Молодость

Григорий Кац Дружба

Григорий Кац Мы открываем утро

Ашот Гарнакерьян Адресовано республике лично

Алина Ручинская Митинг

Леонид Шемшелевич Песня дружбы

Илларион Стальский «Молодость^»

Квартира Шпака. Просто, опрятно. Кровать, стол, три табурета. На стене висят костюм «юнгштурм», маленькое зеркальце и плакаты: «На пол не плевать», «В здоровом теле — здоровый дух», «Табак яд — не кури, гад».

Шпак в трусах и майке перед открытым окном занимается физкультурными упражнениями, поминутно заглядывая в книгу.

Шпак (контролируя движения) — Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре… Раз, два, три… Нет, не так. Раз, два, три четыре… Раз…

Феня (слегка пьяная, заглядывает в дверь комнаты с папироской в зубах) — Сенечка, я к вам. Можно?

Шпак — Нет. Я занят.

Феня — Никого нету. Мне сдается, что можно. (входит).

Шпак — Вы опять? Что вам от меня нужно?

Феня — Сусед, что вы? Ай-я-яй! Такой молодой и такой сурьезный!

Шпак — Феня, я вам сказал, — оставьте меня в покое.

Феня — Э-э, голубчик мой, покой и на кладбище надоест. (Напевает). «Наша жизнь коротка, как мгновенье, ах, ловите минуты любви».

Шпак (повышая голос) — Я вам говорю, Феня… Идите лучше к себе.

Феня — Как вам не стыдно. Сенечка! А еще комсомолец!. Может, я пришла физкультуре подучиться, а вы гоните. Эх, вы…

Шпак — Я не гоню, а так говорю. Только нехорошо, вы всегда выпивши…

Феня — Что? Золотце мое! Ах ты, мальчик мой рожненький! И что же он выдумал! Да это я от зубов рот полоскаю.

Шпак — Знаю я эти зубы… (Упражняется). Раз, два, три, четыре…

Феня (садится, грустно) — Эх, судьба, судьба… И никто на меня внимания не обращает. И за что я в таких юных годах вдовушкой осталась! Как гляну на мужское тело, так меня в жар кидает, так своего покойника и споминаю. Он тоже очень красивый был. Шевелюра волос кучерявая. Румянец здоровенный во всю щеку. Ноги — во! (Показывает длину ступни). Как станет, аж земля двихтит. Красавец был… Как вспомню… Теперь одна… (Прикладывает к глазам платок).

Шпак (упражняясь) — Раз, два, три… Не плачьте… Раз, два… Охота вам… Берегите здоровье… Раз, два, три… Да бросьте!

Феня — А какая, скажите, пожалуйста, пользительность от этой физкультуры?

Шпак — Тело укрепляется. Человек становится свежим, бодрым, здоровым. Мускулы крепнут.

Феня (оживляясь) — Сенечка, а у вас мускула крепкие? (Идет к Шпаку).

Шпак — Так себе…

Феня (пробует мускулы Шпака, потом уже спрашивает). — Можно попробовать? Ого-го-го! Как железо. Сам такой деликатненький, а мускулы — на-ять.

Шпак — Что значит деликатненький? Бузу городите.

Феня — При чем тут буза? (Подносит Шпаку свою руку). Сенечка, а у меня?

Шпак (смотрит) — Да… ничего…

Феня — Нет, вы попробуйте, пальцами возьмите, — как крепко?

Шпак (нерешительно берет руку) — Ничего… только развивать надо — слабые.

Феня (давая другую руку) — А эта? Тоже слабая?

Шпак (пробует) — Конечно. Как одна, так и другая.

Феня — Вот как! Ну, да ничего, нам, женщинам, лишь бы полная да мягкая была. Это и мужчины любят. Сенечка, вы любите?

Шпак (с решительностью) — Феня, я прошу, бросьте разную ерунду и вообще… Прошу, чтоб вы ко мне… чтобы вы вышли отсюда.

Феня — Он сердится, деточка, он сердится — глазки горят, бровки хмурятся!

Шпак — Да что эта за чертовщина! Я, кажется, сказал…

Феня (тихо, угрожающе) — Тише, тише! Ты не кричи, не кричи. Кто здесь домохозяйка является?

Шпак — Что значит не кричи? Я деньги плачу.

Феня — Не дери горла — понял? (Бросается к Шпаку и сжимает его в об’ятиях). Сенечка, милый, от нервов я… прижми, прижми меня! Три месяца гибну за тобой, а ты гонишь. Такой хорошенький, такой славненький…

Шпак (сопротивляясь) — Феня, что с вами? Пустите, пустите! С ума сошли? Пустите, говорю…

Феня — Не пустю, милый, не пустю! Ты мои, никому не отдам. Целовать хочу. (Шпак вырвался. Феня бросается за ним). Нет, не уйдешь! Не уйдешь! Милый… Мой… Мой… И целуй! (Шпак с силой отталкивает Феню, она падает на кровать).

Феня — А, ты так? Сенька, иди, иди сюда гадина! Слышишь, а то кричать буду! (Растрепывает волосы. Тихо). Караул! (Громче). Спасите… Изнаси…

Шпак (выхватывает наган и целится в Феню) — Тихо! Ни звука! (Феня омертвела). Одевайся! Одевайся, говорю (Феня, озираясь, одевается). Поправь волосы! (Феня исполняет). Иди! Я к тебе как к человеку, а ты… свиньей. Пакостить будешь — убью, из-за угла убью. Поняла? (Феня, пугливо озираясь, уходит).

Шпак — Какая гадость! (Устало опускает руки. Потом, сунув револьвер в стол, начинает приводить в порядок постель).

Пауза. Входят Жданько и Липшиц.

Липшиц — Ты все спишь? Разве теперь можно спать?

Шпак — Здорово, ребята. Чего так поздно?

Жданько (указывает на Липшица) — Да все Липшиц — успеем да успеем? Шпак, а ты чего такой бледный? Заболел?

Шпак — Бледный? Я?

Жданько — Да не я-ж.

Шпак — Тут у меня целая буза была…

Жданько и Липшиц (вместе). Что, что такое?

Шпак — Да так! Наступление обывательское. Неприятность.

Входят Кузя и Санька.

Жданько — Вот-то! То никого, то все. Как мешок развязался. Санька, ты чего за мной на радио итти не зашел.

Санька (показывая на Кузю). Да вот высокое начальство приказало протокол переписать.

Жданько — Не так высокое, как длинное.

Кузя (Жданько) — Оратор, я вас лишаю слова. Здорово, Шпак! У тебя, брат, чистота — залог здоровья (Увидев плакат на стене, читает). «На пол не плевать». Небось, это только для посетителей?

Шпак — И для себя. Сам приучаюсь.

Кузя — Ты иначе напиши — действует лучше.

Шпак — Как?

Кузя — «Плюя на дол, плюешь в лицо своему товарищу».

Санька — Ты, Кузя, случаем, фельдшерские курсы открывать не думаешь?

Кузя — Ну, что, ребята, начнем? (Для Жданько и Шпака нет скамьи).

Жданько (Липшицу) — Подвинься! (Садится. Кузе) — Секретарь, заводи пластинку.

Кузя — Товарищи, наше, так сказать, заседание группы комсомольцев считаю открытым. На повестке дня один вопрос: борьба комсомола за успешный ход соцсоревнования в токарно-заключном цехе. Изменения, добавления имеются?

Жданько — Нету. Крути дальше.

Кузя — Слово товарищу Шпаку.

Жданько — Главбузотера — на скамейку! Не видно.

Липшиц — Жданько, засохни, не мешай.

Сенька — Интересно, что скажет инициатор?

Шпак (волнуясь) — Сейчас…

Жданько — Шпак, чего ты? Выпей воды. Тю на тебя, погляди — волнуется!

Шпак — Товарищи, прежде чем собрать это собрание — я много думал.

Жданько — Ишаки тоже думают.

Кузя — Жданько?

Жданько — Я так, для смеху.

Кузя — И для демонстрации своего ума.

Жданько — Не кусай! Не кусай!

Кузя — Ты когда-нибудь будешь сидеть спокойно?

Жданько — Я в доме беспризорных насиделся. Спасибо.

Шпак — Так вот — думал, а потом советовался с секретарем. (Кузя утвердительно кивает).

Санька — Шпак, конкретно.

Шпак — В нашем цехе бывает масса простоев. Я докапывался — почему? И понял, что это от прогулов является.

Липшиц — Как это от прогулов?

Шпак — А так, товарищи, шлифовальный отдел только каленые инструменты обрабатывает. А между тем, как раз в закалочной и задерживают. Самый лучший калильщик…

Липшиц (прерывая) — Речкин?

Шпак — Ага, он! Самый лучший почти каждую неделю пьянствует.

Жданько — Выгнать!

Кузя — Ты слушай.

Шпак — Это не спасение. Все пробовали. Ничего не помотает. Выгони — в цехе дело застопорится.

Жданько — Тю… Из-за одного?

Шпак — Что ты тюкаешь? В том-то и дело, что и один много значит. Другого калильщика уже полгода ищут, и все нету.

Липшиц — На бирже нет?

Шпак — Кто-б тогда голову морочил? Нету! Даже окружной город запрашивали. Ты шутишь, сейчас строительство какое! Люди нарасхват, а насчет квалифицированных, так и говорить нечего.

Санька — А убеждать Речкина пробовали? Ну говорить и тому подобное?

Шпак — Что-ж, слушает. Краснеет даже, соглашается, а потом опять по банке.

Жданько — От така кака!

Кузя — Товарищи, сейчас перед нами очень острый и очень глубокий вопрос. С одной стороны погибает, разрушается человек, молодой, способный, товарищ Речкин; с другой стороны — мы видим, какой конкретный вред приходится от этого переносить социалистическому строительству и соцсоревнованию. Мы, как комсомол, не должны отдать врагу ни одного нужного, полезного человека.

Санька — Ты, Кузя, говорить навострился. Хоть запутанно и длинновато, а ничего. Насчет Речкина — да. Картина, хоть похоронный марш играй.

Липшиц (прося слова) — Разреши мне? (Кузя утвердительно кивает). Товарищи, секретарь перед нами поставил большой политический узел, и мы, как передовой авангард пролетарского молодняка, обязаны этот трудный узел развязать. Недаром говорится — молодыми зубами разгрызайте, распутывайте туго завязанные узлы науки и жизни. (Приоткрывается дверь, и выглядывает Феня).

Кузя (Фене) — Вам что, гражданка?

Феня — Я извиняюсь, молодые люди! Я, как квартирная домохозяйка, хочу предложить вам чаю не желаете?

Кузя — Спасибо, гражданка, но мы чаю не хотим, не надо.

Феня (Увидев Жданько, входит) — Здравствуйте, товарищ Калачников! Разве не узнали? (Все удивленно оглядываются — кто среди них «Калачников»? Жданько смущенно отвернулся). Что это вы и здрасте отдать не хотите!

Кузя (строго посмотрев на Жданько) — Гражданка, мы все вас очень просим, будьте добры, у нас заседание…

Феня — Какие вы, молодые люди, невежливые к дамам. Можем и уйтить, что-ж из этого. (Уходит, напевая «Дорогой длинною»).

Кузя (Жданько) — Хорошо, нечего сказать, «товарищ Калачников»! (Жданько вскакивает, намереваясь уйти. Кузя останавливает его). Куда? Товарищ Жданько, призываю к дисциплине. Стой! Прошу не срывать. Садись. (Жданько мнется). Товарищ Жданько, ты думаешь, что ты делаешь? (Жданько садится). Заседание продолжается. Товарищ Липшиц!

Липшиц — Да, товарищи, мы на Речкина должны повлиять… но у меня, признаться, нет предложений, — дело трудное.

Шпак — Разрешите мне, товарищи. Я уже об это… говорил с Кузей. Он сначала возражал…

Кузя — По существу давай…

Шпак — Дело такое, товарищи, что я и сам долго сомневался, да и вообще того…

Санька — Ну что? Говори.

Шпак — Речкин, товарищи, от любви пьянствует. (Жданько, Липшиц привскакивают).

Липшиц — Как, как? от любви?

Жданько — От любви? Ой, дайте горячего леду! Не чуди, Шпак, брось.

Шпак — Честное слово, товарищи! Я сам себе не верил. Специально и с ним говорил и наблюдал.

Жданько — Чепуха. Никаких любвей нету на свете.

Липшиц — Товарищи, я ничего не понимаю: Речкин, водка, любовь… Что-то мещанством отдает. Не тратим ли мы зря времени?

Кузя — Тут дело глубже. Речкин отчаянно влюблен в одну девушку. Она же на него — ноль внимания. Из-за этого он не имеет покоя и, будем говорить, с горя пьет, что отражается на нашем производстве.

Жданько — Так значит, по-вашему выходит, что если Речкин умрет, так и завод и соревнование лопнут?

Кузя — До такой дурости мы еще не дошли. Даже если и мы все оторвемся, и то завод будет работать. Главная сила — коллектив, этого мы не забываем. Но тут у нас вопрос другой: правильно ли мы поступим, если обработаем Речкина так, как вам предложит Шпак? У меня, товарищи, на этот счет определенные опасения, что за это нас могут покрыть. Но, дорогие товарищи, тут нужно глубоко вдуматься и понять, что мы столкнулись с фактом, который требует мероприятий, выходящих за пределы известных норм. Может, мы на сегодня ошибаемся, может быть, мы близоруко подходим к факту и не умеем найти другого выхода, но пусть товарищи поверят искренности нашего желания…

Жданько — Ладно, верим.

Кузя — Нашего желания — всю нашу инициативу, всю нашу жизнь во всех ее проявлениях отдать делу пролетариата. Мы хотим все до мельчайшей мелочи заставить служить делу социалистической стройки.

Жданько — Ох, и как же я не люблю этих газетных слов! А кроме этого, по-моему, нам не стоит вмешиваться в эту историю. Я кулаки Речкина добре знаю.

Шпак — Товарищи, беру всю ответственность на себя. Я придумал способ, как мы эту самую любовь в упряжку возьмем. Сначала я уговорю Речкина, а может сам помогу ему написать Мане большое, хорошее письмо, а она — девка своя, наша. А потом сделаем вот что…

Кузя — Подожди, Шпак, закрой лучше дверь. Проведем закрытым порядком, чтобы посторонний кто не услышал. (Шпак подходит к двери).

Санька — Правильно! дело секретное.

Липшиц — Скорей там… интересно.

Жданько (Шпаку) — Да закройте же, а то любопытных много, подслушать могут. Закрывай! (Берутся за концы занавеса и задергивают ею).

Занавес.

У обрыва. Вдали виден город. Справа и слева кустарники. Заходит солнце, потом поднимается луна.

Появляется Феня в легком светлом платье с букетом полевых цветов в руках.

Феня (мечтательно) — Вот и вечер, вот и ночь скоро, а я все одна и одна. (Подходит к обрыву и смотрит вниз). Какой глубокий обрыв! Кинуться туды и погибло мое юное тело. (Отходит назад). Нет, нет! Страшно. Ф-ух, аж кружение головы! (Садится). А тянет прыгнуть, руки расставить, вроде как крылья, и лететь, лететь, как раненая птица. Бедная птица, бедная птичечка! (Всхлипывает). Никто не приласкает, не приголубят. Все стали грубыми, над нежными чувствами смеются, а я так хочу любви, так хочу ласки. (Возбуждаясь). Вот возьму и брошусь, возьму и умру, пускай подумают — отчего умерла и нежная женщина? Нежная, как этот цветочек. (Подносит цветок к носу, нюхает его и с отвращением бросает прочь). Фи, чорт-те чем воняет! (Берет другой цветок и нюхает). Этот тоже. (Бросает). При советской власти и цветов порядочных не растет. (Швыряет букет в обрыв). Ну и жизня! На каждом тебе шагу настроение испортют. Вот так и иди, помечтай. (Прислушивается). Кто-то идет. Он! Ну, ей-богу, он! И до чего-ж я его, подлеца, люблю! Кто-ж это с ним! Манька, накажи господь, Манька! Теперь понимаю, в чем дело. (Суетится). Куда бы спрятаться? Ах тыж, подлец, подлец! Женщина у него под боком, с чувствами к нему, а он чорт-те с кем воловодится. (Прячется в кусты справа).

Появляются Шпак и Маня с книгой.

Маня (Шпаку) — Вот и пришли.

Шпак — Здесь хорошо! Природа и все прочее на все сто.

Маня — Хорошо-то хорошо, да когда-б плохо не вышло!

Шпак — То-есть как так?

Маня — Да вообще сам понимаешь.

Шпак — Будь спокойна, маху не дам.

Маня — Я на шесть часов назначила.

Шпак (Смотрит на часы) — Сейчас только четверть. Видать, скоро примчится.

Маня — Слушай, Сеня, а не слишком ли мы рискованную штуку затеяли? Мне и любопытно, и интерес берет, и немного боязно.

Шпак — Брось, чего там. Всей братией мы и слона укрутим. Маня, зато какая красота будет! Ты только пойми!

Маня — Удастся ли?

Шпак — А ты постарайся — и удастся. Сейчас главная работа твоя. Нам только бы толчок дать, а потом мы все за него возьмемся.

Маня — Трудно, понимаешь. Тут артисткой надо быть.

Шпак — Положим, этого качества у тебя хватит, не задавайся.

Маня — А что если он пьяным придет!

Шпак — Пьяным… Ну, тогда того, придется отложить. Но нет, этого не будет, я с ним говорил. С тех пор, как я помогал ему письмо тебе писать, он мне все свои тайны открывает.

Маня — Сеня, а не ошибаешься ты насчет его любви? Мне, по правде говоря, это как-то не верится. Неужели человек до такой степени может одуреть, чтобы от любви окончательно с ума сходить?

Шпак — Я сам так думал. Да, оказывается, бывает. По научным данным, тут какие-то природные законы вмешаны. Как придет пора, хоть «алла» кричи. Сил накапливается — не провернешь, вот тут-то и смотри в оба, сумей должное направление дать, а как дал — тогда только держись.

Маня — Я тоже что-то читала об этом. (Смотрит с обрыва вниз). Тише, идет! (Шпак подходит ближе).

Шпак — Идет? Где?

Маня — А вон через мостик переходит. Видишь?

Шпак — Ага, значит, он сюда с этой стороны поднимается. Ну, Маня, не подкачай. Выполни нашу просьбу и свое обещание.

Маня (смеясь) — Хорошо, товарищ, постараюсь.

Шпак — Да хорошенько его, со всеми фокусами, чтоб забрало сильнее.

Маня — А ну тебя, ладно уж, иди. Да недалеко (Провожает Шпака).

Феня (приподнимаясь из-за куста) — Побей бог, ни черта не понимаю!

Маня возвращается. Феня прячется. Маня вынимает зеркальце, поправляет волосы потом раскрывает книгу и углубляется в чтение. Пауза. Появляется запыхавшийся Речкин.

Речкин — Здравствуйте, Маня…

Маня — Добрый день, товарищ Речкин.

Речкин (разочарованно) — Что вы, Маня, все Речкин да Речкин? Будто у меня и имени нет!

Маня — Разве это не все равно?

Речкин (смущаясь) — Нет, конечно. По имени приятней.

Маня — Как вижу, вы здорово любите в тонкостях разбираться.

Речкин — Я очень развито чувствую. Особенно, если вы говорите.

Маня — Что же вы стоите? Садитесь.

Речкин — Ничего… я так… спасибо… (Оглянувшись) — Маня, я извиняюсь… Ну, как… вам… Я очень извиняюсь…

Маня (поднимая голову от книги) — За что?

Речкин — Да знаете… тогда, насчет… выпивши был…

Маня — Ах, вон что! Оставим это. Садитесь. (Погружается в книгу). (Пауза).

Речкин (опускается на колени, мнет фуражку в руках) — Маня!

Маня — Что вы?

Речкин — Смеркается, хочу сказать, а вы литературу читаете. Можно зрение глаз попортить.

Маня (смотрит вокруг) — Да, верно. Солнце почти село. Но, представьте, интересная — оторваться трудно.

Речкин — Да, бывает…

Маня — А вы любите читать?

Речкин — Очень даже. Особенно, если книга с большим юморизмом написана или еще про любовь…

Маня — Про любовь… А это о другом: о девятьсот пятом.

Речкин — Когда казаки нагайками народ ублаготворяли? Знаю! Тогда, помню, и отца из ресторана выгнали.

Маня — Как из ресторана? Напился?

Речкин — Нет, не напился, трезвого.

Маня — Так как же?

Речкин — Очень даже просто. Он (смущаясь), как это… ну… официантом служил. Долго служил, а потом случай вышел.

Маня — Какой случай? Интересно!

Речкин — Приехал какой-то барин гулять. Конечно, нажрался, как следует, и пива попросил. Отец принес, откупорил, в стакан налил, а тут, как оно вышло — не знаю, то ли в бутылке была, то ли в стакан с лету упала муха. Вскипел барин да стаканом в отца, — так сразу губа выше носа и стала. Не вытерпел отец, зашатался да барину кровавую слюну прямо в морду плюнул и упал…

Маня — Упал?

Речкин — Да… Нервы подействовали. Очень чувствительный был. Бывало, как свободный день, так мы с ним в поле — щеглов, чижиков, дубоносят ловить. Целыми днями пропадали. Как, скажем, завидит — косяк летит, загорится весь, затремтит, а поймаем — снова выпустит.

Маня — Поймает и выпустит?

Речкин — Да, жалко, говорит. Пускай, говорит, свободой солнцем радуются.

Маня — А сейчас где он?

Речкин (грустно) — Далеко… Не вернется уже… и мать тоже.

Где-то вдали красиво, с возрастающей бодростью, заиграла гармоника. Маня и Гечкин слушают. Пауза.

Маня — Хорошо играет…

Речкин — Приятно…

Маня — Ваня, вы любите музыку?

Речкин (оживляясь) — Очень! Бодрость от нее является. Жить хочется, да только…

Маня — Что?

Речкин — Да так… ничего… (Пауза. Маня вопросительно поднимает голову) — Маня…

Маня — Ваня, что вы?

Речкин — Да так… (Пауза).

Маня (поднимаясь) — Ну, мне пора. Поздно уже.

Речкин (в отчаянии) — Нет, нет, Манечка, что вы. Рано еще…

Маня — Хорошее рано! Уже луна всходит.

Речкин — Не уходите! Нет! Не уходите, Манечка, милая! Я прошу, не уходите.

Маня — Ладно, но только немного. (Садится).

Феня (поднимается) — Вот сатана! Ох и крутит! (Прячется).

Речкин (набравшись храбрости) — Маня… Я, так сказать… Ну, того… Вы мое письмо получили?

Маня — Я же вам ответила. Значит, получила.

Речкин — Маня, я хочу спросить, как же насчет чувства?

Маня — Какого чувства?

Речкин — Ну, какого… ко мне… и вообще… Я же всю душу в письме выписал. Неужели вы не увидели? Манечка, я бы сказал, да не могу, не умею, не приводилось. Вот как сказать, так я не того…

Маня — Квалификации нет. (Смеется).

Речкин — Смеетесь. Не надо смеяться! Мне больно, а вы смеетесь. Вот шел сюда, думал — раз, раз и выскажусь, а пришел… (Гармоника умолкает).

Маня — Я не понимаю, Ваня, чего вы волнуетесь.

Речкин — Да как же не волноваться! Вы вот уходить собираетесь, а я, как дурак, стою и заикаюсь. Вот внутри кричит — скажи, скажи, а как наружу — язык путается. Робею и не могу.

Маня — Вы и на заводе так работаете, путаетесь?

Речкин — На заводе? Нет, что вы! Там я хозяин — куда хочу, туда и поверну. Скажем, печь калильная гудит, пламя, как молния, — берегись, а мне только приятно. Даже радостно. Захочу — тише станет, захочу — так загудит, аж воздух в здании заколотится, форсунки в лихорадку, — держись, Ваня, не моргай!

Маня — Вот это я люблю! Люблю, когда сильно, крепко…

Речкин — И я, и я, люблю сильно, крепко…

Маня — Кого? Завод?

Речкин — Завод и тебя! Маня, не смотри, не смотри так! (Маня, нахмурившись, приподнимается. Речкин хватает ее за руки).

Речкин — Нет, не уходи, не уходи, я не пущу…

Маня (строго) — Что-о? Руки, руки пустите, товарищ Речкин! (Речкин пускает руки).

Речкин — Маня, не сердитесь, не надо! От всей души я… Маня!

Маня — Думаете, как я здесь одна, так можно…

Речкин — Нет… Нет…

Маня — Уйду лучше. Прощайте.

Речкин — Уйдешь — вниз брошусь! (Бросается к обрыву).

(Из-за куста приподнимается испуганная Феня).

Феня — Ой, убьется, накажи господь — убьется!

Маня — Ваня! (Речкин оборачивается. Феня прячется) — Ваня, уйдите оттуда! (Речкин медленно отходит). Нельзя же так… с ума сходить… Сядьте (Речкин продолжает стоять). Сядьте, успокойтесь.

Речкин — А вы не уйдете?

Маня (смеясь) — Нет! Садитесь. (Речкин садится, вытирает вспотевший лоб. Пауза).

Маня — Ваня, вот вы говорили, что любите меня…

Речкин (прерывая). — Маня!

Маня — Постойте! Говорили… в общем многое… Но почему вы не подумали…

Речкин — Чего?

Маня — Самой простой вещи: неужели может кому-нибудь понравиться человек, о котором говорят, что он дебошир, прогульщик, пьяница?

Речкин — Не подумал, верно. (Оживляясь). Но, честное слово, я возьму себя в руки, я не буду таким, только не отталкивайте.

Маня — Я не отталкиваю. (Берет руку Речкина и гладит).

Речкин — Манечка, дорогая! Я думаю… давно храню… мечту.

Маня — Мечту? Какую?

Речкин — Самую лучшую, самую дорогую… (Пауза. Маня смотрит на Речкина).

Речкин — Манечка, милая, выйди за меня замуж! (Маня задумывается. Пауза).

Маня (после паузы, грустно) — Нет, Ваня, не могу.

Речкин — Почему же? Дорогая, Маня, почему? Скажи?

Маня — Плохой, нехороший ты…

Речкин — Маня, да ведь я…

Маня (решительно) — Ваня, хочешь знать правду?

Речкин — Говори.

Маня — Ты нравишься мне, но я хочу иметь такого мужа, за которого не придется краснеть. Я хочу, чтобы мой муж был образцовым, передовым работником, товарищем, другом. Вот какого я хочу мужа. Я хочу гордиться своим мужем, я хочу, чтобы его все уважали, любили, а ты…

Речкин (горячо) — Я буду таким! Буду, Маня, понимаешь, буду!

Маня — Ты будешь?

Речкин — Буду, чтобы я лопнул, буду! Из кожи вылезу, а буду…

Маня (прервав) — И пьянствовать и прогуливать?

Речкин — Да нет. Поверь же, нет! С этого дня — ни капли, никогда. А работать — из завода не выгонишь.

Маня — Все это слова.

Речкин — Нет. Не слова. Маня, клянусь, чем клянусь! Ты не узнаешь меня. Я буду самым лучшим мужем, Манечка. Ну, согласна?

Маня (после раздумья) — Нет, — боюсь.

Речкин — Чего, чего боишься? Не веришь? Да?

Маня — Да.

Речкин — Ну, что, ну, что мне сделать, чтобы поверила! Поверь, Маня, хочешь вот сейчас палец откушу, с обрыва брошусь…

Маня — Ваня, знаешь, что?

Речкин — Что, что?

Маня — Я выйду за тебя.

Речкин — Ой, да ну?

Маня — Выйду.

Речкин (радостно бросает фуражку на землю) — Тогда мы завтра же…

Маня — Нет, обожди, еще не все…

Речкин — А что?

Маня — Я тебе поставлю условие.

Речкин — Какое?

Маня — Я с тобой зарегистрируюсь в первый день, когда наш завод перейдет на семь часов.

Речкин (удивленно) — Как на семь часов? А причем тут я, ты, завод?

Маня (ласково) — Глупенький мой, ведь я же говорила! Ты знаешь, какого мнения о тебе завод?

Речкин — Ну, знаю, плохого…

Маня — Вот видишь, а я хочу не такого мужа иметь. Покажи себя, хорошо покажи.

Речкин — Маня, но ведь это так долго… Ты пойми, ведь это…

Маня — Это мое твердое слово. Как хочешь. Понимаешь? Исправишься — я выйду за тебя.

Речкин — Маня, ладно! Хорошо. Будь я проклят, добьюсь.

Маня (лукаво) — Ванечка, чем лучше будешь работать, тем короче, тем короче, кандидатский стаж.

Речкин — Золото мое, все сделаю, все! У меня давно мысль шевельнулась — закалку раз в пять увеличить. Только заняться надо.

Маня — Вот видишь! (Осмотревшись). Поздно уже, Ваня. Иди.

Речкин — Я? А ты?

Маня — Я… я останусь.

Речкин — Чего? Одна?

Маня — Я так взволнована, все это так неожиданно… Я останусь, успокоюсь, помечтаю. Я иногда люблю побыть одна. Сейчас хорошо, — луна, светло.

Речкин — Я… я тоже не хочу уходить.

Маня — Нет, нет, Ванечка, иди, иди, дорогой, я прошу (Речкин мнется). Иди, иди, милый, иди. (Маня ласково подталкивает Речкина).

Речкин (хочет поцеловать Маню, смущенно) — Маня, Манечка!

Маня — Что, Ваня?

Речкин (берет Маню за руку) — Да… Ну…

Маня — Ну, что?

Речкин — Вот что!.. (Бросается к Мане и целует ее). (Феня выглядывает из-за куста и вздыхает).

Маня (вырвавшись) — Ты… сумасшедший.

Речкин — Маня!

Маня — Нет! Нет! Иди, иди.

Речкин — Трудно, не могу…

Маня — Иди, иди!

Речкин — Ну, прощай. Всего, всего хорошего!

Маня — Всего, Ванечка! (Речкин уходит и снова возвращается).

Маня — Опять?

Речкин — Фуражку забыл. (Подбирает фуражку и медлит).

Маня (капризно) — Ваня, но я же просила!

Речкин — Иду. Я иду. (Радостно вскрикивает) — Эх! (Уходит).

Маня подходит к обрыву и смотрит вниз, потом машет рукой. Издали голос Речкина: «Маня-я!».

Маня — Что, Ваня-а! (Машет рукой, потом отходит).

Шпак (крадучись) — Ушел?

Маня — Ушел.

Шпак (выпрямившись, жмет Мане руку) — Удачно, сверх ожидания удачно! От имени всех наших ребят — спасибо! (Маня, сжимая руку Шпака, улыбается). Теперь его у Бугая вырвать да на другую квартиру перевести…

Маня — Да, это верно. Бугай ничему хорошему не научит.

Шпак (смеясь) — А парень ничего! Надимистый будет, его только растормошить хорошенько.

Маня — Сначала ничего был, а потом так руки сжал, что я даже испугалась… немного.

Шпак — Пугаться нечего. Охрана надежная.

Маня — Ты? Я бы этого не сказала. Он здоровый, как чорт. Я как-то об этом раньше и не подумала.

Шпак — А я говорю — надежная.

Маня — Да что там, брось!

Шпак — Вот чудачка! Ну, скажи, ну, примерно: «Ах, что вы делаете! Пустите!».

Маня — Так что?

Шпак — Скажи, да погромче.

Маня (смеясь, вскрикивает) — Ах, что вы делаете! Пустите!

Из-за кустов поднимаются: Санька, Кузя, Жданько и Липшиц.

Маня (увидав их) — Ах, вы черти! Фу, мне аж стыдно, вы все видели! (Шпаку) — Чего ты мне раньше не сказал? (Идет к комсомольцам).

Шпак — Зачем? Так лучше, свободней. Больше творческого размаху.

Жданько — Ох, и молодец же ты, Маня! Я чуть со смеху не подох.

Санька (Жданько) — Какого чорта? Ты как грудной младенец, не понимаешь, что ли?

Липшиц — Пошли, ребята, на лодке кататься!

Голоса: «Пошли!» «Двинули!» «Давай, сюда спустимся». Уходят, поют. Песня удаляется. Из-за кустов, хромая, выходит Феня.

Феня — Ох, ох, пересидела! Ступнуть не могу — нога, как деревянная! (Останавливается и смотрит вслед ушедшим). — Видали, а? облапошили как! И все он, тихоня эта, Шпак верховодит. Ну, погоди, сваха чортова, я тебе эту лавочку поломаю! Я тебе покажу, как нежную женщину в нервы бросать (идет, хромая), я тебе покажу… сатана, идол проклятый…

Занавес.

Комната Речкина в доме Репетуна. Окно, две двери, стол, стулья, кровать. Близится вечер.

Речкин, наклонясь над столом, чертит. Репетун в рубашке и со спущенными оплечьями подтяжек, заложив назад руки, ходит по комнате.

Репетун (усмехнувшись) — Ты говоришь, почему веселый я! От природы, дорогой. И мой отец такой был. Шутить любил — хлебом не корми. Один раз — и где он ее достал — шубу купил на паровозе ездить. Да не простую, а на собачьем меху. Воняла, страсть. А тут как раз рождество подходило. Поп по домам с молитвой ходил, и отец к нему, спьяну, пришился. Предупреждающим. И что ты, Ваня, думаешь, — собаки за ним стаями. Брешут, под ноги кидаются, за шубу хватают, прямо караул. Поп терпел, терпел и не выдержал: «Тарас Никифорович, да что это, говорит, за нами как собачья свадьба бегает, итти нет возможности. Гони ты их каменьями». Отец отвечает: «Как, батюшка, можно! А может они благословения добиваются, кто-же их разберет? Ведь, акромя гавканья, животная абсолютно бессловесная».

Речкин (смеется) — Вот это так заправил!

Голос жены Репетуна за дверью: «Алеша! Алексей Тарасыч! Так я пошла. Самовар наготовлен, только поджечь^».

Репетун — Очаровательно! А ты надолго? (Голос жены: «Как собрание — часов в одиннадцать»). Ну, валяй!

Речкин — И жена на собрание?

Репетун — А как же, и она человек, хоть и домашняя хозяйка. (Подходит к окну, раскрывает его и выглядывает, потом кланяется). Здравствуй, здравствуй, красавица! Издалека? Ага, молодцом! (Кивает на Речкина). А мой новый квартирант дома занимается. Чем? Черчением чертежей.

Речкин (бросается к окну) — Кто там, кто?

Репетун (кивая головой) — Да, да, всего! До свиданья, бонжур! (Речкину): Замечательная девица! Щеки, как излом красной меди.

Речкин — А кто там, Алексей Тарасыч?

Репетун — Маня, фабзавучница наша, Дернова.

Речкин (смущаясь и краснея) — А-а…

Репетун (лукаво) — Чего это тебя в краску ударило?

Речкин — Что вы? Ничего подобного!

Репетун (хлопая Речкина по плечу) — Ничего подробного и не знаю, а вижу, Ванюша, что сердечко текает. Соловей, соловей, пташечка — канареечка тех-те-ре-рех…

Речкин — Алексей Тарасович, вы, честное слово…

Репетун — Ничего, Ваня, одобряю. Да и она, стрекоза, что-то мимо нашего дома зачастила.

Речкин — Неужели правда?

Репетун — Самая настоящая, московская, подписная цена рубиль в месяц.

Речкин (радостно) — Вы же и шутливый старичок, Алексей Тарасович!.

Репетун — Ишь ты! Ну, ладно. Черти, все до основания черти. Жеребенок! (Уходит).

Речкин бросается к окну, но никого не видит. Разочарованно отходит, почесывая затылок, потом, вновь оживляясь, становится коленями на стул, склоняется над чертежом.

Речкин (рассуждая вслух) — Если мы подведем сюда-так… форсунки оставим с этой стороны. Получится… получится, ага… Свинцовые ванны станут в ряд. Пламя из-за перевала поднимется и окутает ванны. Выходит, выходит, красота! (Зовет): Алексей Тарасович, старичок! (Входит пьяный Бугай).

Бугай — Кто старый чорт, я тебя спрашиваю, кто старый чорт?

Речкин — Что вам здесь надо?

Бугай — Я тебя, молокосос, спрашиваю, кто старый чорт? Я или не я?

Речкин — Василий Антипович, вам здесь никто не давал права кричать.

Бугай — Замолчи, задрипанна. Цыть!

Речкин — Что значит «цыть»? Убирайтесь отсюда!

Бугай — Не петушись, хлопче. А то положу на ладоню и, как муху, хлоп! Отойди в сторону, не засти. Я с тобой еще поговорю… Поговорю. Ванька, водки хочешь — дам. Хоть ты и подлюка, а дам. Пей! (Ставит водку на стол).

Речкин — Я вам категорически: забирайте водку и уходите отсюда.

Бугай — Раньше так можно, вместе пили, а теперь нос дерешь!

Речкин — Я вам говорю, забирайте и уходите.

Бугай — Га? (Смеясь, разыгрывает Речкина. Садится). Шо такое? Не чую, шось биля уха, как комар, дз-з-з-з, а слов не разберу — дз-з-з-з, дз-з-з-з…

Речкин — Вы мешаете работать. Да что это за чорт!

Бугай — А-а, работать мешаю? А, может, ты, гадюка, мене жить мешаешь. (Подходит к Речкину. Угрожающе): Ты, загни-беда, чего в закалочный людей баламутишь? В гроб загоняешь, да? (Появляется Репетун и молча останавливается у двери). Из-за тебя люди потом умываются. (Подходит вплотную к Речкину). А ты мене за что в газете оскорбил? За что оскорбил? Мать твою… стонадцать чертов… Кто лодырь, я тебя спрашиваю? (Хватает Речкина левой рукой за грудь). Кто лодырь? а? (Размахивается). Я тебя, паршивого ударника, так ударю, — юшкой умоешься…

Репетун — А ну, ну! Не намеряйся. Чего глотку раззявил?

Бугай (ехидно) — А-а-а, и ты тут! Здравствуйте, кащей бессмертный, как здоровье вашей чахотки? Гнием помаленьку? Я уже для вашей милости ладану и лопату приготовил.

Репетун (дрожа и бледнея) — Дурак!

Бугай (бросаясь к Репетуну) — Кто дурак? Да я тебе все кости потрощу.

Речкин — Замолчи! Больного человека… скотина…

Хватает Бугая за шиворот и выбрасывает на улицу. Репетуя закашливается и, грустно опустив голову, садится. Пауза. Касаясь рукой ударенной щеки, входит Речкин, становится у двери и украдкой сплевывает кровь. Напряженная пауза. Потом Речкин бросается с рыданием в голосе к Репетуну.

Речкин — Алексей Тарасович, сил моих нет, не могу я! Вы видите, что делается… На каждом шагу… Жизни мне не дает… Не могу… Запью, ей-богу, запью! (Схватывает бутылку и подносит ко рту).

Репетун — Ваня, голубчик, что ты, брось! Брось, не бери до сердца. (Задерживает руки Речкина). Наплевать! Ну, успокойся. Да что ты! Он и меня поддел и тебя, и чорт с ним. Ваня, посмотри, я старый, хуже тебя больной, а духом не падаю. Ваня, Ванюша, ты-ж наша надежда. Работник золотой. Сынок мой, перестань, успокойся… (Ласково привлекает Речкина к себе).

Речкин — Алексей Тарасович, вы, вы… спасибо! (Хочет обнять Репетуна, но ему мешает бутылка; он бросает ее в открытое окно и обнимает Репетуна).

(Входят Взоров и Должиков).

Взоров — Здрасте, ипять к вам! Э-э, да что вы в обнятом положении? Быдто новобрачные…

Репетун — А-а, синьоры! Это мы насчет танцеклассов упражняемся. Рука к руке и грудь к груди несемся в танце отойди.

Взоров (Должникову) — Видал? Вот таким чертям и дан выходной день, а они фактически с жиру бесятся.

Должников — Алексей Тарасович, чего это ты вроде как трясешься?

Репетун — Тут, понимаешь, неприятность вышла…

Взоров и Должников — Как? Что такое?

Репетун — Ввалился к Ивану Бугай. Пьяный до основания и начал его задирать. Я не стерпел, вмешался.

Взоров — Небось, все насчет одного и того же касается?

Речкин — Да-да, расценки. Норма…

Взоров — То-то и есть. Понятно. За права лодыря и паразита в бой идет. Ну, пускай идет. Мы как под Ленинградом стояли…

Должников — Ты, Степан Иванович, больно легко названья клеишь. Лодырь — это еще так-сяк. Но за паразита, звиняюсь, нехорошо. Все-таки рабочий он.

Взоров — Товарищ дорогой, да ты с фактом дела, фактически разберись. По-моему лодырь паразитом и является.

Репетун — Давайте о другом поговорим. Парень (указывает на Речкина) и так расстроенный. Вы где были, рассказывайте!

Взоров — Пока нигде, из дому идем. (Показывая на Должникова). Его вытянул — думаем в клуб на общезаводское производственное попасть. (Спохватившись). Да, чуть не забыл! Где газета? (Берет газету и прячет за спину. Обращаясь к Речкину). Ну, Ваня, с тебя магарыч!

Репетун — За что? Что такое?

Взоров — Статейка.

Должников — И портрет.

Репетун — Чей портрет?

Взоров — Товарища Речкина. Слушайте. (Откашливается. Читает): «Передовые бойцы социалистического строительства. Соцсоревнование на нашем заводе…». Ну, тут описывается, что это дело у нас хромало на все четыре. Ага, вот: «Особенно отставал закалочный цех. Из-за него была масса простоев в шлифовальном и других отделах. Брак изделий, прогулы и прочее ставили под угрозу выполнение промфинплана. По инициативе товарища Речкина закалочный цех об’явил себя ударным, за исключением двух — Бугая и Стаценко».

Репетун (Речкину) — Ваня, руку! Поздравляю! А ты духом падал! (Жмет руку. Берет газету и смотрит). А похож — как вылитый, только чего это всегда портреты точками печатают, вроде как сетка на личности?

Взоров — Это чтобы мухи не кусали, в виде товарища Бугая.

Репетун — Не скажи.

Речкин (радостно взволнован) — Газету можно? (Берет). Спасибо. (Рассматривает газету).

Взоров — Тебя, Ваня, прямо не узнать. Водки быдто не пил. (Репетун жестами, взорами: «Замолчи, не говори об этом»).

Речкин — Что вы говорите?

Взоров — Молодцом, говорю, стал…

Должников — Степан Иванович, может пойдем уже?

Взоров — Сейчас. (Репетуну и Речкину вопросительно). Идемте?

Репетун — А чего-ж! (Вспомнив). Ах, да! Дом не на кого оставить, жинка на коопсобрание сбежала.

Взоров (С легкой насмешкой) — Равноправенство! Скоро, видать, мужчинам и рожать придется.

Репетун (смеясь) — Пора приучаться! Надо ж и бабам когда-нибудь выходной год давать. (Взорову). Что на производственном будет?

Взоров — Сегодня интересно: проверка соцсоревнования. И про нашу бригаду.

Должников — Интересно, какие плоды наш посев даст. Насчет финансов, конечно.

Взоров — Ты, Сеня, как поп, поешь: вышел сеятель сеять, а дальше — всходы, посев и так далее.

Должников — Ты, дружище, опять колючку под меня подпускаешь. (Обнимая Взорова). Сознание у тебя, как роза, цветет, только шипов еще до чорта, — обломай, друг, выкинь, другим больно.

Взоров (смеясь) — Ты и сопрешь — роза! А касательно шипов верно: жинка от бороды прямо мучается: «Я, говорит, накажи Христос, заместо терки на тебе хрен тереть буду». (Репетуну). Так, значит, не можете? Жалко. (Показывая на Речкина). А ему, как организатору ударного цеха, быть нужно. Насчет закалочного разговоров много. Ваня, пойдем. Тарасыч, по-стариковски, дома посидит.

Речкин (Репетуну) — Хорошо?

Репетун — В чем дело? Дуй, Ваня. А эскиз сделал, что техник просил, насчет печки?

Речкин — Нет. Немного осталось — сейчас кончу.

Должников — Так ты, видно, задержишься. Мы пошли.

Взоров (Речкину) — Смотри же приходи. Ждать будем.

Речкин — Хорошо, хорошо, обязательно. Там, кстати, и техника увижу.

Взоров — Поехали! Всего!

Репетун — Счастливого! (Провожает уходящих).

(Речкин снова смотрит газету, улыбается и откладывает ее в сторону. Репетун возвращается).

Репетун — Теперь я понимаю, чего Бугай приходил, — не понравилось, что пропечатали. Больше надо было таких суб'ектов. На всю страницу надо показывать. (Улыбаясь). Ванюша, а как приятно!

Речкин (смущаясь) — Конечно, Алексеи Тарасович. (В дверях появляется Шпак). А главное, результаты работы видишь, а там и семичасовый. (Оживлясь). Алексей Тарасович, я вам давно, как отцу родному… и товарищу хочу рассказать…

Шпак — Добрый вечер!

Речкин и Репетун — Добрый вечер, добрый вечер! (Речкин бросается к Шпаку и горячо жмет ему руку. Потом Шпак здоровается с Репетуном).

Речкин — Сеня, что это вчера у меня никого из ребят не было? Все время заходят, а вчера — никого. Я весь вечер дома просидел — чертил.

Шпак (смотрит чертеж) — Бюро было. Кузя на село уехал. А ты много сделал. Да чисто как! Ваня, а что это за кружки?

Речкин — Это ванны. Тут, брат, овладение техникой. В них в расплавленном свинце будем нагревать для закалки разные инструменты: сверла, метчики, гребенки, фрезера, плашки.

Шпак — Вон как, здорово! Такой петрушки у нас на заводе еще не было. Здорово! Даешь!

Репетун — Ваня даст! (Вспомнив). Ну, ребятки, я пошел самовар ставить. (Уходит).

Речкин — Сеня, ты знаешь, у меня куча новостей!

Шпак — Да что ты! Говори.

Речкин (дает газету) — Читай!

Шпак (прочитав) — Я же говорил тебе — теперь видишь (Стучит пальцем по газете). Вот это — дело! Знаешь что, дай мне ее.

Речкин — На что?

Шпак — Я ей, Мане, покажу.

Речкин — Да? Ну, бери, бери — пускай посмотрит. (Радостно потирает руки).

Шпак — Ваня, что ты хотел Алексеи Тарасовичу рассказать?

Речкин — Ну… про Маню и все прочее.

Шпак — Как друг, не советую. Не надо. Он человек хороший, но может случайно жене рассказать, а она у него словоохотливая. Дело до Мани дойдет — она обидеться может и вообще…

Речкин — Это верно. Хорошо, я не скажу, успеем еще. Сеня, а ты знаешь, она мимо нашего дома что-то частенько ходить стала.

Шпак — Значит, дело пошло. Видать, раньше только ломалась, виду не показывала, что того… ну, что ты ей нравишься…

Речкин — Теперь я и сам так догадываюсь. А крепкая она, — характер — только держись.

Шпак (хлопает Речкина по спине) — Это есть! (Смеясь). Так, значит, под окнами ходит? Сердце томится. Ничего, походи, походи, красавица.

Речкин — Тогда, понимаешь, сидим мы у обрыва, она мне и говорит… (Входит Репетун).

Репетун — Ребята, у кого спички есть? Абсолютно беда мне с этим женским персоналом! Куда она их эатырила. (Речкину): Ты еще не ушел? А тебя-ж ожидают. (Подходит к окну).

Речкин — (спохватившись) — Верно, Алексей Тарасович. Заговорился.

Шпак (Речкину) — Ты куда?

Речкин — На производственное. Насчет нашего цеха будет.

Шпак — Иди, иди. Я потом тоже приду. Мне к Алексею Тарасычу надо. Наши ребята, наверное, уже там.

Речкин (собираясь уходить, нерешительно) — Сеня, ты… это… дай газету.

Шпак — Обязательно. Как увижу — сейчас же.

Речкин — Да нет, мне надо, дай.

Шпак — На что?

Речкин — Ребятам покажу.

Шпак — А Мане?

Речкин — И Мане… Только — ей завтра. До завтра. А сначала ребятам, там их много будет.

Шпак (улыбаясь, отдает газету) — Не возражаю, подождет и до завтра.

Речкин — Но завтра обязательно.

Шпак — Ладно, ладно!

Речкин — Эскиз так и не кончил — на словах расскажу. Ну, пока, бегу. (Уходит).

Шпак (глубокомысленно). Значит, ей — завтра, а нам — сегодня. (Ударяет в ладоши). Поехало! Семафор открыт, стрелка переведена!

Репетун — Что? Какая стрелка?

Шпак — На новые рельсы, Алексей Тарасыч!

Репетун — Ты что-то заговариваться стал. (Улыбаясь). У тебя, Сеня, затылочный подшипник не нагрелся? (Пробует затылок Шпака).

Шпак — Кажется, нет. Все в порядке, Алексей Тарасович, вы мне таблицу подбора шестеренок обещали.

Репетун — Хорошо, дам. А знаешь, Сеня, я вам, ребятки, за квартиранта хочу громадное спасибо сказать. И до чего славный парняга! Нервенный только. Закалки мало, хоть сам и закалочник. Гляжу часто на него и себя в молодости вспоминаю.

Шпак — Спасибо и вам, Алексей Тарасович. Спасибо, что нам навстречу пошли. У Бугая парень пропал бы. (Входит Феня).

Феня — Здравствуйте, дорогие суседи. Хозяйка дома?

Репетун — Никак нет, не имеется. Вся на собрание вышла.

Феня — Очень жалко.

Репетун — А что такое, моя голубочка? (Шутливо расшаркивается).

Феня (кокетливо) — Ишь, голубец нашелся! Решето попросить хотела.

Репетун — Решето? С наслаждением. Сейчас доставлю. (Уходит).

Феня (Шпаку) — Ты долго меня терзать будешь? Ты чего от меня бегаешь? Я туда, а ты оттуда. Я туда (плачет), а ты оттуда. (С мольбой). Сеня, милый, ну за что ты меня не любишь?

Шпак — Феня, да что это? Какое вы… зачем это все… сколько раз говорил…

Феня (возбуждаясь) — Что значит говорил, а если я и слушать не желаю! Понял? Сенька, я тебе окончательно говорю: или отвечай на мои чувства, или я все Ваньке Речкину расскажу.

Шпак — Что все?

Феня — Все, как вы его обдурили на обрыве. И ты, Манька, и Санька и другие.

Шпак (опешив) — Откуда знаешь?

Феня (злорадно) — Знаю, дорогой, все знаю. Я случайно за кустом сидела, все видела и все до тонкости слышала.

Шпак — Постойте… Да нет! Как же это? Не может быть…

Феня (берет Шпака под руку и влечет к выходу) — Может быть, может быть, Сенечка. Идем, идем по-хорошему, а то Речкин все узнает. (Шпак безвольно двигается к двери. Уходят).

Репетун (входит с решетом в руках) — Вот и решето. Получай, голубь. (Осматриваясь). Да где же они? И Шпака нету, это удивительно! А, так вот ей какое решето нужно! А я думал, решето. (Стучит ладонью по лбу). Эх ты, решето, решето!

Занавес.

Евг. Безбородов Баскетбол

Евгений Горбань Разбег

Вал. Вартанов Футбол

М. Штительман Молодые новеллы

— Приехали! — сказал Петр. — Новые гости приехали.

— Ладно, — ответил я и поднял занавеску.

У автобуса толпились ребята. Шла бойкая оценка еще неиз’ятых ценностей. Производился отбор и прикрепление.

Одного из новичков вывели к нам. Костюм синий, шляпа — аристократ! Откуда, — спросил я соседа, — откуда этот денди?

— Эмигрант. Кажется, из Франции.

Я повернулся к стенке. Прозвенел колокол. Мертвый час.

Француз жил умеренно. Ложился во-время, ел по норме. На пляж шел с подушечкой. Брюки менял два раза в день.

«Скучный француз», — думал я. В свободные часы он разучивал русские слова: площадь, гроб, кружок, вымя…

Французу было лет двадцать пять. Я стал не доверять французу. Двадцать пять лет, а уже эмигрант. Что ты дал революции, расфранченный Жан? За килограммами смотришь, с подушечкой ходишь.

Неизвестно, откуда пришло это чувство неприязни. Я стал сторониться француза.

— Мы опоздали родиться, — говорил я Петру. — Мы пороха не знали, мы боя не нюхали. Так это мы. А он чего? Чего сюда прибыл? Драться надо там. Большевиков мало. Беглец он, гад…

— Брось, — усмирял меня Петр. — Интернациональное воспитание на данном этапе, когда мы вступили…

— Слушать не хочу, — кипятился я. Не хочу слушать. Если-б старый был — другой разговор. А то ведь — сопля на цыпочках! Он еще ничего не дал, а уже на отдых метнулся.

…И сижу я на постели, холодными глазами щупаю Жана. Здоровенный детина осматривает перед зеркалом загар. А на спине ссадины, рубцы вроде.

— Что это? — спрашиваю я.

— On ma fouette avec les, — засмеялся и махнул рукой, fouets en fers.

А… догадываюсь я. И подумал: «на площадке должно быть разбили».

— Спортсмены?

— Спортсмены! — обрадованно подтвердил француз и еще больше засмеялся.

Вечером, за ужином — беседа об иностранных языках. Я говорю из иностранных — одним еврейским владею.

— Я — заявляет Васька из обкома, — французский знаю.

— Знаешь? — проверим. Переведи-ка. Вот.

— On ma fouette avec les fouets en férs.

— On ma fouette avec les fouets en férs. — повторил гнусаво Васька.

— Сейчас… Меня били железными прутьями. А что? Что с тобой?

Я вскочил из-за стола. Я покинул пышные яства. Я оставил любимый пудинг. Холодный пот окатил меня.

Я побежал на площадку искать его. Товарища Жана…

— Пойдешь на концессию?

Что-ж, концессия, так концессия. Не все равно, где работать.

Вечером секретарь парткома провел меня в цех. Дорогой напомнил — здесь далеко не все свои люди, фашисты есть.

— Ладно, — буркнул я. — Буду бдительным.

— Бди! — засмеялся отсекр. — А вот и мастер.

— Господин Данкович! Этот товарищ сегодня в ночь заступает. Дайте ему работу получше. Он у нас редактор.

Я одел спецовку. Шел первый час ночи. Было жарко. Стремительно взлетали железные шторы печей, обнажая огромные палящие рты.

— Идите в край. На пятую, — сказал мастер.

Я пошел.

Ночь казалась мучительно, дьявольски долгой. Печь безумствовала. Вилка врезалась в жерло и с визгом моментально рвалась обратно. Я не успевал подносить посуду. Я падал. Я спотыкался. Я ронял чашки.

Мастер смотрел на меня внимательно, что-то шептал помощнику. Оба смеялись. Я свирепел. Я понял — смех вызван мною… Я свирепел, но лучше работать не мог.

Пришло утро. У ворот меня встретил отсекр.

— Ну, как? Куда поставили?

— На пятую.

— Сволочь! — крикнул отсекр.

— Что ты!

— Так вот как он… Да ведь это самое каторжное место, как он…

Я догадался. Речь шла о мастере. Значит, ночью мастер издевался надо мной.

В следующую ночь меня к печи не поставили.

— Редактор! — крикнул иронически мастер. — Пойдите вымойте чашку.

Я покорно взял тряпку.

— Редактор! Соберите брак и отнесите на мойку.

Он был изысканно груб. Когда в третий раз он крикнул:

— Редактор! — я подошел и сказал:

— Господин Данкович! Моя фамилия Гришин.

— Хорошо, Гришин. Сложите штанги.

Всю ночь мастер гонял меня. Казалось, что его мысли заняты только мной. Он не давал мне ни минуты покоя. Он не мог видеть меня сидящим. Он находил для меня самую грязную работу. Он смеялся над каждой моей ошибкой. Я почувствовал — передо мной был враг.

«Интересно, фашист или не фашист?» — размышлял я, идя домой.

Цех стал на ремонт. Будем работать по-среднему. Значит отдых. Нас рассортировали. Ловкачи давили 7 часов волчка. Я ждал работы.

— Что мне делать, Данкович?

— На уголь. Берите лопату — на уголь. А в 12 ко мне на квартиру.

Я удивился.

— Будете топить печь.

Чорт с тобой господин Данкович.

Когда я растапливал печь, он заходил и вертел носом.

— Дыму, дыму много.

Увидев следы снега на паркете, он хмурился.

— Вытирайте ноги, молодой человек.

Он злил меня — мастер. Но я сдерживался. Дисциплина.

У меня прогорели рукавицы. Я хватал уголь голыми руками. Ладонь была в ссадинах и ожогах.

— Нужны новые рукавицы.

— Ваша власть — ваш колдоговор. Рукавицы — на месяц. Месяц еще не прошел.

Он издевался. Но я его не трогал. Пусть. От ожогов не умирают.

Скоро я убедился, что Данковича в цехе не терпят. Дело было так. Он кричал на рабочего, допустившего брак. Он хотел ударить рабочего. Стоявший рядом нервный, впечатлительный партизан Змейко схватил Данковича и посадил на решетку.

Еще мгновение — мастер сгорел бы в печи. Вокруг было человек 12. Они молча, спокойно смотрели, как Змейко двигал решетку с мастером к огню.

— Стой, — крикнул я. — Стой, Змейко.

Я спас мастеру жизнь. Дисциплина! Но я ненавидел его сегодня больше чем вчера. «Интересно — фашист или нет?» — размышлял я, идя домой.

Месяца через три Данкович заявил:

— Еду на родину.

Все облегченно вздохнули. Скатертью дорога, без тебя освоим технику.

Данкович громко выражал свою радость. Стал ласковее. Предложил даже купить у него костюм.

— Знаете, кризис у нас в Польше, но трудностей нет. Этого добра хватает.

Костюма я не купил. Данкович уехал в Польшу. О нем почти забыли.

Неожиданно техник Горн подал в союз. Это был осторожный иностранец, и его шаг удивил нас.

— Почему вдруг?

— Видите ли, я давно об этом думал. История с Данковичем подтолкнула.

— Какая история?

— Не знаете?

— Данкович приехал в родной город с маленьким чемоданчиком. Имущество он продал в СССР и прогулял. Он пришел на свой завод, у проходной сидели рабочие. Все рабочие. Завод стал.

Но он не унывал, Данкович. Он ведь большой мастер! Но и второй завод стал. Что делать? Этого Данкович не ожидал. Он вернулся к проходной. Он присел к приятелям. Его расспрашивали. Данкович рассказал, что у нас пущены две печи, пущен завод в Луганске и Сибири, что рабочих рук нет, что его терпели, хотя он не особенно лойялен к Советам.

— Это все?

— Да, все. Он, конечно, меньше всего агитировал. Вы ведь его знаете. Он говорил только правду об СССР.

— Ну и что же?

— Его взяли жандармы.

— Где же он сейчас?

— В дефензиве. За революционную пропаганду. Третий месяц сидит, — и Горн махнул конвертом с зарубежной маркой..