Молодость

Петр Симонов Песня призывника

Анатолий Сафронов Перемена позиции

И. Ковалевский Маневренное

И. Ковалевский Мы бьем их в любой точке

Ив. Аханов О двух девушках

Бывает так: человек учится, учится — и вдруг… «вылетает». Иные поругают его, иные посочувствуют ему, поплачут даже. «Бедный, несчастный, погибший человек», — скажут. А сам «вылетевший» ходит притихший разбитый — жизнь не мила!

Когда вылетела Дуся Карабут, ничего такого не случилось. Даже наоборот. Подруги, откровенно и тайно завидуя, жали руки, поздравляли; ребята, не все, правда, но большинство, делали вид, что это их нисколько не касается. А сама Дуся ходила сияющая, полная самой первой, самой большой радостью.

Эту радость, эту гордость она поселила в сердцах своих родных, когда, приехав в Ростов, сказала только одно слово:

— Вылетела!

Ибо Дуся вылетела в самом настоящем смысле слова, вылетела, держа в руках управление воздушного корабля, самолета У-2.

Это было тяжелое время. Время гражданской войны, разрухи, голода. Дуся ощущала тяжесть вдвойне. Когда ей исполнилось шесть лет, умер ее отец. Через два года умерла и мать. На маленькую восьмилетнюю Дусю надвинулся страшный голодный двадцать первый год. Был у Дуси родной дядя, красный партизан и член партии с 18 года. Но голод зацепил его, и всю его семью. Дусю спас детдом.

Она вошла в него маленькой дикаркой, тая свежую память о двух недавних смертях. Детдом не голодал, он жил хорошей, сытой жизнью. А кроме того, руководители его умели занять детей интересной работой, учебой, развлечениями. Кругом были десятки таких же маленьких, бездомных и обездоленных ребят, как и Дуся. Все это заставило ее скоро забыть свое горе.

Не тогда ли, не в детдоме ли была намечена начальная веха, от которой протянулась прямая дорога к голубым воздушным просторам, к нежнейшей и строжайшей машине — самолету? Ибо девочек, как и мальчиков, занимали в детдоме не рукоделием, а работой покрепче, помужественней, — техникой, механикой, строительством.

Годы разрухи миновали, хозяйство страны быстро восстанавливалось, страна крепла. В 24 году Дуся смогла переселиться к своему дяде.

Медленно, как замедленная с'емка в кино, идет время только в самом раннем детстве, потом оно начинает бежать быстрей. В 29 году Дуся уже комсомолка, уже член бюро комсомольского коллектива и кандидат бюро райкома, окончила семилетку. Открывался новый путь.

Дусе хотелось стать оружейным мастером, техником. Но райком комсомола должен был заполнить часть мест ставропольского педтехникума комсомольцами своего района.

Одно из этих мест заняла Дуся. Не очень охотно ехала она в техникум: рушились мечты о военной технике. Ее утешало то, что придется учиться в отделении политпросветчиков. Но еще раз пришлось разочароваться — Дусю поместили в отделение дошкольного воспитания.

…Испытывали ли вы чувство гордости за человеческий гений, когда над вашей головой там, в прохладных синих просторах, на фойе чистейше белых, сверкающих облаков вдруг распластает широкие крылья стальная птица? Не казалось ли вам, что под мощный гул ее стального сердца у вас тоже вырастают крылья и вы вот-вот оторветесь от тяжелой земли и легко взлетите туда, ввысь, в синее небо, к снежным сказочным облакам?

Над головой студентки педтехникума Дуси Карабут часто пролетали такие птицы. Запрокинув голову, забыв обо всем, Дуся восторженными глазами следила за их полетом, и люди, управлявшие этой птицей, казались таким же недосягаемыми, как облака, как небо, как самое далекое…

…Это произошло неожиданно. Кто-то сообщил, что в Вольской военно-летной школе открыт прием на летное и техническое отделение. Дуся потеряла сон. Когда засыпало все общежитие, она лежала с открытыми глазами и вместо темноты видела яркое синее небо. В нем кружился, скользил, падал, снова набирал высоту самолет. Вместо дыхания спящих подруг, Дусе чудилась размеренная, бодрая и радостная песнь мотора.

У Дуси есть брат, сын того самого дяди, который приютил ее у себя. И когда самолет и небо стали не только чудиться в темноте, но и сниться, когда они, далекие, стали ближе, чем близкий техникум, — Дуся решилась, пришла к брату и сказала:

— Поедем!

И они поехали в далекий Вольск.

Случается так: чем сильнее к чему-либо стремишься, тем дальше оно от тебя уходит. В Вольске Дуся пала духом: набор уже был закончен. Можно было поплакать, можно было, сжав зубы, молча выносить свое горе.

Брат предлагал поступить на отделение авиатехников при той же летной школе. Но может ли что-либо привлекать восемнадцатилетнего человека в те дни, когда еще хрустят под ногами свежие осколки разбитой любимой мечты?

— Поступай, если хочешь, — с негодованием ответила Дуся, — а я — нет.

И брат поступил, а Дуся уехала.

Дуся уехала, чтобы неожиданно для себя, ровно через полгода, первый раз в жизни всем существом своим ощутить, что она отделилась от земли, что земля осталась где-то там внизу, что вчерашняя робкая мечта сегодня превратилась в яркую, блистающую действительность.

Был июнь. Было особенно яркое молодое солнце. Еще пели жаворонки, уже цвели по границе батайского школьного аэродрома алый горошек и бледно-желтая сурепа. В хороший день Дуся получила свой первый урок летной работы, свое воздушное крещение…

— Барышни, бабы, — говорили курсанты о курсантках, и обе клички звучали одинаково обидно.

Но Дуся не обижалась. Она, в дни набора бывшая старшиной 152 курсанток, она, старшина курсанток своего отряда, она тихонько про себя посмеивалась. Достаточно того, что она чувствовала себя равной. Детдом, комсомольский коллектив с детства выработали у нее чувство равенства. И она даже не стремилась сравняться в работе с ребятами — это выходило у нее само собой.

Когда Дусю назначили командиром отделения, ребята-скептики были посрамлены. Четкость, точность, непреклонность, находчивость, дисциплинированность, — вот качества, которыми обладала Дуся и которые были не у каждого курсанта.

Не кисейное — «барышня», не грубое — «баба», не фамильярное — «Дуся» и даже не обычное — «товарищ Карабут», а значительное и торжественное:

— Товарищ командир!

Моторы начинают гудеть еще на рассвете, и часто курсантке Карабут приходится встречать восходящее солнце в воздухе.

У пилота-инструктора Меркулова в группе семь человек.

И если он не может пожаловаться на всех остальных своих учеников, то ученицей он не может не похвастаться…

Спокойней всего он чувствует себя, когда на ученическом месте сидит Дуся Карабут. Он тогда отдыхает.

Дни бегут. Отцвел горошек, отцвела сурепа, отпели жаворонки, отлетели июнь и июль. Неуклонно наматывается список налетанных Дусей часов. Пройдены и мелкие, и глубокие виражи, и срыв в штопор, и восьмерки, и крутые развороты, и змейки, и петли, и повороты.

В один августовский вечер инструктор Меркулов, как обычно, проверял знания своих учлетов, задавал вопросы, об'яснял.

— Товарищ Карабут, скажите, как бы вы поступили, если бы на высоте ниже ста метров у вас сдал мотор?

Это был первый вопрос, которым начал инструктор свою беседу.

И Дуся, не задумываясь, ответила:

— Я бы спланировала прямо перед собой.

— А если прямо — площадка, неудобная для посадки?

— Все равно. Более безопасного выхода для меня не было бы.

Это, конечно, неважно, что первый вопрос был задан Дусе, но в беседе инструктор то и дело обращался к ней, он засыпал ее вопросами, его глаза испытующе останавливались на ее лице, казалось, что они хотели просверлить черепную коробку и подробно рассмотреть, что скрыто в ней.

И Дуся смутно почувствовала, что для нее готовится что-то новое. Это было тревожно и радостно.

Утром на старте инструктор чуть лукаво и весело спросил:

— Ну, как, товарищ Карабут, полетим?

— Полетим, товарищ инструктор.

Садясь в самолет, он сказал:

— Смотрите же, проделайте все так, как вчера говорили.

И полет был блестящий, безошибочный. Инструктор не вмешивался в управление, не вносил корректив, — он сидел простым пассажиром.

Не успели сесть, как подошел командир звена и сказал:

— Что же, товарищ Карабут, прокатимся и со мной?

А потом по очереди подходили командир отряда, командир эскадрильи. И когда была сделана последняя посадка, и Дусю окружили все ее командиры, и товарищи начали жать ей руки и поздравлять, — она поняла:

— Курсантка Карабут вылетела!

Отныне ее рукам вручено самостоятельное управление самолетом.

Это не так-то просто — вылететь, и вылет первого в отряде курсанта — торжество для отряда.

Не двойное ли торжество, если первым вылетевшим оказалась девушка, которых в отряде — единицы.

…Подходила к концу осень, изредка срывался первый снежок, по утрам набегал морозец. Отряд командира Самерсалова, перевыполнивший летные планы всех летних и осенних месяцев, уходил в отпуск. Уже были сложены в чемоданы все вещи, уже чуть ли не были куплены билеты, а вечером командир взвода об’явил, что часть курсантов остается для тренировки на звание пилота-инструктора. Отдохнуть, конечно, хотелось, но можно ли сравнить радость отдыха с радостью получения диплома пилота? И чемодан Дуси Карабут был лихорадочно распакован…

Время мчится быстрей ракеты. Впрочем, времени-то и не так много: 1 декабря 1932 года пилот-инструктор Дуся Карабут приняла от своего бывшего инструктора его группу для обучения, группу из своих бывших товарищей-курсантов. Цель, казавшаяся недосягаемой, достигнута.

И вот снова август, август тысяча девятьсот тридцать третьего года. Инструктор Карабут точно так же, как год тому назад, спрашивала у нас, спрашивает у своего седьмого курсанта:

— Ну, как, товарищ Карасев, полетим?

У седьмого — потому, что остальные шесть уже вылетели.

А вылететь — это не так просто. Многие курсанты, которые поступили в школу в один день с Дусей, еще не добились этого.

Когда ее в числе других двадцати пяти вызвали в комитет и сказали: «Вместо отпуска на месяц поедешь строить дорогу», — она только вздохнула и сказала:

— Хорошо.

Жаль, конечно, проститься с мыслью, что после года учебы ты завтра-послезавтра будешь дома, но Шура прежде всего комсомолка. Кроме того, она — ударница. И еще: план дорожного строительства по краю выполнен на какой-нибудь десяток процентов, а уж от колхозов к элеваторам, по кочкам, по ухабам, застревая на мостах и в ямах, ломая колеса, пошли первые подводы нового хлеба.

Вот почему Шура только вздохнула, а в следующий момент голова ее была уже заполнена думами о предстоящей работе.

Прорыв в дорожном строительстве был явно катастрофический, лечить его нужно было исключительно ударными, быстрыми темпами.

В Крайдортрансе, куда Шура приехала из Батайска, в тот же день, когда сказала «хорошо», ее заняли ровно один час: путевка, деньги, пятнадцатиминутный инструктаж-лекция. Ей достался Отрадненский район.

Можно было испугаться: план дорожного строительства к ее приезду был выполнен на ноль целых и семь десятых. Но Шура не испугалась. Она, маленькая, смуглая, с черными семнадцати летними, блестевшими негодованием глазами, ворвалась в райком партии и комсомола и в райисполком, внося с собой свежую струю воздуха.

— Да ты постой, не спеши, — пытался было задержать бурный натиск Черкасовой секретарь райкома комсомола. — Ты же знаешь, мы сейчас заняты прополкой, готовимся к уборке…

И этих слов было достаточно, чтобы понять причину дорожного прорыва.

Жаловался заведующий дорожным отделом РИК'а, жаловался дортехник: нет им помощи, нет внимания дорогам.

И Шура сказала секретарю:

— Довольно, довольно. Нечего плакать. Нужно выполнять план. Чтоб было все в порядке. Понятно? Знаем, как вы и прополку ведете. Орден сорняка не я же имею? Давай комсомольцев. Собирай собрания. Назначай субботники.

И слова были, как куски гранита в движении, крепкие и стремительные.

Тогда секретарь Пуриков созвал расширенное бюро. Вынесли боевое решение: всемерно укрепить, развить, помочь, обрушиться субботниками на прорыв. Ну, а потом оказалось, что решение было ложно боевым…

Шуре Черкасовой хотелось быть пилотом. Она окончила семилетку, училась в фабзавуче. Случай для исполнения желания наступал: шел набор в батайскую летную школу.

— Кто? Черкасова? Шура? О, эта полетит! — так отозвались в райкоме комсомола о Шуре, когда называли кандидатов в авиашколу, и ей, комсомолке, путевка была вручена в первую очередь.

Все комиссии Шура прошла свободно, приняли. Прежде чем сесть на самолет, она изрядно, как и все курсанты, подковалась теорией. Потом начались полеты. Цель приближалась.

Но не всегда, конечно, полностью исполняются человеческие желания. Случилась это и с Шурой. Говорят: работать, как часы. Так в особенности должен работать организм пилота. И вот какой-то кусочек мозга, управляющий движениями человека, оказался у Шуры неприспособленным к управлению самолетом, чем, может быть, и десятку других не менее сложных работ. Вначале, как будто, все шло гладко, но встретилось одно из упражнений, и Шура не осилила его.

Пришлось отступить. Но недалеко. Шура осталась в школе. Она перешла на техническое отделение. Она должна стать авиационным техником.

Знаете ли вы, что такое плейнер, грейдер?

Шура их не видела, ничего о них не слышала. Даже с трактором у нее было шапочное знакомство. А вот пришлось ей на дорогах Отрадненского района не только управлять всеми этими машинами, но и учить других, но и ремонтировать машины, самой, без посторонней помощи.

Кусочек мозга, отказавшийся с предельной четкостью управлять самолетом, бесподобно управлял другими машинами, управлял и самой сложной из них — человеком.

Эта маленькая, черненькая девушка командовала взрослыми мужчинами, и они покорно слушались ее. И работа шла быстрей и повышалось качество ее, а работающие приобретали опыт.

Людей нехватало, квалифицированных тем более. И Шура садилась на трактор, хваталась за плуг, за плейнер, грейдер, катки. Руководя другими, она сама вспахивала, профилировала, укатывала и набрасывала щебень.

— Новому урожаю — новые дороги! Этот лозунг был ее знаменем.

Когда намечался прорыв в людях, тягле, она мчалась в район, в МТС, ругалась, требовала, обвиняла.

Однажды утром, после особенно ударной ночной работы, Шура зашла в РИК.

— А, Черкасова! — весело встретил ее дорожный техник. — Ну-ка признавайся: от кого это ты алименты получаешь?

Шура сердито взглянула на техника красными от бессонницы глазами, хотела обозлиться на неуместную шутку, но махнула рукой.

— Не скажешь? Так слушай! Ты, брат, имеешь право получить полтораста целковых.

— Ладно, шутить после будем.

— Кроме шуток! Вчера на заседании штаба тебя премировали. Сто пятьдесят рублей, как одна копейка!

Шура протянула руку и сказала:

— Ага! Здорово! Давай-ка их сюда, как раз мои все кончились…

А через несколько дней Шура уезжала. Она ехала десятки километров по новой дороге. Дорога была прямая, как солнечный луч, она сверкала свежим гравием на ней не трясло, не подбрасывало. Эту дорогу строила она, Шура Черкасова, курсантка-техник первой авиашколы ГВФ.

Ив. Сагайдак Я расскажу тебе о том ли

Дм. Владимирский Поют даргинцы

В ясное летнее утро, когда в безоблачном синем холоде заря осыпает последние лепестки румян, — наступают тогда на долину горы. Прямо над головой нависают серебряные вершины снеговых шапок. Кривозубая пила старого Кавказа разрезает горизонт, ослепляет блеском вековых льдов.

Рядом кажутся горы. Идут… Живут… Движутся.

Попробуй достать. — Сотни километров. Играет обманами ясное утро, лукавит краснощекая заря.

А в долине, по берегу реки, бесконечными рядами — островерхие палатки лагеря.

В лагере — часть, в которую два года назад пришел Саид Комутаев, неграмотный, не видавший города даргинец.

Белые палатки, белые шапки Кавказа, река Белая — и все обвеяно красными крыльями летнего утра. Румяные блики пляшут по воде, по траве, и листва роняет тихие, радостные слезы-росинки…

Взвод даргинцев выходит на стрельбище.

Вчера вечером Матовасьян — секретарь комсомольский — забежал на минуту в палатку Комутаева:

— Не забыл?..

— Ты о стрельбах?..

— Да. Хасанов отстает… Тебе поручили.

— Есть!

С Хасановым Саид работает не первый день. Сегодняшние стрельбы — экзамен двух комсомольцев. Хасанова из отстающих — в передовые! За это отвечает весь взвод, вся комсомольская ячейка, в первую очередь прикрепленный Саид Комутаев, лучший стрелок.

Комутаев с Хасановым живут в одной палатке. Вечером, после прихода Матовасьяна, полчаса тренировки. Терпеливо добивается упрямый Саид правильного положения корпуса, десятки раз поправляет ремень на плече Хасанова, пробует силу натяжения ремня.

Доотказа уплотнен день в лагере.

Тренировочные часы ежедневно умеют выкраивать эти два комсомольца.

Утром легко дышится. Звонче льется боевая песня. И от того, что утро такое ясное, от того, что горы вплотную придвинулись, долго, упорно смотрит Саид туда, вдаль. Родной аул где-то за зубчатым перевалом прилепился к голым скалам. Тесно прижались к камню сакли, а к саклям, к людям еще теснее прилепилось то, от чего тускнеет радостный день…

Крепко вклинили кади да мулы отраву шариата в жизнь горской бедноты. Кровная месть, продажа девушек, грязь, темнота еще уродливо вплетаются в новое…

Загораются глаза Саида. Сжимаются кулаки. Мускулы ног пружинятся в четком красноармейском шаге, а в груди растет уверенность:

— Идут даргинцы!

Саид любовно охватывает глазом стройные подтянутые фигуры с винтовками за плечами, покачивающиеся в ритме боевого шага.

Два года назад начал Саид Комутаев учиться читать и писать. Первую заметку в стенгазету дал. Долго, старательно выводил корявые буквы. Написал: — «Щитаем начать злую борьбу с сонством на посте. Большевики должны бороться с сонством».

Улыбнулся редактор и посадил рядом с собой Саида. Вместе выправили заметку. На другой день она уже была в газете.

Комутаев десяток раз подходил к ильичевке. Билось радостно сердце и замирало, когда группа красноармейцев подходила и читала газету.

Через год.

Упрямый лоб низко склонился над книгой. Рядом — блокнот, испещренный записями. «Вопросы ленинизма» — неизменный спутник долгих зимних вечеров. Саид Комутаев — один из лучших в комсомольской школе.

Ячейка выдвинула его редактором взводной ильичевки. Теперь он сам, приветливо улыбаясь, терпеливо раз’ясняет товарищам их ошибки в принесенных заметках.

Веселым смехом раскатываются военкоры, когда Саид рассказывает им, как он год назад обогащал русский язык, заявляя, как «большевики должны бороться с сонством на посте».

Накануне вот так же любовно, как сейчас на пути к стрельбищу, Саид осматривал кружок бойцов даргинцев. Кружок — гордость Комутаева, гордость всей части. Недавно еще неграмотные даргинцы работают в кружке над небывалыми темами. Вчера в программе занятий стояло: «Революционное творчество даргинского народа».

Саид рассказывал слушателям о даргинской литературе.

Необычно!

Не то необычно, что у даргинцев, самого отсталого в прошлом народа, самого темного, вдруг обнаружилась литература. Не то.

Необычно, что вот эти молодые, задорные головы с жаром обсуждают и разбирают пьесы своего революционного писателя Рабадана Наурова. Сравнивают Рабадана с давно жившим Бустану Пудухари, песни которого были достоянием горных пастухов.

Необычно то, что эти неуемные, жадные в поисках знаний молодые даргинцы сейчас оживленно спорят о «Тихом Доне», о «Поднятой целине».

Необычно и то, что вчерашнюю работу кружок закончил письмом Даргинскому райкому комсомола, в котором стояли вопросы: Как учится даргинская молодежь в аулах? Читала ли она новую книгу Шолохова? Знает ли она о «Разбеге» Ставского? Какие разговоры идут об этих книгах? Как молодежь работает в колхозах и читает ли она старикам газеты и книги?

Необычно…

Сам руководитель кружка даргинцев Саид Комутаев пришел в Красную армию неграмотным.

Взвод Комутаева соревнуется.

Сегодня — обязательство.

— Показать образцы огневой подготовки!

На стрельбище — кумачевые вспышки сигналов. Непрерывно появляются и исчезают мишени.

До выхода на линию огня остались минуты. Комутаев еще раз показывает Хасанову:

— Ложиться надо вот так… У тебя недостаток — голову откидываешь в противоположную сторону. Так… А надо…

Голова Комутаева прильнула к винтовке.

— Ноги!

Саид показывает правильное положение ног при стрельбе лежа.

Ложится рядом Хасанов и повторяет все, что делал Саид.

— Правильно, — удовлетворенно отмечает Комутаев и уже на ходу проверяет подгонку ремня на винтовке товарища.

Об’явлены результаты стрельб:

— Взвод по 3-й задаче на «отлично».

Саид тянет Хасанова к будке, на скорую руку сооруженной из свеже-оструганных досок.

В будке — пряный запах смолистых досок. Начальник клуба возится возле микрофона. Тянутся от будки провода к черным дискам репродукторов, укрепленных на столбах возле каждого подразделения.

Будка — это походная радиостанция на стрельбище. Отсюда идет передача сводок о ходе соревнования, об успехах и недочетах стреляющих.

— Идем! Рассказывать по радио будешь.

— О чем? — удивленно спрашивает Хасанов.

— А вот как ты стрелял.

— Плохо по-русски говорю.

— Ничего. Ты на родном, а я переведу.

Через пять минут вся часть слушала, как репродукторы резко выкрикивали сначала непонятное, а потом четкую речь, как отстающий даргинец Хасанов стал передовиком огневой подготовки.

— Теперь ты уже обязан быть передовиком во всем.

— Теперь я обязан, — решительно заявляет Хасанов. — На радио разговаривал… Все слышали… Назад нельзя!

— Правильно, — пожимает ему руку Саид. — Назад, товарищ, нельзя…

Подумал и добавил:

— Мы — комсомольцы!

Змеятся сизые струйки. Взвод закуривает.

Синие горы расплылись, отступили к морю. Солнце забралось высоко, и стал день жарким и золотым.

Смех… Шутки…

В стороне, там, где зеленая тачанка бросила кусочек жидкой тени, Саид с тремя членами редколлегии сооружает новую ильичевку. Заметки собраны во время стрельбы. Четко поставлено в редколлегии «разделение труда». Одновременно пишутся заголовки, готовятся рисунки. Через 20 минут ильичевка вышла. Читает взвод об опыте лучших стрелков. Передовики делятся методами своей работы.

За спинами читающих появляется рослая, ловкая фигура Саида.

— А ну, поговорим, о чем пишет сегодня «Правда»!

Комутаев — один из лучших агитаторов в части.

Живое кольцо защитных гимнастерок. Тишина. Внимательно слушают чтеца…

Комутаев, читая, рассказывает:

— Год назад партия и правительство издали закон об охране государственной собственности. Социалистическая собственность священна и неприкосновенна…

Развертывается беседа. Приводятся живые, яркие примеры попыток остатков классового врага вредить «тихой сапой».

Под газетой Комутаев держит записную книжку. Заглядывает в записи:

«Инстинкты — это веками впитавшиеся в человека привычки. Классовый враг выбит из производственных позиций — это значит, что кулака мы лишили земли, машин — всего, что помогало ему угнетать бедноту».

На полях пометки:

«В передовой сегодня шесть непонятных для бойцов слов. Раз’яснить! (См. строчки 6, 18, 20, 42, 91 и 111 — все подчеркнутое по два раза)».

Слушают бойцы комсомольца Комутаева. Некоторые записывают.

Двое разговор вполголоса завели:

— Не поспеешь записать. Лучше потом спросим.

— Надо поспеть. Вечером о другом разговор будет…

— За ним не угонишься!

— Неправда… Хочу и буду таким же. Хочу знать все!

Это не совсем правильно. Ошибается боец, считающий, что Комутаев уже все знает. Далеко еще Саиду до того, чтобы знать все. Да он и сам отлична понимает — знать все нельзя, а многое, как можно больше, нужно.

За два года в Красной армии, за два года работы в комсомоле Саид стал высокополитически грамотным бойцом. Хорошо овладел русским языком, знает арифметику, дроби — простые и десятичные. Принялся за отношения и пропорции. Читает много художественной литературы. Находит время для глубокого изучения устава и программы партии. В тетрадях Саида имеются любовно переписанные целые страницы из истории партии.

К зиме Саид Комутаев мечтает приобрести свой собственный шеститомник Ленина и работать над ним в зимние вечера.

Если перевернуть десяток листков записной книжки Комутаева, то встретишь старательно выведенный заголовок: «День в колхозе».

Почитаем, что записано на этих аккуратно сшитых суровыми нитками листиках.

«Узнали мы, что колхоз „Путь Ленина“ — самый отстающий. А разве стерпит сердце комсомольца, когда рядом прорыв? Вот и организовали бригаду. Красная армия всегда должна быть на первых позициях социалистической стройки. Пошли и прямо к переменникам. Поговорили и многое узнали.

В правлении нам дали план уборки урожая. Сели вместе с переменниками за изучение плана. Вот так план!

Всего в колхозе надо убрать 1663 га. Уборку по плану правление наметило провести в 33 дня. Расчет такой:

Первая декада — убирается 240 га. Вторая — 448 га, третья — 560 га, четвертая — 148 га.

Прикинули мы в уме и спрашиваем председателя: Что же — и все?

— Ну да, все, — отвечает он.

— А куда же девались 267 га?

На этот вопрос ответа не получили. Выходит, что колхоз в своем плане уборки забыл 267 га колосовых. Не включил их, и таким способом скинуто со счетов урожая около 3000 центнеров хлеба.

Самая настоящая кулацкая арифметика. Копнули дальше, и увидели, что на этом еще дело не кончается. Колхоз должен сдать хлеба государству 3225 центнеров. По плану правление наметило сдать все это в две декады, а вот как сдать, как: вывезти — об этом никто не думает. Записано на бумаге — и ладно.

Ответственные лица для транспортирования не выделены. Транспорт не подготовлен. Для вывозки в срок хлеба нужны 15 фурманок, их можно достать в том же колхозе, но об этом не позаботились. Нет мешков.

Спросили мы, что же делает партячейка. Член бюро партячейки Фоменко нам ответил:

— Мало ли что мы пишем на бумаге. В две декады… Это легко записать, а поди-ка, выполни!

Намотали себе на ус кулацкую речь.

Идем в поле — в бригады. Председатель правления Дворцовой говорит в напутствие:

— Эй, ребята смотрите, далеко в колхозное поле не залезайте, а то наша охрана не посмотрит, что вы красноармейцы, задержит и сюда прогуляться заставит.

Ну, все же пошли поглубже. Идем два километра, три. Прошли пять километров. Хороши колхозные хлеба. Как море, шумит пшеница… А на полях — ни души…

Никакой тебе охраны. Тащи сколько хочешь.

Пришли в бригаду и здесь узнали еще больше, чем нам говорили переменники.

Оказалось, что в колхозе самый злой зажим самокритики. В охрану колхозного урожая правление выделило чужаков. Что сам председатель колхоза — сын кулака…

Собрали колхозников. Кое-что на месте исправили. Помогли план пересоставить. Бригады для сбора мешков и для починки тары организовали. Потом в политотдел, МТС ходили.

Встали на прополку и показали темпы красноармейские…»

Записи Комутаева продолжаются на пятнадцати страничках. Насыщены они цифрами и фактами.

Политотдел МТС быстро принял меры: кулацкое гнездо в колхозе разгромлено. Колхоз «Путь Ленина» выравнивается по лучшим в районе.

Спросите Комутаева, для чего ему эти записи? Не ответит.

В окружную газету он ни разу еще не писал:

— Как-то в голову не приходило…

— А вот если бы потребовалось написать об этом колхозе?..

— Нет, пожалуй, не вышло бы ничего. Это я для себя записываю. Знаете, нужно подробно рассказать товарищам, показать лицо колхоза.

Хочется сказать Саиду:

— Выйдет, товарищ! Хорошая у тебя хватка! Пиши, учись, работал!

Быстро растет недавно еще неграмотный даргинец-комсомолец. Растет, выковывается большевиком. И рост этот — результат работы над ним партийной и комсомольской ячейки, результат заботы об его росте со стороны командования.

Большевиков Комутаевых воспитывают Красная армия, партия, армейский ленинский комсомол.

По-над берегом бурливой горной реки идет взвод даргинцев. Кончены стрельбы. Опять синим холодом дышат на долину горы.

Зимой даргинцы ходили так же вот четко и стройно, одно смущало — без песен чеканили шаг.

Не знали слов походных красноармейских песен. Не знали мотива. Комутаев этой весной целыми часами простаивал в кружке певцов из соседнего баталиона. Сначала робко, а потом уверенно выводил звонкоголосые песни.

Научился двум-трем песням и организовал в своем взводе кружок песельников.

Через месяц пел взвод даргинцев…

Вот они идут над, рекой. Закончен день боевой учебы. Взвод стрелял на «отлично». Сильный голос Комутаева заводит любимую:

Дружно подхватывают запевку:

Стоголосое эхо гудит по долине, катится, переливается за рекой, по балкам, по пригоркам. Играет над колхозными полями.

На один только миг осиротела молотилка, что недалеко от дороги, с утра до полуночи, жадно глотает тяжелые снопы колхозной пшеницы.

На один миг загудел порожняком барабан. Повернулись колхозники туда, откуда песня несется. Улыбаются. Приветливо машут платками яркими девушки-молотильщицы.

Поют даргинцы!..

Снова захлебывается молотильный барабан шуршащими колосьями. Растет ворох золотой пшеницы.

Поют даргинцы!