Небо остается...

Глава восемнадцатая

«Как ни хорохорься, — печально думала Клавдия Евгеньевна, — как ни подбадривай себя, а годы дают знать. То не рассчитаешь движение и оступишься, зацепишься, что-то упустишь. То понадеешься, что пройдет, а оно не проходит: пустяк, царапина, ожог вырастают в опасность. И болят суставы, одолевает бессонница, и все чаще говоришь себе „нельзя“! В юности счет идет на годы, к старости — на месяцы и дни, отвоеванные у смерти».

Вот в эту минуту горестных размышлений и появилась у нее в доме дочка с внуком.

— Принимай детей, — сказала Лиля, ставя чемоданы на пол, — приехали навсегда…

Клавдия Евгеньевна ушам своим не поверила, заметалась, радостно причитая:

— Давно бы… Боялась это вслух сказать, а давно бы так!

Ох, как мама постарела: лицо стало маленьким, пергаментным, на щеках морщины, глаз подергивает нервный тик, руки, в синих узлах вен, беспокойны и немного дрожат.

У Лили были некоторые накопления, и с первых же недель, преодолевая сопротивление матери, она принялась обновлять квартиру: заменила мебель, собственноручно оклеила стены обоями. Особенно упорно не желала Клавдия Евгеньевна иметь в доме телевизор.

— Он вредно влияет на здоровье, — упрямо говорила она.

— Ну, мама…

— Не спорь, я знаю.

Она стала обидчивой, капризной, как дитя. Когда Лиля все же привезла телевизор, Клавдия Евгеньевна в знак протеста… объявила голодовку и залегла в постель.

Вскоре от этого непрерывного лежания она так ослабла, что ей трудно было дойти даже до кухни, поставить для себя чайник.

Лиля была в отчаянии:

— Мама, ну что ты творишь? Зачем заживо укладываешь себя в гроб? Ну я тебя умоляю, ради нас, встань…

Клавдия Евгеньевна упорно продолжала лежать: Тогда Лиля гневно сказала:

— Эгоистка! Папа увидел бы. Немедленно встань!

Она все же сумела поднять ее с постели.

— Мы уйдем на час с Володей, а ты прибери, пожалуйста…

И действительно, только они ушли, как Клавдия Евгеньевна начала убирать в комнате: подмела, смахнула тряпкой пыль даже с ненавистного телевизора и, намазав хлеб маслом, съела.

А внука своего она явно портила.

— Деточка, — говорила Клавдия Евгеньевна, готовно заглядывая ему в глаза, — ты что хочешь: котлетку или курочку? С пюре или с вареной картошечкой? С огурчиком или с зеленым горошком?

И этот наглец снисходил:

— Котлетку с зеленым горошком.

— Ну что ты, мама, барчука из него воспитываешь? — упрекала Лиля, когда Володьки не было в комнате. — Ведь он тебе на голову сядет. А потом жене и теще. Лучше я сама буду его кормить.

Клавдия Евгеньевна обиженно всхлипывала:

— Я в этом доме лишняя.

И все же нет-нет да проступало в ней что-то от былой горделивости, величественности, когда, уложив волосы валиком, набросив на плечи пуховый платок («Володенька подарил»), сидела на диване, с неприязнью смотря эстрадную передачу по телевизору. Современные ритмы она называла «сплошным воем» и млела, когда исполняли старинные романсы.

Лилия устроилась на работу в научно-исследовательский институт, определила Шмелька в свою школу рядом с домом, и они неплохо зажили втроем.

С Инкой встречались очень редко — жизнь развела; от алиментов Тараса решительно отказалась: «Мы вполне обеспечены».

Через полгода после отъезда Новожиловой с Урала пришло письмо от Галины Алексеевны, состоящее из сплошных восклицательных знаков. Подруга писала, что «Боголюба с треском вытрясли из директорского кресла за волюнтаризм! — появилось такое модное слово. — И представь себе, земной шарик продолжает вертеться как ни в чем не бывало!»

А еще через год та же Галина Алексеевна сообщила, что Тарас женился на своей бухгалтерше, «гранд-даме в три обхвата», и они ждут прибавления семейства. Ну, дай бог!

Жизнь Лили и в Ростове обрела такой же напряженный ритм, как на Урале: она читала курс лекций в своем инженерно-строительном институте, с сотрудниками НИИ участвовала в субботниках, выступала на митинге солидарности с борющимся Вьетнамом…

Володя прижился легко. Он учился уже в пятом классе и как-то объявил:

— Сижу на твоем месте, второй ряд, у окна…

А затем восторженно добавил:

— У нас ведет математический кружок доцент из университета, Максим Иванович. Знаешь, как интересно он рассказал об ЭВМ!

Мальчишка теперь решил стать инженером-наладчиком ЭВМ, увлеченно занимался и дома, и в школе радиотехникой, окружил себя схемами, проводами, деталями; и друзья его были такими же технократами, как он сам. Володька все больше обретал мужской характер и перестал быть прежним «лизуном».

Скоро он будет по возрасту таким, как она, когда у них в школе появился Максим Иванович.

Что ей не нравится в сыне? Пожалуй, его рассеянность, полное равнодушие к одежде, бесконечные ночные чтения…

…В день рождения Володя на сэкономленные от завтраков деньги купил ей три розы.

— Надо нечетное число, — пояснил он, преподнося подарок.

У нее комок подступил к горлу.

Вечером Лиля шепотом спросила сына, когда перед сном сидела на его кровати:

— Ну, а есть в классе девочка, которая тебе нравится?

На подобный антипедагогический вопрос Володька ответил, посерьезнев:

— Никогда, мама, не разговаривай со мной на эту тему.

— Почему?

— Я уже любил на Урале, а она меня нет, хватит!

С некоторых пор Новожилова ринулась в туристские круизы. Обвешанная фото- и киноаппаратами, Лиля то снимала печальную русалочку, сидящую на камне у берега в Копенгагене, то отраженный в водах Темзы Вестминстерский дворец, высокие фонари с чугунными дельфинами у оснований и скамейками-сфинксами. В Стокгольме, сидя на втором этаже красного автобуса, она завороженно вглядывалась в контуры здания Шведской Академии наук, ратуши с золотым навершьем.

На этот раз случилось чудо: в туристской группе научных работников, летящих в Италию, Новожилова оказалась вместе с Максимом Ивановичем.

Столько не видела его, а теперь в самолете сидела рядом.

Васильцов искренне обрадовался, но не знал, как обращаться — на «ты» или на «вы» — к этой женщине с золотисто-каштановыми волосами и такими знакомыми родинками менаду бровей и на подбородке.

— Только «ты», — ответила она на его вопрос, поглядев спокойными глазами.

— На правах престарелого учителя? — пошутил Васильцов.

— На любых правах, — улыбнулась она.

Максим Иванович посмотрел незаметно… все тот же высокий лоб, губы красивой формы слегка тронуты помадой. Морщинки в уголках умных глаз. Маленькие сережки в ушах. Поверх цветастой кофточки — темно-серый жакет деловой женщины. Жена его приятеля — Инна Федоровна — как-то сказала, что Новожилова стала кандидатом наук. Иначе и быть не могло! Конечно же, это ее сынишка сидит в школе там же, где когда-то сидела его мама.

И Лиля успела разглядеть Максима Ивановича: по-прежнему лежали над лбом волосы светлыми, но теперь с сединками, крыльями. Стал шире в плечах. Загар скрадывал ожог на щеке. Вот достал очки, надел их. Они не испортили тонкое лицо. Правда, Лиля углядела у него за ухом немолодую складочку.

— Близорукий старец, — подтрунивая над собой, сказал Васильцов.

Бог мой, Максим Иванович кокетничает! Да ему больше сорока не дашь.

Размеренно гудят моторы. За иллюминаторами клубятся внизу белые библейские облака, а над ними в синем, как глаза Максима Ивановича, небе светит яркое солнце.

Они летят вместе. Ну, не чудо ли это?

Так иногда бывает: яркие, броские дорожные впечатления вдруг отступают в тень перед скромными, наполненными особым, дорогим для тебя смыслом. И тогда ветхая, почерневшая солома на крыше домика Роберта Бернса в Шотландии окажется важнее, интереснее, чем огни реклам на лондонской площади Пикадилли с ее бронзовым Эросом.

В Италии была сказка детства — Венеция: лаковые гондолы с хвостами, похожими на секиры, скользили под арками-мостами по зеленовато-серой глади каналов; был праздник искусства в жемчужине Тосканы — Флоренции, лежавшей в окружении темных пиний: микеланджеловский Давид, вознесшийся на горе к небу, высокая капелла Медичи, картинная галерея дворца Уффици.

Но все это великолепие затмил для Васильцова и Новожиловой маленький городок Ассизи, словно врезанный в горы, припорошенный сероватой пудрой, на рассвете исходящий трелями кенарей.

Тихи и скорбны здесь кельи отеля «Фонтенелла», с распятием над узким ложем, библией на столике; сонливы в полдень жаркие улочки с лавками, торгующими рыцарскими доспехами, аркебузами, ядрами с шипами, медалями ордена францисканцев — осколками былого.

Новожилова и Васильцов ходили ночными вкрадчивыми улицами Ассизи, и ощущение было такое, что они одни на свете, а Дон, его вольные разливы, умиротворенные закаты где-то на другой планете.

Синели густые тени у монастырских стен на краю вселенной, мерцающими свечами трепетали звезды над головой, и Лиля невольно подумала: «Всю жизнь мы шли к этому городку».

Она рассказала Максиму Ивановичу о смерти отца, о жизни на Урале, не вдаваясь в подробности семейные и только мимоходом обронив, что с мужем разошлась, о Шмельке, его наклонностях и повадках.

Словно в ответ на эту исповедь, и Максим Иванович поведал о том, как в самую трудную минуту приходил к ее отцу, о своей жизни за два последних десятилетия, о дружбе с Костроминым, с которым часто встречается в Ленинграде и теперь.

— Жизнь моя личная, — говорил он, — увы, не удалась. Я не виню бывшую жену. Вероятно, она правильно поступила, оставив неинтересного ей мужа. Вот только тоскую по дочке. Дора считает, что Юлечке лучше знать одного, нового отца, и запретила ей даже отвечать на мои письма. Очень тоскую по Юлечке, — повторил Максим Иванович.

Неожиданно для себя Лиля поцеловала его руку.

Васильцов испуганно отдернул ее:

— Что ты?

И, словно винясь за ее порыв, за то, что недостоин его, стал целовать Лилину руку.

Уже под утро засыпая в своей гостиничной келье, подумал: «Вот кто был бы мне верной опорой в жизни…»

В Ростове Лилю ждала страшная беда: умерла мама.

— Просто заснула навсегда, — взросло сказал Володя, и слезы проступили на его глазах.

Мама умерла на третий день после отлета Лили в Италию, и от того, что похоронили без нее, Лиле было вдвойне тяжело. Все казалось, вот сейчас появится она в комнате.

Тетя Настя, которую соседи позвали на помощь, как рассказывал Володя, обмыла бабушку, напекла пирогов для поминок.

…Лиля стояла на кладбище у могилы матери и представляла, как в похоронном бюро обыденно-равнодушно спрашивали у тети Насти:

— Гроб какой? Покойница полная?

А тетя Настя отвечала:

— Сущий ребенок…

Представляла, как землекоп обещал ей «выбрать местечко что надо». И услышала стук молотка, забивающего гвозди в крышку гроба, и деловитые команды: «Заноси влево, опускай», и сухую дробь комьев земли, падающих на гроб.

Этот холмик из немногих цветов — все, что осталось от мамы.

После возвращения из Италии Максим Иванович и Лиля долго не встречались. То он улетал в Новосибирск оппонентом на защиту диссертации, в Ригу — для участия в симпозиуме. То она была в Москве на курсах, а затем в ГДР по делам.

Наконец они снова стали встречаться на улице, на совещаниях или, как сегодня, на именинном обеде у Инки.

С именин возвращались вместе и еще немного побродили по берегу Дона. Лиля сказала, что не может прийти в себя от нового горя, постигшего ее, и даже всплакнула.

Когда они поднялись к Пушкинскому бульвару, Максим Иванович попросил:

— Давай, хотя бы ненадолго, зайдем ко мне.

Открыв дверь квартиры, он зажег свет в коридоре:

— Милости прошу…

Они расположились в креслах в кабинете Максима Ивановича.

Множество книг… Стол завален рукописями… На полочках сувениры: африканские крохотные маски, японские фигурки из слоновой кости, морские ракушки. Максим Иванович, проследив за взглядом гостьи, сказал виновато:

— Такие игрушки моя слабость, хотя, конечно, пыль они собирают изрядную.

Действительно, было ощущение запущенности жилья.

— А это? — кивнула Лиля на гипсовую фигурку сидящего монаха, с остервенением разрывающего газету «Унита».

— Из Ассизи…

— Можно я позвоню Шмельку?

Он пододвинул ближе к ней телефон на маленьком столе между кресел.

— Сыночек, ты еще не спишь? А ужинал? Я скоро приду.

— Ты познакомишь меня с ним как следует? — спросил Максим Иванович.

— По-моему, вы уже знакомы… В шестом «А», на моем месте…

— Губошлепик! Знаю!

— Ну, не такой уж и губошлепик, — заступилась она.