивать, отравлять.

Меню анжелик — ангельское, высокое меню.

Брыкнул — уронил.

В открытку — открыто.

(Записано в период 1909–1917 гг. в Москве, Казани и Нижнем Новгороде от старых официантов и половых.)

Официанты часто были предметом то злых, то шутливых издевательств. Их поддразнивали так:

А называли:

шестерка, холуй, белые штаны, гаврилочник, белый кот, трактирный монах, тестовец, малый оборот, услуга, лакей с подначкой, артель, дымник, кот в сапогах, ярославский фартух, салфетка, стрела, пульник, подкоток, паголёнок, совесть, хлебосол, ярославский земляк, затычка, крючок, рубаха, угощение.

Пивком-лачком прикажете покрыть!

Мальчик в семьдесят лет!

Купец — вся торговля в ногах!

Поймай мыша!

Его мать бегом родила!

Объедки в салфете!

На каблучках вокруг три раза!

И это далеко не всё!

В прежнее время для службы избалованному, прихотливому обществу от официанта требовалась большая сноровка, выдержанность и особая ресторанная «техника», которую приобретали многими годами опыта. Главное, что ценили в них старые «кабаковладельцы» — это умение услужить гостю, посоветовать ему, при отсутствии распорядителя, самые дорогие кушанья и вина, хлебом-солью угодить и оставить наилучшее впечатление от посещения «радушного» заведения. Вот тут и поломай голову, как пьяного мягко сговорить, чем напотчевать, как деньги с него по счету принять и самому заработать. Служили тогда чаще всего без жалованья — «на доходе», да еще вносили ежемесячно от себя «за бой посуды» и «по неоплаченному посетителем счету». Впрочем, последний вычет производился путем предварительной покупки официантом из личных средств «марок» на всю сумму заказа, после чего касса не входила ни в какие взаимоотношения между слугой и посетителем. Рассчитывая на «чаевые», он должен был отвечать за все. Целая школа практического изучения человеческой психологии, школа, где вырабатывались терпение и изворотливость!

Чаще других встречались на работе официанты из ярославцев, которых почему-то считали коренными «шестерками», за ними шли официанты московские и казанские татары.

Приходилось официанту знать названия блюд сложной ресторанной кухни. Иной ярославец на первых порах язык с ними сломит. Легче иному по-английски выучиться говорить. Вот и зубрили: «ляншпиг глясе», «суп тортю», «потофэ», «горошек англез», «тефтели а-ля сюпрем», «эскарго с рисом», «беф бризе» и т. п. Проходили таким путем специальное образование. «Старики» иногда экзаменовали молодых:

— Что на первое хорошему гостю подашь?

— Суп «потофэ» в горшке, — рапортовал новичок.

— Еще какой?

— Суп из тортю можно…

— А что за тортю?

— Ящерица с шелухой азиатская… (Ответ ученика сопровождался гримасой ужаса и брезгливости, но плюнуть получавший «образование» боялся, зная, что за это дерут за вихры.)

— А еще чего?

— Перед супом салат ливелье…

— Дурак, оливье салат.

— Оливье я и хотел сказать…

— А какой соус к холодной осетрине?

— Паравансаль!

— Провансаль, дурак!

— А что такое бланманже?

— Белое пирожное, которое из молока с жарлатином и дрожит!

— Дурак, с жалатином, из пузыря рыбьего с клеем. А пломбир?

— Сладкое, на третье или пятое перед кофеем!

— А как поднос на пять персон с графином и закуской понесешь?

— На пять пальцев в левую и правой за край прихват. Салфет на плече, головку чуть назад, грудь выставить!

— Это так… А как за подарок благодарность выразишь?..

— Покорнейше вас благодарю на неоставлении и внимании!

И т. п.

За такую науку «стариков» было принято «честить», или угощать. Говорили: «Он меня в добрые люди производил, за то и я отвечаю…»

Старшими же официантами-распорядителями, или метрдотелями, служили и иностранцы, производившие в первоклассных ресторанах особый эффект не всем понятными разговорами и манерами. Они, не отказываясь от чаевых, получали еще дополнительное месячное вознаграждение.

Из рассказов распорядителей можно было черпать интересные материалы по быту. Специальностью распорядителей было: первый прием посетителя, нахождение ему удобного столика, составление меню, наблюдение на кухне и личное приготовление изысканных блюд, как, например, «ухи из крупной стерляди, варенной на заграничном шампанском». Правда, последнее успешно заменялось и отечественной продукцией, но в счете помечалось — по правилам высокого ресторанного тона. Такой заказ обычно стоил до трехсот рублей золотом. И все же, невзирая на цену, находились прожигатели денег, любившие показать себя. «С жиру бесились!» — так характеризовали их потом официанты. Чаще всего это были заводчики, фабриканты, ростовщики и наследники крупных состояний.

Среди записанных мною материалов имеются еще следующие тексты.

— Шансонеточку с гарниром самолично в кабинет подавал. Подлинно-с, подлинно-с, так бывало — не выдумка никакая! Веселый, богатый народ чего не удумает! Для такого дела Марья Павловна Нитуш была очень удобна… Сейчас она в Петербурге за румынским скрипачом Матулеску замужем-с. Капитал приобрела без нарушения пола…

— Черт когда за ногу зацепит, и не то составляли… аквариум делали в рояле. На всякое безобразие мы насмотрелись.

Один из нижегородских метрдотелей, некий Ревальд, пояснял мне, с уверением в правдивости своих слов, значение «шансонетки с гарниром» и «аквариума». Не верить как ему, так и официанту, от которого мною записаны обе приведенные фразы, я оснований не имел и не имею.

Когда кончалась многодневная безобразная попойка приезжавших на Макарьевскую ярмарку богатых купцов и когда потерявшие голову моты не находили никаких новых ресторанных развлечений, считая, что все ими видено и испытано, то обращались к своеобразной «экзотике». Требовали особое блюдо, не входившее в обычное меню. Официанты и распорядитель вносили в отдельный кабинет, специально имевшийся для этой цели громадный поднос, на котором среди цветов, буфетной зелени и холодных гарниров лежала на салфетках обнаженная женщина. Когда ставили эту «экзотику» на стол, начиналась дикая вакханалия. Стриженные в кружок, длиннобородые «первогильдийцы» в сюртуках, почти достигавших пят, и в сапогах «бутылками», приходили в неистовый восторг, кричали «ура», пили шампанское и старались перещеголять друг друга в щедрости. Под гром оркестра они засыпали «Венеру» кредитками, поливали вином и т. п., наперебой закусывая окружавшими ее яствами. Так продолжалось иногда час, два и более.

На мой вопрос, сколько стоило такое «угощение», Ревальд мне ответил:

— Барышне — пятьсот и сколько побросают, мне — пятьсот «на фрак и за уговор», официантам — сто и тысячи три хозяину. С кого, как не с них, заработать!

Разновидностью дикарских удовольствий был «аквариум». Выдвигали на середину комнаты рояль, лили в него несколько дюжин шампанского и пускали плавать сардинки или кильки. Во время процедуры тапер должен был играть бравурный марш. Неизвестно, что могло нравиться в подобном сумасбродстве. Значение его, смысл и интерес мне совершенно непонятны.

И такого вида сумасбродных упражнений в безобразиях было немало. Приходилось слышать, что любители устраивали и «живые римские качели», и «похороны русалки», и «хождение по тарелкам», или «по мукам», и «купание в шампанском».

«Живые римские качели» заключались, по объяснению, данному мне старым официантом ресторана «Повар» на Нижегородской ярмарке Иваном Петровичем Павловым, в том, что раздетую ресторанную «артистку» качали и подбрасывали на руках до потери ею сознания. При «похоронах русалки» заказывали срочно привезти гроб из ближнего похоронного бюро, клали в него согласившуюся на это эстрадную этуаль, заставляли цыганский хор петь погребальные песни, а организаторы безобразия, напившиеся до чертиков, искренне и от души рыдали. «Хождение по тарелкам», или «по мукам», — тоже одно из излюбленных купеческих кабацких развлечений, при котором вся посуда со стола вместе с кушаньями перемещалась в один ряд на пол, и по этой импровизированной тропинке или фарфоровому мосту прогуливался под музыку какой-нибудь захмелевший любитель. «Купание в шампанском» требовало ванны, в которой должна была «плавать» среди волн вина какая-либо лишенная покровов женщина. Но и этим «озорничаньем», по выражению Павлова, не ограничивалась фантазия его организаторов. Были и другие, о которых неуместно говорить в печати.

— Денег-с много, девать-с некуда, дела-с большие, вот они по салату-с оливье и гуляют. Человек солидный, а нравилось им, что сапожки у них в соусе провансаль запачканы. В гроб они мадмазель танцовщицу Мулинэ-с клали… Очень приятственная была по комплекции и красоте-с. Салат-с пикан на красном перце всегда в кабинет спрашивала… Ей по-особому-с заказу вертели, шеф-с повар готовил. Всего туда наложит, а больше рябчика с душком, сырчик пармезан-с и телячьей печенки. А гробик-с от фирмы бюра процессий похоронения Полушкина им требовали и чтобы весь черный, пострашней-с… Свечи, люстры жгли еще для страху… У нас один гробик в зиму в подвале оставили, а в половодье, как ярмарку затопило, его водой-с, говорили, снесло. Уплыл-с… Все было-с, всякое видывали… Им хозяин господин Журавлев в счет за тарелочки, что передавят, и за все прочее крепко ставили. Не стеснялись… Поторгуются, а заплатят… А у них-с меж собой пари-с: кто пройдет и не посклизнется, того-с качать. Выходил за трезвое поведение, потому пьяному пройти не упасть-с и сертучок не испачкать нельзя-с!.. Как, спрашиваете, в шампанском купали? Это мы в ресторации «Германия» у Скалкина произошли. Ванну-с детскую из пассажа Бразильского брали и купали, как в воде-с, как будто-с в банях у Перлова или Наумова-с в купальне на Плашкаутном… Дюжины четыре вина лили… Не помню-с, извините, как мамзель звали-с… Да разве вам интересно-с?.. Ведь имечко-то у них не настоящее. На такое дело много их, барышень, просилось… В спор, в драку-с… Хорошо им платили… А кто закажут — это винцо пригоршнями пили-с. Другой, наклонимшись, и бородку себе для удовольствия мочит-с али ртом пузыри поверху сделает. Одна мамзель чуть на тот свет не убралась от простуды — винцо было с ледника. Хе-хе-хе… Вот, господин, какие дела были, вот как-с веселились!.. А люди все солидные-с, с положением, фабриканты-с: из сундучного ряда, самоварщики тульские, меховщики арзамасские… Распорядитель метрдотель выльет русской Донской шипучки-с, а в счет заграничное поставят-с. И бутылок еще порожних в кабинет велят принесть… Для счета-с! Пьяный за них, как за вино натуральное, уплатит-с… У гроба настоящей слезой рыдали, и нам, на них глядючи, жалко-с… А кого и чего — сами-с не знаем-с!.. Жалко — и все… Может, чужих денег-с… Цыганы кого не разжалобят, коли им платить. То заорут, чтобы плясать, а то — горе мыкать… Вот какую географию сочиняли-с… прости, господи, согрешения наши, в аду нам за них, за греховные дела наши гореть…

(Записано в 1911 г. в Москве от престарелого ресторанного официанта, работавшего ряд лет на Нижегородской ярмарке, Ивана Петровича Павлова.)

Как ярмарку затопило — в весеннее время, в период половодья, построенные на низменности здания Нижегородской ярмарки заливало водой Оки и Волги. Любимым занятием нижегородцев в этот период было «катание по ярмарке на лодке». Вода иногда достигала до второго этажа зданий.

Бразильский пассаж — название одного из пассажей Нижегородской ярмарки.

Бани Перлова — бани в соседней с ярмаркой слободе Кунавино, пользовавшиеся дурной репутацией.

Купальня Наумова — купальня на реке Оке, прикреплявшаяся к деревянному плашкоутному мосту, соединявшему город с территорией ярмарки. Плашкоуты — пустотелые деревянные сооружения типа баржей, стоявшие на якорях, игравшие роль поплавков для временно утверждавшегося на них моста. В ночное время мост этот в средней части разводился для пропуска речных караванов.

Бюро процессий похоронения Полушкина — местное нижегородское бюро похоронных процессий, принадлежавшее братьям Полушкиным.

Хозяин Журавлев — содержатель вместе с братом ресторанов и трактиров на Нижегородской ярмарке.

Сундучный ряд — особый торговый ряд с лавками, где продавались сундуки и иные укладки.

Ясно, что во время таких оргий обязанности официантов были нелегки, приходилось играть роль не только слуг при столе, но и нянек, успокоителей или просто отрезвителей дебоширов. При этом нередки были случаи грубых выходок кутил. Сплошь и рядом, платя на другой день после отрезвления по большому счету ресторана, купец по привычке торговался, «выжимал» и давал на чай, не учитывая всех официантских забот, незначительную сумму.

Все доходы официантов шли в общий котел, или кружку, делившуюся по два раза в месяц. Сюда же полагались и все «приписки», если они имели место, т. е. лишние, полученные по счету с посетителей деньги. С последних шел «ноготь», т. е. известная часть конторщику, содействовавшему в их изготовлении.

Работая в ненормальной и нездоровой обстановке, официанты сами подвергались ее влиянию. Много было любителей выпить и «за себя» покуролесить на стороне.

От этого страдало брошенное в деревне «на жену и сродственников» хозяйство, тщетно ожидавшее денежных пособий из города. А слуга ресторана умел пожить. Однажды случайно я оказался приглашенным на одну из пирушек, где стол был накрыт и сервирован по-господски — с хорошими закусками, со многими сортами вин и даже букетом цветов. Это было устроенное группой официантов прощальное собрание перед отъездом с ярмарки. За полтора месяца «услуг» некоторые увозили по тысяче и более рублей. Впрочем, многое, вероятно, до места назначения — до дома — и не сохранилось, а разошлось на месте.

Пиршество приобретало для меня с бытовой стороны особый интерес еще и тем, что на нем присутствовали два городовых с поста, околоточный надзиратель, несколько лихачей и артисты эстрады. Околоточного заставляли танцевать, что, не стесняясь присутствием низших чинов, он охотно и залихватски проделывал. Без отношений с начальством, говорили мне, нам тоже нельзя!..

Жили официанты на общих квартирах, оборудованных по коечной системе. Находилась какая-нибудь предпринимательница, «хозяйка», как величали ее, снимавшая помещения, уставлявшая их койками и сдававшая право пользования последними на определенный срок. На ее же обязанности лежало разбудить вовремя спавших, приготовить «крахмальное белье», вскипятить самовар и т. п. Столовались официанты всегда на работе.

Основным костюмом официанта были фрак, смокинг, реже — белая рубаха и такие же брюки. Первая стягивалась красным пояском с кистями, за который лихо затыкались лакированный бумажник с пуговкой и штопор. На плечо полагалась еще небрежно брошенная чистая салфетка.

Быт официантов ресторанов первого и второго разрядов сильно разнился от быта трактирных и чайных работников той же специальности. Это были две разные квалификации. Для перехода из одной в другую требовались знакомства и протекции, или, как выражались, «протяже». В ресторане «гуляли» и питались «достаточники», толстосумы, а харчевни, трактиры посещали нуждавшиеся мастеровые, крестьяне и мелкие служащие. Для последних требовался просто быстрый и расторопный «подавальщик», «человек», или «подносчик», для первых — вышколенный делец. Ресторанные, обладая той насильственной шлифовкой, которую требовала от подчиненного буржуазная культура, зарабатывали несоизмеримо больше, чем их низшие сотоварищи. Первый ловил полтинники, рубли и «зелененькие», т. е. трешницы, второй довольствовался медными пятаками и, в лучшем случае, двугривенными от своего же брата рабочего.

У иных профессий, близко стоявших к ресторану, как, например, у кухонных мужиков и баб, у буфетчиков, водогрейщиков, поваров, я записывал совершенно иные формы речи, далеко уходившие от образцов официантского арго. Но совсем особо говорили повара. Приведу для образца образное и витиеватое объяснение со мной одного из них:

— Вы над телятиной, господин ваше благородие, имею честь назвать, не смейтесь… Телятина — невинность в обеде меню, и вкус у ней такой. В конверт с фаршем из кур с сыром пармезан ее положить, чего говорить, блюдо скушаете. Фрикандо а ля Сюзерм на вертеле со шпиком языковым, в полуглясе… к ней гарнир — свиная ножка, трюфель в крепинете, томат а ля фарш, в бешамеле огурцы… И все под соусом! Можно на постаменте из риса подать… Еще фрикандо из телятины знаем «вонике англез». Чудно! У графа Олсуфьева в доме двенадцать лет прожил. Хрустады из лапши с монглясом под фрикандо тож идут. За мой обед жену можно бросить и всякие удовольствия забыть! Еда для нас — цель, господин ваше блогородие, имею честь назвать, ради вкусно что съесть, жизни кусок отдашь. Вкус — образование, тоже и развитие! Шарлатан какой и грибу копченому рад!

(Записано в 1905 г. от старого пароходного повара, бывшего военного. Имя, фамилия и прочие данные в материалах утрачены.)

Нет сомнения, что поварской лексикон строился по изощренным и вычурным наименованиям гастрономических блюд из меню стародавних поклонников «стильного» объедения и устроителей избранных многоперсонных трапез. Привезли его в быт нашего кухонного работника юркие иностранные метрдотели, основатели первых столичных ресторанов и кафе, кофеншенки, мундшенки и просто мастера, отправлявшиеся для обучения своему мастерству за границу.

Интересны были служебные правила для официантов или, точнее, ресторанные правила высокого тона, которые впоследствии несколько изменились.

Кушанья официант обязан был подносить левой рукой, на которой лежала салфетка, правой же он подавал их к столу. Исключения представляли случаи, когда приходилось подносить большой, заполненный заказом поднос, требовавший применения обеих рук сразу. При приеме заказа от посетителя салфетку полагалось иметь на левом плече, при подаче счета — на правом. Держание салфетки под локтем и неумение управлять ею считалось дурным тоном, характеризовавшим второклассный и более низкий разряд ресторана. Разговаривать с посетителем рекомендовалось внимательно, с серьезным лицом, как бы слегка согнувшись для поклона. В отдельные кабинеты, где собирались компании и делались обычно большие счета, посетители часто требовали или услуг распорядителя-метрдотеля, или просили направить для тех же целей хозяйку. Последнюю выбирали из числа наиболее ловких официанток, которая, сняв фартучек, садилась за общий с посетителями стол, раскладывала салаты, кушанья, распоряжалась вином, разливала по чашкам кофе и следила за порядком. Хозяйка при этом имела право заказывать себе за счет компании любые кушанья, пользовалась полным угощением и награждалась сверх всего чаевыми. Каких-либо вольностей в обращении с хозяйкой не допускалось, ибо это считалось бы нарушением этикета солидного ресторана. Если мимо официантов или официанток проходил владелец ресторана, первые должны были вставать, изъявляя ему как бы особое служебное уважение. Но достаточно было официантам снять свой номерной значок или фартук, как правило это отпадало. Курьезно, что профессиональные знаки играли как бы роль военного мундира, а вставание уподоблялось военной строевой выправке и отдаванию чести.

Привожу еще образцы острословиц, имевших хождение среди официантов и посетителей первоклассных ресторанов и связанных с последними:

Как Ильюшкины дети — конюха поют!

(Записано в 1914 г. в Москве от ночного сторожа Зыковского поселка Петровского парка Тимофея Ивановича Сорокина. Ильюшкины дети — конюха — прозвище хористов загородного ресторана Ильи Арефьевича Скалкина.)

После смерти известного руководителя народными хорами Молчанова, славившегося хорошим составом певцов и умением управлять ими, вокалисты попали на службу к случайному в этой профессии лицу — ресторатору Скалкину. Последний обладал крутым нравом и сильно выраженными наклонностями к эксплуатации своих подчиненных. Приняв на себя обязанности дирижера и директора, он установил хористам жалованье от шести до восьми рублей ежемесячно, причем в обязанность певцов ввел еще чистку значительного количества лошадей своей беговой конюшни. За промахи и провинности Скалкин не стеснялся «отечески» избивать своих певцов, переносивших эти хозяйские обиды ввиду отсутствия других мест и возможностей применения своего труда.

Слепой хор — лучше зрячего!

(Записано в 1912 г. от посудника ресторанных кухонь, крестьянина Московской губернии Ивана Прохоровича Лебедева.)

Острословица, касающаяся известного народного хора, находившегося под управлением слепца Богданова. Хор этот выделялся своей стройностью и первоклассным составом.

Вроде он юровских точильщиков — что надо наточит?

(Записано в 1912 г. в Москве от ночного легкового извозчика, крестьянина Московской губернии Сергея Афанасьевича Ковалева.)

В острословице вспоминаются известные московским эстрадам гармонисты Юровы, создавшие в подражание приезжавшим на гастроли заграничным эксцентрикам особый номер программы под названием «Веселые точильщики». Номер этот заключался в том, что Юровы, одетые в крестьянские костюмы, выходили на сцену с приборами уличных точильщиков, являвшихся задекорированными музыкальными инструментами. После исполнения злободневного куплетного репертуара они пускали в ход свои «точильные станки» и аккомпанировали, таким образом, сами себе. Такое выступление создало артистам большую популярность, отмеченную даже в городских остротах. Позднее с Юровым выступал один из лучших «лапотных» комиков — Ф. Г. Курашев-Коссовский.

Эх, дирибиридернем, что ли, Петр Емельянович?

(Записано в 1910 г. в Москве от специалиста по очистке дымовых труб Ивана Степановича Клинтухова.)

Острословица связана с именем знаменитого русского гармониста Петра Емельяновича Невского. Скорее это «говорок», «болтушка», являющиеся воспоминанием о репертуаре этого артиста, выступавшего повсеместно и пользовавшегося громадной известностью. Пел он под миниатюрную гармонь своего типа и образца в числе разнообразного репертуара примерно следующее подражание народным частушкам:

Знала П. Е. Невского не только привилегированная, но и народная аудитория.

Пьяным гостям — отец родной. Разденет, разует, причешет, спать уложит, с фонарем, чтобы не темно идти было, домой проводит. Благодетель московский — белая поддевка. Ему, говаривают, да приставу нашему — памятники, как Пушкиным, на бульварах поставят. Ждут, когда оба помрут!

(Записано в 1914 г. от встреченного в Москве ресторанного официанта Павла Ильича Кукушкина.)

Острословица относится к упоминавшемуся управителю народным хором, ресторатору И. А. Скалкину, занимавшемуся под покровительством полиции, как я упоминал ранее, разными темными делами вплоть до ограбления пьяных посетителей. Упоминание в острословице «белой поддевки» является указанием на постоянный костюм Скалкина. Острословица типично обрисовывает кабацкие нравы далекого прошлого.

БАНЩИКИ

В период 1905–1910 гг. при некоторых общих и номерных банях существовали еще срезчики мозолей, цирюльники — мозольные операторы, иногда заменявшиеся банщиками. При выходе посетителей из парильни, желая в понятных целях проявить к омывшимся особое внимание и любезность, произносили заученные приветствия.

С легким паром, с молодым жаром!

Легко вам попариться — желаем супруге понравиться!

Пар костей не ломит, а простуду вон гонит!

Прикажете мозольки теперь срезать, чтобы по делам большим вам было легче бегать?

Пар добрым людям на здоровье, а мозольщикам и банщикам на чай с калачом!

Мы только и ждем, когда наш пар добрым людям по скусу!

Мы вас потрем и поправим, а к празднику придем на дом поздравим!

Ваш пот — наши старания!

Семь радостей можно доставить: ноготки на ножках обстричь, ножки в тазу помочить, простынкой потереть, мочалкой растереть, хлебного духу дать, веничком побаловать, на диванчик положить и пивком или квасом услужить…

Такого богатыря помыть, что гору с места, ваше благородие, своротить! Хе-хе-хе… Иван Никанорыч очень старался и в надеждах не обманывается. Щедрому человеку отчего не постараться!

Веничек ваш домой завернем, чтобы сумления не становилось у хозяйки, где были?.. С легким паром-с!

Я кровь всем в городе отворял, вам бы очень полезно было… Теперь наше дело не в спросе и в запрете. Поздравляю вас с горячим полком, с березовым веничком, с добрым здоровьицем и с будущим супружеским счастьем… Позволите мозольки снять и ногти на ножках срезать?

Очень разгорячены-с… Крепкий дух был сегодня! С легкого пару, без угару поздравить честь имею…

Вам ногти снять специального цирюльника или Ваню? Цирюльник у нас очень ученый человек, позвольте рекомендовать. Цирюльника желаете? Позвольте пожелать вам приятной операции после легкого пара!

За наш пар, за наше мытье придем к супруге вашей на чаек просить…

Если на кого сердились за ранее проявленную скупость, то осторожно иронизировали:

На квас с вашей чести, на винцо — со здоровьица!

С тела вы лебедь-с, а с души сухарек…

Мы вас потрем, а вы нас утрите. С легким паром-с!

Петя, чистую простынку для хорошего господина!

Все ли свое собрали? Чего из денег не забыли? Бельецо я сам свертывал, все в аккуратности…

Эх, на вашей спинке всё наше здоровьице и доброе усердие… И на том мы очень довольны…

Счастливо оставаться, богатеть вам и толстеть!

Пойдем мимо вашего ресторана, дозвольте, Пал Тарасыч, зайти вам поклониться?

Вы на нас не обижайтесь, коль не так сусердствовали…

За честь вашего посещения нас — спасибо!..

Спасибо, с поклоном за ваше неоставление!

Сегодня ветрено-с и стужа, позвольте посоветовать воротничок у шубки, для предотвращения простуды, поднять. Будьте в здоровьи от наших слов и трудов!

Не поскользнитесь, ваше благородие-господин, когда выходить станете, сегодня ледок на приступке!

Без ямщицких прогонов через почтовую гостиницу…

Посидели бы еще, у вас от жару личико-с красное, распаренное, не простудиться бы на холоде…

Напрасно, сударь, ноготки в общий счет не велели себе состричь, жалеть после станете… Случай был!

Мы наше дело очень даже любим… Иной раз из своих бы заплатил, лишь бы хорошего господина помыть…

У нас дело не в доходе, а в совести! Кто что ни даст — за все спасибо…

У нашего брата дым с паровоза, а от хороших людей в кармане!

И на этом даре благодарим вас! За веничек еще с вас, а можем и так положить…

Как вас дома-то с радостью ожидают теперь на чай! В здоровьи придете и с сбереженьем…

У нас пропасть ничего не может, мы из собственной кассы за все, с дохода, платим.

Иногда, при расставании с нетороватым посетителем, банщики, с серьезной миной, проделывали еще следующую комедию. Быстро произносили: «Всего хорошего-с!» И, поднося к носу горсть правой руки, делали вид, что чихают в нее, при этом низко кланялись выходящему.

При посещении клиентов в предпраздничные дни на квартирах профессиональные банщики для получения чаевых говорили или каламбуры, или специальные стихотворения, или пели соответствовавшие дню праздника песнопения. Мне представился случай записать только следующее:

Имеем честь поздравить и пожелать провести оные дни в добром здравии и благополучии… С Новым годом, сударь, с новым счастьем-с!

После произнесения всей цитаты, банщики, с унизительными поклонами, вынимали металлическое блюдо или поднос и, разложив на нем специальные поздравительные картинки, предлагали взять себе одну на память. Одариваемый платил, конечно, за это втридорога.

(Записано в период 1905–1910 гг. от служащих номерных бань Ермолаева и Егорова.)

У тех же банщиков выполнялся очень своеобразный обычай приветствия своего постоянного посетителя, вступившего в положение молодожена, т. е. впервые появившегося для мытья после свадьбы. Как только такой новичок в супружеском счастье разоблачался и готовился войти из предбанника в первое, прохладное отделение бани, старший из занимавшихся мытьем посетителей поднимал вверх березовый веник и брызгал на входящего прохладной водой, приговаривая:

Все банщики отрывались от своей работы, хватали в руки пустые деревянные шайки, ударяли в них костяшками пальцев и хором повторяли:

Старший подходил к молодому и с поклоном добавлял:

И тут же, не дожидаясь ответа, распоряжался:

— Ну, валяй свое дело, Петр Никоныч обещались, мы их штрафуем за то, что одни пришли и супругу обидели!

По окончании процедуры мытья Петр Никоныч должен был угощать всех банщиков, т. е. щедро дарить им на вино. За это в узел с бельем ему завертывали как обязательный подарок два свежих веника, две чистые мочалки и один крохотный кусочек мыла. Обижаться на традиционное приветствие и тем более уклоняться от него не полагалось.

(Записано в 1907 г. со слов старого банщика Ермолаевских бань Степана Ильича Опарина.)

На старые, богатые и подчас заканчивавшиеся пьяным самодурством купеческие свадьбы по традиции приглашался, одетый в белоснежную косоворотку и в широкие, навыпуск плисовые шаровары, банщик, «пользовавший» молодого. Роль его сводилась к стоянию с полотенцем в руках во время общего пира при рукомойнике и в подаче молодому, на утро после брачной ночи, воды для умывания. Называли их «рукомойный фициант». На эту роль выбирался тот, чьими услугами регулярно пользовался до свадьбы женившийся. За «фициантом» старательно ухаживали, оказывали ему всяческое внимание, одаривали и обязательно напаивали вином до отказа. Для последней цели его иногда выводили на показ гостям, заставляя произнести громкое поздравление новобрачным, выпить полный стакан и капли, оставшиеся на дне, вылить себе на голову — в знак особого почтения к торжеству и пожелания брачащимся счастья.

Были банщики каламбуристы и чудаки.

ГРОБОВЩИКИ, МОГИЛЬЩИКИ И СМОТРИТЕЛИ ЧАСОВЕН

Доводилось мне слышать несколько любопытных острословиц и от гробовщиков:

Волнует Петра баба, как могилу гроб!

Аксинью, рабу божию, покрыл поп Семен за рупь рогожею!

Гроб, бывало, на три полтины, справа (т. е. одежда) — ледящая, бабенка голосящая, в приход три гривенника — на доход, двугривенный — попу Семену, две свечки — за шесть канонов, за ладан — сколько спросим, да псаломщику — копеек восемь. Вина штоф — сорок, рис — на кутью, изюм да творог. Помереть и убранство по-честному, на тот свет получить за два рубля семь гривен можно было, покойного еще добром помянуть и нищей кладбищенской за упокой души грош в горсточку сунуть. Место — даром в сторонке, лопата да руки — свои… Было время!

Кладбищенские могильщики говорили:

Семерых сегодня хоронил, двоих поить к колодцу водил, трех младенцев в рай отправил и склеп старой бабушке поправил. Сына моя баба родила, деньги надобны — в деревню справить, бабу поправить, родных братьев жены угостить и себя ублаготворить жизнью грешной, доколе сам не помру…

(Записано в 1909 г. в Москве на Ваганьковском кладбище от неизвестного могильщика.)

На чаек как вопрошаете?.. Не пьют только на небеси, а здесь, кому хошь, подноси!..

Рыли могилку по совести… Никто упокойного не потревожит — на семь вершков глыбже законной… Впору для себя такую!..

Для себя впрок изготовляете, штобы с любезным многолетним супругом рядком представиться? Доброе дело! Изгородочку вот здесь ставите, а середь камень, будто уж померли и упокоились. Это дело в наших руках! Никто и не займет местечко… Когда сами помрем, у нас знакомство в том свете большое скажется — всем, по силе возможности, услужаем. Вон с Иваном Палычем архирея даже хоронили, а уж чиновных сколь… Рядком с супругом вашим с иной стороны пожарного дела бран-майор…

Пичужкам кутью на могилку покрошите. Пичужка супругу вашу спомянет и радость ей, покойной, даст. А теперь, ваше благородие, за упокой для почину выпить по вашему чину. Трудились много, в корни могилка вошла под деревцом… Всяко мы винтовали…

В отца место ваш покойный… Жалко-с?.. Как не жалко… Жалко всегда у пчелки на языке, а у человека на сердце-с…

И горели — не робели, а могилу нам сготовить завсегда не в труде…

Народ, народ, постой у ворот, подождь — мы для хорошего заказчика стараемся… Так ведь, господин?

Сомлеваетесь, што на чаек? Самовар вам покажем… В морозное дело он у нас завсегда в кармане. Без такого положения могильщик сам помрет, а кто ему ямку выроет?

Что-с вы говорите: в ногах узко? Да рази, господин, покойному пешком домой ходить али потягиваться?.. Все в порядке и по цене…

(Записано в период 1907–1909 гг. от неизвестных могильщиков московского Ваганьковского кладбища.)

Верите али нет, господин хороший, а мы настрахаемся в иной раз… Онамеднясь человека одного схоронили, так и по сей час в себя не придем. Морда-с у него такая, что и в гробу, в предцарствии лежащая кирпича просит. Носик только посинел… Правое слово даю — спросите, коли не верите, наших. Из прасолов он, из по мясному делу спецьялистов. Помер человек, в иной мир отошел, а на роже такая краснота, что живому дай бог. Кровь скотинную пил. Ровно вот встанет и тиснет по уху. Сказывали, что силен был: тушу, изволите видеть, без какой иной помочи один на крюк вешал. Тушу коровью али бычью… А сколь в ей — не знаю, только много. А помер с опою, лишнего испил и помер… Вот наша жизнь какая! Сродственники толковали, что из гроба вставал и по ихней квартире ногами ходил. Оборотень! Такие бывают… Ему и земли нипочем… Когда крышку ему прибивали, так Василий Сидорович сам видел, как он рожу сморщил, будто чихать желание имел. Вы на слова мои, господин, не смейтесь. У нас практическое дело за много лет, всяко видывал. С упокойным тоже всякое в вежливом положении поведение. Возьмет и чихнет, а живой человек умом срешится… Выходит: помереть не помрет, только время проведет по нечистого духа вразумлению…

(Записано в 1908 г. от могильщика московского Семеновского кладбища Ивана Ивановича Попкова.)

Чудак один гроб себе ореховый с футляром дубовым заказал, и весь резной с ангельским сонмом, а нутро — парча от Сапожникова… Первый сорт товар! Рассказывали: в ём для покрытия грехов спал, в ём и хоронить заказывал. Только родственники, братец да внучек, смишулили. Гроб продали бюру похоронному на выставку в окно, а схоронили в футляре. Жадны очень… Им упокойный капитал даже завещал и торговое дело в первой гильдии… Покоя усопшего лишили… Рази в футляре такое лицо пристало по чину хоронить? В футляре тело из стороны в сторону непочтительно перед предстоянием движется, особливо когда если в могилку опускать… Дармоеды — не родня! Хоть бы простой сосновый, а всё гроб, в футляр воткнули… И нам на чай чуть посыпали… Вот что бес-от с людьми живыми делает!

(Записано в 1909 г. в Москве от могильщика кладбища у Семеновской заставы Ивана Севостьяновича Холодкова. «Парча Сапожникова» — парча московской фабрики Сапожникова, считавшаяся одной из самых высоких и ценных по качеству.)

На московском Лазаревском кладбище долго сохранялось интересное надгробие: могила, обложенная железными плитами, литой металлический крест, с которого спускаются две, соединенные жалами змеи. По плитам надпись: «Отцу и матери от сына». Это могила купца Сандунова. С ней связана следующая легенда. В начале прошлого столетия у богатого купца Сандунова был сын — бравый гусарский офицер, беспутный кутила, растратчик отцовских денег. Это, конечно, вызывало особое неудовольствие отца и матери, отличавшихся болезненной скупостью. При жизни купец Сандунов заказал себе гроб со всеми погребальными принадлежностями: с дорогим покровом, подушкой и пр. Умер Сандунов, хоронила его жена. Вскоре умерла и она. Приехал гусар за наследством, но нигде не мог найти следов денег и ценностей. Обвинили в краже живущую много лет в доме прислугу, но и от нее ничего не допытались. Решился гусар на крайнее средство — добился сложного для того времени разрешения вскрыть общую могилу родителей. В подушках он нашел все их состояние. Это якобы и послужило темой для надгробий, в сооружении которого заключалась месть обиженного.

— Две змеи-с — это мать с папашей, если в образе и подобии человеческом суждение находить. Только от змеи-с змеенышу и рождение иметь. Змея-с горлом дите свое изрыгает. Поганая гадина, а умственная, знает, кого и в какое место кусить. Скупого в сердце-с, а дурачка-с — куда попадет.

Часовня для мертвых тел при старых полицейских участках — совсем в наше время забытое и навсегда ликвидированное учреждение. В провинции их называли иногда «морг», чаще «покойницкая», «мертвецкая», «отходная», «убогий дом» и «божий угол». Собственно, все учреждение состояло из ветхого, старого, гнилого сарайчика или из специально пристроенной к казенному зданию неотапливаемой комнатушки, не имевшей для проветривания ни форточки, ни окон. При приближении к ним в летнюю пору вас обдавал смрад, запах гнили, плесени, затхлости и иногда ладана. Смесь этих ароматов заставляла брезгливых поспешно, зажав нос, удалиться. Обстановка часовен была самая упрощенная. Несколько простых, не прикрепленных к стенам деревянных скамеек, подобие нар на козлах, посредине стол, обитый ржавым железом, и в правом углу две-три почерневшие от времени пожертвованные доброхотами иконы. За ними — сухая верба, полинявшие бумажные цветы и записочки с молитвами. Везде, где только возможно, тела на скамьях, нарах и просто на не знавшем мытья полу. Вид жуткий, отталкивающий, вызывающий отвращение. Следует добавить к этому, что в ясный день возле кружатся стаи крупных, жирных, переливающихся на солнце сине-радужным цветом мух. Насекомые суетливо ползают по лицам невольных «клиентов», концентрируются на складках их глаз, рта и делают попытку садиться на входящего. Все это травмирует нервного и впечатлительного человека.

Обслуживались божьи углы инвалидами, старыми солдатами и просто «призреваемыми» богаделен. Числились они на службе при полиции, получали ничтожный оклад, крохотную квартиру и существовали большею частью за счет денежных подачек от родственников умерших, с доходов от обмывания тел, назначенных к церковному погребению, и от продажи носильного платья, снятого с «скоропостижных и безродных».

В прежние времена примитивность хранения мертвых тел, протокольное оформление дознаний о смерти, перевозка «вещественного доказательства» из одного участка в другой доходили до курьезности. Пока тянулось следствие, хоронить было нельзя, а время для полицейской канцелярщины исчислялось месяцами. Иной труп, особенно в жаркое время, без предохранительных мер, разложится до неузнаваемости, и только тогда соберутся его анатомировать. Замораживание не практиковалось. Бывало, что вскрывали, ввиду полной невозможности совершить эту процедуру над совершенно раскисшими останками, вместо одного — другого, лишь бы оформить бумажную переписку. Подобранных на улице мертвецов для опознаний «гоняли» на городской управской кляче из участка в участок, пользуясь для этой цели одним, хранившимся всегда при часовне, видавшим виды за многолетнюю службу, простым сосновым гробом.

На санитарные условия «следственно-покойницкого» дела, конечно, не обращалось никакого внимания, и находилось оно в первобытном, доисторическом состоянии, распространяя по городу, в лучшем случае, зловоние, а в худшем — заразу. Посещая морги в провинции, я долгое время не мог отделаться от чувства отвращения и боязни получить какое-либо заболевание. Оригинальный типаж служителей часовен заставлял, однако, забывать и об этих неприятностях. Особенно памятны мне некоторые, кажущиеся теперь редкими, фигуры.

Прохорыч, отказавшийся сообщить свою фамилию, сторож нижегородского морга, с которым я встречался до 1907 г. Старик лет семидесяти, семидесяти пяти, здоровый, сильный, не имевший во рту ни одного испорченного зуба, упорно неразговорчивый, мрачный и с большой солидностью относившийся к своему делу. Прохорыч был безродный солдат из кантонистов, отбывавший в молодые годы наказание в тюремном замке. Происходил он, по слухам, из мещан города Сергача Нижегородской губернии.

Безногий рябой матрос волжской речной полиции — Иван Петрович Сапогов из Казани, отличавшийся редкой небрезгливостью, цинизмом и горький пьяница, никогда не расстававшийся с самодельной, набитой крепким литовским табаком, трубкой. Встречал его я в 1904–1906 гг.

Порфирий Ильич (без фамилии) — муромский «хоронильщик и телообмывщик», как звали его. Ветхий, худой, всегда кашлявший сердитый старик, служивший когда-то камердинером при владимирском губернаторе и получивший за это должность «смотрителя» по протекции. Порфирий Ильич носил по старинке бакенбарды, свисавшие до груди, старательно обривал усы, подбородок и причесывал по-чиновничьи «виски вперед». Встречи мои с ним происходили в 1905–1907 гг., когда этот человек хвалился семидесятидвухлетним жизненным стажем.

Старик при 1-й Тверской полицейской части Москвы, рекомендовавший себя «тельным сторожем», имя и фамилию которого я утратил. Занимался он своей специальностью до 1918 г., и встречи мои с ним сравнительно недавние.

Слушая этих людей, я и сделал короткие записи, казавшиеся мне наиболее характерными.

Имею честь быть младшим унтер-офицером 4-го Сибирского стрелкового полка. Всю службу превзошел: шесть медалей и «Георгия» имею. Пенсия идет и, по настоящему положению, жалованье. Звали в городовые, а я сам сюда. С покойными самому покойней! Кто знакомые к мертвому телу придет, доход имеем…

Наше дело малое, коли прикажут, отдадим покойничка. Нам его не беречи для богатства, сами, будет время, помрем…

На воле жарко, солнышко, усопшие и стухлись!

По шесть месяцев, бывает, лежат… Другого всего червяк измучает, а все лежит — до распоряжения…

У его супружницы волосы кто-то срезал, а он на меня драться. Я в суд подавал… Замирились на пятерке!

Я его в гроб хотел ложить, голова и отвалилась, а шейка, ровно живая, по полу поползла. В жару четыре месяца хранили!

Разубеждением в жизни помер от веревки…

Нераскаянный висельник с чердака…

Сними покрышку с головы, здесь божья икона. Вот твой братец — в целости; посинел малость, так это не от нас, а от себя…

Нет, нос у них в порядке… Это при жизни кто ткнул. Голого так и привезли — без порток…

А ты мужа ищи, который не помрет!..

Гроб наш сейчас в Пятницкой части, к вечеру вернется…

Ну и прощай! Сам сюда — пятками вперед — не жалуй! Катись… Не смеешь меня оскорблять, я при полиции служу! Сам ты вор, и еще от такого слышу…

Служба ничего себе, казенная, только, без доходу от сродственников, бедная…

Дитёв легко посмешать, что и бывает! Коли сопреет — все едино кого сдать, лишь бы естественным полом соответствовал…

Она без туфлёв и была. На кой мне пес ваши туфли! Скажи спасибо, что мертвое тело сберегли, невежа… От таких, как ты, одни клявзы!

Двадцать два скоропостижных. И не берут! В морг их на анатомию бы студентам резать. Куда класть? Вот и ворочай тут мозгами!

Ладно и в сарае отлежится, из него вода повыльет. Водяная болезнь… Кто говорит? Я говорю, лучше твоего дохтура знаю. Так с рогожкой и оставь…

Вспух человек, и боле ничего — какая же противность? В кажном из нас естественные дрожжи…

Младенца в печатную грамотку завернут и мертвого бросают. Эх, бессовестные, из своего брюха, а не жаль!

Для человеческого здоровья приказано было холерных в известку кунать…

Гроб нам новый управа в третьем году купила…

Фёршалы луче дохтуров требушину мастера видеть…

Не нашел здесь? В оврагах за городом поищи…

Здесь не картошкой торгуют, а мертвых людёв сберегают!

Чево жую? Хлебушко-калач в узелке при покойном сохранился. Он без описи, протокола на него не составлено…

Господин пристав распорядились от заражения анатомическое вскрытие разрезать…

От мальчишек отбою, от сволочей, нет! Камни в окна швыряют и лаются. До чего паршивцев распустили! Меня архиреем дразнят…

Рубашка на тот свет дело простое. Своей бабы нет, моя сошьет. Саван… Из коленкору хочешь или полотняный? Он тебе кто? Братец! Не пожалей из полотна! Последнюю радость ему творишь… Подожди, запру часовню и переговорим…

Обожди, говорю, анатомию там два хвершала делают, чтобы покойный не сбёг…

Я казенный человек и двадцать два года на своем деле. На мое дело не всякий польстится… Без нас и покараулить тело некому!

Привычка, ваше благородие! Мне все едино…. Вы вот брезгаете, а я здесь отобедать могу. Такие же люди, только без дыхания!

Протух? Как не завонять! Ты на второй месяц спохватился, что супруга умерли. Искал? Сюда бы прямо шел… Эх ты, голова садовая, с девяти утра пьяный! Горе…

Пес его знает кто такой. Подобрали со двора… Мертвый, одно слово, не встанет!

Дочка ваша на улице померла… Как фимилия? Сычугова? Дай я на записочку посмотрю… Есть такая! Иди сюда, не запнись о горшок… Ай, ай жалость какая! Молодешенькая вовсе. Я постарался похранить, на скамеечку положил… Не плачь, матушка, все у бога будем! Чувствовал, землячка, что старание мое ты почтешь!

Это старуха безродная. Третью неделю лежит. Ей крысы ухи и щеку отъели. На тот свет и без этих вещей можно…

Здесь дело сурьезное, с безобразием я не пущу, хоть сам губернатор будь!

Чего нас записывать?.. Мы живые и ни у кого не в подозрении!

Мое сердце нежное привычное к запаху!

Платье и то пропахнет. Я в участке передеваюсь… Мне полагается фартух и пожарное обмундирование, а их и на духу нет. Ни разу и в глаза не видал, какие они такие. Кто-то себе пришил к ногтю…

Я не оскорбляю тебя, а плеваться в казенном отделении дохтура не позволяют. Может, ты с чахоткой…

За господи-то помилуй заплатить чтице надобно. Только здесь не читают!

Что я тебе — архирей молитву читать? Я не монашка, позови монашку из Крестовоздвиженского…

Ваше благородие, Анисимов разложился и стух — терпенья нет! Прикажите в Мясницкую отослать на опознание?..

Я турецку кампанию помню… Вот где мертвых-то было! Всякого сорту, милый, иди и выбирай!

За обмовение мы, верно, возьмем. Можем просто из ведра или сикушки, а можем и мочалкой с пальцем. Все грехи смоем! Тебе как постараться — для храма божия?..

(Записано в период 1906–1918 гг. от смотрителей и сторожей часовен для мертвых тел в Москве и других городах.)

Кто мочалку мою взял? Два года вещь служила на людей, а, на вот тебе, черту понадобилась. Жулики, сволочи… прости, господи, и помилуй согрешения! Не велят ругаться, а как обойтись с сукиными сынами?

Свечку?.. Ну, ничего, зажги в головах. А то лучше мне дай денег, я канону у Косьми и Домиана поставлю. Так у нас делают, мне перепоручают. Для мертвого — канону лучше, полезнее.

Да чего ж с мухой сделаешь? Муха, муха и есть… Сильно летом одолевают, если двери открывать, а в сырости и в темноте она тоже не обожает быть. Ей, стерве, на солнце надо поиграть, вострухе! Погрызет свое и улететь просится…

У нас имеется свой поп, который присягу снимает…

Панихиду на дворе, при выносе, поп отслужит. Здесь воздух тяжелый для молитвы…

Незаконнорожденными беременела…

Когда их превосходительство скончались, ее превосходительство — вдова, госпожа губернаторша, меня за мои заслуги по прежней памяти омывать тело вызывали и много носильного от его превосходительства одарили. Две подушки дали, еще туфли, шитые в крест разными шерстями, и тюфяк, на котором кончину приняли. Мыли водой с рейнским…

Не плюйся, свинья деревенская, на свое подобие! Ишь ты, братца искать пришли… Да твой братец в Сибири, на каторге, в парше утонул!

Ты бы помылся или руки помыл. А я в субботу в баню пойду…

По совести скажу — попадает дело. Иной раз богатый или со сродственниками к нам в компанию втешатся. Мы в похоронное бюро знать даем, они, с заказа, гривенник на рупь нам плотят…

В протоколе писано «баба», а прислали безногого мужика. Вот какое невнимание! А я, не глядя, расписался, что принял. Малограмотный… Где бабу взять? Хоть в пору купить… К приставу, не иначе, доведется доложить…

Какая-то баба, для колдовства, берет у нас щепочку от управского гроба. Нам жалко, что ли, для дуры! А впрочем, кто ее знает, може, и умнее нас…

Великоват гробик привезли… Мы чистой соломцы на дно постелем, тельце выше оттого лягит…

Запишите, что это сочинение нашего полка бомбардира Павла Павлыча Дегтева. Мой товарищ был, вместе служили. Любил почудить и выпить…

Что мне околодочный, я докладываю самому помощнику пристава. Я человек ответственный за свое дело… За всю часовню отвечаю, имущество мне по описи сдано…