Мой рыжий дрозд

Шутка

Время идет. И ничего тут не изменишь. Глаза мои видят. Наплевать на все. Машина «Скорой помощи» едет через мост. Машина болезни. Машина смерти. Ну что тут поэтического?

Темные окна. Загляни в их глаза, ты увидишь там свое лицо, каким оно было раньше, каким оно будет, каким ты никогда не увидишь его.

Смерть. Жизнь. Они лежат на одном ложе.

Почему бы мне следующую книгу не написать по-латыни? Или по-итальянски. Ведь все равно слова наши — ложь, так не все ли равно, на каком языке будут они написаны? Конечно, защитники национальной культуры из Белфаста на меня набросятся и закидают кирпичами и бетонными плитами, так как хороших камней сейчас в городе не увидишь. Наплевать на все. Пусть хоть кто-нибудь из них задумается, не слишком ли дорогой ценой платим мы за… А за что, действительно? За наш язык? За нашу историю? За чувство национальной гордости? Конечно, взорвать грузовик — куда как почетно! Нет, запасись слюной и плюй на все вокруг, если не хочешь сойти с ума.

А я спокоен, мне надо идти дальше…

Утнапишти ему вещает, Гильгамешу:

— Я открою, Гильгамеш, сокровенное слово и тайну богов тебе расскажу я. Шуриппак, город, который ты знаешь, что лежит на бреге Евфрата, этот город древен, близки к нему боги, но запятнал он себя бесчестьем, богов великих потоп устроить сердца склонил он. (Вот вам, защитники национальной культуры, пример волюнтаризма правящей верхушки. А для вас небось увольнение мелкого служащего — уже повод для забастовки.) Гонец их Нинурта ко мне он прибыл, так мне вещал он: снеси жилище, построй корабль, покинь изобилье, заботься о жизни, богатство презри, спасай свою душу! В пятеро суток заложил я кузов, заложил я обводы, чертеж начертил я: шесть в корабле положил я палуб, на семь частей его разделивши. Нагрузил его всем, что тогда имел я, серебром, златом, живою тварью, поднял на корабль всю семью и род мой, скот и зверье степное, всех мастеров я поднял. Я взошел на корабль, засмолил его двери, взглянув напоследок на лицо погоды — страшно глядеть на погоду было. Едва занялось сияние утра, с основанья небес встала черная туча, молнии сверкали в ее середине. Вся земля раскололась, как чаша, что было светлым — во тьму обратилось. Над землей бушевал южный ветер, быстро налетал, затопляя горы, людей настигая, словно войною. Не видит один другого, и с небес не видно людей. Семь дней и ночей бушевала буря, на седьмой день потоп прекратился. Я открыл отдушину — свет упал на лицо мне, я взглянул на море — тишь настала, и все человечество сделалось глиной. Я пал на колени, пал и плачу, по лицу моему побежали слезы. Вынес голубя и отпустил я. Отправившись, голубь назад вернулся. Вынес ласточку и отпустил я. Отправившись, ласточка назад вернулась. Вынес дрозда и отпустил я. Хвала богу, дрозд не вернулся, страшно беспокойным тот дрозд оказался, всем на корабле успел надоесть он. Через семь дней мы берег узрили, на берег вышли, по траве зашагали, радость большая наполнила сердце.

Так ему вещает Утнапишти:

— Увидели боги, что спастись сумел я, увидели это, меня благословили. Поднялся Эллиль, и так вещал он: «Доселе Утнапишти был человеком, отныне ж Утнапишти нам, богам, подобен, пусть живет Утнапишти при устье рек, в отдаленье!» Увели меня вдаль, при устье рек поселили. Счастлив я был и весел сердцем, пока тот дрозд ко мне не вернулся, покоя от него мне ни днем, ни ночью.

Гильгамеш, царь Урука, так ему вещает, дальнему Утнапишти:

— Ты просто здорово рассказываешь. Советую не терять времени и представить все это на конкурс. На ежегоднем летнем фестивале народных сказителей ты будешь выглядеть просто великолепно!

Откуда этот кислый запах? Гадость какая-то. Чем это пахнет? Кажется, похоже на кошачью мочу. Вон он, лежит себе на кровати, будто ни в чем и не виноват. Но куда же он наделал? Коврик сухой… Да, утром машинка стояла на полу у батареи, я, конечно, поленился ее закрыть. Неужели он посмел… прямо в машинку?! Какой цинизм! Да, конечно, и на бумаге остается этот запах… Теперь критики будут упрекать меня за избыток желчи. А я, честное слово, не виноват. Это все он, будут правы критики, рукопись пропиталась желчью, ничего не поделаешь.

Ну, Шемус, я готов, что это у вас за секреты?

— Подожди, Михал, не здесь. Надо найти какое-нибудь тихое место, чтобы нас никто не услышал.

— А какая разница?

— Разница, милый Михал, просто огромная.

Они медленно шли вдоль берега. Наконец, увидев несколько лежащих рядом больших валунов, Шемас сел на один из них и жестом предложил Михалу занять место напротив. Кэвин прислонился к большому камню рядом с Шемасом. Он заметно волновался. Шемас держался гораздо спокойнее, но, когда начал говорить, голос его неестественно вибрировал. Михал был удивлен.

— Давайте выкладывайте, что там у вас. А то я, признаюсь, еще надеюсь вернуться в зал. Я там кое-что оставил, если вы заметили. — Он захихикал.

— Вот что, Михал, — Шемас говорил медленно, тщательно пережевывая слова, — я не собирался рассказывать тебе обо всем, думал, будет лучше. Для тебя же. Но, поверь, ты сам своим поведением меня вынуждаешь. Кэвину тоже не хотелось ничего тебе говорить, он боялся. — Шемас быстро взглянул на Кэвина. Тот опустил голову. — Но я его убедил: лучше все рассказать тебе, ни мне, ни ему от этого вреда не будет, а тебе полезно знать. Просто мы тебя уважаем, не хотим, чтобы ты пребывал в глупом положении.

— Премного благодарен.

— Вот. Я человек искренний, прямой, честный. Мне не хочется, чтобы ты свой жизненный путь начинал со лжи. Вот поэтому и решил я открыть тебе всю правду, чтобы ты знал, что в жизни все не так просто, иногда кажется, что все понимаешь, а на самом деле главного-то и не видишь.

Михал ничего не понимал. Эта торжественная речь заинтриговала и испугала его. Он не думал, что речь идет о чем-то важном. Солнце село, вокруг было совсем темно и очень тихо. Музыка сюда не долетала, и аккомпанементом словам Шемаса был лишь шелест прибоя. Михал украдкой посматривал на Кэвина, надеясь увидеть на его лице привычную усмешку, но тот упорно опускал голову вниз, шурша концом ботинка по мелким камешкам. Между валунами пробивались темные островки заячьей капусты.

— Ты пытался занять место Кэвина. Не спорь, тебе очень хотелось этого. И ты постоянно пытался выяснить, почему мы с ним так подружились в прошлом году. Тебе даже иногда начинало казаться, что ты понял, в чем секрет. Ну если ты действительно понял это, сейчас нам и говорить не о чем. Но, по-моему, на самом деле ты ничего не понял, и поэтому надо тебе раз и навсегда объяснить…

Михал впервые в жизни не знал, что сказать. Открыл рот и молча переводил взгляд с одного на другого, надеясь услышать смех или хотя бы увидеть улыбку. Неужели все это серьезно? Шемас нагнулся и поднял с земли камешек, который Кэвин молча пододвинул ему ногой. Подбросив камешек несколько раз, он начал:

— Да, я должен сказать тебе это. — Он посмотрел на Кэвина. — Понимаю, Кэвин, тебе тяжело. Но мы ведь с тобой решили, что лучше все ему открыть? — Кэвин кивнул. — Итак, Михал, как бы тебе это сказать, мы с Кэвином были очень дружны. Очень близко дружны, ты понимаешь, что я имею в виду? Именно поэтому он надо мной смеялся, просто он хотел свою любовь ну, задушить, что ли. Хотел стать таким же свободным, как я теперь. Я сумел победить это чувство. Но не дай тебе бог пережить такие же страдания. Тут обычно бывает гораздо тяжелей, болезненней, чем с женщиной.

— Кэвин, это правда? — прошептал Михал еле слышно.

Тот поднял голову, посмотрел на Михала, вздохнул и опять уронил голову на грудь. Вздохнув еще раз, заговорил, тяжело роняя слова, будто долго бежал и теперь не может справиться со своим дыханием:

— Да. Все это правда. Шемас честный человек. Все, что он говорит, правда. Можешь быть уверен.

Михал побледнел.

— Вы что? Да вы что? Зачем мне про это рассказываете? — плаксиво протянул он. — Я сейчас в обморок упаду…

— Постарайся не делать этого. Здесь ведь всюду камни, — мягко и участливо сказал Шемас. Он был доволен эффектом своих слов. Теперь надо было просто продолжать в том же духе.

— Я не хочу пугать тебя. Ты со мной под одной крышей провел целый месяц, и я ни разу тебя пальцем не коснулся. Кроме той ночи, когда я немного перебрал. Помнишь? Ты тогда вовремя проснулся, считай, тебе повезло. Я вообще-то стараюсь меньше пить, чтобы держать себя в руках. Кэвин может рассказать тебе, каким я был в прошлом году, когда больше пил. Со мной прямо удержу не было. Но, кроме него — ни с кем! Честное слово! Я тебе это говорю, чтобы мы могли честно друг другу смотреть в глаза и друг друга ува, — жать.

— Уважать? Да на какое уважение вы теперь можете рассчитывать?

— А почему бы и нет?

— А кто первым начал? Кэвин, наверное?

Кэвин, вздохнув, кивнул.

— Да, Михал, я сам Шемаса к этому склонил. Но он был уже готов, я был у него…

— Гады вонючие вы оба! Ну погодите, — он злобно посмотрел на Шемаса. — Вы очень зря мне признались, Я молчать не стану. Сегодня же расскажу все…

— Он знает, — спокойно проговорил Шемас.

— Как знает?!

— Он, в общем, тоже… Не зря же он меня сюда пригласил работать.

— Но… но… — Михал задыхался, — но что же тогда получается? Тут прямо…

— Двадцать процентов мужчин этим занимаются, Михал. Ничего ужасного. Мы никогда насильно не принуждаем, Просто стараемся помогать друг другу, чтобы никаких неприятностей не было. Так что не надейся, тот человек, которому ты или твои родители будут жаловаться, скорее всего может оказаться одним из наших.

— Чертово логово!

— Называй как хочешь. Но в этом «чертовом логове» тебе предстоит провести еще одну ночь. Всего одну ночь.

— Я в дом не пойду!

— Останешься тут ночевать? Смотри, увидит тебя кто-нибудь, лучше уж в доме сидеть.

— А что тут может со мной быть?

— Не знаю. Тут про местных всякое рассказывают. А ты еще по-ирландски как следует не говоришь. Они ведь только и ждут…

— Я спущусь к воде и спрячусь среди камней.

— Чтобы попасть в те подземные пещеры, про которые нам рассказывали? В темноте это проще простого.

— Кэвин! — взмолился Михал. — Спаси меня! Я его боюсь. Я всего тут боюсь. Но его я больше всего боюсь. Мне даже смотреть на него противно и страшно. Я с ним в одной комнате спать не смогу. Я его ночью зарежу, честное слово.

— А что ты от меня хочешь? Ты ведь слышал, мы с ним тут заодно.

— Но ты ведь еще совсем молодой… Как ты можешь…

— Я уже третий год так.

— Никогда больше сюда не возвращайся. Я больше никогда не приеду. И других буду отговаривать.

— Подожди, ты еще отсюда не уехал, — тихо сказал Шемас.

Михал повернулся и испуганно взглянул на него.

— Ой, вы посмотрите. У него глаза прямо кровью налились. Он прямо ненормальный! Сумасшедший! Я сейчас же домой уеду! Сейчас же!

— Подожди, Михал. У меня для тебя еще кое-что есть. — Он сунул руку в карман, и Михал в ужасе отшатнулся. — Смотри, не узнаешь?

Шемас достал из кармана зажигалку. Повертев в руках, он бросил ее на землю перед Михалом. Тот машинально дернулся вперед, но не успел, и маленький блестящий предмет, звякнув, упал к ногам.

— Михал. Не волнуйся. Успокойся и подумай: не виноват ли и ты в чем-то, пусть хоть в мыслях. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты так хотел занять место Кэвина, так хотел быть на него похожим, а почему? Не случайно же. Почему-то тебя ко мне тянуло. Так не удивляйся, если сегодня ночью… ты ведь сам этого хочешь… Не спорь со мной. Вот. Ладно?

Михал долго молчал. Потом нагнулся, поднял с земли большой камень и, крепко сжав его в кулаке, поднял над головой.

— Если вы хоть шаг ко мне сделаете, я вас убью.

Шемас медленно поднялся.

— Брось-ка свое оружие, Михал. Обещаю, я пальцем тебя не трону… без твоего согласия. Потом, может быть, скажу тебе еще кое-что. А сейчас иди, возвращайся в зал, если хочешь. И помни: никому ни слова! Рано или поздно, мы станем друзьями. Ну, пока, Михал, моя любовь!

— Черт бы тебя побрал!

Михал, спотыкаясь, пошел в сторону дома, ноги скользили на камнях.

Когда он скрылся из виду, из горла Кэвина выплеснулся клокотавший там смех.

— Ну, Шемас, у меня в животе заныло от смеха. Как вы его, а?! Но не боитесь, что он теперь всем порасскажет, и вас, и меня тоже, возьмут на заметку. Может, не стоило это затевать?

— Не бойся. Ты видел только первое действие. Второе начнется, когда Михал придет в зал и начнет там рассказывать про это. Я уже подготовил почву, его просто поднимут на смех, ведь я успел нескольких человек предупредить. Так что он просто сядет в лужу. Пошли, посмотрим на его лицо!

Вообще-то, он понял, шутка получилась довольно глупой и неприятной какой-то. Конечно, он верно рассчитал реакции Михала: в тринадцать лет на такие вещи именно так и реагируют, сам-то он, услышав что-нибудь подобное, просто усмехнулся бы и пожал плечами. Не прореагируют ли другие мальчики так же, как Михал? Глупость, в общем, вышла. Надо было придумать что-нибудь другое, да как-то ничего в голову не пришло.

Конечно, не пришло. Что еще может прийти в голову, если от машинки так и несет кошачьей мочой? Но надо торопиться. Время идет, спешит. Оно всегда куда-то спешит — все это теперь понимают. Даже начали понимать в министерстве просвещения. Время…

14.57

Ольстер. Ольстерцы. Вот опять парень, который тогда пялился. За машинами прячется. Неужели действительно слежка? А вот и они, или это какие-то другие? Тоже четверо, видно, что издалека приехали. Шемас бросился за ними через площадь.

Четверо молодых людей, двое — брюнеты, двое — блондины, медленно удалялись от него в сторону ратуши. Сейчас они были как раз посреди площади. Той площади, на которой он должен был встретить, как ему объяснили, четырех юных гостей их города, приехавших из Дублина. Посреди площади, где летом играл духовой оркестр, где устраивали спектакли мимы и фокусники, где борцы за мир угрожающе размахивали кулаками и лозунгами, а члены милитаристской группы «Милитант» тихо раздавали прохожим свои листовки, где активисты службы здоровья призывали безвозмездно сдавать кровь, а группы наркоманов сидели на траве серыми тенями; их площади, в середине которой в декабре неизменно вырастало неизвестно откуда вечное, общее для всех, вечнозеленое рождественское древо. И митинги, митинги, митинги, сколько их видели эти камни.

Он принципиально не принимал участия в них. Раньше, в юности, приходил иногда послушать, а потом отворачивался и быстро уходил, если случайно попадал на площадь в такие минуты. Шемас вынашивал идею создания собственной партии, «Партии реальности», как он ее называл, но пока об этом не должен был знать никто. Пока он присматривал себе будущих единомышленников и заодно помогал тем, кто уже начал воплощать свои идеи в реальные поступки. А если все это чужое — с него за все это и спроса нет.

Эти четверо, казалось, не спешили. Он обошел их с тыла, причем — с некоторым запасом, так что их встреча выглядела случайной. Как лучше заговорить? Или спросить прямо?

— Простите, ребята, вы случайно не из Дублина? — Они остановились и удивленно посмотрели на него. Один из них слабо улыбнулся и кивнул.

— А вы не из (он назвал школу, в которой работали его друзья) случайно?

— Нет, мы из (какая-то незнакомая школа, небось протестантская).

Они испуганно переглянулись, видимо, принимая его вопрос за какой-то пароль. Дураки!

— Эй, дрозды всех стран, соединяйтесь! — Он широко улыбнулся.

Это еще больше было похоже на пароль, и они медленно двинулись в сторону. Шемас поднял вверх руку.

— Не бойтесь меня! Я призван сообщить вам нечто важное! — Опять он что-то не то говорит. — Подождите. Здесь все — ваши друзья. Не бойтесь. Здесь все — дрозды. Мы… Мы… мы едим водоросли и… и говорим по-ирландски. И мы раздаем людям свои перья. Просто, на счастье. Это как бы приветствие. Понимаете? — Он торопился. — Вот, у меня как раз есть два перышка. Возьмите. Это — вам, а это — вам. — Они попятились. — Берите, берите, они не кусаются. Вот теперь вы тоже дрозды. Я верю во всеобщее равенство и братство, долой войну и взаимную ненависть! Человечество должно жить в мире и согласии… и… и…

Он захлебнулся на середине фразы.

— Вы что, кришнаит или что-то в этом роде?

— Нет, нет, вы меня не поняли. — Ну, сейчас он скажет им самое главное, то, ради чего и затеял разговор. — Сейчас я вам все объясню. Вот вы приехали из Дублина в наш город, тут ничего не знаете, а вас, глядь, уже ждут. Это мы вас ждем. Мы этот город весь как бы курируем. И никто не знает… Мы храним нашу историю, но можем вам ее показать, понимаете, вы можете увидеть с нами то, чего вы иначе никогда не увидите. Мы всем этим городом владеем, он наш, мы, кому хотим, даем на него взглянуть. На его историю. Ясно?

Они молча смотрели на него.

— Я имею в виду, если вам нравится наше озеро, и эти горы, то ведь вся культура тоже нераздельна со всем этим. У вас разве не захватывает дух от одной мысли, что по этим самым камням ступали столько знаменитых людей? Вот на этом холме, — все повернули головы, — был повешен епископ Макматуна. А тут, в этом доме, — неуверенно, но восторженно продолжал Шемас, — выступал с речью Патрик Пирс. Все они и сейчас вокруг нас. Вы не видите их? А мы, дрозды, должны помочь вам их увидеть.

Его глаза сверкали, он размахивал руками, как ветряная мельница.

—. Вы уверены, что с вами все в порядке?

— Как могу я хоть в чем-то быть уверенным? И о каком порядке сейчас может идти речь? Этот день, встреча с вами, я ждал этого, может быть, всю жизнь.

— Ну вот, теперь он перешел на ирландский.

— Что-что? Ирландский? Я прекрасно говорю по-ирландски. Я самый лучший писатель в Северной Ирландии на сегодняшний день. Я сейчас пишу роман, просто замечательный роман. Хотите, я про вас тоже там напишу? И еще много, много книг я напишу, вот увидите. Мне, если хотите знать, пару лет назад предлагали место инспектора по ирландскому языку в министерстве. Но я отказался. Я сказал им: «Нет, дрозд должен быть свободным». Они летают по ночам, как летучие мыши. А у вас в Дублине есть летучие мыши? Они летают, знаете где? Около светофоров. И тихонько попискивают. Вы никогда не слышали? Ну, конечно, разве вы станете на это тратить время. Я часами стоял и слушал, слушал. Зато теперь мне ведом язык летучих мышей.

— Он — сумасшедший, — прошептал один из дублинцев.

— Летучие мыши всех стран, соединяйтесь! — Они повернулись и медленно направились в сторону автобусной остановки. — Ой, постойте, не уходите. Я ведь еще не все сказал. Я, если вы не остановитесь, превращу вас всех в червей. И вас съедят птицы. Эй, черви, кому свежие черви, черви на любой вкус! Подождите, остановитесь. Переговоры не завершены, вы слышите? Как вы смеете отворачиваться от меня?! Ну и проваливайте ко всем чертям!

Ей все-таки удалось потанцевать с ним. Худенькие кулачки вцепились в его плечи, зеленые глазки радостно блестели. Шемас машинально двигал ногами под музыку, думая о том, где сейчас Михал. Вдруг музыка оборвалась, и по залу пошел нарастающий гул: «Шемас, давай спой, Шемас». Он улыбнулся и пошел к сцене. Свет прожекторов на мгновение ослепил его, тряхнув головой, он снял микрофон с подставки и шагнул к самому краю. Тссс…

— Вы готовы?

— ДА! — выдохнул зал. Опять заиграла музыка, и он поднес микрофон к губам. «Погоди, сынок, ты еще слишком молод». Между прочим, народная песня из программного курса. — Все захлопали в такт и дружно подхватили припев. Вот что значит уметь преподнести материал! Когда он кончил, все затопали ногами и закричали: «Еще! Еще, еще-е-е!» Но петь ему не хотелось, может быть, впервые в жизни. Он услышал Михала, который гневно кричал, стараясь перекрыть другие голоса: «Обманщик! Дрянь!»

— Дамы и господа! В ответ на ваши многочисленные просьбы я спою еще одну песню, и песню эту я посвящаю моему юному другу по имени Михал. Вот он здесь, с нами. — Все захлопали. — Конечно, как вы могли уже догадаться, речь идет о песне «Бешеный козел».

Зал отозвался хохотом.

— Чего, чего он про меня сказал? — но никто не ответил ему.

Шемас молча посмотрел вниз. Оттуда на него восхищенно сияли сотни глаз, сотни зубастых ртов растянулись в улыбке, вызванной его словами. Да, победа за ним. Он махнул рукой музыкантам и начал. «Вот он, бешеныыыыый кооозееееел!» Последние слова песни он прокричал, высоко подпрыгивая. И зал кричал и подпрыгивал вместе с ним.

Кивком головы он поблагодарил музыкантов, поставил микрофон на место и легко спрыгнул вниз. Его сразу окружила стайка девочек. Слабо отбиваясь от их пылких объятий, он улыбался и пытался взглядом найти в этой толпе Кэвина. Наконец увидел: тот сидел на полу у стены и смеялся.

Шемас подошел к нему:

— Как дела? Как наш герой?

— Он времени даром не теряет. До сих пор не может поверить, что мы его разыграли, продолжает выяснять у других парней.

— Но они же понимают, все это — только шутка. Я ведь успел их предупредить, ну, некоторых.

— Да, — Кэвин помялся, — но шутка получилась слишком удачной. Так ведь всем интереснее. Они, во всяком случае, делают вид, что верят ему. Не все, конечно. Так что он уже сам не понимает, что правда, а что нет.

— Где он сейчас?

— Вон. — Кэвин махнул рукой в угол зала.

— Дрянь он все-таки.

Шемас пошел в тот угол, вдыхая на ходу тяжелый запах пыли и пота.

— Уберите его от меня!

— Что, Михал, тебе еще не надоело? Все рассказываешь про меня разные выдумки, которым никто не верит? Кругом смеются над тобой. Ведь это просто розыгрыш, мы такие устраиваем каждый год. Я ведь большой шутник, помнишь, я тебе это говорил еще в начале курсов?

— Я знаю теперь, кто вы такой, и постараюсь, чтобы все про это узнали.

— Не стоит трудиться, Михал. Никто тебя не станет слушать.

— Ага, Шемус, вы испугались!

— Не забывай, тебе предстоит провести со мной под одной крышей еще одну ночь. Целую ночь…

— Я вас убью, Шемус, честное слово, я вас убью.

— Ладно, убивай. Только я все равно на третий день воскресну. Пойми, то была обычная шутка.

Михал смотрел на него, тяжело дыша.

— Вы негодяй, Шемус, и еще ненормальный. Как только детей доверяют таким грязным подонкам? Куда смотрят в этом комитете по делам Гэлтахта?

— Послушай, милый мой, ты, по-моему, забываешься. Я подобных оскорблений ничем не заслужил. Я тебя тут встретил случайно и, надеюсь, больше никогда не увижу. Сам не понимаю, почему таких, как ты, пускают в Гэлтахт. Вот Роза, ей действительно есть что тут делать. Она третий год сюда ездит и уже владеет языком не хуже меня. Она меня давно знает. Ну, разве я похож на гомика?

Отличница Роза улыбнулась улыбкой американской кинозвезды и взяла Шемаса под руку.

— Пойдемте лучше потанцуем, охота вам, Шемас, с этим чураком разговаривать.

Она мягко потянула его, и он послушно пошел за ней в середину зала. Музыканты заиграли медленный и плавный танец, похожий на вальс. Шемас покачивался в душистых объятиях этой красивой девушки и старался думать лишь о Михале. Сколько же ей лет? Лет шестнадцать, наверное. Он сомкнул руки у нее на талии и закрыл глаза. Все, завтра утром придут автобусы, молодежь разъедется по всей стране. Уже через неделю-другую они благополучно забудут все, чему он учил их, и лишь изредка всплывет в памяти та или другая фраза. И на том спасибо.

Он вдруг поймал себя на мысли, что успел за три года полюбить все это: летние вечера, народные танцы, уроки, общество мальчиков… Неужели теперь из-за какого-то Михала он должен будет всего этого лишиться? Да и не только этого… Через год, если все пойдет нормально, у него уже будет диплом, можно будет еще срок поработать на курсах, а потом просить рекомендацию в какую-нибудь школу. А теперь… Даже думать смешно, что об этом не узнает никто из начальства. Вот и выходит, что разыграл-то он себя самого… Шемас вздохнул и закрыл глаза. Может, обойдется как-нибудь…

Родители Лиама О’Руарка были людьми довольно обеспеченными, если не сказать больше. У них был большой двухэтажный особняк, в котором мальчики любили собираться по субботам, когда взрослые разъезжались на уик-энд. Отец и мать Лиама, еще довольно молодые, просто обожали всякие экзотические поездки и часто отдавали им предпочтение в ущерб обществу своего единственного сына, которому в качестве моральной компенсации предоставляли на эти дни весь особняк с его огромной гостиной. Лучшего места для репетиций трудно было придумать.

Незадолго до дня рождения Лиама они отправились в двухнедельную экскурсию по Западной Германии, отложить которую было никак нельзя, так как одним из пунктов программы было посещение международной книжной ярмарки. Лиам не мог понять, почему это так важно, но протестовать не стал, тем более что ему на этот раз было оставлено довольно много денег «на маленькую вечеринку».

— Позови кого-нибудь из мальчиков, с которыми ты дружишь, — сказала мама, целуя его на прощанье. — Тут рядом есть хороший ресторан, где можно заказать бутерброды, пирожные и всякое такое к чаю. Ну, не скучай!

О нет, скучать Лиам не собирался. Подготовкой к «офигенному сэйшену» занялся весь класс: в тумбочках складывались пучки высушенной на батареях травки, блестящие браслеты и пояса, погремушки и хлопушки. Количество приглашенных росло с каждым днем. Эдан все стремился потихоньку от Лиама раздобыть чего-нибудь покрепче, чем простая травка, но Гилли сделал вид, что не понимает его намеков.

— А еще, — решил как-то Эдан, — надо, чтобы мальчики были одеты как девочки, а девочки, наоборот, как мальчики.

— Зачем это? — удивился Гилли. — И потом, они, по-моему, и так все одеты, как мы. Те же джинсы, майки, они ведь юбок совсем теперь не носят.

— Нет, это совсем не одно и то же. Мы как раз наденем юбки и платья. А они пусть наденут наши штаны. Понимаешь, надо будет меняться. Все должно быть шиворот-навыворот. И, самое главное, «Алтерд бойз» тоже должны себя показать, исполним что-нибудь.

— Будет ли это уместно? И потом, я к нашей музыке отношусь вполне всерьез, как-то не хочется выступать на вечере, где все «шиворот-навыворот».

— Да что ты, самое оно будет! Ведь у нас и направление такое, чтобы не так, как в жизни, а наоборот. — Эдан все больше воспламенялся мыслью о предстоящем выступлении.

— Небось и деньги будете брать за выход? — язвительно спросил Михал.

— А тебе-то что? — спокойно сказал Лиам, — тебя, кажется, никто звать не собирается.

— Да я бы и сам ни за что не пошел!

Что видели тогда его глаза?

Большой Праздник был уже на последнем издыхании. В углу зала тихо звучал магнитофон, цветные лампочки были потушены. Наступал час прощания. Шемас с удивлением обнаружил, что некоторые мальчики плачут совершенно искренними, настоящими слезами. Все-таки они еще дети. Час прощания, час грусти. Михал сидел на стуле в самом углу зала. На коленях у него сидела его девочка, крепко обнимая его за шею. Оба плакали. Михал наконец понял, что его просто разыграли, и теперь обида затопляла сердце. Но лучше уж пусть над тобой смеются, чем прожить целый месяц под одной крышей с грязным педиком, который в любую минуту может сделать с тобой что хочет. Не хотелось встречаться ни с кем из мальчиков, которые только что смеялись над ним. Именно поэтому он не уходил из зала. Шемас подошел к ним.

— Ну, Михал, пора прощаться? Знаешь, я тебя хочу поблагодарить за все, чему научился у тебя за этот месяц. А я, правда, многому научился, наблюдал за тобой со стороны. Прости, я, наверное, не должен был тебя разыгрывать, но мне хотелось, чтобы и ты чему-нибудь научился. Ну, пока, у меня тут еще есть дела, так что можешь быть спокоен: мы до утра не увидимся и этой ночью тебя никто не тронет.

Михал мрачно посмотрел на него:

— Шемус, что вы все время пристаете ко мне? Дайте нам, наконец, побыть вдвоем. Вам мало того, что вы мне устроили?

— Прости, если тебя это задело. Я не хотел.

— Да ладно талдычить одно и то же. Я про это уже забыл, если хотите знать. У меня тоже есть другие дела. А за это я с вами еще рассчитаюсь. Пройдет много лет, я буду взрослый, сильный, я буду богатый, не то, что вы, все выучу что надо, и вот как-то ночью, когда вы будете идти, бормоча себе под нос разную ирландскую ерунду, вы услышите шаги. Это буду я! И я за все отомщу.

— Хорошо, Михал, буду ждать этого. И смотри, сегодня не возвращайся слишком поздно. Сегодня все учителя дежурят. Пока!

Шемас растворился в темноте.

Он медленно шел по берегу. Глупо получилось. Ладно, курсы кончились, на второй срок он не останется, не выдержит. Приедет ли на следующий год? Хотелось бы, пожалуй, но могут больше не пригласить. Зря он эту историю затеял. До начальства все, конечно, дойдет. Ну, не пригласят, и черт с ним. За год жизнь его изменится, не может не измениться. Она идет, течет, меняется, как эта вода. Шемас остановился. К чему возвращаться в свое прошлое? Он и сам ни за что сюда больше не приедет. Пьеса сыграна. Он еще стоит на сцене, но зал уже пуст. Наплевать на все!

Шемас вздохнул и направился к деревне. На этом голом острове и правда, должно быть, голая. Ненавидел ли его Михал на самом деле? Вряд ли он умеет ненавидеть…

Дальний Утнапишти уста открыл и так ему вещает, Гильгамешу:

— Тайну богов я тебе поведал, поведал тебе, как жизнь сохранить.

Не услышал его Гильгамеш, царь Урука. Только сел он, раскинув ноги, сон дохнул на него, как мгла пустыни.

Утнапишти ей вещает, своей супруге:

— Посмотри на героя, что хочет жизни. Сон дохнул на него, как мгла пустыни.

Супруга ему вещает, Дальнему Утнапишти:

— Прикоснись к нему, человек да проснется! Тем же путем да вернется спокойно, чрез те же ворота да вернется в свою он землю.

Утнапишти Дальний перо взял, пощекотал Гильгамеша, вздрогнул Гильгамеш и вмиг пробудился. Так он вещает Дальнему Утнапишти:

— Одолел меня сон на одно мгновенье — ты меня коснулся, пробудил сейчас же.

— Спящий и мертвый схожи друг с другом, не смерти ли облик они являют?

Гильгамеш вещает Дальнему Утнапишти:

— Что же делать мне, Утнапишти, куда я пойду? Плотью моей овладел Похититель, в моих покоях смерть обитает, куда взор ни брошу — смерть повсюду! Открой же мне тайну богов, открой тайну жизни!

Утнапишти глаза закрыл, чтоб не проник в них цвет тумана, вещает:

— Вдали, в Ирландии, на озере Эрн есть цветок чудесный — заячья капуста. Молодость старцам она возвращает, тот, кто ест ее, никогда не угаснет.

Гильгамеш уста открыл:

— Ну, наконец!

Добела вымыл он свое платье, сбросил шкуры — унесло их море, — новой повязкой голову повязал он, облаченье надел, наготу прикрыл он, пока идти к озеру будет, пока не дойдет по своей дороге, облаченье не сносится, пребудет новым.

Долго странствовал Гильгамеш, царь Урука. В Дублине пересел он на экскурсионный автобус. По всей Ирландии он проехал, пока не очутился у озера Эрн. Щеки его впали (и так далее, вы уже должны помнить)…

На берегу встретил он человека, Хранителем озера человек назвался. Уста он открыл и вещал Гильгамешу:

— Кто ты, скажи мне, зачем ты прибыл, покой вековой ты тревожить не станешь?

— Гильгамеш мое имя, прибыл я из Урука, прислал меня сюда Дальний Утнапишти. Говорил он, растет тут заячья капуста, вечную жизнь обретает ее вкусивший.

Хранитель рассердился.

— Этот ваш Утнапишти присылает ко мне уже третьего человека за последние двести лет! Так скоро на островах и травинки не останется. Ладно уж, сорви несколько стебельков скорее.

— Не сердись на меня, — вещал ему Гильгамеш, — главное, чтобы сюда не проникли эти фашисты из Белфаста, а за меня ты можешь быть спокоен.

Гильгамеш сорвал несколько листков заячьей капусты там, где, показал ему Хранитель, и, утомленный, прилег отдохнуть. Когда он проснулся, листики исчезли. Говорят, их похитила какая-то подводная змея, но я лично думаю, что их унесла самка дрозда, пролетавшая мимо. Недаром на этих островах всегда так много дроздов.

Между тем Гильгамеш сидит и плачет, по щекам его побежали слезы. Плачет он горько и так себе вещает:

— Для кого же трудились эти руки и ноги? Для кого же кровью, истекает сердце? Себе самому не принес я блага, то, что нашел я, дрозд у меня похитил!

Эдан мрачно пил. Мысль о том, что он должен будет выйти и петь перед публикой, приводила его в уныние. Лиам казался на вид веселее, он сидел в самом углу, рядом со стереоустановкой с высоким бокалом в руке. Не менее высокая девочка изящно прижималась к его левому боку. Они курили. Сквозь бело-голубой туман цвета в комнате виднелись смутно, напоминанием о цвете, существующем в прочем мире. Белое — автобус, зеленое — трава позади школы, голубое — небо, оранжевое — вечерние фонарики, красный — губы сестры Бонавентуры, розовый — прыщи Михала, желтый — крошки яйца на подбородке у Хумбабы, когда он говорит проповедь.

Анна, красавица Анна, конечно, тоже была здесь. Она сидела на диване рядом с Гилли (а с кем же еще?), и рука его уверенно лежала на ее талии. Опустив голову на её мягкое плечо, он, казалось, дремал в блаженной истоме, но мысли его в ту минуту улетали далеко: он был в яблоневом саду с Салли. И кого он обнимал? Не ее ли?

У противоположной стены стоял большой стол с бутылками, рядом с ними высилась гора бутербродов, сделанных руками приглашенных девочек. Впрочем, особенным успехом они не пользовались (бутерброды, ясное дело, а не девочки). Под этим столом, как индеец в своем вигваме, сидел Михал, озлобленный и одинокий. Пожалуй, никогда еще не было ему так муторно. Он предпочел уединиться в этом укрытии, потому что боялся запутаться, танцуя, в пышном ковре. К тому же он был единственным, кто остался в мужском костюме: ни одна из девочек не захотела поменяться с ним одеждой. Это было не только обидно, но и опасно: он постоянно боялся, что в дымном полумраке его примут за девочку со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Анна молчала. В этот вечер она наконец дождалась от Гилли того, на что, как считала, давно имела право. Он тоже молчал, но его страстные вздохи были для нее красноречивей всех возвышенных фраз. Мимо них медленно проплывали тесно сплетенные пары, полумрак скрывал волосатые ноги под юбкой и слишком широкие пояса джинсов, все сливалось в едином ритме танца и блуждающего по комнате желания. Распухшие от поцелуев губы краснели одинаковой губной помадой.

Кто-то оживленно разговаривал, кто-то молчал, кто-то смеялся, кто-то дремал, нежно склонившись друг к другу.

Оторвавшись от своей удлиненной подружки, Лиам обвел комнату придирчивым хозяйским взглядом:

— Эдан, …, обязательно надо было ходить ногами по дискам?!

— А нечего было их на полу раскладывать.

— На столе они лежали, понятно?!

— А как ты сервант открыл? Где ключ взял?

— Я ножом открыл. Хотел себе розовый стакан достать.

— Поставь на место. Это из родительского сервиза. Они все это из Венеции привезли.

— Я его вообще-то уже разбил…

— А почему на ковре черное пятно?

— Пепельницу, наверное, кто-нибудь уронил.

— А там что за возня? Кто там?

Девочка, улыбнувшись, погладила его по голове.

— Да не обращай ты на все это внимания. Эдан стал одну девочку валить на пол, а ее парень отбивал ее, и тогда все трое упали под стол прямо на Михала, и он стал их для смеха щипать.

— Он-то как тут оказался? Я его не звал.

— Он подошел к черному ходу и стал мяукать. И тогда Анна сказала, что очень любит кошек и хочет эту кошку покормить. И она открыла дверь, а он на четвереньках вбежал.

Лиам засмеялся.

— Любит кошек, говоришь? А что, Гилли тоже похож на котика-кота? Как тебе кажется? Почему это он, интересно, так ей нравится?

— Трудно сказать. Он вообще немножко странный. Когда я его в первый раз увидела, мне он вообще ненормальным показался. А сейчас привыкла, но все равно его не понимаю. Он у вас теперь самый главный, правда?

— Никакой он не главный. А меня ты понимаешь?

— Иногда.

— А сейчас?

— Поцелуй меня…

Фарфоровые часы-тарелка, висевшие над камином, вздрогнули и упали вниз, и никто теперь не мог сказать, сколько времени. Перед своей гибелью часы успели показать половину первого.

Вернувшись из уборной, Михал испуганно озирался, стоя посреди темной и почему-то опустевшей комнаты.

— Эй! — Ему никто не ответил.

Осторожно пробираясь в темноте к столу, он налетел на что-то, со звоном посыпались пустые бутылки и стаканы. Комната наполнилась возмущенными голосами. Михал упал, поскользнувшись на чем-то липком, и быстро ретировался в свое укрытие. Почувствовав себя уверенней, весело свистнул и заговорил в привычной манере:

— Понаставили тут всякой дряни, сидят, обжимаются, а где же ваши хваленые «Алтерд бойз»? Небось и не умеете ничего, только зря нам спать не давали по ночам с этой вашей хваленой музыкой.

Лиам вскочил и выключил проигрыватель.

— Эй, тихо! Этот Михал, между прочим, прав. Пора уже: сейчас вы увидите первое выступление замечательного ансамбля, всемирно известного. Итак, через несколько минут выступят «Альтерд бойз».

— Валяйте, что напридумывали.

Анна сжала руку Гилли, оба вяло встали с дивана. В другом конце комнаты мрачный Эдан, отхлебнув напоследок из стоявшей на полу бутылки, тоскливо поднялся и нерешительно шагнул вперед. К осиротевшей девочке немедленно кинулся Михал, она оттолкнула его, но он успел схватить ее за плечо, и они повалились на ковер.

— Эй, музыку давайте, чтобы было поромантичнее!

— Сейчас ты у меня получишь музыку! — Эдан, сжав зубы, кинулся на него.

— Да не связывайся ты с ним, — спокойно сказал Лиам, — не до них сейчас.

Эдан мрачно взглянул на него, но послушно отошел в сторону.

— Итак, — торжественно начал Лиам, — этот ночной концерт мы открываем песней, специально написанной для этого дня. Она посвящена нам самим, вам, всем, кто видит нас сейчас, кто нас слушает. Она называется «Отвращенье чрез наслажденье». Или наоборот «Наслажденье чрез отвращенье», впрочем, сами увидите, что это неважно.

Музыка зазвучала ясно, четко, слаженно, они сами даже не ожидали. Вдруг кто-то запел измененным голосом. Слова они писали вместе, сейчас уже трудно было сказать, кому именно принадлежала идея:

Лиам, спокойный и романтически благородный, глуповатый Эдан, красавица Анна, ни на кого не похожий Гилли — все они слились в один пестрый яркий букет, непрерывно движущийся и дрожащий в мерцающем свете мигалки, специально купленной к их выступлению.

— Да идите вы с вашей музыкой. Коты на крыше и то лучше орут.

— Очень жаль, Михал, что тебе она не понравилась. Мне было бы приятнее услышать, что ты от нее в восторге. — Лиам усмехнулся.

Лиам снова провел рукой по струнам своей гитары, оглянулся на товарищей. Ведь это день его рождения… И они снова заиграли…