Настоящая принцесса и Летучий Корабль

Да и не послесловие это вовсе. Раз начавшись, истории не кончаются, так и у этой сказки есть не только «во время», но и «до» и, надеюсь, «после». Можно, конечно, сказать, что этот эпизод — начало большой редингленской истории, но ведь все наверняка началось гораздо раньше…

Ваша Александра Егорушкина

Парк

— Простите, что вмешиваюсь в ваши сны.

Скрипачи, просыпаясь в семь утра в трамвае тридцать шестого маршрута, сначала проверяют, стиснута ли левая рука на ручке футляра с инструментом, и уже потом открывают глаза, отчего в пустом — воскресенье — трамвае на мгновение вспыхивает ослепительно голубой свет. Женщина, стоявшая над ним, была бы удачным продолжением любого сна. Из-за её спины били солнечные лучи. Он не мог как следует рассмотреть её лица, но волосы у неё были рыжие.

— Простите, что вмешиваюсь в ваши сны, — повторила она с улыбкой, — но своего нечасто встретишь.

— Здравствуйте, — робко сказал скрипач, чуть поёжившись — то ли от осеннего холодка, то ли от её взгляда. — Садитесь, пожалуйста, — спохватился он, вскакивая и спросонья не сразу сообразив, что в трамвае больше никого нет. Дама, чуть заметно усмехнувшись, медленно опустилась на сиденье напротив и медленно закинула ногу на ногу, продолжая глядеть ему в глаза — сначала сверху вниз, потом снизу вверх. Семнадцатилетний скрипач покраснел и тоже сел на место.

Просвеченный солнцем трамвай вырвался за черту города, прибавил скорость и теперь бойко дребезжал вперед, вперед, к заливу. Обычно скрипач ехал на нём дальше, на работу, на часовой завод. Сегодня ему надо было выходить раньше, у Володарской.

— Нет-нет, я вам не снюсь, — произнесла она, прежде чем он успел хоть что-то сказать. Голос у неё был низкий, хрипловатый. Такие голоса скрипач слышал в трофейных фильмах. И таких женщин он там тоже видел — среди чёрно-серых теней на экране. «Голубой ангел». Только ей к тому же было за пятьдесят. И она никак не могла выйти из фильма и оказаться в дребезжащем трамвайчике, мчащемся к Стрельне. Она вообще была не отсюда. И оттого, что она каким-то образом очутилась здесь и теперь сидела напротив него, скрипачу показалось, что он проснулся в какую-то другую реальность. Нет-нет, все было то же самое: и трамвайчик, и блеск рельс, и ветер, который влетал в неплотно прикрытое окно и гонял по пустому вагону какую-то бумажку. Но мир за стеклом будто протерли влажной губкой. Охра, краплак, лимонный кадмий, кармин шелестели по обе стороны дороги, голубой ветер рвался в окно, рыжий солнечный свет плясал по стеклам. Он не выдержал и прикрыл глаза рукой от солнца.

— А вот этого вам делать совсем не нужно. Вы можете смотреть на солнце и так. Причем двумя глазами сразу.

Ничего не понимая, он почему-то послушался — её нельзя было не послушаться — и проверил. Левый, правый, оба сразу.

Он увидел яркий круг на почти черном фоне. Вздрогнул. Помотал головой. Солнечная ночь. Сверкающая луна. Сны…

— Что это? — у него пересохли губы. — Откуда вы…

— Откуда я что? Откуда я знаю? Откуда я взялась? По порядку? — Дама улыбнулась, как учительница младших классов. — А мне вот интересно, откуда взялись вы…

— С Петроградской, — почему-то ответил он.

— Что у вас с рукой? — спросила она.

Скрипач переложил футляр из левой в правую.

— Сломал летом, — с трудом сказал он. — Вот надо разрабатывать.

— Левая рука для скрипача… — вздохнула дама. — Это ведь трагедия.

— Драма, — упрямо ответил скрипач. — Дома уже все воют от моих упражнений. Ничего, справлюсь.

— А летать не мешает?

— Что?

— Летать не мешает? Zu fliegen, to fly, volare, skraidyti, lentaa, voler, наконец? Flehen?

— Так, — сказал скрипач после паузы. — Кажется, у нас с вами все серьёзно. Нет, я не летаю.

— Что, правда? — восхитилась дама, сверкнув позеленевшими глазами. — Вы не летаете? Mein Gott, как интересно!

Скрипач снова переложил футляр из правой в левую.

Что-то давно трамвай не останавливался.

— Послушайте, — говорила тем временем дама, — нет, послушайте, вы правда никогда не пробовали? Нет-нет, не может быть, не верю… Послушайте, вы сейчас очень спешите?

Скрипач помотал головой, чтобы стряхнуть наваждение. Он действительно не спешил. В кармане ковбойки тихонько дремал ключ от пустой дачи одного приятеля, где от скрипичных упражнений никто не взвоет.

— Прекрасно, — сказала дама, — превосходно. Любители вы Стрельнинский парк осенью?

Скрипач оторопел окончательно.

— Да, — буркнул он.

— Тудум-тудум, — сказал трамвай, притормаживая.

Скрипач взглянул в окно и понял, что его остановку трамвай проехал, и не подумав остановиться. Как и все прочие остановки, начиная с Автово.

— Выходим, — скомандовал он, и двери открылись.

Порыв ветра швырнул им под ноги желтые листья. Ветер принес странную смесь запахов — прелой горечи, дыма, балтийской соли. Ветер пошевелил её дымчатый шарф. Скрипач почувствовал запах духов, теребящий, льнущий, сладкий.

Они молча перешли шоссе. Ветер с шорохом гнал листья по шершавому асфальту, кружил, крутился, останавливался, начинал с начала. Небо затягивали серые облака.

— Направо? Налево? Прямо? А, всё едино, — сказал скрипач, потому что не знал, что ещё сказать, и они медленно двинулись по аллее вдоль пруда. Она ступала по мокрой гравиевой дорожке мягко и беззвучно, а он шёл рядом по самой кромке пожухлой травы и смотрел прямо перед собой, не в силах взглянуть ей в лицо.

— Вы напрасно это делаете, — мягко сказала она. — У таких, как вы, с боковым зрением всё хорошо. Вы же меня прекрасно видите, правда?

— А вы летаете? — спросил скрипач, резко повернувшись и глядя ей в глаза. Серо-зелёные и прищуренные. На солнце набежала легчайшая тень.

— Нет, — сказала дама. В следующий миг по рыжим листьям скользнул узкий оранжевый зверёк. Скрипач нагнулся и подобрал с дорожки дымчатый шарф. Лиса обернулась и села, глядя на него насмешливыми серыми глазами.

— Вот так примерно это и делается, — сказала дама, приближаясь. — Вы меня поняли или показать ещё раз?

— Ещё раз показать обязательно, — ответил скрипач. — Я понял.

— Вы позволите пока подержать вашу скрипку? — спросила дама, протягивая руку.

Поколебавшись, он разжал левую руку. Дама осторожно взяла у него футляр.

— Это, право, последнее, что вам мешало.

Он поднял голову и посмотрел в небо. Оно было графитово-серое, свинцово-серое. Там летают. По серому небу потянулись серые слоистые тучи, и он вдруг понял, что видит мир в чёрно-белом. Цвета исчезли. Левая рука перестала болеть. Интересно, намокают ли перья в дождь?

Мелькнули ветки, совсем рядом перешепнулась листва. Аллея стремительно ушла куда-то вниз. Небо. Небо. Небо. Там летают.

Он летел.

Мир накренился набок. Парк остался далеко внизу.

Пустота. И стремительные реки и водовороты воздушных потоков. Вверх. Вниз. Он купался в них. Он парил. Вверх. Вниз. Вперед. Небо, как много неба. И море вдали. Да нет, совсем близко!

Внизу блеснуло длинное зеркало реки и там, в тёмной воде, он увидел отражение огромной ушастой птицы с распростертыми крыльями. Я промчался слишком быстро. Вернуться.

Взглянуть ещё раз. Снова птица в тёмном зеркале, подёрнутом палой листвой.

Где-то далеко внизу было переплетение ветвей, и женская фигура на аллее, казавшаяся отсюда совсем маленькой. Она смотрела вверх. И ему вдруг захотелось вернуться.

Ниже. Ниже.

Он почувствовал холод ветра. И слабую боль в руке.

— Ну вот, — удовлетворённо сказала дама. — Я так и думала. Филин.

— Это фамилия моя такая, — с трудом сказал скрипач.

— Правда?

— Уху. Филины мы. Получается, что всё.

— Да что вы говорите? И никто из вас этого не знает?

— Мне никто никогда ничего такого не говорил.

— В немецком было бы достаточно одного отрицания…

— Тьфу. — Скрипач помолчал. — Что же мне делать-то теперь?

— Не говорите родителям, — усмехнулась дама. — Возраст, знаете ли, им это может быть трудно. У вас есть братья и сестры?

— Нет.

— Значит, вы один такой. Филин, надо же…

— Это и называется оборотень? Это вы и… увидели?

— Именно-именно, да-да. Только, знаете ли, этим-то дело не ограничивается…

— Вот, значит, как… — Он невольно поёжился. Ветер был холодный. Странно, а там, наверху, этого совсем не ощущаешь…

— Пойдёмте. — Она вернула ему скрипку. — Если вы захотите, теперь многое изменится. Надо только к себе внимательно прислушиваться и принюхиваться. И тогда, возможно, не только часовой завод останется далеко внизу, но и даже и консерватория исчезнет за горизонтом. Хотя сейчас, вы, конечно, в это не верите.

Он ничего не сказал. Она была абсолютно права. Но, чёрт возьми, про часовой завод-то она откуда узнала?

— Если же станет совсем плохо, — продолжала она, — а в какой-то момент плохо станет, можете мне поверить, — то запоминайте: есть такое место, куда можно прилететь. А приплыть и приехать нельзя. И называется оно, — пауза, — Амберхавен. — Она выдохнула это слово, как сигаретный дым. — Это на Северном море.

— Янтарная гавань, что ли? В Северном море янтаря нет, — зачем-то сказал Филин.

— Вы уверены? — Она подняла руку — как для поцелуя. — Смотрите, вот. — На узкой руке рыжел перстень из слоистого, дымчатого янтаря в потемневшей серебряной оправе.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — вырвалось у него. — Что же мне теперь делать?!

— Простите меня, — сказала она, — но я твёрдо уверена, что нельзя вам здесь оставаться. Вы сюда ещё вернетесь, но сейчас…

— Родители, — пожал плечами Филин.

— Тоже мне проблема! Поезжайте целину осваивать! И возвращайтесь домой в отпуск!

— Но вы-то…

— Mein Gott! Я же тоже в гостях у родственников, смешная вы птица!

Молчание. Шорох ветра в листьях.

— А на каком языке там говорят? — неожиданно для себя спросил Филин.

Она улыбнулась. Филин не успел сообразить — то ли в этой улыбке было такое сияние, то ли просто в этот момент тени на аллее расползлись и сквозь ветки щедро хлынул солнечный свет.

— Значит, полетите. Ну, у вас же неплохой немецкий. Тогда зеенландский будет у вас в кармане через две недели. Это ведь такой потраченный молью немецкий. Не без скандинавских обертонов.

— Уху, — кивнул он, уже совершенно не задумавшись, откуда она знает про неплохой немецкий, которого он вообще-то сильно стеснялся — ясно почему.

— Теперь слушайте, — она подняла палец. — Лететь нужно на Полярную звезду. Никуда не сворачивая. — И умолкла.

— И всё?

— И всё. Не волнуйтесь. Вам там обязательно понравится. Там оказываешься, и сразу становится всё хорошо. Абсолютно неагрессивная среда. — Она вновь сверкнула улыбкой и глазами. — Масса прелестных подробностей жизни. Вообразите себе, например, бар «Жабы и Богданович». А климат почти такой же, как в Петербурге, и морем пахнет, и ветер, и дожди, и метели. Так что погодной ностальгии у вас точно не будет. Да и вообще, я полагаю, вам там скучать просто не удастся.

— Спасибо, — смущенно сказал Филин.

— За что? — Она подняла брови. — Мне ведь тоже когда-то рассказали все, что нужно.

— Всё равно спасибо.

Ну вот, теперь я за вас совершенно спокойна.

В отдалении послышались голоса, особенно отчётливые в прозрачном утреннем воздухе. Филин закрутил головой. Кому это понадобился парк в такую рань?

А когда он обернулся, по рыжим листьям проворно скользила прочь рыжая лисица. Мгновение — и она исчезла.

«Я даже не попрощался. Я даже не знаю, как её зовут. Я даже…» — Он шагнул вперед. Потом остановился. Поднял голову и посмотрел в небо. Левая рука по-прежнему сжимала ручку скрипичного футляра.