Наследие последнего тамплиера. Кольцо

ГЛАВА 48

На следующий день я поняла, что все кончилось. Ориоль исчез в предыдущий вечер, не пожелав мне доброй ночи. Возможно, он опасался, что я последую за ним в его спальню. Я спустилась пораньше к завтраку, надеясь увидеть Ориоля, но Алиса сказала, что он уже позавтракал и ушел. Какая жалость! Мне пришлось вступить с ней в разговор и отвечать на многочисленные вопросы, которые остались без ответов во время вчерашнего ужина. Эта женщина была крайне любознательна. Я, разумеется, утаила от нее то, что произошло между нами в пещере. Но Алиса, которую считали ведьмой, кажется, обо всем догадалась. Возможно, этому способствовал унылый тон моего рассказа. В какой-то момент у меня навернулись на глаза слезы, и я ушла к себе, сославшись на головную боль. Но обмануть Алису не удалось. Неужели я так мало значила для Ориоля, что он даже не явился проводить меня?

Я поняла, что пора собирать чемоданы. Я открыла шкаф, почти желая, чтобы они исчезли, но чемоданы были там. Увидев их, я всхлипнула и повалилась на кровать. Это был конец. Авантюра с сокровищем завершилась. Любовь умерла в подводной пещере, и только синяки не позволяли мне думать, что это был сон. И тут я заметила, что кто-то, наверное ночью, оставил на моей тумбочке две старые виниловые пластинки. На одной был «Путь на Итаку», а на другой песня Жака Бреля. Я задрожала. О Боже! Эти пластинки слушал Энрик перед смертью! Кто их там оставил? Ориоль, Алиса?

Наверное, Ориоль. Это было послание мне. Урок путешествия, опыт поиска. Именно об этом шла речь. Я не усвоила урока. Главной целью было движение, а жизнь — целью конечной. Мне с большим трудом удалось принять это.

Когда я поселилась в этой комнате, меня удивило то, что, кроме современного музыкального центра, в ней стоял еще и старый проигрыватель для виниловых пластинок. Он был автоматический, и я поставила обе пластинки. Проигрыватель работал превосходно, и я легла на кровать, чтобы послушать. Очень хотелось найти смысл в той авантюре, значение, которого я никак не могла уловить. Я прижала к себе конверты от пластинок и, вытянувшись на кровати, закрыла глаза. Фоном для музыки служили звуки ветра и моря. Передо мной возник мысленный образ обширных зарослей посидонии на белом песке Табарки, а среди них стайки рыбок, чьи бока, освещенные солнцем, отливали золотом и серебром. Море, спокойное и приятное поначалу, стало бурным в последние дни. Я вновь проникла в пещеру и опять встретилась с Ориолем, который лежал на полу. И все началось снова. Об этом шла речь? Нет? О том, чтобы ловить момент? И вспоминать его потом. Всегда, постоянно, всю жизнь. Как первую любовь. Шторм, соль, первый поцелуй.

Но советовался ли с кем-нибудь Константин Кавафис, поэт и мудрец, относительно практики carре diem, которая приносит потом сердечную боль? Думаю, всхлипывать я перестала, только заснув.

И снова сон.

— Полиция. Говорите, — произнес энергичный голос.

— Добрый день, — ответил я.

Я словно окаменел, превратился в сгусток эмоций, у меня сдавило горло, но я был полон решимости прожить оставшиеся минуты со всей доступной мне интенсивностью.

— Добрый день. Говорите же, — настаивал полицейский.

— Я собираюсь застрелиться. — Последовала тишина, и я постарался представить удивленное лицо молодого полицейского.

— Что? — пробормотал он.

— Я сказал, что собираюсь покончить с собой.

— Вы это всерьез?

— Разумеется, — улыбнулся я. Меня забавляла растерянность этого парня. Похоже, он забыл пункт устава, толкующий о том, как вести себя с самоубийцами.

— Но почему? Почему вы хотите покончить с собой? — В его голосе звучала тревога.

Я выдохнул клуб дыма от сигары «Давыдофф». В тот солнечный весенний день из моего кресла, через настежь открытые двери балкона, были видны темно-зеленые листья платанов. Как и в прежние годы, я радовался прозрачному воздуху, щебету птиц и возвращению природы к жизни.

Жак Брель пел свою прощальную песню:

Прощай, Эмилио, я умираю. Трудно умирать весной, знаешь?..

Да, в такой день, когда в старой Барселоне все дышит жизнью — голуби, бриз, деревья на бульваре, гуляющие там люди, — умирать трудно.

Но тот день был днем моей смерти.

— Я отправил на тот свет четверых.

— Что?!

— То, что слышите. Убил их, застрелил.

— Черт побери! — воскликнул полицейский и, помолчав, добавил: — Хватит шутки шутить. Я не верю вам.

— Даю слово.

— Тогда скажите, где и когда это произошло, чтобы мы могли проверить.

— Несколько дней назад, а сейчас нет времени на проверку. И кроме того, если я расскажу все, ваша работа покажется вам слишком скучной.

— Нет, вы не хотите умирать. — Молодой человек, видимо, взял себя в руки. — Вы звоните, чтобы попросить о помощи. Если бы вы действительно хотели убить себя, то уже давно сделали бы это.

— Я звоню для того, чтобы вы никого не обвиняли в моей смерти, — сказал я, а сам подумал, что звоню, возможно, потому, что нуждаюсь в собеседнике — умирать в одиночестве не хотелось. Я отпил глоток коньяка, и мой взгляд остановился на картине Рамона Касаса. Мужчина и женщина из буржуазной каталонской семьи конца девятнадцатого века. Оба в белых летних костюмах, они пьют прохладительный напиток под виноградной лозой. Это мои дед и бабка. Они были красивыми. Игра переливающихся пятен света, тени, пастельные, мягкие тона. — Это разумнее, чем писать записки, — добавил я.

— Назовите ваше имя и адрес. Давайте поговорим. В каком бы сложном положении вы сейчас ни находились, уверен, что из него есть выход.

Я задержался с ответом, слушая в последний раз песню, которую мог слово в слово повторить по памяти.

Хочу, чтобы смеялись, Хочу, чтоб танцевали, Когда меня будут опускать в могилу…

— Энрик Бонаплата с бульвара Грасия, — наконец ответил я. — И если вы поторопитесь и спешно направите наряд, то напротив улицы Яблоко Раздора услышите выстрел. — Потом ласково спросил: — Сколько тебе лет, мальчик?

— Двадцать.

— Какого цвета у тебя глаза?

— Что вам это даст? Почему вы спрашиваете?

— Чтобы продолжить разговор с тобой. Вы разве не попытаетесь отследить, откуда я звоню? Так какого они цвета?

— Зеленые.

— Хм… — Я снова затянулся сигарой и представил себе красивого мальчика с кошачьими глазами. Вполне подходящее дополнение к бокалу коньяка и сигаре.

— Зеленоглазый мальчик, ты видел, как умирает человек?

— Нет.

— Так вот, сейчас ты услышишь это.

— Подождите!

— Живи долго и счастливо, дружок. Извини, что прекращаю разговор, но разговаривать с полным ртом неприлично.

— Подождите, подождите минутку!

Я положил телефонную трубку на столик рядом с дымящейся сигарой и прислушался:

Трудно умирать весной, знаешь? Но я уйду к цветам с миром в душе…

Мира в душе, о котором пел Брель, я не чувствовал; в моей груди бурлили эмоции, а в уме — образы минувшей жизни. Но я должен был сделать это ради своей семьи, ради чести. Я посмотрел на картину Пикассо, висевшую на стене: окно, выходящее на средиземноморский населенный пункт, возможно Барселону. Вид с возвышенности — дома, пальмы, буйная зелень… и море…

Сделав последний глоток коньяка, я задержал его во рту, посмаковал вкус и запах. Потом вставил холодный ствол револьвера в рот, направив его в нёбо. Увидел двух молодых парней: один из них был мертв, другому предстояла долгая жизнь — это был мой сын Ориоль. Бог мой, помоги ему пройти через это! Сделал глубокий вдох. Мне хотелось, чтобы мои глаза, смотрящие на бульвар, до предела наполнились светом этой неуемной силы — энергией жизни, весны. Это должно стать последним образом.

Молодой полицейский Кастильо, услышав по телефону звук выстрела, вскочил со стула. Голуби на бульваре взлетели, все сразу, соединившись в стаю, похожую на облако, словно они ожидали выстрела. Прохожие встревоженно посмотрели на красивый дом в стиле модерн с настежь открытыми дверями балкона.

Я открыла глаза и посмотрела на потолок. Жак Брель пел следующую песню. Я вскочила. Опять! Это снова произошло! Мало того что я подавлена из-за Ориоля, это проклятое кольцо заставляет меня снова и снова видеть историю смерти! Охваченная гневом, я сняла с пальца кровавое кольцо и положила его рядом с обручальным на ночной столик. Не понимала, какое из них тяжелее.

Потом я нашла Алису, рассказала ей о том, что со мной случилось, и она отвела меня в свой кабинет. Там, глядя на залитый солнцем город, я поведала ей все.

— Это избавит тебя от дурных впечатлений. — Алиса предложила мне коньяк и внимательно посмотрела на меня.

— У него… — пробормотала я после первого глотка. — У него вкус коньяка из моего сна.

— Да. Я пью тот же коньяк, что и Энрик. — Почувствовав себя подопытным кроликом, я поднялась, чтобы уйти. — Прости, — сказала она, — это не нарочно, я ни о чем не догадывалась, пока не увидела твоего лица. — Я не верила ей и стояла у двери, решая, уходить или нет. Алиса встала и, взяв меня за руку своей теплой и большой рукой, напоминавшей руку ее сына, посадила меня в кресло. — Сожалею, дорогая, — заговорила она своим глубоким голосом. — Останься со мной, и я расскажу историю, которая интересует тебя. Ты заслуживаешь этого.

Я напряженно ждала, опасаясь, что она снова выкинет какой-нибудь номер. Но тут Алиса начала рассказывать:

— Ты наверняка знаешь, что Энрику не нравились женщины, а мне — мужчины. Мы объединились из-за семейных связей и потому, что хотели иметь ребенка, а в те времена это был единственный возможный путь. Каждый из нас жил своей жизнью, но мы оставались друзьями. Ориоль оказался достойным этих усилий. — Алиса улыбнулась. — Не правда ли? Он поразительный мальчик, — продолжала она, не дожидаясь моего ответа. — И если у тебя еще есть какие-то сомнения, то он — гетеросексуал. В конце концов, — покорно вздохнула она, — никто из нас не совершенен. — И снова улыбнулась. — Мы с Энриком многое рассказывали друг другу, и он добился изменения устава ордена тамплиеров, чтобы в него приняли и меня. Орден основал его дед и твой прадед; они были к тому же масонами. Однако когда появился Арнау со своей историей о триптихе и сокровище, все усложнилось. Энрик был романтиком, и возрождение традиции тамплиеров стало его страстным увлечением. Представь себе, какие чувства овладели им, когда он узнал о сокровище. Это превратилось в навязчивую идею. Именно тогда и возник спор с семейством Буа. Энрик также добился, чтобы в орден тамплиеров приняли Мануэля, его тогдашнего партнера, которого он безумно любил. Их объединял обет тамплиеров. — Алиса посмотрела на меня, словно пытаясь угадать, известно ли мне об этом обете. Я понимающе кивнула. — Когда Мануэля убили, Энрик впал в отчаяние. Помню, как безутешно он плакал, вот здесь, в кресле, в котором ты сейчас сидишь. Опасаясь, как бы не произошло что-то страшное, я умоляла его успокоиться. Меня удивило, когда несколько дней спустя он сообщил мне, что убил четырех человек и Мануэль отомщен. Твой крестный не был профессиональным убийцей. Ему, по-видимому, просто повезло.

Ничего не ответив, я подумала о том, что эта часть известна мне, как никому другому.

— Но полиция начала сжимать кольцо вокруг него. Многие знали о враждебных отношениях Энрика и его конкурентов, знали и о его дружбе с Мануэлем и о жестокой расправе с ним. Одно время я перестала получать известия об Энрике, а полиция звонила и даже приходила сюда, чтобы допросить его. Ордера на арест у них не было, но стало очевидно, что они подозревают его. Энрик ничего не рассказывал мне о том, что делал в эти дни, но думаю, он безуспешно искал сокровище. Однажды вечером Энрик пришел домой, поужинал с нами, поговорил с Ориолем, а когда тот лег спать, мы поднялись сюда, чтобы выпить коньяку. Он попросил меня погадать ему на картах. Я согласилась. Когда-то меня развлекало это. Но в тот вечер с первых же карт сложилась комбинация смерти. Прямо на Энрика смотрела смерть со своей косой. Послание было совершенно ясным, но я сказала ему, что знаки противоречивы. Он лишь молча посмотрел на меня. Я перетасовала карты, потом дала перетасовать и снять ему. Меня затрясло, когда выпало примерно то же самое. Череп улыбался Энрику. Встревоженная, я собрала карты и молила Бога, чтобы в третий раз выпали другие. Та же комбинация! Как упрямы карты, когда хотят сказать тебе что-то! Я не плакса, но когда собрала эту чертову колоду, на глаза мне навернулись слезы. Я не знала, что сказать, и мы посидели молча. Энрик отхлебнул коньяка, улыбнулся мне, просил не брать все это близко к сердцу. Он считал, что карты не врут и что он скоро умрет. При этом Энрик казался очень спокойным. Признался, что у него СПИД и он начинает чувствовать симптомы упадка сил. В те годы лекарства от этого недуга не было, а медицина не могла обеспечить пациенту приличные условия существования. Энрик рассказал, что по его следам идут полиция и мафия, занимающаяся контрабандой произведений искусства. К мафии принадлежало и семейство Буа. Они угрожали похитить Ориоля или причинить ему вред. Энрик заявил, что не собирается умереть в тюрьме или жить на свободе с револьвером под подушкой. Если им будет некого шантажировать, Ориоль избавится от опасности. Полагаю, что именно тогда Энрик задумал для вас эту последнюю игру с сокровищем. — Подумав, Алиса продолжила: — Энрик был человеком строгих принципов. Он жил и умер в соответствии с выработанной им самим жизненной позицией и в свойственной ему манере. Думаю, что он жил в полном согласии с самим собой.

Алиса с тоской посмотрела на город и отпила коньяк. Я размышляла о том, что произошло несколько лет назад.

— Когда Энрик жил в этом доме, он занимал мою нынешнюю комнату? — спросила я.

— Да.

— Это ты положила мне на тумбочку эти пластинки?

— Да.

— Хотела, чтобы со мной случилось то, что случилось? — Надеюсь, в моем голосе не прозвучало ничего, кроме любопытства.

Алиса молчала и, потягивая коньяк, смотрела на город. Потом спросила меня:

— Ведь он умер в мире с собой, правда?

— Да, — солгала я.