Мой рыжий дрозд

«Я родился у озера Эрн…»

Радость. Покой.

Счастье и власть.

План-Б.

Жизнь, она дана нам для счастья.

Кэвин.

Лицо. Об-лик. Об-личье. Лич-ина. Лич-ность.

Глаза мои видят.

Кэвин, ты помнишь те дни? Ты помнишь острова? Ты помнишь, как мы говорили по-ирландски? Ты ведь говорил очень неплохо. И вообще, ты мне очень нравился, Кэвин. Честно!

В то лето Кэвину было уже пятнадцать, но он казался как-то одновременно и старше, и моложе. На вид — скорее моложе, но рассуждал иногда совсем как взрослый. И говорил по-ирландски тоже по-взрослому, длинными фразами, с яркими выражениями. Видно было, говорит он по-ирландски не для того, чтобы показать, как хорошо выучил язык, а просто потому, что для него это естественно. Может быть, именно поэтому Шемас так привязался к нему. Они с Кэвином проводили вместе много времени, обсуждали других мальчиков, рассказывали друг другу разные истории. У Кэвина всегда существовало обо всем свое мнение, но при этом он почему-то считал себя глупым и никогда не высказывал его при всех. Только Шемасу иногда удавалось узнать, что он думает на самом деле. Потом Шемас понял: за подчеркнутым, утрированным самоуничижением стоит упоенное любование собственным внутренним превосходством над другими. Но все равно с Кэвином интересно. А может, именно поэтому. Когда ему самому было пятнадцать, он был совсем другим. Очень нерешительный и робкий, постоянно стремился показать, что он умнее всех. Не от этого ли все его последующие беды?

Михал…

Он надеялся занять место Кэвина. Но он на этом острове был впервые, по-ирландски не говорил, во время занятий только всем мешал. Куда ему до Кэвина… К тому же, Михал будто не слушал никого вокруг себя, не хотел слушать, что ли? Казалось, знакомства с самим собой ему вполне достаточно, и он даже не пытался заглянуть в душу кого-нибудь другого. О чем он думает, когда начинает так паясничать, часто спрашивал себя Шемас, но не находил ответа.

Ради Большого Праздника открыли зал. Все ждали чего-то необычайного и готовы были вообще не ложиться до утра.

— Эй, Шемас, неужели и сейчас вы будете заставлять нас говорить только по-ирландски?

— А зачем же я вас учил?

— Ой, хочется отдохнуть!

— Да, Шемус, сколько можно, правда, прямо язык уже не ворочается.

— Особенно у тебя, Михал.

Ну что же, отдыхать, так отдыхать. Эй вы, защитники родной культуры, опять пора браться за оружие. Итак, Большой Праздник.

Последний вечер. Все так ждали его. В центре большого зала возвышался ударник, специально приехавший ради такого случая из города. Он сидел где-то на недосягаемой высоте, весь переливающийся под искрами разноцветных лампочек, полулегально заимствованных из местной дискотеки. Да, чужеземная культура, что ни говори, крепко держит в своих тисках нашу молодежь. Ужасно, правда? (Заранее снимаю с себя ответственность за безвременную кончину тех защитников родной культуры, которые, прочтя эти строки, кинутся в воды Лиффи.) А что буйет, когда они вернутся домой?.. Заранее предупреждаю: я не являюсь тайным агентом Рональда Рейгана, который платит мне за то, чтоб я на страницах своего грязного пасквиля очернял нашу прекрасную молодежь. Да и не такие уж они плохие на самом-то деле. Разве мы были чем-то лучше? Вот разве что Михал…

А где же Кэвин? Пора, наверное, приводить в действие План-Б.

Салли Хоулм.

Надо же, все опять упирается в нее. Мало того, что этот размазня Патрик всю жизнь вспоминал о ней, так и Гильгамеша угораздило опять на нее наткнуться и, мало того, влюбиться в нее! В старуху! Значит, есть в ней что-то. Я, когда начинал писать, и не думал, что придется уделять ей столько внимания. Но раз уж она так всюду лезет, придется поручить ей какое-нибудь важное дело.

У Салли кружилась голова. Вся жизнь ее превратилась в нервное ожидание неких событий, которые все изменят и вернут ей прожитые впустую годы. Как-то Лиам привел к ней свою подружку, кажется, ее звали Анна. Та показалась Салли просто смазливой дурочкой, и она мягко дала Лиаму понять, что больше ее приводить не стоит. Теперь же Салли сама искала встречи с этой Анной, надеясь почерпнуть в разговорах с ней зерна житейского опыта, которого сама была лишена. Она внимательно смотрела, как держится девочка, как говорит, что ей нравится, а что нет. Ведь ей самой предстояло стать четырнадцатилетней, а быть молодой, как решила Салли Хоулм, пообщавшись со своей новой подружкой, тяжелый труд.

В один прекрасный день Салли решилась. Оставив на двери записку «Скоро вернусь», она отправилась в больницу к доктору Макгрене. Очень долго не могла поймать такси, потом наконец села в какую-то машину, которая ехала ужасно медленно, доктора тоже искала очень долго. Когда Салли предстала перед Шамашем, у нее был такой измученный вид, что он принял ее за больную, прибывшую на госпитализацию.

— Я назначил вам сегодня прийти? — спросил он, пытаясь вспомнить, где мог видеть это сморщенное лицо. — «И с печенью, конечно, у нее не все в порядке», — добавил он мысленно.

— Нет. Я хочу поговорить с вами.

— О чем? Простите, но я очень занят, — надменно вскинул он брови.

— О Гильгамеше…

Он побледнел и молча показал ей рукой на стул. Она села и, вздохнув, начала сбивчиво говорить. После первых же ее слов Шамаш пришел в ужас: этот мальчишка посмел рассказать ей обо всем! Да как у него язык повернулся?! Ладно, сам он, Шамаш, тоже был вынужден посвятить в эту тайну нескольких человек. Но ведь, в конце концов, это его тайна, он все придумал, все исполнил. А она? Шантажировать пришла?

— Я не понимаю, чего вы хотите от меня? — спросил он, еле сдерживая подступающий к горлу крик.

— Но ведь я уже вам сказала… — Она говорила тихо, опустив голову и перебирая пальцами край жакета. Да… Она хотела совсем немногого…

— Поймите, — Салли подняла голову, — так все получилось. Вы просто должны это сделать. Я сохраню все свои чувства и в новом облике, ведь он же их сохранил. Это необходимо нам обоим.

До Шамаша наконец дошло. Потрясенный, смотрел он на Салли, не зная, что ответить. Испугался, что не сумеет повторить свою операцию на женском организме, который, как он знал, устроен гораздо сложнее. Но, с другой стороны, ему было интересно еще раз проверить собственные выводы. Он покраснел и начал тяжело дышать.

— Ну, сейчас, — выдавил, — еще не время говорить об этом. У меня ведь нет второго тела. Да и не всякое тут подойдет. И еще многое надо.

— Скажите, что именно нужно? — Она говорила так решительно, что он понял, робкая эта старушка не остановится ни перед чем.

— Ну… Как бы объяснить… Тут дело и во мне самом… Должен быть какой-то внутренний импульс, ощущение жизни в пальцах… И, конечно, второе тело. Тело девочки лет четырнадцати, не старше и не младше, чтобы череп уже был достаточно большой. И, как понимаете, не должно быть никаких телесных повреждений. Она должна умереть внезапно, но каким-то естественным способом… Притом не хотелось бы вступать в конфликт с вашими законами. Так что, если все эти условия будут соблюдены, и мне привезут какую-нибудь еще тепленькую хорошенькую девочку с мозговой травмой, — он хитро улыбнулся, — я вас непременно извещу.

— Что же, спасибо и на этом. Буду ждать. Я совсем не боюсь. Вам та операция так чудесно удалась, что я твердо уверена в успехе ваших последующих опытов.

— Ну, когда будете убивать подходящую девочку, смотрите, особенно ее не повредите, а то трудно будет работать.

Она побледнела.

— Вы просто негодяй! — Она задыхалась. — Я никого не собираюсь убивать. Зачем я только пришла к вам?! Но, обещаю, больше вы меня не увидите. И… — ее голос дрожал, — и Гилли вы тоже никогда больше не увидите!

— Извините, я просто неудачно пошутил.

— Если у вас там на Востоке принято так шутить, то я не удивляюсь, когда все там только и знают, что резать друг друга. А у нас тут жизнь строится на уважении к душе и телу ближнего.

— И у вас, разумеется, никто никого не убивает?

Салли возмущенно молчала.

— А если честно, — Шамаш встал и подошел к окну, — я ведь ничего такого не сказал. Почему вас так ужаснула сама мысль об убийстве? Я не раз убивал людей на операционном столе, ничего страшного в этом не вижу. И на вашем месте не делал бы оскорбленное лицо, а подыскал подходящую девочку и привел ее ко мне. Если уж вы не решитесь или не сможете проломить ей череп, я это готов проделать сам. А сейчас идите и подумайте о том, что я сказал вам. Подумайте о Гилли, о вашем будущем, взвесьте все. За жизнь, моя милая, надо бороться, а за вторую — особенно.

Салли Хоулм быстро вышла, хлопнув дверью. Шамаш зло рассмеялся ей вслед.

Когда Гилли наконец смог вернуться в класс, урок ирландского уже подходил к концу. Все пыхтя переписывали с доски какие-то длинные фразы, а Шемас стоял у окна и ковырял в носу.

— Вот! Смотрите! — Вынув из носа палец, он ткнул им в сторону Гилли, который бочком пробирался на свое место. Все подняли головы. — Вот! Именно такие прически мы все носили, когда играли в панк-группе «Горячая блевотина». Эх, молодость! — И он быстро вышел из класса. Через несколько секунд зазвенел звонок.

Приглаживая на ходу растрепанные Хумбабой волосы, Гилли вышел в коридор.

— Он тебя за волосы драл, да? И бил? — радостно спросил Лиам.

— Пусть только попробует!

— Слышали, Шемас в панк-группе играл? — Эдан был взволнован. — А мы что же? Давайте все втроем…

— И Анну возьмем, она будет петь, — подхватил Лиам.

— Ее зачем? — Эдан, казалось, обиделся. — Я сам могу петь.

— Ну, будет как бы сексуальный символ.

— Только символ? — ехидно посмотрел на него Гилли. После занятий отправились на задний двор, чтобы все как следует обсудить. Самое главное, как они решили, придумать группе подходящее название.

— А может «Новая горячая блевотина»? — нерешительно предложил Эдан.

— Это никто не поймет, — спокойно сказал Лиам. — Нет, тут бы не промахнуться.

— Название должно вызывать дрожь и недоумение. В этом секрет успеха, — добавил Гилли.

— «Анна и негодяи».

— Нет, нет. Сейчас… — Гилли вскочил. — Тут должно быть что-то неправильное, парадоксальное. «Черное молоко», «Рыжий дрозд»… Или не так прямо. И должно быть что-то про нас, чтобы сразу видели направление.

— «Лекарство на погибель»? — предложил Лиам.

— Ну… что-то близкое… Ой, я знаю. «Алтерд бойз», «Иные парни», ну, в смысле, которые возродились к новой жизни. Мол, наша музыка возрождает.

Эдан пожал плечами. Название ему не очень понравилось, по Лиама оно привело в восторг, и Эдану пришлось сделать вид, что он тоже находит его очень удачным.

— Ну, — сказал Гилли, опять садясь, — а кто из вас умеет на чем-нибудь играть?

Большой Праздник. Зал полон. Шемас долго продирался сквозь толпу, скачущую и размахивающую руками, пока наконец не нашел Михала. Тот сидел у стены рядом с какой-то девочкой, залихватски обнимая ее за талию. Шемас сел рядом.

— Ты не забыл, Михал, что мне надо тебе кое-что рассказать? — Он загадочно улыбнулся.

— Давайте, валяйте, рассказывайте.

— Правда, приятная мелодия?

— Что?

— Нет, ты меня должен слушать внимательно. Но что-то я Кэвина не вижу, а без него не смогу рассказать.

— Он тут при чем? Меня от этого вашего Кэвина просто тошнит.

— Во всяком случае, я должен сначала поговорить с ним. Так что до скорой встречи! — Шемас встал и скрылся в толпе танцующих. Михал растерянно проводил его глазами, но вскоре мысли переключил на сидящую рядом девочку и быстро забыл о странном поведении столь ненормального учителя. Уткнувшись носом в ее шею, он начал поглаживать свободной рукой (другой рукой, как вы помните, он обнимал ее за талию) обтянутое джинсами бедро, яростно сопя при этом от гордости. Что ему было теперь до всего этого ирландского языка и всяких там дроздов?

В зале было душно. Шемас вышел на улицу и медленно зашагал к озеру. А может, зря он все это затеял? Над поверхностью воды еще догорала пунцовая полоса. К берегу подплыли две лодки, и рыбаки, тихо переговариваясь, стали быстро доставать тяжелые мешки. Ах, официально ловля лосося уже запрещена. Одна из рыб вырвалась из своего дерюжного плена и, шумно хлопая хвостом, устремилась к воде. Чертыхнувшись, рыбак схватил весло и профессиональным четким ударом размозжил ей голову. Шемас, вздрогнув, отвернулся.

Отвращение. Именно это испытывала она вечером, сидя у камина и вспоминая разговор с доктором. И зачем она пошла к нему? Как он мог говорить такие вещи? Лучше бы уж сказал, что у нее рак легких. Кстати, подумала она, с раком легких ей легче было бы решиться. Нет, она потрясла головой, сейчас главное — спасти мальчика от влияния этого ужасного человека. Но как? Салли закрыла лицо руками и заплакала. Ей было страшно. Внезапно перед ее глазами ясно предстало лицо отца, малиновое, раздувшееся, с выпученными глазами и высунувшимся языком. Салли увидела его тогда еще издали, подъезжая к дому на велосипеде. Он мерно покачивался на ветру, свисая с балкона второго этажа. Салли быстро вошла в дом, поднялась наверх и перерезала веревку. Тело упало с трехметровой высоты. Потом, подавив в себе брезгливость, она осторожно сняла веревку с его шеи. Врач тогда даже не стал осматривать его. Все знали, что он пил, никто не удивился, что он, пьяный, упал с балкона. Но пьян-то он тогда не был… А вот опять отец. Держит ее на руках, маленькую, розовую, она смеется и машет рукой кому-то, кто подъезжает к ним на высокой серой лошади. Это дед. Лошадь скачет, дед скачет, и Салли скачет у отца на руках, хоп-хоп, хоп-хоп! Отец подбрасывает ее и ловит. Смеющееся лицо, крепкие, надежные руки… И Патрик… Он вернулся к ней…

Но разве это ее Патрик? Салли улыбнулась. Нет, это какой-то совсем другой человек, смелый и решительный. И, задумав быть вместе с ним, она тоже должна стать не менее решительной и храброй. Вспомнив теперь о том ужасном случае в ее саду, Салли ясно поняла; того бедного мальчика убила она. Но мысль эта, как ни странно, вызвала у нее не ужас, а скорее гордость: вот и я, мол, смогла совершить убийство, и если бы не оно, лежал бы сейчас мой Патрик в могиле. Конечно, это произошло случайно, она не виновата, что он упал головой прямо на те прутья… Но ведь произошло… Она просто хотела удержать его, потому что он вдруг напомнил ей Патрика. Но это и был он. Патрик, когда покинул ее, не объяснил ничего, не подумал, каково ей будет без него. А она, она продолжала ждать его, и в этом была ее месть и ее сила.

И только пройдя через Смерть, он очистился от своего греха и смог вновь предстать перед ней. Но не значит ли это, что и она должна идти ныне тем же путем? Не об этом ли говорил доктор? Он, он знал, о чем говорить с ней. Нашел слова, которые как раковая опухоль, стали прорастать в ее сознании. Полная решимости и любви, Салли Хоулм была готова к действию.

Она встала. Да, она готова. Ее долг вырвать ее милого мальчика из рук этой дуры Анны, еще смеющей рассказывать ей о нем, и взяв его за руку, повести по широкой дороге жизни, в поисках вечности. (Как все-таки в этих ирландцах много романтики, ужас просто!)

Не надо думать, что Салли Хоулм так легко решилась на это убийство. Конечно, она колебалась, сомневалась, пугалась временами. Конечно, ей жаль было девочку, красивую, здоровую, ловкую, не подозревающую, какая жестокая и страшная участь ей предназначена. Но, взвесив все и поняв, что другого выхода просто не существует, она была вынуждена признать, что доктор прав.

Проблема выбора подходящей кандидатуры была решена Салли очень быстро: Анна! Девочка могла бы, наверное, гордиться этой честью, если бы о ней узнала. Внешне Анна вполне привлекательная, легко и уверенно двигается, хорошо танцует. Многие мальчики влюблены в нее. И, что заставило Салли принять окончательное решение, она нравилась Гилли.

После гибели Бродяги забросили спиритизм. Мальчики боялись, что первым, кто посетит их, будет он сам, получивший наконец ответ на свой вопрос: когда надо умирать. Теперь их занимало другое: репертуар. Лиам, Эдан и Гилли, вызывая понятное возмущение соседей по комнате, часами слушали записи рок-ансамблей, пытались найти свое направление. Постепенно намечалась программа: ее гвоздем должна стать песня «Отвращенье чрез наслажденье», отражающая наконец-то найденное направление нового ансамбля; главным блюзом будет полученная от дружественной рок-группы «Сын дерьма» песня «Разве это тепло?» философского содержания; «Маленькая лодочка» — бодрый танцевальный ритм, пусть его запоминают и напевают потом слушатели после концертов, но коронным номером должны пойти песни «Тарантул» и «Дикий козел», гремящие, полные темперамента и сексапила, вызывающие наркотический эффект, одним словом, сочетающие в себе все то, что привлекает современную ирландскую молодежь. Если, конечно, она не ударяется в политику.

Когда Шемас учился в школе, у него уже была борода. Он даже никаких усилий к этому не прилагал, росла и росла. Жиденькая, конечно. Но все ему завидовали. Его тогда называли «Распутин» и слушались как оракула. Он говорил по-английски почти без этого жуткого ирландского акцента, и над ним смеялись. А потом перестали смеяться, или он стал говорить как все? Лучше уж просто говорить по-ирландски, и чем лучше, тем лучше. Тогда, впрочем, было много парней, которые говорили вполне прилично. Может, он встретит их сегодня вечером? А может, и нет. Лучше бы нет, к чему ворошить прошлое? И похвастаться особенно нечем.

Наконец Шемас увидел Кэвина: он танцевал, высоко подняв руки и вертя головой. Эти телодвижения он, видимо, считал танцем. Какая-то девица, вся в черном, напоминающая английского полицейского в Белфасте, мерно покачивалась рядом с ним, игриво заглядывая ему в лицо и непрерывно жуя резинку. Да, Кэвину сейчас не до Плана-Б. Шемас стал пробираться к выходу, машинально отцепляя от своего свитера худые кулачки какой-то девчонки, которой захотелось потанцевать с учителем, чтобы было о чем рассказать потом в школе. Выйдя, он сел на маленький холмик недалеко от входа. Подошел какой-то парень из местных и молча сел рядом. Кажется, они были знакомы еще с прошлого года.

— Ты чего, Шемас, не заболел? — спросил парень, желая завязать разговор.

— Да нет вроде бы.

— А чего дрожишь?

Шемас смутился.

— Не знаю. Наверное, в зале очень душно, а тут ветер с озера дует.

— Вы завтра утром поедете?

— Да, завтра утром.

— На следующее лето приедешь?

— Не знаю. Это еще так не скоро. Я бы хотел, но мало ли что может случиться. Ты внутрь заходил?

В ответ парень как-то неопределенно пожал плечами.

— А по-моему, неплохо он играет, — продолжал Шемас.

— Кто?

— Который наверху сидит, специально приглашенный.

— Да я как-то не посмотрел…

Открылась дверь, и во двор вышел Михал со своей «возлюбленной». Оба растерянно озирались, пытаясь выбрать место для романтического уединения на свежем воздухе. В тумане резко зазвучала английская речь.

— Эй, Шемас, гляди, они по-английски говорят.

— А я так старался. — Он вздохнул. — Впрочем, девчонка и без ирландского его понимает. Эй, Михал!

— Это вы меня зовете?

— Нет, это не я. Но раз ты вышел сюда хвастаться своим шекспировским языком, расскажи уж нам, что тебе здесь надо.

— Ой, Шемус, ну сегодня же последний вечер, что вы прямо все время ко мне пристаете…

— Все вечера одинаковые, и каждый из них может оказаться последним. А я здесь, между прочим, на работе. В любое время суток. Понятно?

— А вы, кажется, мне хотели еще что-то рассказать.

— Без Кэвина не могу.

— Я пойду, найду его.

— Не стоит, он сейчас, кажется, занят.

— Не больше, чем я.

— Ладно, тогда идите назад в зал. Я тоже сейчас туда пойду.

Михал повернулся и вошел в дом. Девочка мелко семенила за ним.

— Видишь, — вздохнул Шемас, — еще хоть слушаются. На них управу найти, это прямо ужас. А в прошлом году, помнишь, приехала компания бритоголовых? Тоже, сказали, хотят языком заниматься. Я их прямо боялся. А под конец они мне стали угрожать, что бороду насильно сбреют. Я тогда от страха сам сбрил. Хотя, думаю, они бы не решились. Но я на всякий случай и в этом году без бороды приехал. Ладно, пойду в зал. Пока!

Михал сидел прямо у входа рядом со своей девочкой, а Кэвин извивался в танце. Шемас махнул рукой, и Кэвин медленно подошел к нему.

— Ну что, Кэвин, не забыл наш план?

— А что я должен делать?

— Пора проучить того типа. Тебе надо будет просто молча кивать на все, что я буду говорить. Ну, можешь тоже вставлять отдельные реплики, но особенно не старайся, а то вдруг он, может, догадается, что все это розыгрыш. Я тут придумал кое-что…

Он наклонился к самому уху Кэвина и зашептал. Кэвин испуганно отшатнулся:

— Да я ни за что на это не пойду!

— План просто замечательный. Я прямо вскрикнул, когда меня осенило. Вреда ему никакого не будет, но он на всю жизнь запомнит, как всем надоедать. Ты лишь подтверди мои слова.

— Кто этот тип?

— Ты разве не понял, что речь идет о Михале? О ком же еще? Давай, тащи его сюда!

— Ну, этого гада мне не жалко. Тут я готов. Он про вас вообще такие пакости говорил!

— Ну договорились?

— Да хоть сейчас!

— Подожди. Его надо увести одного в какое-нибудь глухое место, потемней. Слушай, сейчас эта музыка кончится, а потом, я знаю, будет блюз «Море наслаждения», очень длинный, у нас будет много времени.

— Готов идти, готов идти, готов идти я… — пропел Кэвин на мотив танго.

Салли Хоулм решилась. Вся ее жизнь, как она теперь считала, была лишь ожиданием той минуты, когда судьба постучится в дверь и спросит: «Вызывали?» И вот минута настала. Тщательно просмотрев все свои ценные бумаги, она присовокупила к ним золотое колечко, которое подарили ей в день совершеннолетия, и большую брошь с изумрудом, оставшуюся от матери. Все это предназначалось доктору Макгрене. Впрочем, сколько он может запросить за операцию, она не представляла.

Надев выходную шляпку, Салли отправилась в больницу. Увидев ее в конце коридора, Шамаш сделал несколько ракообразных движений, но сбежать не решился. Поджав губы, она вплыла в его кабинет и, не дожидаясь приглашения, опустилась в кресло. Шамаш тщательно закрыл дверь и молча встал перед ней. Да, теперь она выглядела еще хуже, под глазами, как он отметил, появились синяки, на щеках резке обозначились сосуды.

— Собрались умирать? А как же ваши планы?

Грубость его слов смутила Салли, и она не сразу нашлась, что ответить.

— Вот, — нерешительно заговорила она наконец, — я и хочу дать вам возможность все поправить, если сможете.

— Ага, так вы, значит, все обдумали?

— Да, и я поняла, что вы были правы. Я готова лечь под нож.

— Но проблема, как я помню, была не только в вас. Вы нашли другое тело?

— Да… Я тут присмотрела… — облекать мысли словесной плотью оказалось гораздо труднее, чем она полагала. — Ей четырнадцать лет. Довольно хорошенькая, неглупая… Ах, да, это же неважно… Ну, фигура. И мне кажется, Гилли уже влюблен в нее.

Услышав последние слова Салли, Шамаш вздрогнул. Сердце его почему-то сжалось и выбило нервную дробь. Он осторожно посмотрел на нее: может быть, старуха заговорила об этом нарочно и теперь ликует в душе, видя его волнение?

— И вы, значит, готовы всадить железный прут в голову этой красотки? — Он попытался взять реванш, намекая Салли на уже совершенное ею убийство, но она, кажется, не поняла намека.

— Железный прут? По-моему, лучше будет ее застрелить. Я, между прочим, неплохо умею стрелять. Сама научилась, когда осталась одна, мало ли что… И револьвер у меня есть.

— Но это ж будет квалифицировано как намеренное убийство, а мне бы не хотелось на суде фигурировать соучастником.

— Нет, нет, — она торжествующе улыбнулась, — слушайте, я все продумала. Когда она будет у меня, я выстрелю в нее, потом открою дверь, разбросав быстро какие-нибудь вещи, и потом выстрелю себе в ноги. Или еще куда-нибудь. Будто вооруженное ограбление, понимаете? Нас привезут к вам в больницу, вы будете настаивать на немедленной операции, девочка официально даже не будет считаться умершей, а мне вот придется умереть. Сердце, например, может не выдержать, ведь такое потрясение… Ну, что скажете?

— Да вам только банки грабить! — Салли улыбнулась, польщенная. — Но, — строго продолжал он, — вы понимаете, стрелять надо очень точно, чтобы был поражен только мозг. Я вам покажу, куда именно лучше всего. Мне ведь предстоит потом буквально ювелирная работа… И стоить все это будет недешево.

— Сколько?

— Мне нужны не только деньги.

— Я смогу дать вам тысяч пять.

— Этого мало.

— Если хотите, составлю завещание в вашу пользу. Я, правда, хотела оставить все Анне…

— Спасибо. Но, повторяю, мне нужны не только деньги. Деньги — это не главное. Вы должны обещать мне кое-что другое, дороже денег.

— Я вас не понимаю. Скажите же прямо.

— Слушайте, — Шамаш помялся, — если все пройдет хорошо и если потом вы с Гилли поженитесь и у вас будут дети, или даже если вы выйдете замуж не за него, а за кого-нибудь другого, — он махнул рукой в ответ на ее возмущенное восклицание, — ну так вот, если у вас родится сын, неважно от кого, вы должны будете отдать его мне.

Она растерялась.

— Прямо как в той сказке. Он ей обещает свою помощь, если она согласится отдать ему своего сына, который еще не родился. Но ведь в сказке надо было угадать имя того карлика. — Салли нервно улыбнулась, — мне тоже придется угадывать ваше настоящее имя? Это, в общем-то, думаю, можно будет как-нибудь узнать. И я, как та королева, сохраню своего сына себе.

— Какая королева, при чем тут мое имя? — Доктор Макгрене, видимо, был плохо знаком с европейским фольклором. — Вы должны будете отдать мне своего сына, ясно?

— Вы хотите его усыновить, как Гилли?

— Нет, совсем не то. Я открыл тайну сохранения жизни, благодаря мне люди смогут жить по двести, триста, пятьсот лет, причем — не влачить существование дряхлых стариков, а жить полной жизнью, накопляя опыт и мудрость. Вы представить себе не можете, как много в нашем мозгу неиспользованных ресурсов, а я их все постепенно от раза к разу буду подключать. Понимаете? Да ничего вы не поймете.

— Вот почему он стал совсем другим… — прошептала она.

Он, казалось, не расслышал.

— А теперь, — возбужденно продолжал он, — представьте себе, что я сам вдруг умру. Кто тогда продолжит дело? Я просто не имею права умирать. Мне нужно постоянно продолжать свое существование, обновлять свой опыт, я буду работать для всего человечества.

— Значит, — сказала она грустно, — вы хотите убить моего ребенка.

— Но почему «убить»? Разве тот мальчик умер? Это вы хотели его убить, а я его воскресил. Вот Патрик действительно умер. Я не убью ребенка, а просто займу его место, как и вы займете место этой Анны, но она тоже будет продолжать жить. Так и скажите себе. А вы сразу «убить». До чего же вы все, ирландцы, смешные, прямо как дети.

— Я не ирл… Послушайте, мне надо опять подумать. Я к этому всему не была готова. Извините.

— Да что тут думать! — Он начал сердиться. — Вы от меня получите лишних шестьдесят лет жизни, можно сказать, бесплатно, а потом, — он улыбнулся, — как постоянная клиентка, допустим, еще столько же. И эту операцию сделает уже как бы ваш сын. Поняли? Вы ведь так замечательно придумали все с этой девочкой, а теперь почему-то застряли на таких простых вещах. Вспомните, вы и во время первого нашего разговора чего-то боялись. А потом сообразили, что я прав.

— Странно все это как-то…

— Конечно, вам странно. — Макгрене вздохнул. — Мы привыкли уничтожать жизнь, а уничтожить смерть нам пока кажется непостижимым. Так?

— Да, наверное.

— Вот что, — он встал со стула и подошел к двери, — идите домой и спокойно все обдумайте. Я понимаю, разговор у нас очень серьезный. Для меня тоже очень важный. — Он открыл дверь, и Салли медленно вышла в коридор. — До свидания. Не спешите, поразмыслите, я буду ждать вас. — Она молча кивнула и побрела к выходу. Он долго смотрел ей вслед.

Гилли.

Гильгамеш Макгрене.

Как много значил он теперь в жизни Салли Хоулм. Но много значил он и для Нинсун-Бонавентуры, для доктора, для Хумбабы, для своих одноклассников. Много значил он теперь и для Анны. Сама того не замечая, она постепенно начинала мерить им свою жизнь, оценивала себя его взглядом, мысленно говорила с ним все чаще и все откровеннее. Когда он пригласил ее войти в группу «Алтерд бойз», она была просто счастлива. С непривычным для нее пылом начала учить песни, отрабатывала с помощью Гилли свою мимику и пластику и даже соорудила себе сногсшибательное платье для выступлений, которое Гилли милостиво похвалил.

Оставалось одно: подходящие инструменты. Все вместе они сумели наскрести лишь фунтов двадцать, но конструктивный ум Гилли и тут сумел найти выход из положения. Он вспомнил про того старьевщика по имени Ур-Зенаби, который продал ему тогда одежду, обувь и все остальное. Уж ему-то тот уступит по дешевке. Но денег все равно не хватало, и, подумав, Гилли решил пойти к Нинсун.

Помявшись какое-то время-, он заговорил о том, что просто не знает, что ему делать, денег нет, а они необходимы, причем не только ему. Он вздохнул и признался наконец, что решил пойти к ростовщику и взять большую сумму в долг под проценты.

Как же ты отдашь? Никак. Я его потом просто убью. Что?! — Сестра Бонавентура прижала руки к груди. Так часто делают. — Гилли надменно приподнял плечи. — Мы про это читали. Он, там, ее убил, деньги взял и где-то спрятал. Он даже нарочно хотел ее убить, понимаете, не только из-за денег. Но потом слабину дал, связался с одной проституткой, в общем, его замели. Понимаете?

Но сестра Бонавентура, видимо, не читала Достоевского. Дрожащими руками она достала из шкафа старый саквояж, на дне которого хранила деньги и ценные бумаги…

Лэди Брэкнелл: В саквояже?!

Да, в обычном саквояже.

…и спокойно спросила:

Сколько? Сто фунтов, — невозмутимо ответил Гилли.

Он взял деньги, кивнул ей и вышел, даже не сказал спасибо. Это ведь ей и не требовалось, она, как считал Гилли, ждала благодарности за свой благородный поступок из каких-то иных, высших сфер. Что для нее его жалкое «благодарю вас». Милый сыночек будет спасен от страшного греха, и спасение — ее заслуга. Да она сама должна была сказать Гилли спасибо за предоставленную возможность совершить доброе дело.

Все, ребята, порядок! — весело крикнул Гилли, выходя из комнаты экономки, и в ответ на вопросительные взгляды торжественно поднял над головой стофунтовую бумажку. Ну, куда теперь? — Эдан заметно волновался. Теперь мы пойдем в центр, в одну лавочку, я в ней был. Там, я думаю, можно кое-чего раздобыть.

Ур-Зенаби встретил их, радостно улыбаясь. Конечно, он помнил Гилли, да и как забыть его после того, как Макгрене рассказал эту удивительную историю о чудесном возрождении из мертвых. Гилли тут же наклонился к его уху и, показывая на Лиама и Эдана, прошептал, что оба — тоже пациенты доктора.

Как, и они?.. — восхищенно воскликнул старый ростовщик.

Гилли поджал губы и значительно кивнул. Ур-Зенаби мгновенно понял его намек, и глаза его заблестели. Да, может, если быть с этим доктором в хороших отношениях… Он суетливо начал вытаскивать из шкафов все, хоть как-то связанное с музыкой.

Глаза мои видят. Наплевать на все.

Стал я что-то таким нервным, просто самому противно. И голова все время болит. И постоянно чувствуешь неприятный запах пота, мойся не мойся. Говорят, это один из признаков начинающейся шизофрении. И глаза мои пусты, как церковь в будний день. И темны…

А ты знаешь, Михал, что Толстой в «Войне и мире» упоминает Джона Филда?^{20} Ты хоть знаешь, кто это?

Помню, как-то вечером мы с Кэвином играли в шахматы. Я выиграл, хотя вообще играю совсем плохо. Наверное, мне в тот вечер просто везло. Да и не в самой игре дело, а в беседе, сопровождавшей ее. Оскар Уайльд писал по-французски. Да. Саломея. (Салли Хоулм.) Он приехал в Дублин с одной женщиной, но она вышла потом замуж за Брэма Стокера.^{21} Хотя, если я ничего не путаю, зачем Оскару Уайльду женщина? Или все это просто слухи? Ага, не зря я тогда о нем вспомнил. Но потом, конечно, заговорили об Ольстере, без этого никогда не обходится.

Они там вообще готовы на все.

Михал, мы, кажется, не с тобой разговариваем. Ваш ход, Шемас.

Их обслужили по высшему разряду. Когда все трое вернулись в школу после посещения пиццерии, в спальне их уже ждали две гитары, три микрофона, две трубы, саксофон, синтезатор и еще какая-то мелкая техника, назначение которой было им не совсем понятно. Все расходы по транспортировке Ур-Зенаби взял на себя. Вернувшись вечером после кино, Михал застал всю компанию за репетицией.

— Боже, я так и знал, у вас все кончится психушкой.

— Нечего завидовать, — спокойно сказал Лиам. — Сам небось тоже хотел бы.

— Да нужны вы мне! — огрызнулся Михал и демонстративно достал какой-то учебник.

— Ладно, — крикнул Гилли, — не отвлекайтесь, давайте еще раз!

Ночью он долго не мог заснуть. Он думал о Салли. Вернее, хотел думать о ней, но привычный образ юной и прекрасной Салли почему-то ускользал. И ее дом, сад становились теперь чем-то неясным, смутным, далеким. Воспоминания юности с каждым днем уходили от него все дальше и дальше, вытесняемые новыми впечатлениями, но он каждый вечер упорно пытался вызвать их в себе, украшая, дополняя, меняя. А потом эта пестрая картина начинала уже без его помощи крутиться перед ним в каком-то безумном калейдоскопе, пока сон не завешивал ее своим мягким бархатным плащом. Он засыпал, чувствуя лишь биение крови в висках, как тогда в больнице, и жизнь, казалось, была готова вот-вот угаснуть в его расслабленном теле. Но он не умирал. Будь проклят этот доктор! Кто его просил?! Гилли шел по какому-то саду, один, вдруг из-за дерева вышла девушка. Салли! — крикнул он. Девушка подняла к нему свое лицо, обрамленное длинными и почему-то мокрыми волосами: это была Анна. Гилли бросился к ней с каким-то ужасом и восторгом. Она протянула к нему руки, и губы их настороженно встретились. «Дай же тысячу сто мне поцелуев, снова тысячу дай, и снова сотню…»

Глаза мои видят. Так будем же друзьями!

Увидеть взгляд истории, посмотреть ей прямо в глаза, вам это когда-нибудь удавалось? Старая рукопись, или копье времен скандинавского завоевания — это все просто. Но История на самом деле вокруг нас, мы ходим по ней, давя ее ногами. А под землей — каналы и невидимые пути. Как-то на улице Анны должны были снести какое-то старое громоздкое здание. Ухнул взрыв, но оно лишь немного покосилось, зато несколько домов через квартал от него повалились как игрушечные. Потом оказалось, что там был какой-то подземный ход и по нему пошла взрывная волна.

А еще, помню, на улице стояла машина. В ней сидел человек и читал газету, долго сидел, наверное, очень внимательно читал. Никому и в голову не могло прийти, что это бомба. Только когда раздался взрыв, стало понятно, что это был манекен. Да, в изобретательности нам не откажешь!

И нечего выставлять ирландцев идиотами из анекдотов. Глаза наши полны скорби, они научились лгать. Не стоит смеяться над этим…

Ну чего тебе, Михал?

«Я родился у озера Эрн…»