Над «пугачевскими» страницами Пушкина

Глава IV В КРЕПОСТИ НИЖНЕ-ОЗЕРНОЙ

С косогора дорога уходила вниз, в широкую и покатую к югу лощину. У дальнего ее края — сквозь купы прибрежной рощицы — свинцово светились воды Урала. Река, изгибаясь, омывала подножие крутого утеса. Его отвесные стены пестрели серыми космами бурьяна, осыпями камня-галечника, отвалами бурой глины. На плоской вершине кручи, за покосившимся тыном, виднелись казачьи дома и казенные строения, одиноко высился темный от древности и непогоды шатер деревянной церкви.

Разглядывая эту картину, тронутую красками осени, Пушкин вспомнил, наверное, описание Нижне-Озерной крепости в повести некоего А. К., напечатанной в «Невском альманахе на 1832 год»: крепость была невелика, казачьи дома в ней «маленькие, низенькие, по большей части сплетенные из прутьев, обмазанные глиною, покрытые соломою и огороженные плетнями», и кроме этих «избушек на курьих ножках» крепость имела «старую деревянную церковь, довольно большой и столь же старый дом крепостного начальника, караульню и длинные бревенчатые хлебные магазейны. К тому же крепость наша с трех сторон была обнесена бревенчатым тыном с двумя воротами и с востренькими башенками по углам, а с четвертой стороны плотно примыкала к уральскому берегу, крутому, как стена, и высокому», как церковный собор^{218}. В повести рассказывалось о событиях, происходивших в Нижне-Озерной крепости в дни Пугачевского восстания. С той поры до приезда туда Пушкина прошло 60 лет, и время оставило здесь свои приметные следы: ушли из жизни многие очевидцы восстания, еще больше обветшали строения крепости, да и сама Нижне-Озер-пая именовалась уже не крепостью, а казачьей станицей.

Еще до приезда в Нижне-Озерную Пушкин знал об обстоятельствах взятия этой крепости Пугачевым и о других событиях, бывших здесь в дни восстания. Сведения об этом он почерпнул из архивных документов Секретной экспедиции Военной коллегии и из воспоминаний очевидцев. В тетрадях поэта уже собраны были выписки из донесений губернатора И. А. Рейнсдорпа, конспекты журнала Оренбургской губернской канцелярии, «Хроники» П. И. Рычкова и других документов, освещающих происшествия в Нижне-Озерной крепости при Пугачеве (IX, 177, 214, 514, 618, 633, 648, 762, 772–773, 778)^{219}. Свежи были в памяти Пушкина рассказы о тех событиях, услышанные в Бердской станице от Ирины Афанасьевны Бунтовой.

Пушкин приехал в Нижне-Озерную 20 сентября 1833 г. во второй половине дня и тотчас явился к начальнику станицы — станичному атаману, ибо только он мог разрешить и устроить встречу со старожилами — очевидцами Пугачевского восстания — и показать памятные места того времени в бывшей крепости. Атаманом Нижне-Озерной станицы в 1833 г. был зауряд-сотник Василий Иванович Агапов^{220}. Он и созвал старых казаков в станичную избу для беседы с Пушкиным.

Имя одного из участников беседы удалось установить, опираясь на дорожные записи поэта и документы Оренбургского архива. В бумагах Пушкина, в записи рассказов очевидцев, освещающих взятие Нижне-Озерной крепости Пугачевым, выделяются известия о местном жителе Киселеве. Они носят характер семейных преданий: Киселев состоял в духовном родстве с комендантом премьер-майором З. И. Харловым[48] и был свидетелем его гибели при взятии крепости пугачевцами (IX, 495). Киселев — реально существовавшее лицо. По архивным документам 70-х годов XVIII в. известен отставной казак Степан Киселев^{221}, он учтён, в частности, в числе жителей Нижне-Озерной крепости по списку, составленному 9 апреля 1774 г. в походной канцелярии генерал-майора П. Д. Мансурова^{222}. Возникло предположение, что либо сам Степан Киселев, либо кто-то из его детей могли быть собеседниками Пушкина. Обращение к ревизской переписи жителей Нижне-Озерной станицы, проводившейся 16 апреля 1834 г., помогло точно установить, что упомянутый там 65-летний казак Иван Степанович Киселев^{223} был собеседником Пушкина^{224}. В 1773–1774 гг., при Пугачеве, Иван Киселев был 4—5-летним мальчиком и вряд ли мог сохранить в памяти связные представления о том времени, но, подрастая в атмосфере постоянных воспоминаний о тех событиях, которые происходили в Нижне-Озерной крепости во время восстания, он многое узнал из рассказов своего отца, старших родственников и земляков. Эти воспоминания, одни из самых примечательных для семьи Киселевых, стали частью личной его, Ивана Киселева, биографии.

Опираясь на данные о жителях Нижне-Озерной, учтенных «мансуровским» именным списком 1774 г. и ревизской переписью 1834 г., следует предположительно указать и других собеседников Пушкина. Мог поделиться с ним семейными преданиями о «Пугачевщине» 66-летний отставной казак татарин Гали Бикбов Усманов^{225}, отец которого казачий капрал Бикбай Усманов был казнен пугачевцами по взятии ими Нижне-Озерной крепости. Думается, что именно он, Гали Усманов, беседуя с Пушкиным, мог пояснить, что не был при смерти отца, «…не видел я сам, а говорили другие, будто бы тут он перекрестился» (IX, 496). К числу предполагаемых собеседников поэта следует, по-видимому, отнести и 68-летнего отставного казака Игнатия Ефимовича Яковлева^{226}, который мог осветить отдельные эпизоды Пугачевского восстания, опираясь как на свои смутные детские воспоминания (ему в то время было 7–8 лет), так и на рассказы отца Ефима Яковлева и его брата казачьего капрала-пугачевца Степана Яковлева (оба они учтены «мансуровским» списком 1774 г.)^{227}. Да и сам 46-летний станичный атаман Василий Агапов, принимавший Пушкина, многое, видимо, знал о восстании по рассказам старших сородичей казаков Михаила, Игнатия и Фрола Агаповых^{228}, а также со слов своей матери Марфы Сергеевны Агаповой. Сохранилось предание, что, по-видимому, эта 72-летняя казачка спела Пушкину песню о событиях Пугачевского движения («Из Гурьева городка протекла кровью река. Из крепости, из Зерной…»), начальные строки которой поэт внес в дорожную записную книжку (IX, 493)^{229}, а позднее использовал в одном из примечаний к тексту «Истории Пугачева» (IX, 100). Марфа в дни восстания была 12-летней девочкой, и она вместе с другими жителями Нижне-Озерной крепости «подходила к руке Пугачева», принося ему присягу в верности^{230}. Пушкин одарил платками М. С. Агапову и другую свою собеседницу старую казачку Пальгуеву — так рассказывал об этом в конце XIX в. оренбургский старожил генерал-майор В. В. Агапов — внук М. С. Агаповой, беседуя с краеведом С. Н. Севастьяновым^{231}.

Следует заметить, что в Нижне-Озерной крепости в 1833 г. не было, пожалуй, ни одной казачьей семьи, в которой не сохранилось бы преданий о Пугачевском восстании, переданных стариками-очевидцами, большинство которых ушло из жизни в первые десятилетия XIX в.

В пушкинских записях рассказов очевидцев много внимания уделено коменданту Нижне-Озерной крепости премьер-майору Захару Ивановичу Харлову. Этот офицер не раз упоминается на страницах «Истории Пугачева». В повести «Капитанская дочка» сообщается как прапорщик Петр Гринев, пораженный неожиданной вестью о взятии Нижне-Озерной пугачевцами и казни ими коменданта и всех офицеров крепости, вспоминает: «Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича» (VIII, 319).

Небезынтересно будет привести биографические данные о Харлове, установленные по формулярным спискам и другим архивным документам. Харлов родился в 1731 г. в семье священника, в военную службу вступил в 1753 г., был унтер-офицером, через четыре года дослужился до вахмистра. В Семилетней войне участвовал в боевых операциях против прусской армии в кампаниях 1757–1762 гг. и, в частности, был в кровопролитных сражениях под Цорндорфом (14. VIII. 1758), Пальцигом (12. VII. 1759) и Кунерсдорфом (1. VIII. 1759). С того времени он служил корнетом, а затем адъютантом Третьего кирасирского полка. Формулярные списки отмечали, что Харлов «грамоте — читать и писать — умеет, а протчих наук не знает» и «в штрафах и под судом не бывал»; ему была дана хорошая офицерская аттестация: он «в должности звания своего прилежен, от службы не отбывает, подкомандных своих содержит и военной экзерциции[49] обучает порядочно и к сему тщание имеет; лености ради, больным не рапортовался и во всем себя ведет так, как надлежит исправному офицеру, и как по чину своему опрятен, так и никаких от него непорядков не происходит; таких пороков, которые по указу Государственной военной коллегии 1756 г. генваря 29 дня написаны, — не имеет; для чего, по усердной его службе, к повышению чина достоин в кирасирские полки»^{232}. С такими аттестациями мог сделать хорошую карьеру не только дворянин, но и «попов сын». В августе 1770 г. Харлов получает первый штаб-офицерский чин, производится в секунд-майоры и год спустя переводится на службу в Санкт-Петербургский карабинерный полк^{233}. С этим полком он в 1771–1772 гг. участвовал в военных действиях против польских конфедератов, был в боях под Ченстоховом, Люблином и Краковом и особо отличился при разгроме отрядов Пулавского и Мазовецкого летом 1772 г.^{234} В августе 1772 г. Харлов по указу Военной коллегии был награжден чином премьер-майора и переведен на службу в гарнизонные войска Оренбургской губернии^{235}, а вскоре по прибытии туда назначен комендантом Нижне-Озерной крепости.

Последующие факты биографии Харлова устанавливаются как по пушкинским дорожным записям, так и по архивным документам, отчасти известным Пушкину. Будучи в Татищевой крепости, поэт узнал от 83-летней казачки Матрены Дегтяревой^{236}, что Харлов весной 1773 г. женился на Елизавете Елагиной — дочери коменданта Татищевой крепости полковника Григория Мироновича Елагина: «Лизавета Федоровна[50] Елагина выдана была в Озерную за Харлова весною. — Она была красавица, круглолица и невысока ростом» (IX, 495). О женитьбе Харлова Пушкин знал и из других источников: из «Хроники» П. И. Рычкова (IX, 217) и из анонимной иностранной записки «История восстания Пугачева» (IX, 100–101, 804). Собеседник из Нижне-Озерной, а им был, видимо, упомянутый выше Иван Степанович Киселев, рассказал Пушкину: «Из Озерной Харлов выслал жену свою [за] 4 дня перед Пугачевым, а пожитки свои и все добро спрятал в подвале у Киселева» (IX, 495). Факты эти введены во вторую главу «Истории Пугачева»: «Узнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне» (IX, 18), а сообщение об имуществе, укрытом Харловым в доме у казака Киселева, Пушкин использовал в последующем тексте той же главы.

Касаясь событий в Нижне-Озерной крепости накануне приступа к ней войска восставших, рассказчик поведал Пушкину о том, что «Пугачева пошли казаки встречать за 10 верст. Харлов (хмельной) остался с малым числом гарнизонных солдат» (IX, 495). Эти данные вошли в «Историю Пугачева»: «Казаки его изменили и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат» (IX, 18). В тексте «Истории» не учтено, однако, свидетельство современника о том, что Харлов был в тот день «хмельной». Мотив изъятия этого свидетельства приведен Пушкиным в «Замечаниях о бунте», посланных к Николаю I в качестве приложения к напечатанной «Истории Пугачева»: «Бедный Харлов, накануне взятия крепости, был пьян; но я не решился того сказать, из уважения его храбрости и прекрасной смерти» (IX, 371). Но и отказавшись от включения этого свидетельства о Харлове в книгу, Пушкин ни в коей мере не сомневался в истинности показания своего собеседника^{237}.

Состояние Харлова накануне приступа повстанцев к крепости выразительно передает подлинный его рапорт, посланный к бригадиру X. X. Билову в половине 12-го часа ночи 25 сентября 1773 г. Харлов сообщал, что посланными им лазутчиками захвачены три пугачевца, один из которых показал при допросе, что повстанцами «Рассыпная крепость взята[51] и комендант Беловский убит, а посланную отсель роту[52] также взяли, и все то их войско находится от Озерной крепости в семи верстах». Рапорт заканчивался словами: «Я за непоспешением ко мне сикурса[53] в крайней опасности нахожусь, о чем от меня чрез нарочно послано[54] уже дано знать, что тот неприятель от Разсыпной крепости сюда следует и, уповаю, что неприятель сюда может вскорости прибыть»^{238}. Рапорт написан писарем, а подписан Харловым, причем подпись его выведена дрожащей рукой, и трудно сказать, то ли Харлов был нетверд в грамоте и худо писал, то ли взволнован опасностью, то ли действительно был во хмелю. Пушкину был известен рапорт Харлова по кратким его изложениям, приведенным в журнале Оренбургской губернской канцелярии (IX, 514) и в «Хронике» П. И. Рычкова (IX, 214), но они не сообщили ряд существенных фактов и лишены были тех эмоциональных красок, которые присущи оригиналу рапорта.

Рассказывая о событиях 25 сентября, собеседник Пушкина припомнил еще один эпизод с Харловым: «Он с вечеру начал палить из пушек. — Билов услышал пальбу из Чесноковки (15 в.) и воротился, полагая, что Пугачев уже крепость взял» (IX, 495). Рассказ этот использован в «Истории Пугачева», где объяснен и мотив действия Харлова: «Ночью на 26 сентября вздумал он, для их (солдат. — Р. О.) ободрения, палить из двух своих пушек и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить» (IX, 18)[55].

Карательный отряд бригадира Билова был сформирован 23–24 сентября в Оренбурге; в состав отряда вошли 200 армейских и гарнизонных солдат с офицерами, 150 оренбургских казаков и 60 конных калмыков; Билову была выделена 6-орудийная батарея с канонирами. Отправляя Билова на защиту прияицких крепостей и для разгрома Пугачева, губернатор Рейнсдорп выражал надежду «на достоинство и мужество» бригадира и на то, что он использует все способы, чтобы с повстанцами — «с сими злодеями так поступить, как с неприятелями»^{239}. Утром 25 сентября Билов вступил в Татищеву крепость, а в полдень направился к Нижне-Озерной и на полпути к ней, достигнув к вечеру Чесноковского форпоста, остановился на короткий привал. Здесь-то он получил от нарочно посланного казака сообщение Харлова о том, что «неприятель в трех тысячах[56] покинул Рассыпную и следует к Озерной». Это известие заставило Билова отменить дальнейший поход к Нижне-Озерной, и он «принужденным себя нашел возвратитца в Татищеву крепость». Свое отступление он объяснял соображениями военной тактики: отход в Татищеву необходим, «чтоб неприятель не мог меня в степе окружить и остановить, чтоб, верно, и было. А х тому ж позади меня крепости ослаблены людьми. Да и к тому ж он (неприятель. — Р. О.) столько наших имеет в полону, сколько моя команда сильна, то я азартовать людей не осмелился, чтобы вовсея всех, по ево великолюдству, не потерять, да и последния крепости оборонить некому бы было». Рапорт этот, посланный утром 26 сентября из Татищевой крепости к Рейнсдорпу, Билов заключил просьбой прислать новую команду «во множественном числе, чтоб соответствовала» силам Пугачева, и «чтоб он еще более не усилился и в губернии страхов не наделал»^{240}. В ответ на это Рейнсдорп в тот же день приказал послать к Билову ордер «с выговором, учиненным за то, что он, будучи близь Озерной крепости, возвратился в Татищеву, и велено ему с командой немедленно следовать к той Озерной крепости и далее»^{241}.

Пушкин знал рапорт Билова и ордер Рейнсдорпа по их кратким изложениям в журнале Оренбургской губернской канцелярии (IX, 513–514) и в «Хронике» Рычкова (IX, 214). В библиотеке поэта хранится книга «Записки о жизни и службе А. И. Бибикова», где сообщается: «Вскоре выступил бригадир Билов из оной (Татищевой крепости. — Р. О.) навстречу злодею, но неизвестно от чего опять в крепость возвратился»^{242}. Слова «но неизвестно от чего опять в крепость возвратился» Пушкин подчеркнул, а на поле сбоку написал, отчего именно так поступил Билов: «от трусости»^{243}. В «Замечаниях о бунте» Пушкин отнес Билова к числу тех военачальников из немцев, «которые были в бригадирских и генеральских чинах, действовали слабо, робко, без усердия» (IX, 375).

Собеседник из Нижне-Озерной рассказал Пушкину о сцене, происшедшей в стане Пугачева перед штурмом крепости: «Поутру Пугачев пришел. Казак стал остерегать его. — Ваше царское величество, не подъезжайте, неравно из пушки убьют. — Старый ты человек, отвечал ему Пугачев, разве на царей льются пушки?» (IX, 495). Частный, казалось бы, эпизод, случайный разговор рядового повстанца с предводителем восстания, но он отражал отношение народа к «царю-избавителю», наивную веру в истинность новоявленного «императора Петра Федоровича». Характерна и позиция Пугачева, который всегда умело поддерживал легенду о «царском» своем происхождении, а в данном случае продемонстрировал это опасным молодечеством перед жерлами неприятельских пушек. Пушкин почти дословно привел этот эпизод в «Истории Пугачева»: «Утром Пугачев показался перед крепостию. Он ехал впереди своего войска. «Берегись, государь», сказал ему старый казак, «неравно из пушки убьют». — «Старый ты человек», отвечал самозванец: «разве пушки льются на царей?» (IX, 18). Исследователи рассматривают это предание как характерный эпизод чисто народного, фольклорного стиля и как счастливую находку Пушкина^{244}. Необходимо заметить, что предание это имеет под собой реальную историческую основу, документально отраженную в протоколе допроса видного пугачевца Тимофея Мясникова. Он показал, что казаки во время сражений «поощряемы» были «смелостью и проворством» Пугачева, который «всегда был сам напереди, нимало не опасаясь стрельбы ни из пушек, ни из ружей. А как некоторый из ево доброжелателей уговаривали ево иногда, чтоб он поберег свой живот, то он на то говаривал: «Пушка-де царя не убьет! Где-де ето видано, чтоб пушка царя убила?»^{245} Налицо несомненное сходство рассказа пушкинского собеседника со следственным показанием Мясникова.

Утром 26 сентября 1773 г. войско Пугачева овладело Нижне-Озерной крепостью. Рассказ местного старожила, записанный Пушкиным, так изображал это событие: «Харлов приказывал стрелять — никто его не слушал. Он сам схватил фитиль и выстрелил по неприятелю. — Потом подбежал и к другой пушке— но в сие время бунтовщики ворвались» (IX, 495). Этому рассказу и следовал Пушкин в «Истории Пугачева»: «Харлов бегал от одного солдата к другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался! Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость…» (IX, 18).

Сообщения о взятии Нижне-Озерной Пугачевым, имеющиеся в других источниках: в «Хронике» Рычкова (IX, 214), журнале Оренбургской губернской канцелярии (IX, 514) и в рапортах губернатора Рейнсдорпа в Военную коллегию XIX, 618, 772–773), — были крайне скупы и не могли чем-либо дополнить рассказ очевидца, использованный Пушкиным.

Следует заметить, что обстоятельства взятия Нижне-Озерной крепости не получили подробного освещения в протоколах показаний Пугачева и ближайших его сподвижников. В архиве удалось обнаружить одно лишь подробное свидетельство очевидца о взятии Нижне-Озерной — показание местного казака-пугачевца Бикмурата Ниязова. При допросе 15 сентября 1774 г. в Яицкой секретной комиссии он рассказал: «Как известие в Озерной крепости подано было, что злодей атаковал Разсыпную крепость, то комендант майор Харлов, командировав в помощь той крепости при капитане Сурине регулярную команду и Озерной крепости казаков, расположил оставших людей по флангам и по стенам, приняв притом во всем предосторожность, уведав же, что Пугачев как Разсыпную крепость взял, так команду из Озерной крепости разбил. На другой день поутру и к Озерной в великом числе людей показался, и вдруг всею злодейскою толпою зделали нападение. И только лишь один раз успел комендант с своего бастиона выпалить из пушки, как они в крепостныя ворота ворвались»^{246}. Показание Бикмурата Ниязова во многом совпадает, как видно, с рассказом собеседника Пушкина.

Овладев Нижне-Озерной, повстанцы расправились с командным составом гарнизона крепости. Вот что рассказал об этом Пушкину его собеседник: пугачевцы, ворвавшись в крепость, «Харлова поймали и изранили. Вышибленный ударом копья глаз у него висел на щеке, — Он думал откупиться, и повел казаков к избе Киселева. — Кум дай мне 40 рублей, сказал он. Хозяйка все у меня увезла в Оренбург. Киселев смутился. — Казаки разграбили имущество Харлова. Дочь Киселева упала в ноги, говоря: Государи, я невеста, этот сундук мой. Казаки его не тронули. Потом повели Харлова и с ним 6 человек вешать в степь. Пугачев сидел перед релями — принимал присягу. Гарнизон стал просить за Харлова, но Пугачев был неумолим. Татарин Бикбай, осужденный за шпионство[57], взошед на лестницу спросил равнодушно: какую петлю надевать? — Надевай какую хочешь, отвечали казаки — (не видел я сам, а говорили другие, будто бы он гут перекрестился)» (IX, 495–496). Рассказ этот — с некоторыми коррективами — лег в основу описания события в «Истории Пугачева»: заняв крепость, пугачевцы «бросились на единственного ее защитника, и изранили его. Полумертвый, он думал от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество. Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, и с ним прапорщиков Фигнера и Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы. Ни один из страдальцев не оказал малодушия. Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю» (IX, 18–19).

Из воспоминаний очевидца не вошел в «Историю Пугачева» рассказ о Киселеве и его дочери. Существенно изменена в книге трактовка эпизода с казнью Харлова: неумолимость в расправе с ним выказали яицкие казаки, а не Пугачев; подчеркнуто мужество приговоренных к смертной казни.

Полнее, нежели в воспоминаниях очевидца, перечислены в «Истории Пугачева» люди, казненные восставшими в Нижне-Озерной. Источником этих сведений послужил приложенный к рапорту Рейнсдорпа в Военную коллегию «Реэстр убитым от самозванца людям», где сообщалось, что «В Нижне-Озерной [крепости] комендант Харлов, прапорщики Фигнер^{247}, Кабалеров^{248}, комендантской писарь Скопин^{249}, казачий капрал Бикбай^{250} повешены» (IX, 778).

Как при изображении данного происшествия, так и при описании других событий в Нижне-Озерной Пушкин пользовался по преимуществу местными преданиями (основным рассказчиком, видимо, был казак-Иван Степанович Киселев), а немногие известные письменные источники, содержащие скупые, а подчас и неточные сведения, привлекал изредка для дополнений в тех случаях, когда в устных свидетельствах не находил необходимых ему фактов^{251}. Следует к тому же заметить, что рассказы пушкинского собеседника содержали вполне достоверную информацию, подтверждаемую как следственными показаниями пугачевцев, так и свидетельствами других источников.

В «Истории Пугачева» Пушкин не использовал запись, основанную на показаниях очевидца из Нижне-Озерной. В записи говорится: «Пугачев был так легок, что когда он шел по улице к магазинам[58], то народ не успевал за ним бегом» (IX, 496). Это наблюдение нашло подтверждение в свидетельстве видного вожака восставших, члена пугачевской Военной коллегии яицкого казака Максима Григорьевича Шигаева, который, характеризуя Пугачева, показал, что он отличался «лехкостию походки»^{252}.

В бумагах Пушкина записан подробный рассказ его собеседника из Нижне-Озерной крепости о сержанте Дмитрии Кальминском, служившем секретарем у Пугачева (IX, 496). Но еще месяцев за семь до посещения Нижне-Озерной поэт знал об этом сержанте из документальных источников.

В конце февраля 1833 г. Пушкин получил из Военного министерства два архивных дела Секретной экспедиции Военной коллегии с документами о Пугачевском восстании. В первом из этих дел среди различного рода донесений и распоряжений находилось письмо казанского губернатора генерал-аншефа Я. Л. Бранта, отправленное 3 октября 1773 г. московскому генерал-губернатору князю М. Н. Волконскому. Брант писал о действиях пугачевцев под Оренбургом и сообщал также, что «от проезжающих от Оренбурга партикулярных людей слухи носятся», будто Пугачев некоего «беглого из гарнизона сержанта принял к себе в секретари»^{253}. Свидетельство о нахождении в стане Пугачева столь загадочной фигуры не прошло мимо внимания Пушкина, он внес в свою тетрадь заметку о том, что Пугачев «беглого сержанта принял к себе в секретари» (IX, 619).

Второе упоминание об этом сержанте, свидетельствующее о финале его службы у Пугачева, было обнаружено Пушкиным среди документов второго дела Секретной экспедиции, в «Реэстре убитым от самозванца людям», посланном 25 ноября 1773 г. в Военную коллегию при рапорте оренбургского губернатора Рейнсдорпа. В реестре сообщалось, что среди лиц, казненных по взятии Татищевой крепости (27 сентября 1773 г.), «шестой полевой команды[59] сержант Кальминской удавлен и брошен с камнем в воду»^{254}. И хотя здесь не упоминалось, что сержант Кальминский исполнял обязанности секретаря при Пугачеве, ясно было, что речь шла именно о нем. Пушкин учел сообщение реестра в своей тетради краткой записью: «Серж[ант] Кальминский удавлен и брошен с камнем в воду» (IX, 779). Никаких других сведений о Кальминском Пушкин не нашел в последующих восьми делах Секретной экспедиции, присланных ему из Военного министерства 29 марта 1833 г.

Обнаруженные Пушкиным архивные данные о Кальминском были скудны по содержанию и недостаточны для того, чтобы ввести этот персонаж в «Историю Пугачева». Необходимо было получение новых, более содержательных источников об этом случайном сотруднике Пугачева. И один из таких источников Пушкину удалось найти во время путешествия осенью 1833 г. в Оренбургский край. В Нижне-Озерной станице он встретился со старожилом, рассказавшим ему местное предание о появлении в лагере Пугачева сержанта Кальминского (в рассказе он неточно назван Карницким), о недолгой его службе в секретарях у предводителя восстания и, наконец, о казни его в Татищевой крепости. Тогда-то в дорожной записной книжке поэта и появилась краткая заметка: «Карницкий. Илецкий городок» (IX, 493), сделанная, как полагают специалисты, не Пушкиным, а рукой неизвестного его собеседника. С его слов Пушкин записал подробные воспоминания о Кальминском: «Под Илецким городком хотел он повесить Дмитрия Карницкого, пойманного с письмами от Симонова к Рейнсдорпу. На лестнице Карвицкий, обратясь к нему, сказал: Государь, не вели казнить, вели слово молвить. — Говори, сказал Пугачев. — Государь, я человек подлый, что прикажут, то и делаю; я не знал, что написано в письме, которое нес. Прикажи себе служить, и буду тебе верный раб. — Пустить его, сказал Пугачев, умеешь ли ты писать? — Умею, государь, но теперь рука дрожит. — Дать ему стакан вина, сказал Пугачев. — Пиши указ в Рассыпную. Карницкий остался при нем писарем и вскоре стал его любимцем. Уральские казаки из ревности в Татищевой посадили его в куль да бросили в воду. — Где Карницкий, спросил Пугачев. — Пошел к матери по Яику, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. — Такова была воля яицким казакам! В Озерной» (IX, 496)[60]. Пушкин ввел эти данные, несколько сократив их, в третью главу «Истории Пугачева»: «Пугачев, в начале своего бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого[61], простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча, махнул рукой». Заключительная ремарка рассказчика относительно своевольства яицких казаков учтена Пушкиным в той же третьей главе книги: «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца[62], не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной» (IX, 27).

В 1836 г., два года спустя после выхода в свет «Истории Пугачева», Пушкину удалось приобрести рукопись записок полковника М. Н. Пекарского (IX, 598–616), по-иному освещающих историю Кальминского. Пушкин собирался, как известно, использовать записки Пекарского и другие документальные и мемуарные источники, полученные им в 1835–1836 гг., при подготовке второго издания «Истории Пугачева». Гибель поэта воспрепятствовала осуществлению этого замысла.

Современный исследователь располагает большим арсеналом исторических источников, нежели Пушкин, и может полнее воссоздать «пугачевскую» часть биографии Кальминского, опираясь на протоколы следственных показаний Пугачева, рукописи самого Кальминского и другие материалы.

Дмитрий Николаевич Кальминский был сержантом 7-й легкой полевой команды. В апреле 1772 г. 6-я и 7-я полевые команды вошли в состав карательного корпуса генерал-майора Ф. Ю. Фреймана, который был послан из Оренбурга к Яицкому городку на подавление восставших яицких казаков. В июне того же года, разгромив повстанцев в бою у р. Ембулатовки, корпус Фреймана вступил в Яицкий городок. Зачинщики и активные участники восстания были арестованы и отправлены для следствия в Оренбург. В целях пресечения новых выступлений казаков в Яицком городке расквартировали военный гарнизон в составе двух полевых команд во главе с подполковником И. Д. Симоновым^{255}.

В ЦГВИА удалось найти послужной список Дмитрия Кальминского, составленный 27 августа 1773 г., за три педели до Пугачевского восстания. В списке сообщается, что Кальминскому 21 год от роду, и, следовательно, родился он в 1752 г.; происходит он «из солдатских детей», в военную службу вступил в 1766 г., шесть лет спустя, в январе 1772 г., получил чин сержанта; «по-российски читать и писать умеет». За время службы Кальминский был «против мятежников — яицких казаков в сражении»[63]. Позднее, находясь в гарнизоне Яицкого городка, Кальминский допустил какой-то служебный проступок, что отмечено в списке записью: «За отлучку в непозволенное время с квартиры и за учиненные им, будучи в сей отлучке, непорядочные поступки штрафован тростью[64] и написан в рядовые», но в январе 1773 г. снова произведен в сержанты^{256}.

В середине сентября 1773 г. до Яицкого городка дошли слухи о появлении на степных хуторах беглого казака Пугачева, который, выдавая себя за «императора Петра Третьего», готовил с группой казаков новое вооруженное выступление. Комендант Яицкого городка подполковник Симонов отправил в прияицкие форпосты офицеров и верных казачьих старшин с командами, предписав им разыскать и арестовать Пугачева и его сторонников, разоблачая перед казаками самозванство новоявленного «Петра III». С таким поручением был послан и сержант Дмитрий Кальминский. При отъезде ему была вручена «Публикация» Симонова для обнародования ее среди казаков. В «Публикации» излагалась история похождений Пугачева (первое появление на Яике осенью 1772 г., попытка подговорить яицких казаков к бегству на Кубань, арест в Малыковке, побег из казанского острога в конце мая 1773 г., второе появление на Яике), сообщались его приметы, назывались его сторонники, говорилось о намерении Пугачева захватить Яицкий городок, а «когда воинская команда ево не примет, а сила ево не преодолеет, тогда купно с войском же ехать в Русь и также побудить оную, чтоб из степени доброго порядка и послушания вышла и к нему пристала и, сделавши в России замешательство, коснуться уже и к важной перемене». «Публикация» призывала казаков, чтобы они постарались найти Пугачева и, «поймав, представить, по долгу своей присяги, в комендантскую канцелярию связанного», угрожая вместе с тем строго наказать всех причастных к его поддержке и укрывательству^{257}.

В рассказе современника, записанном Пушкиным, говорится, что Кальминский был задержан пугачевцами под Илецким городком, при этом у него оказались письма от Симонова к губернатору Рейнсдорпу (VIII, 496). По-иному и, несомненно, ближе к истине освещено это событие в записках полковника М. Н. Пекарского: Симонов послал Кальминского к Гурьеву городку (а не к Оренбургу) с «открытым ордером», коим предписывалось, «буде узнает о месте проживания Пугачева, то бы старался поймать», однако сам Кальминский, «не доезжая до крепости Калмыковой, сообщниками Пугачева схвачен и привезен к нему. Пугачев оставил его при себе, письмоводителем» (IX, 600).

Свидетельство Пекарского подтверждается следственными показаниями Пугачева на допросах в Яицком городке и в Москве. Пугачев сообщил, в частности, что его казаки арестовали Кальминского 18 сентября 1773 г. «ниже Яицкаго городка», незадолго до первого приступа отряда восставших к городку, и что Кальминский был послан от Симонова курьером в нижнеяицкие крепости и форпосты и далее до Астрахани^{258}. Пугачев выразительно воспроизвел сцену встречи и разговора с Кальминским. Когда того представили Пугачеву, он осведомился: «Есть ли у него письма и куда он едет?». Кальминский, скрывая правду, ответил: «Я-де еду по форпостам, чтоб стояли караулы осторожно, для того, што-де орда пришла к Яику»[65]. Пугачев сказал: «Ну, коли ты за этим послан, поезжай». Кальминский отправился было в путь, но его подводчик, яицкий казак, предупредил пугачевского адъютанта Я. В. Давилина: «Этот-де сержант государя-та обманул, вить-де он везет указы во все места, чтоб государя-та везде ловить, и называют его не государем, а донским казаком Пугачевым». Кальминского снова представили Пугачеву, и он велел своему секретарю И. Я. Почиталину прочитать отобранные у сержанта бумаги, «в коих было написано, чтоб везде ловить его… и точно сказано о нем, что он — беглой донской казак Емельян Пугачев». Выслушав все это, Пугачев велел «изодрать и бросить» бумаги, а после, обратившись к собравшимся повстанцам, сказал: «Што Пугачова ловить? Пугачев сам идет в город, так пусть, коли я Пугачов, как оне называют, возьмут и свяжут; а коли я государь, так с честию примут в город». «И потом кричал на того сержанта, для чего он ево обманул и не сказал правды, и тот час закричал: «Приготовьте висилицу!», кою и приготовили при глазах оного сержанта. Сержант, кланяясь ему в ноги и плачучи, говорил: «Виноват перед вашим величеством, помилуй, я вину свою заслужу вам». Казаки настаивали на казни: «Што на него смотреть? Прикажи повесить!» Но Пугачев, «слыша, что оной сержант обещался ему служить, да и показался ему человек молодой и что объявил, что он и писать умеет, а как у него был писарь только один Почиталин», сказал: ««Добро, господа казацкое войско, я его прощаю, пусть ево и мне, и вам служить станет», почему вешать его я не велел, а остался в команде Почиталина писарем»^{259}.

В пушкинской записи о Кальминском эпизод у виселицы совпадает с показаниями Пугачева, отличаясь лишь по объему и некоторым деталям описания; следует, впрочем, отметить, что неизвестный собеседник Пушкина ошибочно отнес этот эпизод к более позднему времени и к иному месту — к Илецкому городку.

19 сентября, перед вторым приступом восставших к Яицкому городку, Пугачев приказал «сержанту Дмитрию Николаеву[66] написать еще в войско Яицкое указ, чтоб они одумались и встретили меня, яко великого государя»^{260}, а потом отправил указ в городок с казаком Алексеем Боряновым. В указе, адресованном «регулярной команде» гарнизона Яицкого городка, Пугачев, выдавая себя за «Петра III», призывал рядовых солдат и «чиновных» послужить ему, «законному своему великому государю Петру Федоровичу, до последней капли крови. И, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вас развращают и лишают вместе с собою великой милости моей? придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность». За это Пугачев обещал пожаловать солдат «денежным и хлебным жалованьем и чинами; и как вы так и потомки ваши первыя выгоды иметь в государстве моем будете, и славную службу при лице моем служить определитесь». Тот же, кто «дерзнет сего моего повеления не исполнить, и силою оружия моего в руки моего вер-наго войска получен будет, тот увидит на себе праведный мой гнев, а потом и казнь жестокую»^{261}. Указ демонстрировал не только навыки Кальминского в служебном письмоводстве, но и несомненные его литературные дарования. Позднее Кальминский по приказанию Пугачева составлял указы, посланные в Илецкий городок (20 сентября) и Рассыпную крепость (24 сентября 1773 г.)^{262}. Тексты этих трех указов сохранились в первом «пугачевском» деле Секретной экспедиции Военной коллегии^{263}. Пушкин, проявлявший большой интерес к вышедшим из лагеря восставших документам, обнаружив эти три указа, собственноручно снял с них копии, сохранившиеся в его «архивных» тетрадях (IX, 680, 681, 684–685).

23 сентября 1773 г., три дня спустя после взятия Илецкого городка, Кальминский, воспользовавшись оказией, отправил в Яицкий городок к матери, А. Г. Кальминской, письмо о своей службе у «Петра Третьего»:

«Милостивая государыня, матушка Афимья Григорьевна! По милости всевыщняго создателя, по жалованью великаго государя Петра Федоровича и по вашим теплым и прилежным к богу молитвам жив, здоров, благополучен, одет и не только никакой нужды себе не имею, но и от стола его величества из собственных рук пищу себе довольную получаю, и всегда при нем, великом государе, нахожусь в большой чести, и всеми, по моему мне пожалованному чину, почитаем и любим. Того ради, матушка, обо мне напрасно не печалься и не сокрушайся, а больши молись богу, чтоб вскоре сподобил нас с тобою видеться в благополучии, что и учинится в скором времяни.

Батюшка братец[67], молись с Марьей Васильевной и с Надежинкой о мне богу и ждите к себе в добром здоровье. А притом от нас не бегай, ибо великой государь Петр Федорович за мою службу и годность тебя простит и помилует, и пожалует, и со всеми, кто с тобою, великаго государя истинно ожидать будет.

Всем моим милостивцам и друзьям, и приятелям от меня почитание объявите и скажите, чтоб о жизни моей и благополучии нимало не сумневались, ибо совершенно благополучен.

23 сентября, Илек.

Дмитрей Кальминский.

7-й лехкой полевой каманды порутчику Лариону Кальминскому в Яицком городке»^{264}.

Письмо производит впечатление исполненного верой в то, что Пугачев — не кто иной, как истинный император Петр III. Оно проникнуто благоговением перед «великим государем Петром Федоровичем», гордостью за честь служить среди его приближенных и пользоваться его любовью. Объяснение подобному содержанию письма следует искать, видимо, в том, что оно писалось с учетом возможной его цензуры со стороны пугачевского секретаря Почиталина, и Кальминский не мог сказать всей правды. Для него важно было сообщить родным лишь то, что он жив, здоров и благополучен.

Кальминский писал матери о надежде на скорую встречу с ней и другими родственниками, но надежда эта, как известно, не сбылась. Кальминский был казнен вскоре после взятия Татищевой крепости Пугачевым. В записках полковника М. Н. Пекарского событие это освещено следующим образом. Сержант Кальминский, «бывший у самозванца письмоводителем, начал в крепости Татищевой взятые с Биловым войска[68] уговаривать поймать Пугачева и отвести в Оренбург, о чем на него сделан донос самозванцу и по приказанию его живой зашит в куль и брошен в воду» (IX, 602). Другое освещение этого события дано в пушкинской записи воспоминаний очевидца из Нижне-Озерной: казаки втайне от Пугачева утопили его любимца писаря Кальминского, сделав это «из ревности» (IX, 496)\ Эта версия, принятая Пушкиным в «Истории Пугачева» (IX, 27), полностью подтверждается показаниями самого Пугачева на допросе в Яицком городке. Он на другой день по взятии Татищевой крепости потребовал к себе «писаря Дмитрия Николаева [Кальминского], однакож ево не нашли, а по справке вышло, что яицкия казаки утопили его в воде, для того, что он был дворянин[69], а сих людей они не терпят, и говорили мне: «Как ето, ваше величество, нас-де отбиваете прочь, а дворян стали принимать?»^{265}. Но у Пугачева были основания пожалеть о гибели Кальминского: он потерял в его лице одного из способнейших своих помощников.

На одной из страничек дорсжной книжки Пушкина записан отрывок старинной песни о капитане Сурине (IX, 493), который в сентябре 1773 г. с ротой солдат и сотней казаков пошел из Нижне-Озерной крепости против Пугачева, был разбит им, взят в плен и казнен (IX, 493). Песню о Сурине Пушкин услышал в Нижне-Озерной от старой казачки Марфы Сергеевны Агаповой, о чем говорилось выше. Но возможно, что в числе трех песен пугачевского времени, спетых Пушкину бердской казачкой Ириной Афанасьевной Бунтовой^{266}, жившей в молодости в той же Нижне-Озерной крепости, была и эта песня о Сурине. Эпизод с капитаном Суриным освещен в главе II «Истории Пугачева»: «Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Беловскому комендантом Нижне-Озерной майором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам» (IX, 18). Пушкин прокомментировал этот рассказ в примечаниях отрывком песни о Сурипе: «Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне:

Кем же был капитан Сурин, финал военной карьеры которого увековечил Пушкин? Его жизненный путь удалось воссоздать по архивным документам. В ЦГАДА, в делах Оренбургской секретной комиссии, производившей в 1774 г. следствие, суд и расправу над пленными пугачевцами, нашелся протокол допроса Емельяна Алферова, он был дворовым человеком и денщиком Сурина и участвовал в его противопугачевской экспедиции^{268}. Алферов показал на следствии, что господин его, капитан Петр Иванович Сурин, владел имением в селе Медяны Алатырского уезда, а его жена, Сурина Марина Ивановна, из-за военных действий в Оренбургской губернии не смогла уехать в алатырскую вотчину мужа и жила по-прежнему в Нижне-Озерной крепости^{269}.

Более полные биографические данные о Сурине удалось найти в ЦГВИА в материалах Генерал-аудиторской экспедиции Военной коллегии среди военно-судных дел об офицерах и солдатах русской армии. В этом собрании находится «Дело о секунд-майоре Петре Сурине, упустившем из Илецкой Защиты двух киргиз-кайсаков»^{270}, производившееся в военном суде Оренбургского гарнизона с августа 1771 г. и законченное в январе 1773 г. Сурин обвинялся в противозаконном, «фамильярном обхождении» с правителем Младшего казахского жуза Дусали-султаном. Будучи комендантом военной команды в пограничной крепости Илецкая Защита, Сурин отогнал у казахов 370 лошадей, а затем возвратил их, оставив у себя серого иноходца, седло с серебряной оправой, две узды в такой же оправе, парчовый халат. Кроме того, Сурину вменялось в вину и то, что он по сговору с Дусали-султаном освободил пленного хивинца, получив за это «в презент» десять баранов, а также пытался освободить еще двух пленных в обмен на трех лошадей и десять баранов. На этом последнем деле Сурин и попался: был задержан и избит солдатами сменного караула, после чего доставлен под конвоем в Оренбург и предан военному суду.

На допросе, производившемся 31 октября 1771 г., Сурин показал, что от роду ему 32 года, в службе находится с 12 июля 1751 г., т. е. по обычаю записан в службу в возрасте 12 лет, но фактически начал ее позднее, происходит из российских дворян, имеет патенты на чины прапорщика, поручика, капитана и секунд-майора, ранее не был судим^{271}.

К следственному делу приложена копия послужного списка Сурина. Из списка явствует, что он принадлежал к разряду мелкопоместных дворян, имел во владении шесть крепостных крестьян мужского пола. Под судом, следствием и в штрафах Сурин не бывал; участвовал в Прусском походе российской армии в 1757–1762 гг., сражался в битве под Гросс-Егерсдорфом (19.VIII.1757), у Цорндорфа (14.VIII.1758) и под Пальцигом (12.VIL 1759). В последнем сражении Сурин получил тяжелое ранение: «правая рука выше кисти сквозь пулею прострелена, ис которой костей несколько частей вынято»^{272}.

На следствии Сурин решительно отвергал выдвинутые против него обвинения, отрицал получение каких-либо взяток и «презентов» от Дусали-султана «и в том не священническом увещевании утвердился», хотя против него свидетельствовали сам Дусали-султан и подвластные ему казахи, а также офицеры и солдаты гарнизона Илецкой Защиты. Следствие — ввиду упорства Сурина — явно затягивалось.

А между тем в Оренбургской губернии произошли важные события, которые надолго отодвинули все прочие дела, в том числе и суд над проштрафившимся секунд-майором. В январе 1772 г. в Яицком городке вспыхнуло восстание казаков Яицкого войска. Попытки оренбургских властей заставить восставших выдать зачинщиков и предводителей не увенчались успехом. Тогда по предписаниям Екатерины II и Военной коллегии в Оренбурге в апреле 1772 г. приступили к формированию военного корпуса во главе с генерал-майором Ф. Ю. Фрейманом. Сурин решил воспользоваться представившимся случаем для реабилитации и вступил волонтером (добровольцем) в корпус Фреймана. В мае-июне 1772 г. Он принял участие в походе против казаков-мятежников, которые потерпели поражение в двухдневном бою 3–4 июня у р. Ембулатовки под Яицким городком и вскоре сложили оружие. Корпус генерала Фреймана, где находился и Сурин, расположился в Яицком городке, предупреждая возможность выступления казаков, не смирившихся с поражением восстания.

В августе 1772 г. военный суд в Оренбурге возобновил рассмотрение дела Сурина. В приговоре суда отмечалось, что Сурин «за лихоимство подлежал тяжчайшему штрафу», но так как было установлено, что он взял от Дусали-султана лишь одну лошадь, а вина его в обмене пленных на лошадей точно не была доказана, то определено, отобрав у Сурина патенты на офицерские чины, «написать на год в рядовые». Исполнение решения суда было приостановлено в связи «с откомандированием майора Сурина противу бунтующих яицких казаков»^{273}. По установленному порядку документы следствия и суда по делу Сурина были отправлены в Петербург на утверждение Военной коллегии. В сопроводительном рапорте оренбургский губернатор А. И. Рейнсдорп писал, что хотя, по его мнению, Сурин и подлежит осуждению, но «как он был ныне в Яицкой экспедиции волонтером, оказал доброе свое поведение и к службе усердие», то и заслуживает снисхождения^{274}.

Это мнение было учтено Военной коллегией, которая 30 января 1773 г. вынесла определение о минимальном наказании Сурина: «отобрав на секунд-майорский чин патент, написать в капитаны»^{275}. Сурин отделался понижением в воинском звании на один чин — понятная милость к офицеру-дворянину. А вот рядовые солдаты Субботин, Игнатьев, Зимин и Назаров, которые, исполняя устав караульной службы, задержали Сурина при свершении им преступного деяния, оказались без вины виноватыми и тем же решением Военной коллегии приговорены были к тягчайшему истязанию. Всех четверых солдат за то, что они, «презря свою должность и почтение своему командиру, не только майора Сурина ругательски били, но, связав, привели на гауптвахту», приказано «прогнать шпицрутенами через 500 человек по 10 раз». Пять тысяч ударов каждому! После такого истязания человек становился инвалидом, а в большинстве случаев погибал.

Весть о жестоком истязании четверых солдат Илецкой Защиты, несправедливо наказанных по вине Сурина, обошла гарнизоны Оренбургской губернии. И когда несколько месяцев спустя, 25 сентября 1773 г., капитан Сурин попал в руки восставших^{276}, солдаты, служившие в его команде, не стали просить яицких казаков и Пугачева о помиловании их командира. И кара, постигшая Сурина, была справедливым возмездием за его прошлые деяния (в том числе и за участие в карательной экспедиции генерала Фреймана) и за выступление против Пугачева.

Пребывание в Нижне-Озерной обогатило Пушкина впечатлениями о жизни глухой приуральской крепости. Большинство из услышанных им рассказов казаков-старожилов получили отображение в «Истории Пугачева». В них было запечатлено отношение народа к событиям грандиозного движения и к его предводителю — Емельяну Пугачеву.

Из Нижне-Озерной путь Пушкина пролегал на запад, вдоль правого берега Урала, через крепость Рассыпную и прибрежные казачьи форпосты к Уральску, который в официальных бумагах обозначался как «начальное гнездо бунта» (IX, 645)^{277} — место, где в сентябре 1773 г. Пугачев и его сторонники подняли казаков на восстание.