Не хочу быть полководцем

Глава 15 СТАРЫЕ И НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Ох, и ответственное поручение дал мне князь сразу после сражения. Надо, дескать, проверить, как там у него народец на подворье, ну и указать, кому куда бечь, если татары и впрямь попытаются запалить город. Думал, не догадаюсь, что он таким наивным способом пытается уберечь меня от предстоящего боя.

Нет уж.

«Когда придут рыжие собаки, Маугли и Свободный Народ будут заодно в этой охоте».

Вот так вот. И точка! Разумеется, Киплинга я не цитировал, разве что мысленно, но сам себе поклялся, что к утру буду как штык.

Кстати, насчет пылающего города мысль именно моя. Несколько раз я подсовывал ее князю, пока не добился своего. Вначале действовал намеками, потом стал шпарить прямым текстом. Про свои видения не упоминал, разве что вскользь, типа сны мне зловещие в последнее время снятся, причем одни и те же. Но в первую очередь мне на руку сыграло то, что май и правда выдался сухим, а город, не считая отдельных каменных храмов, сплошь деревянный.

Воротынский поначалу отмахивался, но, когда пошел прямой текст, — призадумался. А я все бубнил и бубнил. И про сухую погоду, и про деревянные строения, и про то, что у нас в Гишпании мавры, когда не в силах взять город, всегда его пытаются запалить, чтоб ни себе ни людям.

— Тихо кругом, безветренно, — вяло возражал он под конец, а я опять за свое:

— Долго ли до ветерка. И надо немного — легонько подул, а огню и малости хватит.

Словом, удалось мне убедить князя, чтобы он отвел свой полк не туда, куда ему велено Мстиславским. Тот повелел встать перед Арбатом, чтобы организовать защиту государева дворца, который там высился, а Воротынский под моим напором выбрал совсем иное место, аж за Яузой, но главное — более открытое со всех сторон. То ли козий выпас там был, то ли пастбище для коров — не знаю. Лишь потом мне сказали, что это Таганский луг.

Вообще-то Михаила Иванович мало чем рисковал, выказывая подобное непослушание перед своим «главкомом». Если Вельский просто осторожничал, но умел заставить, потребовать, словом, сделать так, чтобы его послушались, то Мстиславский так и не понял, что делать с неожиданно попавшими ему в руки браздами правления. Да он и сам чувствовал, что организовать очередной отпор в чистом поле он не сумеет, потому и приказал разместить все полки на городских улицах и в предместьях, то есть в примыкающих к городу слободах.

Слушались его плохо. Опричный воевода князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, которого Иоанн оставил вместе с сыном Иваном и небольшим количеством людей «для бережения царева добра», заявил, что земские ему не указ, ибо у него особое повеление государя. После чего преспокойно направился к царскому дворцу, стоящему на Арбате.

Полк левой руки вообще рассосался в неизвестном направлении вместе со своим большим воеводой князем Иваном Петровичем Шуйским, который также весьма скептически отнесся к распоряжениям Мстиславского.

Все это я узнал от Воротынского, который, вернувшись с этого совещания, добрых полчаса плевался и то и дело повторял, что, когда кто в лес, кто по дрова, каши не сваришь, а избу спалишь.

Но как бы то ни было, а ко мне он прислушался, тем более что на сей раз его заместитель князь Татев сразу решительно встал на мою сторону, заявив, что фрязин сызнова сказывает мудро и его словеса не грех как следует обдумать.

«Сызнова», как я понял, это явное напоминание своему начальнику о моей предыдущей идее с гонцом, которая Татеву весьма понравилась. Он вообще был сторонник именно таких затей, чтоб с хитрецой, но в то же время чтобы они не заключали в себе никакого риска. В их с Воротынским достаточно дружном тандеме он играл своего рода роль тормоза, когда князя «Вперед!» чересчур заносило, а на горизонте маячил слишком крутой поворот, чтобы преодолевать его на полной скорости.

Проверять подворье Воротынского я поехал со спокойной душой, пообещал ближе к ночи непременно вернуться. В ответ князь неловко буркнул, что в эти дни ему больно боязно, что всякие тати под шумок могут разграбить его терем, и лучше бы я побыл эти дни там. Это он оберегал меня, значит. Ну-ну.

Работы на подворье не велись — все-таки народец не поверил мне. Ледник так и оставался практически нетронутым, разве что убрали настил из досок, но даже не удосужились выбросить солому, лежащую поверх льда.

— А ежели князю опосля трудов ратных кваску холодненького восхочется? — бубнил в свое оправдание Елизарий.

Совсем старик очумел! Какой еще квасок?! Тут жизни бы сохранить! Впрочем, винить Елизария я не стал — сам бы, окажись на его месте, нипочем бы не поверил фрязину, который явно сошел с ума. Слыханное ли дело — Москва сгорит?! Да кто ж, находясь в здравом рассудке, поверит в эдакую небывальщину.

Пришлось задержаться, чтоб нагнать на всех страху, накрутить хвоста и детально проинструктировать, что делать, когда огонь дойдет до них. Не пожалев времени, сам все осмотрел и приказал начинать копать не только вглубь и вширь, но и боковые отдушины, чтоб выходили во двор, да завесить их поутру мокрыми тряпками, а то потом будет некогда.

Мне кивали, говорили, что все исполнят, но переглядывались между собой с таким видом, будто хотели сказать: «Блажит фрязин. Грезится ему не пойми что, а ты тут ковыряйся. Как это басурмане огненными стрелами сюда достанут, через половину Китай-города».

Такое отношение к делу мне не понравилось, и я клятвенно пообещал, что к вечеру заеду все проверить и если будет не готово, то оповещу князя, а уж он… Я угрожающе засопел, и народ поспешно похватал лопаты. Старшим над ними я для надежности поставил своего стременного, который, услышав, что творится, загнал одного из коней, но успел прискакать из Александровой слободы. У него навряд ли забалуют, особенно когда он не в духе, а сегодня Тимоха явно пребывал в изрядном расстройстве.

В первые же минуты нашей встречи он, хоть и в завуалированной форме, но успел попрекнуть меня за обман, да не один раз, а несколько. Мол, дельце-то, по которому я спешно укатил, оказалось далеко не пустяковым, а его, видишь ли, рядом не было. Случись что — с кого спрос? Да и он сам себе потом ни за что не простил бы. А еще парень искренне расстроился, что битва уже миновала. Немного успокаивало его лишь то очевидное обстоятельство, что он все равно успел к самому главному и решающему сражению. Ну как ребенок, честное слово! И это будущий казак!

Признаться, я хотел передохнуть и как следует выспаться, но нытье и попреки стременного уже через полчаса мне изрядно надоели, и я, еще раз напомнив ему о неустанном контроле за всеми земляными работами и пригрозив, что если дворня к вечеру их не закончит, то мне придется оставить его тут назавтра, поехал прогуляться.

Вначале прокатился по делу к соседям. Я ведь говорил, что подворье Воротынского было расположено, так сказать, спиной к монастырю Николы Старого. В настоящий момент этот монастырь был полностью отдан бегущим от мусульманского засилья греческим монахам. Вот к их настоятелю я и поехал.

Пропустили меня сразу, без лишних заморочек — в те дни на любого ратника смотрели как на ангела-хранителя, и лучше, если этот ангел в столь тяжкое время будет поближе. Правда, выслушав меня, настоятель монастыря отец Агапий несколько приуныл. Оказывается, речь шла не о защите его братии, а скорее наоборот, об оказании спонсорской помощи, выражающейся в проломе задней стены, отделяющей владения князя от монастырских. Тогда холопы Воротынского смогут перебраться в монастырский садик. Ну сомневался я, что челядь Михаилы Ивановича поместится в свежевыкопанном убежище.

Крючконосый игумен долго морщился, потом намекнул, что среди дворни имеется изрядно лиц женского пола, с которыми истинно православным монахам никак нельзя находиться рядом. Но я сумел уговорить его, вовремя указав на то обстоятельство, что если бои будут вестись посреди московских улиц, то Воротынский непременно передвинется со своим полком ближе к собственному подворью. А помня о том, что половина дворни находится у соседей и к тому же имеется удобный проход, он и монастырские владения станет защищать с удвоенной энергией.

— А впрочем, не смею настаивать, — равнодушно заметил я под конец разговора. — Коль монастырский устав такого не велит, мне, яко истинному христианину, негоже напирать на божьих служителей. Чай, соседей у Воротынского изрядно — что справа, что слева, что через улицу, — и всякий будет рад приютить его людишек, памятуя о княжеской заступе да о том, что учиняют басурмане с иноверцами.

Что именно они учиняют, отец Агапий знал не понаслышке, иначе его лицо не скривилось бы так страдальчески. Либо наблюдал самолично, либо доводилось послушать очевидцев погромов, причем не одного и не раз.

— А вот сердцем злобствовать негоже, не по христиански оно, — попрекнул меня игумен, сразу же пойдя на попятную. — То я так сказывал. Оно в мирное время монаху с племенем Евы-искусительницы не след встречаться, а коль така напасть, то тут впору иное вспомнить. Вон Ной в ковчеге и чистых и нечистых тварей по соседству друг с дружкой разместил, и ничего. Так то твари, а тут души христианские, потому не след на естество смотреть. А князь, ежели что, и впрямь на защиту своих людишек придет? — уточнил он.

— Сказывал уже мне о том, — степенно подтвердил я. — Мне их и вести доведется, так что о монастыре не забуду, не сомневайся.

— Ну и… ломай с богом, — скоренько благословил он меня и даже пообещал выделить людей в помощь, чтоб быстрее учинили пролом.

Кажется, все в порядке. Можно было возвращаться на подворье князя, но солнце стояло еще высоко, времени до вечера оставалось изрядно, так что я решил прокатиться до Арбата, то есть в Занеглименье, куда в обычное время вход земщине строго воспрещался. Меня об этом в свое время предупреждал еще Висковатый и даже приводил примеры, чем пересечение границ заканчивалось для неосторожных ротозеев, даже если они княжеского роду-племени. Потому я туда и не совался… до поры до времени. Сейчас же решил рискнуть — очень уж хотелось полюбоваться на новенький царский дворец. Кажется, он погибнет в пожаре, так что у меня оставалась последняя уникальная возможность увидеть его целехоньким.

Расположился тот вольготно, на здоровенной площади. Большую часть построек я так и не увидел — мешали пятиметровые стены, сложенные на треть из тесаного камня, а выше, на оставшиеся две трети, — из красного кирпича. В длину они были метров двести, не меньше.

Я подъехал со стороны Северных ворот, тяжелых даже по одному внешнему виду, со здоровенными железными полосами, набитыми поперек. На каждой из створок гордо поднимался на задние лапы разъяренный лев с блестящим стеклянным глазом, а вверху над ними парил черный двуглавый орел.

Такие же орлы высились и на шпилях трех дворцов или просто башен, которые были мне видны снаружи. Честно говоря, вся эта постройка была какой-то чужеродной. Я понимаю, что строили дворец, по всей видимости, иноземцы. Но иностранцы тоже бывают разные. Одни стараются соблюсти общую гармонию. Внося новое, они не выкидывают исконно русского, традиционного, вписывая свое в общую картину.

Этот же дворец строили иные. Не мастера. Добротные, знающие в своем деле толк, но все равно — подмастерья. Потому и смотрелся царский дворец чужеродным пятном, словно летела огромная птица над городом, приспичило ей, она и какнула, угодив прямо в Арбат.

Разочарованный увиденным, я засобирался обратно, но тут мое внимание привлек забавный толстячок. Был он на удивление бойким. Шустро постучав в очередной раз кулачком в закрытые ворота, он тут же проворно отбегал и что-то жалобно кричал высовывающимся сверху охранникам. Слова были неразборчивыми, но «Майн готт» я уловил.

«Коллега-иноземец, — усмехнулся я. — И куда бедолагу понесло?»

Почему-то мне стало его жалко, тем более, судя по обильно выступившему на лбу поту, который толстячок то и дело вытирал, каждый раз размазывая грязь по физиономии, стоял он у ворот изрядно, куда дольше меня. Направив к нему коня, я поинтересовался, в чем дело.

Тот радостно метнулся ко мне, очевидно решив, что я — начальник над этими бармалеями, и что-то залопотал, бурно жестикулируя при этом и то и дело указывая на ворота.

— Нихт дойч, — категорически заявил я. — Ты по-русски говорить можешь?

— О, я-я! — закивал он с такой энергией, что я немного испугался за его голову. — Я лекарь. Мой ходить покупал травы. Я назад, меня не пускать. Я говорить — они не понимать. Я стучать — они…

— Понятно, — перебил я его. — А почему в Кремль не едешь?

— Мой комната, цветлица, тут есть. Я работать. Там одежда и книга. Я читать и делать. Лечить я, лечить гут.

— А без книги не сможешь? — спросил я.

— Я мочь без книга. Мой есть еще книга. Но царь приказал тут. Там мой комната. — Он явно пошел на второй круг.

— Пьяные они, — заметил я и развел руками. — Помочь не смогу, а в Кремль отвезу.

— Мне быть тут, — твердо сказал лекарь. — Государь сказал, тут.

— Ох уж мне эта немецкая исполнительность, — вздохнул я и, склонившись пониже, шепотом сказал: — Поезжай в Кремль. Здесь ты погибнешь. Дворцу завтра придет нихт и этот, как его, капут. И этим, — кивнул я на пьяные морды, — тоже нихт. Кто отсюда завтра не убежит — всем капут, ты уж мне поверь.

— Откуда знать? — удивился толстячок и ткнул пальцем в небо. — Звезды?

— И они тоже, — не стал спорить я. — А еще я книги читать. Мудрые и… тайные, — добавил, подумав.

— Я тоже читать! — обрадовался толстячок. — Я видеть плохое над градом Москов. Марс — это огонь, это плехо, ощень плехо. Завтра он войдет в дом Солнца. Совсем худо. Я говорить — мне не верить. — Он беспомощно развел руками.

«Надо же, — удивился я. — Неужто и впрямь звезды что-то могут предсказать?»

Даже мороз по коже. Вообше-то я в астрологию и гороскопы не верю, уж больно много развелось шарлатанов и каждый орет, что он великий спец, а начинаешь разбираться — если и отошел от обычной ловкой цыганки, то на шаг, не больше. Да и то не вперед, а куда-то в сторону. А тут поди ж ты — Марс, дом Солнца, огонь, завтра. И ведь все сходится.

— Садись, коллега, — Я приглашающе хлопнул по крупу своего мерина.

Лошадка недовольно всхрапнула, фыркнула, но дальше свое негодование выказывать не стала, послушно дождавшись, пока толстячок усядется позади меня.

— Эй-эй, ты куда лекаря нашего поволок?! — загорланили пьяницы.

Отвечать я не стал. Пусть себе резвятся. Говорят, перед смертью не надышишься. Не иначе как чуют — вон какое веселье устроили. Предупреждать о грозящей им смертельной опасности тоже не стал. Чем меньше татей — тем чище воздух. Эти, правда, находятся на государевой службе, в составе уникального подразделения — законного бандформирования, но ведь не по принуждению — по доброй воле. Да помню я, помню: «Не судите, да не судимы будете». Я и не сужу — пускай с этой мразью всевышний разбирается. Не знаю, когда у него назначено очередное судебное совещание, но то, что на днях, абсолютно точно. Может, и впрямь кто-то выживет — тогда их счастье.

Лекарь оказался родом из Вестфалии[55]. Где это находится, я понятия не имел. Ясно, что в Европе, по языку понятно, что в Германии, а дальше… Впрочем, я и не испытывал желания выяснять подробности. Мы странно встретились, да и то случайно, и, скорее всего, в последний раз. Даже если выживем оба, то навряд ли нам суждено встретиться. Фамилию его я с грехом пополам разобрал — Бомелиус. С именем возился гораздо дольше. Элизо… Элизиа… короче, Екклесиаст какой-то.

— Здесь мне все звать Елисей, — сообщил он, сжалившись над моими отчаянными потугами.

— Вот это по-нашему, по-бразильски, — одобрил я и на прощание посоветовал: — Завтра отсидишься где-нибудь в каменном подвале, но только чтобы у него был второй ход наружу, иначе задохнешься.

— Твой я благодарить, — начал, было, он, но я нетерпеливо отмахнулся, тем более что заметил впереди одинокого всадника, направляющегося в нашу сторону, и всадником этим был… Борис Годунов.

Увидев меня, он не выразил особого удивления и даже не показал, что мы с ним знакомы. Зато лекарю он очень обрадовался и тут же принялся выспрашивать его, куда делся некто Андрей Линсей[56].

Толстячок в ответ виновато пожимал плечами, затем, присмотревшись к лицу Бориса, вдруг властно схватил его за руку и замер, закрыв глаза. Годунов хотел вырваться, но вестфалец оказался на удивление цепок.

— Это хороший лекарь, — негромко сказал я. — Во всяком случае, он знает, что такое пульс, и умеет его проверять.

Борис с любопытством покосился на меня, но не проронил ни слова, однако вырываться перестал.

— Пульс нихт, — трагично сообщил мне Бомелиус.

— Совсем нихт? — удивился я.

Странно. На покойника Годунов не походил. Скорее уж напротив. Судя по яркому румянцу на щеках, он больше напоминал человека, активно радующегося жизни.

— Кровь пускать, — выдал дополнительную информацию Елисей. — Есть трава. Ты приходить — я лечить. На закате, — уточнил он.

— Наверное, ему нужно время, чтобы приготовить настой, — предположил я вслух.

— Настой, отвар, питье, — закивал обрадованный Бомелиус.

— Приду, — заверил его Годунов. — Вот отстою вечерню в Успенском соборе, помолюсь, чтоб здоровья господь даровал, и приду.

И лекарь, еще раз рассыпавшись в благодарностях за помощь, из которых я все равно ничего не понял, поспешил удалиться, на прощание еще раз напомнив Борису:

— На закате мы ждать.

Мы разъехались. Я почти миновал Кремль, оставив за спиной длинный ряд приказов, и уже свернул вправо в сторону ворот Константино-Еленинской башни — через Фроловские[57] было ближе, но там проезд на лошади запрещался. Справа показалось подворье Угрешского монастыря с небольшим аккуратным куполом церкви митрополита Петра, но тут я остановился. Только сейчас до меня дошло, что Годунов не просто так сказал про Успенский собор. Он говорил, а сам пристально смотрел на меня, и только такой лопух, как я, мог не понять столь явного намека.

Бом-м, мерно ударил большой колокол, и тут же отовсюду, словно эхо, понеслось — бом-м, бом-м, бом-м, бом-м. В церквях извещали прихожан о начале вечерни.

Я развернул коня и направился к Ивановской площади. Привязывая его, отметил, что желающих помолиться собирается изрядно. Как ни торопился, но не забыл, скинул шапку и почти автоматически сложил два пальца, как учили, — указательный прямо, средний чуть согнут, чтоб выглядел покороче своего собрата. Это я освоил уже здесь и, между прочим, именно в Успенском соборе, на одной из проповедей старенького священника, напомнившего между делом прихожанам, что персты олицетворяют две ипостаси Христа — божественную и земную, и не может божественная, идущая первой, быть меньше земной. И те, кто забывает сгибать средний палец, грешат, умаляя славу и величие спасителя.

Им напомнил, а меня научил. Заодно я понял, почему Висковатый на первых порах на меня косился, когда мы молились перед воскресным обедом. Не иначе как подозревал нестойкость в вере.

В самом храме было не так уж много народу — я ожидал больше. Хотя да, тут же вспомнилось мне, сюда может зайти не всякий. Не положено здесь молиться подлому люду, из дворни. Для них даже специальную церквушку построили, возле колокольни Ивана Великого.

Годунова я увидел почти сразу. Помог синий цвет его кафтана. Такие в храме были всего на двух. Борис стоял в левом приделе возле здоровенной иконы, изображающей, скорее всего, Георгия Победоносца. Наверное, его. Во всяком случае, я не знаю в христианстве иных святых, которые бы воевали с драконами.

Он на мгновение скосил глаза в мою сторону и грустно спросил:

— Яко мыслишь, фрязин, подсобит он завтра православному воинству? Меня ведь, егда я прихворнул от той скачки, вместях с прочими оставили добро государево боронить, потому и вопрошаю о стенах — не проломит их татаровье?

— Не проломят, — твердо заверил я его.

— Ну вот и я тако же, — расцвел он в улыбке. — А покамест никому не нужон, решил лекаря сыскать, а то чтой-то вовсе худо в грудях, молотится, спасу нет, — пожаловался он. — Хорошо, что ты мне попался на глаза. Андрейка-то человек испытанный, и государя не раз лечил, а с ентим опаска. Но коль ты сказываешь, что он хорош, то я к нему зайду.

С минуту мы молчали, внимая глуховатому голосу священника, читавшему какую-то загадочную молитву. Загадочную для меня, поскольку, став относительно хорошо ориентироваться в бытовом русском языке шестнадцатого века, я по-прежнему ничегошеньки не понимал в церковнославянском.

Даже странно, что наша православная церковь с упрямым постоянством осуществляет богослужения с таким обилием архаизмов. Думается, что подавляющее большинство прихожан тоже понимали священника пускай и не так, как я, но все равно с пятое на десятое. Или в молитвах ничего нельзя менять? А как же тогда Библия? Я ведь ее читал в юности, и там все изложено вполне разборчиво. Впрочем, им виднее, да и какая мне, собственно говоря, разница. Вот если бы тут был Андрюха Апостол, то уж он… Кстати, почему бы, воспользовавшись случаем, не спросить о нем у нынешнего, так сказать, хозяина, а то когда еще представится столь удобная возможность. О нем, а заодно и о…

— Как там поживает мой холоп? — осведомился я. — Здрав ли? Да и прочие как — сестрица твоя и… остальные?

Борис понял мгновенно.

— Холоп давно выздоровел. Ириша отписывала, будто она его грамоте обучила и даже псалтырь подарила, — усмехнулся он. Лицо его как-то сразу посветлело — так случалось всякий раз, когда заходила речь о сестре. — Да и с прочими, — он особо подчеркнул последнее слово, — тоже все ладно, да так славно, что я, памятуя обещание, повелел прислать твоего Андрюху в Москву. Через седмицу-другую должон прийти обоз из моих вотчин, вот с ним он и приедет.

«Ага, — сообразил я. — Получается, что Ване Висковатому мой Апостол без надобности. Значит, мальчишка и впрямь оклемался от шока, раз не нуждается в няньке. Это хорошо».

— Деньгу за него хоть ныне отдам, — произнес я неуверенно — вроде бы и надо сказать о рублях, но в то же время были опасения обидеть.

— Ни к чему, — досадливо отмахнулся Борис— Ты мне лучше вот что поведай… — Но тут же осекся, замялся и, повернув голову к алтарю, торопливо перекрестился на иконы с изображением святых, нависших над дверью, ведущей к алтарю. — Господи, прости мя, грешного, ибо ведаю, аз недостойный, что заповедал ты…

— О чем узнать хочешь? — напрямую спросил я.

— Куда мне… — начал было Годунов, но вновь осекся и, вместо того чтобы продолжить вопрос, поинтересовался: — Яко там Тимоха? Служит ли аль?..

— Служит, — кивнул я и, видя, что он так и не может осмелиться спросить меня о своем будущем, не иначе как считает задавать такой вопрос в церкви двойным святотатством, сам уточнил у него: — А где ты Кремль боронить собрался? В каком месте?

— Ни в каком, — мотнул он головой. — Кремль — земщина, а меня в опричнину вписали, так что я ныне во дворце на Арбате стою. Туда и ехал, когда с тобой повстречался.

«Вот она, историческая развилка всей нашей истории, — мелькнуло у меня в голове. — Промолчи я, и Годунов завтра или послезавтра погибнет, а дальнейшая судьба России пойдет совсем иным, неведомым путем. Знать бы только, в лучшую сторону или в худшую?»

Нет, я не колебался с ответом. И не потому, что опасался раздавить «бабочку Брэдбери», — мне чисто по-человечески был симпатичен этот смуглый коренастый красавчик, напряженно взиравший на меня снизу вверх, и если я могу ему помочь, то помогу обязательно. К тому же должок имеется — ведь он спас меня от смерти.

— Не надо тебе там находиться, — посоветовал я. — А завтра и послезавтра вообще туда ни ногой, не то погибнешь.

— Ты… в видении зрел? — испуганно спросил он.

— Не тебя, — покачал я головой. — Дворец. От него, считай, ничего не останется. Придумай что-нибудь и оставайся в Кремле.

— Да придумать недолго… — протянул он, размышляя вслух. — Вон хошь бы в церкву Успения богоматери попрошусь, к митрополиту Кириллу. Там ныне не токмо святыни собраны, еще и казну всю туда же свезли. Мыслят, будто богородице только и делов, что людское злато беречь, — усмехнулся он насмешливо. — А… там… каково придется? Не получится, будто я из огня да в полымя? Мне от людей доводилось слыхать, будто от предначертанного свыше не уйдешь…

— Там все в порядке будет, — заверил я его. — А истинно предначертанное господь вовсе никому не показывает — лишь то, от чего он… дозволяет уйти. Лишь бы ноги были крепкие да дух в груди боевой. И вот еще что, — вдруг вспомнилось мне. — Не подходи к башням, где хранится порох. Взорвутся они вместе с ним. А лучше повели, чтоб его залили водой.

— Кто я такой, чтоб эдакие повеления отдавать? — усмехнулся Борис.

— Ну посоветуй тому, кто постарше и власть имеет. Я бы и сам сказал, да не знаю кому.

— Ох и жаль мне тебя, фрязин. За такой совет и головы лишиться можно, — заметил Годунов. — Это я тебе верю, а иные-прочие долго думать бы не стали — вмиг бы сабельками изрубили. Счастлив твой бог, Константин Юрьич, что ты допрежь этого со мной повстречался.

— А твой бог? — поинтересовался я.

— И мой тоже, — кивнул он. — В долгу я, выходит, пред тобой. Ныне воротить нечем, но жисть велика — авось и подсоблю, как умею.

— Авось и подсобишь, — согласился я. — А может, и раньше, чем думаешь.

Кто о чем, а вшивый о бане. У меня тут же мелькнула мыслишка про Марию. Ну никак не давало мне покоя то, что я прочитал насчет царского блуда. Вот бы выпихнуть назойливого Долгорукого из Александровой слободы назад в Псков. Пусть посидит в тереме, пока к нему сваты сами не приедут. Мои, разумеется. Если с умом действовать, то может Годунов помочь, запросто может. Парень-то умный, вон как он про митрополита с казной сообразил. Влет.

Лишь бы захотел помочь. Вилять и крутить не хотелось, но в то же время надо было как-то заинтересовать человека, чтобы и у него возник в этом деле интерес. Свой. Личный.

— А ты, часом, не ведаешь, сколько ныне невест в Александровой слободе собралось? — как бы между прочим спросил я.

— А тебе на што оно? — насторожился Борис.

— Да приглянулась… одна. — Я не решился назвать имя. Сразу выкладывать все карты ни к чему. Годунов вроде бы и союзник, но всегда себе на уме. Мало ли. Посмотрим, как оно дальше сложится.

— Было сотен пять али шесть, не считал я, — отозвался он. — Так они ж меняются все время, разве упомнишь. Коих он сразу изгоняет — мол, негодную прислали. А иных… — Он помрачнел. — Вроде и в невесты негодны, а кус лакомый. Тех придерживает… красой полюбоваться.

Так и есть. Самые худшие опасения плохи в первую очередь тем, что они сбываются. Так гласит один из законов Мерфи. Вот и у меня сбываются. Одна надежда, что ему сейчас не до Марии.

— И не только полюбоваться, — мрачно проворчал я.

— А это уж как царю угодно станет, — пожал плечами Годунов. — Всяко бывает. Но зато потом он им и на приданое серебра отсыпает, и замуж выдает. Эвон у нас сколь опричников холостюет — выбор завсегда есть. А опосля царя под венец вести вроде и незазорно.

Нет уж. Не надо нам опосля царя. Разумеется, если так приключится, то я-то не посмотрю ни на что. Но такое испытание для Машеньки ни к чему, так что лучше обойтись без… излишеств. К тому же я не опричник, так что Маша мне и «опосля» не достанется. Нет, надо предпринимать меры, притом срочные, пока этому похотливому козлу не до женитьбы.

— А за что изгоняет? — спросил я в поисках выхода.

— Разное. Не личит[58] ему, вот и все. А бывает, что и за него решают, могут и вовсе девку на глаза не допустить. Ну это когда у нее со здоровьишком худо. А еще ежели иной кто из ближних царских свой интерес имеет. Ну, скажем, сестрична у него там, вот он и норовит опасных соперниц убрать, чтоб они даже на царские глаза не попадались. Слушок, ежели с умом, пустить недолго.

— А у тебя самого интерес имеется? — впрямую спросил я его.

— У всех, кто близ государя, свой интерес имеется. Иных при его дворе нет, — отрезал он.

— А… в невестах царских?

Годунов быстро огляделся по сторонам — рядом никого не было.

— У… Григория Лукьяновича есть, — шепнул он и полюбопытствовал: — Али ты того не ведаешь?

— Не все мне дано, говорил ведь, — напомнил я и снова устремился вперед: — Не все, но многое. Имя нареченной супруги я считай, что ведаю, да вот…

— Кто? — выпалил Годунов.

Ох, что-то ты взволнованным выглядишь, дружок. Чересчур взволнованным. Отчего бы это? Или «интерес» не только у твоего тестя, но и у тебя самого? Хотя да, ты же с ним теперь в одной команде. Иначе и быть не может. Хочешь, не хочешь, но все равно заодно. На одну с ним доску тебе вставать противно, вот и держишь приличную дистанцию, чтоб не замараться да чтоб одежонка запахами нехорошими не пропиталась — уж больно дурно смердит в пыточной, а у людской крови дух нехороший. Упаси бог, почует кто. Но стоишь ты, милый, рядышком, потому как деваться тебе некуда.

— Я же сказал, почти ведаю, — напомнил я. — Не прояснилось еще оно полностью. Первую буковку доподлинно назвать могу — «мыслете», — вовремя вспомнил я старинную азбуку. — И далее ясно вижу — «аз» стоит. И третья видна — «рцы».

— Map… — задумчиво произнес Годунов. — Марфа? — И с надеждой уставился на меня — вдруг в голове прояснится до конца и я выдам имя полностью.

Ага! Чичас! Прямо так и разбежался. Ты — хлопец себе на уме, но и я тоже. Скажи имя, и ты спокойно вздохнешь, а на мою просьбу махнешь рукой, потому как хлопотно и ни к чему, ибо свое все равно уже с тобой и никуда не денется.

— Может, и Марфа, — согласился я. — А может, и Мария… Долгорукая.

— Такой я вовсе там не видел. Да и брат мой двухродный Дмитрий сказал бы. Он у государя в постельничих, так что все ведает.

— А он и не мог сказать, — пояснил я. — Видение недавно было, а в нем узрел я возок, подъезжающий к слободе. И дева оттуда выходит. Ликом бела яко снег… — И пошел-поехал живописать красу ненаглядную.

С вдохновением излагал. Ничего не забыл — ни ресниц стрельчатых, ни очей васильковых с поволокою томной… Но не приукрашивал — чего не было, того не было. Да и не мог я приукрасить. Некуда. А закончил описание видения еще одной девой — другой, что в какой-то светлице у окошка сиживала. Грустная такая. Но тут фантазию в ход я пускать побоялся — вдруг не угадаю.

— И голос сверху услыхал: «Аз есмь невеста государева Мар…», а дальше не разобрал, да к тому ж и не понял, какая из них.

— Князев Долгоруких, стало быть… — протянул Борис— Ох как жаль, что ты имечко не разобрал. А не повторили тебе опосля еще разок, а? Может, ты запамятовал?

— Он дважды не повторяет, — произнес я торжественно, но Годунов тут же толкнул меня локтем в бок.

— Куда шумишь, фрязин! — прошептал Борис, укоризненно заметив: — Чай, церква, божье место. Тута токмо шепотом говорить надобно, да и то назад поначалу оглянуться да по бокам осмотреться. Оно хошь и не зазорно в божьем храме опричнику рядом с земщиной стоять, такого и государь воспретить не осмелился, ан опаску иметь надобно. Ты сам-то не осерчал на меня тамо, под Серпуховом, когда я тебе знак подал? — спросил он озабоченно.

— Да нет, понял я все. Только какая ж я земщина? Али ты забыл, что я иноземец?

— Помню, фрязин, помню. Но и про то, что ты ныне у Воротынского на подворье проживаешь, тоже не забываю.

А он хошь и прошен ныне государем, да не до конца. И более того, мыслю я, что ковы кто-то на князя сего строит. Кто — не ведаю, а ты бы поостерегся да съехал оттуда.

— А то, что он на свадебке твоей гулял, каково? — вспомнил я пир горой.

— Тут иное. Соседа не пригласить — обида кровная. К тому ж Григорий Лукьяныч с самим государем о том говорил, совета испрашивал. Опять же и я в ту пору в опричнине не был. Так оно и получается одно к одному. У тебя же совсем иное. Тут через тебя лесенку на князя перекинуть, и готов умысел на изменные дела.

— Чего?! — вытаращил я глаза. — Ты в своем уме, Борис Федорович?! Какая лесенка?! Какой умысел?!

— Атакой. Приехал ты на Русь, как сам сказывал, о прошлое лето, еще пред распутицей, так? — начал он загибать пальцы.

— Так, — кивнул я.

— Но вот закавыка, — вздохнул он. — Ежели ты по купеческому делу, то где твой товар? Тати отобрали? Пускай. А почто доселе ни мехов не прикупил, ни пеньки, ни медку, ни воску, да вовсе ничего, это каково? Серебра нет? Тати отняли? Пускай. А на что кормишься, на что живешь? Купцы в долг дают? Они просто так не дадут. Какая у них выгода голь перекатную подкармливать?

— У меня там, — я неопределенно мотнул головой, — много всего. Знали они об этом. И давали не просто так, под резу немалую. А за товаром я в Кострому поехал, да не вышло.

— Не за товаром — с товаром, — коротко поправил Борис— И выходит, что потянулась ниточка, с одной стороны от царева изменника дьяка Висковатого, с другой от бывшего в опале князя Воротынского. А кто посередке? Ты, фрязин, там стоишь. Сам мне сказывал, что на Руси хотел бы остаться, а к государю за этим поклониться не торопишься. Почто таишься? Опаску имеешь? Какую? Да один твой тайный вывоз сынка Висковатого дыбой припахивает. О прочем можно и вовсе не сказывать.

— Жалко дате неповинное стало, — буркнул я. — Какая тут измена?

— Сына изменщика государева от праведного гнева укрывать — вот какая, — наставительно заметил Годунов. — Но пусть так. Тут жалостью можно оправдаться. А псковские дела чем пояснишь?

Я вздрогнул. Вон, оказывается, когда за мной слежку учинили. Скорее всего, с того самого времени, когда я только-только у Воротынского поселился. Учинили и помалкивали, факты собирали. Хотя, с другой стороны, какие там у меня дела-то? Сугубо личные.

— Нуда, за деньгой катался, — почти сочувственно кивнул Борис и тут же с приторной нежностью: — А почто про грамотку умалчиваешь, коя тебе от Воротынского дадена?

Я снова хотел пояснить, что и тут личное, но Годунов наседал, как умелый фехтовальщик, небрежно делая выпад за выпадом, и я понял — не отбиться. Тем более он выдавал такое, что тут хоть плачь, хоть смейся.

— А то, что как раз в ту пору из-под Ревеля два немца, Таубе и Краузе, кои в царевой опричнине были и жили себе, горя не ведая, вдруг к ворогам нашим переметнулись, это как? И ты в тех краях… А железа, что во Пскове объявилась? И сызнова с тобой все увязывается. Вот тебе и новые нити. Это сколь их уже?

Глаза его смотрели на меня уже совсем иначе, чем какую-то минуту назад. Недобро смотрели. И прищур черных зрачков, как дуло пищали-ручницы. Вот-вот вырвется оттуда вместе с огнем и дымом увесистая пуля, угодив мне в лоб. И холодком откуда-то повеяло, да не простым — с запашком. И так явственно, словно я вновь оказался в «гостях» у Митрошки Рябого, вот только кровь теперь прольют не Посвиста — мою.

«Неужто все?! — думаю. — Вот тебе и Годунов! Вот тебе и повидался со старым знакомым!»

А что теперь делать? Бежать? Куда? Нынче Москва, как подводная лодка, — вокруг море врагов, а до спасительного берега столько, что отсюда и не видать. Да и где он, спасительный берег? В какой стороне?

Выгадывая время, я старательно примостил свечу перед равнодушным ликом Георгия Победоносца и скосил взгляд в сторону. Точно. Не стал рисковать Годунов — стоят два стрельца. Вид равнодушный, в нашу сторону не смотрят.

«Может, так просто молятся?» — мелькнула на миг надежда.

Но, мелькнув, тут же и пропала — один, не выдержав, глянул на Бориса. Да не просто так глянул — вопросительно. Пора, мол, или подождать?

А вон там, ближе к выходу, еще трое стоят. Значит, не прорваться мне. Тоже вроде бы молятся. Я еще удивиться успел — ишь ты, какой заслон выставили. Уважают, значит.

Огляделся, уже не скрываясь. Чего таиться, когда все ясно. И Борис тоже не выдержал, разок следом за мной повернулся. Посмотрел, убедился, что полный порядок, и ко мне:

— Сам пойдешь али как? — И просительно: — Тока шуметь ни к чему. Чай, люди молятся, а ты все ж православный. Али крест на груди тоже для виду? Ну ладно, и о том тоже спросится. — Еще один тяжелый вздох, будто он меня и вправду жалеет: — Пошли, что ли?

— Лихо у тебя выходит, — не удержался я. — У тестя научился? Больно скоро. Али сызмальства к этому делу навыки имеешь? Ну ладно, пошли…

Мысль одна. Мой шанс — там, за дверями, но один-единственный, и, чтобы сделать его побольше, дергаться нельзя. На лице абсолютное покорство, шаг должен быть неторопливым, расслабляющим сопровождающих, руки опустить как плети, выказывая обреченность. Вроде готов. Двинулись?..