Ненавижу тебя, сосед

42. Ярослава

Ненавижу больницы, боюсь их панически, и ночами мне снятся ужасные сны, но к последнему дню я окончательно привыкаю. Или мысль, что вот-вот буду свободна и вернусь к привычной жизни, даёт силы дышать полной грудью в белоснежных давящих стенах?

Ну и ещё, в этой больнице условия очень хорошие — ею лично занимается бессменный мэр, и каждый год то оборудование новое дарят, то ремонт в корпусах делают.

В душевой комнате восемь кабинок, отличная сантехника и возможность уединиться. За время болезни я стала похожа на кикимору: волосы висят унылыми сосульками, под глазами синяки, а на щеках красные шелушащиеся пятна. Красавица! Без слёз не взглянешь. Щедро поливаю себя шампунем, яростно оттираю с кожи больничный запах, который кажется въелся навсегда. Ненавижу его, мутит до признаков рвоты. Даже гель для душа с ароматом морской свежести не помогает.

Наконец я ощущаю себя чистой. Надев вещи, переданные девочками, я расчёсываю влажные волосы, и впервые радуюсь, что они у меня экстремально ровные — не приходится думать об укладке и укрощении непослушных кудрей. Во всём нужно искать свои плюсы, что бы это ни было.

Даже в этой болезни я смогла найти плюсы. У меня было время подумать, решить, о ком думаю, переживаю. Скучаю, в конце концов. Эта ситуация, пусть хоть и могла закончиться летально, подарила мне возможность посмотреть на свою жизнь как бы со стороны. И это хорошо.

Рузанну я больше не видела. То ли её выписали, то ли она намеренно меня избегает. Может быть, ей стало неловко за свой срыв, за слова злые. А я, в принципе, видеть её тоже не стремилась. Зачем? Мы не подруги, даже не приятельницы. И всё, что связывает нас, — Никита. Который мне даром не нужен, а ей необходим. Нет уж, насильно втягиваться в любовный треугольник нет никакого желания.

Стыдно ли мне за ту радость, которую испытываю, зная, что Демид к её беременности никакого отношения не имеет? Нет.

В палату возвращаюсь с ворохом тяжёлых мыслей в голове, но рассусоливать некогда — меня зовут оформлять документы на выписку, а в коридоре столпотворение. Свобода грозит многим, и очередь до меня доходит лишь через полчаса. Пулей лечу обратно, подхватив бумажки, — мне не терпится оказаться по ту сторону двери, на воле, и радость предвкушения плещется во мне вместо крови.

— Что, Ясенька, свобода? — болтливая Полина делает вид, что не завидует. — А меня только послезавтра выпишут.

— Очень жалко! Но ничего, Поля, и на твоей улице будет праздник, не переживай, — натягиваю на лицо маску фальшивого сочувствия, а Полина зубами щёлкает, похожая на кошку, которой не судьба откусить птичке голову.

Вредная она, хотя до того, как увидела нас с Демидом, она даже милой мне казалась, приветливой. Но теперь только и может, что колкостями осыпать и пытаться хоть чем-то поддеть. Смешная. Пару дней назад я, возвращаясь из столовой, своими ушами слышала, как она делилась прогнозами со своей подружкой Светке, как быстро Демид мной наиграется и бросит.

Слухи — мой личный триггер. Кому уж как не мне знать, какой разрушительной силой они обладают? Но связываться с Полиной — смешно. Жалко буду выглядеть.

— Ой, гляньте, — Наташа, которую перевели в нашу палату только вчера и она вообще не из нашего вуза, просто эпидемией зацепило, тычет пальцем в окно. — Какая тачка подъехала! Краси-и-иво…

Услышав слова Наташи, девочки бегут к окну, толпятся, и Полина сообщает мрачно:

— Лавров…

Сердце делает кувырок, радостно трепещет. Руки дрожат, и я чуть было не душу себя шарфом, до того яростно его наматываю.

— Это тот красавчик? — уточняет Наташа. — Хорошенький какой… это у вас такие парни учатся?

— Ага, у нас красивые парни, — обжигает меня злым взглядом завистливая Полина. А Наташа, не понимая ничего в хитросплетениях наших взаимоотношений, нахваливает Демида, а мне смешно от выражения лица Полины.

— Выдыхай, Поля, тебя сейчас перекосит, такой и останешься, — советую миролюбиво, хотя мне большого труда стоит даже с пуговицами справиться, не то что с Полиной. Нервничаю, а ещё соскучилась. Очень.

— Интересно, за кем он приехал? — Наташа носом влипает в окно, а остальные девчонки расходятся по палате, будто никто вопрос не слышал. Им будто бы неловко становится. Они хорошие, только языки длинные.

Я подхожу к окну, смотрю на стоящего внизу Демида, и в этот момент он будто чувствует меня. Безошибочно находит взглядом, улыбается широко и машет двумя руками, подняв их над головой.

— Ух ты, — восклицает Наташа и с восхищением на меня смотрит. — Поздравляю, подруга. Такого парня отхватить…

— Я этого парня отхватила, когда у него даже кадык не вылез, — улыбаюсь и, послав Демиду воздушный поцелуй, в оглушительной удивлённой тишине выбегаю из палаты, отсекая себя от серпентария.

Фу, слава богу это закончилось. Пусть дальше в своём яде варятся, змеюки.

— Ясенька, только не забывай принимать препараты! — добрая Ниночка ловит меня на лестнице и касается плеча. — И о лёгких своих не забывай, береги их. Себя тоже береги!

Я обещаю быть хорошей девочкой, желаю Ниночке всяческих благ, найти мужа хорошего — знаю, что мечтает о нём изо всех сил, — и спускаюсь вниз по сверкающей чистотой лестнице. Несмотря ни на что, о больнице этой у меня останутся хорошие воспоминания.

Когда до выхода остаётся пара шагов, я останавливаюсь. Снова становится трудно дышать, но это уже от радости будущей встречи. Как же я соскучилась, и эти ощущения выбивают меня из колеи окончательно.

Всё-таки я слишком глубоко влипла в Демида, и с этим ничего не поделаешь. Лёжа тут, получая от него приветы и записки, волнуясь о его самочувствии, это поняла очень остро.

А ещё скучаю по девочкам, и даже по Обухову, по дому нашему новому, по вузу, с его огромными аудиториями с лепными потолками и широкими колоннами. И по маме, но… но, судя по пропущенным звонкам на телефоне, который мне отдали медсёстры, родители продолжают меня игнорировать.

Кончик носа щиплет и чешется, как и веки — вот-вот снова заплачу. Я не знаю, где силы в себе нахожу, чтобы выйти из двери и окунуться в неожиданно тёплый осенний день. Будто не выпадал первый снег три дня назад, а птицы не разлетелись по южным краям.

— Яська! — меня сбивают с ног две очумевшие от радости безумные девицы. Рыжие хвостики лезут в нос, светлые волосы Ивашкиной щекочут щёки, а две пары рук мнут рёбра, вот-вот задушат. — Как мы соскучились, как мы волновались! Только попробуй ещё раз заболеть, по жопе получишь!

Я уже говорила, что обожаю этих дурочек? Могу повторить ещё тысячу раз. И очень жаль, что моя Юлька сиднем сидит в Красновке и приехать сможет только к Новому году. Они бы обязательно подружились, уверена в этом.

— Ладно, потискались и будет, — Дашка отстраняется первой и тянет за руку Ивашкину. — У меня тут неподалёку дело одно есть, а Оля мне помочь обещала.

— Да? — таращит глаза Ивашкина, а Даша крепче сжимает её ладонь. — Чёрт, точно! Забыла на радостях. В общем, мы побежали. Дома увидимся!

И правда, убегают, и я наконец замечаю Демида. Он стоит, скрестив ноги, опирается на машину и смотрит на меня искоса, едва заметно улыбаясь. Его глаза… о, сколько в них эмоций, сколько жажды и тоски. У Лаврова очень взрослый взгляд, пожившего и много пережившего, и мне хочется в такие моменты, когда он беззащитный перед самим собой, обнять и укутать, спрятать ото всех и всего.

— Привет, — губы сами по себе расплываются в улыбке, я так рада видеть его. — Почему сразу не подошёл? Или ты просто девочек привёз?

— Это девочки со мной приехали, — плавно отталкивается от корпуса машины, протягивает мне руку, приглашает ближе подойти, и я делаю пару несмелых шагов.

Мне просто нравится тянуть время. Предвкушать. Оттягивать момент, когда его руки коснутся меня и тогда всё вокруг пропадёт, потеряет смысл.

— Я соскучилась, — говорю и вовсе не стыдно за свою откровенность.

Демид теряется, но тут же улыбка его становится шире. Я вижу по глазам, что его тревожит что-то, волнует, но он молчит, только шаг ко мне делает. Ещё один, третий, и вот его руки на моей талии, подхватывают вверх, заставляют обнять его за шею, крепче держаться.

— Соскучилась она, — он зарывается носом в мою шею, втягивает аромат, а я закрываю глаза и плевать на всё. Просто мне хорошо, просто я счастлива, и неважно, что в окно сейчас на нас пялятся. Пусть, их проблемы. — Поехали, а то сейчас тут начнётся неприличное кино.

Смеюсь, когда Демид несёт меня к машине, бормоча какие-то глупости. О том, что тоже скучал, что сны видел, переживал и чуть не чокнулся, когда понял, что я тоже заболела. Как плохо ему было от мысли, что заразил меня. Дурачок какой, разве он виноват, что ко мне зараза прицепилась, а астма дала о себе знать?

Я глажу его по волосам, по щекам — мне хочется касаться его, чувствовать. Мысли в голове похожи на мягкие облачка, и мне так хорошо сейчас, что мечтаю замереть в мгновении и никуда из него не выбираться.

Демид усаживает меня на соседнее сиденье, тягучими соблазнительными движениями пристёгивает ремнём безопасности, не забыв коснуться меня в самых разных местах. Даже сквозь одежду я ощущаю его, и так сладко.

Когда Демид захлопывает дверцу, не торопится ехать. Напротив, он подаётся ко мне, целует мягко, но с каждой секундой углубляет поцелуй, превращает его в жаркий ураган.

— Мне тебя не хватало, — повторяет и утыкается носом в моё плечо. И снова: — Прости.

Его голос виноватый, и кажется, что просит прощения не только за грипп.

— За всё прости, — отвечает на мои мысли. — Мало того, что все нервы тебе истрепал, так ещё и чуть не убил.

— Да ну тебя! Это же просто грипп.

— Ага, не будь у нас свиданий, ты бы и не заболела. Вон, девчонки твои в порядке. Нет, Синеглазка, это я виноват.

Я глажу его по голове, перебираю мягкие пряди, целую в макушку.

— Поехали? Я есть хочу.

Мы долго катаемся, заезжаем в закусочную, где поглощаем по паре бургеров, потом в кофейню, просто кружим по улицам. Демиду периодически кто-то звонит, но он сбрасывает звонок, лишь мрачнея каждый раз. А я вдруг решаю, что хочу поделиться с Демидом историей, которая чуть было меня до нервного срыва не довела. Мне нужно рассказать об этом, иначе взорвусь.

Мы сидим в машине, пьём кофе, а я в красках рассказываю о болтовне девчонок, о встрече с Рузанной, о её беременности.

— Когда-то это должно было произойти. У Ника маловато принципов и порядочности, — пожимает плечами Демид, и вдруг замолкает. Думает о чём-то, тяжёлые мысли ворочает в голове, и я вижу их отражение в потемневшем встревоженном взгляде. Наконец спрашивает каким-то чужим скрипучим голосом: — Ты сказала, её Рузанна зовут?

— Ага, красивая такая. У неё восточные корни и говорят, что очень злой брат. Любого за неё грохнет. Как она вообще умудрилась забеременеть с таким-то контролем?

Демид бледнеет, резко впихивает мне в руку свой стакан с недопитым кофе и, глядя на дорогу, заводит мотор, и звук его в полной тишине, как рёв дикого зверя. Пугает.

— Что такое, Демид? — я всовываю несчастный стакан в ячейку подставки, меня дёргает вбок, когда Лавров выкручивает руль и встраивается в бурный поток машин. — Ты о чём-то вспомнил?

— Да, — бросает отрывисто. — Вспомнил, что кажется я видел этого грозного брата. И он ехал к Никите.

— Кто тебе звонил всё это время?

— Илья, — Демид внимателен на дороге, на меня не смотрит, только вперёд, а в салоне от напряжения воздух звенит. — Он остался в доме, когда я уехал. А что если Ника грохнули?

— Да ну… хотя… мамочки! Скорее!

— Он идиот, но всё-таки, — последнее, что говорит Демид, а после мы замолкаем, гоняя в воображении страшные картины того, что разгневанный брат Рузанны мог сделать с горе-отцом.

— Демид, я не хотела, чтобы так вышло. Арам… он идиот. Как узнал о Никите? Я не знаю… я не хотела! — всхлипывает и подаётся вперёд, а я тороплюсь открыть калитку и впустить её во двор.

Я не знаю, что творится внутри, я не понимаю, почему Арам до сих пор не уехал, что делает с моими друзьями, но, может быть, сестра его остановит? Должен же он её послушать?

Я готов зажмуриться, входя в дом, вот только то что слышу, заставляет остановиться на пороге.

Из комнат не несутся звуки борьбы, не раздаются крики, маты и проклятия. Никто никого не убивает, напротив.

— Го-о-ол! — орёт Илья из гостиной, и грубый голос вторит ему.

Рузанна хватает меня за руку и смотрит ошарашенно.

— Да я сам в шоке, — сообщаю ей и быстро иду в сторону гостинной, где Илья с Арамом сидят на диване и смотрят футбольный матч.

В смысле? А Никита где?

Но что-то подсказывает, что я знаю место его нахождения. Подтолкнув застывшую на пороге и сбитую с толку Рузанну, мол, твой брат, тебе его и нянчить, бочком-бочком двигаюсь вправо по коридору, огибаю холл и спускаюсь вниз по лестнице. Там, десять ступеней спустя, находится бойлерная и хозяйственные помещения.

И чуйка меня не обманывает.

— Ник, мать твою, — шиплю, наткнувшись на Воропаева, а он меряет шагами небольшое помещение, старательно огибая отопительный котёл. — Ты что тут делаешь?

Никита бросает на меня злой взгляд, доходит до противоположной стены и вдруг упирается в неё лбом.

— Я влип, Лавр. Крупно влип.

Его напряжённые плечи дёргаются вверх, Никита становится похожим на изломанную куклу. Я подхожу, кладу ему руку на спину, а Воропаев не пытается сбросить мою ладонь. От его тела вибрация исходит, и я не знаю, что сказать.

— Демид, я вообще эту Рузанну не помню, — говорит, а в голосе столько горечи и злости. — А тут, оказывается, беременность и братец этот бешеный… он меня убьёт, Лавр! Он когда забор наш сломать пытался и мое имя орал, Илья меня сюда запихнул, а сам остался. Но сколько ещё тут сидеть?

Никита оборачивается резко, бьётся затылком о стену, морщится. Смотрит на меня, как на своё спасение, будто я способен быстро придумать, как ему из этой глубокой задницы выбраться с наименьшими потерями.

— Ник, тебе выйти надо, — вздыхаю и, положив руки ему на плечи, легонько встряхиваю. Он в истерике, но мне нужно привести его в чувства. — Мы рядом, он тебя не грохнет. Но поговорить нужно.

Никита морщится, будто я ему в глотку лимон пропихнул.

— Что я ему скажу? «Извините, мужчина, я случайно трахнул вашу сестру, а теперь она беременная, но жениться я не буду даже под пистолетом»? — на его губах появляется горькая усмешка. — Ты представляешь, что он сделает со мной после такого? А что ещё я могу ему сказать? Врать? Не хочу. Я устал всем врать.

— Да может за тебя ещё никто Рузанну не отдаст.

— Ага, держи карман шире. Это же честь дамы, её нужно покрыть браком.

Никита злится. Только вот на кого? На чужие обычаи или себя?

За дверью шаги, я узнаю их из тысячи. Илья врывается в бойлерную злой, как тысяча чертей разом, шипит гневно, разве что ногами не топает.

— Эй, парни, я не могу его до бесконечности развлекать, у меня уже весь репертуар закончился. А сейчас сестрица приехала, они ругаются, я еле смылся, пока меня не зацепило, — ноздри Ильи трепещут, он на огнедышащего дракона похож, и я его понимаю. — Или ты, Никита, пойдёшь и решишь наконец свою проблему, или я за себя не ручаюсь. Я и так сделал всё, что мог, чтобы твою задницу прикрыть. Устал. Спать пойду.

И правда выходит, зло плюнув на порог на прощание. Если уж Илья дошел до ручки, дело — труба.

— Давай уже, — теряю терпение и выталкиваю Воропаева наружу. — Хватит яйца мять, пора отвечать за своё дерьмо.

Он как-то очень зло смотрит на меня, будто впервые видит. И столько в его взгляде ненависти, что на мгновение становится не по себе.

— Нашлись тут прокуроры на мою голову, — зло выплёвывает и руки мои сбрасывает. — Отвали. Сам пойду!

Да ну тебя, придурок. Достал.