Научная фантастика

Величка Настрадинава МАДЕМУАЗЕЛЬ ВЕДЬМА

И по сей день верю, что ничего подобного бы со мной не случилось, если бы не мое молчание. Причем вынужденное. Потому что я музыкант. А когда играешь по семь часов в день, тут уж не до разговоров. Если ты молчалив по природе — еще куда ни шло; другие привыкают, у меня же в голове роится столько мыслей, что если их не выпустить на свободу, не поделиться ими с кем-нибудь, они будут давить одна на другую, деформироваться и в конце концов голова начнет походить на гранат, битком набитый сдавленными со всех сторон зернышками. При малейшем ударе они лопаются, истекая соком. А от избытка мыслей, как известно, бывает, что и с ума сходят.

Итак, я играл сонаты Вивальди, Корелли, Тартини и других старых мастеров, и тем временем у меня возникала греза, которую, пожалуй, не каждому объяснишь. Я очень отчетливо видел, как иду коридорами какого-то замка, неся на плече старинный инструмент, кажется, лютню. Меня ведут играть для умирающей королевской дочери, которая пожелала послушать музыку. Меня вводят в просторную полутемную залу. На высоком ложе лежит на подушках она, в глазах ее ожидание. Я играю, смотрю на нее, упиваясь ее красотой, стараясь вобрать в себя ее образ, потому что она прекрасна. Серебристо-русые волосы рассыпались по подушкам, сбегая волнами до самого пола; от грустных глаз и горьких морщинок над бледными губами веет непостижимым очарованием.

Мне хочется хоть как-то скрасить ее печальный конец, и я играю песни, которых никто никогда не слышал. Сквозь слезы я вижу, как трепещут у нее на ее устах какие-то слова, но я различаю только одно. Я не знаю, мое ли это имя или какое-то ласковое слово, но чувствую, что смерть где-то совсем рядом, и я играю…

Когда это видение являлось мне на концерте, я вздрагивал от аплодисментов — что за отвратительно варварский способ пробуждения! Думаю, что в один из таких моментов я получил небольшой тик, от которого порой подергивается у меня левая щека.

Мне вечно чего-то недоставало, а ведь, казалось бы, все у меня было — признание, слава, деньги, красивая подружка, из-за которой мне завидовали и, возможно, потому она гордилась какими-то своими достоинствами, каких я и по сей день не могу в ней открыть, и, право, не знаю, что ей дало основание вообразить, будто она чем-то лучше других. Она осыпала меня заботами, а по-моему, нет положения более жалкого, когда женщина осыпает тебя заботами — носит фруктовые соки в антрактах, допытывается, не вспотел ли ты, удобен ли тебе новый фрак. Да что ей за дело, удобен ли мне фрак?

Нет, мне в самом деле чего-то не хватало, и после концертов, когда ко мне подходили с поздравлениями и говорили, что я играл с неизъяснимой проникновенностью, я испытывал несказанную скорбь. Меня не оставляла мысль, что когда-нибудь я умру, меня позабудут и никто так и не узнает, как мне чего-то недоставало, как мне было грустно, и никто не прольет слез сожаления. Кстати, я не переношу сожалений — более того, глубоко обижаюсь, когда меня жалеют. Выходило, что пока я жив, я не хочу сожалений, а когда умру — хочу, чтобы обо мне сожалели, причем долгие годы после моей смерти. Так же, как теперь мы жалеем Перголези за то, что он умер таким молодым, или Моцарта — за то, что был несчастен в любви.

Бывали и другие странные вещи. Слушая „Дон Жуана“ Рихарда Штрауса, я представлял себе, как несусь на коне во весь опор навстречу новым приключениям, карабкаюсь по шелковой лестнице в будуары неведомых красавиц и погружаюсь в их кружевные объятия. Но еще сильнее действовала на меня порой живопись. Я ужасно мучился от того, что не могу побеседовать с кардиналом Ипполито Медичи, поцеловать Лусию Бермудес и погрузиться в моря Айвазовского.

Согласитесь, такое состояние не нормально, и я решил посоветоваться с врачом, но в тот самый момент, когда в голове оформилась эта мысль, я услыхал далекую музыку. Это был траурный марш, несомненно. Но почему он звучал так издевательски насмешливо? Печально и насмешливо. Будто кто-то насмехается и над смертью, и над печалью, и надо всем, достойным уважения на этом свете. Звуки доносились откуда-то издалека, но в них была невероятная сила, и я пошел на них, как идут во сне, когда не можешь дать объяснения своим поступкам.

Сначала мне послышалось, будто музыка отдаляется, потом — что она где-то рядом, витает вокруг, и только я остановился, колеблясь, идти ли мне дальше, как в конце улицы показалась процессия. Гроб был открыт. Издалека (у меня острое зрение) я увидел, что на глазах у покойницы черная повязка, а когда процессия приблизилась — что она молода и очень красива, когда же она совсем поравнялась со мной — что у нее те же черты, что и у героини моего видения, умирающей королевской дочери. Наверное, я побледнел, а может, даже пошатнулся, потому что какой-то прохожий бросился ко мне, поддержал и спросил:

— Вероятно, вы знали покойную?

— Нет. А кто она?

— Гм. О ней говорят необыкновенные вещи, пожалуй, нехорошо повторять слухи…

— Скажите, прошу вас!

— Но это невероятно. Невероятно и то, что эта молодая и красивая женщина была доктором биологических наук и профессором психиатром. Ходят слухи, что она занималась экспериментами, на которые не решился бы ни один ученый, что ее исследования были во вред человечеству. Она погибла во время последнего опыта, что ясно показывает, какими дурными вещами она занималась. Она умерла с открытыми глазами, так что у всех было чувство, будто она жива, и поэтому труп держали несколько дней, но не было никаких признаков разложения. И после вскрытия глаза ее оставались совсем живыми…

Возможно, он еще что-то говорил, но мне и этого было достаточно. Я чувствовал себя на дне ада. Сотни раз я мечтал об этой женщине и вот теперь увидел свою мечту наяву, усыпанную цветами. Ее везли на кладбище. Кажется, я даже огляделся в поисках оружия — мне хотелось убить себя…

И вдруг в самом конце процессии я снова увидел ее. Несомненно, это была она! Живая? Траур плохо скрывал коварную усмешку. Она пристально поглядела на меня, и я почувствовал, как она сказала: „Не слушай глупостей, я жива! Жива и умираю от смеха, глядя на их печальные физиономии“.

Я тут же подумал: они близнецы. Возможно, ее скорбная гримаса только напоминает усмешку, а может, она попросту ненавидела свою сестру; это бывает у близнецов. Я снова почувствовал, что живу и что комедия смерти для меня не имеет ровно никакого значения. Я открыл свое спасение.

Я пошел за процессией. Нет, не за процессией! За нею! Время от времени она оборачивалась, будто хотела удостовериться, что я следую за ней, или подбодрить меня, и на лице ее блуждала улыбка. Я старался разглядеть ее сквозь траурную вуаль, удивляясь ее необъяснимой веселости, и мне вдруг показалось, что у нее борода, а в другой раз привиделось индийское украшение в носу.

Процессия вошла в ворота кладбища. Наверное, говорили речи, правда, в этом я не уверен, потому что смотрел только на нее. Гроб опустили в могилу. Как и многие другие, она бросила горсть земли и отошла. Я последовал за ней. Она шла медленно, но сколько я ни старался, не мог ее догнать. Мы вышли за город. Я побежал за ней, но и это не помогло. А ведь она шла медленно! Я чувствовал, что вокруг меня затягивается какая-то таинственная петля, нечто неведомое несет меня навстречу неизвестности.

Мы подошли к высокому каменному забору с плотными двустворчатыми воротами, вроде гаражных. Ворота распахнулись сами, что меня не удивило — для этого есть специальные механизмы. Она остановилась и жестом подозвала меня. За воротами виднелась стена округлой кладки, так что ни одному случайному прохожему не удалось бы увидеть, что за ней скрывается. А скрывался за ней сад. Сначала я не заметил ничего особенного, но потом с испугом установил, что деревья в нем какие-то странные-то ли выродившиеся, то ли каких-то неизвестных мне пород или попросту… искусственные. За ними были клумбы. Но росли на них не цветы, а… кристаллы. Разноцветные, искрящиеся в фантастических комбинациях.

Наверное, я был сильно поражен этой картиной, потому что не сразу заметил дом. А дом мог поразить любое воображение. В нем не было ни одного… прямого угла. Это была умопомрачительная композиция дуг, полумесяцев, сфер и полусфер, форм, напоминающих курьи ножки, слоновые бивни… Не дом, а бред шизофреника или художника-модерниста. Ошеломленный, я остановился, но она мне кивнула, и я вошел, тут же позабыв обо всех колебаниях.

Когда я ступил в просторный круглый холл, пол заходил у меня под ногами, будто трясина. И до сих пор не знаю, то ли это был необыкновенно мягкий ковер, то ли настил из неизвестного материала, потому что каждый раз, когда я по нему проходил, удивлялся новизне форм и расцветок, менявшихся в хаотическом беспорядке. Посреди холла искрился бассейн, напоминавший огромный человеческий глаз с фосфоресцирующим зрачком. Но самым удивительным была вода, вздыбившаяся посередине и так застывшая. Можете ли вы представить себе что-нибудь подобное?

Дама в трауре указала мне на нечто, что можно было бы принять за диван, если бы оно не походило на гигантского осьминога. Подавляя в себе чувство страха, я подошел. Тут же ко мне протянулось щупальце, обвилось вокруг, и я почувствовал, что сижу в необыкновенно удобном, мягко пружинящем кресле, повторяющем очертания моего тела. Я переменил позу, и оно тут же, будто предугадывая мои желания, превратилось в оттоманку, кресло-качалку. Глазом „осьминогу“ служил цветной телевизионный экран, по которому скользили фантастические картины, но и они не шли ни в какое сравнение с необыкновенной росписью стен — какой-то странной смесью древнего искусства ацтеков, майя и самой модерновой живописи. Ламп нигде не было. Свет исходил от стенных панно.

Первой моей мыслью, когда я немного оправился от потрясения, было: „Куда я попал? Кто эта женщина в трауре?“.

Она улыбнулась:

— Вы попали в мой дом. А я ведьма. Можете меня называть мадемуазель Ведьма.

„Но она читает мои мысли! Это ужасно!“.

— Ничего ужасного. Даже удобно. Не нужно трудиться облекать мысли в слова.

„Но я же буду чувствовать себя голым. Каждый человек имеет право на сокровенные мысли“.

— Люди прячут свои мысли из страха перед себе подобными, если эти мысли некрасивы. Меня же вам нечего стыдиться или бояться. Я знаю все человеческие мысли и уверяю вас, само это чудо — мышление — служит оправданием любой, самой постыдной мысли. Материя, порождающая мысль, — великое совершенство, и даже самое уродливое ее порождение вызывает восхищение.

„Но ведь есть ужасные, отвратительные мысли…“.

— И они достойны восхищения, потому что созданы тем, что неизмеримо ниже их, — материей.

„Только ведьма может такое придумать!“.

— Великолепно! Я вижу, вы уже свыкаетесь с названием, которое я вам предложила. А ведь в нем нет ничего обидного. Наоборот, даже лестно быть ведьмой. Ведь это слово сродни слову „ведать“, „знать“. Знать силы природы, управлять ими — это далеко превосходит возможности обыкновенных людей. А зависть порождает ненависть. В прошлом ведьм сжигали на кострах. Кто-то изучает анатомию человека — ну как тут обойтись без вскрытия, скажем, мертворожденного ребенка! — его тут же на костер! Кто-то стремится найти новое лекарство, собирает травы, пробует их свойства… — на костер! Кто-то делает простенькие химические или физические опыты — на костер! Кто-то пытается узреть будущее — на костер! Люди всегда расправляются с теми, кто толкает их вперед. Ленивый ум не может постичь целей впередсмотрящих. В сущности, человеческий прогресс — удел вещих, знающих людей. А прогресс, говорят, то же настоящее, на несколько лет опередившее сегодняшний день. Ныне никому не придет в голову судить за аутопсию мертворожденного или за химические опыты, не выходящие за рамки общепринятого. Но попробуй перешагнуть эти рамки — и тебя начинают называть ведьмой, кричать о гуманности и идеалах. И на каком основании берутся меня судить? Зато мне весело вспоминать, как я их провела. Обработала труп так, чтобы получилось полное сходство со мной, и оставила в лаборатории, инсценировав несчастный случай. И меня похоронили! Ах, как они торжествовали, как старались выглядеть опечаленными! А я, как настоящая ведьма, шла за собственным гробом и читала их мысли. И давилась от смеха над ничтожнейшими плодами усилий их старательно вышколенных мозгов. Я позвала вас за собой, потому что у вас красивые мысли. Я давно вас знаю, не раз вас слушала и удивлялась тому, как мастерски воскрешаете вы мечты композиторов, умерших столетия назад. Но я убеждена, что вы еще не знаете самого себя. Довольно вам ворошить мертвые мысли, пора вытащить на белый свет те, что дремлют в вашей собственной черепной коробке, задавленные теснотой. Этот прибор (она показала на осьминога), если вы пожелаете, будет записывать ваши мысли…

„Гм. Вот и я стал подопытным кроликом“.

— А почему бы и нет? Или вы считаете это ниже собственного достоинства? Как же надменны животные человеческого рода! Они вообразили, что во имя науки, служащей людям, можно истязать любое живое существо, кроме самого человека. Почему?

„Видимо, она проводила эксперименты на людях!“.

— Да. И на себе тоже. Во имя высшей гуманности. Я убеждена, что можно пожертвовать десятком человек во имя миллионов. Почему разным военачальникам дозволены эксперименты, то есть учения, на которых разрешаются потери — два процента личного состава, а ученым, видите ли, нельзя проводить совершенно безопасные опыты? Что важнее для человечества — учения, в которых будет взята какая-то там высота, или большая наука, служащая моральному прогрессу всего человечества? Не скрою, я этим занимаюсь. Хочу улучшить способность человека мыслить. Хочу, чтобы высокоорганизованная материя мозга перестала производить низкопробные мысли. Но, я вижу, вы устали и с трудом воспринимаете то, что я говорю. К тому же вас, наверное, угнетает обстановка. Я покажу вам вашу комнату, где вы сможете отдохнуть.

Часть стены отодвинулась, открыв сонное озеро. Пара огромных лебедей плавала среди лилий и водорослей. Плакучие ивы касались воды ветвями. Ведьма пошла по воде. Я последовал за ней, и у меня тоже получилось. Вода оказалась просто… полом. А лебеди — исключительно удобным ложем.

Проснулся я с приятным ощущением, что спал в лодке средь тихих вод. Оглядевшись, я увидел, что лебедь находится на другом краю озера, — значит, он и в самом деле качал меня.

Стена отодвинулась, и я оказался в саду. Под деревьями на огромной шляпке гриба-лисички был накрыт завтрак. Фрукты, мед, молоко, масло… Как только я принялся за еду, к столу подошел большой черный кот, любезно кивнул — по крайней мере так я истолковал его жест, — пригладил усы и уселся на соседний стул.

„Ну конечно, что за ведьма без черного кота! Не хватает только метлы со ступой!“.

— Она справа от вас, — раздался голос мадемуазель Ведьмы.

К стволу дерева была прислонена старая щербатая метла с длинной ручкой. Я засмеялся. Голос тоже.

— Реквизит. А кот воспитанный и вполне мог бы составить вам компанию.

Я поднес коту капустный лист, на котором лежали кусочки масла. Он взял лапой один кусочек и принялся лизать его, как дети мороженое. Забавное зрелище.

Я позавтракал.

„А что дальше?“.

Голос ответил:

— К сожалению, я занята и не могу уделить вам внимание, но я представлю вас одной даме, с которой вы давно хотите познакомиться. Идите за котом.

Кот привел меня в комнату, составленную старинной мебелью. Пока я рассматривал картины на стенах, в комнату вошла… Лусия Бермудес. Та самая. С портрета Гойи. Я не знал, что сказать загадочной и ироничной Лусии, но она искусно повела разговор, и за несколько часов я узнал о Гойе столько, сколько не каждый исследователь его творчества успевает узнать за всю жизнь. Мне вспомнилось, что я когда-то мечтал поцеловать загадочную Лусию, но теперь это показалось мне неуместным.

Мы вместе пообедали. Стол был накрыт по старинному испанскому обычаю, блюда щедро приправлены специями…

Когда же после обеда Лусия пошла отдохнуть, мне захотелось как можно быстрее выбраться на свежий воздух.

Вокруг ствола самого высокого дерева в саду вилась лесенка, а наверху, в самой его кроне, примостился домик, явно для наблюдений. Я поднялся наверх. С высоты ведьмин дом казался недостроенной дачей. Даже на бреющем полете с самолета нельзя было бы разглядеть его необыкновенную архитектуру.

Потом уже, спустя некоторое время, я спросил Ведьму, зачем ей понадобился такой ненормальный дом.

— В нем нет ничего ненормального. Он копирует природу, а в природе, как известно, все целесообразно и мудро. Природа не терпит абсолютно прямых линий и углов и разрушает их гораздо быстрее, чем созданные ею самой формы. В архитектурном отношении куриная лапа куда совершеннее самой изящной ионической колонны, а простой пшеничный колос затмит любую из гордых башен, воздвигнутых рукой человека.

В конце сада белела крыша мраморной беседки. Я поспешил туда. У маленького фонтанчика в беседке сидела Цецилия Леонардо да Винчи и держала горностая, как на знаменитом портрете. Эта дама тоже возбуждала когда-то мое любопытство, и я подумал, что если Ведьма решила перезнакомить меня со всеми давно умершими красавицами, которыми я восхищался, ей придется немало потрудиться. А если и Цецилия возьмется рассказывать мне о Леонардо да Винчи, я совсем стану похож на студента, изучающего историю искусств. Но Цецилия сказала:

— Я мало его знала. Он рисовал меня по заказу и на сеансах всегда присутствовали слуги моего возлюбленного, а при слугах не так уж приятно беседовать. Однако один из них…

И она рассказала мне грустную и бесконечно увлекательную историю о переодетом дворянине из братства святого Вема. Члены этого братства наказывали преступников, бежавших от правосудия.

Все было очень интересно, но когда она мне напомнила, что меня ждут к ужину, я простился с таким ощущением, будто покидаю музей. Спеша к дому, я подумал:

„Только бы не навязали мне в собеседники инквизитора Эль Греко“.

— Не беспокойтесь, эта опасность вам не грозит, — сказала Ведьма, приподнимаясь с дивана-осьминога.

Она была одета, как мачеха Белоснежки. Вы, наверное, помните „Белоснежку“ Уолта Диснея? Мачеха у него с головы до пят укутана в черный бархат, только лицо да золотая корона — два светлых пятна.

— Прогулка в прошлое вам не понравилась. А что вы скажете о сентиментальной обстановке вашей спальни? Удручает. Каждому человеку хорошо только в своем времени. А нам, ведьмам, — в будущем.

„Зачем это постоянное напоминание о том, что она ведьма?“.

— В тон вашим мыслям. Вы жили прошлым. А теперь увидели, что это не так уж привлекательно.

„Но откуда взялись эти портретные дамы? Или я был жертвой внушения?“.

— Нет. Дамы вполне настоящие. Насколько может быть настоящей реставрированная икона. Я реставрирую людей, для этого достаточно хорошего портрета. Лицо человека полностью отражает его мысли. Если кто-то ошибается, угадывая мысли человека по его лицу, то виновато не лицо, а неопытность наблюдателя. Абсолютно неправильны выражения типа „ангельское лицо“, „дьявольское сердце“. Просто наблюдателя подвела правильность черт, и он не сумел прочитать уродливые мысли, затаившиеся где-нибудь в уголках глаз, за презрительно сжатыми губами или в деформированных ушах. Итак, я беру не вполне удачный человеческий экземпляр, делаю ему пересадку мыслей, присущих, скажем, Периклу, и лицо его меняется, обретая черты Перикла. И если в каком-нибудь преступнике, приговоренном к смертной казни, я воспроизведу Джованни Бокаччо, и этот новый Бокаччо подарит человечеству новый „Декамерон“, то что тут плохого? Казалось бы, и преступник, и человечество должны быть мне благодарны! Так нет же! Оказывается, каждый человек, даже самый несовершенный, пропащий тип, хочет быть тем, кто он есть. И не желает, чтобы его подменили ни Шекспиром, ни Эйнштейном, ни даже Герой или Геркулесом. И я вынуждена действовать вопреки их воле. Потому что ни одна наука не может обойтись без жертв. А у меня их не так уж и много; иногда, закончив опыты, я возвращаю им прежний облик. Но и это не устраивает моих ревнивых соперников, которые не могут примириться с тем, что я способнее их. И они стараются связать меня по рукам и ногам разными законами гуманности, и это в тот самый век, когда немало ученых голов помогало некоему неуравновешенному типу перерабатывать на мыло миллионы человеческих трупов. Выходит, что перерабатывать людей вроде Гарри Бора на мыло дозволено, а сделать из преступника Якоба Вант-Гоффа — античеловечно. Звучит парадоксально. Правда, превращения, которым мои „подопытные кролики“ подвергаются в ходе эксперимента, могут укоротить им жизнь, но я убеждена, что лучше прожить год Эмилем Фишером, чем двадцать — узником или продавцом прохладительных напитков.

„Перспектива не из приятных. В кого она собирается превратить меня?“.

— Не пугайтесь. Вас я не собираюсь переделывать. Мне достаточно ваших красивых мыслей. Согласитесь, что даже ведьме нужен человек с красивыми мыслями, который бы вдыхал в нее веру в доброе человеческое начало.

Не могу ручаться, что в точности передаю ее слова. Разве можно уловить ход мыслей личности, утверждающей, что она — ведьма? Я выражаюсь сообразно собственному образу мышления, потому что невозможно воспроизвести головокружительные скачки ее мыслей, логическую связь которых я восстанавливал значительно позже того, как они были облечены в слова. Нужно было время, чтобы связать их воедино и ассимилировать.

В эту ночь спальней мне служил уголок у деревенской ограды. Трава на полу, три отцветших одуванчика — кровать и кресла, и один цветущий — стол.

„Буду чувствовать себя эльфом, у которого вместо диванчика — одуванчик“.

— Вы ведь завидовали эльфам, когда были ребенком?

„Она знает даже то, о чем я никогда не думал! “.

— Каждая мысль оставляет след на лице.

„А вы не боитесь, что, стирая следы мыслей у своих „подопытных кроликов“, уничтожите нечто такое, чего еще не было в природе? Даже самый грубый, неотесанный человек порой может придумать что-то необыкновенное“.

— Я усердно разыскиваю для своих экспериментов людей, которые никогда не придумали ничего оригинального, или же таких, которые и без того обречены на смерть. Та, которую я обратила в Цецилию, — старая проститутка, задумавшая свести счеты с жизнью. Думаю, что я поступила гуманно, воспользовавшись ее живым трупом, вместо того, чтобы предоставить его червям.

„А Лусия?“

— Она была смертельно больна. Рак.

„Неужто можно предотвратить смерть, если пересадить человеку чужие мысли?“.

— Как видите. Настоящая Лусия не болела раком. Получив новый облик, тело больной отторгло не присущую ему болезнь.

„Но это же настоящие чудеса! Почему вам не сделать их достоянием людей?“.

— Ха-ха! Они так цепко держатся за свою „гуманность“! Спокойной ночи!

Запахло свежескошенным сеном, и я заснул. Вероятно, и это был один из „ароматов“ Ведьмы, о которых я расскажу ниже.

Проснулся я оттого, что кто-то щекотал у меня в носу травинкой. Передо мной была модно одетая девушка с распущенными волосами, в сандалиях на босу ногу. Протерев глаза, я убедился, что это — сама Ведьма.

— Вставайте! Сегодня у меня выходной. Пойдем на прогулку.

Это был самый веселый день в моей жизни. Мы бродили по лесу, купались, обедали и ужинали в каких-то деревенских ресторанчиках.

Она смеялась, размахивая сандалиями, пылила босыми ногами по тропинке и подшучивала над моим „образом жизни“:

— Восхитительная биография! Родители возили тебя с собой в своих бесконечных турне по миру, запирали в гостиничных номерах, заставляли играть. Потом начались и твои бесконечные турне. Гостиницы, концерты, контракты, краткие передышки и снова все сначала. Родители умерли, друзей найти не сумел, эта особа, которая таскается за тобой в качестве официальной подружки, перепродает тебя то одному импрессарио, то другому, а ты ничего и не замечаешь. И берет, кстати, большие проценты за то, что уговаривает тебя сыграть на каком-нибудь внеочередном концерте. Тебя считают рассеянным простачком, потому что ты целиком поглощен музыкой. Но ее тебе не достаточно. Другие музыканты думают о следующем трудном пассаже или о том, как закончить фразу, а бывает, что и каким пальцем взять ноту. Для тебя же музыка — источник неизведанных чувств и переживаний. Нечто вроде опиума. Неукротимая фантазия выводит тебя за рамки обычного музицирования, позволяет увидеть мелодию в образах. Для тебя гаммы имеют свои цвета, пьесы насыщены видениями. Музыка тебя пьянит, порождает в сознании новые миры, которые исчезают, как только отзвучит произведение. А мне хотелось бы, чтобы они оставались. Получили право на жизнь.

„Значит, я подлежу переработке!“.

— Не будь подозрительным! Я хочу, чтобы ты постиг самого себя. Кроме того, не думай, что я могу любого превратить в кого вздумается и какого-нибудь мясника сделать Эзопом. Приходится подыскивать близкие по анатомическому строению типажи…

— А потом?..

— Ха-ха-ха! Ты себе представляешь нечто вроде кухни, где несчастные варятся в котлах, испытывая страшные муки. Должна тебе сказать, что фантазия у тебя довольно старомодная. А все куда проще — несколько дней приятного сна среди прекрасных „ароматов“… Правда, мне удалось поставить только отдельные опыты, но и этого оказалось достаточно, чтобы меня преследовали. Во многих странах хотели бы заполучить меня… и я не боюсь нападков своих коллег, ратующих за гуманизм из беспокойства — как бы моими открытиями не воспользовались бесчестные люди, те самые, что мечтают стать властителями мира. Я сильнее их, хотя их действия представляют для меня серьезную угрозу. Но, мне кажется, что мы сможем спокойно пожить здесь еще дней десять.

И она провела меня в сад через совсем незаметную калитку.

Откуда-то доносилась музыка. Первая баллада Шопена. Я остановился, прислушиваясь. Исполнение было совершенно. Точно такое, как в моем воображении.

— Кто играет? — спросил я, когда звуки смолкли.

Она засмеялась:

— Ты думаешь, найдется пианист, который так сыграет Шопена?

— Электроника?

— Нет, это твое собственное воображение. Материализованное. Ты не пианист, и тебя всегда раздражало, как неуклюже пианисты исполняют Шопена. Ты знаешь, как должны звучать его произведения, но не владеешь этим инструментом. Мои приборы записали балладу в интерпретации твоего воображения — и вот она, музыка, достойная восхищения!

А то, что я услышал потом, заставило меня прослезиться. Это были мои мечты, мои сны, заговорившие голосами неведомых инструментов.

Смолкли божественные звуки, и она сказала:

— Вот музыка, исторгнутая из твоего пробужденного от летаргии мозга. Из твоего засоренного чужими произведениями сознания. С сегодняшнего дня ты творец! Давай же отпразднуем твое рождение!

И снова раздвинулись стены и открылся зал, похожий на ледяную пещеру. Все сверкало — ледяные сосульки на потолке, искрящийся инеем пол. Прозрачные статуи, установленные в самых неожиданных местах, тихонько позванивали, и дивные звуки сливались в небесно-чистой гармонии. Тут и там в зале стояли низкие столики, вокруг которых возлежали на пиру, подобно древним римлянам, человек двадцать мужчин и четыре женщины. Все в белом. Двух женщин — Лусию и Цецилию — я знал, другие две были не так красивы, и все же мужчины оказывали им гораздо больше внимания. Мужчины были самого разно го возраста, и одеты они были разношерстно. Мне показалось, что некоторых из них я где-то видел.

— Только на портретах! — улыбнулась в ответ моим мыслям Ведьма (которая успела облачиться в серебристо-белую мантию) и обратилась к пирующим: — Дамы и господа, позвольте представить вам, — она назвала мое имя. — Сегодня вечером мы будем праздновать его рождение как творца.

Господа шумно приветствовали меня, а дамы дружелюбно кивнули.

Потом все было как в волшебном сне: умные, красивые речи, которыми обменивались эти люди, блюда и напитки — все белое, хоть и разное на вкус, снежинки, которые порхали, не тая, танцы, в которых и я принимал участие… Такая чудная белизна бывает, наверное, только в душах новорожденных. А надо всем плыла хрустальным перезвоном, как капель по тонкому льду, музыка.

Гости начали расходиться, Ведьма подошла ко мне:

— Ну, как вам понравились мои реставрированные гении?

Я тряхнул головой, чтобы отогнать ошеломившую меня мысль. За все время пира мне и в голову не пришло, что, возможно, я ужинаю с Рентгеном или Склодовской-Кюри, пусть даже реставрированными. Признайтесь честно, если вам дадут подлинник известной картины и ее копию, вы заметите разницу? Даже если вы специалист, вам не обойтись без химических и бог знает каких еще анализов. Тут мною овладел страх. А вдруг и я уже похожу на какого-нибудь мертвого гения?

— Вот тебе зеркало, — ответила Ведьма. — Надеюсь, ты еще помнишь свое лицо!

В зеркале отразилось мое лицо, но я уже сомневался во всем, что видел в этом доме.

„Зеркало может не отражать моего настоящего облика“.

— Посмотрись в бассейн или в озеро.

Озеро в саду покачивало отраженную луну, а где-то рядом вздыхали эоловы арфы. Я посмотрел на свое отражение. Да, это был я, только как будто немного изменившийся в лице, но при лунном свете любое лицо меняется. Пока я разглядывал свое отражение, что-то случилось с эоловыми арфами. Они играли вторую часть квартета Шуберта „Девушка и смерть!“ Не знаю, имеете ли вы понятие, что такое эолова арфа — это натянутые струны, которые дрожат и звенят на ветру. Потому и называются они эоловыми. Эол — бог ветров. Нет, они не могли играть „Девушку и Смерть“, и все же я слушал Шуберта, — вторая часть, анданте кон мото! Я поискал глазами Ведьму, чтобы она мне все объяснила. Она лежала на мраморном парапете, окаймляющем озеро, волосы рассыпались, и концы их ниспадали в воду. Она казалась мертвой. Я побежал к ней, взял ее за руку. Холодная. Я закричал, схватил ее и тогда почувствовал тепло ее тела. Руки ее медленно приподнялись и обняли меня.

С той минуты я словно впал в забытье, длившееся ночь или десять ночей. Не помню. Помню только, как проклинал свет и ждал сумерек, чтобы броситься в сад, разыскивая ее. Я находил ее в самых неожиданных местах — в зарослях бурьяна у ограды, на спине лебедя-лодки посреди озера, а иногда снимал ее с какого-нибудь чудовищного дерева. Я потерял голову. Но наваждение как рукой сняло, когда ящерица — золотое украшение, которое она носила в волосах, — ожила и скрылась в траве.

Она усмехнулась:

— Что тут странного, что ведьма украшает себя ящерицами?

— Это отвратительно!

— Ящерица — такой же элемент природы, как я сама. Может, я тоже кажусь ей отвратительной. Мы, люди, не привыкли считаться с мнением животных и всего остального, что нас окружает. Я частица космоса, и ничто во всем бесконечном космосе мне не чуждо — ни ящерицы, ни созвездия, ни боярышник на меже в поле, ни самый подлый изверг рода человеческого.

— Тогда зачем преображать этих извергов?

— Более сильные, более развитые, лучше организованные виды, существа высшего порядка всегда способствуют эволюции низших. Если бы зайцу не приходилось спасаться от погони, он бы не бегал так быстро, если бы антилопы были медлительными и глупыми, лев не научился бы сидеть в засаде. По сути дела, все виды взаимно совершенствуются. Только некоторые из них быстрее проходят этапы эволюции, — они-то и способствуют развитию следующих, а потом исчезают. Все на свете зарождается и исчезает. От взрыва мертвых звезд рождаются новые миры. Миры порождают жизнь, которая своей смертью поддерживает новую жизнь. И все виды и все миры в конечном итоге равны. Все сделаны из одной звездной материи.

— Почему тогда ты изо всех сил стараешься сделать людей умнее и добрее?

— Помогаю совершенствованию видов.

— Я тоже вхожу в число этих „видов“? И, наверное, ты оживишь во мне какого-нибудь мертвого гения.

— Не говори глупостей. Неужто ты думаешь, что я бы пожертвовала Коперником, чтобы сделать из него Гюго? Я же тебе объяснила, что делаю гениев из отходов, а не из других гениев.

— Но я не уверен, что я — это я. Может, ты лишила меня памяти, может, привила мне чужие мысли, может… все может быть. От тебя всего можно ожидать.

— Чтобы убедить тебя в моей добронамеренности, я готова на очень рискованный для меня шаг. Мы поедем в город, где тебя больше всего знают. Там в банке у тебя есть сейф. Открывается он только от прикосновения твоих пальцев. Отпечатки пальцев пока еще никому не удалось изменить. Ты убедишься, что ты есть ты, представишь свои произведения, получишь признание как композитор, а я между тем тоже попробую сделать кое-какие свои дела.

И мы отправились. Пешком. У какого-то ручейка присели отдохнуть. Я положил голову ей на колени и… заснул. Когда проснулся, голова моя все так же лежала у нее на коленях, но мы находились в роскошно обставленной комнате со спущенными шторами.

— Пора! — сказала она. — Уже одиннадцать, а твой профессор бывает в консерватории до двенадцати. Не мешало бы тебе побывать у него.

Профессор встретил меня с распростертыми объятиями и с нескрываемой радостью:

— Где ты пропадаешь, черт возьми! Любые выходки должны иметь границы! Тебя уж полиция разыскивает.

Я рассмеялся и сам почувствовал, что стал хитрым и сообразительным, — иначе я не сумел бы ему ответить:

— У одной очаровательной дамы. Встретил настоящую любовь. Да и нужен был мне полный отдых.

— Слава богу! — воскликнул профессор. — Наконец-то отделался от этой пиявки, которая к тебе присосалась и использовала тебя в своих корыстных целях. А ты знаешь, что она возбудила дело о наследстве?

— Представляю, как она брякнется в обморок, узнав, что я жив. Ну, мне еще надо заглянуть в полицию.

В полиции ко мне отнеслись, как к баловнику, натворившему очередную глупость, попросили предупреждать, если я снова решу исчезнуть, и пообещали полную сохранность тайны.

Профессор пригласил меня на обед. Только там я заметил, что не выпускаю из рук какую-то папку, даже не зная, что в ней. В папке обнаружились партитуры двух симфоний, четыре скрипичных сонаты, квартет и большое произведение для мужского и детского хора, оркестра с какими-то особыми инструментами и альта.

Я показал все это профессору, и тот принялся кричать на меня, ругать, обзывая идиотом и скотиной за то, что я скрывал такое богатство. Он тут же бросился обзванивать элиту музыкального мира. Самые известные дирижеры перессорились из-за моих партитур, скрипичные сонаты разобрали самые именитые мои коллеги, только квартет не привлек к себе особого внимания, но что поделаешь: сам Чайковский писал не одни шедевры.

Между тем меня осадили журналисты, и вечерние газеты вышли с сенсационными заголовками: „Исчезнувший виртуоз появился снова, но уже композитором“ — и тому подобное.

После обеда я пошел в банк. Снял со счета большую сумму, взял из своего сейфа старинный индийский перстень, страшно дорогой, и решил пойти домой. Но куда? В сумятице я и не запомнил, где мой дом. Или это проказы Ведьмы? Сделала из меня то, что ей хотелось, и выпустила на свободу для саморазвития? Эта мысль привела меня в бешенство. Значит, больше я ее не увижу!

— Добрый вечер, Фома Неверный!

Рядом со мной остановилось такси. Она была в машине. Я обнял ее, будто мы не виделись годы, и надел ей на палец индийский перстень. Мы отправились к себе домой. Им оказался особняк за высокой оградой на краю города. Ведьма была в трауре, лицо было скрыто длинной темной вуалью. Когда мы остались наедине, она отбросила вуаль.

— Ты в трауре?

— Я забыла тебя предупредить, — ответила она. — Я твоя невеста. Траур ношу по сестре и жду, когда ее тело прибудет из Южной Америки, чтобы похоронить ее на родной земле. На людях я всегда буду появляться в трауре. Мне опасно показывать лицо.

— Почему же ты его не изменишь?

— Тогда изменятся и мысли.

— От пластической операции не изменятся.

— Это работа для коновалов, терпеть не могу операции. И потом я нахожу, что выгляжу неплохо. А ты посмотрелся в зеркало, которому можешь доверять.

— Да. И признаюсь, мне показалось, что я стал красивым! Как будто тот, что прежде, но красивый. Все это замечают.

— И женщины? Смотри у меня, красавец, я ревнива!

— Не надо так шутить. Ты же знаешь, что для меня ты важнее всего в жизни. Ты… Ты сама моя жизнь. Скажи, ведь ты не исчезнешь? Я тогда сойду с ума!

— Даже если мне придется исчезнуть, помни, что ты мой и что когда настанет время, я позову тебя к себе. И не отчаивайся, жди, что бы ни случилось. Я позову тебя, пусть даже между нами встанут огромные расстояния, людская ненависть и сама смерть.

Я был пьян от счастья. Что понимал я до сих пор в славе, любви и признании? Теперь Фортуна осыпала меня своими щедротами. Отовсюду ко мне были обращены благосклонные взгляды, возможно, мне и завидовали, но я не замечал. Всем очень хотелось узнать, кто эта женщина, преобразившая меня. Я узнал, что раньше был стеснительным, вечно хмурым, отрешенным от жизни, нервным и неприятным в общении. А теперь меня окружали умные, сердечные, искренние друзья. Меня наперебой зазывали в гости, но я старался уйти как можно скорее, чтобы оказаться наедине с моей Ведьмой. В обществе она не бывала, и все вокруг сгорали от любопытства.

Я потерял сон. Мне все казалось, что, если я усну, она растает, как сновидение.

Она тоже не спала. Может быть, знала, что должно случиться, и ждала.

Я спросил:

— Чего ты боишься? Ты же почти всемогуща. Кто может тебе угрожать? Я найму охрану.

— Излишне. Ни одна полиция не сможет оградить меня от тех, кто жаждет добиться мирового господства при помощи моих достижений.

— Кто? Гангстеры, шпионы?..

— И гангстеры, и агенты многих стран. Они слишком сильны, и их слишком много. Нам надо уехать. Тело, которое я ждала, уже прибыло из Южной Америки.

— Еще недельку! В среду будет исполняться моя первая симфония, а в четверг уедем.

— Поздно, — ответила она. — Слушай!

Внизу в гостиной послышались крадущиеся шаги.

— Это они! Не бойся. Укутайся одеялом и притворись, что спишь. И помни — я позову тебя. Жди, что бы ни случилось! Не верь своим глазам и жди!

Она поцеловала меня и прикрыла за собой дверь.

Через несколько минут из гостиной послышались выстрелы. Дрожащей рукой я набрал номер полиции. К моему удивлению, мне тут же ответили, — я думал, что провода перерезаны. Полиция прибыла немедленно, нашли ее труп, простреленный восемью пулями, обнаружили и следы четырех человек. Начались бесконечные полицейские допросы.

Я не умею лгать. Рассказал всю правду, и потому оказался у вас, господа психиатры.

Да, прошу вас, обследуйте мое психическое состояние! Я не обижусь. На вашем месте я объявил бы сумасшедшим любого, кто возьмется утверждать, что эта фантастическая история — чистая правда. Но я надеюсь, что вы вскоре убедитесь в моем здравом разуме. Даже слишком скоро. Разве вы не слышите странную похоронную музыку — отрывок шубертовской „Девушки и Смерти“, отрывок из прокофьевского концерта для виолончели, и все это — траурный марш в исполнении духового оркестра! Как насмешливо он звучит! Она смеется над смертью. Вот и похороны. Процессия нарочно проходит под окнами клиники. Смотрите, уважаемые профессора, каким вам кажется выражение лица покойной? А какой вам видится стройная дама в хвосте процессии? А перстень, который блестит под траурной вуалью? Это она! Мадемуазель Ведьма снова идет за собственным гробом! И если, ее снова убьют, она пойдет и на следующие свои похороны. Она бессмертна, жрецы Эскулапа, потому что она — частица космоса и потому что ведьма, а слово „ведьма“ сродни слову „ведать“, „знать“, „уметь“, видеть дальше вас, верные слуги науки… А вообще это не такая уж редкость, господа, чтобы человек шел за своим гробом. Герцог Альба утопил в крови Нидерландскую революцию, но она присутствовала на своих похоронах. Сервет и Ян Гус, Бруно и Везалий тоже шли за своими гробами. Невозможно похоронить ищущий человеческий дух. Невозможно сжечь всех ведьм. Но куда вы, уважаемые господа! За Ведьмой? Да, она ваш старый конкурент! Не стоит трудов, господа! Вам все равно ее не догнать, сколько бы вы ни бежали, как простому смертному никогда не угнаться за гением, хотя тот и не торопится. Дело не в скорости, господа, а в том, каковы шаги!

А теперь я могу идти?

Мое почтение, господа профессора, мое уважение, господа доктора! Желаю вам больших успехов, больше старания и меньше зависти!