Недозволенная память. Западная Беларусь в документах и фактах. 1921-1954.

Включительно по 1939 г. между Советским Союзом и 2-й Речью Посполитой активно шла борьба за белорусские территории. В Мутных водах (так переводится Москва с финского), где рассматривали Западную Беларусь как плацдарм для подрывной деятельности, направленной на ослабление соседнего государства, использовали, что было не единожды, вопрос притеснения белорусов для оказания силового давления на польское правительство. Уже с апреля 1921 г. в Варшаве активно заработала первая советская резидентура. Более двух лет ее возглавлял Мечислав Логоновский[1].

Как показывает анализ архивных документов 1921–1939 гг., Кремль, добиваясь возвращения «своих» территорий, использовал следующие методы:

• создание и финансирование промосковских организаций и партий;

• травля и ликвидация неугодных белорусских политиков;

• использование церкви для распространения коммунистических идей;

• силовое подчинение Москве белорусских партизанских формирований, дислоцировавшихся в Польше;

• террор и провоцирование польских властей на проведение карательных операций против белорусского населения;

• разложение белорусских общественных организаций и партий путем внедрения в их ряды сотрудников советских спецслужб;

• использование в собственных целях германских национал-социалистов.

Создание и финансирование промосковских организаций и партий.

В 1922 г. белорусские левые эссеры Я. Логинович и Л. Родзевич создают просоветскую Белорусскую революционную организацию (БРО), которая в декабре 1923 г. объединилась с Коммунистической партией Западной Беларуси (КПЗБ), созданной в октябре того же года. Последняя считалась филиалом Коммунистической партии Польши, но фактическое руководство ею (как и ее финансирование) осуществлялось Москвой. Об этом ярко свидетельствует ряд архивных материалов, в частности, записка полномочного представителя СССР в Польше Петра Войкова (настоящее имя — Наум Лазаревич Вейкин) от 16 октября 1925 г., в которой он просил Кремль «увеличить материальную помощь революционным элементам в Западной Беларуси»^{3}.

Небезынтересно будет узнать, кем являлись эти «революционные элементы». Как явствует из донесений осведомителей политической полиции о революционной деятельности на территории Барановичского края[2] — в основном это были евреи. В донесениях, датированных 1935 г., говорится:

Для поддержки «революционного движения» в Западной Беларуси, Латвии, Литве и Чехословакии на совещании представителей БССР и полпредов перечисленных стран еще до 10 октября 1926 г. принимается решение оказать им финансовую помощь. Совет Народных Комиссаров БССР на заседании 5 мая 1926 г., проходившем в закрытом режиме, выделил 25 тыс. рублей на 1926 г. На 1927 г. предусматривалось выделение уже 30 тыс. рублей^{5}. Из этой суммы для Латвии отпускалось 1 тыс. руб. в месяц (750 руб. — на прессу и 250 руб. — на поддержку кооперативных и культурно-просветительских организаций), для Литвы — 700 руб., для Праги — 500 руб. в месяц (для поддержки студенческих организаций и субсидирования прессы). Содержание КПЗБ обходилось дороже. Ее годовая смета за 1926-27 гг., например, составляла 498365 руб. При этом на содержание организаций ЦК КПЗБ выделялось 153 тыс. рублей в год^{6}.

Таблица № 1. СМЕТА РАСХОДОВ НА ФИНАНСИРОВАНИЕ РЕВОЛЮЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ ЗА ПРЕДЕЛАМИ БССР В 1926/27 БЮДЖЕТНОМ ГОДУ.

Источник: Протько Т. С. Становление тоталитарной системы в Беларуси (1917–1941 гг.). Минск, 2002. С. 71.

Как видно из таблицы № 1, на белорусские школы средств не жалели. В 1997 г. в Вильнюсе вышла книга «Наваградская беларуская гімназія». Автор ее, историк А. Чемер, рассказывает, как «использовались» эти средства:

В 1934 г. Новогрудская белорусская гимназия прекратила свое существование.

Травля и ликвидация неугодных белорусских политиков.

Осталось немало документальных иллюстраций того, как российские спецслужбы, создав в Польше структуры КПЗБ и КСМЗБ, всячески противодействовали созданию и укреплению белорусских национальных объединений^{8}. В 1933 г. КПЗБ развернула компанию травли против прогрессивных лидеров белорусского национально-освободительного движения: Л. Станкевича, Р. Ширмы, М. Петкевича и других^{9}.

В результате комплекса оперативных мероприятий, проведенных ОГПУ СССР, депутаты Сейма Б. Тарашкевич, С. Рак-Михайловский, П. Волошин, П. Метла вышли из Белорусского посольского клуба. Правда, это вовсе не означало конец их политической карьеры. Создав посольский клуб Белорусской крестьянско-рабочей громады, целью которого, согласно заявлению его председателя Б. Тарашкевича, «являлось создание революционного правительства рабочих и крестьян», они заставили понервничать функционеров в кабинетах на Старой площади^{10}.

«Князь Нижарадзе»[3], как утверждают документы, спеша взять ситуацию под контроль, предпринимает ряд упреждающих мер. Так, например, под видом обмена политзаключенными, в БССР были приглашены на «отдых и лечение» руководители Белорусской революционной организации, Громады, клуба «Змаганне» Л. Родзевич, Я. Бобрович, П. Метла, А. Капуцкий, П. Клинцевич, С. Рак-Михайловский, П. Волошин, М. Бурсевич, И. Дворчанин, И. Гаврилик, Ф. Волынец и П. Кринчик. Белорусские политики недооценили коварства большевиков, их беспредельную жестокость и приняли это предложение. Однако домом отдыха для них стала минская внутренняя тюрьма ГПУ, больничными палатами — одиночные камеры, врачами — следователи всесильного ведомства. Они-то опытной рукой и вывели диагноз: «Расстрелять!»^{11}

С теми, кто, зная коварство Москвы, отклонил приглашение посетить первое в мире социалистическое государство, спецы с Лубянки расправлялись в самой Польше, переправив туда через совпредставительство в Варшаве наиболее подготовленные кадры — террориста Павла Судоплатова[4] из внешней разведки СССР.

Василь Рагуля, депутат и сенатор Сейма 2-й Речи Посполитой, в своей книге «Успаміны» основываясь на достоверных источниках, раскрывает механизм расправы с неугодными Москве белорусскими политиками. В качестве примера можно проанализировать судьбу Михаила Ивановича Гурина (Морозовского), автора идеи единой Беларуси и единой компартии, независимой от Москвы и Варшавы. Родился он в 1891 г. в д. Еремичи Столбцовского уезда в белорусской семье. В 1912 г. окончил Псковский учительский институт. С 1920 г. — находится в БССР на советской работе. В 1924 г. его направляют на подпольную работу в Западную Беларусь, где М. Гурин становится в КПЗБ одним из лидеров группировки, которую в Москве окрестили «сецессией» (отщепенцами).

Видя опасность, исходящую из СССР, национальное крыло КПЗБ (Гурин (Морозовский), Томашевский (Старый) и др.) усиленно проводит курс на создание самостоятельной и единой компартии. «Раскольники» полагали, и, надо заметить, небезосновательно, что белорусы, живущие по разные стороны границы, установленной Рижским договором, одинаково лишены национальной свободы. Свои надежды они возлагали на народное восстание в Западной Беларуси осенью 1924 г. Оно и только оно, по их мнению, могло освободить западных белорусов от польской оккупации. Лубянка, получив по своим каналам взрывоопасную информацию, отреагировала незамедлительно. Узнав, что Гурин организовал подпольную типографию и наладил выпуск газеты «Красное знамя», кремлёвские эмиссары, появившиеся в Польше, спешно вошли в контакт с «детищем» Москвы — Польской коммунистической партией, чьи ряды кишели партийцами, стоящими на денежном довольствии советских секретных фондов. «Товарищи по борьбе», а точнее спецаппарат внешней разведки Советского Союза разгромил, предав огню, типографию Гурина. Сам он оказывается в тюрьме г. Белостока. Сидеть, правда, долго не пришлось. Вскоре Гурин, понятно, не без усилий Лубянки (свидетельство совместных действий польских и советских спецслужб) оказался на свободе, где его уже поджидали агенты НКВД. Зная это, Гурин на судебном процессе в Варшаве, состоявшемся в феврале 1928 г., дает показания против белорусских политических лидеров, называя их предателями национального возрождения. Этого ему простить не могли. Гурина убили в марте 1928 г. в Вильно. Убийца — агент НКВД Устинович^{12}.

Надо отметить, что такой метод, как физическое устранение, применялся и по отношению ко многим другим «неугодным» белорусским политикам…

Использование церкви для распространения коммунистических идей.

На Старой площади старательно отслеживали процессы, происходящие в среде верующих Западной Беларуси, где на то время, согласно данным В. Новицкого, автора исследования «Канфесіі на Беларусі», существовало 500 приходов^{13}. Влияние церкви, особенно православного духовенства, предполагалось использовать для проталкивания коммунистических идей на Запад. 19 апреля 1925 г. на закрытом заседании Бюро ЦК КП(б)Б рассматривается «Белорусский вопрос за кордоном». И это не было случайностью. Ввиду выявившихся проколов в закордонной белорусской политике и необходимости изменить существующее положение в сторону большей активности и планомерности «дальнейшей работы» было решено «поручить т. Ульянову[5] выявить значение и силу влияния православного духовенства в Западной Беларуси и возможность использовать это влияние в нашу пользу, обсудить вопрос о возможности открытия в Минске Польской Католической Епископской кафедры, обсудить вопрос о некоторых шагах Мелхиседека, в частности, связанных с Белорусским вопросом»^{14}. В качестве конкретных мер, если верить записям стенографистки, предлагалось «выступить с инициативой обмена Смарагла Латышенки, осужденного в Польше на 12 лет каторжных работ за убийство митрополита Георгия, предоставить возможность переезда в СССР епископу Пантелеймону (П. Рожновскому), не признавшему самостоятельность польской православной церкви и содержавшемуся за это в монастыре на Волыни»^{15}.

Силовое подчинение Москве белорусских партизанских формирований, дислоцировавшихся в Польше.

Подчиняясь решениям 1-й Белорусской национально-политической конференции (сентябрь 1921 г., Прага), провозгласившей Польшу и Советскую Россию оккупантами, эмигрантское правительство Вацлава Ластовского в Ковно взяло курс на вооруженное восстание в БССР. Однако реальная подготовка восстания стала возможна только против Польши.

Наиболее интенсивно партизанское движение велось на Белосточчине и Гродненщине, где, как и в других районах «крессов всходних», в различное время действовали белорусские вооруженные формирования А. Цвикевича, В. Прокулевича, Г. Шиманюка (Скоморох), В. Разумовича (Хмара), В. Масловского, Черта, Хоревского, Силюка, Мухи, Шершени, И. Угрюмого, П. Каско, А. Тарасюка, С. Хмары (Искра) и многих других. Например, повстанческий комитет во главе с В. Прокулевичем насчитывал четыре партизанских группы, которые помимо Польши действовали на территории Литвы и СССР — в Ковно, Утянах, Аранах и местечке Меречь. Для оперативного руководства национально-освободительным движением был создан Главный штаб белорусских партизан, которым руководил полковник Успенский. В подчинении Главного штаба только на Гродненщине находилось 12 отрядов, в каждом по нескольку десятков человек.

О том, что партизанское движение, чьи ряды, по версии З. Шибеко, автора «Нарысаў гісторыі Беларуси 1795–2002», насчитывали около 10 тыс. человек (по другим данным — 15 тыс.)^{16}, было подлинно белорусским и носило организованный характер, свидетельствует следующий документ:

Активность белорусских повстанцев не осталась без внимания Кремля. Особый интерес в этом отношении имеет исследование белорусского военного историка А. Тараса, автора книги «Малая война». Согласно этим исследованиям еще в 20-х годах ЦК ВКП(б) создал при штабе РККА «нелегальную военную организацию», нацеленную на Польшу. Западная Беларусь на секретных картах была методически поделена на «участки». Применительно к ней в Москве оперировали такими понятиями, как «западный фронт» и «боевая работа». Но и это не все. Как утверждает автор, боевики, финансируемые советской стороной, прорывались в Польшу, где «поднимали волну гнева трудящихся». На это Варшава неоднократно заявляла протесты, которые советская сторона каждый раз отклоняла^{18}.

Практически то же писал З. Шибеко: советские эмиссары в Лощице[9], под Минском, готовили спецотряды, которые летом 1924 г., пройдя подготовку, переходили границу и действовали в Западной Беларуси, имея постоянное убежище на советской территории^{19}. Подобная деятельность — диверсионное движение — получила название «активная разведка». При этом, надо заметить, что деятельность Разведупра по активной разведке с лета 1921 года была настолько тщательно законспирирована, что о ней не знали даже органы ОГПУ.

О «боевой деятельности» подразделения спецслужб СССР под руководством С. Ваупшасова (Смольского)[10], К. Орловского[11] (Аршинова), В. Коржа и др. рассказ впереди.

А пока хотелось бы сделать маленькое отступление и на примере партизанского командира Юзефа Мухи-Михальского (Шабловского), судьба которого, как и многих других, отказавшихся подчиниться сталинской воле, трагически оборвалась на «спецобъектах» ГПУ, рассказать о силовом подчинении белорусских партизанских отрядов. Юзеф Муха-Михальский, уроженец Петруковского повета Варшавского воеводства, в чине хорунжего служил командиром взвода в уланском кавалерийском полку, дислоцировавшемся в м. Ляховичи. По характеру бунтарь и свободолюбец, он не раз в кругу друзей критиковал правительство Польши за реакционную политику. Придирчивые начальники то и дело сажали на гауптвахту строптивого хорунжего. А озлобленный Муха-Михальский, вернувшись после очередной отсидки на гауптвахте, пуще прежнего бранил власти. Последовал арест. Мухе грозил военный трибунал, но он, воспользовавшись беспечностью стражи, бежал.

Впервые о нем заговорили весной 1922 г., когда он возглавил боевую группу в 500 человек, которая действовала в окрестностях Барановичей, Несвижа, Ляховичей, Лунинца, Телехан, Ганцевичей, Столина и Клецка. 20 апреля 1922 г. в отчете отдела безопасности Новогрудского воеводского управления указывалось: «За последнее время в Несвижском и части Барановичского повета участились случаи нападения партизан на фольварки осадников и лесные сторожки радзивилловского лесничества». Отмечалось, что во главе организованной партизанской группы «стоит некто Муха»^{20}.

Муху-Михальского агентура, польские чины и гражданские власти считали главным партизанским атаманом, ставив его, согласно данным советских источников, выше Орловского, Ваупшасова, Макаревича, Смирнова и других переброшенных в Польшу московских диверсантов^{21}.

Советская историческая школа имеет по этому поводу свое мнение. В книге И. Борисова «Человек из легенды» (1991), отредактированной заместителем председателя Комитета государственной безопасности Беларуси генерал-майором А. Д. Рудаком, говорится следующее:

Видимо, автор книги И. Борисов и его гэбэшный редактор, «шлифуя» «Человека из легенды», забыли, что на западнобелорусских землях проживали преимущественно белорусы, а не поляки. И, если уж на то пошло, они, белорусы, как и проживающие здесь поляки, и представители других этносов, единым фронтом выступали против оккупантов как польских, так и советских. О чем, естественно, «писатели» не обмолвились.

Вербуя боевиков из местного населения, Москва опиралась также на военных и уголовных преступников. Они, по данным отечественных историков, «присоединившись к советским партизанам, ночью нападали на дома землевладельцев, полицейских, убивали сотни людей»^{23}. Одним из таких боевиков был Василий Корж, уроженец д. Хоростово. К своим 25 годам, ко времени описываемых событий, он являлся государственным преступником, которого разыскивали органы правосудия за совершение тяжкого преступления — дезертирство из пехотного полка, дислоцированного в Познани, и избиение командира. Уже упоминавшийся И. Борисов пишет, рассказывая о Корже: 49 дней ему пришлось скрываться от полиции вблизи дома, в лесу^{24}.

Теперь о том, о чем умалчивает советская, да и не только советская, историческая наука — физическом устранении руководителей белорусских партизанских отрядов в Польше, санкционированном Кремлем.

В январе 1976 г. газета «Беларускі голас» (Торонто, Канада) опубликовала воспоминания И. Перегуда, белорусского партизанского атамана, который дает комментарий по этому поводу. Иван Перегуд сообщил следующее:

Террор и провоцирование польских властей на проведение карательных акций против белорусского населения.

Стремясь усилить свои позиции на кресах, Москва делает ставку на террор. Согласно различным источникам, «с апреля 1924 г. по ноябрь 1925 г. «революционные элементы» осуществили в Западной Беларуси 280 террористических актов, жертвами которых стали невинные люди»^{26}.

Вот перечень некоторых «операций» только двух отрядов: К. Орловского и С. Ваупшасова, орудовавших в восточной части Полесского и южной части Новогрудского воеводств:

• в мае 1922 г. в районе Беловежской пущи был разгромлен участок полиции;

• 11 июня 1922 г. 10 диверсантов захватили и сожгли имение Доброе Дерево Грудницкого повета;

• с 15 июня по 6 августа 1922 г. на территории Гродненского и Илицкого поветов было совершено 9 нападений, в ходе которых боевики разгромили три помещичьих имения, сожгли дворец князя Друцкого-Любецкого, взорвали два паровоза на узкоколейной дороге и железнодорожный мост, уничтожили на большом протяжении железнодорожное полотно на линии Лида — Вильно. При этом было убито 10 польских военнослужащих;

• 14 октября 1922 г. диверсанты сожгли имение Струга Столинского повета. В 1923 г. диверсионное движение усилилось: 27 августа боевики разгромили полицейский участок и гминное управление в местечке Телеханы Коссовского повета. При этом были убиты два полицейских и войт (староста).

Перечень бандитских вылазок, проведенных в 1924 г., выглядит следующим образом:

• 6 февраля 1924 г. 50 диверсантов при двух пулеметах захватили имение Огаревичи Круговичской гмины;

• с апреля по ноябрь 1924 г. боевики провели 80 крупных нападений. Самое известное из них — в городе Столбцы, где в ночь с 3 на 4 августа 54 боевика во главе со С. Ваупшасовым разгромили железнодорожную станцию, староство, поветовое управление полиции, городской полицейский участок, захватили тюрьму и освободили руководителя военной организации Компартии Польши В. Скульского (Мертенс) и руководителя Компартии Западной Беларуси П. Корчика, что, собственно, и являлось целью данной акции. При этом 8 полицейских были расстреляны;

• 14 октября 1924 г. боевики сожгли железнодорожный мост в Несвижском повете;

• 3 ноября 1924 г. 35 диверсантов захватили поезд на железнодорожной линии Брест — Барановичи. При этом они убили одного полицейского и ранили двух офицеров[12].

Сохранился изумительный по своему цинизму отчет К. Орловского (Аршинова), 72 раза с террористическими целями переходившего советско-польскую границу. Цитируем:

Истины ради стоит отметить: определенные «дивиденды» Москва получила. Польское правительство, стремясь покончить с советским бандитизмом, объявляет военное положение на территории западных воеводств. Жители населенных пунктов, занятых полицией и воинскими частями, переброшенными из центральных районов Польши, не имели права выходить из домов с 17.00 часов вечера до 7 утра. Во многих местах вводились специальные пропуска, в которых указывалось, куда и на какой срок отлучается их владелец. Нередко полиция и войска окружали деревни и устраивали тотальную проверку жителей — так называемую «пацификацию». Отсутствующих обвиняли в связях с ГПУ. Упоминавшийся выше З. Шибеко пишет:

Что же касается боевиков ГПУ, осевших, скрываясь от преследования, в непроходимых лесных массивах, то потери они практически не несли. Увы, этого нельзя сказать о простом обывателе, который, обвиненный в связях с коммунистами, сполна испытал на себе проверку на лояльность. По данным белорусских источников, только на территории Слонимского повета в 1934 г. было разгромлено 6 деревень: Залесье, Загорье, Русаково, Стеневичи, Мироним, Заверша^{29}.

Для борьбы с отрядами ГПУ при польском Генеральном штабе создается спецотдел «для руководства операциями на внутреннем белорусском фронте». Его возглавил генерал Рыдз-Смиглы — командующий Виленским округом. Антитеррористическому центру подчиняются войска, полиция и экспозититура разведки Генерального Штаба («Двойка»)[13].

Организовавшись, единым фронтом, выступили и белорусские вооруженные формирования. Противопартизанские отряды, которыми командовали генерал Булак-Балахович[14], полковники Жгун, Голубев, Елин, Говорухин, Оскилко, Дергач (Зеленый Дуб), активно противодействовали московским боевикам. Значительную роль в создании единого антисоветского фронта сыграло совещание в Барановичах. Получивший доступ к архивам КГБ, И. Борисов сообщает: в августе 1924 г. Булак-Балахович провел в Барановичах совещание. Повестка совещания: «Об организации противопартизанских отрядов и причины неуспешной организации таковых» говорила сама за себя. В совещании участвовали Рачкевич — воевода Новогрудский, Попелявский — воевода Белостокский. В Барановичах, если верить И. Борисову, было сформировано 4 противопартизанских отряда численностью несколько десятков человек каждый^{30}.

Личный состав данных подразделений, число которых с каждым днем росло, имел возможность ознакомиться с воззванием генерала Балаховича. В нем, в частности, говорилось:

Загнанные в болота и отвергнутые населением, отряды ГПУ понесли поражение, но окончательно край успокоился только в 1925 г., когда советские «миротворцы» отошли на территорию БССР^{32}.

Репрессии польских властей не ограничивались погонями польской кавалерии за отрядами боевиков. Террор, и в первую очередь против населения, усиливался.

Неизвестно, сколько еще продолжалось бы все это, если бы не одно событие, заставившее Москву свернуть тайную подрывную деятельность на территории суверенного государства, с которым у СССР был заключен мирный договор. В ночь с 7 на 8 января 1925 г. отряд ГПУ, прижатый польскими военнослужащими, с боем прорвался на территорию СССР, разгромив при этом советскую погранзаставу у местечка Ямполь. Боевики были одеты в польскую военную форму, которой часто пользовались, поэтому советские пограничники решили, что нападение совершили польские регулярные части. Такое предположение было вполне логичным еще и потому, что руководство погранвойск ОГПУ понятия не имело о том, чем занимался у них под боком Разведупр. Тревожное сообщение о бое на границе ушло в столицу Украины Харьков и в Москву — и вскоре пограничный инцидент начал разрастаться до уровня крупного международного скандала. В Москве, основываясь на полученной информации, решили, что на погранзаставу напали части регулярной польской армии. Случай был беспрецедентным, и его решили обсудить на заседании Политбюро. Оно состоялось 8 января 1925 г. Во время обсуждения выступили наркоминдел Г. Чичерин, его заместитель М. Литвинов и зампред ОГПУ В. Менжинский. Действия Разведупра вызывали законные нарекания со стороны политического руководства страны и ОГПУ, в результате чего в феврале 1925 г. комиссия во главе с В. Куйбышевым представила в Политбюро проект постановления по вопросу об активной разведке, в котором говорилось:

Как видим, СССР свернул свою боевую работу в Польше. Но террор, как мы уже отмечали, против местного населения не прекращался. В октябре 1925 г. газета «Жеч посполита» писала: «На все белорусское население должен обрушиться ужас, от которого в его жилах застынет кровь»^{34}. «Нарысы гісторыі Беларусі: 1795–2000» З. Шибеко содержат следующие сведения: в апреле 1925 г. только в Новогрудском воеводстве полиция арестовала 1400 человек^{35}. И это, будем реалистами, далеко не полная цена, которую белорусы заплатили за московские «шалости». Расчеты на то, что западно-белорусское население поднимется на массовое восстание, не оправдались. Идеология Кремля в том виде, в котором она насаждалась в Польше, была железобетонной опорой большевистского жизнеустройства и выполняла роль гильотины, сносившей голову всякому, кто противился идее «светлого будущего».

Разложение белорусских общественных организаций и партий путем внедрения в их ряды сотрудников советских спецслужб.

Здесь мы не будем проводить отдельное исследование, так как этот метод будет достаточно подробно освещен в последующем изложении.

Использование в собственных целях германских национал-социалистов.

Возня вокруг Западной Беларуси, продолжавшаяся более 18 лет, завершилась летом 1939 года. Кремль, опробовав всевозможные методы для реализации своей концепции прямого вторжения в Польшу, стал, используя противоречивую международную обстановку, проявлять активность в Европе. Разрабатывая захватническую программу, СССР связывал надежды на ее успех с использованием в собственных целях нацистской Германии. Естественно, рассматривал ее как «временного попутчика».

Что было главное в национал-социализме — нацизм или социализм? Идеологи СССР приложили немалое усилие, чтобы отвергнуть любую связь гитлеровского социализма с социализмом советским. Однако тоталитарный национал-социализм, который одинаково строили с 1930-х гг. в СССР и Германии, имел единые корни. Подробно изучивший этот вопрос российский ученый Л. М. Куликов утверждает:

Не случайно главный идеолог фашизма итальянский диктатор Бенито Муссолини вначале был социалистом, а лидер германского фашизма Адольф Гитлер соединил в названии своей партии нацизм и социализм. Но еще большее откровение проявил ближайший соратник Гитлера Йозеф Геббельс.

У Геббельса действительно были все основания для подобного сожаления. Нацисты мало чем отличались от коммунистов: свой переворот они объявили «национальной революцией», официальным флагом сделали красный, поместив на нем фашистскую свастику, День международной солидарности трудящихся — 1 мая — объявили «днем национального труда». Отмечали они и международный праздник трудящихся женщин. Кстати, на одном из первых вариантов герба Советской России венок из ржаных колосьев окружал свастику, внутри которой была аббревиатура «РСФСР», а первой эмблемой Красной Армии была красная пятиконечная звезда со свастикой в центре.

В конце 2001 г. в издательстве «Русич» (Смоленск) вышла книга «Невидимая война в Европе», автор которой, Джон Уоллер, исследовав малоизвестные страницы европейской истории первой половины XX столетия, делает вывод, что, несмотря на пропасть, разделявшую две идеологии, советский диктатор (Сталин) был уверен в важности хотя бы временного сотрудничества с нацистской Германией^{38}.

По мнению автора, после Первой мировой войны и Россия и Германия, каждая по-своему, оказались жертвами Версальского договора. Обе страны, одна — большевистская, исключенная из семьи капиталистических стран Западной Европы, другая — потерпевшая поражение, экономически разрушенная, уничтоженная врагами-победителями — нашли общий язык. Немцы узнали, что Россия готова помочь в восстановлении их флота и вооруженных сил, несмотря на ограничения, наложенные Версальским договором. Заключив в 1922 г. в Рапалло[17] договор с Германией, Советы, отмечает Д. Уоллер, вышли из политической изоляции и получили возможность с помощью более продвинувшейся в техническом отношении Германии узнать больше об искусстве ведения современной войны.

Первым, кто стал искать пути сотрудничества с Советской Россией, стал Карл Радек, который, имея связи в Москве, привлекал к себе внимание немцев, желавших союза с Кремлем. Даже министр иностранных дел Веймарской республики Вальтер Ратенау консультировался с Радеком по вопросу создания комиссии по сотрудничеству с СССР. Как свидетельствует Д. Уоллер, опираясь на компетентные источники, один из высших военных руководителей Германии генерал Ганс фон Сект с глазу на глаз обсуждал с Радеком вопрос о военном сотрудничестве с СССР. Эрнст Никиш, видный германский социал-демократ, энергично выступающий в правительстве за германо-советскую дружбу, встречался с Радеком в Москве по поручению высшего командования германской армии.

В конце 20-х гг., будучи военным министром Германии, Сект, нарушив Версальский договор, сформировал секретную группу «Р», которая занималась организацией германо-советского военного сотрудничества. Полковник фон дер Литтомсен и его заместитель Оскар фон Нидермайер организуют строительство авиазавода под Москвой.

Можно сказать, что немецкое люфтваффе родилось в России. В 1925 г., по словам автора книги «Невидимая война в Европе», в 250 км южнее Москвы немцы построили учебный авиационный центр. Официально он назывался 4-й эскадрильей ВВС СССР и являлся летной школой, а на самом деле стал кузницей кадров люфтваффе.

Согласно секретному советско-германскому соглашению 1926 г., Красная Армия помогала немцам в организации тренировочных лагерей и обеспечивала их всем необходимым вдали от назойливых взглядов западных союзников. Хваленые бронетанковые силы Германии родились в Советском Союзе. Так называемый «Проект «Кама» начинался в 1926 г. как танковая школа, созданная по просьбе Берлина и замаскированная под центр испытаний тяжелой техники.

В 1926 г., когда были заключены Локарнские соглашения и Германия вошла в Лигу Наций, в странах Запада уже не высказывали такой озабоченности в связи с возрождением военной мощи Германии, приступившей к созданию воздушного флота. Советский Союз, изолированный от Запада, был заинтересован в сохранении и развитии военного сотрудничества с Берлином. Наибольшую активность в этом вопросе проявлял маршал К. Ворошилов, заметную роль играли маршалы М. Егоров и М. Тухачевский. После прихода Гитлера к власти в 1933 г. рейхстаг подтвердил условия Берлинского договора 1926 г., согласно которому Москва и Берлин брали на себя обязательства сохранять нейтралитет, если одна из сторон подвергнется нападению, а также не присоединяться к политическим или экономическим соглашениям, приносящим ущерб другой стране.

В мае 1933 г., когда Гитлер был уже у власти, советский маршал Ворошилов устроил прием в честь нацистского генерала фон Бокельберга, командующего артиллерией рейхсвера. Ворошилов, рассказывает Д. Уоллер, поднял бокал за сохранение связей между двумя армиями, хотя вскоре Сталин отдал приказ прекратить военное сотрудничество с Германией, закрыв тренировочный авиационный центр нацистов в Липецке. 31 октября 1933 г. в своей прощальной речи по поводу отъезда военного советника германского посольства фон Твардовски маршал Тухачевский от лица командования Красной Армии благодарил Германию за помощь в строительстве вооруженных сил, говорил, что эта помощь никогда не будет забыта. Он сказал:

Существует вполне вероятное предположение, что быстрый разрыв отношений между Сталиным и Гитлером мог оказаться мистификацией. На самом деле отношения сохранялись. В 1948 г., вскоре после Второй мировой войны, бывшая видная немецкая коммунистка Рут Фишер заявила, что у нее есть новые данные о советско-нацистских отношениях в период после прихода Гитлера к власти в 1933 г. Несмотря на судилище, организованное нацистами в Лейпциге над личным другом Сталина, болгарским коммунистом Георгием Димитровым (его обвиняли в поджоге рейхстага), ходили упорные слухи о неком сверхсекретном соглашении между Гитлером и Сталиным. В дополнение к слухам Георгий Димитров, игравший в истории с поджогом рейхстага роль козла отпущения, совершенно неожиданно был оправдан нацистским трибуналом. Исследуя этот феномен, Рут Фишер, отмечает Джон Уоллер, взяла интервью у Вильгельма Пика, ставшего президентом Восточной Германии, и Рудольфа Диелса, в свое время связанного с нацистами, и пришла к выводу, что слухи соответствовали истине. Так было вскрыто взаимодействие, осуществляющееся между Сталиным и Гитлером по некоторым вопросам уже после 1933 г.^{40}.

И нет ничего удивительного (скорее это было даже закономерно), что большевики и нацисты, два заклятых врага, летом 1939 г. сошлись вновь. Первым, кто заявил миру о надвигающейся угрозе, был Л. Троцкий, один из вождей большевистской революции и в свое время первый человек после Ленина. «Удар против Запада, — предупреждал советский изгнанник и фигурант оперативного дела НКВД СССР «Утка» (Л. Д. Троцкий в оперативных документах проходил под кличкой Козел), — мог бы осуществиться лишь при условии военного союза между фашистской Германией и Сталиным»^{41}. Только призыв этот, как известно, не нашел отклика в мире. Итог известен: в 40-е огнедышащая лава войны только в Европе заберет жизни 50 млн. человек. Еще 90 млн. будет ранено и искалечено^{42}.

По имеющимся данным, 14 августа 1939 г. посол Германии в СССР Шуленбург получил телеграмму из Берлина:

В этот же день Шуленбург, подчиняясь Берлину, передает наркому иностранных дел Советского Союза следующее:

Посол, как известно, исполнил поручение 15 августа, а 20-го Гитлер обращается к «господину Сталину» с личным посланием, которое было передано по назначению на следующий день. «Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом, — подчеркивал Гитлер, — означает для меня фиксацию немецкой политики на длительную перспективу»^{45}.

Логическое продолжение не заставило себя ждать. Москва еще не отошла от щедрого подарка немецкой стороны — торгово-кредитного соглашения, предусматривающего предоставление Германией кредита в размере 200 млн. марок сроком на 7 лет под 5 % годовых для закупки германских товаров в течение двух лет со дня подписания соглашения. Поэтому в белокаменной проявили интерес к принятию одновременно с подписанием договора о ненападении и специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем, чтобы, согласно данным архива Внешней политики Российской Федерации, «последний представлял органическую часть пакта»^{46}. «Это, по мнению американского историка У. Ширера, был более чем намек на то, что в отношении раздела Восточной Европы Москва, по крайней мере, положительно отнеслась к германской точке зрения, что договоренность возможна»^{47}.

Днем, который во многом определил дальнейшее развитие событий, стало 21 августа. В 17 часов Сталин направляет Гитлеру телеграмму.

В Берлине, получив послание Сталина, ликовали. Еще бы — коммунисты согласились на передел Европы. 22 августа в 22 часа 30 минут музыкальная передача немецкого радио была внезапно прервана и диктор объявил:

Дальнейшие события показали, что, получив письменные полномочия Гитлера заключить договор о ненападении «и другие соглашения» с Советским Союзом, которые должны были вступить в силу с момента их подписания, Риббентроп[18] вылетел в Москву под вечер 22 августа. Многочисленная немецкая делегация провела ночь в Кенигсберге, а утром, 23 августа, четырехмоторный «Кондор», личный самолет фюрера, ведомый его шеф-пилотом полковником Гансом Бауэром, с Риббентропом и 37 членами делегации на борту взял курс на Москву и после четырех часов полета приземлился на Центральном аэродроме советской столицы. Через несколько минут пошел на посадку и второй «Кондор» с многочисленной охраной и прислугой министра. Если верить российскому писателю В. Успенскому, автору книги «Тайный советник вождя», когда Риббентроп летел для подписания пакта, самолет был обстрелян зенитной батареей и получил несколько пробоин. Москва никого наказывать не стала — было не до того. Главное — пакт^{50}.

И еще о событиях, связанных с перелетом нацистского министра в Москву. Оно советским правительством не афишировалось — все держалось в строжайшей тайне. Риббентроп, ожидавший пышного приема, был раздосадован. На аэродроме не было ни членов дипломатического корпуса, ни представителей прессы. Встречали его лишь заместитель министра Потемкин и шеф протокола НКИД Барков. Не предоставили Риббентропу и правительственной резиденции.

Следует заметить, что в посольстве нацистской Германии в Москве, по словам германского дипломата Герхарда Кегеля[19], автора книги «В бурях нашего века», насчитывалось более 120 сотрудников. В написанных после Второй мировой войны мемуарах Кегель, являющийся агентом советской военной разведки, перечисляет этих лиц: фон дер Шуленбург — посол, Хильгер — советник посольства, Кестринг — военный атташе, генерал, фон Типпельскирх, Греппер, Швиннер — советники посольства, Лампе — начальник секретариата и хозяйственного отдела…^{51}

Секретность визита Риббентропа была такова, что даже не все члены Политбюро ЦК партии, находившиеся ближе всех к Сталину, знали о предстоящих переговорах. В воспоминаниях Н. С. Хрущева приводится факт, заслуживающий внимания. Вернувшись с охоты вечером 24 августа 1939 г., он, будучи членом Политбюро, лишь в Москве узнал, что тут побывал Риббентроп и заключен советско-германский договор о ненападении. Что касается секретного протокола к нему, то Хрущев, если верить его мемуарам, «до последних дней жизни имел смутное представление о его содержании»^{52}.

Но вернемся к переговорам, начавшимся в кремлевском кабинете Молотова ровно в 15 часов 30 минут. Риббентропа сопровождали Шуленбург и в качестве переводчика Хильгер. С советской стороны присутствовали: Сталин и Молотов. В ходе переговоров, как явствует из записей Г. Хильгера, «Сталин держался просто и без претензий»^{53}. Другой источник, тоже немецкий, свидетельствует, что Молотов, обратившись к нацистскому министру, сказал: «поговорим о деле»^{54}. «Дело», ради которого собрались коммунисты и нацисты, завершилось через три часа. Церемонию подписания договора отложили на вечер, приступив к обсуждению протокола к договору. Немецкий переводчик зачитал предложение Гитлера. Текст документа гласил:

Когда был зачитан документ, все присутствующие в молчании стали смотреть на Сталина, ожидая его реакции. Выгоды, предлагаемые Кремлю, были заманчивы: оккупация Западной Украины и Западной Беларуси, выход на просторы Балтики… Вождь коммунистов, чьи имперские амбиции взяли верх, стал торговаться. Ему было мало раздела Польши на две части, граница между которыми должна была пройти через Варшаву, Сталин желал большего. Он потребовал внести одну поправку и одно дополнение. Суть их сводилась к следующему: порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс) вошли в сферу государственных интересов Советского Союза и были подтверждены интересы Москвы в Бессарабии. Риббентроп, запросивший согласия Гитлера, получил из Берлина лаконичный ответ: «Согласен»^{56}.

Молотов и Риббентроп, когда стрелки часов давно перевалили за полночь, поставили свои подписи под документами — советско-германским договором о ненападении и секретным протоколом к нему, который по настоянию Сталина становился тайным. Теперь дополнительный протокол имел следующее содержание:

Как видим, точки над «і» были поставлены. Потом чуть ли не до утра был банкет, на котором союзники знакомились ближе. Были поданы бокалы с шампанским. Риббентроп, подвизавшийся в молодости в роли коммивояжера по продаже вин, высоко оценил продукцию Абрау-Дюрсо. Не обошлось без тостов. Первый, естественно, за Гитлера. «Я знаю, — сказал Сталин, подняв бокал, — как сильно немецкий народ любит своего вождя, поэтому я хотел бы выпить за его здоровье». Кремлевские хозяева наливали, не жалея. Еще бы, ведь они приступили к осуществлению гигантской программы завоевания. Теперь их союз, несмотря на присущие ему противоречия, представлял собой реальную силу, угрожающую миру и безопасности практически всех стран и народов. Пакт о ненападении позволял их государствам, чья экономика, политика и идеология работали на войну, маскировать свои захватнические цели. Появившийся на банкете сопровождающий Риббентропа личный фотограф Гитлера, Генрих Гофман, спешил запечатлеть «историческое событие». Был поднят тост и за него. Фотограф, обратившись к Сталину, сказал:

Риббентроп окликнул Молотова и попросил связать его по телефону с Берлином. Просьба была тут же удовлетворена. Нацистский министр, усевшись в кресло Молотова, оставшись весьма довольный собой, сообщил фюреру о полном успехе своей миссии^{59}. Последним аккордом кремлевского банкета стали слова Сталина, сказанные при прощании: «Советский Союз не обманет своего партнера»^{60}. Риббентроп покинул Москву через 24 часа после своего прибытия — в полдень 24 августа. Впоследствии, вспоминая переговорный процесс и радушный прием в Кремле, он признается, что порой ему казалось, будто он «находится в кругу старых товарищей по партии»^{61}.

Таким образом, проанализировав события, предшествующие трагедии 39-го, можно без сомнения сказать, что пакт о ненападении, подписанный в Москве 23 августа, стал неизбежной кульминацией подготовки вторжения СССР в Европу.

Оценивая материалы, изученные нами, следует, по нашему мнению, принять во внимание правовую оценку сговора 1939 г., данного Съездом народных депутатов СССР 24 декабря 1989 г. в Москве: «Документы, принятые в обход внутренних законов СССР и в нарушение его договорных обязательств перед третьими странами, являлись изначально противоправными»^{62}.

Современная официальная белорусская историческая наука не имеет собственного подхода к оценке событий августа-сентября 1939 г. и придерживается советской точки зрения на советско-немецкий договор от 23.08.1939 г. Немногочисленные независимые исследователи, а также историки белорусской эмиграции придерживаются более объективной позиции в этом вопросе. Они утверждают, что договор от 23.08.1939 г. и секретные дополнительные протоколы противоречили не только нашим национальным (белорусским) правам, но и всем основополагающим правам человека.

В августе 1939 г. признаки надвигавшейся войны в Европе становились все более очевидными. Германия, объявившая договор с Польшей о ненападении от 1934 г. недействительным[20], полным ходом проводила мобилизацию. По данным французского посольства в Берлине, в середине месяца она уже имела под ружьем около 2 млн. человек^{63}.

Военная машина нацистов, набрав обороты, пришла в движение. Ставка Верховного командования сухопутных сил переводится в Цоссен, к югу от Берлина. Одновременно прерывается связь иностранных миссий, прекращаются полеты гражданской авиации, германским гражданам, проживающим в Польше, указывается на немедленное возвращение на родину.

Война, разразившаяся в Европе между четырьмя и пятью часами утра 1 сентября, должна была начаться 26 августа. Но Гитлер отменил приказ о вторжении^{64}. Приказ этот, однако, не успел дойти до некоторых подразделений. В частности, до диверсионных групп, которым, по мнению западной историографии, предписывалось за несколько часов до вторжения вермахта в Польшу начать подрывные действия и захват некоторых важных в стратегическом отношении пунктов. Ожесточенные бои произошли на границе с Восточной Пруссией, а также в районе Яблунковского[21] перевала, где польские пограничники отрезали нацистам путь к отступлению и те, неся большие потери, смогли вернуться на свои позиции только в середине дня 26 августа. Имели место столкновения и перестрелка также на других участках границы^{65}.

Почему же фюрер отменил вторжение? Вкратце суть дела такова. В то время в Берлине стало известно о подписании англо-польского договора. Нацистское руководство «находилось в нерешительности в отношении дальнейшего образа действий»^{66}. Если 22 августа Гитлер в своем выступлении на совещании заявил, что «в действительности Англия поддерживать Польшу не собирается», то события последних дней изменили его мнение. В эти дни центральной фигурой в закулисных англо-германских переговорах стал шведский промышленник Биргер Далерус. Гитлер, представивший своему доверенному лицу специальный самолет, возлагал на него большие надежды. Как записал в дневнике начальник генштаба сухопутных сил Германии Ф. Гальдер, «фюрер не обидится на Англию, если она будет вести мнимую войну».

Прибыв в Лондон 27 августа, Далерус получает приглашение в резиденцию премьера на Даунинг-стрит, 10, где его уже ожидали Чемберлен, Галифакс, Г. Вильсон и Кадогон. Протокол заседания Британского кабинета от 27 августа, на котором обсуждались полученные из Берлина предложения, дает возможность значительно полнее оценить подлинную роль союзника Польши. Британский премьер к предложениям Гитлера подошел со всей серьезностью и увидел в нем то, что и хотел увидеть. «Основная мысль заключается в том, — отмечал он, комментируя на заседании послание германского канцлера, — что, если Англия предоставит свободу господину Гитлеру в его сфере (Восточной Европе), он оставит в покое нас»^{67}. А ведь еще совсем недавно, 31 марта, тот же Чемберлен, выступая в парламенте, рассуждал иначе:

Франция, равно как и Англия, в те дни, когда войну можно было предотвратить или, в крайнем случае, оттянуть, показала, как мало стоит ее подпись, которую она поставила весной 1939 г., гарантируя Польше военную помощь в случае агрессии. Вот вывод французского автора Р. Букара, изучившего эту проблему. Он приводит его в своем исследовании:

Дневник начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Гальдера позволяет установить, как Берлин планировал дальнейшие события. Запись от 29 августа гласит: «1.9 — применение силы»^{70}.

Прерванный урок.

Объявления войны не было. Гитлер без зазрения совести утверждал, что первыми открыли огонь поляки, а он, Гитлер, лишь ответил на него. Чтобы этому поверили, по его приказу инсценировали пресловутое нападение на радиостанцию пограничного немецкого города Глеивиц. 1 сентября, когда школьники пошли на первый урок нового учебного года, разразилась катастрофа: нацистская армия, насчитывающая 3,7 млн. человек, 3195 танков, более 26 тыс. орудий и минометов, 4093 боевых самолета, всей мощностью наземных и воздушных сил обрушилась на Польшу^{71}. Всеми действиями нацистских войск руководил Гитлер, вначале из салона-вагона бронированного поезда, прибывшего на станцию Гоголин, потом из постоянной штаб-квартиры, которую он разместил в роскошном отеле на польском морском курорте Сопоте. Уже упоминавшийся нами выше З. Шибеко сообщает: для наведения германских самолетов советское правительство разрешило использовать радиостанцию в Минске^{72}.

План нападения на 2-ю Речь Посполитую учитывал ее крайне неблагоприятное стратегическое местоположение: расположенная на равнине, она была со всех сторон открыта для вторжения. Стратегический замысел сводился к тому, что на крайних флангах действовали две мощные группировки армий: группа «Юг» (14-я, 10-я, 8-я армии в составе 36 дивизий, командующий генерал-полковник фон Рундштендт) и группа «Север» (4-я и 3-я армии в составе 21 дивизии и 2 бригад, командующий генерал-полковник фон Бок). Их задачей было одновременное нанесение глубокого охватывающего удара общим направлением западнее Варшавы. После замыкания «клещей» вся польская армия по замыслу должна была, оставшись в котле, быть уничтожена.

В 1990 г. авторитетнейший специалист по Второй мировой войне, российский автор И. Д. Остоя-Овсяный напишет: в соответствии с мобилизационным планом, Польша «могла выставить 31 кадровую и 6 резервных пехотных дивизий, а также 11 кавалерийских бригад и 2 бронемоторизованные бригады»^{73}. Как видно из исследований немецких историков, на 1 сентября 1939 г. у Польши было всего 29 дивизий^{74}. Всеобщая мобилизация, по данным Г. Кегеля, автора книги «В бурях нашего века», была объявлена лишь к полудню 30 августа и началась в 0 часов 31 августа^{75}. О сроках мобилизации указывают и другие источники^{76}. Однако завершить ее и развернуть войска не удалось. В книге «Агрессия и катастрофа: высшее военное руководство фашистской Германии во Второй мировой войне 1939–1945» есть следующие сведения:

С первых часов агрессии Варшава пыталась побудить своих союзников к немедленным военным действиям. Западные державы, соблюдая правила «игры», объявили мобилизацию 1 сентября. Но помощь оказывать своему союзнику не спешили. 3 сентября, в 11 часов 45 минут, Чемберлен объявляет о состоянии войны между Великобританией и Германией. Французский ультиматум был предъявлен в этот же день в 12 часов дня. Его срок истекал в 17 часов. С этого дня Франция находилась в состоянии войны с Германией. Вслед за этим о состоянии войны с Германией объявили британские доминионы — Австралия, Новая Зеландия, Южно-Африканский союз, Канада, а также Индия, которая тогда являлась британской колонией.

Только вступать в схватку с нацистами в сентябре 1939 г. никто, кроме истекающей кровью Польши, не спешил. 3 сентября Гитлер издает директиву № 2 о дальнейшем ведении войны, где указывалось, что «объявление Англией и Францией войны Германии ничего не меняет, цель остается прежней — быстрейшее окончание операции против Польши»^{78}. Уже 4 сентября части вермахта вышли к Висле, а 8 сентября прорвались к Варшаве. Перейдя 9 сентября демаркационную линию, нацисты стремительно продвигались на восток и 15-го, заняв Брест, пересекли «линию Керзона». 9 сентября главнокомандующий французской армией генерал Гамелен заявил польским представителям в Париже, что «активных военных действий французская армия предпринимать не будет»^{79}. В этот же день польские представители в Лондоне узнали, что «у английского правительства вообще нет никаких конкретных планов оказания военной помощи Польше»^{80}. Зато Англия «помогла» Франции, которая, как утверждает советская историография, специально обратилась в Лондон с просьбой, чтобы английские самолеты… воздержались от бомбардировки Рура, промышленного центра Германии. В Париже, надо полагать, боялись, что это вызовет ответную реакцию со стороны Германии^{81}. А ведь разрушение рурских заводов с воздуха могло бы существенно ослабить промышленную и военную мощь нацистов.

Может быть, Англия и Франция, принявшие решение 12 сентября прекратить военные действия против агрессора, не имели возможности оказать реальную военную поддержку Польше? Отнюдь нет. Если, к примеру, в 1938 г. военные расходы Франции составляли 29,1 млрд. франков, или 8,6 % национального дохода, то в 1939 г. они равнялись соответственно 93,6 млрд. франков, или 23 %. В Великобритании соответственно в 1938 г. — 397,4 млн. фунтов стерлингов (8 %), в 1939 г. — 719 млн. фунтов стерлингов (22 %)^{82}. В начале сентября 1939 г. сухопутная армия Франции насчитывала 2,5 млн. человек. На границе с Германией, как утверждается западными исследователями, были сосредоточены 8 французских армий — 85 дивизий. Против 300 орудий, которыми гитлеровцы располагали на Западном фронте, у французской армии было 600 орудий, против 700 самолетов — 1500 самолетов. Группа армий «Ц», расположенная на западной границе Германии, не имела танковых и моторизованных частей, все они были брошены против Польши^{83}.

По условиям франко-польского военного соглашения (май 1939 г.) Франция обязалась на третий день после объявления всеобщей мобилизации начать военные действия против Германии, а на пятнадцатый день — перейти в наступление своими главными силами. Как это выглядело на самом деле, можно, например, увидеть в труде доктора исторических наук Д. Мельникова, который писал так: начальник генерального штаба французской армии генерал Гамелен сообщил заместителю генерального штаба Польши, что Франция бросит против Германии от 30 до 40 дивизий. На деле оказалось, что на третий день Франция решилась лишь на то, чтобы объявить войну Германии, а на пятнадцатый французы не только не перешли в генеральное наступление, но вообще занялись разработкой планов длительной позиционной войны под прикрытием «линии Мажино»^{84}. Что же касается англичан, то они, как утверждает Д. Мельников, и не думали об активном участии в войне во имя защиты польских интересов. К 15 октября, когда военные действия в Польше будут давно закончены, Великобритания направит на континент всего только четыре дивизии (около 158 тыс. чел.)^{85}. После войны будет обнародован следующий факт: прямые британские инвестиции в промышленность Германии к 1940 г. выросли с 271 млн. до 275 млн. долларов^{86}.

Вот как оценивал тогдашнее положение известный военный историк генерал Фуллер:

Как видим, западные державы, дав гарантии Польше и обязавшись оказать незамедлительную помощь против нацистской агрессии, предали ее. А ведь будь союзники Польши решительней, вмешавшись в «оперативный конфликт» Германии и Польши, здание гитлеровской захватнической политики, фундамент которого был заложен в Москве, рухнуло бы. Этого не произошло. Гитлер провел свой 18-дневный поход без помех. Естественно, что война в этих условиях должна была кончиться победой Германии, хотя польские войска дрались храбро, с большим упорством и ожесточением.

Таким образом, сам собой напрашивается вывод: успех нацистов объясняется лишь бездеятельностью союзников Польши. Данный факт нашел свое подтверждение на Нюрнбергском процессе. Особый интерес в этом отношении имеют показания генерала Ф. Гальдера:

Более точно изложил эту точку зрения генерал Йодль, тогдашний помощник Гитлера:

Западные белорусы — солдаты 2-й Речи Посполитой. Схватка с тоталитаризмом. 1939-й.

Каждый год в вооруженные силы 2-й Речи Посполитой призывалось не менее 20 тыс. белорусов, что составляло 9,5 % от общего числа Войска Польского^{90}. Основная их часть служила в пехоте и кавалерии, редко — в артиллерии. Некоторые полки уланов, которые считались гордостью польской армии, почти полностью состояли из белорусов, как, к примеру, 10-й полк, дислоцировавшийся в Белостоке^{91}.

Накануне и в первые дни войны 350 тыс. белорусов, проживающих в восточных воеводствах (Новогрудском, Полесском, Виленском и Белостокском), «распри позабыв», добровольцами вступили в польскую армию^{92}. Воспитанные веками в духе национального патриотизма, они, одетые в мундиры Войска Польского, оказались первыми, не вставшими на колени перед железными ордами третьего Рейха, покрыв себя славой, и внесли славную страницу в историю борьбы с нацизмом. Это они, умирая, защищали Варшаву до 28 сентября. Варшавский гарнизон численностью в 97425 солдат и сержантов и 5031 офицера^{93} сражался до последнего. К примеру, польские летчики сбили над Варшавой 3 сентября 3 немецких самолета, 5 сентября — 9 и 6-го — 15. Нацисты, надо отметить, с беспощадной жестокостью истребили 20 тыс. варшавян^{94}.

В 1991 г. в издательстве «Воениздат» (Москва) вышла книга «Вторая мировая война». Автор ее, Уинстон Черчилль, отдавая дань защитникам польской столицы, в свое время писал:

До 30 сентября польские войска удерживали крепость Модлин. В течение месяца нацисты не могли использовать гданьский порт из-за мужественного сопротивления польских солдат и моряков, укрывавшихся на узкой косе Хель.

О мужестве воинов-белорусов свидетельствуют воспоминания самих участников тех драматических событий. Вот, к примеру, что рассказал о первых днях Второй мировой уроженец Новогрудчины Борис Рагуля:

По мнению польских генералов, в ходе оборонительной войны в сентябре 1939 г. белорусы показали себя как мужественные солдаты. Генерал Ю. Ромель, командующий армией «Лодзь», писал, что

В журнале «Радавод» (Брест, 1998. № 4) житель Кобрина Г. Р. Игнатович, участник и свидетель событий осени 39-го, сообщает:

Далее сошлемся на другой источник, подтверждающий и расширяющий живые воспоминания Г. Игнатовича. Спецкор «Литературной газеты» А. Суворов в номере за 20.09.1989 г. к 50-летию тех драматических событий опубликовал материал «Брестская крепость: когда был первый бой — 22 июня 41-го? Нет, гораздо раньше». К нему приложена германская схема военных действий в Польше, на ней выделен маршрут 19-го танкового корпуса генерала Гудериана. Ценно то, что автор, ссылаясь на варшавские архивные источники, приводит воспоминания участников обороны Брестской крепости сентября 39-го:

Еще один источник — Белорусский исторический журнал (Минск, 2001. № 3.) — сообщает:

Полезно сделать маленькое отступление и сказать несколько слов о составе воинских подразделений, оборонявших крепость. По имеющимся в нашем распоряжении данным, среди защитников преобладало белорусское большинство. В этом нет ничего удивительного. Руководитель обороны — командующий оперативной группой «Брест» — отозванный из запаса генерал бригады Константин Плисовски в свое время командовал Новогрудской бригадой кавалерии, личный состав которой происходил из рекрутов Новогрудского воеводства. Именно они и составили костяк защитников крепости.

А теперь дадим слово белорусу М. Семенюку:

А вот что рассказывает в своей книге «Площадь павших борцов» российский писатель В. Пикуль:

Как свидетельствуют белорусские источники, один из батальонов перед Тересполем попадет в засаду и почти полностью погибнет. Второй батальон, выйдя из крепости, направится на деревню Сенятичи, что над Бугом, где многие, переодевшись в гражданское платье, разойдутся мелкими группами. Часть, попав в засаду, окажется в плену^{103}. В их числе будет и генерал Плисовски^{104}. Нацистский военачальник Гудериан, отдавая дань солдатам Бреста 1939-го, вынужден будет признать, что «его части понесли значительные потери»^{105}.

Уже после победы над Польшей немецкий генерал фон Бок докладывал в Генштабе сухопутных войск свои впечатления от немецких войск:

Главнокомандующий сухопутными войсками Германии фельдмаршал Браухич, как следует из немецких источников, не был доволен войсками и спустя полтора месяца после победы, 5 ноября, в присутствии Гитлера высказал свое суждение о них так:

О том, как «обучали» солдат вермахта в первые недели Второй мировой войны на территории нынешней Брестской области, свидетельствует бой, полагаем, последний в судьбе многострадальной Польши сентября 39-го. Он развернулся 17 сентября на южной окраине Кобрина между Днепро-Бугским каналом и шоссейной дорогой Кобрин — Малорита. Вот как описывает этот бой Н. Мурин, житель Кобрина:

А теперь дадим слово еще одному свидетелю — Федору Козелу. Вот что он добавляет в своем рассказе:

«17 сентября, — дополняет картину того дня А. М. Мартынов, — несколько раз то одна сторона, то другая бросались в атаку, но ни одна не смогла достигнуть перевеса. Только вечером с помощью подоспевших подкреплений немцам удалось утопить в крови смелое, бесстрашное сопротивление»^{110}. В Кобрин части вермахта так и не вошли, оставив его Красной Армии. Отечественные и польские источники, указывая цифру погибших, сходятся на 800-1000 павших. Все они, за редким исключением, являлись белорусами^{111}.

Естественно, мы не могли обойти вниманием такой вопрос, как отношение войск союзников — немецких и советских солдат и офицеров — к местному населению и польским военнослужащим, тем же западным белорусам, оказавшимся в плену. Как следует из воспоминаний С. Ф. Матвейчука, жителя д. Буховичи, что под Кобрином, тогда, 17 сентября 1939 г., «солдаты вермахта разрешали местным пацанам осматривать танки и показывали портреты Гитлера. Отношения с солдатами были доброжелательными: яйца, молоко меняли на шоколад. Но через какой-то день события в корне поменялись. Немцы стали отступать назад, до Бреста. А по шоссе на Брест стали двигаться части Красной Армии».

Что же происходило потом, когда одну военную армаду сменила другая — советская. Сообщает всё тот же С. Ф. Матвейчук:

Особо стоит остановиться на потерях польской армии. В 1947 г. в Варшаве был опубликован «Отчет о потерях и военном ущербе, причиненном Польше в 1939–1945 гг.». Потери своих войск в Сентябрьской кампании 1939 г. поляки оценивают в 66,3 тысячи человек[23] ^{113}. Гитлеровская армия, по мнению историков, потеряла 16 тысяч, а если сюда приплюсовать раненых и пропавших без вести, то Сентябрьская кампания стоила Германии 44 тысяч человек^{114}.

И, наконец, о том, как Варшава оценила ратный подвиг уроженцев Западной Беларуси. Уже после Второй мировой войны генерал В. Андерс, оценивая вклад полешуков в борьбу с нацизмом, скажет:

Удивительно, но в Беларуси, кроме медали «За участие в войне оборонной», которой только в городе Барановичи и Барановичском районе награждено 54 человека, ничто сегодня не напоминает о начальном периоде Второй мировой^{116}. Историкам предстоит установить точное число белорусов, вступивших в смертельную схватку с фашизмом осенью 1939 г. И вопрос этот должен решиться незамедлительно. Ведь речь идет об увековечении памяти как поляков, так и белорусов, навсегда оставшихся лежать в белорусской земле.

А пока нужно честно признать, в стране делят ветеранов Второй мировой на две категории — наших и не наших. Яркий пример — запрет на установление памятного знака в память о погибших солдатах польской армии на территории мемориального комплекса «Брестская крепость-герой»^{117}.