Мой муж Одиссей Лаэртид

Корзина 7

Солнце совершило очередной круг, и четыре сестры-оры — Зима, Весна, Лето и Осень — сменили друг друга на земле. А я все жду...

Вчера выпал снег и сразу растаял. Телемах и Меланфо бегали по двору, лепили из снега маленькие шарики и бросали друг в друга. Они смеялись, и мне было приятно на них смотреть.

В такую погоду корабли не выходят из гаваней, и я вот уже несколько дней не хожу на вершину Нерита и не смотрю на море.

До меня дошли странные слухи. Оказывается, когда Одиссей еще только собирался в поход на Трою, старик Алиферс, сын Мастора, вопросил богов, чтобы узнать, когда итакийские воины вернутся с войны. Алиферс славится умение гадать по полету птиц, по внутренностям жертвенных животных и по множеству иных, одному ему известных примет. Сопоставив все, он пришел к выводу, что ни один из итакийцев не возвратится домой, кроме Одиссея. Сам же Одиссей приплывет на Итаку лишь через двадцать лет, претерпев множество бедствий.

Меня ужаснуло предсказание Алиферса: ведь оно означает, что я еще много лет не увижу мужа. Я послала за стариком и пригласила его во дворец. Вчера он явился — совсем древний, сгорбленный, жалкий... Я угостила его обедом и вручила богатый подарок — цветной хитон и двойной пурпурный плащ с золотой застежкой, — а потом стала расспрашивать о воле богов, и он подтвердил предсказание, сделанное двенадцать лет назад.

Не знаю, можно ли верить старику. Алиферс, как мне кажется, уже наполовину выжил из ума. Но ведь он вопрошал богов и толковал приметы в те времена, когда был не так уж стар.

Как мне жить эти оставшиеся годы?

Наступила весна. Приплыли в гости Ифтима и Евмел, и я обрадовалась им. Евмел решил заняться торговлей и собрался плыть на Крит и в Египет. А пока он привез к нам на пробу товары с материка: бронзовые треножники и очень дорогие кинжалы из железа; такие делают на севере, но как — никто не знает. Я посоветовала Евмелу повезти это все на Закинф, и он уплыл, а Телемах увязался с ним. Мы с Ифтимой остались одни.

...Утром рабыни жарили на очаге тонкие пшеничные лепешки, и в мегароне пахло детством. Горел небольшой огонь. Сквозь открытую дверь солнечный луч падал на пурпурную накидку, брошенную в кресло, — над ней колыхались остатки дыма. На столе у входа стоял букет луговой мяты с пушистыми розовыми сережками.

Мы с Ифтимой отослали рабынь и сами натерли острого твердого сыра, сдобрили его мукой и медом и размешали в вине. Разлили козье молоко по глиняным кубкам. На блюде лежали свежевымытые листья салата и окорок. В большой плоской тарелке был мед — мы макали в него горячие лепешки. Утренний воздух холодил кожу, но от жаровни, стоявшей рядом с моим креслом, веяло приятным сухим теплом.

— Как хорошо у тебя, — сказала Ифтима и улыбнулась так, что я поняла: ей и правда хорошо. — А знаешь, что самое лучшее? Что мужчин нет.

— Скоро твой муж тоже уедет надолго. Ты не будешь скучать?

Ифтима потянулась всем телом. Она в свои тридцать лет осталась почти такой же тоненькой, как до замужества, только груди налились и все тело словно наполнилось каким-то соком, переливающимся под кожей.

— Может, и буду скучать... Только без него свободнее. Тебе этого не понять, ты привыкла. Смотри, какое чудное у нас сегодня утро.

— А ночью?

— Ну, ночью... Есть у меня такая игрушка, выточенная из слоновой кости... Муж, он ведь не всегда хочет и не всегда может...

— А если Евмел узнает?

— А он знает... — Ифтима смутилась и опустила в мед недоеденную лепешку. — Я говорю ему, что всегда при этом думаю только о нем.

— А ты правда думаешь только о нем?

Ифтима смутилась еще больше, подперла кулачками зардевшиеся щеки. Прозрачная капля меда медленно стекала по запястью — ее почти не было видно на загорелой руке, и я вдруг поняла, что кожа у Ифтимы — цвета золотого меда. И волосы такого же цвета. Она вся была медовая, золотистая, светящаяся. Наверное, это имеют в виду, когда называют Афродиту золотой. Такой, наверное, была Елена — я ее плохо помнила.

— Ифтима, а ты когда-нибудь... — Я запнулась, не смея завершить вопрос.

Ифтима рассмеялась, аккуратно слизнула мед с руки.

— Ну что ты, я верная жена... Разве только иногда... И так, что это не считается.

— Как может не считаться измена?

Ифтима вытерла руки полотенцем и откинулась на покрытую овчиной спинку кресла.

— Хочешь, расскажу?

— Да.

— Ну вот, например... Я гостила у Перилея^[25]. И как-то вечером пошла погулять в рощу и немного заблудилась. Ну и там какой-то юноша пас лошадей на опушке... Если бы я влюбилась в него или убежала с ним, как Елена, тогда конечно... Но ведь я даже лица его не разглядела, потому что было темно. Чем это отличается от игрушки из слоновой кости? Да ничем.

— Так ли уж ничем?

Ифтима зарделась, взяла в руки серебряный кубок, прижала холодный металл к пылающему лицу.

— Ну только, что эта игрушка была живой... Ой, Пенелопа, ты не представляешь... Он догнал меня — я же пыталась убежать. Ну, не очень пыталась, но все-таки... Я думала, он возьмет меня силой, мне даже хотелось этого. А он меня обнял, опустил на траву и стал целовать — всю, до кончиков пальцев ног. У него тело было черное под луной и такое жесткое и гибкое сразу. И кожа была чуть влажной... Как от него пахло, Пенелопа, — конем, молоком и сеном... Но больше всего — конем. Ты не представляешь! Когда он положил ладони на мои груди, я думала, он их спалит дотла, такие у него руки были горячие... Может, это был бог?

— Скорее, раб.

— Анхиз был пастухом, и его полюбила Афродита... А раб — это даже лучше. Тогда это не измена, понимаешь, Пенелопа, а просто игрушка из слоновой кости. Хотя все так сложно... Геракл был рабом царицы Омфалы и спал с ней, а сейчас он бог и спит с Гебой на Олимпе... Не думаю, чтобы Геракл мог быть лучше этого мальчика... Пенелопа, ты не представляешь!

У меня был сон: ложе, смятое после ночи любви. Казалось, оно еще не успело остыть. Я опускаюсь на колени, зарываюсь лицом в покрывала — от них густо и остро пахнет мужчиной. Чреслами мужчины, охваченного желанием

Я проснулась влажная, содрогающаяся, счастливая и целый день не могла заняться ни пряжей, ни хозяйством.

Тебе, кто читает мои записки через много лет после моей смерти, может показаться, что я пишу не о муже, а о себе. Но это не так. И не в том дело, что я всего лишь скромная женщина, недостойная того, чтобы остаться в памяти поколений. Просто, о чем бы я ни говорила: о своих снах, о своих прогулках, о своих гостях, — все это о нем и только о нем...

Вот и третий послевоенный год прошел...

Евмел опять заехал по торговым делам и привез нового аэда — он поет песни о войне на берегах Геллеспонта. Я пригласила Ментора, Филиппа, Фемия и нескольких самых почтенных итакийцев, и мы всю ночь слушали его. Многие события, о которых он пел, мне были известны и раньше, но как приятно слышать имя своего мужа из уст певца. Он утверждает, что слава о подвигах Одиссея уже гремит по всей Ойкумене.

Пел аэд и о гибели Агамемнона. Он не произнес ни слова лжи, но только по его словам выходило, что царь Микен был безвинно зарезан злодейкой-супругой.

А потом произошло самое главное: аэд поведал о том, что случилось с Одиссеем и его спутниками после окончания войны. У меня не было оснований не верить ему, ведь все, что он пел до этого, совпадало с рассказами моих родичей с материка. И я снова сидела, вытирая слезы, — я не могла не волноваться, хотя, по словам аэда, муж мой был жив и здоров...

Не знаю, почему я так плакала... Я никогда не предам своего мужа и не изменю ему, но сказать, что сильно скучаю по нему в последнее время, значит солгать. Я отвыкла от него. А главное, я узнала о нем слишком много такого, чего предпочла бы не знать. Мне кажется, что когда он вернется, это будет не тот ослепительный царь и воин, которого я любила с детства, которого я ласкала на супружеском ложе, которому я отдала всю себя без остатка... Нет, это будет странный чужой человек, многие поступки которого я не могу ни понять, ни простить... И все же я волновалась и плакала, слушая песни аэда.

Я узнала, что во Фракии, куда корабли итакийцев занесло бурей, они разрушили город киконов Исмар и взяли богатую добычу. Но пока они делили женщин и сокровища и пировали на берегу, уцелевшие киконы позвали на помощь соотечественников и напали на ахейцев. Около семидесяти человек пало в бою — к счастью, Одиссей остался жив.

Мои гости, у каждого из которых сын, зять или внук ушли в поход на Трою вместе с Одиссеем, не могли сдержать слез. Но им было хуже, чем мне, аэд не знал имен погибших и ничем не мог утешить их.

Аэд перечислил сокровища, которые Одиссей вывез из земли киконов, точнее, лишь те дары, которые он получил от Марона Еванфида — это был жрец Аполлона, семью которого мой муж пощадил из уважения к его сану. В благодарность за жизнь жены и ребенка Марон отдал Одиссею семь талантов золота в ювелирных изделиях, литой серебряный кратер и двенадцать амфор превосходного вина.

Потом итакийцы побывали в земле людей, которые питаются лотосами. Каждый, кто отведает этот сладкий плод, уже не хочет возвращаться домой и мечтает только об одном: навеки остаться среди лотофагов. Мне это показалось немного странным, потому что финикийские купцы привозили из Египта корни лотоса — круглые, величиной с айву, покрытые черной корой, но белые внутри. Я купила несколько штук из любопытства — сырые они были не особенно вкусными, а печеные или вареные желтели и становились мягкими и сладковатыми. Неплохи были и лепешки из семян лотоса. Но наши яблоки и обычные пшеничные лепешки мне кажутся куда вкуснее... Однако аэд пел, что Одиссею пришлось связать и силой увести на корабль нескольких своих спутников, которые отведали лотоса.

Удивительно, как огромна наша земля, простертая под медным небом, сколько на ней неведомых стран и загадочных существ! Достаточно чуть-чуть отплыть от любого привычного для мореходов маршрута, и ты встречаешь чудеса, которых еще никто не видел... После страны лотофагов корабли Одиссея прибыли в страну одноглазых великанов — циклопов. Но здесь, как и в земле киконов, нескольких итакийцев ожидала смерть — любовь моего мужа к подаркам оказалась для них роковой. Попав в пещеру циклопа Полифема, благоразумные спутники Одиссея почувствовали опасность и стали торопиться на корабль, но царь был верен себе: он приказал им остаться, надеясь, что хозяин по традиции одарит предводителя гостей. Вместо этого Полифем сожрал шестерых товарищей Одиссея. По словам аэда, мой муж позднее очень жалел, что не послушал своих спутников, но жалел он не о погибших товарищах, а о том, что, понадеявшись на подарки, он не ограбил пещеру циклопа — это было бы гораздо выгоднее...

Я давно поняла, что мой муж — человек корыстолюбивый, но мне кажется, что аэд преувеличил эту черту Одиссея. Не могу поверить, чтобы он не горевал о погибших, а думал только о прибыли... Откуда аэду в точности знать, что говорил Одиссей после этого страшного происшествия? Но меня настораживает другое: почему подобных песен не слагают об Ахиллесе, или Диомеде, или Несторе? Почему в песнях аэдов именно мой муж предстает человеком хитрым, лживым и жадным?

Вечер закончился плохо... Старик Египтий, один из сыновей которого тринадцать лет назад ушел с Одиссеем под Трою, потребовал, чтобы аэд прекратил свои песни и прямо сказал, вернется ли хоть кто-то из итакийских юношей на родину. Певец ответил, что все корабли, кроме одного, в конце концов погибли: их уничтожили людоеды-лестригоны. Лишь тот корабль, на котором плыл сам Одиссей, дошел до острова Ээя, где живет волшебница Цирцея, но что с ним было дальше — ему неизвестно.

Некоторые из пирующих заплакали — они знали, что их близкие покинули Итаку на других судах. Я сидела, опустив голову, как будто была виновата в том, что мой муж все еще жив... Гости разошлись не прощаясь. Перед этим у меня хватило духу сказать им, что следующим вечером они могут снова прийти во дворец и послушать песни о продолжении плавания.

На следующий вечер в мегароне дворца собралось множество людей. Некоторые пришли без приглашения, среди них были и женщины. Матерям, женам, сестрам воинов, ушедших с Одиссеем под Трою, было не до приличий — они хотели знать о последних днях своих близких. Многие еще надеялись на что-то, особенно те, кто отплыл с Итаки на корабле Одиссея.

Аэд запел о том, как ахейцы, уцелевшие после резни в землях киконов и циклопов, попали на остров повелителя ветров Эола. Царь тепло принял гостей в своем дворце, а на прощание вручил Одиссею мех, в котором заточил все ветра, кроме теплого западного ветра Зефира — он должен был доставить корабли до самой Итаки. Девять суток длилось плавание, и мореходы уже видели Нерит, вздымающийся на горизонте. Но спутники моего мужа позавидовали богатой добыче и подаркам, которые вез домой Одиссей, и развязали мех, чтобы узнать, что за богатое подношение сделал ему Эол. Ветра вырвались на свободу, и страшный шторм погнал корабли обратно.

Увидев недавних гостей, вновь явившихся к порогу его дома, Эол разгневался. Он объявил, что Одиссей и его спутники ненавистны блаженным богам, и изгнал их из своих владений. После нескольких дней скитаний по морю ахейцы вошли в гавань города Телепил, где жили людоеды-лестригоны. Эти страшные великаны забросали корабли пришельцев огромными камнями и, нанизав трупы погибших на колья, как пойманных рыб, понесли их на съедение. Один лишь корабль Одиссея уцелел — предвидя опасность, мой осторожный муж не стал заводить корабль в гавань и пришвартовался к стоявшей у входа в нее скале. Теперь он успел обрубить канаты и отплыл, бросив товарищей.

Песнь аэда прервалась криками и плачем. Причитали женщины. Слали проклятия богам мужчины. Что я могла сказать им? Всем, у кого еще оставалась надежда, я предложила прийти во дворец в третий раз, чтобы узнать, что делали последние уцелевшие воины моего мужа на острове Цирцеи.

Колесница Гелиоса стала спускаться к морю, и мегарон вновь заполнился людьми. Я приказала рабыням подать вино и мясо, но эти люди пришли сюда не ради пира — некоторые из них еще надеялись услышать имена своих близких, оказавшихся на Ээе. Здесь, на острове, где правила Цирцея, дочь Гелиоса, пришвартовался последний уцелевший корабль итакийцев — на нем оставалось сорок шесть человек. Одиссей разделил их на два отряда: один он возглавил сам, над вторым поставил своего дальнего родственника Еврилоха.

Когда аэд поведал об этом, в зале раздались возгласы, а некоторые женщины зарыдали от радости — у Еврилоха было много близких на Итаке.

Одиссей с Еврилохом бросили жребий, и Еврилоху выпало идти на разведку со своим отрядом. Остров был населен: с моря виднелся дым, поднимающийся над лесом, — и Одиссей хотел выяснить у местных жителей, куда итакийцам следует направить свои корабли. Разведчики пошли в сторону дыма и вскоре попали в тесную долину, в которой стоял каменный дом Цирцеи. Друг Одиссея Полит услышал доносящееся изнутри женское пение и позвал хозяйку.

В мегароне снова раздался гул взволнованных голосов — еще один итакиец оказался жив, еще одна семья отправится завтра в храм, чтобы принести благодарственные жертвы богам.

Цирцея вышла к мореходам и пригласила их зайти в дом. Один только Еврилох заподозрил недоброе и спрятался. Он видел, как хозяйка усадила гостей в большой зале, как сама смешала для них вино с тертым сыром, медом и ячной мукой.

Но коварная богиня подсыпала в эту смесь волшебное зелье, и несчастные итакийцы, после того как она коснулась каждого из них своим жезлом, обратились в свиней. Цирцея сама загнала их в хлев и насыпала им желудей.

Аэд замолк, чтобы отхлебнуть глоток вина, и в зале воцарилось молчание. Случившееся было слишком невероятно. Одно дело услышать, как подобные вещи происходили в далеком прошлом с неведомыми героями, и совсем другое, когда узнаешь, что в свиней так просто превратились двадцать два человека из числа твоих близких знакомых. Впрочем, кто я, чтобы сомневаться в словах аэда, который не только общается с музами, но и получает сведения от мореходов со всей Ойкумены...

Я должна с гордостью сказать, что Одиссей проявил в этой ситуации немалое мужество. Когда испуганный Еврилох вернулся к кораблю и стал умолять Одиссея немедленно выйти в море, мой муж не захотел бросать товарищей в беде... Конечно, одно то, что я этим горжусь, само по себе постыдно. Жена, уважающая своего супруга — воина и царя, — должна была воспринять такой поступок мужа как должное. Но после всего, что мне пришлось написать об Одиссее в последнее время, я рада, что наконец-то могу сказать о нем слова, исполненные гордости. И ты, что читаешь эти записки через много поколений после того, как Одиссей обратился в прах, не должен слишком строго судить моего супруга — он был сложным человеком, и порой боги давали ему не лучшие советы, но он совершил немало великих подвигов.

Вот и теперь Одиссей один отправился к дому волшебницы и был готов бестрепетно войти в ее жилище. Но ему повезло: у самых дверей он встретил прекрасного юношу с золотым жезлом — своего прадеда Гермеса. Хитрый бог, который до тех пор не слишком заботился о внуке Автолика, в тяжелую минуту пришел к нему на выручку.

Признаться, мне ни разу не приходилось общаться ни с кем из богов (Асклепий не в счет), и на Итаке, насколько я знаю, боги тоже никогда не появлялись. Поэтому мне было лестно узнать, что виднейший олимпиец сам обратился к моему мужу. Он рассказал ему о кознях Цирцеи и дал цветок, который у богов называется «моли», — с его помощью Одиссей смог разрушить чары волшебницы, и она вернула всем итакийцам человеческий облик.

Гермес предупредил правнука, что тот не должен отказать богине, когда она пригласит его разделить с ним ложе... Я понимала, что мой муж конечно же не мог быть верен мне все эти годы, ведь ему, как и другим ахейским вождям, доставались при дележе добычи молодые пленницы. Наверное, на его корабле и сейчас находится несколько рабынь — когда он вернется, они перейдут в ведение Евриклеи, и мы оба забудем о них... Но публично слушать песни о том, как мой муж всходил на ложе прекрасной богини, мне было неприятно... Еще неприятнее было узнать, что Одиссей и его спутники провели на Ээе целый год...

Когда мой муж вернулся к кораблю и пригласил всех, кто там оставался, на пир в дом Цирцеи, Еврилох пытался удержать их от этого шага, но Одиссей разгневался и хотел зарубить его мечом... Такой приступ безудержного гнева — это новая черта, которой я у мужа не помнила. Тем более что Еврилох имел все основания не доверять Цирцее. Однако Одиссей, проведя с нею лишь один недолгий день и лишь один раз взойдя на ее ложе, уже готов был убить своего родича и друга за то, что тот позволил себе усомниться в колдунье...

Только когда оры совершили свой круг, спутники Одиссея обратились к нему с просьбой о возвращении домой... В один из последних дней пребывания ахейцев на Ээе погиб Ельпенор — он выпил слишком много вина, улегся спать на крыше и упал на камни... Как плакала его мать, услышав об этом...

Настал день, когда сорок пять воинов (все, что осталось из отряда численностью около шестисот человек) взошли на корабль и ударили веслами море. Это случилось около года назад. О том, какова была их дальнейшая судьба, аэд ничего поведать не смог.

Цирцея... Понятно, что мой муж не мог отказать богине... Сам Гермес повелел ему удовлетворить все ее желания... Но мне обидно думать, что Одиссей провел в ее объятиях целый год. И даже не в объятиях дело. Если бы он просто пировал в ее доме, это было бы так же обидно. Весь этот год я каждый день, в любую погоду, бегала на вершину горы смотреть, не покажутся ли в море долгожданные паруса. И каждую ночь я, не дождавшись этих парусов, засыпала на своем одиноком ложе... Я не принимала гостей, кроме тех, кто мог рассказать мне о муже... Я даже прогулок с Амфимедонтом стыдилась сама перед собой... И я старела, старела с каждым днем...

Этот год мы с Одиссеем могли бы провести вместе... Вместе смотреть на зацветающие мирты... В летнюю жару вместе бегать к морю купаться... Бродить по склонам Нерита, облитым осенним золотом... Пить горячее вино у очага в дни зимних штормов... И каждую ночь засыпать, вдыхая тепло и запах друг друга...

Если желание становится нестерпимым, я надеваю короткий хитон и ухожу вверх по склону Нерита. Когда взбираешься по крутой тропе, все мысли заняты тем, куда поставить ногу, чтобы не упасть, и за какой камень ухватиться. Скользишь, сбиваешь колени, обдираешь руки в колючем кустарнике. От боли забываешь обо всем остальном. Кровь жарко стучит в висках от усталости...

А потом ты стоишь на вершине Нерита, и ветер омывает тебя со всех сторон сразу. Тело становится легким и упругим: кажется, оттолкнись сандалией от скалы — и полетишь. В такие минуты мне думается, что я могла бы стать спутницей Артемиды и носиться с нею по лесам — стройная, девственная, жестокая...

Я спускаюсь вниз, стороной обхожу дворец и сбегаю на тропу, ведущую к морю. Как здорово скинуть потный хитон и упасть в воду! Наныряешься вдоволь и ложишься на теплые камни. Голова кружится, и тело окончательно теряет вес.

Возвращаться бывает тяжело. С трудом одолеваешь последний подъем и входишь в мегарон. Там почти темно, рабыни разводят огонь. Они начинают суетиться, спешат наполнить ванну горячей водой, разогревают вино...

Когда тебя искупают и умастят, как хорошо сесть у очага и съесть несколько ломтиков холодного копченого мяса с зеленью, выпить разогретого вина с медом... Одиссей тоже любит такое вино.

Вот уже пять лет прошло с тех пор, как я стала записывать свои мысли на глиняных табличках. Тогда мне думалось, что скоро вернется Одиссей и я оставлю это странное занятие. Но его все нет... Если верить мореходам, Одиссей отплыл с Ээи три с лишним года назад. У него оставался только один корабль, и никто из тех, с кем он вышел в море в тот роковой день, до сих пор не дал знать о себе. Наверное, Посейдон погубил их всех...

Чего же я жду? После всего, что я узнала о своем муже за эти годы... После конских копыт, вздымающихся над моим кричащим ребенком... После смерти Ифигении, которую Одиссей ложью заманил на жертвенник... После страшной истории с убийством Паламеда... После того, как Одиссей целый год провел на острове у Цирцеи... И все-таки мне кажется, что, если бы он вернулся, я бы смогла многое забыть и простить. А может, и прощать нечего — ведь истины не знает никто, и никто, кроме самого Одиссея, не вправе рассказывать мне, его жене, о том, что делал мой муж вдали от родины и от меня. Он всему бы нашел объяснение... О, только бы он вернулся! Я всему поверю, что бы он ни сказал.

Вот уже пятнадцать лет во дворце как будто солнце не всходит. Ни гостей, ни пиров, ни праздников — вечное ожидание. Нет мужчин, нет друзей и соратников Одиссея — не слышно мужских голосов, не звенит оружие, не жарятся на вертелах огромные туши, не славят героев аэды... Даже рабыни и те ходят подавленные и тихие... Разве так все было пятнадцать лет назад!

Как все обрадуются, когда он вернется! Какой праздник был бы во дворце и на всей Итаке! О Гермес, хранитель путешественников, ты же родной прадед Одиссея! Помоги ему вернуться назад!

Должна наконец признаться, что изредка я вижу Амфимедонта и мы беседуем. Он не сдержал своей клятвы и время от времени появляется около дворца. Мне случается видеть его в окно. А если я иду куда-нибудь — в сад к Лаэрту, или к морю, или просто на прогулку, — он иногда выходит из рощи и шагает рядом. Он больше не приносит мне цветов, и это немного досадно. И ни о любви, ни о служении мне он не говорит. Но зато теперь я могу не стыдясь идти рядом с ним по дороге — ведь ни он, ни я не думаем ни о чем дурном. Я часто говорю ему, что все еще надеюсь на возвращение мужа, и это, наверное, сдерживает его.

Вот уже шесть лет прошло с того дня, как он впервые встал у меня на пути. Ему надо бы жениться и забыть обо мне. Однажды я так ему и сказала, а он грустно рассмеялся... Признаться, мне было бы слегка неприятно, если бы он женился...

Телемаху исполнилось шестнадцать лет. Иногда он совсем неглупо рассуждает, и мне все кажется, что из него еще может получиться хозяин и мужчина... Вчера я предложила ему съездить на материк и проверить работу наших пастухов, а он испугался. Он сказал, что слишком молод для этого. Ахиллес в его возрасте сражался под Троей и входил в совет вождей. А Неоптолем в дни взятия Трои был еще моложе... Впрочем, может, оно и к лучшему, что Телемах не пытается браться за дела, к которым он все равно неспособен.

Мне нравится Меланфо, дочь Долия. Она дерзкая, злая и веселая — мне кажется, в этом и состоит счастье. Но я так не умею...

Я узнала, что, когда Евриклея наказывает рабынь за сараем, Телемах ходит туда вместе с ней — смотреть. Я отчитала обоих, а Евриклее пригрозила, что продам ее. Старая сука только усмехнулась мне в лицо — она знает, что я побоюсь это сделать. И я действительно боюсь — она была кормилицей Одиссея, и его гнев будет ужасен.

На Телемаха никакие мои запреты не действуют...

Вчера я долго рассматривала свое лицо в зеркало. Не знаю, можно ли верить этому куску серебра, но мне кажется, что я все еще очень красива. Долго ли осталось жить моей красоте? К тому времени, когда Одиссей вернется, она, наверное, увянет. А может, он никогда не вернется, и она пропадет зря...

Если бы я знала, что он погиб, я бы, наверное, вышла замуж за Амфимедонта. Ведь Одиссей и сам велел мне выйти замуж, если он падет под стенами Трои... Но я ничего не знаю о его судьбе... А вдруг он опять гостит на очередном острове у какой-нибудь очередной цирцеи? Но нет, он дал бы мне знать, он освободил бы меня от клятвы — ведь он не может не помнить, что я поклялась ждать его.

А сын? Можно бросить жену ради другой женщины, но разве можно бросить собственного сына? Ведь Одиссей не видел его с тех пор, как Телемаху исполнился годик! Неужели он не поспешил бы к нему, если бы у него была такая возможность? Впрочем, не спешил же он, проведя целый год у Цирцеи...

Все ахейские цари, оставшиеся в живых, вернулись домой к своим семьям. Один лишь Менелай пропал — по слухам, он до сих пор путешествует где-то в районе Египта — но он отправился туда вместе с Еленой... Те ахеянки, что не дождались супругов, павших под Троей, давно вышли замуж. Даже Клитемнестра, говорят, счастлива со своим Эгистом. Одна лишь я коротаю ночи в одиночестве. За что?

Но иногда мне становится страшно при мысли, что Одиссей все-таки вернется. Что мы скажем друг другу?

Я не принимаю у себя в доме мужчин, кроме тех редких случаев, когда на Итаку приплывают мой отец и братья или Евмел с Ифтимой. Только Ментор бывает у меня, да иногда заходит Евмей или еще кто-то из доверенных рабов, но это не в счет. Поэтому я очень удивилась, увидев в мегароне старенького Фидиппа. Я только что вернулась с моря — день был прохладный, небо покрыто тучами, и у меня не успели высохнуть волосы. Они лежали на плечах мокрой гривой, короткий хитон едва прикрывал колени. В последнее время я спускаюсь к морю потаенной тропкой, на которой редко кого можно встретить, поэтому не слишком забочусь о том, как я выгляжу. Но сейчас мне стало неловко за свой неприбранный вид.

Фидипп посмотрел на меня неодобрительно, но ничего не сказал. Я приказала Меланфо подать ему вина, а сама хотела убежать в спальню и причесаться, но жрец остановил меня.

— Прошу тебя, останься со мной, достойная Пенелопа. И отошли рабынь — мне надо поговорить с тобою с глазу на глаз.

Я велела рабыням выйти и села в кресло у очага. У меня возникло неприятное предчувствие, что визит Фидиппа как-то связан с Амфимедонтом — может быть, нас видели вместе? Да и мои одинокие купания тоже кажутся многим итакийцам странными. Пока Одиссей не уехал, я ходила на берег с несколькими рабынями, но меня раздражала их болтовня, и после его отъезда я, несмотря на протесты Антиклеи, стала все чаще убегать к морю одна. Пока свекровь была жива, никто не посмел бы упрекнуть меня через ее голову, теперь — другое дело.

— Сколько тебе лет, достойная Пенелопа?

— Тридцать пять. — Да, я была права, сейчас он будет пенять мне за неподобающее царице и немолодой женщине поведение.

— И шестнадцать из них ты провела без мужа...

— Да.

— А народ нашей объятой волнами Итаки вот уже шестнадцать лет существует без царя...

— Царь Итаки — Одиссей! — возразила я.

— Пенелопа, ты разумная женщина. И как бы это ни было больно, ты должна признать, что твоего мужа давно взяли гарпии^[26].

Это было то, в чем я сама боялась себе признаться. Я молчала, вцепившись в подлокотники кресла. А Фидипп продолжал:

— Пенелопа, я пришел к тебе от имени старейших жителей Итаки. Мы давно уже хотели обратиться к тебе, но щадили твои чувства — мы знаем, что ты хранишь верность Одиссею и ждешь его. Но пора взглянуть в лицо реальности: он не вернется. Тебе нужен муж, а Итаке — царь. С тех пор как закончилась война, в этих водах появилось много пришлого народа. На остров все чаще наведываются пираты. Северным царствам Греции угрожают дорийцы во главе с Гиллом Гераклидом, а Итака лежит не так уж далеко на юге. Тебе пора подумать о новом замужестве, Пенелопа. Ты не дитя, ты взрослая женщина и царица, поэтому я пришел к тебе, а не к твоему отцу, богоравному Икарию. Когда ты дашь свое согласие на новый брак и назовешь имя будущего супруга, мы обратимся к Икарию со сватовством. Что же касается претендентов на твою руку, то их найдется немало. Любой из знатнейших жителей Итаки и окрестных островов будет рад просватать тебя за своего сына.

— У меня есть сын, он — наследник Одиссея. И у Одиссея есть отец, этот дворец по праву принадлежит ему.

— Твой сын Телемах не стал воином в свои семнадцать лет, а это значит, что он не станет им никогда. Что касается Лаэрта, он окончательно впал в детство. Мы позаботимся о том, чтобы они наследовали имущество Одиссея. Но в царском дворце должен поселиться царь Итаки. И ты должна быть благодарна нам за то, что мы готовы сохранить дворец и титул за тобой. Брак с вдовой Одиссея — это не единственная возможность взойти на итакийский трон.

Я вспыхнула и вскочила со своего кресла. Не будь Фидипп таким старым и почтенным, я бы указала ему на дверь! Я бы приказала своим рабыням вышвырнуть его прочь!

— Я не вдова, а жена Одиссея! Одиссей жив! Он еще вернется на Итаку! И мне не бывать женой другого, пока я не удостоверюсь в его смерти и не воздвигну ему погребальный холм!

Фидипп смотрел на меня с сожалением. Потом он взял меня за руку и мягко усадил в кресло.

— Пенелопа, успокойся. Я не хотел говорить тебе всю правду, но придется... Твой муж действительно жив. Вот уже пять лет как он живет на острове у нимфы Калипсо. Я гостил у них совсем недавно.

— Ты лжешь!

— Я говорю правду, Пенелопа. Я клянусь тебе Зевсом, царем богов и людей, и Аполлоном, которому я служу. Я стар, я гожусь тебе в деды. Я качал Одиссея на руках, когда он был ребенком, и я как никто другой хотел бы, чтобы он вернулся на Итаку. Но этого не случится.

Это было слишком невероятно. Перед глазами у меня плыл какой-то туман, в ушах звенело... Но Фидипп славился исключительной честностью, и я не могла не верить ему.

— Расскажи мне все.

— Слушай, Пенелопа...

Вот что поведал Фидипп.

— Год назад, когда закончились зимние шторма и Посейдон вместе с Бореем и Евром отправился гостить в далекую Эфиопию, я вышел в море со своими сыновьями. Я слышал от мореходов, что мой друг Филоктет, отплыв от стен поверженной Трои, лишь ненадолго вернулся на родину, а потом решил основать колонию на западе. Он дошел до земли луканов и построил здесь город Кримиссу. Здесь же этот вечный бродяга воздвиг святилище Аполлону Бродящему. Я служу Аполлону уже шестой десяток лет, и я захотел увидеть этот храм и в нем посвятить своему богу скромные дары, привезенные с Итаки.

Наш корабль долго блуждал по морю, и случилось так, что его отнесло к берегам Ливии. Там, на берегах реки Кинип, правит фессалиец Гуней, который сражался под Троей вместе с Агамемноном. Богам было угодно, чтобы многие участники этой великой войны не вернулись домой, а отправились на поиски новых приключений и новых земель. Гуней был одним из них. Он принял меня как дорогого гостя, но я не хотел задерживаться в Ливии. Однако мои корабли нуждались в ремонте, и Гуней предложил мне вместе совершить путешествие в Кримиссу на его судах.

Мы вышли в море, оставив моих сыновей на верфях Кинипа, благополучно доплыли до владений Филоктета, и я посвятил Аполлону Бродящему серебряное ожерелье — дар от Аполлона Итакийского. Когда же мы возвращались назад, непогода заставила нас искать убежища на небольшом лесистом острове, лежащем посреди моря, вдали от других берегов. Мы вытащили свой корабль на песок и спросили у прибрежных жителей, как называется остров, давший нам приют. Они ответили, что это остров Огигия и что правят им нимфа, царица Калипсо, и ее муж, богоравный Одиссей, сын Лаэрта.

— Они могли обмануть тебя, Фидипп!

— Неужели ты думаешь, достойная Пенелопа, что, услышав это, я мог спокойно лечь спать возле нашего корабля? Да и Гуней, хотя и не был особенно дружен с Одиссеем, пожелал увидеть товарища по оружию. Мы поднялись по тропе, ведущей в гору, и оказались возле дворца, вырубленного в скале... Я немало путешествовал на своем веку, Пенелопа, но никогда мне не доводилось видеть ничего, что могло бы сравниться по красоте с островом Огигия. Народу там живет совсем немного, и они не знают мореплавания, но остров плодороден. Возле дворца текут четыре источника с пресной водой, на лозах висят тяжелые виноградные гроздья, а луга заросли сельдереем и цветущими фиалками. Множество птиц гнездится в зеленых ветвях... Недавно я слышал, что души великих героев после смерти отправляются не в Аид, а в Елисейские поля, лучше которых нет места под небом. Если это правда, то Огигия подобна Елисейским полям, но твой муж вкушает там блаженство при жизни... Ты не должна слишком строго судить его за это, Пенелопа.

— Ты видел его?

— Да. Он устроил пир в нашу честь. Его прислужницы накрыли столы в просторном гроте. В очаге пылали душистые кедровые поленья и благовония. А вино из местного винограда было подобно сладчайшему нектару... Он сказал, что Калипсо — это дочь Атланта, который держит небесный свод на далеком западе. Они вместе вкушают нектар и амброзию, и он достигнет бессмертия вместе со своей божественной супругой... Еще он сказал, что мечтает вернуться на Итаку, но Калипсо не отпускает его — по воле бессмертных богов Олимпа...

— С каких пор мой муж стал слушаться женщину? Боги сжалятся над ним, и он вернется.

— На Огигии не знают мореплавания.

— Он построит корабль или плот. Он уплывет с заезжими мореходами...

— Что мешало ему сделать это раньше? Что мешало ему уплыть вместе со мной? Он не вернется, Пенелопа.

— Что еще он говорил? И где его спутники? Когда он отплыл с Ээи, с ним было сорок четыре человека.

— Увы, они погибли... Я не стал говорить об этом их отцам, матерям и женам. Я никому не говорил о своем посещении Огигии, кроме тебя, Пенелопа. Я боялся, что предательство царя вызовет возмущение на Итаке и люди недостойные попытаются захватить власть... Когда ты выйдешь замуж и у нас появится новый царь, я все поведаю итакийцам, чтобы они могли свершить обряды и обеспечить загробный покой душам погибших.

— Что еще говорил тебе Одиссей?

— Он сказал, что после того, как они отплыли с Ээи, им пришлось посетить преддверие Аида, чтобы вопросить душу прорицателя Тиресия Фивского — так велела Цирцея. Они пересекли течения Океана и сошли в царство мертвых. Там Тиресий поведал, что Одиссея и его спутников преследует своим гневом Посейдон — ведь они ослепили его сына Полифема. Провидец также предупредил, что итакийцам следует остерегаться священных быков Гелиоса, пасущихся на острове Тринакрия. Если они смирят свой голод и не тронут быков, то после долгих испытаний вернутся в отчизну. Если же они не удержатся от соблазна, то погибнут все, кроме Одиссея. Он же попадет на Итаку через много лет и вновь покинет ее надолго. Ему будет суждено по воле богов отправиться в путь и странствовать до тех пор, пока он не найдет людей, не знающих мореплавания. Лишь когда Одиссей встретит человека, который, увидев весло у него на плече, спросит, что за лопату он несет, твой бывший муж сможет воткнуть весло в землю, принести богатые жертвы Посейдону и другим богам и наконец вернуться на родину...

— Значит, он все-таки вернется?

— Пенелопа, я не спускался в Аиде и не беседовал с Тиресием Фивским. Я знаю об этом лишь со слов твоего бывшего мужа, а его словам, как ты и сама знаешь, не всегда можно верить. Я не осуждаю Одиссея — он внук Автолика и потомок Гермеса, быть может, боги дозволили ему лгать. Но я не знаю, что за хитрые цели он преследовал, когда рассказывал мне о полученных предсказаниях и о своих странствиях. Даже если поверить и ему, и Тиресию, возвращение Одиссея на Итаку будет нескорым, а пребывание на ней, возможно, недолгим... Но я думаю, что он не вернется. Огигия — прекрасный остров. У них с Калипсо уже есть сыновья...

— Как погибли спутники Одиссея? Почему он один остался жив?

— Одиссей рассказал мне много невероятных историй. Я не знаю, можно ли им верить, достойная Пенелопа. Но ты вправе знать обо всем, и тебе самой решать, правда это или нет... После того как Одиссей и его спутники вернулись из Аида на остров Цирцеи и собрались плыть в сторону Итаки, она предупредила, что на их пути обитают сладкоголосые сирены. У них тела птиц и женские головы, и они чаруют мореплавателей своим пением — берег возле обиталища сирен усеян человеческими костями. Цирцея велела, чтобы спутники Одиссея залили себе уши воском, а его самого привязали к мачте и не отпускали, пока опасный остров не останется позади. Так твой муж стал единственным из смертных, кто слушал пение сирен и остался жив.

— Аргонавты слышали его сквозь рев шторма... Лаэрт рассказывал.

— Не знаю... Далее Одиссею предстояло выбрать один из двух путей. На первом его подстерегали страшные бродячие утесы Планкты — их трудно миновать не только по воде, но даже и по воздуху. Здесь случается пролетать голубям, которые несут амбросию на Олимп, и один из них неизбежно гибнет, пролетая между коварных скал, — Зевсу приходится каждый раз заменять его новым.

— «Арго» миновал Планкты — ему помогли Нереиды.

— Быть может... Однако твой муж не захотел рисковать. Он избрал другой путь: по проливу, у берегов которого его подстерегали два чудовища, Сцилла и Харибда. Харибда трижды в день поглощает морскую воду вместе с плывущими по ней кораблями и трижды извергает ее обратно — у берега, где она живет в подводной пещере, кипят страшные водовороты и волны... Сцилла прячется на высоком утесе на противоположном берегу. У нее двенадцать ног и шесть длинных шей, на каждой из которых сидит голова, полная острых зубов. Этими зубами Сцилла хватает все, что проплывает мимо ее утеса: рыбу, дельфинов, морских чудовищ Амфитриты... Ей не под силу утащить корабль, но она может выхватить из него шестерых гребцов, а если корабль промедлит, то она повторит свое нападение. Сражаться с нею бесполезно, ибо она бессмертна, как боги.

— Там и погибли шестеро итакийцев?

— Да... Я должен сказать тебе, Пенелопа, что есть и третий путь, который позволил бы миновать и Планкты, и Сциллу с Харибдой, — этим путем совсем недавно прошел Эней, бежавший из горящей Трои. Предсказатель Гелен предупредил его об опасности, и он обогнул остров Тринакрия с юга, чтобы сберечь своих людей^[27]. Но это долгий путь, и Одиссей не захотел задерживаться...

— Он спешил на родную Итаку.

— И оказался на Огигии... Впрочем, его люди так или иначе были обречены. Одиссей не стал предупреждать их о Сцилле, но об опасности, которая ждала на Тринакрии, он предупредил. Он запретил им охотиться на стада принадлежащих Гелиосу быков. Но боги не дали итакийцам попутного ветра. Целый месяц в море свирепствовали Нот и Евр, и у путников не осталось пищи. В конце концов Еврилох, в отсутствие Одиссея, предложил нарушить запрет, и они зарезали нескольких священных коров. Мясо, нанизанное на вертела, мычало, словно живое, а содранные шкуры ползали по земле, но это не остановило нечестивцев. Оскорбленный Гелиос потребовал у Зевса немедленной кары для всех, кто принял участие в трапезе, угрожая в противном случае сойти с неба под землю и светить лишь для жителей Аида. Тогда разгневанный Зевс обещал поразить молнией корабль итакийцев, как только он окажется посреди винно-чермного моря.

— Так и случилось?

— Да. Всех спутников Одиссея смыло волнами. Шторм сорвал с корабля дощатую обшивку, но твой бывший муж сумел привязать мачту к килю и ухватиться за них. Девять дней волны носили его по морю. Бревна, на которых он плыл, заглотила Харибда, но он сумел ухватиться за смоковницу, нависающую над берегом, и продержался на ней до тех пор, пока чудовище не стало извергать воду обратно. Тогда он прыгнул вниз и вновь оказался на обломках своего корабля... В конце концов волны пригнали Одиссея к берегам Огигии, и он встретился с Калипсо.

— Фидипп, скажи мне правду. Ты веришь всему, что рассказал Одиссей?

— Не знаю, Пенелопа... Я слышал, что один из ахейцев, отплывших с ним с берегов Геллеспонта, уцелел. Это Ахеменид, сын Адамаста. Одиссей забыл его в пещере Полифема и не стал возвращаться за ним... Он влачил жалкое существование в стране циклопов, пока его не подобрал проплывавший мимо Эней. Вместе с Энеем он осел на берегах Тибра. Ахеменид бывает в Кримиссе у Филоктета, он рассказал ему про бойню в пещере Полифема, и это значит, что по крайней мере часть из необыкновенных приключений твоего бывшего мужа — правда. Во всяком случае, одно несомненно: все спутники Одиссея, кроме Ахеменида, погибли, а сам он живет на Огигии вместе с Калипсо.

Фидипп замолчал и погладил меня по руке.

— Я не требую от тебя немедленного ответа. Но ты поразмысли обо всем, что я тебе рассказал, разумная Пенелопа.

— Кому еще ты говорил об этом?

— Никому. Я не хотел, чтобы вся Итака потешалась над тобой и твоей поруганной верностью. Я и тебе не стал бы говорить, если бы...

— Я благодарна тебе, Фидипп. Поклянись, что ты никому ничего не скажешь. А я... Я сделаю то, что ты велишь. Только дай мне несколько дней...

— Я клянусь, что сохраню эту тайну, если ты дашь Итаке нового царя. Если хочешь, я принесу тебе клятвы у алтаря, скрепив их положенным жертвоприношением.

— Не надо, я верю тебе... Она красивая?

— Калипсо? Обычная нимфа.

— Значит, красивая...

Фидипп молча встал, поклонился мне и вышел из мегарона.

Да будь ты проклят, Одиссей Лаэртид, царь Итаки. Да будь ты проклята, Афина Паллада.

На Итаку приплыл неожиданный гость — Неоптолем, сын Ахиллеса, и я принимала его в своем дворце. После окончания Троянской войны он завоевал область молоссов в Эпире и стал моим соседом: его владения на материке граничат с владениями моего отца. Сейчас он плыл во Фтию, чтобы вернуть царство, утраченное его дедом Пелеем. Неоптолем возглавлял большую флотилию, но его люди в основном расположились на берегу или же в домах других знатных итакийцев. И лишь сам Неоптолем с несколькими ближайшими друзьями пожелал стать гостем Одиссея — он не знал, что тот не вернулся на Итаку.

Я принимала гостей в мегароне и села за стол вместе с ними. Неоптолема сопровождала изумительной красоты женщина в богатых одеждах, с нею были несколько рабынь. Я спросила у гостьи, желает ли она сидеть в общей зале с мужчинами или хочет отобедать в отдельной комнате, и та ответила, что предпочитает уединение. От еды она отказалась, но я все же велела рабыням отнести ей вина, мяса и прочих кушаний.

Когда гости насытились, когда были заданы все приличествующие случаю вопросы и получены ответы на них, я спросила Неоптолема, как имя его достойной супруги. Юноша рассмеялся и ответил, что супругой его со временем станет Гермиона, дочь Менелая и Елены. Царь Спарты обещал ему дочку еще под стенами Трои, и теперь Неоптолем ждет возвращения Менелая из Египта, где тот, по слухам, путешествует. Что же касается спутницы Неоптолема, это была рабыня, троянская пленница по имени Андромаха — вдова Гектора.

При разделе добычи она досталась сыну Ахиллеса, и тот сделал ее своей наложницей. Андромаха родила ему сына, названного Молосс. Но делать рабыню женой и царицей Неоптолем не собирался.

Я вспомнила песнь аэда, в которой рассказывалось о любви Гектора и Андромахи, об их прощании возле Скейских ворот, и у меня на глаза навернулись слезы. Как только в разговоре возникла пауза, я покинула мегарон и поднялась в комнату гостьи.

Андромаха лежала на кровати, отвернувшись к стене, на столе стояли нетронутые кушанья. Все светильники, кроме одного, были погашены, и четкая тень пленницы отпечаталась рядом с ней на стене казалось, что женщину обнимает лежащая за нею темная фигура.

При моем появлении Андромаха обернулась и встала — быть может, она считала, что рабыня должна приветствовать царицу? Я взяла ее за руку и хотела усадить в кресло, но она отдернула руку — как мне показалось, с отвращением.

— Почему ты не хочешь воспользоваться моим гостеприимством, достойная Андромаха? Я буду рада разделить с тобой трапезу.

Пленница стояла, опустив голову. Потом подняла глаза, и я прочла в них откровенную ненависть.

— Мне никогда не бывать гостьей в доме Одиссея Лаэртида...

Она ненавидела победителей Трои. Я тоже не питала теплых чувств к троянцам. Но она была пленницей, а я — царицей, и мне надлежало проявить милосердие.

— Андромаха, в том, что Илион пал, виновны боги, а не люди. Мы обе женщины, мы обе потеряли близких на этой войне... Мой муж ахеец, и я тоже ахеянка. Но война давно закончилась, и ты делишь ложе с ахейцем Неоптолемом. Почему же ты не хочешь разделить трапезу со мной?

— Потому что из всех ахейцев больше всего мне ненавистен проклятый Одиссей, сын Лаэрта.

— Что сделал тебе мой муж?

— Ты хочешь знать, что? Ты, его жена? Ты действительно хочешь, чтобы я рассказала тебя все?

— Да... Но помни, что сейчас я хозяйка этого дворца, где Одиссея не видели уже шестнадцать лет. И ты пользуешься моим гостеприимством, а не его. И что бы ты ни собиралась мне рассказать, я прошу тебя сесть и выпить вина, и съесть мяса. Ты проделала долгий путь, и тебе нужны подкрепление и отдых. Потом я выслушаю тебя.

Андромаха отступила к стене и стала, касаясь головой щита, обитого медью. Отблески пламени и отблески меди играли на ее лице, и я невольно подумала об уничтожившем Трою пожаре, свидетельницей которого была эта женщина. Что довелось ей пережить в ту страшную ночь?

— Сядь же...

— Слушай, Пенелопа... Троя пала... стараниями твоего мужа. Я не виню его — шла война, и троянцы точно так же уничтожили бы Микены и Спарту, будь у них такая возможность... Мой отец и семеро моих братьев погибли от руки Ахиллеса Пелида. А потом Ахиллес сразил моего Гектора. Он привязал его тело к колеснице и волочил по земле, а я стояла на башне и смотрела... Мой свекор погиб от руки Неоптолема — тот отрубил ему голову, когда старик цеплялся за жертвенник, собрав вокруг себя дочерей и внучек... Теперь я — наложница сына Пелида.

— Такова война, Андромаха.

— Да, такова война. Но потом война закончилась, и победители стали делить добычу. Моя сестра Поликсена... Говорили, что Ахиллес был влюблен в нее, что он готов был пойти на переговоры с троянцами после того, как увидел ее на городской стене. Это могло бы положить конец войне. Но Ахиллес погиб. И теперь ахейские вожди решили принести Поликсену в жертву павшему соратнику. На этом настоял Одиссей...^[28] Ты знаешь, Пенелопа, что в Аиде обитают бесплотные тени, которым не нужны ни рабы, ни наложницы. Зачем же Одиссей сделал это? Разве мало крови пролилось при взятии Трои? Не одного Ахиллеса — весь Аид можно было напоить этой кровью. Но твой муж жаждал большего... Он сам оторвал Поликсену от матери, приволок к кургану Ахиллеса и отдал Неоптолему... А тот выступил в роли жреца... Я делю ложе с убийцей не только моего свекра, но и моей любимой сестры... Это сделал твой муж, Пенелопа.

Что я могла сказать ей! Впрочем, я многое могла сказать этой женщине про Одиссея. А она продолжала:

— У меня был сын от Гектора, Астианакт, — ему было два годика, когда пала Троя. И вот на собрании ахейских вождей Одиссей настоял, чтобы ребенок был убит... Он хотел искоренить семя Гектора, чтобы никто и никогда не смог отомстить ахейцам за пролитую на берегах Геллеспонта кровь. Многие цари пришли в ужас от этого предложения. Но Одиссей убедил их, и ребенка вырвали из моих рук и сбросили со стены. Лаэртид сам сбросил его. Сбросил туда, где год назад Ахиллес проволок труп его отца. А я стояла на стене, разрушенной стене своего города, и смотрела...

Андромаха подняла на меня ненавидящие глаза.

— Да падет проклятие богов на этот дом! Да будь он проклят, Одиссей, сын Лаэрта.

Андромаха умолкла. Мне было больно, очень больно. Я ненавидела эту женщину. И в то же время жалко ее было... Мы долго стояли молча. Потом я сказала:

— Твое проклятие давно исполнилось, Андромаха. Сын Одиссея слаб разумом, и ему никогда не стать воином и царем. Жена Одиссея ненавидит своего мужа. А сам Одиссей скитается на чужбине, и, вернувшись, он застанет на Итаке свой разоренный дом и опозоренное ложе.

Я сказала Андромахе то, что сказала. И я не откажусь от своих слов даже перед алтарем. И все же... Что такое ненависть? Я не знаю, как назвать то чувство, которое я испытываю к Одиссею...

Неоптолем и его спутники уплыли на следующий день. Я не удерживала их, но сделала Неоптолему богатые подарки, как того требует обычай.