Мы — дети сорок первого года

СИСТЕМА КРОВООБРАЩЕНИЯ ЧЕРНОГО ТАРАКАНА

Аркя́ша Пермяков парень-то русский, его по-настоящему, наверное, Аркадием звали. Поначалу… Ну, а поскольку жил он с рождения и до сих пор безвыездно в татарской деревне, то и превратился в Аркяшу; Аркяша, и все тут! Ничем он от нас и не отличается, по-русски даже говорит ничуть не лучше, потому как родители его, тоже всю жизнь проживавшие среди татар, объясняются исключительно на татарском языке. Аркяша одет точь-в-точь как мы: бешмет на нем с брезентовым верхом, на ногах крашеные подшитые валенки, и все отличие его — в русской фамилии.

Отец его, Иван Пермяков, — деревенский ветеринар. Впрочем, у нас в народе такого слова — «ветеринар» — и нету, а называют его «лошадиный брач». Он, может, козу твою захромавшую вылечит и корове отелиться поможет — а все одно его, Пермякова то есть, «лошадиным брачом» прозывают. Говорили по деревне, будто Аркяша после седьмого класса поедет учиться в город на такого же лошадиного брача, но вышло по-другому: наверно, Аркяше показалось лучше стать учителем — учитель, брат, это важный человек! — и поехал он вместе с нами в педучилище. Темный пока Аркяша, как и мы, ничуть не светлее, но вдруг отличился очень. Где? А на уроке русского языка.

Был этот урок вторым по счету, и мы думали, что сейчас-то и начнется самое противное и скучное: разные там подлежащие да сказуемые, которые никак не желают отыскаться, правила, которые никогда не запомнить, и все такое и тому подобное. Оказалось, однако, ошиблись мы. А было вот как.

— Вы, ребятки, дети колхозников-крестьян, — повел свою речь московский татарин, по нашему «Очкастый». — В недалеком будущем многие из вас станут учить деревенских ребятишек. Поэтому и не помешает вам познакомиться с некоторыми словами, без которых в деревне очень трудно обойтись. И еще запомните: слова, которые мы вместе с вами сейчас запишем, знает не каждый русский, особенно тот, кто, например, живет в городе. Ну, допустим, как у вас, в татарской деревне, говорят о коне красноватой масти?

Вопрос этот для нас — прямо пустяк.

— Кызы́л туры́! — кричим мы, перебивая друг друга.

— А желтый конь?

— Сары́ туры!

— Черный?

— Кара́ туры!

— Понятно. Теперь скажите, как все это будет по-русски?

Мы озадаченно пыхтим. Альтафи́, который из Муралей родом, обернувшись ко мне, шепчет и щурится по-дурацки:

— Конец нам, парень, во́ вляпались! Здесь же этих готовят… коновалов…

Но ответить ему я, кажется, не успел, потому как учитель завалил нас целым ворохом новых вопросов:

— А как будет по-русски «бекель»[2]? А «бекель йоны»[3], скажем? Не знаете? Ну да не мудрено — русские, и то не все знают! Тогда запишите…

Вот на этом уроке Аркяша здорово отличился — сумел правильно ответить на все вопросы учителя. Московский татарин даже похвалил его: «Ай да Пермяков! Боек, шустер, молодца, как говорится, по обличью видно!» Аркяша так и засиял, будто он и впрямь молодец. Мы же, шмыгая от удивления носами, списывали с доски незнакомые слова. Оказывается, если у двух коней одинаковой масти разного цвета хвосты и гривы, они по-русски и называются по-разному; вот это да! Новых названий хватало даже на татарском — к примеру, кони, как выяснилось, по масти разделяются на таких, какие нам вовсе до этого были неизвестны. «Кола́», скажем, или еще «алмачуа́р»…[4] Видали? И откуда он только все знает, московский-то, городской человек? Скажешь, сам лошадиным брачом работал. А может, и вправду лошадиный брач, а? Во время войны ведь все перепуталось, теперь не поймешь: был человек ветеринаром, а потом, глядишь, учителем стал. Вон начальник лесхозовской почты, шестидесятилетний Иван Георгиевич, преподает же нам основы рисунка, правильно? Да что там! Завхоз училища Исмаги́ль-абзый[5] зоологии нас учит, вот ведь какие бывают чудеса!

И мы твердо решили, что московский татарин не иначе как бывший лошадиный брач; особенно на этом настаивал Альтафи. Недаром, мол, он еще на первом уроке разорялся: татары, мол, говорят «брач», у меня, мол, душа от этого страдает… Понятно, раз его самого касательно, тогда, конечно, страдает… Одно только не сходилось: лошадиные брачи внешне всегда были очень неказисты. Пермяков наш, к примеру: на плече у него день и ночь толстая вонючая кожаная сумка, сам небрит и пропитан сильным запахом дегтярного лекарства, а также, конечно, устойчивым запахом чеснока… Ходячий букет в сапогах и кожаной фуражке. А этот? Черт его знает!..

Аркяша, который сильно прославился на уроке русского языка, в тот же день неожиданно погорел по двум сразу предметам.

Сначала — на рисовании, у того самого лесхозовского Ивана Георгиевича.

Иван Георгиевич был человек почтенный. Он помнил, как открывали в наших краях первые земские больницы и почтовые отделения, а на одном из уроков очень обстоятельно рассказал нам историю бывшего местного помещика и описал его имение; рассказывал также, как работали до революции эти самые земские больницы и другие подобные учреждения. Сам он учился когда-то в гимназии, потом прослушал курс в институте и пошел по линии почтовой; отец его был потомственный дворянин. Услышав про это, мы здорово удивились и даже растерялись, один только Альтафи быстро опомнился; выражая свое возмущение, он громко, на весь класс, проговорил:

— Эксплуататоры… Гниль из бывших, тьфу!..

Аркяша присоединился и тоже сказал:

— У дас, здачит, сыд побещика преподает. Вот так иттересдо! — У Аркяши, надо заметить, нос почти всегда заложен, потому он себя не утруждает произношением носовых, а так, через «д» и «б», и шпарит.

Сын помещика, однако, ругаться в ответ не стал и вообще на возгласы из класса никак не отозвался; он просто поставил на стол тумбочку и велел всем нарисовать ее у себя в альбомах — для того, мол, чтоб определить, кто из нас самый способный. Ну, мы чего только не наворотили на бедной бумаге, как только она вытерпела… А этот старик тоже придумал: тумбочку! Дал бы задание на вольную тему, и все тут. У нас в деревне учителя всегда так делали, и никаких тебе тумбочек, все ясно-понятно. Кто рисует петуха, кто зайца, а кто, например, опавший осенний листик.

Когда мы закончили с тумбочкой, Иван Георгиевич, будто выведав наше сильное желание, и вправду велел рисовать на свободную тему. Аркяша как раз на этой самой свободной теме и погорел.

…Урок шел своим ходом. Каждый что-то делал, усиленно ширкая карандашом или резинкой, оборачиваясь время от времени к ближайшему соседу или глубокомысленно устремляясь взором в потолок. Одни все еще сочиняли, другие уже раскрашивали свои творения купленным еще до войны и израсходованным наполовину цветным карандашом — при этом больше цвета уходило на язык, чем на бумагу. Иван Георгиевич ходил по классу и не пропускал ни одной парты; все работы он оценивал исключительно по достоинству…

Редкие, обесцветившиеся волосы Ивана Георгиевича расчесаны на косой пробор и напомажены, густые еще усы разделены прямо под носом надвое, в прогале блестит красная губа, и когда он говорит, то становится похожим на зайца, жующего морковку. Одежда его стара, но очень опрятна; на занятия он приходит с черной «бабочкой», собственноручно сделанной из широкой шелковой ленты. Иван Георгиевич несколько сутул и приволакивает ногу; о греческом и римском изобразительном искусстве расказывает с восторгом. К нам, невзирая на лапти и заплатанные портки, Иван Георгиевич обращается только на «вы». Альтафи даже сбивался от этого и несколько раз говорил о себе «мы». Конечно, мы же непривычные! Иван Георгиевич каждому даст полезный совет или просто скажет доброе слово…

— У вас на рисунке листок, по сравнению со стеблем, получился немного маловат, — говорит он и сочувственно прищелкивает языком.

— А петух у вас очень хорош. Только почему он без шпор? Или у вас в деревне водятся такие петухи, без шпор?

— Очень, очень красиво! Из вас в будущем может выйти настоящий художник. Но все-таки у зайцев зеленых ушей не бывает, не правда ли?

Но вдруг Иван Георгиевич будто поперхнулся. «Гы… ык!» — сказал он коротко и умолк; мы все обернулись: в руках у него была тетрадка Аркяши. Нам показалось, что у преподавателя рисования сильно дрожат руки и даже усы растопырились.

— Вы… вы… — Он достал платок и зашелся в кашле. — Вы чем же это занимаетесь? Да-с, я спрашиваю, чем это вы занимаетесь? Отвечайте! И встаньте, когда к вам обращается учитель! Это что за натурализм такой? Как вам… — Он опять закашлялся. — Как вам не стыдно! Что за хулиганство такое, а?! В советской-то школе?!

Шаркая ногами, со всей быстротой, на которую он был способен, старик ринулся к столу и, схватив журнал, вывел там Аркяше здоровенную двойку. Потом он вырвал из аркяшевской тетради злополучный рисунок, скомкал его и бросил за печку, в кучу наколотых дров. Натуралист Аркяша сидел молча, смотрел вниз и заливался краской… Потом мы узнали: оказывается, он создал впечатляющий образ племенного жеребца, но при этом, обрисовывая его основные стати, где-то в чем-то утратил чувство меры…

Иван Геогриевич кашлял до самого конца урока.

Беда, как говорится, одна не приходит… Не успел еще Аркяша опомниться от краха на уроке рисования, как на́ тебе — на зоологии опять его подняли.

На переменке до этого он все расстраивался:

— Ди-че-го де здаю, если спросяд — пропал, опять двойка…

И только успел договорить…

— На прошлом уроке, — объявил пузатый завхоз, тяжело поднимаясь со стула, — мы проходили систему кровообращения таракана… э-э… черного, заметьте…

Он с замечательной силой зевнул и, чуть взревев напоследок, со стуком захлопнул рот.

— Пермяков, — скучно произнес он затем, не открывая даже журнала, а так просто, наугад, — ну-ка расскажи-ка нам все по порядку, как там и чего. А вы сидите тихо, слушайте!

Учитель зоологии полез за пазуху и через некоторое время выволок оттуда железные, круглые, размером с небольшое блюдце, часы. Альтафи тотчас обернулся и хитро подмигнул: вчера только перед сном сообщил он нам, что завхоз подцепил, мол, чесотку, оттого каждый раз, запуская руку будто бы за часами, с наслаждением чешется. Может, врет, конечно…

Аркяша вставал медленно, шевелился, как сонная муха, оглядывался по сторонам. Встал все же, согнул худую шею, склонил напоминающую кубик голову и вздохнул. Потом он, по школьной еще привычке, прислонил учебник к спине товарища за передней партой и вознамерился отвечать. Но так и не сумел одолеть первую строку.

— Систеба кровообращедия чердого таракада… систеба чердого таракада… футкци… футкциодирует…

— Ну, ну, — поддержал его учитель, очень долго закладывая часы обратно за пазуху, — дальше, дальше…

У Аркяши с носом совсем беда, и оттого ему трудно вдвойне.

— Систеба чердого кровообращедия… это… хорошо футкциодирует…

Эх, как она «футкциодирует», эта проклятая система! Пишут тоже авторы, чтоб ни дна им, ни покрышки!

— Систеба кровообращедия футкциодирует…

Аркяша изнемог и сам уже перестал как-либо функционировать: он просто и недвижно стоял. Зоолог тогда еще раз, невесело, без всякого удовольствия, зевнул и поставил Аркяше двойку.

— Ты, пнимаешь, бессовестным образом приехал сюда грабить государство. Оно тебе каждый день выдает по триста граммов хлеба, а ты, пнимаешь, учишься тут на двойки. Вот я скажу бухгалтеру, чтобы он твою хлебную карточку задержал… Куда же ты пойдешь, когда не знаешь про систему кровообращения таракана… черного, пнимаешь… что ты собираешься делать неуч? Бессовестный ты, вот мое последнее слово тебе! — обругал он Аркяшу и зевнул еще раз — видимо, уже обличительно.

Аркяша, словно подкошенный стебель, рухнул на парту. Распластался на ней. Хлебная карточка… Чего он привязался, этот завхоз, пузо проклятое, ну чего? У Аркяши в семье восемь человек детей, а работает один Пермяков-отец, тот самый «лошадиный брач». На войну его не взяли, потому как он почти глухой; значит, льготы, полагающиеся семьям фронтовиков, на Аркяшеву семью не распространяются. Хлеба, который они берут в счет аванса из колхозных запасов, никогда не хватает — аванс этот записан у Аркяши, как у самого старшего Пермякова-сына, на последней страничке тетради по зоологии. Вот и сейчас тетрадь открыта именно на этой странице. «Взято у колхоза на еду, 1943 год», — написано наверху мелким, аккуратным почерком: Аркяша любит писать ровно и не признает никаких наклонов. Когда он пишет для себя, буковки у него выходят не больше просяных зернышек; ряды их выстраиваются по странице ровным столбиком:

12 кг рж

8 кг рж

12 кг рж

14 кг рж.

Столбик этот очень длинный… Но почему он пишет «рж», а не «ржи»? Аркяшу сразу не поймешь, он иногда какой-то скрытный бывает, замкнутый…

Система кровообращения черного таракана… Комом встала она в горле всего класса. Молчат. Ну, этот черный таракан, скотина ползучая! Что бы ему было жить без крови, ведь вон же сколько бескровных букашек, и ничего, живут, не обижаются!

Ни оха, ни вздоха. Могильная тишина в классе, застывшая, скучная. Завхоз лезет за пазуху… Долго, очень долго достает часы, достал наконец. Альтафи, наверное, прав… Но это не спасет нас от черного таракана с системой, которая как-то там функционирует. Черный таракан — как судьба. Неумолим. Кто следующий, чья очередь?..

— Исмагиль-абзый, — вскочил вдруг Альтафи, — Исмагиль-абзый, а мы же вчера ведра оставили! Там, в поле…

По классу пролетел легкий вздох — все с надеждой уставились на Альтафи. Что-то сейчас будет, должно быть… Лишь бы спастись от черного таракана!..

— Ну, ну, Хали́мов, что ты хочешь этим сказать, говори.

— Так ведь, Исмагиль-абзый, это… может, говорю, вместо урока туда пойдем, на поле, а? Оттуда картошку принесем на склад, вот и хорошо будет, а?

Век живи, мудрый малай Альтафи Халимов! Исмагиль-абзый полез за пазуху. И в этот момент хитрая, смекалистая Баязи́това насадила живца на крючок, закинутый Халимовым.

— Исма́гиль-абзый, мальчишки из нашего класса говорят: мол, хотим лопаты наточить, а то совсем затупились… Прямо как начнешь копать — так сразу мозоли…

В ту же секунду учитель зоологии куда-то исчез, и его место занял расчетливый, крепкий хозяин — класс это тотчас осознал.

— Картошку, говорите, принести? Правильно, для столовой сегодня нужна картошка. А сколько минут до конца урока? Кто умеет лопаты точить? Поднимите руки! Ладно. Сегодня после обеда всем подойти к складу.

Исмагиль-абзый, прикрыв глаза, помолчал, будто что-то высчитывал в уме, потом, просветлев, потянулся к журналу.

— Погоди, мы еще опрос присутствующих не проводили!

Он начал медленно, смакуя, произносить первую фамилию: было видно, что главное для него — протянуть время.

— Э-э… Абду́ллин… Да, Абдуллин!

— Я!

— Так, Абдуллин на месте. Отметим. Значит, на месте. Ладно, Абдуллина отметили. Так, теперь… Баязитова!

— Я!

— Ага, и Баязитова на месте. Ладно, отметим, что и она на месте. Вот, отметили. Теперь, значит… Зарифу́ллин! А? Нету, что ли?

Зазевавшийся Зарифуллин выскочил вдруг, как черт из коробочки.

— Я! Здесь!

— А, здесь? Я уже подумал, что нету. Ладно, отметим, что есть…

Нам, конечно, только того и надо: давай, Исмагиль-абзый, проверяй на здоровье! Часов ни у кого нет, но приблизительно знаем: до звонка осталось минут пятнадцать. Список длинный, во всяком случае к черному таракану возврата не будет, урра!..

Плавно продвигавшаяся перекличка споткнулась, однако, дойдя до несчастного Аркяши. Он все еще не оправился от повторного удара и, когда Исмагиль-абзый назвал его фамилию, не сумел подать каких-либо заметных признаков жизни. Тогда неугомонный Альтафи, убоявшись паузы, крикнул с места, стараясь придать голосу все оттенки оригинала:

— Бедя дету. Я побер!

Мы захихикали. Альтафи же был уличен, поднят на ноги и награжден длинной нотацией.

— Нельзя смеяться над физическими недостатками другого, — говорил ему зоолог, постепенно запуская руку за пазуху. — Нельзя, пнимаешь? Этта что еще, а?! Нельзя мизантропом быть, этта очень плохо, нехорошо…

Но как бы строго его ни отчитали, лицо Альтафи после урока, на переменке уж, сияло какой-то вдохновенной радостью. Что за слово такое «мизантроп»? А черт его знает! Но вот приляпали же к Альтафи такое мудреное слово, значит неспроста, это тебе не шухры-мухры!

И «мизантроп» Альтафи с гордым видом расхаживал по коридору. В классе же, на самой последней парте, лежал несчастный одинокий натуралист Аркяша…