Не наяву и не во сне

Я вспомнила владычество Астарты

над кронами осенних тополей,

мелки, географические карты,

карандаши, чернильницы и клей,

и пуговицу, вырванную с мясом

из старого зелёного пальто,

и наизусть заученное классом

таинственное слово «шапито»,

указки путь из Азии к Европе,

умершей жизни мелкие дела,

и в нищенском её калейдоскопе

блеск нестерпимый битого стекла.

Я видела закованного в латы

богатыря в усталом старике,

и льда неаккуратные заплаты

на тихой помутившейся реке,

я видела в старухе, взявшей прялку,

чтобы закончить давние труды,

царицу ночи, девочку, русалку,

владычицу струящейся воды.

Я видела: мне снова двадцать восемь,

я молода, худа и весела,

но сквозь весну просвечивает осень,

и голова её белым-бела.

Облака плывут, за собой оставляя тени,

осторожно, боком, подходят к воде олени.

Ведь олень, как сказано, жаждет потоков водных,

а душа томится в метаньях своих бесплодных.

Ах, душа-криница с прохладной водой разлуки,

а любовь — синица, но тоже не дастся в руки,

и наказан дух за пристрастье к мечам и латам,

и сияет осень речным хрусталём и златом.

Не презирай дыхания отцов,

их отзвучавших мыслей и желаний,

смотри: бредущих к водопою ланей

остановил какой-то странный зов.

Он прозвучал, как памяти призыв,

и медленно рассеялся в пространстве,

и плачут о своём непостоянстве

соцветия рябины, ветви ив.

И если плачешь ты, прими скорей

простое, но целительное средство:

не предавать последнее наследство —

рыдания и муки матерей.

Покуда я о жизни речь веду,

над миром солнце всходит и заходит,

и плачет Суламифь, и молча бродит

царь Соломон в ореховом саду.

Имя — свежая рана

или спрятанный шрам…

Нина, Вера, Татьяна,

Алла, отрок Иван.

Рана тянется к ране,

плачет небо, дрожа:

— Где купцы и крестьяне,

лесники, сторожа?

— Стал строитель и плотник

горстью букв на листе,

как израильский сотник,

что стоял при кресте.

Пусть ночуют солдаты

в неизвестных местах,

не стираются даты

на незримых крестах.

Кто не значился в списках.

тот живёт без затей

в поминальных записках

наших бедных детей.

Не наяву и не во сне,

не в жизни, не в кино

тащил отшельник на спине

пшеничное зерно.

Летел орёл — и был таков,

лев рыскал — и пропал.

И семь железных башмаков

отшельник истоптал.

Но он внезапно занемог

в пустыне у скалы:

его, наверно, сбили с ног

воздушные валы.

Дополз отшельник до реки,

как камень, лёг на дно…

И вот сквозь кисть его руки

растёт — рассудку вопреки —

пшеничное зерно.