На двух берегах

Рота замерла от неожиданности, но немцы сразу же навесили над ничьей землей ракеты, и все в траншее пригнулись, потому что тут же дежурные пулеметчики немцев ударили по пристрелянным днем секторам, и пули засвистели над траншеей. Сдернув с брустверов автоматы, Андрей и Стас опустились на дно.

Но немец-антифашист, лишь чуть повысив голос, спокойно в четко говорил в микрофон.

- О чем он говорит? - спросил Андрей. Стас учил в школе и университете немецкий и сносно понимал его.

- Погоди… Погоди… - Стас напряженно слушал. - Это уполномоченный Национального Комитета «Свободная Германия». Ага! Кажется, до них дошло…

Наверное, до немцев и правда дошло - они вдруг прекратили стрелять, и стало тихо так, что, конечно же, они слышали, что говорил уполномоченный.

- …Поражение под Курском… Битва за Днепр вермахтом проиграна… Вынужденный отход и в Белоруссии. Выход Италии из войны… В целом война проиграна… Идет зима… - переводил Стас. - Бессмысленное сопротивление… Не понял… Сейчас… Ага… Ненужная кровь… Ждут семьи… Единственный выход: освободить без боев оккупированные земли, отходить к Германии… Несмотря на Гитлера… Товарищ! Думай сам! Не будь пассивен! Кончай выполнять приказы Гитлера! Он ведет к гибели… От тебя тоже зависит, что будет с немецким народом… Лозунг Гитлера «Победа или гибель» - против народа… Родились немцами, а не фашистами… Пусть гибнет Гитлер!.. Пусть живет Германия!..

Уполномоченный сделал паузу то ли для того, чтобы немцы лучше вдумались, то ли, чтобы перевести дыхание.

- А ведь слушают! - сказал Стас и засмеялся. - Пронимает. До кишок, наверное, пронимает. Представляешь их положение: самый тупой фриц понимает, хоть уголком мозга, а понимает, что победы им не видать. И что тогда? Тогда, в конце концов, отвечай за все, что делал. Рано или поздно, но отвечай! Видишь - никто и не стреляет…

- Погоди. Сейчас начнут.

Слышали голос антифашиста не дальше первой немецкой траншеи. И выдвинутые секреты. Но в секретах и в первой траншее кто был? Рядовые, унтер-офицеры, командиры взводов и рот. Те, кто каждый день подставлял себя под пули. КП их батальона был значительно дальше, голос из рупора туда не долетал, и их комбат некоторое время, пока ему не сообщили об этом, не знал о передаче. И эти рядовые, унтер-офицеры, командиры взводов и рот, отступая изо дня в день, отступая вот уже больше года, хотели знать ответ на вопрос: что им делать дальше? Немец же из комитета «Свободная Германия» и давал этот ответ: «Отходить без боев к границе рейха!» Такой вариант, конечно, устраивал: и жив останешься, и Германия цела. А что потом - там будет видно. Тем более, что теперь им победа «не светила».

Командиры рот, хотя и были обязаны доложить командиру батальона об этой передаче, могли позвонить ему минутой раньше, минутой позже, и за это время услышать то, что хотели знать, а потом уж выполнять команду командира батальона. Но что командир батальона прикажет открыть огонь по передающему, в этом не было никакого сомнения.

Стас высунулся над бруствером по грудь.

- Оттуда ему кричат! Ага…

Голос с той стороны ничьей земли едва долетел, но стояла такая тишина, что различить его все-таки было можно.

- Вот он весь фокус где, вот он! Личный контакт! - сказал Стас и щелкнул пальцами. Щелчок был таким сильным, что Андрей вздрогнул.

- Брось!

Что ж, это было верно. Те, кто был на переднем крае, знали, видели, как велись передачи на противника. Куда-нибудь в неглубокий овраг, за высотку, еще в какое-нибудь укрытие заезжала машина с радиоустановкой, и из нее в микрофон говорили агитаторы, а усилитель посылал их голос через передний край. Этот голос был слышен в тылу немцев на сотни метров, а может, и на километры. После передачи агитаторы крутили пластинки с музыкой и всякими песнями, потом опять передавали какой-то текст. Все это делалось до тех пор, пока немцы не начинали, сумев засечь по звуку место, стрелять по агитмашине, и тогда она укатывала. Но, разговаривая с дальнего расстояния, пропагандисты оставались как бы какими-то неконкретными людьми. А тут было иное: тут был прямой человеческий разговор.

Антифашист что есть силы быстро закричал в рупор.

- Что он? Что он? - Андрей дернул Стаса за рукав.

- Сейчас… Ага… «Геббельс-пропаганда! Гитлер запретил переписку между военнопленными в СССР и их семьями! Иначе письма пленных завалили бы Германию. Пленных здесь сотни тысяч! Теперь не вермахт, а Красная Армия берет тысячи в плен…»

На этом месте, наверное, сработала команда немецкого комбата - по траншее опять ударили немецкие пулеметы.

Антифашист, несмотря на то, что к пулеметам против него присоединились и другие на флангах, так что не очень-то все могли услышать за ничьей землей, антифашист все-таки повторил свое обращение, прежде чем немцы ударили и из минометов.

Мины рвались на брустверах и за траншеей, а некоторые и в ней, стоял грохот от взрывов, коротко красным огнем освещающих пространство вокруг, визжали, впиваясь в стенки, осколки, и Андрею и Стасу пришлось лечь. Уже кричали: «Санитары! Санитары! Санитары!» - раненые, а немцы били, и били, и били, подключив и артиллерию, они хотели стереть эту первую траншею с лица земли.

- Во дают! Во дают! - словами Степанчика определил Стас. Они лежали голова к голове, и Андрей между разрывами слышал его. - Ну завел их этот дяденька. Ну завел. Еще несколько минут и…

Он не досказал, потому что по немцам, по их артиллерийским и минометным позициям ударили наши артиллерия и минометы, ударили дружно и мощно, и было ясно, что недаром вчера в их траншею перебрались артиллерийские офицеры-разведчики и что не даром вчера же изредка - одним снарядом, одной миной - постреливали наши пушки и минометы, пристреливаясь по целям.

Через день, примерно в то же время, может, на полчаса раньше, пропагандисты опять пришли. На этот раз их было больше, и, когда они проходили мимо, Андрей различил, что оружия нет у двоих. Так и оказалось - по рупору поочередно выступали два немца. Стас сказал, что первый повторяет, что говорил позавчера, и переводил слова второго. Оказалось, что этот второй - офицер, лейтенант - был взят в плен на их участке из той немецкой дивизии, которая стояла против них. Он согласился помогать «Свободной Германии».

- Рассказывает, как его взяли в плен… Куда направили. Встречался с уполномоченными «Свободная Германия», - переводил Стас. - Говорит, что выступал много раз. Говорит, что в захваченном нами фрицевском информационном листке сообщалось, что он убит. Это ложь. Хотя смерть засвидетельствована ротным фельдшером. «Нас объявляют погибшими, чтобы скрыть правду от солдат и населения, что пленные в России живут, получая довольствие и медицинскую помощь… Что они ждут мира, чтобы прийти в него живыми, а не покойниками… Мы выступаем, чтобы доказать, что мы живы, и желаем, чтобы и вы оказались в живых! Кончайте эту бессмысленную войну!»

Слышно было, как этот лейтенант называет фамилии солдат и офицеров, тех, наверно, кого он знал.

- А что, это, брат, убедительно, - решил Андрей. - Чего оя там дальше?

- Говорит, что дивизия формировалась под Гамбургом. Говорит, что много портовых рабочих и моряков. Говорит, что бессмысленно ждать, когда Гамбург будет уничтожен с воздуха. Не ждите, - говорит, - пока Гитлер затянет вермахт и весь немецкий народ в могилу. Отвечайте силой! Сопротивляйтесь гитлеровским приказам. Прекращайте боевые действия. Требуйте отвода войск к границам родины! Выступление против Гитлера - выступление за Германию!

«Ну сейчас они нам врежут похлеще!» - подумал Андрей, втягивая голову в плечи и опускаясь на дно. Он потянул за полу шинели и Стаса.

- От такого они просто взбесятся!

- Еще бы! - Стас сел рядом с ним и как раз вовремя: немцы ударили вовсю, то, что было день назад, сейчас казалось им лишь пристрелкой. Был настоящий ад, и им пришлось лечь, прижимаясь ко дну траншеи как можно плотней.

Ротный снова бежал впереди пропагандистов и кричал то же самое: «Рота, к бою! Дорогу! Дорогу! Дорогу!» -и солдаты отжимались к стенкам, пропуская тех, кто торопился к ходу сообщения в тыл. Пробегая мимо них, ротный крикнул:

- Новгородцев! К бою!

Андрей и Стас было встали в полроста, но тут ударила новая и такая плотная серия мин, что ротный крикнул бежавшим за ним: «Ложись!» Андрей и Стас снова упали на дно, одна из мин шагах в трех рванула на бруствере, и Андрей почувствовал, что кто-то с ходу повалился ему на ноги.

«Черт!» - подумал он, но тут же услышал, как упавший застонал:

- О майн гот!

Андрей выдернул из-под него ноги, повернулся к нему и ощупал голову. На голове крови не было, тут рванула еще одна близкая мина, и в ее вспышке было видно, что немец-антифашист лежит ничком и что шинель, наша шинель, но без погон, у него распорота осколками над ключицей и на правой руке - сзади и чуть выше локтя.

- Стас! - крикнул Андрей. - Старший лейтенант, сюда!

Став на колени над раненым, он рывком повернул его на спину,

дернул пояс, расстегнул, чуть не срывая крючки, шинель, посадил его к стенке, содрал шинель, задрал гимнастерку и обе нижние рубахи и сунул руку ему за спину. Спина у немца была холодной и поэтому кровь на ней казалась особенно теплой.

- Держи его! - крикнул он Стасу, потому что немец сползал на бок по стенке. Стас, согнувшись под бруствером, держал немца за шиворот, и Андрей, достав санпакет, разорвав его, стал на ощупь обматывать спину немцу. В узкой траншее, в темноте делать все это было неловко, но он кое-как смотал бинт. Бинт тот час же промок, и он ткнул Стаса в ногу:

- Пакет!

- О майн гот! Камарад… Товарищ… - пробормотал немец.

Тут подскочил и ротный и Степаичик.

- В чем дело?

- Немец ранен, - ответил Стас, перехватывая ворот немца другой рукой и доставая пакет.

- Степанчик! Связь с батальоном! - приказал ротный. Став на колени, он потрогал лицо немца.

- Сильно? Дышит?

- Кажется, - Андрей отодвинул ротного.

Он смотал второй бинт, и как будто бинт уже не промокая, но он ощущал ладонью, что из руки немца кровь просто бьет.

- Пакет! - сказал он ротному. - Быстро! Стас! Жгут! Надо жгут! Ищи веревку, провод. Хоть что-то.

Стас, замешкавшись какие-то секунды, отпустил немца, и Андрей его придержал, и Стас, распахнув свою шинель, выдернул из лямок брючный ремень.

- Пойдет?,

- Пойдет.

Тут подбежали те, кто бежал за ротным, - тот офицер с баском и еще какие-то двое.

- Что произошло? Что произошло? - торопливо спросил тот, с баском.

- Ваш подопечный ранен, - ответил ротный и, вскочив, повалил того, с баском, на дно, потому что ударила еще одна серия мин.

- Не может быть! - громко бормотал тот, с баском. - Пустите меня! Я отвечаю за его жизнь и безопасность! Пустите же!

- Лежите, лежите! - уговаривал его ротный. - Минуты не играют роли. Или вы хотите, чтобы вас всех поубивало?

- Я отвечаю…

- А я отвечаю за вашу жизнь! - оборвал его ротный. - Новгородцев! Как он там?

- Сейчас. Дышит. Наверно, болевой шок.

Тут подбежал второй немец-пропагандист и стал, опустившись на колени и теребя раненого, говорить ему по-немецки, но раненый ему лишь вяло пробормотал что-то, и Андрей отодвинул второго немца, бросив: «Не мешай»- повалил раненого на бок, перетянул ремнем его руку у плеча и прямо поверх гимнастерки туго замотал бинтом. На ощупь бинт был пока сух.

Вернулся, запыхавшись, Степанчик.

- Связи нет, тааш старший лейтенант. Связисты к обрыву, а там - фрицы…

Что ж, это было как дважды два: когда рота отрезала какую-то группу немцев, то сразу же рубила все телефонные провода, которые шли от этой группы куда бы то ни было. Так же делали и немцы.

«Плохо! - подумал Андрей. - Просочились, сволочи».

- Воды! - громко сказал он. - У кого есть вода?

Степанчик дал ему флягу, он сжал щеки пропагандиста, тот открыл рот, он всунул в него горло фляги, и, запрокинув голову, стал лить пропагандисту в рот воду. Пропагандист пил вяло, кашлял, вода стекала у него по щекам и подбородку.

Разрывы немецких мин ушли в глубину, в тыл, примерно на линию КП батальона.

К Андрею, вырвавшись из рук ротного, перебежал офицер с баском.

- Ну как?

- У вас есть водка? Он в шоке.

Офицер отстегнул свою фляжку.

Немец, закашлявшись, отворачиваясь от фляги, начал говорить:

- Данке. Спасибо. Надо медицину. В госпиталь. Надо скоро…

После немца Андрей тоже хлебнул из фляги и, толкнув Стаса в ногу, передал ее ему: во фляге был коньяк, и грех было не хлебнуть.

- Можно тащить.

- Дайте людей! - приказал было тот, с баском, но Степанчик вдруг начал садить из автомата, крича:

- Фрицы! Ребята, фрицы! Огонь! Бей их! Бей их, гадов!

Стас, Андрей, ротный, тот, с баском, и все остальные вскочили, метнулись к брустверам, ротный успел выстрелить вверх из ракетницы, и в ее красном мерцающем свете все увидели, как к траншее бегут немцы. Было видно даже, что пулеметчики со своими ручными МГ отстали.

- Огонь! - запоздало крикнул ротный, хотя все в траншее и так стреляли.

Немцы, ведя огонь с ходу, били неприцельно, потому что на бегу не очень-то попадешь, а рота вела плотный, прицельный огонь: на фоне неба снизу, да еще подсвеченные ракетами, немцы виднелись довольно четко, и с бруствера, упершись в него локтями, можно было хорошо попадать, и рота отбила эту атаку. Но правее их немцам удалось прорваться до второй траншеи, взять ее, они побежали по ней в обе стороны, и Андрей слышал, что стрельба идет почти у него за спиной.

«Отрезали! - похолодев, подумал он. - Вот черт! Плохо дело! Очень плохо дело!»

- Бери Черданцева и влево! - приказал ротный, - Их надо вывести. Быстро! Быстро! Вам понятна обстановка? - спросил он у того, с баском.

Сзади них все стреляли, наверное, немцы вскочили во вторую траншею, и поэтому обстановка тому, с баском, видимо, была понятна, но они не слышали, что он ответил, потому что побежали, как сказал ротный, влево, ударяясь в темноте об углы траншеи, падая там, где мелкое дно вдруг обрывалось перед более глубокой частью.

Они пробежали всего ничего, сотни две метров, когда им крикнули:

- Стой! Куда! Стой! В лощине фрицы!

Это был командир второго взвода. Вместе с ним фланг прикрывали писарь и трое солдат. Они стояли в траншее наготове, потому что здесь она обрывалась, у ее конца начиналась лощина, которая шла от немцев в тыл роты. Эту лощину немцы тоже хорошо пристреляли из пулеметов, по ней то и дело летели очереди трассирующих пуль, и ее было рискованно перебегать даже спокойной ночью, а сейчас она вообще была непроходимой.

Понаблюдав, убедившись, что немцы почти непрерывно бьют по этой лощине из пулеметов, Андрей и Стас вернулись, и Андрей доложил все ротному. Тот, с баском, тоже слушал все это.

- Так! Ясно, - подвел итог ротный. - Эвакуация невозможна.

- Будем прорываться! - решил тот, с баском. - Обеспечьте прорыв. Выделите максимум людей. Пока не рассвело:…

- Но, товарищ подполковник…

- Никаких «но»! - басок зазвучал с металлическим оттенком. - Готовьте прорыв. Группа прорыва не меньше взвода. С ручными пулеметами. Обязательно. Прикрытие - человек пятнадцать. И четверых покрепче, чтобы несли раненого. Носилок нет? Обеспечьте плащ-палатку. Прорывом буду командовать я. Вы остаетесь здесь.

- Если я дам вам эти пятьдесят человек, в траншее останется двадцать, - глухо ответил ротный. - В случае новой атаки противника траншею не удержать. А у меня приказ удерживать ее до последнего солдата…

- Выполняйте последний приказ! - это звучало железно.

- За эту траншею мы заплатили кровью. Семеро убитых. Восемнадцать раненых. И сдавать ее…

- А вы не сдавайте! - подполковник еще добавил в голос металла. - Кто вам приказывает сдать траншею? Кто, я вас спрашиваю?

- Но вы требуете практически всю роту. Ручные пулеметы…

- Дайте не все, дайте половину.

- Не могу.

- Вы… вы отказываетесь? Да вы понимаете, что говорите? Вы отдаете отчет в своих словах? - от растерянности, а подполковник явно растерялся, услышав, что его приказ собираются не выполнить, от растерянности из голоса подполковника металл вдруг пропал, вместо него в нем появился какой-то хрип, как если бы у подполковника вдруг запершило в горле.

- Отдаю. Я выполняю боевую задачу, поставленную мне командиром батальона.

А вот голос ротного звучал твердо, и это сработало:

- Да вы… Да вы… - совсем задохнулся подполковник, не находя слов… - Не выполнить приказа старшего!.. На переднем крае!.. Да за это под трибунал!..

- В трибунале тоже люди, - успел сказать ротный.

- Кру-гом! - вдруг выкрикнул подполковник. - Шагом марш! Все, кроме командира роты, шагом марш! На двадцать метров! Иначе загремите в штрафную!

И в десяти метрах ни черта не было видно, и они сели в десяти метрах и закурили.

Ротный все-таки уговорил подполковника. Он сказал - почти все слова, отражаясь от стенок траншеи, были слышны хорошо - он сказал:

- …И что даст этот прорыв? Кроме потерь? Каковы шансы на успех? Минимальные. Я не говорю о своих солдатах - я их могу потерять завтра, да даже сегодня - после несколько таких артминналетов да двух-трех атак противника, вы знаете, от роты в лучшем случае останется половина. Но речь не о них. Где гарантия, что вы вынесете вашего подопечного живым и выведете живым второго? И сами вырветесь благополучно? С раненым и вчетвером особенно не побежишь! А цель какая - четверка с грузом посредине! Одна ракета, хорошая очередь, и нет ни носильщиков, ни выносимого. Вы же этого не хотите! Вы…

- Что вы предлагаете? - подполковник уже взял себя в руки. - Связи с КП батальона нет. Через час-полтора будет светло, и если немцы правильно оценят обстановку… Этот человек - фронтовой уполномоченный НКСГ!1

1 НКСГ - Национальный Комитет «Свободная Германия».

- Связь будет, - твердо ответил ротный. - Будет. Я пошлю двоих-троих, пошлю надежных солдат. В темноте мелкая группа проскочит, или кто-то из’ нее проскочит, доложит комбату, и нас деблокируют. Это лучше, чем рисковать вашим подопечным, прорываясь с ним. Согласны? - уговаривал ротный.

- Гм! - басок подполковника стал почти ровным. - Что ж… Посылайте. Немедленно! Выполняйте!

Ротный подсел к ним, притянул их к себе и приказал:

- Третьим с вами - Степанчик. Взять только автоматы и по паре гранат. Ничего лишнего. Главное - тихо и быстро. В случае чего - огонь, рывок, рассредоточиться и прорываться по одному. Сигнал - наша атака на правом фланге. Мы отвлечем их. Но чтобы хоть один был у комбата. Передать - прорыв от нас к ним нецелесообразен. Ждем прорыва батальона к нам.Лучшее время - до рассвета. И тактически, и потому, что немец плох. В атаке участия не принимать. Жду вас живыми. Ясно? Старший - Новгородцев.

- Так! - сказал Стас. - Черт не выдаст, свинья не съест, - и стал снимать шинель.

- А вы? А вы, тааш старший лейтенант? А если фрицы атакуют? - заволновался Степанчик. Он даже заерзал, то вставая, то опять присаживаясь.

- Ничего, ничего, - ротный пошлепал Степанчика по плечу. - Одна нога здесь, другая там. День без тебя как-нибудь перебьюсь.

Андрей тоже, поколебавшись, снял шинель, сдернул с пояса магазины, а финку оставил - финка не мешала, а вот магазины оттягивали пояс и мешали бежать. Поколебавшись, он засунул прямо под пояс пару гранат РГД-33.

Степанчик тоже снял шинель.

- Сигнал - наша атака на правом фланге, - повторил ротный. - Ну…

Он ощупью нашел их руки и пожал.

Они побежали, снова ударяясь об углы траншеи, к лощине.

Там они немного подождали, так как по лощине немцы били из пулеметов и так как сигнала все не было.

Без шинелей, в одних гимнастерках, они дрожали, но, может, они дрожали не только от холода, а и от ожидания того, что было у них впереди.

Андрей положил руку на плечо Степанчика.

- Первым - ты. Потом - он. Я прикрою вам спину. Тихо. Без всякого шума. Хотя бы вначале. Ясно?

Им надо было проскочить всего метров триста, и пробежать их они могли на одном дыхании, тем более что лощина понижалась.

- Минутку! - Стас, сунув Андрею свой автомат, побежал назад и скоро вернулся. Он завязывал что-то на штанах. - Черт! Сталистый, ага. Теперь хорошо. А то штаны потеряешь.

- Кабель? - спросил Степанчик.

- Ага. Связист откусил метр. Я готов, - доложил он. - Перекурим пока?

Они не выкурили и по половине, когда на правом фланге рота закричала «Ура!», и ударили немецкие пулеметы. Прислушиваясь несколько секунд, они определили, что рота на правом фланге атакует в тыл, как будто идет на прорыв.

- Живо! - толкнул Андрей Степанчика,и Степанчик, бросив окурок под сапог, вылез из траншеи и скользнул в лощину. - Давай! - Андрей толкнул Стаса. Стас, обернувшись, обнял его за плечо: «Черт не выдаст…», выпрыгнул на бруствер и побежал за Сте-панчиком.

Он слышал, как негромко, потому что земля была мягкой от дождей, стучат их сапоги. Дернув затвор на боевой взвод, сбив чуть назад шапку, поправив за ремнем гранаты, держа автомат на отлете, согнувшись, он побежал за ними.

Лощина шла под уклон, бежать ему было легко, он хорошо наддал, но бежал все-таки не во весь дух, опасаясь попасть в воронку - на очень большой скорости оступись он в ней, он бы не просто полетел кубарём, а мог бы и поломать ногу.

Справа шагах в пяти, опережая звук очереди, прошла цепочка трассирующих пуль, потом ее догнал звук от выстрелов, и он метнулся туда, вправо, считая, что пулеметчик сменит прицел, повернет пулемет, чтобы ударить по другому сектору, и угадал: пули следующей очереди прошли левее его.

Сбавив бег, он прислушался, не застонет ли Стас или Степанчик, но все обходилось пока хорошо, пока хорошо за эти первые два десятка секунд, за которые он пробежал, наверное, сотню метров, опять наддав, и он стал уже надеяться, что они втроем вот так и промчатся остальные две сотни метров, когда спереди застучали сначала «шмайссеры», а потом торопливо, излишне длинными очередями, им ответили ППШ Степанчика и Стаса - один ближе к нему, другой дальше.

Не останавливаясь, почти не сбавляя бега, он начал стрелять по вспышкам «шмайссеров», отвлекая их на себя, он расстрелял почти весь магазин, когда вдруг справа от него вскочили с земли трое - он увидел их в то короткое мгновение, когда над стволом его автомата вспыхнул красноватый свет от последней его очереди, и он дернул автомат в их сторону и нажал на спуск, но то ли он просчитался, уже расстреляв весь магазин, то ли перекосило патрон, и автомат, коротко тыркнув, замолк, но он видел во время этой последней вспышки, что упал из тех троих только один и что двое рванулись к нему наперерез, и он, нажав изо всех сил, сшибся с ними, ударив одного не прикладом, а кожухом то ли в лицо, то ли в горло, от столкновения с этим немцем его отбросило вбок, ко второму, этот второй, прыгнув, повис у него на спине, и он бросил автомат и, отдирая руки немца одной рукой, другой, нащупав финку, выдернул ее и, тряхнув немца так, что он свис ему на бок, ударил финкой ниже груди, немец охнул, обеими руками стиснул его кулак сначала очень сильно, но и сразу же ослабев, и он, резко крутнув плечами, швырнул немца с себя и побежал, на ходу ощупывая ремень, но гранат под ремнем не было, он даже не почувствовал, когда они вывалились.

«Черта с два они бы проскочили с ним тут!» - подумал он.

Он пополз, прижимаясь щекой и грудью к земле, набирая воды и грязи за шиворот, в рукава, за голенища сапог. Он полз так всего минут пять, косясь на пролетавшие над ним и по бокам его очереди трассирующих пуль. Потом его позвал Степанчик:

- Андрей! Андрей! Новгородцев!

Если бы его окликнули: «Кто идет? Сюда! К нам! - он бы не поверил - так и немцы могли позвать, чтобы он сам пришел к ним в лапы, но откуда немцы могли знать его фамилию и имя?

Голос Степанчика был приглушен, Степанчик звал его то ли лежа, то ли из окопа, так что звук шел над самой землей. Он пополз к нему и, когда его позвал Стас: «Андрей! Андрей!»- он, уже шагов с десяти от них, ответил: «Тише! Тише, Стас!» - чтобы Стас тоже понял, что это он, а не фрицы откликаются.

Они сползлись.

- Ну, кажется… - начал Стас и не договорил, боясь спугнуть удачу.

Степанчик, ощупывая его, спрашивал:

- Нигде? Ничего? Не зацепило? А где автомат?

- Черт с ним! - ответил он. - Вы готовы? Ползком? Или рывком?

- Нет, нет. Поближе к земельке, - не согласился Стас…

Комбат слушал их полусидя, полулежа в крохотном подбру-стверном блиндажике. В блиндажике чуть теплились две свечки, отбрасывая тени на телефонистов.

- Ясно! - сказал он. - Я в курсе всего. Мы атакуем через сорок минут. Сейчас еще кое-что подойдет, и мы собьем их.

- Немец плох, - подчеркнул Андрей. - Был в шоке.

- Ясно, - еще раз сказал комбат. - Антифашиста жалко. Но главное - выбить немцев. Восстановить положение. И если мы поторопимся, не дождавшись того, что нам должны подбросить, мы можем застрять. Это будет хуже. Свободны. Отдыхайте.

Стас поднял руку к шапке, как бы отдавая честь.

- Разрешите обратиться?

- Что еще? - Комбат обернулся к телефонисту. - Второго

мне! - Держа вытянутую руку к телефонисту, который кричал в телефон: «Семга! Семга! Я - Лещ! Я - Лещ! Семга, Семга,

Семга!..»- комбат переспросил:- Что еще?

- Особенно ничего, товарищ гвардии капитан, - браво ответил Стас. - Только скромная просьба.

Оттеснив Степанчика и его, Стас выступил так, что свет падал на его мокрую и грязную гимнастерку, на такие же брюки. Наклонившись, он достал пригоршню жижи из-за голенища.

- Скромная просьба: нельзя ли получить чего-нибудь для, как говорится, сугреву? Шинели там, - он показал за блиндажик, - куда вы поведете батальон. Так что было бы хорошо, чтобы грело душу хоть изнутри. А то мы как цуцики. Хотя и гвардейцы.

Стас отступил, делая жест приглашения посмотреть и на них.

- Нда! - сказал комбат, колеблясь. Комбат у них был что надо - три ордена, две нашивки за тяжелые ранения. Комбат отходил от Прута, защищал Одессу, воевал на Кавказе. И они со Степанчиком тоже приняли бравый вид, хотя их тела, остывая после бега и быстрой ходьбы сюда, уже начали дрожать.

- Горбов, - позвал комбат. - Горбов!

- Раздает боеприпасы, - ответил кто-то.

- Отведи к Горбову, передай - по двести грамм из моего РГК1, - приказал комбат посыльному.

1 РГК - резерв главного командования.

- «Чтобы грело душу изнутри», - повторил он и взял протянутую трубку. - Готовность плюс двадцать пять минут… Понимаю… Нет, не дадим накопиться… Ну, не первый раз… Выбьем… Это точно…

Они пошли за посыльным, услышав последние слова комбата:

- Всех командиров - ко мне!

Горбов - толстый, пожилой, вислоусый дядька в очках с железной оправой, похожий липом на сельского врача, в телогрейке, ватных брюках и без шапки, так что его седая голова поблескивала в свете «летучей мыши», - в большой и глубокой землянке заканчивал раздавать ящики с патронами и гранатами. Солдаты из двух рот, выделенные для контратаки, и солдаты из бригадного резерва тащили эти ящики к своим местам, а Торбов подгонял:

- А ну, шевелись! А ну, не спи на ходу! А ну, живо-живенько! - Уф! - сказал Горбов, отирая пот и разглядывая их. Они, войдя в землянку, чтобы не мешать, стали сбоку двери. - Чьи? Вам чего?

Посыльный доложил.

- С какой стати! - возмутился Горбов. - Да еще по двести! Хотя бы по сто! Ничего у меня нет. Свободны! - Он сел на патронный ящик и отвернулся, показывая, что разговор окончен. Чтобы еще больше подчеркнуть это, он даже занялся какими-то бумажками, то ли батальонной строевкой, то ли накладными на что-то.

Вид у него был крайне занятый, озабоченный, даже слегка несчастный - не хотел он отдавать эти шестьсот граммов. Ему, наверное, легче было бы отдать столько своей крови.

- Приказ комбата! - сказал Андрей. - А приказ выполняется… Вот что, отец, - не дал он Горбову ничего возразить. - Выпьешь с нами? С хорошим человеком почему не поделиться. Так где она у тебя? Там? - он было пошел к термосам, которые стояли в дальнем углу, но Горбов его перехватил.

- Не суйсь! Не суйсь. Я сам. В чего лить-то?

Они плотно поели, водка согрела их, и , навалившись на стол, они даже задремали, но вдруг началась ожесточенная стрельба, сон с них сразу слетел, они услышали, как батальон, вернее, те из него, кто участвовал в контратаке, крикнули: «Ура! Ра-ра-а-а!»- и все вчетвером они встали и, слушая напряженно, стараясь определить, движутся ли контратакующие, подошли к двери.

Каждый из них знал, что даже за тот час, что немцы, захватив, удерживали позицию внутри батальонного района обороны, немцы сделали все, чтобы ее укрепить - подбрасывали людей, пулеметы, боеприпасы, - и что не так-то легко их будет выбить с этой позиции. Но все-таки стрельба уходила, отодвигалась, а это означало, что контратакующие не легли, а пробивались к их роте.

- Ну, - сказал Стас, переглянувшись с Андреем. - Спасибо этому дому. Спасибо, отец, за все. Дай-ка нам патронов. Или нет, некогда! - он открыл защелку и выбил пустой магазин. - Замени! И по паре гранат. Живо, живо! А ну, не спи на ходу! А ну, живо-живенько!

Надев магазины на ремень, взяв в руки по гранате, Андрей, пропустив Стаса и Степанчика вперед, побежал сзади, рассчитывая подобрать ППШ, и он подобрал его, вынув из рук лежавшего в ходе сообщения, стонущего раненого.

Чуть-чуть лишь светало, когда они снова были в своих окопах. Немец на дне траншеи, возле которого суетились подполковник, ротный и солдаты, готовящиеся его нести, немец был плохо виден.

Андрей протолкнулся к нему.

- Посвети! - сказал он ротному. - Жгут…

Под фонариком лицо немца было очень белым, он не открывал глаз, и Андрей слегка пошлепал его по щекам.

- Пошевели рукой! Пальцами! Пальцами пошевели! - говорил он немцу.

Немец мигал, морщился от боли, но пальцы у него - они были куда бледнее его лица, они были даже с синевой, - не шевелились.

- Не могу. Мерзлые… Пальцы как нет…

Ослабив жгут, Андрей зажал ладонями повязку, через минуту синева стала слабеть, но зато начала промокать повязка.

- Живо! Живо! - торопил его подполковник.

- До санбата вам полчаса, даже больше, - ответил сердито он. - Вы что, не понимаете, что будет с рукой через эти полчаса?

Когда синева сошла, он снова затянул жгут, кто-то дал ему пакет, поверх прежней повязки он намотал бинт поплотнее и встал.

- Вот теперь «живо-живо»! Полей, - сказал он Стасу, когда немца понесли за побежавшим по ходу сообщения подполковником.

Степанчик раздобыл обмылок, Стас сходил к луже, она натекла в воронку от мины, которая попала в траншею, и он, намыливая руки погуще, зачерпывая даже землицы, смыл с них и эту кровь.

- Андрей! Новгородцев! Андрюха!

Стас Черданцев шлепал по грязи, которой уже по щиколотку намесили на дне траншеи. Было слышно, как под сапогами хлюпала вода.

- Андрей! Кухня! Праздник души, именины сердца!

Андрей только что залез в «лисью нору», согнувшись, устроился поудобней и опустил полог.

«Надо взять еще таблеток, - подумал он. - Кажется, они помогают». - Ему стало легче, он уже не кашлял так, что ему раздирало и горло и грудь, кашель стал мягче, не таким сухим, а с мокротой, но все-таки время от времени он заходился от кашля, и тогда поворачивался на живот и, уткнувшись лицом в руки, бухал в них, пока дыхание не выравнивалось.

Он, как и все, отрыл себе «лисью нору»- узкую пещерку в передней крутости траншеи - так, что пещерка имела порог, и вода со дна траншеи не попадала внутрь. В «лисьей норе» было сухо и, скорчившись в ней, можно было угреться. Наломав в лощинке сушняка от кустов, он приволок его, настелил на дне и вдоль стенок, и, по сравнению с мокрой, ставшей от частых дождей осклизлой траншеей, в «лисьей норе» было хорошо. Дождь туда не падал, а для стекавшей сверху воды он сверху, срезав на ладонь земли, сделал уступ и канавку на нем, и вода сбегала по канавке сбоку, не затекая внутрь. Лаз внутрь занавешивался драной трофейной палаткой; сложенная вчетверо, прибитая частыми колышками, которых он настругал из патронного ящика, палатка служила неплохим пологом. Когда он ронял полог за порожек, то как бы отделялся от траншеи и вообще от всего.

Но за пять секунд, а, пожалуй, даже и за три секунды, он мог выскочить в траншею, стать лицом к немцам и открыть из ППШ огонь. ППШ он брал внутрь «лисьей норы», оставляя в нише, глубиной в локоть, запасные магазины и гранаты: две РГ-42, две «лимонки» и тяжелую противотанковую. Не мешая в «лисьей норе», там они были у него под рукой.

- Кухня? - переспросил Андрей, когда Стас остановился возле полога. - Пусть идут. Сначала второе отделение, потом первое. Иди и ты. Получи и на меня, - он хотел еще немного полежать, его опять начало знобить. - Котелок на бруствере, - он просунул за полог флягу, - Главное - чаю. И сразу сюда. Топай!

Стас побежал по траншее, командуя:

- Второе отделение - на ужин! Быстро! И не засиживаться там! Потом первое! Быстро, быстро, ребята! Быстро, чудо-богатыри!

Нет, неистребимый был у Стаса оптимизм. Просто неистребимый. Андрей улыбнулся, думая, что очень хорошо, что Стас с ним. Со Стасом все как-то казалось светлей. Со Стасом даже Лена вспоминалась не с такой тоской, не с таким отчаянием.

Прошла неделя с того дня, как они пытались отбить у немцев следующий рубеж, больше они не атаковали, потерь не имели, если не считать, что не то снайпер, не то просто хороший стрелок подстрелил Гуреева из второго взвода.

Их и немцев разделяли какие-то метров четыреста, пожалуй, даже триста пятьдесят. Половину этой полосы занимали огороды, на них еще стояли побуревшие, с обвисшими длинными листьями стволики кукурузы и черные палки обломанных подсолнухов. За огородами начиналось темное вспаханное поле. Но утром, заиндевевшее, оно казалось посыпанным серебром. Через это поле и проходила немецкая оборона, она просматривалась, так как и кукуруза и подсолнечники нигде не были густыми. Но, значит, со стороны немцев они тоже просматривались, поэтому днем нельзя было высовывать и носа.

Днем все они сидели на дне траншеи или, согнувшись, ходили по ней, чтобы согреться. Но когда наступала темнота, они могли вылезти и ходить по верху, держась, правда, все время рядом с траншеей либо с ходом сообщения, чтобы при немецкой ракете быстро спрыгнуть и спрятаться за бруствер.

Шли дожди, мелкие позднеосенние дожди, от них промокало все. Солнышко появлялось редко, да оно уже и не грело, а так, лишь светило, поэтому подсушиться на нем было нельзя.

Если ночь выдавалась без дождей и стрельбы, то было слышно, как немцы возятся на своей позиции - оттуда долетали стук топора, скрип колес, когда они что-то подвозили на телегах, чтобы не демаскироваться моторами, чуть слышались голоса.

После такой сухой и холодной ночи, когда рассветало, можно было засечь даже блиндажи немцев. Они, конечно, еще затемно гасили печки, но некоторое время из труб все-таки шел теплый воздух, смешанный с паром, похожий в промерзшем воздухе на белый дымок.

В такое прозрачное утро виднелось все далеко-далеко - на километры, и Андрей, и все остальные различали фигурки немцев, запоздавших к своим местам. Немцы шли парами, тройками, группами, долго не прячась, потому что на таком расстоянии даже с ничьей земли они не доставались и из снайперской, а пушкам и минометам по этим группкам стрелять не стоило.

Иногда из дальней деревеньки вот так же после рассвета вылетали запоздавшая фрицевская машина или несколько машин. Они быстро мчались в свой тыл, их сколько-то времени можно было видеть, но и по ним редко посылали мины или снаряды, берегли боеприпасы.

Но немцы стреляли каждый день. Конечно, просматривая так же нашу оборону, все замеченное, они, как и наши, заносили на карты и, отобрав цели, часами били по ним из пушек и минометов. Немцы отступали, они, отходя, как бы прислонялись к своим складам, и боеприпасов у них было вдосталь, они могли их расходовать. А наши наступали, была поздняя осень, дороги раскисли, вдоль них и на них стояли остановившиеся или застрявшие грузовики со снарядами, едой, всем остальным, и поэтому приходилось беречь боеприпасы и есть утром суп из пшеницы, а вечером из пшена, или наоборот, и так день за днем. Хотя кончался ноябрь, но ни у кого еще в роте не было ни телогреек, ни ватных брюк, рота получила только шапки и рукавицы. Все остальное где-то ехало. Или лежало, ожидая переброски. Но почти каждый день, вернее, почти каждую ночь что-то да выдавали.

Несмотря на холод, на собачью мокрядь, все как-то приспособились к траншее, притерпелись к ней, жизнь в ней более менее отладилась, и день сменялся ночью, а ночь сменялась днем.

Перед рассветом и вечером они получали еду. Им полагалось по котелку не то густого супа, не то жидкой каши, иногда с мясом, иногда без него, и по девятьсот граммов хлеба, хлеб выдавали вечером. Иногда тут же, у кухни, они получали и водку. Казалось, ее было невозможно разлить в темноте точно, но у Алексеева, их нынешнего старшины, была консервная баночка, обрезанная как раз на сто граммов. Черпая ею из термоса, Алексеев плескал водку в кружку очередного, водка тут же выпивалась, заедалась кашей, супом или коркой хлеба.

Но хлеб вообще-то надлежало у кухни не есть, а нести в траншею: хлеб нужен был на день. Поэтому у кухни, стоя возле нее - не сядешь же на мокрядь, - все обычно съедали суп или кашу, котелок выскребывался, вычищался корочкой, подставлялся под черпак чаю и осторожно доставлялся в траншею. Там среди ночи можно было отломить кусок хлеба от порции, запить его пусть остывшим, пусть жиденьким, но все-таки чайком, а днем и надо было держаться на хлебе и на этом чае.

Все бы было ничего, терпимо, если бы Андрей не простудился. Несколько дней он ходил с мокрыми ногами. Сначала подтекал один сапог, потом начал пропускать воду второй, потом у этого, второго вообще откисла подошва, и нога вечно была мокрой и холодной. Он переобувался, когда подсыхали запасные портянки - он сушил их, наматывая на голень, но в траншее на дне все время была вода, и ноги снова быстро промокали. Сначала он просто мерз, потом закашлял, потом у него начался жар. Он сказал об этом санинструктору, санинструктор раздобыл для него каких-то таблеток, первые два дня он принимал их по одной, потом сразу по две, ему полегчало, но, хотя кашель и помягчел, все-таки время от времени ему еще было худо - накатывался жар, его трясло, ломило все кости, и он распахивал шинель и сдвигал на затылок шапку. Но когда жар проходил, он дрожал от озноба так, что должен был прижимать подбородок к коленям, чтобы не стучали зубы.

Вот и сейчас на него накатывал жар, и он улегся в своей «лисьей норе», чтобы переждать его там.

- Пошли, пошли, Андрей, - сказал Стас, когда второе отделение возвратилось на свои места, а первое ушло. - Пошли, а то остынет все к черту.

Стас стоял над ним, касаясь коленями полога. У Стаса тоже была «лисья нора», он вырыл ее рядом, но сейчас не полез в нее, а пережидал стоя.

Андрей, как приказал ему ротный, исполнял обязанности командира третьего взвода, потому что на смену убитому офицеру никто пока не прибыл.

Но эта должность нисколько не отдалила его от Стаса, да и Стас не отдалился, наоборот, Стас был рядом с ним чаще, чем другие, он и «лисью нору» вырыл себе в метре от его «лисьей норы», он и ночью стоял, ожидая немцев, в шаге от него, так что Андрей слышал и его дыхание, и как он шевелится, и как переминается с ноги на ногу.

Словом, Стас держался с ним. На фронте человек прибивается к человеку, потому что в паре с кем-то все легче: и дни коротать на холоде и в полуголоде, и атаковать, бежать рядом, и отходить от немцев, прикрывая друг друга, и в случае чего перевязать и оттащить в местечко побезопасней, и в случае похоронить, взять из кармана письмо с адресом, чтобы было кому сообщить.

Служебно же Стас все-таки числился связным у ротного от взвода. Но Андрей предпочитал, чтобы Стас не засиживался у ротного, особенно с вечера, потому что во взводе было всего четырнадцать человек, а взвод должен был удерживать участок траншеи в полторы сотни метров. На каждого получалось по десять метров, но так как ночью следовало стоять парами, разрыв между ними был метров по двадцать, оборона выходила жидкой, и каждый ППШ - а у Стаса и был ППШ - оказывался очень к месту.

- Пошли, Андрей, пошли.

- Пошли, - согласился Андрей и вылез из-за полога. Он взял котелок с бруствера, считая, что есть надо, иначе он вообще может сдохнуть. - Что там на ужин?

- Горох! - засмеялся Стас, шагая впереди. - Но мы его будем есть так: в твой котелок - горох, в мой - чай и будем припивать. Трахнем пару котелочков гороха! Трахнем и завалимся дрыхнуть.

- Завалишься! - усомнился Андрей, посмотрев на небо. Было новолуние, тусклые звезды затягивало опять тучами, ночь обещала быть адски темной, и перед их траншеей никого и ничего не было. Ротный считал, что в такую темень, в дождь, когда шорох подползающих не услышишь и в трех шагах, выставлять далеко секреты опасно, а близко - бессмысленно. Больше того, если бы секреты все-таки были бы выставлены, те, кто оставался в траншеях, полагаясь на них, спали бы, и, сняв секреты, немцы могли бы ночью ворваться в траншею и, перестреляв сонных, не дав многим даже вылезти из «лисьих нор», захватили бы ее. А так, зная, что впереди секретов нет, что впереди нет ни минного поля, ни колючки, отгораживающих от немцев, каждый понимал, что если уснет, может никогда и не проснуться.

- Вся рота секрет! Не спать никому! - разъяснял и приказывал командирам взводов ротный. - Между немцами и нашим тылом - мы! - Ротный был прав. - Ну выставили бы по парному от взвода - это три пары на полкилометра. Между ними в такие ночи можно батальон провести. Ну выставили бы по два парных, чтоб было плотней - тогда во взводах останется по десять человек. В случае сильной атаки, секреты мы потеряем - пока секреты добегут до траншеи, их перестреляют. В случае разведки боем или атаки встретим их из траншеи, - говорил ротный. - Главное - чтоб ночью все были наготове! Пусть отсыпаются днем. Так и толкуйте людям. Каждую ночь каждый из нас - в секрете!

- Не спать, не спать, ребята, - говорил Андрей, проходя мимо Пестова, Жалыткина, Рахимова, Шергина, Пахомова, Дадаева. - Ни в коем случае не спать! - «Не спать» задача оказывалась не из легких, ночи в конце ноября длиннющие, кажется, и не дождаться рассвета, но такую длиннющую ночь следовало коротать перекуривая, что-то вспоминая, на что-то надеясь, да ежиться от холода и сырости.

Они со Стасом прошли по ходу сообщения, и там, где ход помельчал, Стас вылез из него.

- Смотри, ракета… - предупредил его Андрей.

- Да ну их, - отмахнулся Стас, шагая у края бруствера. - Ты заметил, что-то они меньше их пускают. То, сволочи, с вечера навешивали, оправиться не вылезешь, а теперь почти ни одной за ночь. Что-то притихли они. К чему бы, а?

- Не знаю, - неопределенно ответил Андрей. Он тоже полез на бруствер, но оттого ли, что согнулся и сжал легкие, оттого ли, что сбил дыхание, закашлялся. Он лег животом на мокрый бруствер, свесив ноги в ход сообщения.

- Я все еще… - бормотал он. - Подожди. Постучи по спине. Все еще трясет. Черт!

- Может, малярия? - предположил Стас. - При малярии тоже колотит. - Наклонившись, он довольно сильно постучал Андрею между лопатками. - Если малярия, пьют акрихин. Желтые таблетки. И уколы в зад. От этого акрихина человек глохнет. - Ну как? Легче?

Взяв Андрея за шиворот, он помог ему встать, и они пошли к овражку, куда, сварив в тылу еду, повар привозил кухню, которую таскала небольшого роста кряжистая лошаденка, с лохматой, забитой репьями гривой.

Андрею нравилось, пристроившись у оглобли, поев, прихлебывая кипяток, просовывать руку лошаденке под гриву и гладить ей теплую сильную шею. После «лисьей норы», мертвой ничьей земли перед глазами, где, конечно, никакой живности из-за постоянной стрельбы не водилось, эта лошаденка казалась особенно живой, и к ней тянуло, как к какому-то милейшему доброму существу. Их, этих добрейших существ, было мало на фронте. Иногда над траншеями пролетали птицы, но они держались высоко, летели быстро, испуганные взрывами или стрельбой. Сейчас, в такую слякоть, попрятались и мыши-полевки, а холода загнали стрекоз, бабочек, муравьев, божьих коровок и прочую мелкую живность во всякие щелочки и дырочки, и от этого земля казалась совсем пустынной, брошенной, осиротевшей.

- Что, брат, это тебе не в колхозе! - говорил Андрей лошади. - Как там наш Зазор? Будем надеяться, что жив, что все с ним нормально. - Лошадь дергала у него под рукой кожей, загибая за оглоблю голову, тянулась к нему и дышала ему в лицо.

Когда приезжала кухня, все по-своему радовались и из-за еды, и из-за того, что там можно было встретиться друг с другом все-таки на каком-то приволье, а не в узкой траншее, но Андрею было приятно идти к кухне и из-за этой лошаденки, безропотно коротавшей дни вместе с остатками их батальона.

У кухни стояла короткая очередь - начала подходить, вторая рота. Так как в ротах набиралось всего чуть больше сотни людей, еду для обеих рот. варили в одной кухне.

Стас, взяв у него котелок под чай, пристроился в хвост очереди, а Андрей зашел за кухню. Там, почти под мордой лошади, стояли Алексеев и санинструктор. Оба держали, свесив их к сапогам, узлы из плащ-палаток, в которых был хлеб.

- А, Новгородцев! Тебе подарок. Зайдешь на КП, - сказал ему старшина, доставая из узла кубическую буханку хлеба, которая и тянула фронтовую норму - девятьсот граммов. Хлеб был свежим, еще тепловатым, но с сильной просырыо, поэтому, несмотря на вес, буханочка сказывалась невелика.

- Какой подарок? Письмо? - Андрей, прокрутив в голове всякие мысли, не мог догадаться. - Посылка? От кого? Или опять кисет? Отдашь кому-нибудь. Я получил.

Он и правда уже получил кисет с табаком. В роту их дали целый ящик, посылку из какой-то не то зауральской, не то иркутской - точно он не знал - школы. Но от кого - было вышито на кисете. Днем он читал при каждой закурке: «Дорогому защитнику Родины от Зины Светаевой. НСШ №2. 7 кл.» Все слова, кроме «Родина», Зина вышила зелеными нитками, а «Родина» голубыми, и на крепком темно-синем сукне они смотрелись ярко, почему-то напоминая о лете. Вообще эта Зина, считал Андрей, росла старательной девочкой - она руками прострочила кисет мельчайшими, как машинными, стежками, вшила в него подклад из тонкой, не пропускавшей воду, парусины и вдела крепчайшую холщовую тесьму. Табаком, отличным самосадом, кисет был набит под завязку, и в табаке попадались сушеные ягоды шиповника и черемухи. Они, конечно, не годились в папироску, но от них табак пах лесом. Еще в табаке оказалось десять спичек и кусочек терочки от коробки. Больше, чем десять спичек, Зина, видимо, положить не могла.

Андрей, уже искурив табак наполовину, нашел и крохотную записку. В ней Зина желала ему «крепко бить немцев-фашистов», заверяла, что она «будет стараться не только учиться на «хор» и «отл», но и, «сколько у нее есть сил, помогать взрослым».

Сейчас в Зинином кисете осталось табаку с пригоршню. Андрей жалел докуривать его до конца, он хотел смешать его и все ягодки шиповника и черемухи с солдатской махоркой.

- Ты махорки дай. Можешь? - попросил он.

Следовало попросить махорки утром, когда раздавали завтрак. Тогда Алексеев был сговорчивей. Черпая своей меркой водку, надышавшись ее сладким запахом, да и хлебнув предварительно, он становился добрей. Давали же водку утром потому, что так приказал ротный. Казалось бы, ее следовало давать с вечера, чтобы легче короталась ночь. Но ротный рассуждал по-иному: «И чтобы крепче спалось? Нет, давать утром, чтобы люди после ночи согрелись и, если можно спать, лучше поспали». В этом был резон.

- Махорку завтра получаем, - сказал Алексеев. - Что, и на ночь нет?

- На ночь есть. Так что там мне за подарок?

К ним подошел Стас.

- Держи, - он дал Андрею котелок. - Повар расстарался с картошкой и укропчиком. Старшина, объяви ему благодарность.

Им теперь варил новый повар, пожилой солдат из второй роты, которому после первой траншеи батальонные тылы казались, конечно, землей обетованной, потому что к переднему краю надо было подъезжать только два раза в сутки, между ним и немцами стояли теперь и минометы, и пушки, и было много людей, и, хотя повар вертелся весь день почти без перерыва - надо было котлы мыть, ехать по воду, добывать дровишки, получать продукты, варить их, подтапливать печурку, как-то обихаживать и лошаденку: накормить-попоить, хоть изредка, но и тернуть скребницей, - хотя дел у повара набегало невпроворот, потому что помощников ему не давали, он был рад этой должности. Она обеспечивала ему сытость, спал он, хоть и коротко, урывками, но в сухости, и шансов остаться живым ему выпадало больше. Поэтому повар старался: разживался, чем мог, в брошенной деревне копал картошку, чтоб добавить в суп, найдя на чердаке какого-то дома пук сухого укропа, он крошил его в котел, от чего суп пах свежестью, привозил то капустные кочерыжки, срубленные им на огородах, то по пол-соленого огурца на душу, добыв эти огурцы не известно, в каком погребе, то подсыпал в чай мелко посеченные кончики вишневых веточек, отчего чай становился и гуще, и запашистей, словом, всячески исхитрялся накормить роты получше. Что ж, своей заботой он отрабатывал право на батальонные тылы.

- Да, ничего, - ответил Андрей, хлебнув прямо через край котелка и обжигаясь супом. - Так что мне там за подарок? - еще раз спросил он, отбросив мысль о письме.

Если бы это было письмо, Алексеев сказал бы по-другому, сказал бы что-нибудь вроде - «сегодня тебе плясать» или «сегодня ты у меня попляшешь», и ему пришлось бы, если, конечно, не плясать, плясать бы он не стал, но ему пришлось бы топнуть раз-два ногой.

- Сапоги! Вот подарок! - объяснил Алексеев. - Поешь, и на КП. Ротный велел. Ясно?

- Ясно, - ответил Андрей, пристраивая котелок на оглоблю.

- В атаку! - скомандовал Стас и запустил в котелок ложку.

Придерживая локтем автомат, повешенный на плечо стволом

вниз, держа за дужку полный котелок чаю и то и дело прихлебывая из него, давая прихлебывать Стасу, черпая суп из котелка, который поддерживал Стас, Андрей хорошо поел. То ли суп удался повару - чуть солоноватый, потому что и консервированная американская колбаса была солоновата, и уже посоленного на заводе концентрата повар положил побольше, чтоб суп вышел гуще, так что даже добавленная картошка не взяла весь этот излишек соли, то ли запах укропа родил аппетит, но Андрей впервые за несколько дней поел в охотой, почти с жадностью.

Они со Стасом повторили и суп и чай, повар же, наливая им в котелки, приговаривал:

- Ешьте, робяты. Ешьте досыту. Ночь длинная. Сейчас, поди, и десяти еще нету. Утром привезу перловочки с тушенкой. Как, картошки добавить в перловку-то? Чтоб оно вышло вроде кулеша? Или так - только кашку, но покруче?

- Разницы нет - кулеш или каша, - заявил авторитетно Стас. - Нам главное, чтоб побольше мяса. Это учти.

- Оно конечно, мясо есть мясо, - согласился повар, помешивая в котле. Он возвышался над всеми, стоя на кухонной приступке и орудуя черпаками, вычищенными так, что медь сияла, даже в темноте она отблескивала. - Но где его возьмешь, мясо-то? Норма, робяты! Чего дают - все до косточки варю. Другой раз дадут так, как украли, - мол, не подвезли. Оно понятно, не подвезли, где же его возьмешь? Вот и маракуешь так и эдак. Другой раз с себя бы отрезал, да и в котел.

- Ты это брось, брось, отец! - возразил Стас, как если бы он всерьез принял возможность того, что повар и правда когда-нибудь дойдет до такой точки, что от отчаяния отрежет от себя мясо и пустит в котел. - Нам твоего не надо.

- А как насчет конины? Давеча артиллерия прирезала кобылку - то ли ногу она сломала, то ли еще чо. Сходить попросить? Может, дадут кус? Или хоть голову. Не погребуете?

- Ты ротного опроси, - посоветовал ему Стас, допивая чай. - Я не погребую. Но ротного спроси. Он для тебя и царь, и бог. Ясно? Ну-ка еще плесни. Разольем во фляжки.

- Ясно, - откликнулся повар. - А и верно, надо спросить, - Откинув крышку, он почерпнул чай, коснулся черпаком котелка, осторожно слил чай и тотчас же захлопнул крышку. Чай еще был горячий, и они со Стасом налили по волной фляжке.

Темнело все больше, ночь становилась просто адски темной, и все, что они делали, совершалось на ощупь. Лицо Стаса, до которого Андрей мог бы дотянуться рукой, лишь угадывалось, как чуть более светлое пятно по сравнению со всем остальным - телом лошади, кухней, поваром над ней.

- Наши все поели? - спросил Андрей, пряча фляжку за борт шинели. Хлеб, чтобы не помять и не раскрошить, он переложил в котелок.

- Все, - Стас, сдернув вещмешок, на ощупь развязал его и хлеб положил туда. В его котелке еще остался суп, и он нес его в траншею. - Пошли? Что там тебе за сапоги?

Они пошли низом, свернув от овражка направо, держась параллельно своей позиции, по тропке, которую, конечно, в такой темноте они не видели, а угадывали ногами.

Спрятанная за борт шинели фляга сквозь чехол, гимнастерку, белье мягко грела, и все хотелось передвинуть флягу к спине, и Андрей подвигал ее то к одному боку, то к другому, еще не остыли от горячих котелков руки, и все выходило бы сносно, если бы не ноги - холодные, мокрые, в грязных от пропитавшей их жижи портянках, они казались чужими.

- Так где там твой подарок ему? - спросил ротный Алексеева, когда Андрей и Стас пришли в сарай и доложили, что все в траншее нормально. - Давай, давай! Не томи человека.

В сарае горел крохотный костерок, такой крохотный, что над ним можно было погреть лишь руки, да и этот костерок тоже был делом рискованным - если бы немцы засекли свет, пробивавшийся через щели сарая, они бы утром запросто сожгли бы сарай снарядами.

Но костерок все-таки горел и, сгрудившись вокруг него, сидели ротный, Алексеев, телефонист, Степанчик, санинструктор и связные. Костерок освещал их лица, а когда вспыхивала какая-нибудь сухая палочка, то и колесо и бок телеги, стоявшей в сарае, борону, валявшуюся под ней вверх зубьями, похожими на ржавые короткие штыки. Сарай был набит всяким сельхозинвентарем, лишь в проходе оставалось место, и в проходе-то, у двери, и горел костерок.

- С него причитается! - сказал Алексеев и, потянувшись за спину, достал из темноты пару сапог. - Фляжка шнапса. Когда пойдем в наступление. Так что, Новгородцев, имей в виду. Меряй! - Он поставил сапоги к ногам Андрея.

Сапоги были не новые, чиненые, но крепкие и, главное, сухие.

Андрей сел и разулся.

- Не гоже! Не гоже! <- огорчился Алексеев, глядя, как он отжимает совсем намокшую часть портянки, которая облегала стопу. На рябом широком лице Алексеева было написано сочувствие.

- Из-за тебя он и болен! - сказал санинструктор. - Видишь, красный какой. Ну-ка! - санинструктор потрогал Андрею лоб. - Ого! Надо на ПМП1. Понял?

1 ПМП - пункт медицинской помощи.

- Так если бы то было в наступлении! - оправдывался Алексеев, - Разве бы… Я и так с них не слезал! А они мне что? Они мне либо ботинки, либо сапоги-маломерки - сороковой самый большой размер. А у него ножища сорок три! Да если после перетяжки - значит, бери сорок четвертый, потому как после перетяжки сапог на размер меньше…

- Если бы да кабы! - перебил его ротный. - Так вот, Андрей… Так вот, товарищ сержант Новгородцев. У меня тоже для тебя сюрприз.

Ротный смотрел на него как-то особенно: прищурившись, слегка покачивая, как бы для того, чтобы лучше его рассмотреть, своей тяжелой, круглой головой. Сейчас ротный напоминал Будду - он сидел по-восточному, упираясь ладонями в свои крепкие, как, наверное, у борцов или штангистов, ляжки. Ротный ждал, когда он переобуется. Потом ротный ему выдал:

- Есть приказ по бригаде - откомандировать от каждой роты по одному сержанту или старшине, которые были на взводах, на курсы младших лейтенантов. Образование - не ниже девяти классов. Направить комсомольцев, отличившихся в бою. Представить на них ходатайства о награде до ордена Красной Звезды. Поедешь ты.

- Я? - это было неожиданностью, и все сразу осмыслить было трудно. - При чем тут я?

- При том! - не меняя положения ног, ротный качнулся к нему своим массивным корпусом так, что почти наклонился над костерком. - На взводе был, образование подходит, в боях… в боях был не хуже каждого, дисциплинирован, комсомолец, что тебе еще?

В голове Андрея завертелись всякие мысли, и в первую очередь мысль о том, что, может быть, эти курсы недалеко от Харькова - курсы-то подчинялись или армии или самому фронту, а, значит, были довольно-таки глубоко в тылу. В этом случае проглядывала возможность повидаться с Леной то ли во время учебы - курсы-то были не менее, чем трехмееячные, - то ли после окончания этих курсов. Так или иначе шансов увидеть Лену, учась на этих курсах, было-куда больше, чем воюя здесь, и у него перед глазами вдруг встал госпиталь 3792, ее окно, ее лицо, ее тело, и он почувствовал, как нежность прилила к его сердцу.

- Ну что ж, ну что ж… - Андрей все-таки колебался. - Может, поедет кто-то другой?

- Будешь офицериком.! - Степанчик толкнул его в бок. - Новые погончики, обмундированьице английского суконца, шинелька тоже хаки, доппаек…

Офицерская шинель из английского сукна цвета хаки была дрянь шинелью - красивая, но непрактичная на фронте, она, во-первых, хуже грела, во-вторых, куда быстрее, чем наша серая, пропускала воду и, в-третьих, на фронте в ней было опасно - человек в ней резко выделялся, немцы знали, кому ее выдавали, и быстро выводили из строя офицера в такой шинели. Но дело, конечно, было не в этом, не в шинели было дело. I

Левая бровь ротного полезла вверх, как будто для того, чтобы лучше открылся левый глаз, чтобы лучше рассмотреть Андрея этим левым глазом.

- Никакой ни другой! Поедешь ты. Ясно? Это приказ.

- Ты, Андрюха, осел и сивый мерин, - заявил старшина. - Поедешь, значит, что? - старшина начал загибать пальцы. Пальцы у него были громадные и толстые, покрытые рыжеватыми волосами. - Значит, зиму в тепле, во всяком случае, ночь в тепле. Днем учеба там, то да се, но ночь-то в тепле на матраце, а может, даже и с простынью-одеялом. Это тебе не траншея. И никаких бомбежек! Харч, правда, там по тыловой норме, зато увольнения. Где бы вы ни стояли, будут какие-то люди, значит, и девушки будут. Что тебе? Парень ты молодой, видный, не семейный. Не для того же мы на свет рождаемся, чтобы только за курок дергать… И так месяца три.

- Пять, - уточнил ротный. - Потом в свою часть. Так говорится в приказе.

- Надо ехать! Надо, Андрюша, ехать, - Стас положил руку ему ия плечо. -Пять месяцев - срок велик. По нынешнему времени пять месяцев гарантированной жизни - это, брат, состояние.

- А потом? После войны? Все по домам, все в институт, а я?

Этот довод не убедил Стаса.

- Когда она кончится? До конца надо дожить. Там видно будет. Это, как Ходжа Насреддин учил осла читать. Он заявил эмиру, что за семь лет обучит осла читать, считая, что или осел, или эмир, или он - но кто-то за эти семь лет умрет. Так и ты - до конца войны надо дожить. Там видно будет.

- Поезжай ты. Поедешь? - предложил Андрей.

Ротный все поставил на свои места:

- Не подходит: на взводе не был, не сержант, не комсомолец.

- И баламут, - добавил Степанчик. - Скажут: кого прислали? - Стас улыбался от уха до уха. - Вот и сейчас - ему говорят, а с него как с гуся вода, - сердился Степанчик. - Нет, Андрюха, поезжай ты. Ты парень что надо. Ты там нашу роту не подведешь.

Ротный приказал старшине :

- К завтрашнему собрать ему сидор, чтоб кое-что и из трофеев. Чтоб проводить по-людски. Сбор на КП батальона завтра к двадцати ноль-ноль. Мне в роту нужны офицеры. Пол-Украины, Польша, Европа впереди. Ты отдаешь себе в этом отчет? С тебя два спроса - за себя и за людей. Мало самому воевать как надо. На этом этапе ты должен вести людей через войну. К победе, - ротньтй постучал кулаком по колену Андрея. - Ждем тебя через пять месяцев. Я жду. Ясно?

- Он и так взводный, - вставил Стас.

- Да. Сейчас взводный. Выучится, станет офицером; и глядишь, - ротный, - ротный не дал никому ничего возразить. - Армии нужны толковые люди, - ротный посмотрел на часы, потом вдруг накрыл их ладонью:- Не глядя? На память? А, Андрей?

Это была известная на фронте шутка меняться - «махаться» - часами не глядя. За свои плохонькие часы-штамповку ты мог получить хорошие, но мог получить и еще худшие. Но у ротного-то были прекрасные часы-браслет под платину со светящимся циферблатом. Так что ротный тут выгоду не искал. Он и правда хотел сделать этот обмен на память.

Андрей отстегнул свои часы и, пристегивая часы ротного, прочел надпись по-немецки: «Dem Geliebten von der Liebenden», что означало: «Любимому от любящей». Надпись шла по кругу, и внизу, где она смыкалась, чуть выше, были тончайше выгравированы две ладони, нежно держащие сердце. Ладони были узкие, изящные.

Они пожали друг другу руки. Ротный сел снова по-восточному.

- Заканчивай тут все. Бери людей и шагом марш в батальон. Вместо пополнения нам дают еще один пулемет. Людей бери побольше - захватишь ящика два патронов. Как рассветет, выберешь ОП1, подготовишь пару запасных. За печь набить ленты, найти наводчика, подобрать расчет. Ну как ноги, отошли?

1 ОП - огневая позиция.

- Отходят! - ответил Андрей, все еще грея ступни. Он вытер их сухой портянкой и сейчас ощущал, как приятно им от тепла костерка. Все так же сидя на полах шинели, он расстегнул крючки, распахнул шинель и стал греть грудь и живот и почувствовал, что вот-вот уснет.

Степанчик накрыл ладонью свои часы.

- Махнем? Не глядя. Махнем, Андрюха?

Конечно, Степанчик знал, что никто с ним часами меняться не будет - у него были наши довоенные часы - здоровенные, толстые, хоть коли ими сахар, забивай гвозди, они, наверное, могли бы сгодиться и в рукопашной: дай такими часами фрицу в висок, и фриц свалится, и они так громко тикали, что их слышал не только сам Степанчик, но и те люди, которые были с ним рядом. Но шли они точно, не останавливались, и Степанчик в ответ на насмешки обычно отвечал:

- Тюрехлеб ты! Ну что понимаешь?

- Отставить! - приказал ротный. - Махальщик какой.

Андрей было засмеялся, но сразу же и закашлялся.

- Вот-вот. Как в бочку, - сказал санинструктор. - Надо на ПМП. Пусть зайдет на ПМП, - повторил санинструктор на этот раз для ротного.

Может, не надо? - Андрей соображал, кого взять с собой за пулеметом, как дотащить еще коробки и патроны, где поставить пулемет, кого для начала назначить в расчет. - Мне вроде легче. С сухими ногами должно все пройти. - Идти на ПМП ему не хотелось.

Он зрительно представил себе, как выглядит днем местность перед той частью траншеи, которую занимал его взвод, чтобы подобрать такую ОП для пулемета, с которой он мог бы простреливать пространство перед всей обороной роты.

- Сходишь, - решил ротный. - Отправишь пулемет, я встречу, а сам туда. Пусть дадут на дорогу пилюль. Самых лучших. Скажешь, я приказал.

- Я вообще ничего, - еще раз сказал Андрей. - Только слабость какая-то.

- На, - расщедрился Алексеев и сунул ему под руку новую пару теплых байковых портянок. - Эти на ногу, старые просуши. Мотай! Мотай! Это тоже, так сказать, подарок от роты. Чем богаты, тем и рады.

Руки не поднимались наматывать эти чистейшие, мягчайшие два куска байки на грязные, с отросшими ногтями, с полузажившими мозолями ноги. Хотелось, аккуратно сложив байку, постелив на землю что-то под нее, чтобы не пачкать, лечь щекой на эти чистые нежные тряпицы и здесь же, возле этого костерка, уснуть до того времени, пока не кончится война.

- Дай-ка! - Андрей взял у Алексеева из губ самокрутку, дернуя два раза, вернул самокрутку, обулся, встал и прошелся.

- Нет, не должны жать! Как раз впору, - ревниво следил за ним Алексеев. - Там у него голимый уют. Там нога сейчас, как младенец на грудях у матери. Хоть маленько поздно, да… Кабы наступали мы…

Алексеев слегка махнул рукой с папироской, как бы говоря этим жестом, что в наступлении одежда да и еда - не вопрос, в наступлении одежда и еда перед тобой, иногда целые фрицевские склады, не считая обозов или машин. В наступлении не хватает только патронов и гранат, потому что ты их быстро расходуешь, а подбросить тебе их запаздывают. Разжиться парой сапог в наступлении чепуха - мало ли, если нет их в трофеях, фрицев-покойников? Мало ли их? А если у кого нога с большим подъемом, и фрицевский сапог не гож для такой ноги, потому что даже большой в стопе он не пропустит тепло обмотанный подъем, а на одну портянку будет хлябать и, жесткий, из толстенной негнущейся кожи, изотрет всю ногу в кровь, словом, если фрицевский сапог не гож на твою русскую нору, так что же… что же… так мало ли своих погибших? Твоих товарищей по войне, кто бежал рядом с тобой и упал в этот день. Упал навсегда и кому уже не нужны его сапоги, как ничто, уже не нужно, и кто с готовностью отдаст тебе эти сапоги. Отдаст, как магазины с патронами: хочешь - бери с чехлами, сдернув их у него с ремня, хочешь - вынь из чехлов, не тревожа ремень. Отдаст, как и гранаты из сумки, а если есть они и в его тощем солдатском вещмешке, в котором-то все богатство на донышке, который захлестнут лямкой больше чем наполовину, так что горло мешка надо сначала сложить книзу и захватить лямкой, а иначе мешок висит как кишка, - а если есть они, гранаты, и в его вещмешке, отдаст и из вещмешка. Как и банку прибереженных консервов, которую он откладывал все про запас, все про запас, все до какого-то другого случая, другого дня, да этот день, случай не подошел. А может, он, этот твой навсегда упавший товарищ, откладывал эту банку для тебя? Кто знает, кто знает, кто знает… Ну, словом, он с готовностью отдаст тебе все: патроны, гранаты, шинель, сапоги, махру, консервы, сухарь - лишь бы это помогло тебе идти дальше или сидеть в окопе до команды: «В атаку! Вперед!», лишь бы это тебе помогло воевать. Ведь на фронте патроны, еда, курево, рукавицы и многое другое, что нужно на войне человеку, стоят в одном ряду. Правда, сначала стоят патроны. Но за ними-то стоит и все остальное. Словом, если ты возьмешь у упавшего его сапоги, чтобы сменить свои рваные, возьмешь его сапоги для ног, а не в мешок - это почти то же, что ты сунешь его ручную гранату в свою гранатную сумку.

Ну а уж если ты не можешь сам взять его сапоги, если тебе это невмоготу, позови стариков солдат из похоронной команды. Они могут, они привычные. Они все сделают не торопясь, по-людски, разговаривая и с покойничками и промеж себя, они оружие отложат в сторонку - сорт к сорту и так же сорт к сорту разложат солдатское имущество - сапоги к сапогам, шинели к шинелям, шапки к шапкам, брюки к брюкам, гимнастерки к гимнастеркам, чтоб сподручнее, было сдавать в ОВС1, откуда вся эта скорбная одежонка, пробитая пулями, разорванная осколками, пропотевшая, измазанная родной земелькой и солдатской же кровушкой, уйдет в тылы, где руки солдат-прачек затолкают ее в прожарки, потом перестирают, потом подштопают, починят, чтобы одеть в нее подлеченных в госпиталях.

1 ОВС - отдел вещевого снабжения.

- Носи! - сделал широкий жест Алексеев. - Воюй, Андрюха!

- Я пошел! - сказал Андрей ротному, как-то сразу приободрившись, то ли оттого, что и правда ноги его блаженствовали в сушейшей баечке, и он, чтобы получше ощущать ее, все шевелил пальцами в ней, то ли еще и оттого, что и весь он обогрелся у костерка. -«Максим» и патроны. Все?

- Минутку! - спохватился Стас. - А мне? Кому так сапоги и онучи, кому так ленты, кружева, ботинки. А мне?.. - он, расстегнув шинель, задрал гимнастерку. Брюки у него были все еще подпоясаны куском телефонного кабеля.

Старшина тупо посмотрел на этот кабель.

- А куда дел?

Стас изобразил широкий жест - распахнул обе руки.

- Подарил.

Старшина воспринял это как глупость.

- Кому? На кой? Кому он нужен?

- Ха-ха-ха! - вдруг захохотал Степанчик, крутя палец у виска, как будто желая просверлить его. - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! - Степанчик просто закатывался. Он что-то хотел сказать, начинал: - Надо было… Надо было… - но докончить не мог. - Только чокнутые… Только чокнутые… - Ха-ха-ха! А еще старые солдаты! Ха-ха-ха! Я у мамки дурачок… - наклонившись, он подергал Стаса за кабель. - Я такой задался… Ха-ха-ха!

Старшина, уставившись в рожицу Степанчика, начал было тоже заражаться его весельем, старшина еще не смеялся, а только коротко выдыхал:

- Го-го-го.

- И ты хорош! - обернувшись к Андрею, Степанчик ткнул его кулаком в бок, обнял за шею, положил ему на плечо голову и, все смеясь, заявил: - Но он-то ладно, он что? Звездочет! Какой с него, с недоумка, спрос? Но ты-то! Ты-то! Ты-то, Андрюха! Ох-ох-ох! Гвардеец, у которого сваливаются штаны, а на него смотрят все народы Европы! Хо-хо-хо…

- Выйди! - приказал ротный. - Выйди-выйди. Погуляй. Приведи себя в порядок. Попей водички или наоборот.

Но развеселый Степанчик приказ выполнять не собирался.

- Не буду! Больше не буду. Честное комсомольское, тааш старший лейтенант… - Обняв Стаса за шею, наклонившись к нему, давясь от смеха, он прошептал ему, но так громко, что слышали все: у того, кому ты подарил, тоже был ремень?

Андрей и Стас переглянулись. Стас сделал кислую физиономию.

- Раз! - показал Степанчик, распахнув на Андрее шинель. - Два! - он сделал вид, что выдергивает его брючный ремень. - И - в дамках. Так нет же! С себя! А еще говорят про воинскую смекалку. Да какая тут смекалка! Ха-ха-ха. Черт с ним, со звездочетом, что с него взять? Кулема же! Но ты-то, ты-то, Андрюха! -Степанчик, дотянувшись, постучал кулаком Андрею по затылку. - Тоже, оказывается, кулема. Простую вещь не сообразил. Третий год на фронте! Ха-ха-ха… Ха-ха-ха! Велика Федула… Ха-ха-ха…

- А еще с образованием! - поддержал его старшина- Го-го-го! Раструха! Старая скворешня..

- Ну, братцы! - насмешливо сказал ротный. - Ну студиозусы… Век живи, век учись, а конец очень пессимистический…

Они со Стасом глупо переглядывались, отводили глаза. Потом Стас тоже засмеялся, а Андрей смотрел им всем в лица и был им всем рад и любил их.

«Максим» оказался не новым - из ремонта, но люфта в вертлюге не было, это означало, что пулемет не станет рассеивать больше нормы, даст хорошие попадания, а это было главным.

Проверив сальники, набив кусок ленты, Андрей опробовал приемник, приемник работал исправно, выталкивая на пол патроны. Он как будто выплевывал их через дырку-рот, который находился у него под кожухом, при стрельбе под этой дыркой быстро вырастали кучки гильз, словно это были несъедобные для пулемета кости.

- Что, не очень веришь ремонтникам? - спросил комбат. В хате, которую занимал комбат, уже хорошенько наследили. Кроме Андрея еще два пулемета получили другие роты, и в хату набилось человек десять. Комбат, отодвинувшись в угол, сидел на краешке кровати, поглядывая на все, что тут происходило. - Почему не пришел командир роты? - спросил комбат.

- Выбирает позицию, -ответил за Андрея Стас. - Шомпола, других каких принадлежностей нет? И всего по три коробки? Маловато.

- Кое-что есть, но не полностью. Старшина, дай. Коробок только по три.

Андрей осмотрел принадлежности.

- Пойдет. Разрешите идти?

- Идите. У двери патроны. По ящику.

Так как Андрей и Стас тащили патроны, Стасу пришлось свернуть вместе с ним к ПМП. При свете далекой ракеты они различили крылечко перевязочной - столбики, поддерживающие крышу над крылечком, были перехвачены, как повязками, бинтами, - опознавательным знаком медицины.

Они втащили ящик на крыльцо, и Андрей толкнул дверь.

- Разрешите?

Склонившись у «летучей мыши», накинув шинель на плечи, у уголка чисто отмытого стола, на котором лежали кучки санпакетов, широких, прикрытых марлями бинтов, салфеток, стояли никелированные бачки с застегнутыми петлями, у стола дремала фельдшер-лейтенант, женщина не очень чтоб в летах, но уже и не очень молодая. Она сонно посмотрела на него своими маленькими бесцветными глазами, зевнула, прикрыв рот, и, не вставая, сказала:

- Разрешаю. Что, солдатик? Зацепило? Не? Тогда чего ж не спится?

Он объяснил, сказал насчет всех тех таблеток, которые ему пришлось проглотить, и смутился, потому что фельдшер теперь пристальней разглядывала его.

- Ну и что? Жар? Еще что, кроме жара?

Тут вошел Стас.

- Тоже больной? - испытующе спросила фельдшер. - Тоже сейчас уставишься на сапоги?

- Так это он оттого, что ему только их дали. Не налюбуется. А я не больной. Я так… - Стас сделал галантный жест. - Так сказать, с визитом вежливости.

- С переднего края и «так»? - фельдшер сделала ударение на так.

- Мы патроны несем, - объяснил Андрей. - Ящик.

- У него малярия. И кашель. Кашляет так, что, наверное, здесь было слышно. Точно, малярия. То в жар, то в холод. Я сам болел, знаю. Лечат… - завёлся было Стас, но фельдшер его осекла:

- Ты, доктор, не топчись. Зашел, так стой у двери, грейся. И помалкивай. - Стас, переступая, уже изрядно натоптал грязи. - Сними шинель, - приказала она Андрею. - Иди сюда. Так! - Она встала, потрогала его лоб, наклонила его голову к фонарю, оттянула веки и, прищурившись, посмотрела в глаза: - Так. Стой. - Она сжала губы и приподняла бровь, вспоминая: - Где же… Где же я его видела?..

Сняв шинель, пошарив на посудной полке, приспособленной под медицину, в каком-то свертке она разыскала термометр, стряхнула его и сунула Андрею пол мышку. Без шинели она казалась моложе, но и какой-то кряжистой, ширококостной, так что на её полной груди и орден Красной Звезды, и медаль «За боевые залсуги», и две нашивки за ранение смотрелись маленькими, как игрушечные.

Забрав термометр, глянув на него у лампы, она взяла с той же полки стетоскоп.

- Подними гимнастерку. Так. Дыши. Дыши. Не дыши. Так. Повернись. Дыши. Покашляй. Еще. Еще, - фельдшер приставляла к нему стетоскоп, слушала, а другой рукой придерживала его бок или поясницу. Рука фельдшера была теплой и мягкой, а стетоскоп холодным и жестким.

Пока он так вот кружился, задрав гимнастерку и рубаху, ды-шал-не дышал, Стас смотрел на него, надувал щеки или одними губами повторял команды фельдшера.

Конечно, все это дело казалось здесь нелепейшим - термометр, стетоскоп! Это здесь-то! Куда приволакивают (так было, Андрей знал это, так будет, Андрей (в этом не сомневался), куда приволакивают простреленных или искромсанных осколками!

- Тебе надо остаться. На несколько дней. Побыть в тепле. Хотя все кончается: ты знаешь, что ты на ногах проходил пневмонию? Воспаление легкого! Вот тут, - фельдшер ткнула ему ниже лопатки, у поясницы, где он и не думал, что есть легкие. - Знаешь? Нет? Так знай. Ты что, маленький? Почему не пришел раньше? Кончается, а если опять вспышка? Дня три, дней пять побудешь у нас. Ясно? Минутку. Не одевайся.

Фельдшер отошла к столу и, приподняв марлю, что-то брала там. Они со Стасом переглянулись, Стас вопросительно смотрел на него, и тут же разулыбался от уха до уха:

- Так сказать, без лишних сантиментов, нуждается в санаторно-курортном лечении и направляется в трехдневный фронтовой дом отдыха! Повезло тебе, Андрюха! Завидую. Будешь спать на кровати с простынями! Представляешь? Где-то лесок, домики, чистые кровати, и ничего не надо делать, как только спать и есть! Я бы…

- Выйди! Выйди, тебе говорят! - фельдшер рассердилась. Она сделала несколько шагов к Стасу, и Стас выскочил на крыльцо.

- Я не могу остаться, - решил Андрей. - Тем более сегодня. Никак не могу. Мы получили пулемет, - он говорил это, опять приподняв гимнастерку, а фельдшер смазывала его фурункулы зеленкой и залепляла марлей с мазью, обводя сначала вокруг фурункула клеолом. - Мне легче. Хотя остаться бы было неплохо. Но не сегодня. Сегодня никак. И надо еще дотащить патроны. - Об офицерских курсах он не стал ей ничего говорить, считая, что это. здесь ни в чему. Патроны действительно надо было дотащить побыстрей: он представлял себе, как ротный ждет эти патроны. Он и так задержался со всеми этими термометрами, стетоскопами, фурункулами. Пулемет, наверное, уже установили - ротный, конечно, выбрал временную позицию, - залили в пулемет водички, кто-то занялся коробками, а патронов нет. Ротный, наверное, злился, наверное, собирал патроны у стрелков, чтобы набить ими хоть ленту. В траншее, наверное, уже все знали, что у них еще один пулемет, и все, конечно, приободрились.

- Смотри! - согласилась фельдшер. - Смотри. - Из всех его фурункулов она вскрыла два - на шее и на животе. На шею она не пожалела бинта, а на животе налепила целую горку марли с ватой. - Зови этого, профессора.

Она обработала и Стаса, который, ежась от щекотки, подставлял ей всего себя.

- А это что! Как не стыдно! Ну, дожил ты! - фельдшер дернула Стаса за телефонный кабель.

Так как Стас сейчас же начал бы балаганить насчет общей победы и так далее - а Стас уже стал в позу для произнесения высоких фраз, - Андрей, не дав ему раскрыть рта, объяснил, что и как.

- Знаю, знаю! - подтвердила фельдшер. - Его к нам принесли. Мы тут с ним… - она махнула рукой, показывая, что дел с этим немцем было много.

- Выживет? - странно, но Стас спросил это весьма заинтересованно.

Фельдшер неопределенно пожала плечами.

- Трудно сказать. Но вообще-то… проникающее в легкое - это еще ничего. Легкое, видимо, чуть задето. От этого, как правило, не умирают. Но касательное сложное - рассечена не просто мышца-бицепс, - рассечена локтевая артерия. Артерию тронь, а в ней кровь под давлением, щелочка, а гонит, и гонит, и гонит. Но максимум для него был сделан. Милочка его прооперировала, а Милочка из фарша может сделать руку. Она звонила, что завтра его самолетом куда-то в тыл, в спецгоспиталь.

Пошарив за печкой кочергой, фельдшер достала оттуда немецкий широкий кожаный ремень с белой пряжкой. На пряжке был вензель в виде круга со свастикой внутри и с надписью: God mit uns, что означало: «С нами бог”.

- Не подойдет?

В брючные лямки такой широкий ремень не пролезал, а если бы Стас затянул брюки просто поверх них, то при движении они бы вылезали из-под ремня и все равно свалились бы.

- Нет. Благодарю. Это, - он потрогал кабель, - надежнее. Немножко грубо, неэстетично, но зато знаешь, что штаны, извините, эту часть туалета в атаке не потеряешь.

Пошоркав еще кочергой за печкой, фельдшер достала советский брючный ремень.

- Твой? Он с того немца…

- Возможно. Возвращается все на круги своя. - Стас наклонился, но ремень не брал, а отвел руки за спину: ремень был в бурых пятнах. - Спасибо, но должен отказаться. Хоть это и благородная кровь, но… Спасибо. Старшина обещал выдать завтра. Так что не трудитесь.

Швырнув оба ремня за печку, фельдшер сходила в горницу и принесла совершенно новенький ремень.

- На. Это мои. Мне тоже положено. Но я в брюках не хожу.

- И правильно делаете! - назидал ее Стас, продергивая ремень в лямки. - Зачем терять женственность? Женщина должна надевать, извините, брюки только… только для поездок верхом… Или для лыжных прогулок… Или, предположим, когда она собирается за горд по грибы… Или…

Стас смотрел на свою грудь, живот, на бока, он даже изогнулся, заглядывая через плечо на спину, - весь он был в пятнах от зеленки и марлевых наклейках.

- Как пятнистый олень! - определил он.

- Балаболка! - фельдшер шлепнула его по животу. - Одевайся! Живо! Простудишься! - Как подростку, хотя Стас возвышался над ней не только головой, но и плечами, она помогла ему натянуть рубаху и пошла к рукомойнику. - Мальчики, мальчики… - вздохнула она, намыливая ладони. - Тут такое делается! Столько крови… - фельдшер сокрушенно покачала головой. И, помолчав, добавила:

- Баня вашей роте через два дня.

- Ура! - Стас сделал вид, что он кричит. - После бани чувствуешь себя чистым и свежим.

- Вот именно, - согласилась фельдшер.

- Особенно первые два месяца, - добавил Стас и взял с рукомойника обмылок туалетного мыла. - Разрешите? На память.

- Ах ты неугомонный! - смеялась фельдшер. Теперь она смотрела на них, не в силах сдержать улыбку, у нее были очень белые зубы, и когда она улыбалась, ее лицо, светлея, становилось даже красивым.

- Зачем тебе? Что с него проку? На раз умыться? Дать простого?

Стас поднял руку ладонью перед собой, как бы говоря: «Минутку, минутку», достал кисет, бросил в него обмылок, потряс кисетом, открыл кисет, поднес его к носу фельдшера и дал ей понюхать. Махорка, обтершись об мыло, приобрела его запах и отдавала парфюмерией.

- Для духовитости! - объявил Стас. - Теперь ко мне со всей траншеи будут бегать - дай, мол, твоего, духовитого. Так где простое мыло?

Фельдшер дала ему цдлпечатки мыла, сунула в карман его шинели два сухаря, налила каждому граммов по сто водки, которую, она, наверное, получая, не пила, а вот так раздавала то тому, то другому, достала из-за печки совершенно сухую, хотя и старенькую, телогрейку, отдала ее Андрею, сказав: «Осталась тут… После одного… Бери, бери…» - и, глядя, как они снаряжаются - затягивают ремни потуже, поправляют на них чехлы с магазинами, вешают на плечи автоматы, поглубже натягивают шапки, - стояла перед ними, скрестив, как крестьянка, на груди руки.

- Ах, мальчики, мальчики! Когда же кончится эта проклятая война? - вздохнула она.

Все трое секунды помолчали, соображая, когда же она действительно может кончиться. Война как раз набрала размах, шла во всю ширь от Северного моря до Черного, уже было много отбито у немцев, половина того, что они взяли в сорок первом и втором: от Сталинграда до Кировограда, у которого они сейчас стояли, было, поди, по птичьему полету километров восемьсот, но ведь надо было отбивать и вторую половину: Крым, Украину до конца, почти всю Белоруссию, всю Прибалтику, сбить немцев под Ленинградом, а потом идти до Германии, чтобы там добить всех тех проклятых гитлеровцев, которые еще уцелеют. На все это требовались месяцы, а может, и годы…

Фельдшер подтолкнула их к двери и, не опуская рук с их плеч, прижимая ладони к их мокрым шинелям, на секунду даже как будто повиснув у них на плечах, опираясь об эти плечи, сделала с ними вместе несколько шагов.

- Пока, мальчики. Воюйте. Да берегите себя, - она приподняла палатку, закрывавшую для светомаскировки дверь, пропустила их на крыльцо и вышла за ними. - Новгородцев, если почувствуешь себя хуже, придешь. Договорились? Темень-то какая!..

- Договорились. Пока. Спасибо. Взяли! - скомандовал Андрей Стасу, и они подняли ящик.

- Он теперь в телогрейке да в своих вездеходах как бог! - сказал Стас, опускаясь с крыльца. - Спасибо вам, доктор. Пока.

- Пока, мальчики, пока! Будьте живы! - ответила фельдшер им уже в темноту.

Они слышали, как скрипнула, а потом, притворясь, стукнула дверь. Некоторое время они шли напряженно, потому что со свету вообще ничего не различалось, но потом приспособились к темноте и прибавили шагу.

Дождь снова закрапал, что за чертовский был этот дождь - холодный, мелкий, нудный. Такой дождь мог сыпаться и сыпаться, от него некуда было деться, постепенно человек промокал насквозь, отсыревал весь.

Правда, уже несколько раз после такого вот вечернего дождя под утро ударял морозец, грязь на дне траншеи замерзала, лужи схватывали бурые морщинистые льдинки, с хрустом ломающиеся под сапогом, на брустверах и всюду дальше за ними серебрился иней, а вымерзший воздух был не то что очень холодный, а резкий, колючий, при вдохе от этого воздуха першило в горле.

Такая погода прибавляла бодрости, если ты был сухой, но те, кто стоял в траншее и основательно намок, не очень-то бодрились.

Плащ-палатка, замерзнув, висела на человеке колом и гремела, как железная, задеревеневшие лица приобретали сероватый цвет, губы не слушались, и люди не говорили слова, а как-то выдыхали их из себя.

Ожидая рассвета, ожидая еще до него заветной команды на завтрак, все время прислушиваясь к немецкой стороне, люди жались друг к другу, сбивались в кучки и осторожнейшим образом жгли прямо на дне траншеи крохотные костерки, настрогав в них лучинок от патронных ящиков или иной какой сухой досточки. Вокруг такого костерка, который можно было бы взять в две ладони, присев над ним, грелось несколько человек, подкладывая палочки, протягивая к нему задубевшие пальцы, наклоняясь лицом, стараясь не просто отогреть их, а через пальцы, через лицо пустить хоть немного тепла себе внутрь, где, казалось, продрогла сама душа.

Из них двоих костерок раскладывал Стас, и каждому, кто подходил к огню, он, уже чуть отогревшись, предлагал: «Дядя, дядя, скажи «тпрру!» Тут, конечно, не то что «тпрру!», тут не каждый мог выговорить что-то попроще, вроде «пошел к черту!», и Стас, подвигаясь, давал места другим, укоряя: «Тоже мне, Аники-воины! Посмотрели бы на вас родные и близкие!»

Когда звезды начинали тускнеть, а небо, на востоке из черного делалось фиолетовым, костерки беспощадно гасились - их затаптывали. Но можно было взять лопаткой угольки, ссыпать их в немецкую противогазную коробку и, сунув ее в свою нишу, держа на бруствере автомат наготове, греть об коробку руки, стоя опять лицом к немцам.

- Ах ты леший! - выругался Стас, когда они молча добрались до околицы, стали подниматься на взгорок и вошли уже в ход сообщения. - Кажется, добавил в супчик!

- Что? - не понял Андрей. Он шел первым, развернувшись боком и держа в левой руке лямку ящика, а в правой ППШ. У Стаса же автомат был за спиной, потому что в свободной руке он нес суп. - Чего добавил?

- Что, что! Чего, чего! - сердито повторил Стас. - Масла добавил. Черпанул земли в котелок!

Суп, видимо, пропал, если так и произошло, если Стас задел котелком за стену хода сообщения и в котелок насыпалось земли.

- Выльешь? - спросил Андрей. Он спросил это механически, думая о другом. Он думал, что пулемет надо бы испробовать, выстрелить несколько хороших очередей, чтобы посмотреть, не дает ли пулемет задержки и если дает, то отчего, чтобы потом, когда немцы полезут, знать, что может быть с пулеметом. Но он понимал, что после первой же пробной очереди немцы будут знать про пулемет. Конечно, можно было бы испробовать пулемет с ложной позиции, а потом перетащить его на основную. Можно было бы пострелять и одиночными выстрелами - немцы приняли бы этот огонь за винтовочный - посмотреть, как работает приемник, отходит ли полностью рама для перезаряжения, но такая проверка давала мало, она ничего не говорила о том, как будет вести себя «Максим», когда понадобится садить из него очереди по 20-30-40 выстрелов.

«Ладно, я сам его переберу. Днем, - решил Андрей. - И посмотрю ленты. Если старые, если растрепались, могут заедать в приемнике. Надо быстрей их набить».

Он сменил руку, дернув через ящик Стаса, прибавил шагу, смело ставя ноги в оконную грязь. Сапоги держали воду, в сапогах было все так же сухо, от ходьбы ноги разогрелись, им было очень тепло и удобно, под телогрейкой тепло было и плечам и синие, так что на мокрые колени, на которые дождь попадал, когда при движении распахивалась шинель и плащ-палатка, можно было не обращать внимания.

До их траншеи оставалось идти всего ничего - сотню метров, когда Андрей натолкнулся рукой на проволочный еж, который загораживал дорогу. Еж был высокий, почти вровень е краем хода сообщения, перелезть через него он не мог и остановился.

- Давай-давай, - сказал Стас. - Передых дома. Давай! - Стас толкнул его ящиком.

- Какой там передых, проволока. Вроде ее тут не было. Какому дьяволу… - Андрей поднял свой край ящика. - Придется вылезать. Толкай! Р-р-аз! - они вытолкнули ящик, Андрей, нащупав сапогом пружинистые проволоки ежа, найдя опору, ухватившись за бруствер, вылез на него. Он разогнулся и хотел уже было обернуться и подать Стасу руку, когда к нему вдруг справа и слева метнулись тени - он услышал, как хлюпнула, чавкнула под ними вода и грязь, - и он мгновенно сообразил, что тут к чему, а тут еще Стас крикнул: «Назад!» - но назад было поздно!.. Наоборот, он прыгнул вперед, дернув на ходу затвор, и от живота дал длинную очередь по этим фрицам, и в свете от пламени автомата различил на секунду еще несколько вдруг выросших как из-под земли бегущих к нему немцев, и как Стас сдергивает свой ППШ из-за спины, и как в Стаса летят сразу две гранаты, и что котелок с супом, который Стас, перед тем как вылезать, выставил на бруствер, так и стоит там, но тут кто-то со страшной силой ударил Андрея чем-то тяжелым по затылку так, что обе летевшие в Стаса гранаты взорвались у Андрея внутри глаз, и больше он ничего не видел и не слышал.

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

ОДИНОЧНЫЙ БОЕЦ

Кто-то лил на него воду, он чувствовал, как намокла у него голова и как вода затекает ему за воротник на спину и на грудь. Но, странно, воздух, которым он дышал, был теплый, пахнущий не то бензином, не то солидолом, не то еще чем-то нефтяным. Болел затылок, ломило, словно вывихнутое, плечо и саднило рот, как будто он пожевал колючек.

Андрей открыл глаза и, не поверив сначала, а потом ужаснувшись, плотно, до боли сжав веки, стал мысленно уговаривать себя: «Это сон. Это мне снится! Со мной не может быть такого! С кем угодно, но не со мной! Это просто кошмарный сон, я сейчас проснусь… Мне надо сейчас же проснуться!»

Его грубо ткнули в плечо так, что он упал на бок.

- Вставай! - приказали ему по-немецки.

Он открыл глаза.

Нет, это не было кошмарным сном, это была кошмарная явь: он лежал в блиндаже, где было полно фрицев.

Один из них, по виду старший офицер, сидел у металлического складного столика, на котором стояли телефоны и аккумуляторная лампа и лежали какие-то, свесившиеся со столика, схемы и карта. Офицер был в чистом мундире, под горлом у этого офицера между углами воротника был подвешен поблескивающий от лампы крест, еще один крест висел под клапаном левого кармана. Офицер был худой, с узким, клиновидным лицом и темными волосами, зачесанными на пробор. В одной руке офицер держал красный карандаш, другая его рука опиралась на карту. Он смотрел на Андрея в упор, постукивая пальцами по карте, приподняв высоко одну бровь, отчего глаз под ней казался больше другого, и в этом расширенном глазу было нетерпение и в то же время какое-то холодное спокойствие.

Еще два офицера, тоже в мундирах, поблескивающих серебром петлиц и погонов, сидели слева от того, с крестами, сидели на нарах, покрытых матрацами из серой, вроде брезента, материи. Узкая, на одного человека, кровать была за спиной офицера с крестом, видимо, там спал он, а слева от стола на нарах легко могло поместиться несколько человек, но на них там сейчас сидели два этих совершенно молодых младших офицера, у которых на мундирах не было ничего, кроме пуговиц и, как вообще у всех офицеров, фашистской эмблемы - орел держит в когтях круг со свастикой.

Офицеры сидели на краю нар, дальний от Андрея наклонился, чтобы лучше видеть его. Этот дальний был кучерявый и смуглый, а ближний коротко стрижен, совершенно рыжий, весь в веснушках и длинноносый. Они смотрели на Андрея не так, как тот, у стола, - холодно, а напряженно: нетерпеливо и с любопытством.

У угла нар, на котором лежал «шмайссер», между офицерами и Андреем стоял фриц в мокром и грязном маскировочном комбинезоне разведчиков с откинутым капюшоном. Разведчик держал ведро, он и лил на Андрея воду. Когда Андрей открыл глаза, разведчик ткнул его ногой в бок.

- Вставай! Быстро! - разведчик показал рукой. - Вставай! - отставил ведро и схватил «шмайссер».

Разведчик был одних примерно с ним лет, крепкий, широкий, как штангист, над краем капюшона видна была сильная короткая шея.

Еще один фриц, в таком же измазанном и мокром масккомбинезоне, сидел боком на скамейке у двери, зажав свой «шмайссер» между колен, и что-то - что с полу Андрей не рассмотрел - складывал в небольшой полотняный мешочек. Третий разведчик стоял по одну сторону двери, четвертый по другую, и оба они держали свои «шмайссеры» наготове. Еще один в масккомбинезоне, тоже со «шмайссером» наготове, грел бок возле гудевшей круглой чугунной печки, в которую толстозадый в полурасстегнутом мундирчике, на вид вестовой, подливал из лейки что-то вроде мазута. Сгорая, мазут раскалил печку так, что на ней полоска в три пальца светилась темно-красным цветом.

Сразу же за печкой стояла длинная скамейка, такая, какие бывают в деревенских домах возле столов, - на такую скамейку усаживается есть вся семья. На этой скамейке, свесив через торец ноги от колен, лежал долговязый разведчик, комбинезон которого был спущен до пояса. Наклонившись, с ним возились еще двое немцев - один поддерживал, а другой, доставая из распахнутой сумки с крестом бинты, перевязывал долговязого. Вся грудь долговязого была уже замотана, но кровь шла сильно, и бинты промокали тут же на глазах. Долговязый был плох - он даже не открывал глаз, а лицо его было таким белым, словно его обсыпали мукой.

Андрей, уронив голову на грудь, отчаянно подумал: «Так вот оно что! Так вот! Попался! - он выплюнул кусочек тряпки, который остался у него во рту от кляпа. - Вот тебе ПМП! И офицерские курсы. И все остальное…»

- Вставай! - повторил штангист, и в его тоне Андрей уловил не только приказ, но и ту хозяйскую нотку, с которой человек обращается к своей собственности - собаке ли, корове ли, лошади ли. Видимо, этот немец и взял его, хотя, конечно, брали его они все вшестером, переползши через траншею к ходу сообщения, закрыв его проволочным ежом и поджидая одиночку, чтобы взять «языка» и отойти с ним без шума и без потерь. Андрей знал, что брать «языка» с переднего края или из секрета перед ним почти всегда труднее, чем брать где-то чуть-чуть в тылу, где люди уже не так настороже, как в секрете или в самой первой траншее.

«Что же делать?! Что же мне делать? - мелькнуло у него в голове. - Как нелепо, как по-дурацки нелепо!..»

Штангист, наклонившись, наотмашь ударил его по лицу, ударил вроде бы слегка, но у Андрея полетели искры из глаз и страшно заломил разбитый затылок.

«Гад! - подумал он. - Сволочь!»

Поднимаясь, превозмогая боль и в затылке и в вывихнутой руке, он сделал шаг к штангисту, но тут ближний из других разведчиков ткнул стволом автомата ему в ребра, штангист теперь кулаком, ударом в подбородок, отбросил его к стенке.

Андрей опустил руки прижался спиной к стене.

«Да! - сказал он себе. - Да! Тут ты уж… Тут они из тебя котлету сделают прежде, чем ты… Надо по-другому…»

Он еще раз обвел глазами блиндаж.

Блиндаж был обустроен - плотно прикрывалась дверь, навешенная на крепкую коробку, подвязанная проволокой к потолку труба от печки, изогнутая в несколько колен, чтобы больше отдавалось тепла внутрь блиндажа, выходила в противоположном от печки углу; на стенах, на вбитых в них штырях, было несколько палок, на которых стояли бутылки, коробки, термоса, банки и всякие другие вещи и вещицы, пол покрывал толстый слой соломы, а вдоль стен, где это было видно, шла узкая глубокая канавка, в которую стекала сырость, так что пол оставался сухим. Недалеко от двери часть стены закрывал картон, прибитый точеными колышками, которые служили одновременно и вешалками. На них висели офицерские плащи, шинели, каски, бинокли, два автомата и три «парабеллума» в кобурах на ремнях.

Андрей видел такие офицерские блиндажи всегда брошенными, разоренными, ничьими, с оставленными второпях вещами или забытым хламом - пустыми бутылками, растоптанными пакетами, рассыпанными патронами, смятыми консервными жестянками. А здесь все было так обжито, что, казалось, эти фрицы намереваются провести тут годы!

«Ничего, - подумал Андрей. - И вас выбьем, сволочи!»

Офицер у телефона молчал, молчали и остальные, видимо, дожидаясь, что будет делать старший, лишь вестовой что-то буркнул штангисту и подхватил ведро. Осторожно поболтав воду, он вышел с ведром.

«Далеко ли они меня затащили? - соображал Андрей. Обычно разведчики с «языком» не задерживаются на переднем крае, а поспешно, как будто даже свои могут у них его отнять, волокут «языка» к себе. - С километр оттащили, - зло подумал он. - То-то рожи у них у всех красные… Ах, черт! Надо же было так!»

Скрипнула дверь, в блиндаж вошел офицер в шинели и, отдав честь фрицу с крестами, на что тот лишь кивнул, прошел к столу, сел сбоку него и, обернувшись к Андрею, резко спросил по-русски:

- Звание, фамилия, имя, отчество? Отвечать!

Еще раз отворилась дверь, и в блиндаж, не заходя в него, сунулось две головы фрицев с натянутыми капюшонами. Оба фрица, взглянув коротко на офицера у стола, что-то спросили штангиста, Андрей лишь уловил имя Гюнтер. Штангист, заглянув через плечо санитаров, что-то ответил им, судя по тону, что-то сердитое, повторив опять имя Гюнтер, но тут старший офицер нахмурился, и, поймав его взгляд, оба фрица в капюшонах исчезли, тихо притворив дверь. Но сначала они все-таки посмотрели на Андрея, посмотрели злобно, один даже процедил: «Швайн!!» - и Андрей догадался, что этот Гюнтер его, Андрея, крестничек.

«Где второй? - мелькнуло у него в голове. - Я и второму всадил не одну, - но эти мысли исчезли, потому что их вытеснили другие:- Что же мне делать? Что делать? Что делать? - с совершенным отчаянием думал он. - Отвечать? Молчать? Что же делать?!»

Он не представлял, что он должен сейчас, на допросе в плену, делать. Он читал в газетах и не раз слышал на политинформациях, что немцы зверски обращаются с пленными - истязают, расстреливают, морят голодом, добивают раненых. Что немцы - изверги, что они растоптали всякую человечность, попирают нормы конвенций о пленных, конвенций, которые они когда-то тоже подписали. Он сам видел возле отбитых городов лагеря, где немцы держали наших пленных, длинные могилы, где были закопаны сотни, а может быть, и тысячи погибших от голода, ран, болезней, расстрелянных или повешенных наших солдат и офицеров. Но ведь и тысячи бежали из плена, а другие многие тысячи были освобождены. И как-то же они там вели себя иа допросах. Как-то же вели. Но как? Никто никогда ни ему, ни тем, с кем он служил, с кем рядом воевал, не говорил о том, что надо делать, если попадешь в плен. Сдаваться в плен было предательством, но ведь он не сдался. У него и в мыслях не было такого! Он попал в плен!

Переводчик что-то спросил старшего офицера, тот кивнул на того разведчика, который на лавке у двери возился с парусиновым мешочком, переводчик что-то приказал этому разведчику, и разведчик встал и, подойдя к столу, на его свободный угол высыпал из мешочка все, что там было: солдатскую книжку, комсомольский билет, письмо Лены, ее фотографию, кисет, «катюшу», орден, медали, гвардейский знак и часы ротного.

Совершенно бессмысленно Андрей притронулся руками к шинели на груди - под шинелью карманы были пусты.

Вновь, как тогда, когда он открыл глаза в этом блиндаже, он задохнулся, но только теперь не стал гнать все, что увидел, как кошмарный сон - теперь не осталось ни крошки надежды на это, теперь пришли другие мысли: «Неужели конец! Неужели все? Не может быть! Нет! Нет!!.»

Он даже наклонился к столу, он сделал даже движение к нему, но штангист коротко ткнул ему кулаком в скулу, и Андрей опять ударился головой об стенку.

«Сволочь! - повторил про себя Андрей. - Фриц вонючий».

Он смотрел, как переводчик, раскрыв его солдатскую книжку, вынул все удостоверения на его награды, справки о ранениях, мельком глянул на них, отложил и пробежал глазами странички книжки.

- Звание, фамилия, имя, отчество? - повторил переводчик, хотя это ему было ясно из книжки. - Отвечать немедленно!

Переводчик был толстым пожилым немцем с надменной физиономией и водянистыми глазами, в них не выражалось ничего, кроме равнодушия ко всему.

«Что же делать?! Что делать?!» - крикнул мысленно Андрей. Запираться? Так и идиот же теперь сообразит, что у него в карманах были его документы. Письма для него. И фотография его девушки. Звание нашито на погонах!

- Новгородцев. Андрей. Васильевич. Старший сержант, - ответил он глухо и все-таки опять ужаснулся, потому что его голос снова подтверждал, что все это трижды проклятая действительность и он не видел и намека на выход из нее.

Все немцы задвигались - офицеры на нарах приподнялись повыше, один даже встал рядом с краем, вынул сигарету, чиркнул зажигалкой, пустил дым и с любопытством смотрел на Андрея в упор, как бы ожидая от него очень интересных лично для себя рассказов. Разведчики затоптались, подвинулись ближе, а вестовой, обтерев руку об руку, застегнул на мундире пуговицы.

«Ну а дальше что, ну а дальше? - лихорадочно думал Андрей. - Запираться? Запираться, и все? Так запираться? Запираться, и все! - решил он. - Бить сволочи будут… - это тоже он решил, но тут же уточнил это решение: - Но не долго и не до смерти: я им нужен живой. Там, в их штабе… Иначе на кой они лезли за мной…»

И он мысленно как бы полетел от блиндажа в неопределенный немецкий тыл, в неопределенный немецкий штаб, сообразив, что блиндаж и допрос в нем - дело временное, так как не солдаты этого офицера с крестами брали его, а разведчики, видимо, полковые или даже дивизионные, что разведчики затащили его сюда по пути, чтобы оказать помощь их Гюнтеру и ему, и, может быть, ему в первую очередь, чтобы он не сдох. Сейчас он был для них дороже Гюнтера: сдохни он, а не Гюнтер, и их задание было бы не выполнено, да еще потери, а сдохни Гюнтер и останься живой он, задание считалось бы выполненным, а потери… Что ж, без потерь на войне не бывает, потери - дело второе, первое дело - задание. Разведчики даже не должны были особо задерживаться в этом блиндаже, он не раз видел, как, возвращаясь из разведки, наши разведчики почти бегом уходили с переднего края, волоча за собой «языка», подталкивая его, а если «язык» был при захвате ранен, то помогая ему быстро идти или бежать. Если же «язык» был ранен серьезно, то разведчики несли его на шинели или плащ-палатке, или кто-то тащил его у себя на хребте.

Видимо, пока фрицы разведчики тащили его от переднего края в свой тыл, он все не приходил в сознание, и они боялись, что он может отдать концы у них на руках, и затащили его в этот блиндаж, чтобы что-то сделать, чтобы он пришел в себя.

Но этот офицер с крестами, конечно, как всякий офицер на переднем крае, хотел воспользоваться такой возможностью и хоть что-то да узнать от «языка», взятого у противника, который стоял против его позиции. Что ж, пока они возились с Гюнтером, пока еще разведчики могли задержаться, офицер и хотел что-то выведать от него.

«Черта лысого тебе! - решил Андрей. - В вашем штабе я нужен живой… Но бить все-таки будут. Гады!»

- Какой дивизии! Полк, батальон, рота! - приказал переводчик. Раскрыв перед собой широкий блокнот, быстро записав в него ответ на первый вопрос, он готов был писать дальше.

«Сказать, что не знаю. - решил Андрей. - Что только прибыл на пополнение. Что вчера ночью прибыл на пополнение и знаю лишь командира взвода, да и то в лицо, и что он лейтенант. Мол, ночью выдвигались из второго эшелона, где-то нас разбили по ротам, потом прямо в траншею. А день проспал, ни с кем особо не говорил, не успел спросить, что за часть, куда попал. А до этого шел с маршевой ротой и куда шел - не знаю. Как все. Потому что солдату не говорят, куда его ведут или везут. Начальство знает и ладно».

«Чепуха! - оборвал он себя. - Так они тебе и поверят! Так они тебе поверили. Нашел дураков! Нашел мальчиков! Да по одному твоему потрепанному виду каждый догадается, сколько ты на переднем крае. Это они, сволочи, недавно…»

- Новгородцев. Сержант Андрей Новгородцев, - повторил он, выигрывая время и предавая еще раз себя, только себя, но никого больше, и острей посмотрел на блиндаж и на немцев, ища подтверждения мелькнувшей только в это мгновение мысли, что эти немцы недавно, совсем недавно на переднем крае, значит, сменили других, а это могло быть не известно нашим и могло представить для командования важную новость.

Все подтверждало его мысль, что эти немцы недавно на переднем крае: их еще довольно чистый вид - сами офицеры были ухожены: хотя и помятые, офицерские плащи не были потрепаны; шинели выглядели даже еще новей, новым казался и мундир денщика: карманы мундира не отдувались, не отписали, прилегали к нему свежо, не выгоревше, не затерто смотрелся фашистский вензель на всех их мундирах, поблескивали лаком ремни, поблескивало лаком и ложе винтовки, прислоненной к стене с краю от вешалки, видимо, денщиковской винтовки; карта на столе сохраняла упругость и, лишь сломленная на сгибах, не потерлась там, отсвечивая глянцем от падавшего на нее света из аккумуляторной лампы. Отсвечивал почти не поцарапанный термос, термос стоял в метре от стола, и Андрей хорошо заметил, что лямки термоса не захватаны и не скручиваются, и сам блиндаж еще был свеж, почти не закопчен, а в углу, недалеко от печки, сложенные в ровную кучечку, лежали белые щепки, видимо, подобранные при постройке блиндажа и сохраняемые денщиком на растопку.

«Значит, недавно рыли, а раз рыли, значит, тех блиндажей, что остались после смененной части, оказалось мало, значит, это, судя по всему, новая часть, более полная, более боеспособная», - решил Андрей. На все эти мысли ушли лишь крохи секунд, мысли не сбивались, не меняли друг друга, а вспыхивали одновременно, на все мысли ушло лишь то время, в которое он остро взглянул на блиндаж и немцев. «Но что мне делать?!» - кто-то крикнул в нем.

- Ты!.. Ты!.. - возмутился переводчик и зло прищурился, как бы отыскивая подходящее злое же продолжение, и немец-штангист, уловив его тон, поняв его как команду приготовиться, сделал шаг к Андрею и стал так, чтобы было удобнее бить. Остальные разведчики тоже приготовились, наклонились, а один из них даже посмотрел, куда ему пристроить «шмайссер», чтобы иметь обе руки свободными.

«Черт с ним! - Андрей сжался, напрягся. - Сразу на пол. На живот. Или я дам одному. А ногой второму! - решил он. - Не забьют. Я им еще ничего не сказал! Я им нужен! Сволочи!»

Старший офицер грифелем карандаша пошевелил награды Андрея так, что все они легли в ряд, так, чтобы первым в ряду оказался орден, и начал говорить, а переводчик тут же переводил.

- Скажите ему, что если он будет хорошо отвечать, он получит шнапс и махорку. Скажите, что война для него кончилась. - Офицер перевернул орден, наклонив голову набок, прочел его номер и опять перевернул орден.

Тот офицер, который курил, наклонился так, чтобы лучше видеть, и с любопытством посмотрел на медали, а орден, взяв за уголок знамени, поднес поближе. Второй офицер тоже наклонился к столу. Оба они были молодыми еще, на их мундирах, кроме фашистской эмблемы, ничего не было, ничего не было и на мундире денщика, и это тоже подтверждало, что все они недавно на фронте, так как ничего еще, ни одного креста, не успели заслужить.

Теперь Андрей рассмотрел, что у старшего офицера чистый, без их немецких, четырехгранных звездочек-пирамидок погон, но серебро на нем было витое, и это означало, что офицер - майор. У одного из двух молодых офицеров тоже был чистый погон, но с простым, прямым шитьем серебром, что означало, что этот офицер лейтенант, а другой молодой офицер был обер-лейтенантом, так как у него на погоне была одна пирамидка.

«Кончилась! - повторил себе Андрей, когда переводчик перевел ему. - За шнапс и махорку! Вот это цена…»

Он покосился на разведчиков - не рвануть ли у одного из них, у того же штангиста, «шмайссер», чтобы полоснуть их всех тут длиннющей очередью так, чтобы они закорчились прямо на своих местах - разведчики и денщик у дверей, переводчик прямо на табуретке, а офицеры возле стола. Но разведчики были не дураки, разведчики ждали и такого варианта, они бы могли при первом же его движении, всадить в него по полдюжине пуль - Андрей заметил, как угрожающе лег палец штангиста на спусковой крючок и как напрягся на нем - но они бы, конечно, даже не стали стрелять: он был их добычей, их «языком». Даром, что ли, они лезли за ним через передний край, лежали в грязи, поджидая этого «языка», когда вокруг были русские, даром, что ли, они рисковали не только самим стать «языками», но рисковали подохнуть от очереди из ППШ. А он еще не сказал им практически ни слова, не сделал ни крошки того, ради чего они и лазили через передний край. Нет, смысла убивать его для них не было. Рванись он к ним, они бы мгновенно упали на него, сшибли на пол, избили бы и как следует затоптали сапогами. Рванись он к переводчику за «парабеллумом», штангист и остальные упали бы на него сразу, и все бы было также, разве что с ма-лымй отличиями. Что он мог сделать сейчас? Один против десятерых, против вооруженных здоровых десятерых фрицев, безоружный, избитый, почти отчаявшийся?..

Смени по волшебству все наоборот, перенеси судьба его через передний край в наш блиндаж, поставь с автоматом за спиной хоть этого штангиста, тоже безоружного, тоже с разбитой, раскровавленной головой, дал бы он этому фрицу вырвать у себя ППШ? Черта с два! Черта с два! И штангист черта с два даст ему это сделать!

«Но что-то надо же делать!» - крикнул он себе.

- Шнапс? Махорку? - переспросил он, не давая включиться переводчику, а подключая к разговору майора, к разговору не по существу допроса.

- Да! - подтвердил майор и развернул хорошенько карту и вгляделся в нее. Он опять начал говорить, а переводчик переводил:

- Где и какие огневые точки находятся на этом участке? Где позиции артиллерии? Где штаб батальона? Где штаб полка? Где проходят линии связи между полком и батальоном? И пусть он не врет, он старый солдат, он должен уметь читать карту. И пусть он не врет, скажи ему, скажите, что многие огневые точки мне известны, и если он соврет, я его поймаю, и тогда ему будет не шнапс и махорка, а будет плохо, - предупреждал майор.

Пока переводчик переводил ему все это, он сообразил, что этого майора интересует участок против его батальона, что майор хочет пополнить сведения о противостоящем ему противнике, полученные от того командира, которого он сменил. Приподняв голову и сделав два небольших спокойных шага к столу, Андрей различил на карте кривую жирную линию с частыми усиками, обозначавшую передний край, и за ней значки наших огневых точек. Значков было немало, и от них у него защемило сердце - там были, там, под этими значками, были свои! Он даже увидел их - и пулеметчиков, и пэтээровцев, и артиллеристов - он увидел их серые, измазанные глиной, прожженные шинели, шапки-ушанки, повидавшие не один дождь, не один мокрый снег, верно служившие и для того, чтобы их носить, и как подушка, и как емкость, куда, перед тем как рассовать по карманам, солдат получает сухари.

- Комм! - приказал ему майор, и переводчик встал и тоже подошел к карте и приготовился, глядя на него, переводить. Оба они смотрели на него, но если переводчик смотрел зло и в то же время довольно, то майор смотрел, чуть сощурившись, выжидательно-напряженно, как бы одновременно веря, что он скажет им, всем этим фрицам, что-то нужное им, полезное, но вредное для всех тех в серых шинелях, обмотках, замызганных шапках, и в то же время, как бы сомневаясь, что получит от него эти сведения за такую дешевку, как кружка шнапса и горсть махры.

Второй молодой офицер - лейтенант - взял его комсомольский билет и, раскрыв, с интересом рассматривал. Что ж, ему было, наверное, и правда сейчас интересно: он мог читать хоть цифры, если все слова он читать не мог, то цифры, конечно, понимал, а цифры были - год и день рождения, год и день выдачи билета, он мог прочесть и название города: Москва, он мог понять и странички с отметкой о членских взносах, он мог рассмотреть и его фотографию в штатском: на ней Андрей-девятиклассник нахмуренно уставился прямо в объектив, стараясь не сморгнуть, пока фотограф не закроет объектив колпачком. На Андрее там его первый двубортный пиджак, на ворот которого выпущен отложной воротничок сорочки.

- Комсомол! - полупрезрительно, но и полуудивленно сказал лейтенант и уставился на Андрея, а потом снова заглянул в билет, как если бы сверяя фотографию и его личность.

Майор покосился на молодых офицеров, и оба они положили и билет, и орден и отодвинулись от стола, один из них пыхнул презрительно перед собой дымом, как бы отгораживаясь этим дымом от Андрея.

То ли от этого дыма, то ли оттого, что Андрей немного отошел,

ему захотелось курить. Он проглотил слюну и, посмотрев в лицо майору, показал пальцем на кисет. Они встретились взглядами, майор кивнул, Андрей тоже кивнул, успев сейчас с близкого расстояния заметить, что у этого офицера с крестами оба уха как будто сверху откусаны и что на руке, в которой он держал карандаш, нет последних фаланг на трех пальцах.