Наташа и Марсель

Глава десятая Варшава — Берлин — Париж

Дорогу от Минска до Берлина Александра Михайловна и Елизавета Ивановна своей памятью воспринимали по-разному: одна проехала ее в невольничьих вагонах, меняя концентрационные лагеря. Другая в боях отвоевывала, освобождала километры белорусских, польских, немецких земель.

А красные следопыты Рязани готовились к встрече с польскими ветеранами, и вагон звенел их голосами, их песнями.

В Бресте гвардии лейтенант Алексеева договорилась с гвардии сержантом, а ныне директором автобазы о выделении автобуса, и за два с половиной часа стоянки поезда красные следопыты и Александра Михайловна успели побывать в Брестской крепости, недалеко от которой Елизавета Ивановна получила свое очередное ранение.

С варшавской стороны вокзала, уже по зауженной европейской колее, поезд выехал на мост через Буг, и пионеры прощально помахали Брестской крепости, своему пограничнику в зеленой фуражке, а потом весело поприветствовали и польского пограничника.

На первых же километрах заграничного пути время «отскочило» на два часа назад. За окном проплывали деревни, поселки, хутора. Дома в них чаще всего двухэтажные, из светлого кирпича и обязательно с балконами. Старинных построек для множества костелов, наверное, не хватало, и часть из них размещалась в современных зданиях, но только с католическим крестом наверху. Непривычно удивляли глаз небольшие «лоскуты» частных полей.

Пятнадцатый скорый спешил к Варшаве. «Еще Польска не сгинела, поки мы жиеми», — дружно пели красные следопыты.

У соседнего окна в коридоре учительница истории наставляла быстроглазого мальчугана:

— Когда будешь рапортовать, говори с выражением и не торопясь. Давай еще раз повторим: «Мы, пионеры орденоносной Рязанщины, рапортуем вам, дорогие наши ветераны прославленной дивизии имени Тадеуша Костюшко…»

Александра Михайловна подумала: «А Ян уже, наверное, собирается на вокзал, меня встречать… Если может еще ходить… Они увидятся первый и последний раз, потому что Ян безнадежно болен. И — знает об этом. Достойно готовясь встретить неизбежное…»

…Как всегда, в июле Ян Долговский приезжал в Минск. На этот раз — попрощаться со своими партизанскими однополчанами и своими партизанскими местами. «Быць Ойчизне верным. А коханцэ — сталым…» {32}

Останавливаясь у Деминых, он подружился с их сыновьями, а потом, через годы и десятилетия, любил возиться с внуками.

В машине Демина Ян опять ездил в Смолевичский район, трудно поднимался ступенями кургана Славы, часами смотрел с его площадки в распахнутые лесные дали, бродил по ведомым только ему тропам воспоминаний. Возвращался отрешенным, погруженным в себя, а однажды спросил:

— Ты счастлив, командир, а память? Дает она тебе спать?

— Намаюсь на работе, сплю как убитый, — признался Демин. — А выскочу из повседневной текучки, минуты свободные появятся — опять возвращаюсь в войну, молчим тогда с Валентиной…

— А мертвые не молчат. Слышишь, Командир?

— Слышу, Ян.

— Десятки годов я слушаю по ночам, как стонет мое одиночество. Помнишь свадьбы — твою и мою?

Ян посветлел лицом и продолжал:

— Был май, мы были живыми после карательной операции «Драуфгенгер». Цвела весна зеленых берез, солнца и воды, и мы были таки сченстливы, как можно было иметь счасце на той пшеклентей {33} войне. Ты помнишь, Командир: как полагалось невесте, Елена имела в руке свадебный букет, и сченстливу половину букета дала Валентине. Тот букет…

— Белой персидской сирени, — уточнил Демин. — Шикарный букет, и крупная на нем роса. Уже припекало солнце, а роса такая крупная — не высохла.

— То как будущие слезы, Командир. Когда бы человек ведал свою долю…

…В то майское утро, деликатно постучав, в землянку Демина ступила Елена с букетом в руке. За ней последовал Ян. Кивнув на девушку, он взволнованно заговорил:

— Пан командир — прошу прощения, товарищ командир — я хце взёньсць йо за жонэ…

— За что взять? — переспросил Демин.

Елена диковато сверкнула глазами:

— Жениться на мне Ян хочет, а вы, товарищ командир отряда, какой-то непонятливый, соображаете туго.

— А ты как, согласна?

— Любовь у нас, товарищ командир…

— Ну а я тут при чем?

— Если жениться, так нужен загс…

— Або ксёндз, — подсказал Ян.

Демин пожал плечами:

— Да где ж его возьмешь, этот самый загс? Погоним фрица, вернутся наши, будет и загс, а насчет ксёндза — комсомолка ты у нас, Елена, так что ксёндз отпадает.

— Кто у нас главная власть в отряде? Командир! Наш отец и мать, судья и повелитель. Значит, вы, товарищ командир, будете для нас еще и загсом, — Елена с доброй усмешкой глянула на Яна, — и этим… ксёндзом. Выдайте нам бумагу с печатью, что так, мол, и так, согласно взаимной любви и советским нашим законам являемся мы с сегодняшнего дня мужем и женой.

— Печати у меня нет… — Демин уважительно посмотрел на жениха и невесту: — Это кто же из вас о такой женитьбе первым сообразил? А я вот решиться не мог, спасибо вам, добрые люди — надоумили. Давайте заберем и мою Валентину, двумя парами жениться — оно как-то сподручнее.

Позвали Валентину, и Елена отдала ей половину своего букета. В штабной землянке командир бригады чистил оружие.

— По какому делу пожаловали? — удивился Тарунов.

— Пришли вот… Согласно законам… Оформить. — Демин запнулся и умолк.

Тарунов перестал протирать пистолет, вскинул брови:

— Ну чего мнешься, как бедный жених перед выпившим попом?

— Мы комсомольцы, — обиделась Валентина. — Поп для нас не подходит.

К Демину вернулась уверенность, и он заключил:

— А загса поблизости нету, поэтому благословите наш брак вы, товарищ комбриг.

Минуту Тарунов растерянно молчал, затем рубанул ладонью воздух:

— Благословляю! С нынешнего дня, Иван и Валентина Демины, Ян и Елена Долговские, согласно нашим советским законам объявляю вас мужем и женой. Живите, дорогие, счастливо, в миру и согласии! А главное — долго живите!

…Отгрохотав по мосту через величавую широкую Вислу, пятнадцатый скорый приближался к вокзалу Варшава Всходня. Отчеканивая слова, будто шли в солдатской колонне, красные следопыты пели польскую строевую-лирическую: «Чье-то сердце загрустило. Знать, оно любить хотело. Налилось оно тоскою. Вслед за войском полетело…»

Состав плавно замедлил ход и остановился. Дети высыпали на платформу, построились в шеренгу и замерли напротив группы ветеранов.

Возникла пауза. Мальчуган, который должен был отдать рапорт, разволновался и позабыл выученный текст.

«Мы, пионеры орденоносной Рязанщины…» — шепотом подсказывала учительница.

Мальчуган растерянно молчал. И тогда из группы ветеранов шагнул седой полковник, ласково улыбнулся и, смешав русские и польские слова, сказал, протягивая руки:

— Идзь до мене, сыночек!

Сине-бело-красная стайка пионеров слилась с ветеранами. Обняв ребенка, полковник поднял его над головой.

К Александре Михайловне шагнул высокий стройный мужчина с букетом роз.

— Пани Наташа?

Даже в свои годы он все еще был красив. Так старый орел до последних своих дней остается гордым и прекрасным орлом.

Совсем неожиданно для себя Александра Михайловна обратилась к встречавшему тоже по имени и на «ты»:

— Здравствуй, Ян.

Они обнялись.

«Поки мы жиеми…» Через месяц почетный ветеран второй мировой войны, бывший командир интернационального отделения отряда имени Кутузова, Ян Долговский с отданием воинских почестей был похоронен в Варшаве.

Земля родная помнит нас: и всех, и каждого отдельно…

Одер переезжали в девять вечера по среднеевропейскому времени. Пятнадцатый скорый прокатился по высокой насыпи над Франкфуртом, и вскоре появились в вагоне пограничники ГДР — в высоких фуражках и безукоризненно пошитых мундирах. Говор у них был берлинский.

«Как у фрау Анны», — отметила про себя Александра Михайловна.

От Франкфурта-на-Одере, перед Берлином, пошли пригородные дачные места с аккуратными кирпичными коттеджами и обилием зеленых насаждений, чуть тронутых золотом бабьего лета. А южнее, километров на пятьдесят, где начинается Шпрее — она это помнит, — были красивые ухоженные клумбы: господин лагерфюрер обожал цветы.

Что сейчас на месте концлагеря и там, где зловеще высилась механическая виселица? В полосатой шеренге хефтлингов {34} она стояла перед тем сооружением и молча смотрела, как задыхается в петле очередной товарищ по беде, спрашивая себя, когда же в этой петле окажется и она?

Тот концлагерь находился в округе Котбус, на окраине городка Зальгерст. И слово «Котбус» было выбрано для кодового наименования самой кровавой карательной операции сорок третьего года, которая проводилась в Борисовско-Бегомльской партизанской зоне и в ее, Александры Михайловны, Смолевичском районе.

…Из Смолевичей арестованную Наталью Борисенко вместе с несколькими другими узниками доставили в Минское СД, которое размещалось в мрачном двухэтажном особняке.

По обе стороны коридора, лицом к стене, стояли с поднятыми руками арестованные, а между ними шагал здоровенный эсэсовец, стегая плетью каждого, кто пытался опустить руки. Другой эсэсовец из комнаты выкрикивал фамилии. Вызванный бежал к нему и вскоре возвращался.

Услышав свою фамилию, Наташа отправилась к раскрытой двери.

— Твои вещи? — спросил эсэсовец, протягивая сумочку.

— Мои…

— Забирай и марш на место!

Закончив раздачу вещей, арестованных колонной повели в тюрьму. Наташа раскрыла сумочку и задохнулась от радости, увидев знакомые записки. Незаметно вытащила обязательство Дервана, сунула в рот, разжевала и проглотила. Обязательство Корецкого, написанное на толстой оберточной бумаге, пришлось глотать по частям.

В тюрьме арестованных обыскали. Очутившись в камере, Наташа почувствовала облегчение: обязательства уничтожены, доверившиеся ей люди спасены! И тут ее обожгла тревожная мысль: «А как же Марсель? Наивный и добрый рыцарь»…

И опять начались допросы.

Ее истязал белесый плотный следователь лет тридцати с одутловатым лицом и бегающими глазами. Начиная допрос, он улыбался. Будто выполняя какой-то ритуал, медленно заводил патефон, и в тюремном кабинете звучало сентиментальное танго: «Ин айнен кляйнен штадтхен» — «В одном маленьком городке».

Садист, не торопясь, перебирал набор плетей и вкрадчиво спрашивал:

— Какой будем работать сегодня? Выбирай…

Или зажимал ее запястья в тиски, закуривал, вежливо интересовался:

— На какой руке будем сегодня делать «маникюр»?

Мучительными оказались также и дни между допросами — режим в Минской тюрьме СД был адский. Надзиратели как будто соревновались между собой, изощренно издеваясь над заключенными. Какие только муки не способен вынести человек…

По вторникам и пятницам прибывала душегубка. Наташа в те дни ожидала вызова, как избавления. Но увозили других, а ее вели на очередной допрос.

Три месяца безуспешно выбивал из Наташи показания следователь Минской тюрьмы СД. На последнем допросе он заговорил «по душам»:

— Умирать в твои годы нехорошо. Главная ценность у человека — жизнь. Будешь говорить правду, помилуем. Ну!

— Самое главное у человека Родина — высшая из Матерей…

Ударив кулаком по столу, гестаповец истерично закричал:

— Ты хочешь погибнуть здесь, на родине, как героиня? Мы лишим тебя этой возможности, фанатичка! Сгниешь далеко отсюда, в германском лагере! Живой из концлагеря не выйдешь — я поставлю в твоих документах специальную отметку!

Когда Наташу вызвали с вещами, соседка по нарам Клумова, жена известного в Минске профессора, сказала на прощание:

— А вдруг останешься живой, тогда поешь досыта и за нас родимого нашего хлеба…

В студеный предновогодний день Наташу привезли на станцию и втолкнули в переполненный невольниками неотапливаемый товарный вагон. Паровозный гудок перед отправкой эшелона и поныне слышится ей в кошмарных снах — тот погребальный гудок перед расставанием с Родиной.

Одета была Наташа в сапоги на босу ногу, платье на голое тело и летнее пальто. Ее выхаживали, спасли незнакомые люди: она запомнила лишь некоторые голоса и лица тех, кто дал кусок хлеба, накрыл кожухом, отогревал в промороженном вагоне теплом своего тела, своей души.

Эшелон прибыл в концлагерь Зальгерст, юго-восточнее Берлина.

Даже за проволокой концлагеря, оказывается, узнику могла улыбнуться удача: именно в день прибытия эшелона из Минска на пищеблок понадобилась посудомойка, знающая немецкий язык. Рослая полнотелая немка лет сорока, неразговорчивая лагерповар фрау Анна взяла в свои руки судьбу Наташи. Внимательно оглядев ее на кухне, спросила:

— Имя, профессия, вероисповедание?

— Наташа. Учительница. Неверующая.

— Безбожница, — подытожила фрау Анна. — Всевышнего не почитаешь, геенны огненной в аду не боишься…

— Какой ад может сравниться с гестаповской тюрьмой? С нашим и другими концлагерями? За что ваши солдаты сжигают в моей стране деревни вместе с мирными жителями? Если бы существовал всевышний, разве бы он такое допустил?

— Не богохульствуй! Это кара за наши прегрешения…

Наташа вымученно улыбнулась:

— Какие у меня прегрешения? И чем прогневили бога мой маленький беззащитный сын? Моя старая добрая мать? Многие тысячи других матерей и других детей…

Фрау Анна принялась мять в руках полотенце, затем ворчливо произнесла:

— Посудомойка обязана прилежно трудиться, а ты полуживая дохлятина. Поэтому разрешаю питаться столько, сколько пожелаешь. Но помни: ты должна прилежно трудиться.

Первое время Наташа удивлялась: сколько же может съесть баланды и эрзац-хлеба наголодавшийся в тюрьме человек! Потом, ожив на лагерных харчах, острее затосковала по дому.

В одно из воскресений фрау Анна, испросив разрешение начальства, привела Наташу к себе на квартиру. После ванны дала переодеться в чистую одежду. Поношенные рубашка, чулки и платье оказались велики, но были аккуратно заштопаны, постираны и выглажены. Фрау Анна вздохнула:

— Смотрю на тебя — живого места на теле нет. Так истязать женщину могут лишь в гестапо. Кто-то из тех, кто неделю назад мылся с тобой, донес лагерфюреру, что ты партизанка. К счастью, лагерфюрер заболел гриппом. Запомни: если хочешь жить, никому не показывай гестаповские рубцы на спине!

Поколебавшись, фрау Анна сказала:

— У меня нет ни одной ценной вещи. А господин писарь любит золото больше, чем фюрера. Он может переправить тебя в другой лагерь, и ты будешь жить! Давай кольцо…

Наташа молча протянула фамильное кольцо Марселя. Фрау Анна внимательно разглядывала дорогую вещь и поинтересовалась:

— Что это написано резцом внутри? Какой-то непонятный язык… Это твой язык — переведи!

— «Я люблю тебя», — перевела Наташа, и фрау Анна заплакала. Всхлипывая, сказала больше для себя:

— Их либэ дих. Это священная троица слов. «Я люблю тебя», — говорил мне мой Ганс, когда мы были юны и мир для нас был прекрасен.

Их либэ дих… А сегодня мир сошел с ума, и рука озверевшего сатаны отправляет на гибель бесконечные толпы людей.

Их либэ дих… Во имя любви мы должны спасать ближних, и вот этот чудесный символ любви, — фрау Анна подняла над головой ладонь, на которой, мерцая камнем, теплилось кольцо, — я буду отдавать в жадную лапу господина писаря как плату за твою многострадальную жизнь. В лапу бесчувственного человека отдавать чистоту трех священных слов…

Через день вместе с очередной партией заключенных Наташу перевели в концлагерь Фюрстенвальде. В списках оставшихся в Зальгерсте господин писарь сделал пометку: «ф». «Фернихтен» — «уничтожена».

Кольцо Марселя и фрау Анна спасли Наташу. Фамилию своей спасительницы она не знает. Запомнила только, что были у нее двое детей, и муж работал стрелочником.

Где вы сегодня, фрау Анна из маленького городка Зальгерст?

Из Фюрстенвальде Наташу перевели в Калау. Незадолго до Первомая в лагере началось восстание. Наташа стреляла из «шмайсера» и уже потом, когда была перебита лагерная охрана, удивилась: как это она выучилась стрелять из трофейного немецкого автомата?

А вскоре подоспели наши воины в непривычных глазу погонах, и она впервые за войну заплакала от счастья.

В Германии расцветали вишня и сирень, а Наташа запомнила в ту весну красные флаги Победы, салют Победы, День Победы.

Французы говорят: на войне как на войне. Совсем неподалеку от Наташи находился в это время Марсель. Смерть обошла его стороной и летом сорок четвертого, когда проводилась карательная операция «Корморан» {35}, которая завершилась блокадой Паликских болот.

Петля окружения неотвратимо сжималась вокруг нескольких партизанских отрядов и бригад. Превосходство противника в численности и огневых средствах было подавляющим, и командование Борисовско-Бегомльской партизанской зоны приказало пробиваться и выходить из окружения группами или поодиночке.

Марсель расставался с Деминым в конце жаркого июньского дня. Все гуще краснели воды Палика, будто наливались обильно пролитой здесь кровью. На заходе солнца и человеческих жизней кричала болотная выпь. Не ко времени заухал филин.

Невдалеке громыхали выстрелы, слышались гортанные крики егерей. Прокладывая гати, они прочесывали болота.

Все заметнее блекло усталое небо. В кучевом облаке остывали розовые оттенки. Над верхушками деревьев мелькнул силуэт совы.

Демин достал НЗ {36} — последнюю банку немецких мясных консервов. Штыком открыв ее, горько усмехнулся:

— Твои трофеи. С продовольственного склада в Смолевичах. Не возвращать же их ротозеям — давай подкрепимся и попытаем еще раз судьбу.

Закончив ужин, Марсель постарался успокоить Командира:

— Не горюй, я верю — жива твоя Валентина.

Демин встал, по-доброму посмотрел на Марселя:

— Пора. Ну, счастливо… Они обнялись.

На черных волнах Палика качалась луна, Дробились в прибрежной воде тени от нависших с берега деревьев. Лунный свет на воде вспорола очередь пулемета.

Дождливой ночью Марселю посчастливилось, не утонув в трясине, миновать вражеские посты. Позади остались километры болот, кровавые воды Палика. С востока спешили на выручку наши наступающие войска.

Марсель упал отдохнуть под разлапистой елью, забылся сном и был разбужен лаем овчарки: над ним стоял каратель с автоматом. Подошедшему гауптману Марсель назвал вымышленную фамилию, сказал, что был пленен партизанами, бежал, и вот…

Привели пленных, однополчан Марселя из бригады «Смерть фашизму»: никто из них товарища не выдал, «не признал». Это случилось за три дня до освобождения Смолевичей.

Разбираться в спешке отступления гитлеровцам было недосуг: полынную горечь неволи Марселя направили отбывать в шталаг III «а», под Люкенвальдом, и, уже как французского военнопленного, — в шталаг II «ц», севернее Берлина. Там и освободили его советские войска в победную весну сорок пятого. Над землей ликовали майские ветры, вбирая в себя гарь и дым погасшей войны.

Закончив инженерную школу, бывший волонтер бригады «Смерть фашизму» Марсель Сози стал парижским зодчим, строителем. Женился. В семье появились дочь, Катрин, потом — Франсуа. Были свои житейские радости, свое горе: умерли отец и после долгой болезни — Жюльетта, жена.

Как же стремительно в наш космический век мчатся годы, сливаясь в десятилетия! Вот уже перешагнули порог совершеннолетия Катрин, а за ней — Франсуа, в туманные дали прошлого закатилась своя беспокойная молодость. Но память о военном лихолетьи травой забвения в Марселе не поросла…

От Одера до станции Берлин-Восточный пятнадцатый скорый идет час. Елизавета Ивановна Алексеева прошла этот путь в сорок пятом за три месяца боев.

Со своей бригадой, в составе Первого Белорусского фронта, она штурмовала Берлин.

…Возвращаясь из медсанбата в передовой отряд, гвардии лейтенант Алексеева услышала подозрительный шорох за аркой разрушенного дома. Переложив пистолет в левую руку, достала «лимонку», ввинтила запал, метнулась за арку во двор — и опешила, увидев испуганных немок с детьми.

На лицах женщин застыл ужас, они не отрывали взглядов от ее пистолета и ее гранаты. Капризно заплакал толстенький малыш лет четырех-пяти, захлебываясь одним-единственным словом: эссен. Кушать.

«Ишь ты, даже плачет по-немецки, — отметила про себя Алексеева. — Девочки молчат, а он — тоже мне мужик — ревет эдаким хриплым баском. Это надо же, война, а вон та длинноносая немка выходила такого упитанного капризуна…»

— Швайген! {37} — приказала Алексеева, и карапуз послушно умолк.

«Дисциплинированный немчонок», — подумала она, вывинчивая запал из «лимонки», и сунула пистолет в кобуру.

Ужас на лицах немок и детей стал затухать, но у всех, исключая карапуза, осталось выражение какой-то фатальной отрешенности. Рядом, как их прошлая жизнь, рушились и горели здания Берлина. Впереди была неизвестность и призрак расплаты за все, что случилось на этой войне с миллионами других женщин и детей.

— Комм! {38} — приказала Алексеева и двинулась со двора. Немки с детьми послушно потянулись за ней следом.

В конце квартала им повстречалась маленькая худая женщина, тащившая за руку подростка. Алексеева сделала им знак присоединиться к своей группе.

На перекрестке надо было свернуть направо. Метров через триста они вышли к солдатской кухне. Сквозь гарь пожаров здесь текли аппетитные запахи.

«Надо же, — удивилась Алексеева, — вон как сейчас лица у всех оживились, а у детей — даже заблестели глаза».

— Эссен! — топнув ножкой, нетерпеливо потребовал капризный упитанный карапуз.

«Этот в жизни не пропадет, — усмехнулась Алексеева, — а девочки скромницы, как и положено быть девочкам.

— Немки, взрослая эта сволота — за дела своих мужей слюнки пускай глотают, а дети не виноваты. Корми, ефрейтор, детей! — приказала Алексеева пожилому усатому повару, а по-немецки произнесла два слова: — Киндер — эссен!

Карапуз бойко подошел к самому колесу походной кухни, закинув вверх крупную головку с белокурыми вьющимися волосами и протянул повару розовую ладошку. За карапузом чинно выстроились девочки. Подросток с непропорционально большим кадыком на тощей шее оставался при матери, которая мертвой хваткой уцепилась в руку своего дитя.

«Такой же юнец из гитлерюгенда недавно гробанул фаустом наш танк, — отметила про себя Алексеева, — а этому… тоже ведь хочется есть — растет подросток, и в этом возрасте аппетит у него должен быть волчий.

А натура? Тоже волчья? Да он же мальчишка — ишь как ноздрями задвигал, кухонные запахи глотает».

Подростку она тоже приказала:

— Эссен! — И тот послушно присоединился к очереди.

— Куда ж я вам, по ладоням, что ли, кашу буду сыпать? — завозмущался усатый повар и вздохнул: — Много тут освободилось котелков, так что их разбирайте, будем харчицца. И хлеба сейчас…

Накладывая кашу в котелки, повар давал каждому ребенку ломоть хлеба. Давал за тех, кому никогда уже не доведется отведать ни этого, солдатского, ни потом, домашнего, мирного хлеба.

Глядя на жадно едящих детей, Алексеева осуждающе подумала: «Экие все они эгоисты! Матери же стоят рядом, голодную слюну глотают, а они на них и не смотрят вовсе, вон с каким аппетитом нашу солдатскую кашу наворачивают…»

Будто поняв на расстоянии эту ее мысль, подросток перестал жевать и протянул котелок своей матери, которая все еще продолжала сжимать в кулачке его воображаемую руку.

— Молодец! — похвалила Алексеева подростка. — Хоть к матери жалостливый. А ну — эссен!

Подросток нехотя опустил котелок, но есть из него не стал.

Неожиданно для себя Алексеева выразилась обыкновенным солдатским матом и, рубанув ладонью прогорклый берлинский воздух, с внезапным облегчением скомандовала:

— Аллее фрау — эссен! {39}

И зашагала к недалекому грохоту боя.

Чего бы, кажется, яснее: мы штурмуем Берлин, неотвратимо пробиваясь по его горящим улицам и площадям к Победе: горькой от бесчисленных потерь, и такой все эти четыре года желанной! А они с яростью обреченных огрызаются злобой, огнем и шаг за шагом отступают к своему неизбежному краху. И все еще огрызаются…

Невесть где наскребли гитлеровцы последние подкрепления и контратаковали наши штурмовые отряды. Изрядно потрепанные и обезлюдевшие, они все-таки не попятились — этого не позволила им гордость победителей.

Сойдясь на двести метров, мы и они схлестнулись огнем.

В Москве наступил праздничный первомайский вечер — по берлинскому времени еще заканчивался очередной боевой день.

И тут на улицу, прямо под перекрестный огонь выкатился из подворотни малыш. Тоже, как недавний капризный карапуз, был он лет четырех и тоже плакал, но не требовательно, а взахлеб, с отчаянием, испугом и очень жалостно.

Вот кроха же совсем, а сколько в его плаче горестного испуга и безысходного отчаяния! Малыша услышали и они, и мы. Огневой бой разом утих.

— Масенький ты мой! — крикнула Алексеева так, что дрогнули дымящиеся берлинские развалины. И, выметнувшись из укрытия, подбежала к малышу.

С той стороны опять раздались выстрелы, она прикрыла маленького собой, подхватила на руки, бросилась в спасительную темноту подъезда.

Малыш обхватил шею Елизавета Ивановны, прижался к ней дрожащим тельцем, прошептал:

— Мутти… Хильфе мих, мутти… {40}

Теперь этот малыш стал подполковником немецкой народной армии. Его дедушка, соратник Эрнста Тельмана, был казнен в тюрьме «Плетцензее». Дядя Петер пал смертью храбрых в партизанском отряде имени Кутузова. Отец, вернувшись из советского плена, строил первое в мире немецкое государство рабочих и крестьян. А подполковник Петер Зеттель охраняет мирный труд и безопасность своего социалистического государства.

Вместе со своими детьми и с отрядом юных тельмановцев из подшефной школы, на перроне вокзала Берлин-Восточный он встречал гвардии лейтенанта Алексееву. Свою спасительницу. Солдатскую Мать.

Елизавета Ивановна вышла из вагона, и навстречу ей взволнованным хором зазвучали детские голоса:

— Херцлихе грюцен зи, унзере либе руссише мутти!.. {41}

В Варшаве с шумом высадились красные следопыты, и незаметно исчезла «героическая бабушка». Тепло попрощавшись, в Берлине ушла Елизавета Ивановна. Она погостит у названного немецкого сына, встретится с юными тельмановцами и с братьями по оружию, воинами Советских Вооруженных Сил и ГДР, поклонится в Трептов-парке освободителям Берлина, своим павшим однополчанам.

А до Парижа еще предстояло ехать ночь и половину дня…

Ночь и почти все утро Александра Михайловна проспала, так и не увидев ФРГ. Может быть, это случилось потому, что на железных дорогах Западной Германии уложены рельсы особой конструкции, и оттого совсем не слышен перестук вагонных колес? А скорее все-таки она крепко уснула, измучившись воспоминаниями и устав от обилия непривычных дорожных впечатлений.

Последние из них нахлынули на Александру Михайловну, когда поезд шел шесть минут от вокзала Берлин-Фридрихштрассе и слева она увидела в Западном Берлине ярко освещенное здание рейхстага — отремонтированное, без автографов победителей и без ребристого купола, на котором было водружено Знамя Победы.

…Тогда, в мае сорок пятого, главный город Германии был един, неделим, и освобождали его только советские войска.

В День Победы тысячные массы людей стихийно устремились к рейхстагу, Были в тот день у рейхстага она и Марсель, Елизавета Ивановна Алексеева, командир полка Петр Борисенко и Демин, посланный в командировку — возвращать награбленное у нас оборудование.

Все они в День Победы были у рейхстага, и все — разминулись. Чтобы встретиться потом через годы и десятилетия или, как Алексеева и Петр Борисенко, не увидеть друг друга совсем.

Александра Михайловна проснулась, когда пятнадцатый скорый уже отправился из Льежа.

Загораживая пригородные пейзажи, к железной дороге подступали заводы, шахты и другие строения промышленной Бельгии.

От последней перед Парижем станции Жемонт началась Франция!

Самое главное для Александры Михайловны в эти минуты заключалось в том, что рощи, виноградники, поля и даже игрушечные в отдалении коровы на лугах, гнездо аистов на столетнем тополе были в общем такими же, как у нас. И над всей этой красотой, уходящей к горизонту, за синие дали, как и у нас в эти дни, царствовала золотая пора бабьего лета. Но здесь оно почему-то зовется летом святого Мартина.

Яркими флагами полыхали осины и особенно клены, празднично золотились на солнце стройные стволы сосен, увенчанные зелеными хвойными шапками. И так же, как у нас, алели гроздья спелых рябин. Вот только березы, пожалуй, выглядели поизряднее и оттого казались непривычно-декоративными.

И она подумала, что наши березы все-таки неповторимы. Как по-своему неповторимы у нас родная природа и веками сложившийся — взрывом в семнадцатом преображенный — уклад и моральные устои нашей коллективной жизни.

А бабье лето… Так оно же обязательно, как черемуховые холода весной и рождественские морозы в январе, как сама жизнь.

Здесь, во Франции и у нас, природа щедро одаривает сентябрь прощальным теплом. Народные поверья, легенды связывают эту пору с судьбой женщины-крестьянки. Заканчивались основные работы в поле, и женщина освобождалась от тяжелого труда, могла хотя бы недолго и немного передохнуть, полюбоваться чудесными голубыми далями и вспомнить свою неповторимую весну.

Но разве же хмельная, зеленая и солнечная весна не повторяет себя прощально в золотом уборе бабьего лета? Раздумчиво и грустно растает оно в небе, как журавлиный клин, и придут ему на смену в конце года осенний дождь, седые морозные снега…

Совсем неожиданно для себя она вдруг подумала, что хотя у нее и Марселя — свои у каждого дети, но могли бы стать общими внуки. Могли быть общими заботы и надежды, радости и тревоги, которые они обязательно принесут. Ведь разве бывают у кого-нибудь внуки, которые не приносят радостей и тревог?

За окном ласкали глаз мягкие золотистые краски пейзажа, а изнутри, нарастая, поднималось волнение, которое она со времени своей молодости уже давно успела позабыть.

Позади осталось 2969 километров пути и спрессованные в воспоминания дни и мгновения войны, встречи со знакомыми и незнакомыми местами, людьми. В тринадцать часов одиннадцать минут пятнадцатый скорый причалил к платформе Гар-дю-Нор — Северного железнодорожного вокзала Парижа.

Марсель протянул Наташе (Александра Михайловна во Франции снова ощутила себя Наташей) букет роз. Смущенно потоптался на бетоне платформы и, поборов стеснительность, обнял ее страстно и нежно, а она рассмеялась и капризно сказала:

— Да ты же совсем медведь! У меня закружилась голова…

Дома, в парижском пригороде Пюто, их встречала Генриетта.

— Поцелуй нашу Натали и верни ее мне! — распорядился Марсель. — Я покажу нашей гостье приготовленные для нее апартаменты. Ведь мы же еще ни о чем не успели поговорить…

— А мне бы, с твоего позволения, хотелось побеседовать с Генриеттой, — сдержанно возразила Наташа. — И вместе осмотреть твое родовое гнездо. Потом, как у нас положено, я покажу свои гостинцы.

Будто споткнувшись о невидимую преграду, Марсель растерянно приумолк, но тут же снова улыбнулся и заявил:

— Если дама чего-нибудь хочет, у мужчины всего два выбора: сделать, как она хочет или… немедленно и безоговорочно сделать так, как она хочет!

Все родные Марселя свободно говорили по-немецки, и потому никакого языкового барьера между ними и Наташей не было.

— Ваш покойный муж был его шефом? — уважительно спросила Генриетта.

— Кого и каким шефом? — удивилась Наташа.

— Ну, на той войне… Мсье Демина… Как его здоровье? Надеюсь, он чувствует себя хорошо?

— Да, муж был комбатом Ивана Михайловича, — кивнула Наташа. — Они воевали под Шадрицей, на Украине. Мсье Демин… Встречал — провожал меня вчера в Минске.

Глаза у Генриетты тревожно заблестели, когда она спросила:

— А что он говорил?

— Да что говорят обычно у дверей вагона?

— Я помню Минск в утренней росе, как в слезах…

Слушая эти слова Генриетты, Наташа своим женским чутьем ее поняла и, не раздумывая, взяла на душу грех, солгав:

— Иван Михайлович передал вам подарок — шкатулку с изображением Аленушки. Такой, как эта русская девушка, он видит вас в далекой юности…

Квартира Марселя оказалась сравнительно небольшой и уютной, а в комнате, которая предназначалась для нее, Наташа увидела на стене увеличенный фотоснимок. На нем она узнала шутцпункт «Плисса» и себя рядом с Марселем среди группы французов, одетых в немецкие солдатские мундиры.

Сейчас он тоже был рядом и со скрытой грустью проговорил:

— Десятки лет эта фотография была единственным изображением тебя…

Первым из гостинцев Наташа достала каравай бабки Станиславы, бережно завернутый в деревенский вышитый рушник. Держа хлеб на вытянутых руках, Марсель дрогнувшим голосом сказал:

— Абсолю! {42}

И Генриетта почти шепотом повторила:

— Абсолю…

К обеду появились Катрин и Франсуа. И гостью, и ее дары они оценили тоже однозначно:

— О, абсолю!

Катрин была очень похожа на Марселя. В следующее воскресенье у нее предстояла свадьба, и девушка светилась Любовью, Счастьем, Добротой.

Франсуа, судя по фотографиям, был внешне похож на покойную мать, Жюльетту, но характер у него был тоже отцовский. Веселый, общительный, чуть более, чем Марсель, ироничный — и у него, как рассказала Генриетта, тоже была Любовь, и свадьба младшего Сози ожидалась в будущем году.

Генриетта внимательно и ласково посмотрела на Наташу:

— У нас говорят: все счастливые свадьбы вырастают из любви. Я очень рада предстоящему бракосочетанию племянницы и так жду — так жду! — в нашей семье новых счастливых свадеб…

Покраснев, Наташа промолчала.

Сердечные отношения у нее с Катрин и Франсуа установились после того, как они всей семьей побывали на могиле Жюльетты. А вот с Марселем отношения поначалу складывались сложнее…

Несколько дней Марсель показывал ей Париж. Вдвоем они часто ездили на машине или бродили по чудесному сказочному городу. Париж был загадочен, как сиреневые туманы по набережной Сены, неповторим архитектурными шедеврами улиц и площадей, дворцов, памятников и соборов. И бессмертен, как любовь.

Они добирались в самые отдаленные уголки города, побывали даже на улицах с экзотическими названиями «Ищу полдень» и «Кот-рыболов».

Вопреки ожиданиям, ей не понравился роскошный Булонский лес, в чем она и призналась Марселю:

— Я не люблю прирученную природу, которая существует лишь для сервиса горожан.

— И не ценишь прирученных тобой мужчин, — с невеселой иронией добавил Марсель. Потом, не без волнения, спросил:

— А сможешь ли ты полюбить Париж? Тебе нравится Париж?

Наташа широко развела руки в стороны:

— Париж и парижане, а главное ты, Марсель, — абсолю!

Ветры с берегов Нормандии будоражили по бульварам ломкий каштановый лист. Дни в сиянии сентябрьского солнца были синевато-прозрачными, как на картинах Писсарро и Сезанна. За парапетом набережной, похожая на Березину, спокойно и величаво катила свои воды Сена.

В Париже царствовало лето святого Мартина.

Все эти дни Марсель был спокоен и проявил нервозность лишь тогда, когда она захотела купить в киоске несколько газет.

— Не надо пачкать рук, — попросил Марсель. — Совсем ведь незачем огорчаться теми ядовитыми небылицами, которые загадили полосы этих правых газетных листков!

Но два скандально нашумевших фильма они по настоянию Наташи все-таки посмотрели. Подряд: американский «Рембо» и французский — «Террористы на пенсии».

Какую только гнусную ложь не научились сегодня стряпать мастера провокаций и клеветы!

«Террористы на пенсии» — так, глумясь и оскорбляя, называли создатели фильма наших советских партизан, представляя их тупыми, отвратительными и людоедски жестокими «Иванами за железным занавесом».

Подавленная и возмущенная, она удивлялась:

— Да как же такую примитивную и неправдоподобную мерзость могут создавать нормальные цивилизованные люди? В той самой стране, где похоронены семнадцать тысяч советских людей, погибших в боях за освобождение Франции и в концентрационных лагерях? Именно в этой стране сражались восемнадцать партизанских отрядов и первый партизанский полк, укомплектованные советскими людьми!

Какую же совесть надо иметь тем французам, которые глумятся над павшими и живыми героями Сопротивления, называя их террористами?..

Вот только тогда, выйдя из кинотеатра, Наташа поняла всю отвратительность двух слов: пещерный антикоммунизм.

Каждое утро Марсель приносил в ее комнату новые букеты цветов. Покупал ей цветы днем, на парижских улицах, а перед тем, как она вечерами уходила в свою спальню, вручал ей букетик ночных фиалок.

Но однажды Наташа захотела купить букет сама. На свои деньги.

— Это неудобно, — возразил Марсель. — Дама в присутствии мужчины покупает себе цветы…

— Один раз. В виде исключения. Только единственный раз, — настаивала она, и Марсель, согласившись, обиженно спросил:

— Какие у мадам Наташи будут желания после этой, несколько странной, покупки?

Не задумываясь, она попросила:

— Давай поедем к могиле Неизвестного солдата. Скоро будет шесть вечера? Может быть, мы немножко поспешим?

Каждый вечер, в шесть часов, на могиле Неизвестного солдата оживает пламя Вечного огня, зажженное каким-нибудь генералом или участником Сопротивления, а иногда студентами Политехнической школы, моряками, летчиками, воспитанниками Сен-Сирского военного училища.

Наташа положила цветы к Вечному огню и сказала Марселю:

— Это всем, кто погиб за свободу. И нашему Франсуа… Бывают же на свете чудеса — недавно я узнала, что он погиб героем, защищая раненых советских солдат…

Они бродили по вечернему Парижу, и в каждом киоске им улыбалась Марианна.

— Ах, что это была за женщина: огонь! — восхищенно сказал Марсель. — Она пришла в Париж из провинции утверждать революцию! Отсюда и фригийский колпак на голове, и трехцветье на нем ромашки, мака, василька.

Но Марианна была воинственной лишь по необходимости да порыву души, а по натуре она очень женственна и стремится к миру, но не к войне, и к братству всех народов земли. Марианна и ваш Иван — символы нашего общества «Франция — СССР».

— А у нас такое же общество дружбы называется «СССР — Франция», — сказала Наташа. — За сто пятьдесят лет твоя страна пережила пять оккупации, а моя — три. Четырежды Париж оказывался в руках неприятеля. Москва — один. Между 1812 и 1941 годами именно вы, французы, держали мировой рекорд по убитым на войне. После Великой Отечественной этот печальный рекорд перешел к нам. Так разве нужна нашим народам новая и всеуничтожающая война?..

Перед свадьбой Катрин они поехали в Саргемин за матушкой Мадлен.

— Пускай он согреет ваше сердце… — сказала Наташа, бережно опуская на плечи матери Марселя пуховый оренбургский платок.

Матушка Мадлен лукаво улыбнулась:

— Мне будет тепло и спокойно, если согреется одинокое сердце моего сына… Ты не знаешь, доченька, в чьей власти согреть сердце Марселя?

Наташа с трудом сдержала слезы. Сколько лет уже минуло с той поры, когда ей вот так же, с материнской лаской, говорили: доченька…

Поколебавшись, Марсель предложил:

— Расскажи маме о нашем Франсуа.

— Мой внук тоже надумал жениться?

— Нет, мама, — возразил Марсель. — Пока еще нет. Но речь идет о твоем сыне. О нашем несчастном Франсуа…

Наташа говорила медленно, стараясь подбирать в своем небогатом лексиконе наиболее точные и емкие немецкие слова:

— Я познакомилась с ветераном минувшей войны Елизаветой Ивановной Алексеевой. Она была офицером медицинской службы и летом сорок третьего года сражалась на Курской дуге. Эта женщина рассказала мне о благородном поступке и гибели молодого солдата немецкой армии. Он был француз и его звали Франсуа. По описаниям женщины этот солдат очень похож на нашего Франсуа. Когда ты, Марсель, приедешь к нам в Белоруссию, мы после очередной партизанской встречи в Юрьеве отправимся на место гибели Франсуа и привезем горсть той земли, в которой он погребен вместе с нашими советскими солдатами.

Матушка Мадлен повернулась к Наташе:

— Расскажи, доченька, как погиб мой Франсуа?

— Как герой, — ответила Наташа. — Немецкие «тигры» прорвались на фланге тридцать седьмой гвардейской дивизии. Группа раненых и военфельдшер Алексеева, которые были в овраге у небольшого ручья, оказались на территории противника.

Сначала к оврагу вышла немецкая похоронная команда. В этой команде был и Франсуа. Он гуманно отнесся к раненым советским солдатам: отдал им свои сигареты и запас еды.

Но появился эсэсовский офицер и приказал расстрелять раненых. Это был офицер из дивизии «Райх», которая потом расстреляла и сожгла Орадур.

Молодой солдат Франсуа заслонил собой раненых. Офицер СС угрожал пистолетом — Франсуа отнял у него пистолет. И эсэсовец ударил кинжалом в сердце Франсуа. А военфельдшер Алексеева последним патроном, который оставался в ее нагане, убила эсэсовского офицера.

— Что сталось с женщиной и ранеными? — спросила матушка Мадлен.

— Их расстреляли.

— Но кто же тогда рассказал тебе?

— Та женщина, которую расстреляли, — ответила Наташа. — Ее расстреляли не до смерти, не совсем, и она жива.

— Я немножко побуду одна, — проговорила матушка Мадлен и, тяжело переваливаясь на ослабевших ногах, направилась к себе в спальню.

Несколько минут все в домике молчали, потом Наташа почувствовала, как беззвучно плачет в соседней комнате матушка Мадлен. Зашла к ней, положила руку, на сухое старческое плечо.

— Спасибо, доченька, — сказала мать Марселя и Франсуа. — Когда кто-нибудь скорбит и плачет молча, такой плач на расстоянии может услышать лишь очень хороший человек…

Забеспокоился Марсель:

— Тебе нельзя так расстраиваться, мамочка! Приляг, отдохни и успокойся…

— Мой отдых будет долгим, как бесконечность, — возразила матушка Мадлен. — Зачем же сейчас удлинять эту бесконечность? Мы немедленно, все вместе, едем на кладбище советских военнопленных, в коммуну Валлеруа.

Ты знаешь, Марсель, нашего потомственного шахтера Амилькара Зеннони? Его шахту закрыли и он стал самодеятельным скульптором. Выставку его работ показывали в Минске. Из твоей, доченька, Белоруссии Амилькар привез хатынской земли, положил ее в могилу ваших советских людей и построил над этой могилой свой знаменитый «Реквием». Немедленно едем на кладбище Валлеруа!

Такого надгробия Наташа еще нигде не видела и, потрясенная, остановилась перед братской могилой.

…Из самой могилы протянулись к небу и в сторону Родины, на Восток, бетонные руки солдат.

Не сразу привыкла Наташа к этому памятнику, но первое впечатление было жутким.

После долгого молчания матушка Мадлен положила на могилу красные розы и белые хризантемы из своего домашнего цветника.

Опять помолчав, сказала:

— Я раньше думала, будто эти руки, изваянные нашим Амилькаром, — только руки тех русских, которые остались в нашей земле со времен войны. Но вы посмотрите внимательно: вот эта рука… И эта… Приглядитесь, дети мои, внимательнее: это же руки моего младшего сына! Моего Франсуа!..

Торжественно играла музыка. На ковер перед новобрачными Катрин и Жаком летели цветы.

Французская свадьба была такой же, как наша, исключая отдельные детали и добавляя вместо них искрометный, но в то же время деликатный французский юмор и местный парижский колорит.

Сразу после торжества молодожены отправились в свадебное путешествие. Ветер дальних странствий увлек новобрачную пару в экзотические африканские места.

Марсель откровенно признался Наташе:

— Устал я от возложений цветов на могилы и свадебных хлопот. А главное, утомленной выглядишь ты. Давай поедем к морю, на мою виллу в Ницце. Будем отдыхать. И — никаких воспоминаний, проблем, нервотрепок — только отдыхать! Солнце, море, горы, чудесная природа — и мы.

— Хорошо, — согласилась она. — Будем только отдыхать.

— И я с вами, — попросился Франсуа.

Он закончил институт, никак не мог устроиться на работу и временами чувствовал себя неприкаянным.

Кольнув взглядом сына, Марсель вопросительно посмотрел на Наташу. Она ласково провела ладонью по густым, как у отца, волосам юноши:

— Ну, конечно же — можно. А ты научишь меня подниматься в горы?

— О, мадам! — заулыбался Франсуа. — Если вы пожелаете, я научу вас ходить по облакам. Эта совместная прогулка…

— Поможет нам убедиться, что Ты — неисправимый фантазер, — усмехнулся Марсель, дружески хлопнув сына по плечу. — Но ты, надеюсь, не думаешь, будто мы отправимся в Ниццу на каком-нибудь из придуманных тобой облаков?

Франсуа ответно хлопнул отца по плечу:

— Спасибо, па! Я так боялся, что ты лишишь меня счастливой возможности поухаживать за твоим авто и собрать в дорогу необходимые вещи.

— Можешь взять свою Каролину.

— Еще одно спасибо, па. Но мы поссорились, хотя, впрочем, до отъезда еще столько часов и минут…

— И секунд! — заключил разговор Марсель.

В Ницце были море, золотой и бархатный сентябрь, и горы сказочной, почти нереальной красоты. Марсель откровенно ликовал:

— Что может быть прекрасней моря и этих Альп?

— Смотря для кого… — Наташа грустно прищурила глаза: — Для меня — леса и хлебные поля моего Смолевичского района. И хойникские сосны. И наша с тобой Плисса… Но у каждого из нас своя Родина — высшая из Матерей…

Все дни пребывания в Ницце они ждали и боялись главного разговора. Он состоялся как бы двумя половинами, незадолго до ее отъезда.

Оставив на вилле Франсуа и Каролину, они возвращались в Париж, попутно наведавшись в исторический замок Иф, из которого бежал на волю граф Монте-Кристо.

Они стояли на площадке у замка, а внизу, совсем недалеко, набегали волны Средиземного моря.

Марсель решительно выпрямился и тихо сказал три заветных слова:

— Я тебя люблю.

— И я тебя…

— Любовью сестры? — с надеждой и давнишней горечью спросил Марсель.

— Нет. Просто я тебя люблю.

…За два дня до Наташиного отъезда они побывали в «русском» ресторане «Максим». Официант в подчеркнуто «русской» рубахе принес им уху с растегаями, картошку с селедкой, бутылку смирновской водки и пару крохотных мазков черной икры. На сцене лихо плясали и громко, с подкрикиваниями, пели подчеркнуто «русские» цыгане. Наташа поморщилась.

— Тебе не нравится? — обеспокоенно спросил Марсель.

— Здесь пахнет фальшью и нафталином наших дореволюционных времен.

Они ушли из подчеркнуто «русского ресторана «Максим». У станции метро «Монмартр», на углу, крутилось огромное колесо лотереи «Мсье-дам» — «Дамы и господа». Из динамика раз за разом механический голос кого-то настойчиво убеждал: «Сегодня четверг — день удач, скорее купите билет, поставьте на любую цифру и цвет, и можно выиграть будильник или килограмм сахара».

Наташа купила билет и выиграла… игрушечную бутылку шампанского.

— На счастье, — протягивая выигрыш Марселю, сказала она.

Марсель откупорил игрушечную бутылочку, дал отхлебнуть из нее Наташе и выпил оставшееся шампанское.

Они зашли в маленькое кафе. У входа девушка за монетку пыталась узнать свою судьбу, положив руку на вытертую до блеска бронзовую ладонь механической гадалки.

Марсель заказал эльзасское свадебное вино, которое недавно пили на бракосочетании Катрин и Жака, и две чашечки кофе. Вместе с ними официант принес крошечные, величиной с конфету, эклеры и две порции «тысячелистника» — этот торт у нас называют «наполеоном».

Наташа взглядом указала на цветы в изящной вазе:

— Ромашки. Совсем как жодинские. Давай погадаем: «Любит — не любит…»

Марсель улыбнулся:

— Помнишь, как у Эренбурга в «Буре»? Наши французские девушки бывают менее категоричны. «Любит немного… или сильно… или безумно». А мне больше нравится, как у вас: «Любит — не любит. К сердцу прижмет. К черту пошлет».

И добавил:

— Я не хочу — к черту.

Неожиданно Наташа услышала перебор струн гитары и знакомую мелодию.

Марсель наклонился к ней:

— Это мой сюрприз. Ты не забыла Бородино? Кафе, свадьба, Денис Васильевич Давыдов… Франсуа проявил настойчивую старательность и получил из России пленку с той песней. Сейчас мы ее послушаем…

Она плыла по волнам чарующей мелодии и чарующих слов романса, расслабленно подумав, что если Марсель сделает ей предложение, она повозражает для приличия и — пойдет за него…

Как будто прочитав эти ее мысли, Марсель торжественно заявил:

— Я прошу тебя стать моей женой! Это будет для меня большая честь и великое счастье. Которого я ждал столько лет… Пойдем завтра же утром в мэрию! Зарегистрируем наш брак!

— Да сразу как-то неудобно, — завозражала она. — И через день — уезжать… Такой жизненный шаг поспешно делать нельзя. Давай подождем до следующей встречи?..

На лице Марселя погасла счастливая улыбка, и он потерянно вздохнул:

— Я подчиняюсь… Если так решаешь ты… Что ж, давай еще подождем…

А внутренний голос в ней кричал: «Не соглашайся, милый! Да разве ж так надо бороться за свое счастье?! За свою любовь… Настаивай и добивайся своего!»

Но Марсель подавленно молчал.

И она тоже молчала.

А из магнитофона все лилась чарующая музыка. Но уже без слов.

Они вышли из кафе, и она по возможности беспечнее заметила.

— А в Минске — помнишь? — растут такие же каштаны. И в Хойниках — тоже растут…

Марсель оживился:

— Следующий раз привезем и пересадим здесь, в Париже, минский каштан. И у нас на вилле, в Ницце — тоже пересадим…

Немного помолчав, она горько улыбнулась:

— Каштаны пересаживать нельзя, Они погибнут.