На Забайкальском фронте

«ОГОНЬ НА МЕНЯ!»

Над степью повисла ночная тьма. Заволокло чернотой покатые отроги Большого Хингана, потемнели травы и деревья, и, словно глаза дракона, проглянули сквозь ракитовый куст багровые угольки походной кухни.

У кухни галдели солдаты, звенели котелки — начался ужин. Лейтенант Маюров вспомнил, что с утра ничего не держал во рту, хотел завернуть на кухню перекусить, но не пришлось. Подбежал посыльный и доложил, что его вызывают в штаб дивизиона.

Командир дивизиона, худощавый длиннорукий капитан, сидел, согнувшись, на разостланной плащ-палатке, высвечивал карманным фонариком нижний угол топографической карты.

— Худые вести получены с правого фланга, — озабоченно заговорил он, мельком глянув на офицеров. — Монгольский эскадрон попал в беду — оторвался от своего полка, ушел далеко в степь и напоролся на засаду. Японцы обложили его, ждут, видно, утра…

— Что за эскадрон? — вырвалось у Маюрова. — Не Жамбалына?

— Возможно, — неопределенно ответил капитан.

Маюров от волнения замер. Перед глазами встали скуластый чернявый Жамбалын и его младший брат Дамдиндорж, командир взвода в том же эскадроне. Вспомнилось, как они познакомились. Веселый белозубый Дамдиндорж, назвав свое имя, с улыбкой сказал по-русски:

— Все равно не выговоришь, зови меня просто нухэр. По-монгольски нухэр — значит друг.

Дамдиндорж говорил охотно, словно радуясь тому, что научился говорить по-русски. Оказалось, они с братом родом из Баян-Улэгэйского аймака, куда выходит наш Чуйский тракт. Маюров сказал, что до войны жил в Бийске — на другом конце тракта, — и Дамдиндорж радостно воскликнул:

— Так мы же соседи! Шестьсот километров — не расстояние. Приезжай после войны к нам в Улэгэй чай пить…

Вспомнив сейчас об этом приглашении, Маюров тревожно подумал: «Можно и не дожить до чая».

Монгольская часть стояла у границы, в двух километрах от советского артполка, и артиллеристы иногда ходили к цирикам в гости, сами приглашали их к себе то в кино, то на спортивные состязания. Маюров был чемпионом гарнизона по штыковому бою, и Дамдиндоржу захотелось помериться с ним силой и ловкостью. Но скрестить штыки на очередных состязаниях не довелось. В тот день Маюров получил весть о гибели под Витебском отца. Дамдиндорж воспринял это как личное горе, не отходил от своего русского друга ни на шаг, был непривычно молчалив.

…Командир дивизиона пригласил офицеров сесть, осветил фонариком нижний угол карты, и Маюров различил начертание позиций окруженного эскадрона. Задача предстояла вроде бы простая: обеспечить огнем батарей прорыв из окружения. Но простота была кажущейся: цели да и расположение окруженного монгольского эскадрона неизвестны. Нужен хороший наблюдательный пункт для корректирования огня…

В луче карманного фонарика на карте пестрело множество высот и высоток, но годилась для дела, пожалуй, лишь отдельно стоящая высота Круглая. Однако в полку не знали, кем занята Круглая — своими или противником.

— Придется рискнуть, — сказал командир, подняв голову. — Иного выхода не вижу. Без Круглой не обойтись.

Маюров оторвал взгляд от карты, посмотрел в озабоченное лицо капитана, помолчал, потом сказал, хлопнув ладонью по сумке:

— Попробуем. Говорят, риск — благородное дело…

Возвращаясь в батарею, Маюров торопливо обдумывал, как лучше выполнить боевую задачу. Многое зависело от того, в чьих руках высота Круглая. Если в наших, все будет проще — под покровом ночи он оборудует наблюдательный пункт и, как только забрезжит рассвет, выдаст необходимые данные для батареи. Если же Круглая в руках японцев, придется искать другую высоту.

Лейтенант решил пробираться на Круглую группой в три человека — так легче прошмыгнуть в темноте, если высота окружена японцами. С собой решил взять разведчика Охлопкова и радиста Дымко. Почему именно их? Прежде всего потому, что они отличные бойцы, до тонкости знающие свое дело. А еще потому, что они очень близкие друзья, хотя на вид совершенно разные люди. Охлопков самый крепкий и самый сильный солдат в батарее. Лицо у него белое — не поддается никакому загару. Волосы светлые, как степной ковыль. Брови и ресницы белесые. А Дымко чернявый, как скворец, телом слабоват, зато у него есть одно немаловажное преимущество, которого не имеет никто в батарее, — он побывал на фронте, понюхал пороху. Такой человек в трудном деле дороже родного брата.

Митя Дымко попал в эту батарею из госпиталя после ранения, которое получил на Днепре. В батарее он всем понравился. А разведчик Охлопков просто влюбился в него: делился с ним табачком, выручал в нелегких походах, оберегал от обидчиков. А свела их, как утверждают батарейцы, песня.

Как-то в выходной день после очередных стрельб на полигоне Дымко вышел из землянки и присел на порыжевший бруствер старого заросшего окопа. Друзей у него тогда еще не было, и все свободное время он коротал обычно в одиночку. Было это весной. От земли к границе тянулась широкая падь, окаймленная грядой не успевших еще зазеленеть сопок. Пахло оттаявшей землей и высохшими прошлогодними травами.

Солдату малость взгрустнулось, но тут к нему подошел рослый ефрейтор и чему-то улыбнулся. Плечи у него были широкие, крепкие, гимнастерка сидела ловко, в обхват. Ефрейтор без лишних слов сел рядом, достал из кармана цветастый кисет, вышитый, видно, знакомой девушкой, угостил соседа крепким самосадом. Они закурили, помолчали. В небе послышалась трель жаворонка. Воздушный солист, казалось, купался в теплых лучах ласкового утреннего солнца, восторгаясь всем, что видел с высоты.

— Ишь как заливается, — блаженно улыбнулся ефрейтор, поправив широкой ладонью светлые, коротко стриженные волосы.

— Давно не слыхал, — улыбнулся Дымко. — На фронте они почему-то не пели, знать, боялись наших пушек.

Ефрейтор долго молча смотрел на трепыхавшегося в небе жаворонка, потом сказал все с той же мягкой, будто стыдливой улыбкой:

— Как это про них в песне поется? Жаль слова позабыл. «Слышу жаворонка пенье…» Потом что-то про соловья, а потом вроде так: «Это русское раздолье, это родина моя».

Ефрейтор затянул баском знакомый мотив, Дымко попробовал подтянуть, но песня у них не получилась: не знали слов.

— Давай лучше другую, — предложил Дымко.

Они перебрали несколько песен, но все неудачно. Дымко хорошо знал украинские песни, а ефрейтор — русские. Наконец нашлась песня, которую знали оба:

Лирический тенор Дымко прекрасно дополнялся грубоватым баском ефрейтора. Песня росла и набирала силу, летела в голубую высь, и не потому, что так сильны были солдатские голоса, а потому, что лилась она от всего сердца, выражала самые сокровенные чувства солдат, которые любят всей душой свою землю и не жалеют ничего, лишь бы жила, пела, смеялась и цвела майскими цветами их любимая Родина.

С тех пор Дымко и ефрейтор Охлопков исполняли эту песню на всех вечерах художественной самодеятельности. Исполняли и другие песни — русские и украинские, — но эта стала их коронным номером. Как только выходили на сцену, из зала неслись голоса:

— Просим «Ой, при лужку, при луне»!

Они спели ее на вечере дружбы, где присутствовала группа монгольских офицеров из соседнего эскадрона. Монголы любят и ценят коней пуще всего на свете, им тоже понравилась эта песня. Вот ее подхватил весь зал, и они тоже запели, а в конце долго-долго аплодировали. Перед отъездом командир кавалерийского взвода Дамдиндорж стал просить Маюрова приехать со своими певцами к ним в эскадрон, уверял, что цирики обязательно разучат эту песню и будут петь в походах. Маюров с удовольствием принял приглашение, но поехать к монголам не удалось: началась война. Теперь не до песен. Надо выполнять боевую задачу.

Лейтенант Маюров вернулся в батарею поздно вечером. Вызвал к себе своих спутников, рассказал без утайки, какая сложная и опасная задача поставлена перед ними, что надо учесть, помнить и знать, чтобы ее выполнить, оправдать оказанное доверие. Потолковав так не более пяти минут, они тронулись в путь.

Прошли посты охранения, обогнули пологую сопку, вошли в низину, густо поросшую высокой травой. Темная ночь все плотнее окутывала землю. Черное небо усыпали зеленоватые звезды. На севере Маюров без труда отыскал ковш Большой Медведицы, выше ярко горела Полярная звезда. Идти надо в противоположную сторону, на юг.

Чем дальше уходили от своего дивизиона, тем ниже пригибались к земле, чутко прислушиваясь к каждому ночному шороху. Маюров старался уверить себя в успехе предстоящего дела. Ведь с ним смелые, опытные бойцы, с такими не страшно идти в огонь и в воду. И все-таки тревога холодила душу. А что, если высота занята самураями? Тогда беды не миновать. Воображение рисовало смертный бой и неминуемый конец. Что можно сделать втроем против роты, а может, и батальона?

Чувство опасности принуждало двигаться медленнее, иногда вовсе прижимало к земле. Но тревога за судьбу монгольского эскадрона толкала вперед, заставляла спешить. Ведь над окруженным эскадроном нависла грозная опасность. Перед глазами возникал огненный смерч минных взрывов, перекрещенные трассы вражеских пулеметных очередей, окровавленные лица Жамбалына и Дамдиндоржа…

Артиллеристы пробрались через густой колючий кустарник, проползли по песчаным барханам и добрались наконец до Круглой…

Высота оказалась никем не занятой. Они забрались на самую вершину, нашли заросшую траншею, углубили ее, подкопали место для рации, установили стереотрубу, наладили связь.

Светало. Маюров наконец различил в продолговатой низине серые шевелящиеся пятна — наверняка скопления японской пехоты. С востока по долине ползли какие-то точки. Может быть, артиллерия? Вот точки стали расползаться, и опытным глазом артиллериста Маюров определил: японская батарея занимает огневые позиции, чтобы начать почти в упор расстреливать эскадрон. Пехота довершит судьбу окруженных…

— Связь, — потребовал Маюров, продолжая вглядываться в долину.

Дымко быстро установил связь с дивизионом.

— Принимайте команду, принимайте команду, — проговорил он и выжидающе смолк.

Не отрываясь от стереотрубы, Маюров передал целеуказание.

В мутном небе прошелестел снаряд и гулко разорвался на гребне, левее долины. Между предполагаемыми позициями эскадрона и серыми пятнами взметнулся вверх черный фонтан земли и дыма.

— Правее ноль-ноль-пять. Прицел сто двадцать! — срывающимся голосом внес поправку Маюров, видя в стереотрубу, как серые пятна расползаются в стороны, исчезая в складках местности.

Еще одна поправка — и цель накрыта. Вместе с комьями земли в воздух взметнулись обломки, повалил черный дым.

— Четыре снаряда, беглым!.. — крикнул лейтенант, отчаянно радуясь точности своего глазомера и мощи огня родной батареи. Лишь теперь он отер ладонью мокрый лоб.

Долину заволакивал бурый дым. В нем копошились люди, артиллерийские упряжки. На бугор вынеслись перепуганные лошади и помчались на восток. В дыму и пыли вспыхнул слепящий взрыв — видно, сдетонировали вражеские снаряды. Маюров посмотрел в центр всхолмленной долины, где, по его расчету, окопались монгольские цирики, и облегченно вздохнул: теперь им будет полегче — японская батарея отправилась к богу в рай! Он довольно улыбнулся, взмахнул рукой, но вдруг лицо его помрачнело. Кинув взгляд на восточный склон, у подножия он заметил неприятельских солдат. Маюров этого ожидал, но не предполагал, что обнаружат их так рано. Надо корректировать огонь: вокруг окруженного эскадрона скопилось немало пехоты.

— Задержите их! — крикнул он Охлопкову, кинувшись к стереотрубе: самураи врассыпную выходили из-под огня, и надо было передать на огневые позиции поправку.

Он подал команду и не услышал голоса радиста. Обернувшись, увидел испуганное лицо Дымко.

— Рация забарахлила, — пролепетал тот растерянно.

— Что?! — вскричал Маюров. — Да ты понимаешь?..

Дымко, не поднимая головы, торопливо копался в рации. Позади трещал автомат Охлопкова. Лейтенант метнулся к радисту. И вдруг:

— Работает! Работает!.. Есть связь!

Маюров передал в дивизион новую команду, кинулся к стереотрубе, чтобы проследить разрывы снарядов. Рядом послышался хриплый голос Охлопкова:

— Они совсем близко… У меня кончились патроны. Дайте ваш автомат.

Схватив автомат, ефрейтор выполз на бруствер, послал две короткие очереди и тут же бросился к западному склону: там, за низенькими кустами шиповника, промелькнула японская каскетка. Значит, самураи лезут с двух сторон. Разведчик лежа, отвалясь на бок, метнул гранату. Вверх полетели комья земли, иссеченные ветками кустов. Снизу захлопали винтовочные выстрелы: враг, видно, залег.

Теперь Охлопков бросился к восточному склону. Приподнявшись, он тут же присел, вобрав голову в плечи. И по этому его движению лейтенант, передававший целеуказания, догадался, что японцы подползли совсем близко.

Одна за другой вниз полетели гранаты, в ответ повели стрельбу из винтовок, потом донесся злой голос:

— Росскэ, сдовайсся!

После короткой паузы гулко разорвалась граната. Охлопков метался из стороны в сторону, бил наповал, но вот его автомат замолчал.

— Дымко, патроны!.. — Ефрейтор кинулся к радисту за автоматом и упал, настигнутый пулей.

Дымко вынырнул из щели, оттащил Охлопкова в укрытие. «Конец», — с безысходным отчаянием подумал Маюров и тут же яростно швырнул гранату в атакующую цепь.

Отбившись от наседающих самураев, Маюров огляделся. В долине рвались снаряды — то в самом центре, то левее, возле высоты. На склоне снова появились японцы.

— Товарищ лейтенант! Требуют данных! — прохрипел радист, зажав рукой окровавленное плечо.

Вражеские цепи подползали все ближе и ближе. Уже видны были перекошенные от злости лица, плоские вороненые штыки.

— Передавай: окружен противником — огонь на меня! — крикнул Маюров и прыгнул в глубокий окоп.

Орудийный гром недолго сотрясал изрытое темя сопки. Потом стало тихо. Маюров открыл глаза, шевельнулся и почувствовал, как с затылка беззвучно осыпаются струйки земли. Придавленные руки и ноги не слушались, ныла спина. Попробовал пошевелить плечами — зашуршала земля, стало полегче. Огромным усилием выгнул спину, поглядел в конец щели и увидел там Дымко. Тот перевязывал лежавшего на спине Охлопкова.

— Живы… Пощадил бог войны! — прошептал лейтенант непослушным языком.

Да, не тронули их снаряды своих батарей!

Но торжествовать было рано. Из ближайшей воронки неожиданно вынырнул японский офицер и бросился на лейтенанта. Контузия сильно ослабила Маюрова, но так уж бывает в трудные минуты: опасность пробудила все оставшиеся в нем силы. Резко встав на колени, он обеими руками столкнул самурая в дымившуюся воронку. Тот кубарем покатился на дно, но тут же кинулся на лейтенанта вновь, уже с винтовкой в руках. Маюров с опаской поглядел по сторонам и, увидев поблизости торчавшую из земли японскую винтовку с плоским, как нож, штыком, схватил ее, точно величайшую драгоценность, и бросился на противника.

Начался штыковой бой, тот самый беспощадный бой, в котором не бывает ничейного исхода.

Японский офицер все время норовил зайти сбоку и столкнуть ослабевшего лейтенанта в развороченный окоп. От ярости он взмок. Черные, с синеватым отливом волосы антрацитово блестели, руки заметно дрожали, глаза сверкали ненавистью. Несмотря на страшную усталость и контузию, Маюрову удавалось уходить от ударов, но делать это ему было все труднее. Подкашивались от слабости ноги, деревенели руки.

Радист Дымко, наскоро перевязав лежавшего без сознания Охлопкова, хотел броситься на помощь лейтенанту, но у самого от потери крови закружилась голова, и он свалился на бруствер траншеи. Подняться на ноги он уже не мог, но, понимая, что обязан хоть чем-нибудь помочь лейтенанту, встал на колени, поднял над головой опустевший автомат и крикнул, не слыша собственного голоса:

— Бей! Бей его!

Японский офицер кинулся на крик. Маюров воспользовался этим, сразил его коротким штыковым ударом и сам упал тут же, рядом с ним.

Лишь через несколько минут, поборов тупую, ноющую боль в теле, он приподнялся на локтях, кинул взгляд на восточный склон сопки и с ужасом увидел: у подножия снова закопошились японцы. Нет, с этими ему уже не сладить. Сделал все, что мог…

Он уронил голову, полежал минуту бездумно и снова приподнялся, услышав сквозь гул стрельбы пронзительные крики. «Но что такое?» — недоуменно заморгал он глазами. Японцы бежали почему-то не к вершине, а вниз — прямо на восток. Ничего не понимая, Маюров растерянно глянул на юг: там что-то стремительно катилось по степи, в пыли и дыму непрерывно и остро сверкало.

— Цирики! — вскрикнул лежавший на бруствере Дымко, рукавом вытирая слезившиеся глаза.

С саблями наголо в атаку летел монгольский эскадрон, разбрасывая остатки вражеской пехоты.

Маюров хотел улыбнуться, но лишь ткнулся головой в землю и потерял сознание.

…Месяц спустя в погожий сентябрьский день, когда на Востоке уже затихли бои, лейтенант Маюров, вернувшись из госпиталя, куда он ездил навестить Дымко и Охлопкова, получил письмо от Дамдиндоржа. Их всех троих наградили монгольскими орденами.

«Поздравляю тебя, — писал Дамдиндорж. — Ты хороший нухэр. Такие же у тебя подчиненные. А награды получать приезжайте к нам в Монголию. Угостим вас лучшими кушаньями. А потом споем за столом песню „Ой, при лужку, при луне“. Ведь мы же настоящие друзья — братья по оружию, и будем мы всегда вместе, как на Халхин-Голе и там, у Круглой высоты».