Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

Транссибирский экспресс

30 сентября 1938 года мы отправились в дальний и очень долгий тогда путь из Москвы на Колыму, или в теперешнюю Магаданскую область. Мы — это я, мой брат Всеволод и его жена Лиля. Всего за 2 или за 2,5 месяца до этого я «завел шашни» с Дальстроем, потом, месяц назад, мы приезжали в Москву специально для подписания договора с этой организацией, а теперь уже уезжали на работу. В Москве мы прожили недолго, всего лишь 7 дней, ночуя у сестер Лили — Ангелины на даче, на платформе Правды, Северной железной дороги или реже у Ларисы — на улице Карла Маркса. Приблизительно столько времени провели мы в Москве и месяцем раньше, когда приезжали подписывать договоры.

В первый наш приезд в Москву в августе стояла сильная жара. Нагретые солнцем стены домов до позднего вечера излучали тепло, поддерживая жару. Тогда мы с двоюродным братом Шурой Гейзером и его женой Литой ездили на целый выходной день на автобусе в Серебряный Бор и весь день провели в воде Москвы-реки, почти не вылезая из нее. Теперь, напротив, в Москве было довольно холодно. По ночам случались и заморозки, а днем без пиджака было уже неуютно.

Москва мне нравилась своей обновленностью или даже модернизированностью. Нравилось, прежде всего, метро, красота чудесной, богатой архитектуры, неповторимость и разнообразие форм его станций, которые, по-моему, вполне справедливо сравнивались с дворцами. Нравились удобства этого современного вида городского транспорта, комфортабельность и скорость передвижения по городу.

Хороши были и все другие виды городского и пригородного транспорта: троллейбус, автобус, трамвай, электричка, такси и особенно аккуратное движение его строго по графику.

Нравились новые, перестроенные и расширенные улицы с асфальтом вместо булыжных мостовых на старых улочках, обновленная широкая полноводная Москва-река с вознесшимися над нею свободными и высокими мостами, сменившими старые узкие и низенькие.

Я все ходил по городу и сравнивал то, что видел, с тем, что помнил из виденного в 1935 и в 1929 году. Перемены были разительными. Но наряду с улучшением перестроенных улиц города кое-что вызывало и сожаление. Например, исчезновение Китайгородских стен и Сухаревской башни заставляли жалеть об уничтожении московского колорита и о насаждении безликости города.

В предыдущий наш приезд в Москву, когда мы оформляли договоры с Дальстроем, нам было предложено, чтобы мы повезли с собой в Магадан теодолиты, за что нам обещали забронировать билеты до Владивостока на курьерский поезд. Мы, конечно, согласились, потому что были рады возможности получить билеты без особенных хлопот. Теперь же оказалось, что теодолиты уже отправлены без нашего участия, а билеты нам все же взяли. Мы могли только радоваться этому, потому что и без теодолитов у нас багажа было немало.

А теперь нас провожали на перроне Ярославского вокзала Шура Гейзер с Литой, Лариса и Ангелина. Звучали прощальные возгласы, сердечные пожелания. Ведь всем нам казалось, что уезжаем мы надолго. Как будто все мы знали, что пробудем на Севере не 2 года и 4 месяца согласно договору, а ровно в 10 раз больше, как пробыли там в действительности. Поезд наш был транссибирский экспресс, который, впрочем, назывался курьерским № 2 и проходил свой путь от Москвы во Владивосток за 9 суток и несколько часов, делая в сутки более 1000 км. Помню, я тогда с удовлетворением отметил про себя прогресс, вспоминая, что за 9 лет до этого, в 1929 году, когда я, еще учась в Горном институте, ездил на практику на Урал, скорый поезд Москва — Владивосток проходил свой путь за 13 суток.

Наконец прозвучали звонки, и наш экспресс тронулся, набирая скорость. Впереди лежал длинный путь, который я раньше видел только до Урала, а брат — до Кузнецкого каменноугольного бассейна, где он побывал на практике. Мы предвкушали перспективу увидеть всю остальную часть пути: степи Западной Сибири, великие сибирские реки, Байкал, гористое Забайкалье, тайгу. Все это казалось очень интересным. Интересна была и перспектива пятидневного морского путешествия из Владивостока в Магадан. Там предстояло и преодоление трудностей, холодов, новое перетаскивание собственного багажа, жизнь в новых непривычных условиях. Но пока еще 9 дней можно было не думать об этом и отдыхать от беготни Москвы, от хлопот и перетаскивания багажа из камеры хранения Курского вокзала в тесную камеру Ярославского. Можно было отдыхать от всего этого, сидя в удобном купе, где кроме нас троих был только один пассажир, ехавший, как и мы, на Колыму.

У всех остальных пассажиров нашего вагона и всего поезда общим было то, что они ехали далеко и надолго. Многие из них ехали, подобно нам, в Магадан, но немало было и направлявшихся в Восточную Сибирь, в Забайкалье и в другие районы. Все везли с собой много багажа, и почти у каждого были с собой патефоны и множество пластинок к ним. Мы представляли собой даже некоторое исключение среди других, так как у нас не было ни того ни другого. В нашем купе тишина не нарушалась патефоном, но об этом можно было не жалеть, потому что кругом надрывались соседские патефоны. Кругом звучали популярные тогда «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась…», «Где же ты, моя Сулико?», «В моем письме упрека нет», «На рыбалке у реки тянут сети…», «У меня есть сердце, а у сердца…», «Листья падают с клена…», «Мне немного взгрустнулось без тоски, без печали, в этот час прозвучали слова твои. Расстаемся, я не стану злиться…», «Ваша записка в несколько строчек».

Запомнился мягкий перестук колес на стыках рельс, не прекращающийся сутки за сутками, и большую часть дня и вечера — звуки популярных песен.

Однообразно тянулось время час за часом и день за днем. Разнообразие вносилось только меняющимися картинками за окном вагона и укороченными в связи с движением на восток сутками и часами. Через три-четыре дня после начала пути стала уже заметной разница во времени. Стало заметно, что мы просыпаемся поздним утром, а ложимся спать поздно ночью. Изменилась и погода, заметно похолодало, появились довольно крепкие заморозки. По утрам можно было видеть иней на заиндевевших за ночь шпалах и рельсах и на щебне.

Много интересного видели мы в дороге, но самое интересное, оставляющее неизгладимое впечатление у всех, — это выход дороги из узкой долины Ангары на просторы Байкала. Я и сейчас помню, что брат Сережа по пути на Лену специально ездил сюда из Иркутска и потом восторгался в письме увиденным.

Мы проехали Иркутск, затем ехали по долине Ангары к ее истокам. Долина становилась все уже и теснее. Слева от нас навстречу быстро текли реки. Этот участок пути незабываемо красив именно при движении с запада на восток. Дорога вырывается из темной тесной долины Ангары на берег Байкала как-то неожиданно, несмотря на то что знали об этом задолго. Неожиданно темную узкую долину Ангары сменяют светлые просторы славного моря — священного Байкала. Слева открывалось необозримое голубое сверкающее зеркало неподвижного штилевого Байкала, когда мы достигли истоков Ангары и остановились на станции Байкал. Нам пришлось простоять здесь несколько часов, потому что впереди шел товарный поезд с негабаритным грузом на открытых платформах, который медленно проползал через все 48 туннелей на берегу Байкала.

День клонился к вечеру, когда мы прибыли на эту станцию, и можно было еще любоваться безбрежными далями озера, горами со снежными шапками, виднеющимися слева. Потом наступил вечер, стемнело, взошла луна, а мы все стояли. Спать не ложились, во-первых, потому, что еще не перестроились на дальневосточный лад, а по московскому времени было еще не поздно, а, во-вторых, потому что многие хотели сами посчитать туннели, не верили, что их здесь так много, думали: врут бывалые рассказчики.

Считал их и я и так же, как другие, сбился со счета, насчитав их около 40.

Утром проехали станцию Мысовую, на которой железная дорога прощается с Байкалом, отклоняясь влево от его берега. Началось гористое Забайкалье. Медленно продвигался здесь поезд, преодолевая извилистый путь по пересеченной горной местности.

На одной из станций в Забайкалье я был очень удивлен, увидев продающиеся арбузы. Удивлен был, конечно, только потому, что считал само собой разумеющимся, что это местные, а не привозные дары природы. Поэтому я даже никого об этом не спросил и лишь потом стал думать, что этим допустил ошибку.

Наконец прибыли в Хабаровск. Был вечер, и бросились в глаза тускло освещавшие перрон и залы синие огни затемнения. Тогда только недавно еще отгремели Хасанские бои, и затемнение продолжалось, так как можно было ожидать подлых поступков от коварного врага. Амура почти не видели, потому что было темно, когда мы пересекли его по длинному мосту.

Потом еще почти сутки катили на юг, миновали Ворошиловск-Уссурийский, и, наконец, в наших окнах заблестели синие воды залива Петра Великого. Мы прибыли в далекий «нашенский город» (высказывание В. И. Ленина. — Ред.) Владивосток.

Затемнение было и на улицах Владивостока все две недели, проведенные там в ожидании теплохода.

Твиндек № 4

Это была довольно обширная каюта, вмещавшая без малого 300 пассажиров. Пассажиры были договорники, привлеченные заманчивыми условиями, подписавшие индивидуальные трудовые договоры на 3 года и теперь отправлявшиеся на Крайний Север на работу.

Среди них значительно преобладали молодые люди, не достигшие 30 лет. Были и пожилые, но их было мало, и это были почти исключительно бухгалтеры. Вообще люди этой специальности составляли мощную прослойку среди ехавших. Кроме них было много шоферов, трактористов, экскаваторщиков, а также людей, не имевших профессии (из демобилизовавшихся солдат). Мало было геологов и горняков. Они составляли редкую вкрапленность. Очень мало было женщин. Совсем не было детей.

Кончалась золотая осень во Владивостоке. Две недели, проведенные там в ожидании рейса «Феликса Дзержинского», прошли не нужно. Погода все это время стояла чудесная, город был интересен своей незнакомой новизной, красивы его окрестности: бухта Золотой Рог, Чуркин мыс, берег залива Петра Великого. Поэтому, несмотря на то что жили мы в далеко не комфортабельных условиях, в дощатых бараках «транзитного городка», в верхней части Волочаевской улицы, нам вовсе не хотелось поскорее двинуться дальше. Мы ждали терпеливо, хотя нас и беспокоила мысль, что время идет, приближается ноябрь, а путь еще не близок и не скор.

Пароход «Феликс Дзержинский», на котором Виктор и Всеволод Володины прибыли в Магадан, в бухте Нагаева.

И вот, наконец, объявлена посадка. С вечера еще эта весть распространилась вдруг среди обитателей бараков, заставив почти всех их повыползать со своими тяжелыми багажными тюками на улицу и выстроиться там в ожидании грузовиков. Но машины пришли лишь утром, привезли нас в порт, а там, непонятно зачем, тогда же на барже нас перевезли через бухту Золотой Рог на Чуркин мыс, где мы очень долго, целый день ожидали посадки. На теплоход нас пустили только вечером, голодных и усталых.

Но, наконец, мы в своем твиндеке, на своих нарах, расположенных в два этажа, сколоченных из неоструганных досок и снабженных надежными бортиками, не позволяющими, должно быть, с них падать во время сильной качки в штормовую погоду. До сих пор помню соседа по нарам, низенького коренастого человечка, он, едва обосновавшись на месте, первым делом засуетился в поисках воды, которой можно было бы развести спирт. Видно было, что человек едва дотерпел до посадки на теплоход, чтобы теперь отпраздновать наконец отплытие с Большой Земли.

Кажется, во второй день морского путешествия на «Феликсе Дзержинском» мы, приближаясь к проливу Лаперуза, прошли между двумя маленькими японскими островками; не помню, как они назывались. Пролив был узким, и берега островков были нам хорошо видны. На берегу правого по ходу острова был виден небольшой город. В проливе густо сновали японские кавасаки — рыбацкие лодки. Японцы махали нам руками и приветствовали нас криками, но когда один из наших пассажиров тоже что-то крикнул им в ответ, на него все зашипели, как гуси.

Середину нашего твиндека занимал большой длинный стол, за которым могли одновременно сидеть, должно быть, больше 20 человек. Здесь пили чай, закусывали всухомятку, читали книги, и многие по вечерам писали письма, вероятно, рассчитывая отправить их из Магадана обратным рейсом нашего корабля, и многие делали записи в своих дневниках. Я заметил тогда, что многие систематически делали записи в толстых тетрадях. Правда, может быть, их было и не так уж много, а мне просто потом стало так казаться, когда я вспоминал и жалел о том, что сам ничего не записывал.

Многие за этим же столом и в других закоулках твиндека развлекались настольными играми в шашки, шахматы, домино и карты, стараясь скоротать или убить время вынужденного безделья и скуки.

Плавание наше протекало без происшествий при благоприятной, хорошей погоде. Не оправдались опасения пассажиров, слышанные во Владивостоке, что поздней осенью Охотское море часто штормит и что редко в эту пору длительное плавание проходит спокойно. Но дни проходили за днями, а погода держалась вполне удовлетворительная. В третий или четвертый день плавания ветер посвежел, появилась порядочная волна, но качка была умеренная, и я видел только единичные проявления признаков морской болезни, по-видимому, у людей, лишь впервые совершавших морскую поездку. Правда, некоторые еще сосали кусочки лимона или сидели с угрюмым, хмурым видом, тоже, по-видимому, испытывая неприятное ощущение, когда «мутит» и приближается тошнота. Но сам я и Воля этого не ощущали и чувствовали себя хорошо. Лиля сосала кусочек лимона и жаловалась на неприятное ощущение от качки. Помню, что я гордился тем, что сам хорошо все переношу, несмотря на то что когда-то на Черном море уже испытывал жестокие приступы морской болезни и считал себя подверженным ей.

Когда-то, в ранней молодости, я мечтал о морском путешествии вдали от берегов. Черное море мне казалось тесным, везде видны берега, и только два перехода из Новороссийска в Ялту и из Севастополя в Одессу я проделал в открытом море, не видя берегов по нескольку часов.

Мне казалось тогда, что интереснее плыть вдали от берегов, не видя их по нескольку дней. Но здесь, на «Феликсе Дзержинском», я понял, что глубоко заблуждался раньше.

Мы плыли день за днем, время тянулось однообразно. Скучно было сидеть в тесном твиндеке, густо начиненном пассажирами. Тянуло на воздух, на палубу, несмотря на то что она была тесно заставлена московскими грузовиками ЗИС-5 и другим палубным грузом, а также на то, что на палубе давно уже похолодало, когда мы из теплого Японского моря вышли в холодное Охотское. А картина с палубы открывалась унылая и совсем не интересная: небо и вода везде вокруг нашего судна. Волны довольно большие, но не очень, нередко с пенными гребнями, и небо, сплошь закрытое тучами. Все серое: и небо, и море, и только клочки пены белеют на этом фоне. Земли не видно давно. Ее видели в последний раз в тот день, когда проходили японские островки. Вечером того дня вдали мы видели мыс Элеоноры, тоже японские тогда берега Сахалина.

Заснеженные берега острова Завьялова мы увидели только в последний день нашего плавания. В Магадан или, вернее, в порт Нагаево на левом, северном, берегу бухты мы прибыли вечером, когда было уже совсем темно. Поэтому мы совсем не видели берегов на подходе к порту, так же, как не видели и берегов залива Петра Великого и Русского острова, потому что из Владивостока вышли тоже, когда уже совсем стемнело.

Но мы были рады тому, что выгрузку нас на берег отложили до утра, давая нам возможность еще раз переночевать в казавшемся теперь гостеприимным и уютным твиндеке.

Вдень прихода в Магадан 29 октября, вернее, в бухту Нагаева, мы праздновали на теплоходе двадцатилетие ВЖСМ. Был митинг на палубе. Настроение у всех было повышенным, так как близился к концу наш путь в новые края.

В Магадане

Утром 30 октября на заснеженном берегу бухты гремел духовой оркестр, который не особенно согревал наши души, пока мы выгружались, медленно продвигались по палубе и сходням, где происходила проверка документов. Потом мы долго ожидали машину, на которой нас, наконец, отвезли в поселок Веселый на берегу бухты Гертнера — ее все почему-то называли бухтой Веселой.

Там мы жили еще 9 дней, пока не прошли праздники и не закончилось оформление необходимых документов в отделе кадров и в других отделах.

Мы ежедневно ходили за 5–6 километров из нашего поселка в город в отдел кадров, который располагался тогда в одном из бараков на правой (северной) стороне Пролетарской улицы. Большого четырехэтажного каменного здания Главного управления Дальстроя, построенного перед войной, тогда еще не было, и Главное управление располагалось в двухэтажном деревянном здании на правой стороне Пролетарской улицы (ныне на этом месте расположен кафедральный собор Животворящей Троицы. — Ред.), которое позднее занял отдел кадров. Главная бухгалтерия, в которой мы получали расчет за дорогу, помещалась в одноэтажном, тоже деревянном, доме рядом с этим зданием управления.

Почти целый день мы потратили на покупку необходимых теплых вещей в промтоварном магазине. Это был единственный такой магазин в городе. Помещался он в подвале одного из домов на Колымском шоссе, вход в него был со двора. В сенях у стенки валялось много флаконов от тройного одеколона, который по карточкам в этом магазине получали магаданские алкоголики и выпивали здесь же, не выходя из магазина.

В Магадане мы повидались с главным геологом Дальстроя, будущим генерал-майором инженерных войск Валентином Александровичем Цареградским. Узнав, что мы с братом по нескольку лет работали на рудниках Кривого Рога, он предложил нам поехать в новое, только что выделенное Юго-Западное горнопромышленное управление, которое, по замыслу, должно было объединить все оловянные предприятия и стать в дальнейшем исключительно оловянным управлением. От этого замысла в дальнейшем отказались, но об этом позже.

Геолог. На Колыме с 1928 г. Заместитель Ю. А. Билибина в Первой Колымской экспедиции. Впоследствии руководитель ряда геологических экспедиций. С 1939 по 1955 г. руководитель ГРУ Дальстроя. Автор ряда научных работ в области геологии. Герой Социалистического Труда (1944 г.). Лауреат Государственной премии (1946 г.). Награжден двумя орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, орденами Красной Звезды, «Знак Почета», медалями.

Мы согласились с предложением В. А. Цареградского, и он посоветовал нам связаться с Александром Михайловичем Фишем, который тоже направляется в это управление в поселок Усть-Утиную, куда должны были ехать и мы. А. М. Фиша нужно было найти на улицах города по приметам, указанным В. А. Цареградским: рыжеватый, краснолицый человек ниже среднего роста, коренастый, одет в коричневый нагольный полушубок, с полевой сумкой через плечо, шапка пыжиковая с длинными ушами. Сначала мне показалось непосильной задача по таким признакам опознать незнакомого человека в незнакомом городе, даже в маленьком. Но я смело пустился в розыски и очень скоро где-то на улице увидел человека с внешностью, подходящей под описание. Он оказался словоохотливым и рад был поделиться со мной тем, что знал о месте нашего назначения, и вообще интересовавшими меня сведениями, накопленными им за время длительной работы на севере.

Магадан был тогда невелик. Население его составляло приблизительно от 20 до 25 тысяч человек, за два года до этого оно, по данным статуправления, равнялось 10, а два года спустя, по сведениям Всесоюзной переписи населения, — 27 тысяч человек. Однако площадь, которую занимал этот город, мало отличалась от той, на которой он располагался на четверть века позднее. Границы города мало раздвинулись за это время. Город рос больше ввысь, чем вширь. Деревянные одно- и двухэтажные домики, главным образом, в послевоенный период уступали место каменным четырех- и реже пятиэтажным. Но это было позднее. Тогда уже существовали почти все улицы, известные в городе и теперь. Новые улицы появились не за околицами старого города, а большей частью за счет пустырей, которые они прорезали. Таковы улицы Горького и две улицы, окаймляющие площадь Горького и прорезавшие пустырь вдоль флангов здания Главного управления Дальстроя.

Тогда же на этом большом пустыре между улицами Пролетарской, Дзержинского, Колымским шоссе (ныне проспект Ленина. — Ред.) и Парковой, в центре его и в центре города располагался большой лагерь, обнесенный высокой оградой из колючей проволоки и охраняемый сторожевыми вышками на углах. Это сооружение сообщало всему городу непередаваемо унылый колорит, настраивавший вновь прибывшего на определенный, очень невеселый лад и оставлявший гнетущее впечатление.

На центральном перекрестке города при пересечении Колымского шоссе Пролетарской улицей на юго-восточном углу, там, где теперь стоит гостиница «Магадан» (вернее, так называется ресторан при ней, гостиница же названия не имеет. — Ред.), находилась фабрика-кухня. Это была большая, единственная в городе столовая, занимавшая большое двухэтажное здание с неоштукатуренными, как и во всем городе, успевшими посереть бревенчатыми стенами. Это кулинарно-индустриальное название нарпитовской столовой было чрезвычайно популярно еще во времена первой пятилетки, когда я впервые познакомился с таким учреждением на Днепрострое.

Почему-то это учреждение в Магадане уже через три года захирело и перестало существовать. Весь второй этаж и часть первого заняло какое-то бюрократическое заведение. Продолжала влачить жалкое существование небольшая столовая. В 1950–1952 гг. эта столовая называлась рестораном «Арктика».

Недалеко от этого места, направляясь вечером первого проведенного в Магадане дня на фабрику-кухню вместе с братом Волей и его женой Лилей, чтобы утолить ненасытный голод, я вдруг увидел среди встречных прохожих знакомое лицо Кирилла Матвеевича Васюты — горного инженера-маркшейдера, которого хорошо знал по работе в Криворожском бассейне, познакомившись с ним больше восьми лет назад на Ленинском руднике, когда приехал туда на последнюю практику. Меньше всего ожидая здесь увидеть столь хорошо знакомого человека, я сперва, как говорится, глазам не поверил, подумал, что это только похожий на Васюту человек, но потом увидел, что он тоже, улыбаясь, смотрит на меня. Оказалось, что он уже отработал свой договорной срок три года в Оротукане и теперь уезжает домой в отпуск, после которого решил приехать опять. Он приглашает нас к себе, вернее, в квартиру своего знакомого, в которой временно остановился с женой и дочкой. Конечно, нам было очень интересно выслушать там рассказ о первых годах, проведенных им на Колыме, о работе, об условиях жизни, о климате и, главное, о том, как человек переносит свирепые колымские морозы.

Маленький поселочек Веселый в 5–6 километрах от Магадана на берегу бухты Гертнера, в котором мы жили 9 ночей и несколько дней, имел только одну улицу и не больше 2 десятков домишек. Он почему-то пустовал и поэтому давал приют таким, как мы, временным жильцам. Пять дней живя в нем, мы его почти не видели, уходя утром в Магадан и возвращаясь вечером в темноте, но потом наступили три праздничных дня, когда и в Магадане делать было нечего и выехать в дальнейший путь было нельзя. Пришлось бездельничать, отдыхая в поселке.

Один из этих дней мы с братом посвятили экскурсии в окрестностях поселка. Поднимались мы с несколькими такими же, как мы, молодыми людьми на одну из низеньких сопок, кажется, с правой стороны долины Магадана. Я не помню, что видели мы с ее вершины. Помню только, что сопка была низенькая, но с довольно крутыми склонами, покрытыми глубоким снегом, рыхлым и мягким, через который мы торили свой путь. Сопка была очень близко к поселку. Спутники наши мечтали вслух о находке золота.

Возле поселка было устье реченьки Магадан, или Магаданки, как называли ее жители, а на берегу морской бухты громоздилась узкая полоса грязного серого льда. В бухте вдали, в правой ее части, торчали из воды над морской гладью довольно высокие скалы, напоминающие паруса. Кажется, их называли «Сестры» или «Три сестры» (видимо, имеется в виду о. Кекурный в бухте Гертнера, в которую впадает Магаданка. Этот остров жители Магадана называют Монах, острова же Три Брата находятся в правой части бухты Веселая на оконечности м. Восточный, и их с устья реки не может быть видно. — Ред.).

В праздничные дни мы собирались к отъезду, так как сразу после них нам предстояло двинуться в дальнейший путь, на этот раз в зимнюю замороженную тайгу. Естественно, что при отъезде из Магадана одним из наиболее интересовавших нас предметов был мороз. Нам сообщили, что на трассе уже минус 40 градусов, а в Магадане с его мягким морским климатом зимой ниже минус 20 мороз бывает не часто. Помню, один из магаданских бухгалтеров выразил сомнение, что на трассе такие холода. Несомненно, он руководствовался магаданским опытом.

Белое безмолвие

Наконец, наступает и день, когда нам приходится отправляться дальше. Едем мы на трехтонном грузовике ЗИС-5, одном из царствовавших тогда на всех автомобильных трассах Дальстроя. Мы с трудом помещаемся в его тесном кузове, сидим на дне, вытянув ноги и прислонясь спинами к стенкам. Сверху нас защищает фанерная коробка, или так называемый каркас, — ящик, устроенный над кузовом. Он не имеет задней стенки, никаких окошек или отверстий впереди и по сторонам, а также никакого отопления.

Вся задняя часть кузова занята багажом едущих. Им заложены и боковые части большого заднего отверстия, чем частично заменена отсутствующая стенка. Между чемоданами и багажными тюками оставлен только узкий проход, позволяющий с трудом проползать на коленях.

Это окошко сзади и отверстие величиной с ладонь в передней стенке нашего вагона левее кабины грузовика позволяет мне, сидящему у левой стенки, изредка бросать тоскливые взгляды вперед или назад. Снаружи, за фанерной стенкой нашего собачье-человеческого ящика, было до 40 градусов мороза. Немногим меньше, должно быть было и в нашем помещении, согреваемом только дыханием двенадцати или четырнадцати человек. Но нам не было холодно, потому что мы были сравнительно тепло одеты: в ватных брюках и телогрейках, в овчинных нагольных полушубках, в таких же шапках и рукавицах и в валенках, которыми нас снабдили в Магадане.

Вероятно, немалую роль играло и то, что машина все время шла, трясла нас на ухабах и не оставляла нас в неподвижности. Кроме того грела, должно быть, и молодая еще тогда кровь. Мне теперь трудно объяснить, почему же нам, и мне в частности, почти совсем не было холодно, несмотря на то что мороз был немаленький, отопления не было никакого, одежда наша была лишь относительно теплой, и за весь наш путь, продолжавшийся больше суток, мы лишь 2 или 3 раза останавливались в трассовских столовых, чтобы подкрепиться там горячей пищей.

Путешествие наше в Усть-Утиную длилось долго. Больше суток потребовалось, чтобы преодолеть эти 550 километров. Долго тянулась ночь на заснеженной белой дороге, и, помню, мне все время вспоминалось «Белое безмолвие» Джека Лондона и, собственно, не содержание повести, а только название ее, и притом оно каждый раз как-то выплывало в памяти и каждый раз с ошибкой — «Белое молчание», а не Безмолвие, и каждый раз я себя поправлял. Мне вспоминался Север по описаниям Джека Лондона, унылые пейзажи, которые я видел теперь воочию. Чахлая растительность, изуродованные ветрами мелкие лиственницы на громадных водораздельных пространствах Дедушкиной Лысины (название перевала на 230-м км основной трассы, где ранее находился поселок дорожников Поворотный, федеральная дорога М56. — Ред.) и других — невеселые картины.

Я коротал эту длинную ночь без сна, смотрел и смотрел на зимние северные пейзажи. Помню остановки на заправочных станциях, где стояли грузовики с работающими моторами. Нередко на таких станциях наблюдались устройства для заправки радиаторов горячей водой. Здесь стояли машины с неработающими выключенными моторами. К каждому месту стоянки автомашины была подведена труба, подающая горячую воду для того, чтобы легко можно было завести двигатели на морозе.

Настроение у меня было невеселое, потому что все время помнилось о продолжительном сроке, который отделял нас от ближайшей возможности вернуться домой. Мы не знали еще, что этот срок в действительности растянется почти во много раз, окажется таким бесконечно длинным и отнимет если не всю жизнь, то все лучшие ее годы.

Потом морозная зимняя ночь уступила место такому же морозному утру и дню. Стало светлее, и можно было уже смотреть не только в переднее узенькое отверстие, где ночью подсвечивали фары, выхватывавшие участки леса на обочинах дороги, но и в заднее окно между чемоданами, где обзор был шире и лучше. Ехать все еще оставалось далеко.

Но все на свете имеет конец. Дождались и мы конца этой длинной поездки. День склонялся к вечеру. Наступили вечерние сумерки, когда наш ЗИС-5 остановился перед двухэтажным деревянным домом из неоштукатуренных бревен, потемневших от времени, в небольшом таежном поселке, стоявшем на берегу Колымы.

Помню, мы еще не выбрались из нашего неуютного собачьего ящика, остро диссонирующего с модным тогда ходульным выражением «забота о живом человеке», как в нашу незакрытую дверь заглянула «фифа» из отдела кадров и спросила, какие специалисты прибыли. Как будто нельзя было подождать с этим вопросом до завтра.

В Усть-Утиной

Итак, в сумерки 10 ноября 1938 года мы прибыли в Усть-Утиную — временную резиденцию Юго-Западного горнопромышленного управления (ЮЗГПУ), где мы должны были получить назначение на работу. Еще не кончился рабочий день, и мы еще успели повидать знакомого по Магадану А. М. Фиша, который здесь был начальником отдела россыпных разведок, и немного знакомого по Днепропетровску Б. Л. Флерова, учившегося когда-то с одним из наших двоюродных братьев в Горном институте и служившего здесь начальником геолого-поискового отдела. Борис Леонидович Флеров отвел нас в одну из комнат на первом этаже и познакомил с геологами начальниками партий Виктором Тихоновичем Матвеенко, Ильей Романовичем Якушевым и Борисом Борисовичем Лихаревым. Все трое работали на олове и, по мнению Б. Л. Флерова, разговор с ними был бы для нас интересен. Но они продолжали начатый до нашего прихода разговор, который не касался, правда, геологии, а вертелся вокруг таежных приключений, романтики, экзотики. Рассказывал В. Т. Матвеенко о нападении беглецов на базу его партии на берегу Колымы и о том, как ему удалось решительными действиями отнять у беглецов украденное ими продовольствие партии. Разговор шел в длинной узкой комнате за столом, стоявшим у средней части правой глухой стенки, вдали от окна. В. Т. Матвеенко сидел на стуле возле этого стола, И. Р. Якушев сидел на столе, свесив ноги, а Б. Б. Лихарев стоял, как и мы. Нам было интересно слушать рассказчика, и мы не перебивали его вопросами. Из этих троих геологов только И. Р. Якушев приехал месяца на четыре раньше нас, а два других работали на Колыме уже по нескольку лет и казались нам местными старожилами.

Геолог, ученый. Закончил Днепропетровский горный институт. Работал в Восточно-Забайкальской геологической партии. На Колыме с 1931 г. Участник Второй Колымской экспедиции. С 1939 г. работал главным геологом Тенькинского и с 1941 г. Янского ГРУ. Первооткрыватель месторождений олова и золота на Колыме, в частности Бутугычагского.

С 1958 г. работал в Якутском филиале АН СССР. Лауреат Сталинской премии I степени (1946 г.). Доктор геолого-минералогических наук. Награжден орденами Трудового Красного Знамени, «Знак Почета» и медалями.

На другой день познакомились мы с начальником управления Ткачевым, его заместителем Матвеевым и главным инженером Овечкиным. Главного геолога я не помню. Его, по-моему, почему-то не было, и его обязанности выполнял Б. Л. Флеров, который был здесь заслуженным человеком, ведущим специалистом по олову, открывшим два года назад довольно крупное и в своем роде уникальное оловянное месторождение «Бутугычаг».

Именно на рудник, работавший теперь на этом месторождении и имевший тоже труднопроизносимое название, был назначен Всеволод с женой, а меня решили отправить в другую сторону, на рудную разведку имени Лазо на Сеймчане.

Путь брата лежал теперь обратно к Магадану и, не доезжая до него 90 километров, поворачивал направо на запад и продолжался еще около 230 км. Сборы их были недолги, и вскоре они отправились на свой рудник, а я остался в управлении готовиться к своей работе. Мне нужно было прочесть довольно большой отчет Владимира Алексеевича Титова, открывшего это месторождение в предыдущем году, и познакомиться с полевыми материалами Дмитрия Петровича Васьковского, работавшего в текущем году там же, производя крупномасштабные детальные исследования склонов и поиски рудных тел. Выслушивал я и рассказы Д. П. Васьковского о работе на этом месторождении. Помню, рассказывал он мне и о коде, обусловленном им с прорабом Бандурой, руководившим теперь разведкой на рудном месторождении. Этот код нужен был для передачи по радио рекомендаций, полученных в результате камеральной обработки данных исследований. Помню, рекомендация заложить канаву на участке № 3 звучала так: зарезать корову в стаде № 3. Впрочем, не ручаюсь за то, что коровой называлась у них именно канава, а не, скажем, штольня.

Геолог. Окончил Ленинградский горный институт. В 1935 г. приехал в Магадан. В первые же годы его деятельность в должности начальника геолого-поисковых партий увенчалась открытием ряда промышленных месторождений олова. В 1939–1941 гг. он возглавлял геолого-поисковый отдел Тенькинского райГРУ. В эти годы выявлены Хетинское и Кандычанское промышленные месторождения олова. В дальнейшем работал в геологических организациях Магадана, занимался научной работой. Лауреат Государственной премии. Доктор геолого-минералогических наук. Награжден орденом Трудового Красного Знамени и медалями СССР.

В общем, после отъезда брата с женой на рудник я еще довольно долго жил в Усть-Утиной, готовясь к работе, а потом ожидая попутного транспорта.

Усть-Утиная — это небольшой поселок при обогатительной фабрике, построенной на живописном и тогда еще мало испорченном человеком лесистом берегу Колымы. Фабрика, первоначально золотоизвлекательная, и поселок были построены за три или четыре года для переработки руд известного месторождения речки Утиной, где вместилищем золотого оруденения являются кварцево-порфировые дайки. Месторождение оказалось неперспективным, разработки были прекращены, а работа фабрики была возобновлена в 1937 году для обогащения оловянных руд месторождения «Кинжал», открытого тогда партией В. Т. Матвеенко.

Теперь здесь временно помещалось новое, совсем еще недавно выделенное Юго-Западное управление. Его курьезное название, совсем не соответствующее географическому положению его и его предприятий, разбросанных в разных частях территории, было обусловлено именно тем, что управление предполагалось сделать специализированным, оловянным, и базу для него предполагалось построить вблизи самого крупного из имевшихся тогда оловянных месторождений — Бутугычагского, которое действительно расположено в юго-западной части территории, где находились предприятия горной промышленности Дальстроя. Этому замыслу, как говорится, не было суждено сбыться, потому что бассейн Теньки, где расположен рудник «Бутугычаг», оказался перспективным на золото, через год с небольшим после организации Юго-Западного было создано новое, Тенькинское горнопромышленное управление, куда первоначально вошли только два предприятия: уже известный нам оловянный рудник «Бутугычаг» и золотой прииск «Дусканья», всего только год эксплуатируемый Южным управлением Дальстроя.

Заслуженный геолог России, ученый. В 1936 г. окончил Ленинградский горный институт, в этом же году начал заниматься геологическими съемками и поисками полезных ископаемых на Северо-Востоке. Руководил отделом геологического картирования, возглавлял Пенжинское РайГРУ, был главным геологом ЦКТЭ СВГУ. Крупнейший специалист в области геологии и полезных ископаемых, первооткрыватель многих месторождений золота, олова и ртути. Автор более 50 научных работ, один из основателей школы геологов Северо-Востока. Награжден многими государственными орденами и медалями.

А Юго-Западное управление, хотя и лишенное своего главного детища, было оставлено оловянным и переселено в новый поселок Нижний Сеймчан, построенный возле старинного якутского поселка с таким же названием, то есть поближе к оставшемуся в управлении наиболее крупному оловянному месторождению имени Лазо.

Так родилось курьезное явление — Юго-Западное управление оказалось на северо-востоке территории, на которой развита горная промышленность Дальстроя, и находилось там, сохраняя то же название, более 30 лет.

В Усть-Утиной стояла уже настоящая зима, лежал глубокий снег, покрывавший застывшую Колыму и украшавший мощные ветви толстых многовековых лиственниц, стоявших пока между домами поселка. Стояли уже большие морозы, не достигавшие, правда, пока 50 градусов. По утрам над трубами домов тянулись ввысь вертикально тонкие дымки, сливавшиеся наверху в большое облако. На усы, брови и бороды людей садился иней.

Помню, что в день отъезда Воли и Лили термометр показывал минус 49 градусов.

Дорога

В середине 20-х чисел ноября днем я с попутчиками отправился из Усть-Утиной на рудную разведку Лазо. Путь предстоял сложный, и только первую его часть, вероятно, меньше половины, то есть до устья реки Среднекан, можно было проделать на автомашине. Дальше дороги не было, и по льду Колымы, а затем Сеймчана машины не ходили, и нужно было ехать конным транспортом, а потом на тракторе. Из Усть-Утиной отправились на таком же трехтонном ЗИС-5, как тот, на котором прибыли из Магадана. Разница была только в том, что здесь не было каркаса, спасавшего нас тогда от ветра. С нами была женщина-геолог, тоже из Днепропетровска, Ольга Соколова (не помню отчества), которая занимала место в тесной кабине грузовика, а мне и еще ехавшему так же, как и Соколова, на прииск имени Лазо пожарному приходилось сидеть на грузе в кузове машины. Я спасался от морозного режущего ветра, укрываясь бывшей у меня железнодорожной форменной шинелью, которую я накидывал на голову и спину, обращенную вперед.

Ехали долго — остаток дня и всю ночь. Часами мучились, подсовывая палки под буксующий, бешено вращающийся в рыхлом снегу скат, и возмущались тем, что на автомашинах нет приспособления, выключающего на время дифференциал и позволяющего преодолевать участки скользкой дороги. Это очень нудное занятие — часами подсовывать снова и снова палки и смотреть, как их опять выбрасывает вращающийся скат, в то время как другой в это время сохраняет неподвижность.

База разведрайона им. Лазо. Фото 1952 г.

Утром нам все же удалось прибыть на перевалочную базу прииска в заброшенном поселке Усть-Среднекан, еще незадолго до этого являвшемся центром Золотой Колымы. До возникновения Дальстроя здесь был центр разведочных работ экспедиции Союззолота, а потом здесь же размещалось первое горное управление Дальстроя, когда оно еще не разделялось на Северное и Южное управления. Здесь нам повезло, так как не пришлось задерживаться. Попутный конный транспорт до поселка Верхний Сеймчан отправлялся в путь часа через два после нашего приезда, и мы, погревшись и подкрепившись, поехали дальше. Ехали, впрочем, только наши чемоданы, а люди шагали пешком.

Это продолжалось целый день. Все время шли и только один раз остановились, чтобы накормить лошадей на левом берегу Колымы. Остановка называлась Половинка (автор по прошествии лет ошибается, остановка называлась «Партизанка».— Ред.). Здесь были барак для отдыха путников и, кажется, конюшня. Здесь мы отдыхали часок-другой, подкрепляясь чаем. Тем временем у меня успели украсть рукавицы. В этом виноват был я, так как к тому времени еще не привык ктому, что кругом воры и что именно поэтому они здесь и находятся. Там было, кроме нас, всего человек 5 или даже меньше, и я, естественно, никак не ожидал, что они могут что-нибудь украсть. Особенно меня подвело рассуждение, что ведь чемоданы я оставляю на санях, уходя пить чай в барак так же, как и мои спутники. Эти вещи действительно оставались в сохранности, но я не сообразил, что это вовсе не потому, что люди честные или сознательные, а только потому, что в таком месте украденную большую вещь некуда спрятать. В общем, это была наука, а, как говорится, за науку деньги платят.

Рукавиц было не жалко. Они были паршивые, купленные в Магадане и дешевые. Главное было в том, что без них в пути было невозможно. Но меня выручил мой попутчик пожарный. У него нашлись какие-то запасные рукавицы или, кажется, перчатки, которые он любезно предложил мне.

Вечером мы пришли в поселок Верхний Сеймчан. Лошади дальше не шли, и нам предстояло проделать оставшийся путь на тракторе, который в это время, как оказалось, еще ремонтировался, и нужно было ждать конца ремонта. Как нельзя кстати, одним из наших спутников оказался старший пожарный с прииска имени Лазо, ездивший по делам в управление и теперь возвращавшийся к себе на прииск. Он сразу же предложил нам идти с ним ночевать в пожарный сарай, куда мы и отправились. Конечно, если бы не было пожарного, мы не пропали бы, так как, наверняка, на здешней перевалочной базе тоже было помещение, где можно было прожить 3–4 дня в ожидании ремонта трактора. Но, наверняка, в сарае было лучше.

Там мы и жили дня четыре в этом уютном, теплом, чистом и просторном помещении, в котором, кроме нас, жило человек 6 или 8 пожарных, и где-то далеко под стенами стояли насосы и еще какие-то пожарные механизмы. Все было хорошо, но за это время нам до смерти надоели патефон и те немногочисленные пластинки, которые были у пожарных. Никаких других развлечений у них не было, пожаров тоже не было, и поэтому патефон крутился все время, пока люди бодрствовали. Пожарные уходили в наряды на какие-то посты, но там их было один или два, а остальные сидели с нами в сарае и развлекались, слушая музыку.

Поселок Верхний Сеймчан, в котором помещается база одноименного совхоза, расположен на левом берегу Колымы, километрах в 20 от Нижнего Сеймчана, лежащего близ устья реки Сеймчан. Это молодой поселок, построенный всего лет за 5 до моего приезда. Нижний Сеймчан, который до возникновения Верхнего, назывался просто Сеймчаном, — поселок старинный, крупнейший из четырех якутских поселений на Колыме, другие назывались Оротук, Санга-Талон и Берелех.

В нем издавна существовали якутская школа и единственная виденная мной на территории церковь. Она, правда, была уже закрыта, и ее помещение занимал какой-то склад. Поселок этот был более похож на поселок, чем другие поселения, состоящие из разбросанных на большой площади якутских хотонов.

Но всему приходит конец. Кончилась и наша веселая жизнь в пожарной команде. Как-то под вечер в первые дни декабря мы погрузились на верх высоко нагруженных тракторных саней и двинулись дальше. В начале пути вечером мы остановились возле одного из якутских хотонов поселка Нижний Сеймчан. Заходили в это якутское жилье, и это был единственный случай, когда я был в обитаемом, а не в покинутом жилище якутов.

Это был обыкновенный якутский хотон, то есть длинная деревянная изба, построенная из наклонно стоящих, прислоненных верхними концами к горизонтальной обвязке каркаса бревен, обмазанных снаружи глиной. Большую часть избы занимает рогатый скот, меньшую — люди. Отопление людской половины осуществляется очагом наподобие камина с трубой из деревянных жердей, обмазанных глиной.

Трактор шел быстро. В этом я убедился на опыте, проделанном невольно. Озябнув сидя на грузе саней, я решил согреться ходьбой и спустился для этого на лед, вместе с еще одним пассажиром. Сначала мы с ним неторопливо шагали позади нашего транспорта, не беспокоясь тем, что мы медленно, но непрерывно все более и более отстаем от него.

Искрился при лунном свете снег, все было бело вокруг, и только трактор с санями чернел, удаляясь от нас по снежной дороге. Спутник мне что-то рассказывал о жизни на Колыме, и мне было это интересно, так как все было ново и почти незнакомо. Когда обратили внимание на то, что расстояние от нас до трактора увеличивается, оно уже порядочно выросло.

Прибавили шагу, думая, что настичь трактор будет не очень трудно. Однако вскоре убедились в обратном. Для этого пришлось напрячь все силы, пришлось даже бежать. В дальнейшем я уже старался не отставать от трактора, чтобы не надрываться в погоне за ним.

Снова пыхтел и стрекотал мотором трактор, скрипел на морозе снег под его гусеницами и визжал под полозьями тяжело нагруженных саней. Я изредка спускался на дорогу, чтобы согреться ходьбой, но уже был осторожен и не позволял себе отставать.

Мне навсегда запомнилась дорога, хотя ничего особенно примечательного в ней не было. Трактор шел большей частью по льду Сеймчана, покрытому пушистой, толстой пеленой снега. Нередко он, сокращая дорогу, выходил на тот или иной берег и ломил напрямую через лесные участки, прокладывая себе дорогу через лес, подминая гусеницами и полозьями саней толстые лиственницы и тополя.

В начале пути в первой половине ночи мы где-то долго стояли. Тракторист жег керосиновый факел и при свете его долго что-то починял в машине, орудуя молотком. Но потом мы уже нигде не останавливались, да и негде было, так как совсем не попадалось жилья человеческого. Тракторист не отдыхал и не спал всю дорогу, которая заняла сутки с небольшим. Только к вечеру на другой день после отъезда из Сеймчана мы, наконец, прибыли на прииск имени Лазо, который, впрочем, тогда уже был переименован в «Третью пятилетку», чтобы не путать его название с рудником, который вскоре должен был открыться. Однако все называли прииск по-старому, так как уже привыкли к старому названию, несмотря на то что прииск существовал совсем недолго.

Ночевать я остался у старшего геолога Кондрашова и на другой день, взяв на прииске лошадь с санями, чтобы довезти свой багаж, отправился на рудную разведку — место моей новой работы. Это было 7 декабря 1938 года.

Прииск

И рудная разведка

Оловянный прииск имени Лазо был совсем молодым предприятием, организованным в конце истекшего лета, то есть всего за 3–4 месяца до моего приезда. Я застал там подготовительные работы: вскрывались торфа («торфа» — профессионализм, слово, обозначающее слой природных отложений и пустой породы, не содержащей драгоценного металла. — Ред.) на участках, где в первую очередь должна была начаться будущим летом эксплуатация, строился поселок горняков.

Месторождение было открыто годом с небольшим раньше полевой партией, возглавляемой геологом Владимиром Алексеевичем Титовым. Россыпь оловянного камня была за истекший год разведана шурфами, определены были запасы металла в ней, и теперь она подготавливалась к разработке. Вся работа велась вручную. Механизмов не было никаких. Лишь оттайка мерзлого грунта или речников так называемых торфов велась при помощи пара, подготовляемого котлами-бойлерами и направляемого по трубам в так называемые пойнты — трубчатые буры, забитые в грунт. Оттаявший грунт разрыхляли кайлами и нагружали лопатами в большие короба, укрепленные на деревянных полозьях. Каждый такой короб двое рабочих тащили из вырабатываемого карьера-углубления на отвал. Для того чтобы лучше скользили полозья коробов, дорожку часто посыпали снегом и поливали водой. Верхом механизации или последним словом техники считалась так называемая мехдорожка, то есть скреперная лебедка с бесконечным канатом или тросом, к которому крюками прицеплялись те же короба или ящики на полозьях, вытаскиваемые этим устройством из карьера на отвал, где они разгружались людьми, которые их опрокидывали.

Прииск располагался в долине левого притока Сеймчана, речки Дерас-Юрега. Мне он очень нравился своей живописностью — пленяла почти нетронутая многовековая лиственничная тайга. Лес — толстые трехсот-четырехсотлетние лиственницы — совсем недавно начали рубить в долине упомянутой речки, и только на участке прииска, выше устья ручья Лазо, впадающего в речку слева, он был совсем не тронут. Бегали белки, горностаи, зайцы. С места на место перелетали белые куропатки.

Рудная разведка Лазо — место моего назначения — располагалась в 3–4 километрах от прииска, в верховьях одноименного ручья. Летом 1938 года, то есть за 3–4 месяца до моего приезда, поиски рудного месторождения производила здесь геолого-разведочная партия Дмитрия Петровича Васьковского, которой удалось найти пока только две жилы с промышленными концентрациями оловянного камня, их и разведывали, когда я туда приехал. В это время проходилась штольня № 1, по другой жиле добивалась глубокая траншея № 4. Кроме того, добивались 3 или 4 канавы, в которых тоже были признаки кварцево-турмалиновых жил с касситеритом.

Управлял или руководил разведкой до моего приезда молодой техник-геолог Василий Иванович, или просто Вася Бандура, за 3 или 4 года до этого окончивший Киевский геолого-разведочный техникум и успевший 4 года назад побывать на кратковременной практике или, лучше сказать, на экскурсии в Кривом Роге, на руднике, где я тогда работал. Впрочем, я его к этому времени совсем забыл, потому что группа студентов, в которой он был, насчитывала человек 30, и пробыли они у меня совсем недолго, не более 3–4 дней. Он был единственный вольнонаемный работник на разведке. Все остальные, как рабочие, так и младший технический персонал: коллектор Бауман, десятник Петин и взрывник Кондаков — были заключенные. Рабочих, помнится, было около 20 человек.

Жильем на разведке служили два барака таежного типа, в одном из которых, побольше размерами, стоящем в средней части долины, жили все рабочие, а в другом, построенном вплотную к правому склону долины, жили Бандура, коллектор, десятник и взрывник. Барак был как бы отгорожен от всей долины канавой глубиной метра полтора, по которой протекал ручей или пролегало его русло, теперь совсем замерзшее. В нескольких шагах выше барака русло ручья прижималось к тому же правому склону, у которого он стоял, образуя как бы мыс или полуостров. На берегу росла большая кривая лиственница, уцелевшая именно потому, что она была кривая, непригодная для постройки. Весь остальной лес в долине ручья был вырублен, когда строили бараки. Снег в ту зиму, когда строили, был очень глубок. Это было видно по высоким, оставшимся от деревьев пням. Один из них особенно высокий, более двух метров, торчал на другой стороне ручья почти против барака.

В этом же бараке поселился теперь и я. Он был разделен жиденькой перегородкой из жердей на две части, из которых в одной, меньшей, помещались теперь я и Бандура, а в другой — остальные трое. Барак таежного типа — это рубленная в «лапу» постройка из неокантованных и неошкуренных бревен лиственницы с пазами, заполненными так называемым строительным, или зеленым сфагновым, мхом. Крыша сооружается из жердей или тонких бревен — накатника, опирающегося одним концом на стенку, а другим — на «матку» — длинное толстое бревно, опирающееся концами на средние участки коротких стен. Эти стены наращиваются двумя-тремя бревнами, чтобы «матка» лежала выше и скаты крыши были круче. Накатник покрывается слоем мха, засыпаемым грунтом.

В окна при отсутствии стекла вставляются рамки, затянутые белой бязью. Такое окно пропускает свет, но через него, конечно, ничего не видно. Такие окна были и в нашем бараке.

Объекты рудной разведки располагались метрах в 300–400 выше наших бараков, в верховьях ручья. На правом склоне долины находились траншея № 4 и шурф, заложенный, скорее, после моего приезда для разведки той же жилы в глубину. На склоне сопки, разделяющей распадок Белкин и другой ручей, названия которого я не помню, располагалась жила, разведываемая штольней № 1.

Вскоре после моего приезда в середине декабря, должно быть, числа 15–20-го, на прииске состоялось профсоюзное собрание. Это было весьма своеобразное собрание, единственное в своем роде. Никогда за всю мою жизнь, ни до того, ни после ничего подобного я не видел. Демократия совершенно невообразимая. На этом собрании присутствующие члены профсоюза выдвигали кандидатов на награждение правительственными наградами. Собрание явно было не подготовлено. Выступившие с предложениями явно не были назначены, не выполняли поручение, а высказывали свое собственное мнение. Царила полнейшая демократия. Меня поразило то, что кандидатов было выдвинуто много. Чуть ли не все вольнонаемные были включены в этот список. В число их не попали главным образом те, кто совсем недавно приехал и еще кое-кто. Например, в список не попали почему-то ни Бандура, ни Кондрашов. Это мне было непонятно.

Ничего подобного я больше никогда не встречал. Награждения были и позднее, но никогда больше я не видел, чтобы кандидатов для этого выдвигали на собраниях. Это всегда было прерогативой высокопоставленных руководящих лиц и делалось шито-крыто.

Еще удивительнее было то, что очень многие из выдвинутых кандидатов, если не все, были вскоре действительно награждены. Среди них оказался и сменивший меня на месте начальника разведки Д. И. Овчинников, вернувшийся только что из отпуска. Как-то в разговоре по радио из Усть-Утиной сообщили фамилии награжденных орденами, и среди них была фамилия Овчинникова. Он был счастлив, как ребенок. Просто блаженствовал от счастья, по нескольку раз в день повторяя: «Орденоносец! Просто не верится!». Впрочем, это было бы действительно слишком несправедливо, если было бы правдой. Но этого не произошло. Выяснилось, что ему дали не орден, а медаль «За трудовое отличие». Он был не только разочарован, а по-настоящему оскорблен в своих лучших чувствах. До того он привык к мысли, что он орденоносец. Было непонятно, почему же он говорил, что ему не верится, когда сам был уверен, что он орденоносец. До того высокое у него было самомнение, что он не сомневался в том, что, только что окончив техникум и проработав всего два с половиной года, он вполне заслужил орден. Комментарии здесь не нужны. В действительности, конечно, он получил и так больше, чем заслужил.

Северное сияние

Я, наконец, приступил к работе. Ее было мало, но я понимал, что летом, когда можно развернуть поиски новых рудных жил, возрастет и фронт разведочных работ, работы будет больше и она станет интереснее.

Проходила середина зимы. Довольно устойчиво держались очень сильные морозы. У меня был спиртовый термометр, привезенный из Владивостока. Я регулярно измерял температуру до тех пор, пока у меня не попросили одолжить свой термометр на прииск, потому что у них не было, а им нужно было актировать дни, когда морозы были очень сильные — ниже 55 градусов мороза.

Я постепенно привыкал к местному климату, к свирепым морозам, к тому, что работы на открытом воздухе прекращаются только при такой низкой температуре. Привыкал и к другим довольно неожиданным вещам. Например, к тому, что у нас на рудной разведке и особенно там, где велись работы наверху, на склоне сопки бывало заметно теплее, чем на прииске. Впрочем, это было не всегда. Исключение составляли дни, когда разыгрывалась пурга и воздух различных слоев, отстаивающихся и разделяющихся в тихую погоду, перемешивался. Это всегда было заметно — только подует ветер, сразу же становится теплее в домиках за счет упомянутого перемешивания воздуха.

Удивляло меня и то, что при очень низких температурах потепление или похолодание всего на 1–2 градуса всегда очень заметно.

Вскоре после приезда я увидел и северное сияние, правда, слабое, тусклое и некрасивое, одноцветное. За эту зиму я видел сияние несколько раз, и всегда почему-то оно бывало таким же тусклым, одноцветным и слабым. Цвет его был каким-то желтовато-зеленовато-серым, причем слабо светящееся пятно, довольно большое, с нерезкими размытыми очертаниями, дугообразной верхней границей, похожее на облако, занимало всегда нижнюю четверть или треть северной части небосвода. Оно неподвижно стояло на севере, не меняя места.

Позднее в другие годы и в других местах, в поселках Иганджа и Усть-Омчуг мне приходилось видеть гораздо более красивое сияние, непрерывно движущееся и притом цветное или багровое, неподвижное. Но, в общем, явление это редкое, и наблюдать его приходилось не каждому. Конечно, это должно быть только в наших относительно низких широтах. Несомненно, что в более высоких оно наблюдается чаще. Вероятно, играет роль и то, что явление это происходит ночью, чаще во второй ее половине, когда люди спят, и видят его немногие.

Чаще оно бывало не в середине зимы, а в конце ее или ранней весной. Помню, однажды в марте 1941 года в поселке Иганджа я видел особенно красивое сияние. Именно только о таком сиянии можно сказать, что оно играет, и, вероятно, только к нему применяется название «сполохи».

Вероятно, незадолго до полуночи я увидел световые столбы, немного напоминающие лучи прожектора, но более слабые, вертикально торчавшие в северной части неба. Я сразу же обратил внимание на то, что они постепенно вытягиваются вверх и что их становится все больше, и что, наконец, они охватили весь горизонт и достигли зенита, сошлись там, образуя звезду. Потом они как бы оторвались от горизонта, а в центре звезды в зените, состоящей из довольно сильно светящихся желтовато-зеленовато-серых лучей, появилась другая звезда, вписанная в первую, багровая или темнокрасная, кажется, еще с одной — алой звездой в середине.

Все эти изменения формы и цвета сияния происходили быстро, потому что я успел увидеть все это, вероятно, недолго находясь под открытым небом на морозе. Два или три раза я наблюдал сияния в Усть-Омчуге. Впрочем, этих случаев было, вероятно, больше, но они забылись. Один из таких случаев был в начале зимы 1946 или 1947 года в начале ночи. Это было обычное неподвижное облако, тускло светящееся в нижней части северного небосклона, а в правой части этого пятна или облака тоже неподвижно сияло другое, меньших размеров пятно темно-красное или темно-багровое, вытянутое в вертикальном направлении.

Итак, я часто посещал свои разведочные объекты, часто бывал и на прииске, так как скучно было сидеть в своем бараке. Впрочем, развлечений никаких не было и на прииске. Часто ходил на охоту, большей частью в долине своего ручья Лазо, где нередко появлялись куропатки-горняшки. Их было довольно много, и подстрелить одну-две иногда удавалось. Ходил я и за перевал в долину смежного ручья Заманчивого, в котором стояла нетронутая тайга, лежал глубокий снег, испещренный следами белок, горностаев, зайцев и куропаток. Но карабкаться туда по крутым склонам на лыжах было трудно, а первая моя вылазка туда в выходной день была неудачна, да и лыжи были плохие. Поэтому я так и не собрался пойти туда вторично.

Ставил я как-то с Бауманом проволочные петли на заячьих тропах, но поймать зайца мне не удалось. А Бандура как-то поймал зайца. Но это было уже к концу зимы, должно быть, в феврале, когда приехали Овчинников и два коллектора из Криворожья — Пухкало и Барабанов. Жил у нас тогда временно и механик Калинин, строивший маленькую электростанцию у нас для освещения штольни и бараков. Помню, он с брезгливостью отнесся к пойманному в петлю и задушенному, по его мнению, все равно что дохлому зайцу. И вот тогда мы, чтобы проучить его, нажарили куропаток и вместе с ними сжарили зайца и зайцем накормили Калинина, который ел его, думая, что это куропатка, и не заметил даже, что кости в том мясе, которое он ел, были толстые, явно не птичьи.

Бандура как-то заметил возле нашего барака на снегу следы горностая и решил его поймать в ледянку. Ледянка — это остроумная ловушка, которую нетрудно сделать зимой. Он наполнил водой ведро и поставил его на морозе. Часа через полтора, когда вода покрылась толстой коркой льда, достигающей 4–5 см толщины и образующей сплошную оболочку как сверху, так и с боков и со дна ведра, он ножом проделал сверху во льду небольшое круглое отверстие и вылил через него оставшуюся воду. Затем он внес ведро в помещение и поставил на печку. Через несколько минут, когда ведро согрелось, ледяная банка легко от него отделилась. Потом он бросил внутрь нее приманку — кусочки мяса или рыбы и поставил в стороне от барака, утопив в снег до верхнего края. Следы горностая у самого отверстия ледянки я видел на другой же день, но он поймался не сразу. Я не помню, как это было, потому что прошло уже почти 33 года, но это было, потому что по поручению Бандуры я сдал на факторию при проезде через Нижний Сеймчан шкурку этого зверька. Помню даже, что получил за нее охотничьи боеприпасы на 9 рублей.

Случай

В январе я составил проект на постройку санного бремсберга для спуска в долину распадка Белкина для обогащения промывкой оловянной руды из отвала штольни № 1. Осуществить его мне не удалось, потому что в это время подоспел вновь назначенный на место начальника разведки Д. И. Овчинников. После его приезда сооружение бремсберга и организация обогащения оловянной руды стало не моим делом. Им занялся новый начальник. Он переделал мой проект. Вместо низких и широких саней для перевозки руды вниз по склону, которые, по моей идее, нужно было сделать устойчивыми против опрокидывания на ходу, он заказал узкие и высокие, которые легко опрокидывались. Кроме того, он решил продлить запроектированный бремсберг на другую сторону ручья через эстакаду. В связи с этим каждый раз, когда груженые сани начинали движение вниз по склону, трос с порожними санями на конце натягивался, выпрямлялся и сильно дергал переднюю часть этих саней вверх, в результате чего они делали один-два прыжка вперед и непременно опрокидывались. Их ставили вновь, и они опять и опять опрокидывались.

В общем работа сооруженного устройства оказалась очень трудоемкой, требующей затраты большого количества вспомогательного ручного труда. Но тем не менее оно работало, руду доставляли в большую палатку и промывалась вручную на лотках в больших железных зумпфах в предварительно нагретой воде. Мы давали продукцию — оловянный концентрат.

После приезда Овчинникова я остался на разведке в качестве старшего геолога. Должно быть, для того, чтобы я не опечалился тем, что я теперь уже не буду начальником и старшим геологом, чтобы я не воспринял это как понижение в должности, мне даже повысили зарплату.

В феврале наш состав пополнился еще топографом Виктором Дмитриевичем Маньяковым. К весне в нашем бараке кроме меня жили: Бандура, Овчинников, Пухкало, Барабанов и Маньяков. Питались общиной. Вел наше хозяйство и готовил пищу дневальный — пожилой сибиряк, который объяснял, что чалдон — это значит человек с Дона, то есть донской казак. От него я слышал рассказ о случае со свиньей и волком, который он сам наблюдал. Вот этот рассказ.

Это было давно, — начал он. — Я был молод и нередко возвращался домой не вечером, а поздней ночью. Так было и тогда, когда я, подойдя к своей избе, услышал вдруг в полной тишине донесшийся до меня из-за огородов от реки тоненький протяжный негромкий звук, похожий на плач ребенка. Как будто младенец негромко тянул: «И-и-и-и…». Я не мог сообразить, откуда может происходить такой звук, кто или что его издает? Поэтому я тихонько, стараясь не испугать издающего этот звук маленького, как мне казалось, зверька и для этого стараясь не шуметь, по возможности мягко ступая по тропинке, боясь топнуть каблуком или наступить на сухую веточку, медленно продвигался к берегу.

И вот, наконец, в слабом, неверном свете Луны я увидел что-то живое и притом большое, широкое, медленно двигающееся вдоль берега. Звук, как нетрудно было понять, доносился от этого широкого живого предмета или чудовища.

Медленно и осторожно приблизившись, я увидел, что это были свинья и волк. Волк держал свинью за ухо своими зубами и, прижавшись боком к ее боку, сильными ударами хвоста подгонял ее вперед. Заинтересовавший меня тоненький звук издавала именно свинья. Было странно, что, чуя смертельную опасность, она не визжит во все горло, а так не по-свински тихонько и жалобно скулит.

Рассмотрев их как следует, я все же решил спасти свинью от волка и для этого, громко закричав, подбежал к ним. Волк сразу же бросил свою добычу и, отскочив в сторону всего шага на 3–4, обернулся ко мне и злобно зарычал, щелкая своими зубами.

Мне стало жутко, так как ничего у меня в руках не было, а злобный зверь был совсем близко от меня. Но я понимал, что мне ни в коем случае нельзя показать ему мой страх, и поэтому я продолжал во всю силу кричать, размахивая руками. Не знаю, долго ли это продолжалось, но, наконец, мне как-то удалось прогнать его, и он удалился.

Опять в Усть-Утиной

К концу февраля я подсчитал запасы олова в рудах делювиальной россыпи и с этим подсчетом съездил в управление. Дорогу помню довольно плохо. Ехал я с каким-то комсомольским работником с прииска на одной лошадке, запряженной в санки. Это имущество было на ответственности моего спутника. Ехали мы почему-то не прямо в Нижний Сеймчан, а сначала заехали на угольную разведку на Эльген, так называемый Эльген-Уголь. Я совсем не помню ни этого поселка, ни дороги дальше до Нижнего Сеймчана, ни того, куда делся мой попутчик. Мне кажется, что оттуда я добирался до Нижнего Сеймчана на попутном грузовике, оставив моего попутчика с лошадью на Эльгене. Вероятнее всего, что так и было, но вспомнить я не могу.

В середине дня я был в Нижнем Сеймчане и, кажется, обедая в столовой, встретил прораба россыпной разведки Мирского, который ехал с женой на работу на прииск имени Лазо. У него оказалось письмо мне от моего брата Сережи, который до этого очень долго не писал и домой в Днепропетровск. Поэтому для меня эта встреча была настоящим праздником. Письмо это я читал, уже трясясь в кузове грузовика, идущего по льду Колымы на Усть-Среднекан. Попутчиком моим на этом грузовике от Нижнего Сеймчана был прораб-разведчик Герасимович, направлявшийся в Усть-Утиную.

В Нижнем Сеймчане помещение, в котором я встретил и познакомился с Мирским, мне смутно помнится, что это была столовая, располагалась напротив находившихся на другой стороне улицы старинной деревянной якутской школы и, вероятно, еще более древней такой же деревянной церкви, единственной виденной мной на Севере.

На следующий день к обеденному перерыву мы с Герасимовичем заехали в Оротукан и успели пообедать в столовой. Помню еще, что сидел в ожидании попутной машины на Ларюковой и дальше ехал в кузове на руде с Кинжала, которую везли на фабрику в Усть-Утиную. Со мной возвращался домой Илья Романович Якушев, ездивший за чем-то в Оротукан.

На те дни, которые заняли мои дела в управлении, я поселился в комнате, в которой жили геолог Павел Николаевич Котылев, маркшейдер Павел Павлович Ивасих, которого я немного знал по работе в Кривбассе, и геодезист Сепин, имя и отчество которого я забыл.

К этим предвесенним мартовским дням относится один эпизод, который я помню. Как-то вечером, когда все мы были дома, Ивасих спросил Сепина, когда он собирается вернуть Ивасиху «должок». Сепин долго молчал, напряженно о чем-то думая, а потом ответил, что не помнит, о каком «должке» может идти речь. Ивасих, сохраняя полнейшую серьезность, ответил, что речь идет о тех самых десяти тысячах рублей, которые Сепин взял у него два месяца назад, обязуясь вернуть их сегодня. Сепин, сохраняя спокойствие, ответил, что если бы он взял деньги взаймы, то дал бы расписку. Ивасих ответил, что именно так оно, конечно, и было и что он без расписки, конечно, не дал бы такую большую сумму. Он тут же вынул из своего бумажника расписку Сепина и показал ему. Подпись последнего, хотя и сделанная простым карандашом, была подлинная. Сепин посмотрел и ничего не сказал. Он, видно, и раньше, еще с самого начала этого очень неприятного, должно быть, для него, разговора догадывался, о чем идет речь, а теперь у него не оставалось уже никаких сомнений. Вид у него был очень скучный и, можно сказать, жалкий. Очевидно, он принимал эту шутку Ивасих всерьез и думал, что «плакали его денежки», так как ему невозможно будет доказать, что это фиктивная расписка, сфабрикованная кем-то, ведь подпись его подлинная! Доказывая свою правоту в таком положении, если дело дойдет до суда, поставит себя в глупейшее положение и все равно ничего не докажет. То обстоятельство, что подпись карандашная, хотя и подлинная, — лишь очень слабая зацепочка, на которую надеяться нельзя. Вряд ли суд придаст большой или решающий вес ему.

А дело было в том, что Сепин имел глупейшую привычку упражняться в начертании своей подписи на попадающихся под руку клочках и листах бумаги и потом не обращал внимания на то, куда эти листы девались. Происходило это в рабочее время и на рабочем месте, «в порядке уплотнения рабочего дня». Ивасих однажды подобрал один из таких листов, сфабриковал на нем расписку, оставив одну подпись Сепина и потом долго изводил его, заставляя как следует прочувствовать вредность собственной глупой привычки. Во всяком случае за день или два, пока Ивасих настойчиво продолжал требовать от Сепина возвращения «долга», у того было время обдумать все как следует.

Кончилось дело тем, что Ивасих отдал Сепину поддельную расписку, проведя с ним назидательную беседу. Сепин, должно быть, крепко надеялся на порядочность Ивасиха и на то, что этим кончится, но полной уверенности в таком исходе у него быть не могло, и, наверное, много крови испортила ему эта выходка товарища. Впрочем, несомненно, что это было очень полезно для Сепина.

Вернулся я на свою рудную разведку в середине марта и удивился перемене погоды. Еще держались крепкие утренники и ночные морозы, но дни были солнечные и днем на солнце уже заметно подтаивал снежок. И еще запомнились мне утра, удивительно светлые и какие-то светозарные.

Снова в путь

Нужно сказать, что, еще будучи в Усть-Утиной в первый раз, когда меня назначили на Лазо, я в беседе с Б. Л. Флеровым выражал желание работать в полевых партиях. Флеров даже обещал мне что-то, но позднее этот вопрос не возбуждался вновь и мне, пожалуй, уже не очень хотелось менять место, потому что я уже привык здесь. Здесь стало лучше — появилось электрическое освещение в нашем бараке, приисковые плотники начали строить уже не таежный барак, а настоящий дом немного ниже нашего барака на том же правом берегу ручья.

Поэтому я не очень обрадовался, когда около 20 апреля или даже позднее получил выписку из приказа по управлению, в которой говорилось, что я назначен начальником партии в районе рудника «Бутугычаг». Впрочем, радовала предстоящая встреча с братом и его женой, которых я не видел уже почти полгода, да и работа в полевых партиях влекла.

Впрочем, раздумывать над этим вопросом было некогда. Был приказ, в котором говорилось, что выехать я должен немедленно, даже не заезжая в управление, потому что от Палатки до Бутугычага была не дорога, а лишь зимний проезд, который скоро станет совсем непригодным для езды. Также по бездорожью нужно было добираться и от нашего прииска до устья Среднекана, где существовал тоже только зимний проезд.

На другой же день после получения приказа я выехал на попутной машине в указанном направлении. Это было, кажется, 25 апреля. Хорошо помню, как в день получения приказа, то есть накануне отъезда, шла пурга и прямо к нашему бараку прилетели куропатки, усевшиеся низко на склоне, и я убил четырех.

Выехал утром на санках, довезших меня с багажом до прииска, оттуда сразу же двинулся дальше на тракторных санях и вскоре пересел на грузовик. До устья Среднекана проезд был еще хорош, и я без задержек довольно быстро добрался до этого пункта. Но здесь мне не повезло, пришлось засесть в ожидании попутной машины. Долго ее не было. Ждать пришлось трое суток, и оставалось только радоваться тому, что есть где ожидать. Я, конечно, очень волновался, боясь, что не успею проехать и что придется возвращаться. Но все равно не было ни одной машины, и я ни на чем не мог уехать.

Помню, приехал зачем-то Д. П. Васьковский. Я как раз в это время писал письмо в Днепропетровск, надеясь, что скоро откроется навигация, и думая, что поэтому нужно послать письмо, пользуясь тем, что нахожусь на дороге, откуда оно скоро дойдет до Магадана. Д. П. Васьковский с каким-то пренебрежением спросил: «Что это Вы дневник пишете?», и я ответил, что не дневник, а письмо, но меня удивил пренебрежительный оттенок вопроса. Как будто ведение дневника — предосудительное дело или недостойное серьезного человека.

Наконец, кажется, 28 апреля мне удалось уехать в кузове попутного грузовика дальше. У меня был попутчик — молодой парень, освободившийся недавно из лагеря на Лазо и оттуда ехавший со мной на обогатительную фабрику «Вакханку» при руднике «Бутугычаг». И вот наш длинный путь приблизился к концу, и 29 апреля к вечеру мы со спутником прибыли на Палатку. Оставив этого парня возле багажа, окруженного ворами, я побежал к диспетчеру, чтобы узнать о возможности дальнейшего продвижения к руднику, и тот сказал мне, что дорога на Бутугычаг уже совсем закрыта и что проехать по ней просто невозможно, потому что сегодня строители дороги взорвали скалу на повороте при спуске с перевала 92-й км. Ответ диспетчера был категоричен и не оставлял никакой надежды на то, что мне удастся закончить свой путь и достигнуть цели.

Казалось, что единственный правильный выход из положения — это сесть на обратную машину и ехать в Усть-Утиную за другим назначением. Так и поступил мой попутчик, а я проявил выдержку. Я просто решил, что этим выходом можно будет воспользоваться и позже, тем более что спешить в Усть-Утиную незачем, так как наступают три праздничных дня, в которые там просто нечего делать. Да это и легче всего было: подождать здесь какого-нибудь непредвиденного случая, который авось подвернется.

И вот, уповая на то, что вообще утро вечера мудренее, я стал хлопотать о том, чтобы мне разрешили переночевать в шоферской ночлежке, которая официально претенциозно именовалась Домом отдыха водителей. Впрочем, там было тепло, чисто, нешумно, и я решил, что вряд ли украдут мои чемоданы с книгами и другим довольно убогим скарбом. Добиться разрешения было нелегко. Почему-то дело осложнялось тем, что наступают первомайские праздники. Но в конце концов мне удалось устроиться на ночлег, и я залег отсыпаться за бессонную дорогу.

Был вечер накануне первомайских дней, шоферам, остановившимся на ночлег, хотелось промочить горло, как, впрочем, хочется и в другие, совсем не праздничные дни. Но спиртного у них не было, и они на моих глазах, кажется, втроем, осушили флакон хинного мыла и заметно охмелели, но почему-то все остались в живых.

Ночью я хорошо выспался, а утром мне повезло. Оправдалась эта самая надежда на русское авось да небось. Когда я подошел к окошечку диспетчера, возле него стоял невысокий человек, почему-то внимательно смотревший на меня. И, вероятно, именно поэтому я обратился с вопросом не к диспетчеру, как собирался, а к этому самому человеку. Я спросил у него, не знает ли он о том, пойдет ли какая-нибудь машина или трактор сегодня на Бутугычаг. Помню и сейчас, что, задавая этот вопрос, я твердил себе, что напрасно трачу время на разговоры, что спрашивать нужно диспетчера, а не случайных встречных или прохожих, но, к моему величайшему удивлению и радости, услышал в ответ, что машина пойдет, а мой собеседник является заведующим материально-хозяйственной частью этого рудника Левченко. В свою очередь он спросил меня, не брат ли я Всеволода Дмитриевича Володина, и был очень рад, услышав мой положительный ответ, подтверждающий его проницательность. Оказывается, что совсем не случайно он смотрел на меня, когда я его увидел. Мне помогло сходство с братом, хотя мне всегда казалось, что я не очень похож на него.

Машина оказалась полностью загруженной спиртными напитками и различными вкусными вещами, называемыми на торгово-снабженческом языке «деликатесами». Впрочем, изрядную часть полезного объема занимал небольшой компрессор. Меня удивило, что машина, заполненная в основном грузом, предназначенным для «праздничного стола», не так уж спешила на рудник, хотя наступило уже 30 апреля, а до рудника оставалось еще 230 км.

Мне, конечно, не терпелось поскорее тронуться в путь, чтобы скорее закончить, наконец, эту нудную дорогу, но я терпеливо ждал, радуясь, что мне не придется «поворачивать оглобли», почти достигнув цели, и проделывать длинный путь обратно. Поэтому меня совсем не раздражало и не вызывало досаду то, что мы не очень спешили и что мне приходилось долго-долго караулить машину, чтобы кто-нибудь не украл бутылку-другую перцовки, зубровки или коньяка.

Заведующий МХЧ еще с утра рассовал по карманам бутылки четыре спиртного, куда-то отправился, сказав, что идет «уламывать диспетчера», чтобы тот выпустил машину на закрытую трассу. Но диспетчер оказался крепким орешком. Спирт и другие напитки пил целый день, деликатесы наши поедал, а машину не выпускал.

Несколько раз через каждые 2–3 часа прибегал Левченко, вновь и вновь рассовывал бутылки по карманам и опять отправлялся продолжать уламывать диспетчера. Я удивлялся тому, что сам Левченко оставался трезвым, несмотря на то что кое-что из бутылок, конечно, перепадало и ему. Ведь не все же выпивал диспетчер, не бочка же он. Удивлялся я и тому, как собирается Левченко свести концы с концами. Неужели он угощает того за свой счет?

Моими попутчиками до Бутугычага были ехавшие из Магадана жена прораба Петра Емельяновича Станкевича и, кажется, главный бухгалтер рудника. Они тоже целый день где-то пропадали, и я сидел на машине голодный. В конце дня пришел бухгалтер, и я смог сходить в столовую пообедать наскоро.

Ближе к вечеру мы все же тронулись в путь и только 20 км успели проехать, пока было светло и тепло. Дорога была неплохая, но перевал 92-й км, из-за которого дорога считалась закрытой, я и сейчас спустя 32 года помню отлично. Помню полого спускающуюся вдоль крутого склона узенькую дорожку, круто обходящую его выступы, и многочисленные таблички, поставленные через каждые 10–15 метров с надписями, выхватываемыми светом фар из тьмы: «Осторожно!», «Опасно!». Потом площадка, где дорога поворачивает на 180 градусов. Если до поворота правый борт машины прижимался к склону, то теперь он нависал над пропастью, а прижимался левый.

Стало понятно, почему перевал был закрыт, площадка действительно оказалась еще совсем не очищенной, сплошь заваленной крупными обломками взорванной породы. Поэтому мы поворачивали там, где не было завала, то есть не на площадке, а не доезжая до нее, там, где с верхнего на нижний марш серпантина пришлось съехать по очень крутому откосу с большим риском скатиться, кувыркаясь, в пропасть.

Был момент, когда передние колеса машины оказались намного ниже задних, и автомобиль очень круто наклонился вперед. При этом я, сидя на высоко наложенных и обвязанных веревкой ящиках, ногами упирался в верхний край кабины, а руками крепко держался за веревки. Помню мысль, что при этом в кабине было бы опаснее, что оттуда не выскочишь «в случае чего», а здесь останешься на «земле» после первого же переворота машины, правда, может быть, будешь раздавлен, если угодишь под компрессор.

Иганджинский перевал, или перевал 92-й км. Ныне 90-й км Тенькинской трассы. Фото 2014 г.

Ночью мы проехали еще Иганджу и Беренджу, а к утру оказались на перевале 130-й км. На рассвете первого мая мы несколько часов барахтались в снегу близ этого перевала, собирали на дороге ветки и вновь, и вновь подсовывали их под бешено вращающийся скат, глядя, как они стрелой вылетают оттуда назад.

Когда подъехали к дорожной столовой на 169-м км, было уже обеденное время, и «хозяин груза» предложил отметить праздник. Выпили по этому случаю перцовки и чем-то там закусили. Помню, что, когда поехали дальше, причем машина неслась (говоря о скорости, можно предположить, что она у ЗИС-5 не превышала 50 км на спуске, но для средней скорости движения по трассе 12–15 км в час в то время скорость в 50 км казалась огромной, особенно человеку, находящемуся в кузове автомобиля. — Ред.) на этом участке быстро, я засыпал и очень боялся свалиться, цепляясь за канаты. Потом мы опять медленно ползли к последнему перевалу (имеется в виду невысокий Нелькобинский перевал, расположенный между поселками Усть-Омчуг и Нелькоба. — Ред.) и дальше до самого рудника, куда мы прибыли перед вечером.

Нелькобинский перевал, поворот дороги идет параллельно ручью Подумай. Фото 2014 г.

На Бутугычаге

Встретился я с братом, и через час он меня повел в красный уголок, где был праздничный пир. Познакомился с рудничным начальством: начальником рудника Николаем Ивановичем Карпенко, главным инженером Марковым, старшим геологом Николаем Евдокимовичем Сушенцовым и еще некоторыми другими.

В праздничные дни ходил с Волей на охоту через перевальчик и ручей Зигзаг в верховья Террасового. Снега было много, он еще только начал таять, лыжи скользили хорошо, день был отличный солнечный, теплый. Куропаток мы набили до десятка, и Воля хотел их сохранить до возвращения Лили, которая была в это время на операции аппендицита в Магадане.

Но мы неправильно обработали куропаток, по ошибке вымыв их после ощипывания и смоления, и они у нас испортились; пришлось их выбросить. Я сразу же приступил к подготовке к полевым работам — читал отчет Б. Л. Флерова, М. С. Венчуговой и Д. В. Вознесенского. Составил списки необходимого снаряжения, инструментов, то есть составил заявки.

Управление кое-что сделало со своей стороны для организации партии. Прислали на Бутугычаг еще до моего приезда двух подготовленных на курсах коллекторов Алексея Никоновича Парфенюка и Владимира Ивановича Орловского. Оба они были демобилизованные красноармейцы, участники недавних Хасанских боев.

Прорабом назначили работавшего пока здесь на россыпной разведке прораба Виктора Степановича Рощина, но оказалось, что он уезжает весной в отпуск, а в управлении этого не учли. Пришлось его заменить другим человеком из местных работников.

Геолог. На Колыме с 1951 г. Участник Второй Колымской экспедиции под руководством В. А. Цареградского. Работал главным геологом Северного ГПУ Дальстроя. Репрессирован. Уехал с Колымы в 1940 г. Работал главным геологом треста «Главзолото». Награжден орденами Ленина, Трудового Красного Знамени.

Брат порекомендовал на это место Александра Ивановича Чащина, которого я и зачислил в партию. Когда вернулся из отпуска В. С. Рощин, он смеялся, что все равно в лесу остались, рощу заменив чащей.

Поселок на Бутугычаге был тогда совсем еще маленький. Большую часть построек составляли бараки, построенные еще партией Флерова и потом разведчиками, когда там хозяйничал Израиль Ефимович Драбкин с Марией Сергеевной Венчуговой.

Брат жил в приземистой избушке, построенной для парикмахерской, но занятой сначала Петром Емельяновичем Станкевичем и уступленной им Воле.

Геологическое бюро, в котором мы занимались, помещалось в большой палатке, стоящей посреди поселка. В мае, когда мы в ней сидели, там не было холодно, за исключением дождливых ненастных дней, а зимой я в ней не бывал.

Поселок располагался в верхней части узкой долины ручья Блуждающего, круто поднимающегося в среднем течении, где ручей пересекает контактовую зону гранитного массива, становящуюся пологой вверху, где она пролегает по контакту гранитов и роговиков. Русло ручья прижимается к правому крутому склону, сложенному роговиками, тогда как левый гранитный склон поднимается относительно полого, оставляя у своего подножья, еще более полого опускающуюся к ручью террасу. На ней и ютился поселок, состоявший из полутора-двух десятков бараков таежного типа, образующих единственную короткую улицу (улочку). Слева, в верхней части поселка, располагался склад, и против него ютился магазин или лавочка.

За ручьем, против поселка, стояла маленькая электростанция, служившая только для освещения поселка, и баня.

На нижней околице стояла деревянная арка — единственное украшение поселения, увенчанная выцветшим на солнце транспарантом с надписью «Добро пожаловать». Ниже арки позднее построили клуб, который казался нам большим и хорошим, хотя таким и не был.

Еще ниже на половине дороги между поселком и устьем ручья — там, где кончается крутой спуск и долина значительно расширяется, и появляются кусты кедрового стланика и редкие тонкие лиственницы, которых нет ни в поселке, ни вблизи него, находилась конбаза.

Дорога протягивалась, извиваясь то по левому, то по правому берегу ручья, часто прижимаясь к правому склону, подножье которого украшают большие гранитные глыбы. Редкие кусты стелющегося стланика были разбросаны и здесь, выше конбазы.

В долине ручья Террасового, в который впадает Блуждающий, меньше чем в километре ниже устья последнего и в 9–10 км от поселка была устроена временная посадочная площадка, принимавшая маленькие самолеты (У-2), которые почему-то называли тогда кукурузниками. Работники рудника называли эту площадку не иначе, как нашим аэродромом и очень гордились тем, что у них есть аэродром. Гордились, впрочем, не зря, потому что в годы, когда еще не было дороги, а рудник уже работал (1938–1939 гг.), единственным путем сообщения в летнее время мог быть только воздушный путь. Мне пришлось быть свидетелем работы аэродрома в последний год его существования. В дни, когда я работал вблизи аэродрома, я видел с сопок, как заходили на посадку, садились там и взлетали маленькие юркие У-2 или По-2. В следующем году дорога уже протянулась до рудника, и воздушным путем перестали пользоваться.

Выше поселка слева в Блуждающий впадает ручей Шайтан, на правом водоразделе которого в 2 км от поселка находился рудник.

В устье Шайтана, в долине Блуждающего находился лагерь. Место было тоскливое и безрадостное. Полное отсутствие древесной, кустарниковой и всякой другой растительности характерно для этого места, так же как и для поселка вольнонаемных. Голые склоны сопок, покрытых лишь осыпями крупного оскольчатого ржавого щебня там, где были роговики, и развалины крупных серых глыб с пятнами лишайника на гранитных сопках. Даже мох не растет здесь, ни ягель, ни сфагнум. Только лишайник можно увидеть на гранитных глыбах.

За водоразделом, на котором находился рудник, в долине притока Детрина речки Вакханка располагалась обогатительная фабрика, перерабатывавшая добываемую на руднике руду. Поселок фабрики был на расстоянии немногим более 10 км от рудничного. Но не только расстояние разделяет их. Между ними лежит высокий перевал, особенно труднодоступный он со стороны обогатительной фабрики. Здесь гораздо круче и гораздо выше, чем со стороны рудничного поселка. Высота перевала со стороны Вакханки в два с лишним раза выше, чем со стороны Бутугычага.

Поселок Бутугычаг. Начало 50-х гг. ХХ века.

Обогатительная фабрика и ее поселок располагались на гораздо более живописном и привлекательном месте, чем рудничный поселок, не говоря уже о руднике. Здесь намного ниже и теплее. В довольно широкой долине протекает речка, и хотя лиственничный лес здесь в значительной степени тоже вырублен, все же остается много молодняка и вообще много зелени. Склоны долины покрыты кустарником кедрового стланика и лиственничным молодняком в нижней части. На берегах — заросли лозы и тальника. Кое-где растут травы.

До 1942 года в поселке была единственная собака, которую звали Штрек, и не было больше никакой живности — ни кошек, ни кур. Я это хорошо знаю, потому что родившаяся там моя племянница Нэля, которую в возрасте 2 года 9 месяцев привезли в Усть-Омчуг, долго звала всех собак единственной известной ей кличкой, пугалась куриц и кошек, а о деревьях спрашивала: «Что это?», и на лице у нее при этом было написано большое удивление.

Скучно было в это время в рудничном поселке. Развлечений не было никаких, не было кино, потому что не было клуба, и нельзя было привезти фильм, так как дороги не было. Аэродром еще не подсох как следует, и потому самолеты не могли здесь садиться, чтобы доставить хотя бы газету. Один раз на моих глазах над поселком появился У-2 и сбросил почту. Я видел, как от самолета отделился белый комочек и понесся к земле. Потом он исчез, а на этом месте, на крыше большого больничного здания, стоявшего посреди лагеря, появилась черная дыра, пробитая этим комочком.

В середине мая мы с братом два раза ходили на аэродром встречать его жену. В первый раз сходили впустую, так как рейс самолета тогда не состоялся, кажется, из-за того, что площадка еще недостаточно просохла. Кажется, второй наш поход был успешным. Мы встретили Лилю, а потом она ехала верхом на лошади, которую Воля там достал, а мы шагали пешком.

Я продолжал готовиться к полевым работам, комплектовал партию, два или три раза ходил на субботник по сбору касситерита. На этом руднике оловянный камень был (именно был, потому что теперь его уже нет) особенно необыкновенно красив. Крупные (20 мм в поперечнике) квадратные, дипирамидальные кристаллы образовывали красивейшие сплошные друзы или щетки с горным хрусталем и с исландским шпатом. Должно быть, далеко не все геологические музеи мира, а лишь некоторые, редкие из них имеют такие экспонаты. Во всяком случае подобных им нет в нашем горном институте. Должно быть, можно было бы больше пользы извлечь из эксплуатации этого месторождения, если бы продавать всю руду в виде образцов для музеев всего мира. Но стране нужен был этот военный металл, и никто не думал о том, чтобы из него извлекать больше пользы.

Наконец в конце мая мне подобрали рабочих: Алексея Ивановича Сазонова, Галина, Евпанешникова, Сафронова, Галаудзе и промывальщика, бывшего конокрада Василия Рукаса. Можно было начинать работу.

Первый маршрут

4 июня прямо с рудника, без лошадей, нагрузивши рюкзаки консервами и другим продовольствием, мы вышли в первый маршрут, который занял около недели. Нас было 5 человек: я, Парфенюк, Орловский, Евпанешников и Галин. Все остальные во главе с прорабом А. И. Чащиным оставались пока в поселке, так как опробование речных отложений долин еще нельзя было начинать, — борта русел еще не оттаяли. С нами была палатка, но печку мы с собой не взяли, о чем очень скоро пришлось пожалеть, потому что на другой же день испортилась погода, пошли дожди, похолодало.

В первую ночь погода была отличная, и надобности в палатке не было. Когда устраивались на ночлег, Евпанешников сказал, что он будет сейчас спать, как директор на «материке». Он же рассказывал тогда какие-то эпизоды из того периода своей жизни, когда служил моряком и плавал, кажется, на рыболовном сейнере близ Магадана. Тогда же мне врезалась в память и нелепая поговорка, которую он непрерывно повторял: «Наш брат кобылка…». Что это значит — не знаю. На другой день, когда уже нужно было останавливаться на ночлег, неожиданно стал накрапывать дождь. Пришлось быстро растянуть палатку между деревьями прямо на ягеле, который только что был сухим и хрустел под ногами, а теперь очень быстро отсырел. В палатке было холодно и неуютно.

Утром мы пробудились под шепот дождя по скатам палатки. Тогда я слышал этот шуршащий шорох впервые, а как много раз потом приходилось мне его слушать и как много чувств испытывать в связи с ним. Вызывал он главным образом досаду. Бывало, кончается лето, близится конец полевых работ, вернее, приближается срок их окончания, а задание еще не выполнено, а дожди заставляют опасаться того, что оно может остаться незавершенным, если не принять крайних мер, то есть не начать вести маршруты под дождем. А работа под дождем — дело невеселое, уже даже не говоря о том, что мокнуть на ветру холодно, сыро и неприятно; плохо вести наблюдения, трудно делать записи, оберегая бумагу от струй воды, особенно плохо и трудно писать, когда бумага рыхлая, вроде газетной, промокающая и распухающая. Трудно также делать отметки на карте, тоже оберегая ее от воды.

В этом первом маршруте всего лишь на четвертый день работы мы встретили медведя, который шел по нашему хребту, но встречным маршрутом. Он увидел, что нас много, а он один, и что лучше нам не мешать идти туда, куда мы хотим. Придя к такому решению, он очистил нам дорогу, скромно удалившись даже с некоторой поспешностью. В первое время после этой встречи я долго ждал второй, надеясь, что в следующий раз успех будет большим. Но дождаться второй встречи я очень долго не мог.

Трудно тогда было заниматься геологической съемкой, не имея карт и ведя одновременно с геологической и глазомерную топосъемку. И все же эти карты на глазомерной основе позволили работать промышленности этой большой области вплоть до Отечественной войны, то есть больше 10 лет.

Первое лето в тайге оставило наиболее яркие впечатления и воспоминания, несмотря на то что никаких особенно значительных событий тогда как будто не происходило. Многое запомнилось просто потому, что все приходилось делать впервые в жизни. Все: и образ жизни, и работа, связанная с постоянной непрерывной ходьбой по сопкам, лазаньем на скалы и крутые обрывы, ночевки у костров, переправы через бурные реки или через вздувшиеся после дождя ручьи, муки от холода, комариный писк, непрерывно стоящий над головой и вызывающий зуд на уже пострадавших от их укусов участках кожи, — все было ново и потому оставляло яркие впечатления.

Впрочем, были тогда и события, заслуживающие упоминания. Таким являлся, например, большой паводок, вызванный проливным дождем, продолжавшимся почти непрерывно четверо суток. Но главное, были трудности, вызванные другими обстоятельствами, но попробую рассказать обо всем по порядку.

Натеньке

Я упоминал уже о том, что полевая партия, которую мне пришлось тогда возглавлять, комплектовалась на руднике «Бутугычаг», заброшенном в далекой тайге, отрезанном бездорожьем. Поэтому все, что нужно было партии и чего на месте не было, заблаговременно было завезено на рудник. Здесь все это имущество прочно прилипало к цепким рукам рудничных хозяйственников и с очень большим трудом от этих рук отрывалось. С большим трудом, например, удалось получить только две из привезенных для нас палаток, да и те оказались без тентов, из-за чего все лето нам пришлось мокнуть и в палатках на стоянках.

Понятно, что во всем этом была значительная вина и работников управления. Они не сообщили мне, какие предметы, предназначенные для партии, высланы ими в адрес рудника, оставив за рудничными деятелями свободу действий. Трудней всего получить от рудничного начальства было лошадей. Если они запросто присваивали и очень неохотно отдавали мне то, что было прислано специально для полевых работ, то легко представить себе, как они могли поступить, когда вопрос касался принадлежащих руднику лошадей. Естественно было, что вместо шести лошадей, которые были необходимы для работы, я получил только две. Конечно, на них можно было только подвозить продовольствие с рудника, пользуясь тем, что мы работали невдалеке от него. Перевозить же партию с одной стоянки на другую с их помощью было нельзя, так как для этого не хватало бы каждый раз дня. Поэтому пришлось воспользоваться другими видами транспорта. Протекавшая вдоль западной границы района река Нелькоба, впадавшая затем в реку Теньку и сливающаяся с нею, позволяла применить для перемещения стоянки партии сплав на плотах. К этому решению пришлось прибегнуть, пренебрегая тем, что река Тенька немноговодна, изобилует галечными перекатами и мелями и даже имеет пороги. Но пороги находятся, хотя и всего в 1,5–2 км, но все же ниже устья Бургагы — пункта, где нам следовало прекратить сплав; преодолевать мели и перекаты должна была помочь нам специальная конструкция плота. Поэтому мы и решили двигаться сплавом, делая остановки на устьях правых притоков Теньки. Всего нам нужно было двигаться сплавом около 25–30 км до устья самого крупного притока Теньки на нижнем участке ее течения реки Бургагы.

Сплав по Теньке, хотя и оказывал нам большую помощь, но все же не мог полностью заменить лошадей, потому что работа на берегах Теньки составляла только часть всего задания, нужно было до этого выполнить работу в бассейне р. Бутугычага и Нелькобы, а после — в бассейне Детрина. Все это не охватывалось сплавом. Кроме того, работа таким способом вынуждала делать мало стоянок, не позволяла забрасывать стоянки в сторону от реки и заставляла удлинять маршруты. Она ставила нас в очень трудное положение, вынуждая делать длинные многодневные изнурительные маршруты с коротанием бессонных ночей у костров под открытым небом «на комарах» и с тасканием тяжестей на себе. В результате мы сами заменяли лошадей, но, конечно, в меру сил.

От этого выигрывали, пожалуй, комары, которые рады были пить нашу кровь. У костров это им делать было гораздо легче, чем в палатке.

Сейчас, оглядываясь назад через прожитые 30 лет, я сам себе удивляюсь — как мог я согласиться на такое издевательство над собой, как мог его допустить? Начальник рудника Н. И. Карпенко вместе со своими прихлебателями — заведующим МХЧ, зав. кон-базой и бухгалтерией действовал по-бандитски, воспользовавшись моей неопытностью новичка в окружении уголовников. Получилось, что я как-то сам добровольно согласился на такое ненормальное положение, принявшись работать без лошадей, даже не жалуясь на разбой Карпенко и его сотрудников.

Осенью, когда наступило время переходить с Теньки на Детрин, мне даже удивиться пришлось, потому что как-то слишком легко, без сопротивления мне дали еще пять лошадей вместе с двумя возчиками — заключенными воришками, должно быть, карманщиками. Но это была ловушка, а я не разглядел коварного замысла начальства и легко поймался в нее, став жертвой своей доверчивости, веры в порядочность людей. Мне дорого обошлись и эти лошади, и воришки, за которых пришлось платить из своей зарплаты.

Лошадей мне дали больных, со сбитыми спинами. Они до передачи мне находились на специальном пастбище и не работали из-за этого. Все это не было оговорено в передаточном акте. Прораб А. И. Чащин, принимавший лошадей, поверил на слово ветеринарному врачу, заведовавшему конбазой, что тот знает о состоянии лошадей и учтет это при приемке их обратно. Однако сдавать лошадей пришлось нам не на руднике, а на обогатительной фабрике, близ которой мы закончили свою работу. Комиссия определила продолжительность простоя лошадей, необходимого для их лечения, а я заплатил за ту работу, которой лошади не сделали за дни простоя. Можно было судом отстаивать свои права, но я не стал затевать это дело.

А за воришек пришлось мне заплатить потому, что, находясь у нас в партии, они не получали своего лагерного пайка и кормить их пришлось за мой счет. И мне потом не удалось добиться, чтобы мне вернули деньги. После первого маршрута, проделанного в начале июня с рудника и продолжавшегося неделю или 8 дней, мы все, то есть я, Парфенюк, Орловский, Галин и Евпанешников, вернулись на рудник и, кажется, 14 числа выехали с палатками, снаряжением и небольшим запасом продовольствия в район работ. Первую стоянку разбили в долине ручья Таборного, впадающего в Бутугычаг слева, против устья Террасового. Для этого переезда нам дали еще трех лошадей, которые вернулись сразу же обратно на рудничную конюшню.

Н. И. Карпенко пообещал, что и при следующих переездах будет давать нам лошадей. Но обещать всегда легче, чем выполнять обещания. Тем более легко это делать, когда не собираешься делать того, что обещал, как это делал Н. И. Карпенко. В первый же раз, когда понадобилось менять место стоянки, он вместо трех-четырех лошадей прислал одного человека. Это можно было рассматривать только как насмешку, а имущество на устье Бутугычага пришлось перетаскивать два дня. Продовольствия под отчет я не брал ввиду близости рудничного поселка. Все необходимое мы брали там, в магазине, за наличный расчет.

Тяжелы были многодневные и многокилометровые маршруты. Некоторые из них вспоминаются отчетливо и теперь, спустя три с лишним десятка лет. Например, возвращение из маршрута в верховья Бутугычага по водоразделу между ручьем Таборным и Нелькобой, после ночлега в долине этой реки. Продукты у нас кончились почему-то раньше. Мы брели почему-то вдвоем с Орловским. Не помню, где были в это время трое остальных.

Маршруты

После первого маршрута, проделанного в первых числах июня из рудничного поселка, я продолжал ходить в маршруты с тем же составом группы работников. Со мной ходили, как и тогда, в первом маршруте, 2 коллектора — А. Н. Парфенюк и В. И. Орловский и 2 рабочих — Галин и Евпанешников. А. Н. Парфенюк производил глазомерную или полуинструментальную съемку и составлял глазомерную карту или основу для геологической карты. Ему помогал носить его имущество, предназначенное для работы, один из ходивших с нами рабочих. Обычно это был Евпанешников. А имущества у Парфенюка было не так уж мало.

Главным его предметом был планшет — квадратная деревянная доска размерами 60×60×2 см. К ней был приклеен лист ватмана, на котором вычерчивалась карта. Ватман был сверху затянут листом обыкновенной писчей бумаги, предохраняющей ватман от загрязнения. В этом месте прорезалось отверстие, открывающее тот участок, на котором в первую очередь производилась работа. Потом оно постепенно увеличивалось.

На обратной стороне планшетной доски в центре ее привинчена четырьмя шурупами круглая латунная гайка, которая крепит планшет на треногом штативе. При переноске с места на место планшет вкладывался в футляр, состоящий из внутреннего матерчатого и наружного клеенчатого чехлов. К футляру прикреплены лямки для ношения его за спиной. Рабочие почему-то назвали планшет Парфенюка вместе с футляром иконой. Евпанешников носил за Парфенюком треногу и ружье, а иногда Парфенюк давал ему и икону, которую почти всегда носил сам. Кроме того, в футляре, по карманам Парфенюка и в рюкзаке были рассованы: визирная линейка, анероид, буссоль Шмалькальдера, эклиметр Брандиса, горный компас, уровень, резинки и карандаши и пращ-термометр. Придя на новую точку где-нибудь на вершине сопки, Парфенюк устанавливал там свою треногу с планшетом, выравнивал его по уровню, ориентировал по горному компасу. Затем при помощи визирной линейки с обратными засечками он наносил на карту эту новую точку. Затем брал засечки, тоже обратные, на старые, ранее нанесенные на карту точки при помощи буссоли, которые нужны были ему для контроля и эклиметром определял углы превышения новой точки над ранее заснятыми и вычислял это превышение. Кроме всего проделанного по анероиду он отмечал абсолютную отметку новой точки и температуру по пращ-термометру.

Начал свою глазомерку А. Н. Парфенюк в том первом маршруте на ручей Террасовый, проведенном из рудничного поселка. Там на водоразделе ручьев Террасового и Блуждающего пролегла граница крупномасштабной геологической съемки М. С. Венчуговой, произведенной на два года раньше на топографической основе. Две вершины этого водораздела, лежащие на расстоянии около четырех километров одна от другой, послужили А. Н. Парфенюку базой, от которой он и развернул сеть своих засечек.

Ходил я вместе с А. Н. Парфенюком для того, чтобы иметь возможность привязывать свои точки геологических наблюдений к точкам глазомерной основы.

В. И. Орловский — малоподвижный, неторопливый человек тоже, как и Парфенюк, только что демобилизованный солдат, окончивший краткосрочные коллекторские курсы, помогал мне отбирать и документировать образцы горных пород.

Рабочий Галин носил рюкзак с запасом продовольствия, которое в процессе маршрута постепенно заменялось образцами горных пород. Такой же груз, кроме инструмента Парфенкжа, носил в своем рюкзаке и Евпанешников.

Выходя в маршрут, мы обыкновенно брали с собой запас продовольствия, которого, по расчету, было достаточно на намеченную продолжительность маршрута для всей нашей группы. Хлеба в то первое время мы с собой не брали, заменяя его галетами. Остальные продукты, которые мы брали с собой, — это консервы мясные, рыбные, овощные, сгущенное молоко, сливочное масло, сахар, чай, крупы. Носили с собой и посуду для приготовления пищи.

Ходили мы почти всегда по водоразделам, почти не опускаясь в долины, конечно, если поблизости к водоразделу встречались остатки снега или если поблизости от седловины можно было набрать воды. Поэтому для ночлега выбирали седловины пониже, где была вероятность встретить воду поближе.

Сначала мы укладывались спать обыкновенно просто возле костра на ветки кедрового стланика или лиственницы, мечтая о том, чтобы ночь была достаточно прохладной и комары были вынуждены спасаться от холода, укрывшись в своих норках, и дали нам возможность отдохнуть от них и выспаться.

Но в летние ночи это сбывалось редко. Комары большей частью работали без устали всю ночь напролет. Спрятав лицо под накомарник и всунув руки рукав в рукав, укладываешься, стараясь не нарушить свою упаковку, и только сознание начинает выключаться, мысли уплывают, начинает одолевать сон, как вдруг где-то над ухом раздается писк, переходящий в громкое «пи-и-з-з-з» в нарастающей тональности.

Сон моментально слетает с тебя, ловишь и уничтожаешь комара, прорвавшегося под накомарник, за ухо, потом опять пытаешься заснуть, и иногда повторяется это опять и опять.

Потом выходит солнце, и начинается новый день, и ты, плохо отдохнув и совсем не выспавшись, принимаешься за продолжение прерванного вчера маршрута. Идем, смотрим на щебенку, по которой шагаем, стучим по ней молотком. Останавливаемся, вынимаем из полевой сумки свою полевую книжку, описываем горные породы, берем образцы их, встретив коренные выходы пород, ищем слоистость в них или едва заметные признаки положения поверхностей напластования, чтобы замерить горным компасом элементы залегания пород. Делаем другие наблюдения, регистрируем высыпки жильных пород, высыпки даек и гидротермальных кварцевых жил. Определяем по положению простирания жил и даек, по количеству и величине обломков их приблизительную мощность. Ищем и опять не находим фауну — остатки окаменелостей организмов.

Конечно, хочешь найти и «кусок золота с конскую голову» или жильные обломки с кристаллами оловянного камня. Но только хочешь, а не мечтаешь об этом, потому что знаешь о нереальности этого, так как и золото, и оловянный камень легче обнаруживаются в шлихах речных отложений, чем в жильных свалах.

Поэтому если встретится тот или другой металл в шлихах проб, которые берет и промывает отряд прораба Александра Ивановича Чащина, если заблестит он на дне лотка в руках бывшего конокрада, а ныне трудящегося промывальщика Василия Тимофеевича Рукаса, тогда нужно будет искать эти металлы или руды в свалах жильных обломков на склонах сопок, а так это бесполезно. Так проходит еще один день, и наступает следующая ночь, похожая на предыдущую.

В холодные ночи мы пробовали устраивать себе ночлеги на нагретом месте, столь излюбленные очень многими колымскими старожилами, таежниками, причем большей частью опытными. Вскоре после приезда на Колыму я прочел небольшую книжку Бориса Ивановича Вронского об особенностях полевой работы в этих краях. Именно в ней я и вычитал о таком способе ночевки в холодные ночи. Способ состоит в том, что где-нибудь на галечной косе или на щебеночных россыпях разводится большой костер, хорошо прогревающий почву. Потом место очищается от углей и золы и после некоторого остуживания поверхности на нее настилаются ветви деревьев или кустарников и на них укладываются спать. Мне с самого первого раза очень не понравился этот способ, и я от него отказался. Плох он тем, что очень велика разница температур между горячим грунтом под тобой и холодным воздухом над тобой. Один бок находится в жаркой, парной, мокрой бане, а другой дрожит от холода. Перевернуться сразу, для того чтобы побыстрее согреть свой остывший бок, нельзя, потому что тогда распаренный раскаленный бок быстро остынет, что может привести к воспалению легких. Поэтому переворачиваться можно только в несколько приемов. Несмотря на предосторожности, однажды я сильно простудился в маршруте, возможно, именно при переворачивании. Поэтому в дальнейшем я совсем отказался от этого способа и применял его лишь как исключение. Лучше уж мерзнуть у маленького костерка с риском, что на тебе загорится ватная телогрейка от попавшей на нее искры, чем спать всмятку с пропариванием. Лучше всего иметь обыкновенное суконное солдатское одеяло, которое не может затлеть от попавших на него искр, и спать у костра на подстилке из веток. Одеяло к тому же спасает от дождя, если укрываешься им, не снимая телогрейку и шапку. Дождь мочит только одеяло, а костер сушит его и согревает тебя. При этом, правда, приходится раза два-три за ночь подниматься, чтобы подложить дров в костер, но зато нет риска простудиться.

Летом и в начале осени мы строили для ночлегов шалаши из веток кедрового стланика по способу, которому научил нас А. Н. Парфенюк. Он говорил, что такие шалаши строят зимой карельские охотники и лесорубы и что называются они «рокотули». Строятся они так: на расстоянии двух-трех метров друг от друга ставятся два треножника, связанных или как-то скрепленных из трех жердочек каждый. Одна жердочка в каждой из них должна быть в полтора-два раза длиннее, чем две другие. Ставятся они так, чтобы длинные жердочки были направлены параллельно в одну сторону. На них укладываются горизонтальные жерди, к которым потом прислоняются ветви кедрового стланика комлями вверх. Сначала ставят нижний ряд, потом внахлестку следующий, чтобы он вершинами ветвей перекрывал комель предыдущего ряда, и так далее. Тогда вода во время дождя стекает, и в палатке можно укрыться.

Перед шалашом разводится костер из толстых бревен. Наклонный потолок отбрасывает тепловые лучи вниз на спящих людей, и в шалаше становится теплее.

Но это, собственно говоря, только половина рокотули. Когда людей много, ставится и другая такая же половина, обращенная открытой стороной к первой, а костер оказывается между ними.

Чудо-плот

Наш бывший конокрад Вася Рукас оказался обладателем незаурядных способностей, которых за ним никто и не подозревал, — мастером по изготовлению плотов. Я уже говорил, что для передвижения вниз по Теньке мы решили воспользоваться сплавом, а для этого необходимо было построить плот. Вот его строительство и возглавил Рукас, который за два дня вместе со своими подручными и помощниками построил превосходный плот, способный буквально переползать чуть ли не через сухие галечные косы, мели и перекаты. Он имел высокую плавучесть, потому что был сооружен из сухих лиственничных бревен.

Особенностью плота, повышающей его проходимость через галечные перепады и позволяющей ему переползать через мели, было то, что только крайние с обеих сторон плота бревна были цельные, длиной 12 метров. Ширина плота была около 3 м. Каждая часть состояла из бревен длиной 6 м, то есть была как бы разрезана на две равные части по длине. Каждое из коротких бревен было привязано только к одной поперечной жерди — к передней или задней, к которым были прикреплены и длинные, крайние бревна, «усы», как называл их В. Рукас. Короткие бревна, и передние и задние, были привязаны другими концами в средней части плота к двум другим поперечным жердям, к которым «усы» не прикреплялись. Поэтому задний край передней части плота и передний край задней были между собой не скреплены и могли свободно «играть», то есть подниматься и опускаться независимо один от другого: когда передняя часть плота надвигается на мель и садится на нее задняя его часть, оставаясь на плаву, начинает толкать ее вперед при помощи «усов», а потом, когда садится на мель задняя половина плота, передняя, уже освободившаяся от мели, оказывается на плаву и начинает тянуть заднюю часть.

Работал плот очень хорошо и на мели почти совсем не садился. Я помню только один случай, когда пришлось его разгружать на перекате и переносить груз на берег, чтобы дать возможность плоту сняться с мели. Было это поблизости к устью ручья Эрике. На нем мы сплавились сначала по нижнему отрезку Нелькобы, ниже устья Бутугычага и затем по Теньке сперва до устья ручья Таганка, затем до устья Эрике и, наконец, до устья Бургагы. Здесь во время большого паводка его оторвало и унесло сильное течение реки утром четвертого дня дождя, когда сила течения многократно возросла. Хорошо еще, что мы к этому времени уже окончили сплав. Дальше нам нужно было расставаться с Тенькой и переходить на Детрин. Плот уже отслужил свою службу и был нам больше не нужен.

Управлялся плот при помощи двух длинных четырех-пяти-метровых весел, или гребей, опиравшихся на некоторое подобие уключин: прорези или гнезда на козлах, укрепленных на переднем и заднем краях плота. Козлы были как бы односторонние, имели только по две ножки и опирались поэтому на плот тремя точками — двумя ножками и бревном.

При помощи этих «гребей» можно было любой конец плота перемещать влево или вправо или же весь плот передвигать к левому или правому берегам реки. На каждой «греби» во время сплава должны были работать два или три человека, так же, как и на кунгасах.

Связан был плот тросом. Это, конечно, было надежнее, чем традиционная вязка распаренной лозой, применяемая обычно при постройке плотов. Кроме того, плот был укреплен немногочисленными строительными скобами.

Большой паводок

Кажется, 21 августа мы в последний раз воспользовались своим чудо-плотом — сплыли от устья Эрике до устья Бургагы, где кончается наш маршрут по Теньке. Приплыли мы к берегу Теньки слева от устья Бургагы, а палатки свои поставили на шестиметровой террасе на правом берегу этого притока Теньки. День был ясный, солнечный, вода держалась на самом низком уровне. По Теньке мы плыли, переползая через перекаты, а когда носили свои вещи с плота на стоянку через узенькое русло Бургагы, переходили вброд по щиколотку. По нашей оплошности на плоту осталась одна из двух железных печек и еще какие-то железные вещи, которые потом были унесены вместе с плотом.

Несмотря на то что в день последнего сплава по Теньке вода в ней стояла на низком уровне, течение на некоторых ее участках было быстрое. Помню, как на одном из крутых поворотов реки налево мы не успели вовремя отвести передний край плота в эту сторону и его сильно ударило передним правым углом в скалу. От удара по инерции свалился передний козелок, а плот перекосило, он принял вместо прямоугольной формы форму параллелограмма в плане. Кроме того, плот развернулся здесь. Задний конец занесло влево и вперед, и дальше плот двигался уже так.

Дождь начался в самом начале первой же ночи, проведенной на этой стоянке. Он сразу же перешел в обложной и устойчиво продолжался без перерыва всю ночь и не прекратился ни утром, ни днем, ни вечером, ни следующей ночью. Он не лил интенсивно, а медленно, неторопливо и нудно моросил, не вызывая, впрочем, никакой тревоги, так как ничто не говорило о том, что он будет идти не переставая четыре дня и вызовет такой большой подъем воды. Казалось, что он скоро иссякнет и вновь восстановится хорошая погода. Но он продолжался, и уже к концу первого дня вода в Бургагы уже сильно поднялась. Эта спокойная чистая накануне речка превратилась в мутный ревущий поток.

К утру второго дня было уже слышно, как по этому потоку течение несет большие валуны, подпрыгивающие после каждого удара о дно.

Под эту музыку — рев бурного потока и стук прыгающих и катящихся в потоке валунов — мы заснули и во вторую ночь, а утром третьего дня, проснувшись, я поразился вдруг наступившей тишиной. Не было больше слышно ни стука прыгающих в водном потоке и катящихся по его дну валунов или рева воды, даже ни малейшего шума, подобного обычной неумолчной песне говорливых речных перекатов. Только выйдя из палатки, я, наконец, увидел, почему умолкла Бургагы. Оказывается, поднялась вода в Теньке и подпрудила Бургагы. Бурный поток превратился в тихий спокойный пруд с неподвижной зеркальной поверхностью.

Тогда же мы увидели, что плот наш исчез.

Дождь продолжался и в этот третий день, настолько редкий и мелкий, что я даже ходил на охоту в обыкновенной ватной телогрейке без плаща и не особенно сильно промок. Мне удалось убить тогда трех глухарей.

Вода в Теньке к вечеру стала прибывать еще быстрее, чем было это раньше; стала заливать террасу, на которой стояла наша летняя кухня и которая была метра на полтора ниже, чем та терраса, где стояли наши палатки. В это время наш повар Алексей Иванович Сазонов жарил оладьи, и нам пришлось прийти ему на помощь, чтобы спасти от потопления кухонное имущество.

Но не успели мы еще разделаться с оладьями, как вода поглотила и остававшиеся полтора метра, достигла верхнего края нашей шестиметровой террасы и подступила к палаткам. Нам всем пришлось срочно хватать все свое имущество, включая и мокрые палатки, и тащить все это дальше от воды и от края террасы по полого поднимающейся к далекому склону ее заболоченной поверхности. Казалось, что вода скоро подойдет и сюда и что спасаться от нее придется еще выше за болотом. Но она сюда уже не пришла и нас больше не беспокоила.

Еще в день последнего сплава, до начала дождя я послал А. И. Чащина с возчиком и лошадьми на прииск «Дусканья», который был гораздо ближе к нашей новой стоянке, чем рудник «Бутугычаг». Прииск был от нас всего километрах в 10 ниже по течению Теньки в долине ее притока на той же правой ее стороне, где находились и мы. Но идти туда, а тем более с лошадьми, необходимо было по другому берегу Теньки, переправившись два раза через реку. Наш берег был непроходим из-за того, что, не достигая Дусканьи, река на большом участке прижимается к склону долины, образуя длинный высокий обрыв, который пройти или обойти с лошадьми невозможно. Это так называемый прижим.

Дождь застал посланных на прииске, где им и пришлось теперь отсиживаться, ожидая, пока кончится дождь, а потом ожидать, когда схлынет высокая вода. Лошади были на конбазе на берегу Колымы и стояли там на конбазе вместе с приисковыми лошадьми, спасаясь от паводка. Они вернулись, когда уже сильно упал уровень воды и уже можно было переправиться через Теньку на маленьком плотике, сделанном на скорую руку.

Вода, наконец, упала и обнажила неузнаваемо обезображенные берега реки. Они были теперь сплошь завалены плавником, то есть большими толстыми лиственницами, вывороченными вместе со своими широкими зонтичными корнями, застрявшими между деревьями, растущими на берегах главным образом вблизи края террасы. Отличная тропа, пролегавшая по нашему берегу вблизи края террасы в лиственничном бору, теперь совсем исчезла.

Позднее мы узнали, каких бед натворил этот паводок в других районах Колымского нагорья. Писали тогда, что такого паводка не было, кажется, 50 лет. Слышал я, что в районе Усть-Утиной уровень воды в Колыме поднимался то ли на 16, то ли на 26 метров и что этот поселок почти полностью уничтожен паводком. Говорили, а не писали, и то, что в предыдущий большой паводок, который был на 50 лет раньше нашего, погибла половина всего населения в бассейне Колымы.

С трудом отстояли Колымский мост. Говорили, что он дрожал от бурного течения реки и, казалось, готов был рухнуть в воду. Для того чтобы отстоять его, на мосту были поставлены автомобили, груженные балластом. В кабинах сидели водители, чтобы можно было спасти машины, если мост начнет разрушаться. Говорили даже, что моторы машин все это время работали.

Мост уцелел. Но трудно сказать, в какой степени помогла этому нагрузка из машин с балластом. Рухнул бы мост без этой нагрузки или нет? И какой процент автомашин и их водителей удалось бы спасти, если бы мост начал разрушаться. Думаю, что если бы мост разрушился, то часть машин неизбежно погибла бы вместе с шоферами, а другая часть спаслась бы совсем не потому, что в этих машинах сидели люди, а потому, что, вероятно, не весь мост разрушился бы. Во всяком случае, сидеть в машинах люди не должны были. Это был ничем не оправданный риск, тем более что эта мера могла помочь спасти только небольшую часть тех машин, которые подвергались бы риску в случае катастрофы.

Тенькинский порог

Несколько ниже устья Бургагы Теньку преграждает порог, состоящий из нескольких скал, принадлежащих одной мощной дайке кварцевого порфира или серии таких даек. Мощность этой дайки достигает, вероятно, 6 метров. Скалы ограничены трещинами отдельности (геологический термин. — Ред.), пересекающимися почти под прямым углом. Дайка вытянута поперек течения Теньки. Порог представляет собой как бы густой гребень, непрерывно прочесывающий стремительный поток.

Со стороны порог кажется страшным, а я на него смотрел только со стороны, и он мне именно таким и казался. Особенно страшной казалась первая скала, находящаяся вблизи от правого берега, должно быть, в 5–6 шагах. Впрочем, я не уверен в правильности оценки расстояний по воспоминаниям, так как слишком давно видел это порог.

В действительности порог, вероятно, не так опасен, каким кажется со стороны. Я думаю так на основании того, что за два десятка лет, когда я жил и работал в том районе, на пороге погиб только один человек. Вернее, я слышал о гибели только одного человека, тогда как очень возможно, что были и другие случаи, о которых я не знаю. В 1940–1941 годах, когда лесорубы прииска «Дусканья» изводили на дрова многовековые лиственницы девственной тенькинской тайги и потом сплавляли маленькие плотики по реке, многие из них близко познакомились с этим порогом, побывав не раз на той самой страшной скале, о которой я уже упоминал. Познакомился с порогом и геолог Сергей Иванович Кожанов в 1941 году, когда возвращался из маршрута на свою стоянку. Кожанов решил подплыть на попутном плоту, на котором, кроме него, были еще три лесоруба.

Тенькинский порог. Фото 2014 г.

Плот, несшийся в стремительном потоке, ударился именно о пресловутый камень и стал быстро наползать на него, причем задняя часть плота стала так же быстро погружаться в воду. Все люди выскочили на камень проворно, а С. И. Кожанов, замешкавшись, вылезал на камень, карабкаясь вверх по уже круто наклонившейся поверхности плота, прижатого течением к камню. При этом он сильно порезал руку об острые зубья поперечной пилы, привязанной к плоту. Освободившийся от людей плот начал быстро огибать камень справа, и опять все проворно успели вскочить на плот за это короткое время, а у С. И. Кожанова опять не хватило проворства и расторопности, и он оказался один на камешке, отделенном от берега бурным, хотя и нешироким потоком. Жалеть о том, что он замешкался и не решился сразу прыгнуть на плот, было поздно, и оставалось только ожидать, когда ему окажут помощь, чтобы перебраться на берег. Оказалось, что это не так уж трудно и что существует специально разработанная для этого методика. На берегу, против этого злополучного камня находились специальные «удочки», состоящие из длинной жерди и привязанной к ее концу веревки. Такую «удочку» забрасывали сидящему на камне потерпевшему кораблекрушение, а ему оставалось только обвязать себя веревкой под мышками и смело броситься вниз головой в воду, которая сама, вернее, сила ее течения, проделывала остальное, то есть выбрасывала пострадавшего на берег, потому что конец «удилища» находился в крепких руках стоящего на берегу спасателя. Эта операция, должно быть, для пострадавшего была не особенно приятной, потому что вода в Теньке даже в наиболее знойные дни оставалась холодной и не было желания мочить всю одежду, но другого выхода не было. Вся эта операция была проделана и с Сергеем Ивановичем, когда он дождался помощи. Впрочем, ему долго ожидать не пришлось, потому что плотик, на котором плыл он со своими спутниками, причалил недалеко и его быстро вытащили на берег, после чего в палатку он явился мокрый до последней нитки и позже рассказывал мне об этом.

Девственная тайга

Почти совсем не тронутая человеком, девственная, многовековая лиственничная тайга покрывала долины, террасы и склоны водоразделов Теньки и ее притоков. Она царила пока всюду, потому что человек, добывающий горные богатства и для этого уничтожающий тайгу и все живое в ней, пришел сюда еще совсем недавно и поэтому еще не успел ничего напортить или уничтожить. В тайге пока все оставалось так, как было много-много лет тому назад.

Коренного населения здесь было очень мало. Оно состояло из живших оседло якутов, которых по всему Колымскому нагорью насчитывалось, по данным 30-х годов, около 600 душ ороченов (правильнее «орочоны» или «орочи». — Ред.), эвенов, ламутов, или тунгусов, кочевавших по колымской тайге на оленях. Их было, по тем же данным, приведенным в книге Скорнякова и Тупицына (Я. И. Скорняков и Н. В. Тупицын «Геоморфологический очерк Охотско-Колымского края». М., 1936. — Ред.), раз в 8 или в 9 больше, чем якутов. И те и другие промышляли охотой, а тунгусы пасли на мху своих оленей, когда кочевали на них зимой, добывая в тайге белку и горностая. Поэтому они были заинтересованы в сохранности тайги и способствовали такому сохранению. Они не рубили лес, обходясь в своей хозяйственной деятельности сушняком или сухостоем, которого им с избытком хватало, и только частично успевали очищать от него тайгу. Они не допускали и лесных пожаров, которые уничтожали бы ягель и делали бы тот или иной район тайги лишенным оленьего корма зимой и недоступным для охоты на пушного зверя Поэтому 8 лет простояли в тайге, дождавшись нас, деревья с затесями, сделанными начальником поисковой подпартии геолого-рекогносцировочной партии Дмитрия Владимировича Вознесенского Леонидом Андреевичем Кочетковым-Коффом. На затесях были написаны названия притоков Теньки рек и ручьев, в устьях которых были они сделаны, а на одной из затесей роняла слезы расставания запомнившаяся надпись: «Прощай, Тенька, прощай…» и дата.

Дорога на прииск «Дусканья» тогда еще не строилась, потому что она еще не была дотянута и до рудника, куда ее стремились построить раньше. По долинам Бутугычага, Нелькобы и Теньки не была еще выбрана трасса дороги, не было еще сделано просеки.

До начала полевых работ в середине или в 20-х числах мая Петр Емельянович Станкевич, старый и опытный таежник, возглавлявший на руднике «Бутугычаг» участок россыпных разведок и хорошо знавший окрестную тайгу, предложил мне проехаться с ним в низовья ручья Террасового, на речку Бутугычаг и ручьи Таборный и Подумай, то есть в район, где мне предстояло вскоре начать полевые работы. Я был рад такому случаю, потому что был новичком в тайге и на полевых работах и считал, что полезно будет выслушать и воспользоваться советом опытного полевого работника. Он действительно много советов давал мне в этой поездке, и я ими потом воспользовался. Теперь, правда, я их не помню, много с тех пор прошло времени — больше чем половина жизни.

Все же я немного помню о том, что часть из них касалась «линии поведения» в тайге, в частности «взаимоотношений» с медведями. Совет состоял в том, чтобы я не забывал, что в руках или за плечами у меня не винтовка, не штуцер, не берданка, винчестер или карабин, а только совсем ненадежное оружие — гладкоствольная ижевская бескурковка, которая, ко всему прочему, имеет слабые курки, делает осечки и может сильно подвести, когда раненный мною медведь полезет на меня и будет меня терзать. Короче говоря, он советовал не вступать в конфликты с медведями, которые могут встретиться. Я действительно довольно долго следовал этому совету, правда, тогда не встречал медведей, а потом, спустя шесть лет, убил тоже из гладкоствольного ружья одного, потом через месяц с небольшим второго и еще через 9 лет третьего медведя. Стрелять в них из нарезного оружия мне так и не пришлось.

Мы с ним поехали почему-то именно на тех двух лошадях, которые потом попали в мою партию. Петр Емельянович ехал на небольшом сером якутском коньке, а я — на более рослой ярко-пегой кобыле, завезенной сюда с юга морем. На ней было приблизительно поровну светло-серых и ярко выделяющихся на их фоне темно-рыжих или коричневых участков.

Именно в этой поездке я убил, стреляя с седла, куропатку. Я прицепил ее к поясу и прошел мимо конька Станкевича, конь успел понюхать куропатку, и на него почему-то странно подействовал запах крови; конек стал бояться выстрелов и потом за все лето не мог к ним опять привыкнуть, несмотря на то что раньше, до этого случая, он совершенно их не боялся, позволяя Станкевичу стрелять с седла. Теперь же он стал бояться не только выстрелов, а даже от одного вида ружья терял спокойствие.

На правом берегу Террасового мы застали отряд строителей, сооружавших поселок для строителей дороги. Они уже заканчивали постройкутакого поселка здесь и сворачивали свою работу до следующей зимы или до весны. Начальник строителей угощал Станкевича и меня чаем. Разговор между нами вертелся вокруг вопроса, как пойдет трасса дороги на этом участке Террасового, будет ли она обходить прижим, переходя через русло на левый берег, а потом снова возвращаться на правый или дорожники разработают прижим, сделав проезд по правому берегу? (В 2000-е гг. узкий участок трассы в месте прижима к скале был значительно расширен. — Ред.) И еще — как дорога пойдет по долине Бутугычага? Ее удобнее и легче проложить по левому берегу, но это опять-таки требует постройки двух мостов. (Дорога именно так и прошла. Мосты были построены, ныне можно, не без труда, найти части их конструкций по бортам реки. — Ред.)

В конце дня мы с Петром Емельяновичем, побывав в долине ручья Таборного, где мы выбрали место для первой стоянки партии, заехали, наконец, на разведочный участок в среднем течении ручья Подумай, где тогда вели шурфовку долины. Там мы переночевали, а утром отправились восвояси, то есть в рудничный поселок.

Особый колорит придавали тайге часто встречавшиеся где-нибудь на открытых редколесых террасах или на полянах, на участках с хорошим ягелем под ногами орочские стоянки, многократно служившие своим постояльцам. На этих полянах стояли на своих местах узенькие шалашики, особым образом искусно сложенные из 15–20 сухих жердей длиной около 3 метров каждая. На каждой стоянке было до 6–8 таких шалашиков. Наши рабочие называли эти стоянки якутскими деревнями, не обращая внимания на то что я старался им объяснить, что это тунгусские, а совсем не якутские стоянки.

Каждый из таких шалашиков служил опорой, на которой держалась средняя часть большого круглого шатра, чума или яранги диаметром 5–6 м. Обогревались люди, сидевшие в таких шатрах из оленьей замши, маленькими костерками из сухих дров, пыдавшими в центре шатра.

О том, что все виденные мною в районе многолетние стоянки подобного типа были зимними, говорило то, что они располагались всегда вдали от русел рек или ручьев и их протоков. Было ясно, что люди не пользовались водой из реки или ручья, а добывали ее, растапливая снег. Летние стоянки были в долине Нелькобы у большой наледи, где олени могли пастись, спасаясь от гнуса и паутов. Тогда я как-то не представлял себе, что нетронутая многовековая тайга доживает здесь свой век, что дни ее уже сочтены, и что совсем скоро она превратится в свою противоположность, в мертвую, почти безжизненную пустыню с толстыми пеньками, напоминающими о существовавшем здесь лесе, с мертвым, уничтоженным неоднократными пожарами подлеском, кустарником и мхом. Огромна была разница между первозданной девственной тайгой на Теньке, какой она была еще в середине 1939 года, когда я там работал, и лишенной жизни пустыней, в которую она очень скоро превратилась.

Говоря о тайге, я многократно употреблял слово «многовековая». Это вовсе не преувеличение, как может показаться сначала. Лиственница в этом северном крае растет очень медленно из-за краткости вегетативного периода. Дерево толщиной 30–35 см насчитывает не меньше 200–250 годовых колец. Два толстых пня сантиметров по 80 в диаметре украшали собой до недавнего времени берег озерца возле поселка Усть-Омчуг на другом берегу реки Детрин. Я подсчитывал годовые кольца на одном из них. Их было больше 700.

Среди птиц тенькинской тайги преобладали кедровки. Эта небольшая птица меньше галки, но с большой головой, имеет серую окраску. Замечательна тем, что очень любопытна, и тем, что спешит оповестить весь животный мир тайги о том, что ей что-то удалось увидеть и узнать. Идешь, бывало, на сопку, когда припекает солнце. Жарко, тяжело дышать под спущенным накомарником, но жужжащие возле ушей кровососы не позволяют поднять накомарник. Вдруг раздается громкое карканье, и прямо над твоей головой на высоте 1–1,5 метра усаживается громко кричащая кедровка. Ей отвечает другая, торопящаяся прилететь, чтобы покаркать на тебя с близкого расстояния. Такой же громкий концерт они затевают, завидев медведя, ходящего по тайге. Однажды их слетелось десятка три, когда мы устанавливали палатки после переезда. Рассевшись на деревьях над головами и вокруг, они начали свою спевку и вскоре вывели нас из себя. Пришлось открыть огонь и, не сходя с места, за 5 минут настрелять 15 штук. Зажарили их на противне и съели. Запомнились их огромные головы и тощие, сухие мускулы.

Гораздо меньше, чем кедровок, но тоже довольно много было в тайге соек (вероятно автор говорит о птице кукше, так как соек в Сибири нет. — Ред.). По величине они немного мельче кедровок, имеют желтую окраску. После вырубки они либо совсем исчезли, или поголовье их сильно сократилось. Во всяком случае, они после этого перестали показываться. Я их больше не видел.

Нередко в тайге встречалась желна — вид дятла с черным оперением и с красной или ярко-красной, алой головой. Она громко стучит своим мощным деревообрабатывающим клювом, рассыпая далеко вокруг похожую на автоматные очереди дробь своих частых ударов и оглашая округу переливчатыми, похожими на звук милицейского или железнодорожно-кондукторского свистка трелями. Из-за этих трелей, а также за свой франтовской наряд она получила от наших остряков А. Н. Парфенюка и В. И. Орловского прозвище «начальник станции».

Много было в тайге боровой дичи и меньше водоплавающей, которая появлялась только перед началом перелета. Но у нас не было озер, где можно было бы наблюдать и стрелять ее. Среди боровой много было куропаток, особенно горных. Глухарей было мало, а рябчики за все лето встретились нам только один раз на Бургагы.

Водоплавающей, представленной гусями, утками и лебедями, много было при перелете, но гусей мне не удавалось убить, а лебеди летели уже в конце перелета, оглашая тайгу мощными мелодичными криками-песнями. Их я видел только издали.

Четвероногие были представлены травоядными, всеядными, хищными и грызунами. К первым относятся лось, снежный баран и кабарга; ко вторым — медведь; к третьим — волк, рысь; к четвертым — белый заяц, летяга, бурундук, евражка, или суслик, пищуха, или крыса-каменушка.

Видеть за лето мне пришлось хозяина тайги, или прокурора, то есть медведя, только один раз. Медведя так называют заключенные по распространенной среди них поговорке: закон — тайга и прокурор — медведь. Также только один раз видел я и сохатого, несмотря на то что лосей в районе, судя по следам их кормежек на тальниковых участках, было много. Не попадались же они потому, что имеют хорошо развитые органы чувств: зрение, обоняние и слух — они слышат, чуют и видят человека издали, когда человек не может увидеть их за препятствиями. А мы их не видели потому, что они, услышав и почуяв нас, а вероятно, даже увидев, успевали всегда вовремя уходить в сторону.

Много раз за лето приходилось видеть белку, которая каждый раз выдавала свое присутствие, громко, сердито крича на человека, издавая еще какой-то треск и свист и громко топая своими маленькими лапками по веткам дерева. Интересно было наблюдать хозяйственную деятельность зверька, приготовляющего ближе к осени грибы (маслята, подосиновики, грузди, белые) для сушки, защемляя каждый грибок в развилке между веточками.

Еще чаще встречались маленькие полосатенькие бурундучки, напоминающие белок своим тонким пушистым хвостом и больше — своим нахальным криком и свистом при виде человека. Нередко встречались в камнях и красноватые или ярко-рыжие пищухи, прячущиеся в развалах крупных или средних камней, где они, взобравшись на камушек, начинали свои пронзительные песни-крики или писк, переходящий в свист.

Единственный раз за лето видел шкурку убитого Чащиным молодого маленького зайчика. Ему даже вырасти не дали. При мне рабочие набили шкурку травой и, поставив чучело среди кустиков, потихоньку позвали Чащина и показали ему зайца, а он поторопился выпалить еще раз по уже съеденному зайцу, вызвав дружный смех зрителей.

Один раз видели и летягу. Этот вид белки встречается в тайге гораздо реже. Отличается она способом передвижения. Оказавшись в нижней части ствола лиственницы, летяга очень проворно, пользуясь своими острыми коготками, взбегает на вершину, быстро выбирает направление и бросается вниз, набирая скорость при пикировании. Оказавшись на высоте около 2 метров, она начинает горизонтальный полет с подъемом в конце и дотягивает до ствола намеченной лиственницы. Там весь цикл повторяется. Крылья летяге заменяют широкие плоские складки кожи, натягивающиеся между передней и задней лапками, как справа, так и слева. Каждым залетом она покрывает, должно быть, до 50–60 м. в зависимости от высоты лиственницы, с которой ей приходится пикировать.

Суслики, или евражки, встречались мне довольно редко, что, вероятно, обусловлено не повсеместным распространением грызуна, роющего норы.

Горностаи встречались, но нечасто. Ценный из местных пушных зверьков, серый летом и белый зимой. Остальные из перечисленных зверей — росомаха, рысь, волк, кабарга и снежный баран — мне не попадались в этом году, а все они, за исключением последнего, вообще никогда не встречались.

Только снежного барана я видел несколько раз — в 1947, 1953, 1954 году, но убить его мне и тогда не удавалось, хотя я несколько раз пытался это сделать.

Видеть шкурки волка и рыси мне удалось в 1940 году, когда знакомый тунгус охотник Иван Громов вез их на факторию в поселок Оротук и по дороге заезжал на базу к нам с Н. Н. Масловым на Урен.

Вынужденное безделье, связанное с длительными дождями и ненастьем во время ливней, вызвавших большой паводок, породило у В. И. Орловского лирическое настроение, и он принялся сочинять стихи. Довольно легко сочинялось:

Но дальше этих строк дело не пошло. Полет фантазии позволил ему только придумать название для сушеной картошки — «деревянная картошка» и для супа из сушеных овощей — «деревянный суп». А меня это почему-то раздражало. Это было потому, что я приехал недавно и был энтузиастом освоения этих далеких, холодных и неуютных мест. Мне нравилось, что наш русский человек приспосабливается к существованию здесь, придумал привозить сюда на нежилой север сушеные овощи, скрашивающие нашу жизнь. Поэтому мне казались циничными словечки В. И. Орловского, которые были, пожалуй, сродни остротам современных долгогривых молодчиков-нигилистов (воспоминания написаны в начале 70-х гг., автор имеет в виду поколение, носившее прически, как у членов английской группы «Битлз». — Ред.) и разных там прочих снобов и сибаритов.

Сарапуловская база

Так называли в 1939 году базу Тенькинского разведрайона, находившуюся на левом берегу Теньки в нескольких сотнях метров выше устья впадающей в нее справа Нелькобы. Это место интересно тем, что здесь сливаются две реки, почти равновеликие по длине, по площади водосбора и по водоносности. Одна из них лишь очень немного превосходит по упомянутым величинам другую. Это Тенька. Выше слияния с Нелькобой она течет с запада на восток, а еще выше опять принимает меридиональное направление, как и ниже устья Нелькобы. Последняя имеет то же направление, что и Тенька ниже ее устья, и правильнее было бы считать, что Тенька впадает в Нелькобу, а не наоборот, кактеперь принято. Можно было бы пренебречь тем фактом, что Тенька выше слияния с Нелькобой на несколько километров длиннее ее. Ведь пренебрегли же тем, что Миссури длиннее, чем Миссисипи выше ее устья.

Но приоритет в данном вопросе оставили за местными жителями: тунгусами или орочами, кочевавшими в этом районе. Именно они привыкли называть ее Тенькой. Правильное название Теньке, что на их языке обозначает, кажется, локоть, реку, делающую два крутых поворота под прямым углом сначала направо, а потом налево, пренебрегая тем, что нижние отрезки Теньки и Нелькобы лежат на прямой линии и являются фактически одной рекой.

База называлась по имени своего строителя. Она была одной из тех, что построил некий Сарапулов лет пять назад. Кроме этой базы, находящейся близ устья Нелькобы, я когда-то успел познакомиться и с другой, которую тоже так называли. Она стояла на левом берегу Бахапчи, выше устья Богусчана и недалеко от Солнечного озера. Гильотинированная Бахапча течет там узеньким немощным ручейком по широкой долине. База была давно уже покинута людьми, пустовала, а зачем и когда были построена, я в свое время не выяснил.

Сарапуловская база на Теньке была построена именно для Тенькинского разведывательного района и лет 7–8 использовалась по своему назначению. Еще рекогносцировочная геологопоисковая партия Дмитрия Владимировича Вознесенского с поисковой подпартией Леонида Андреевича Кочеткова-Коффа в 1931 году обнаружила знаковую золотоносность ручьев бассейна нижнего течения Теньки. Поставленная на основании этого разведка обнаружила промышленную золотую россыпь в долине ручья Дусканья.

Геолог. Родился в Томске. Учился в Томском политехническом институте, с 1922 по 1950 г. — в Московской горной академии. Проходил полуторагодичную практику на Алдане. В 1950–1951 гг работал начальником геологоразведки в Средней Азии, с 1951 г, — в Колымском главном приисковом управлении на Среднекане. В 1952 г, — начальник Тенькинской геолого-разведочной полевой партии. В 1955 г. — начальник группы полевых партий, работавших в бассейне р. Кулу. В 1957 г. — в Московском управлении Дальстроя в должности инженера-геолога. Весной 1941 г. назначен главным геологом Охотской экспедиции Дальстроя, а затем, с началом войны — начальником геолого-поискового отдела. В 1946 г. в связи с болезнью вернулся в Москву. Награжден орденом «Знак почета».

Первые хорошие знаковые пробы золота были получены М. Г. Котовым на притоке Теньки Омчаке, а разведка ручьев Игуменовского, Клина и Родионовского, поставленная на основании знаковой золотоносности, выявленной партией Бориса Ивановича Вронского, обнаружила золотые россыпи, разрабатываемые начиная с 1940,1941–1948 годов приисками Игуменовским, Пионером и им. Ворошилова (верно приисками «Пионер» и им. Ворошилова, а Игуменовский входил в то время в состав прииска «Пионер». — Ред.). Разведка в долине Омчака и его притоков обнаружила крупные россыпи, которые разрабатывались четырьмя приисками, начиная с осени 1941 года, в течение всей войны и значительно позднее. В конце войны был организован и рудник имени Матросова для разработки рудного месторождения.

Когда были организованы прииски для разработки россыпей Омчака, база разведрайона была построена там, а Сарапуловская база была покинута в конце 1941 года, так как надобности в ней уже отпала.

Сохатый

В то же лето 1939 года произошла и моя первая встреча с сохатым. Впрочем, встречей ее можно назвать разве только с некоторой натяжкой. Дело в том, что я его увидел издали, на расстоянии не менее 200 метров, тогда как он меня не видел, не чуял и не слышал.

Было это, кажется, 31 августа после прошедшего наводнения, когда я заканчивал маршруты по Теньке и готовился к переходу на Детрин. Нужно было найти перевал, пригодный для прохождения лошадей из ручьев, впадающих в Теньку в какой-нибудь из притоков Детрина. Дело осложнялось тем, что мы работали, ведя одновременно глазомерную съемку поверхности, карт у нас не было и поиски перевала по карте исключались.

И вот в маршруте по водоразделам одного из ручьев, спустившись в очередную седловину, которая мне показалась более низкой, чем те, которые мы проходили до этого, я подошел к склону ее, чтобы посмотреть крутизну подъема по нему и высоту, думая, естественно, в эту минуту о лошадях, которые должны здесь подниматься.

Оказавшись уже на краю седловины, я, наконец, глянул вниз и удивился тому, что у самого подножья подъема на седловину увидел вдруг одну из лошадей, занимавших тогда мою голову. Сходство представшего передо мною зверя с лошадью увеличивалось из-за неверного тусклого света серого пасмурного дня, не дававшего возможности его как следует рассмотреть. Поэтому огромные рога с широкими сошниками я увидел далеко не сразу.

Самообман продолжался все же недолго. Тускло блеснули рога, и я узнал, что передо мною совсем не лошадь, а лось-бык. Разумеется, что я совсем и не подумал о том, что неплохо бы было убить этого зверя на мясо, потому что находились они тогда под охраной более сурового закона, чем теперь. Тогда за подобный проступок полагался не денежный штраф, а тюремное заключение сроком на 10 лет. И лицензий на отстрел лосей никому не давали. Свободно убивать их разрешалось только аборигенам края.

Этот сохатый оказался не только первым, но и последним. Никогда больше увидеть быка мне не удавалось даже издали. Еще только один раз в следующем же, 1940 году мне удалось увидеть корову и телка.

Это уже больше было похоже на встречу, хотя я и стоял неподвижно и только смотрел во все глаза, а звери неторопливо, не теряя собственного достоинства, не видя и не чуя нас, легкой размеренной рысью бежали мимо. Они пробежали очень близко от меня, не более 12 шагов разделяло нас, и я не понимал, почему же ни зрение, ни чутье не подсказали лосихе о том, что рядом человек, и не заставили ее повернуть назад или резко поддать ходу.

Эта встреча состоялась в результате стечения ряда счастливых для меня обстоятельств. Стояло дождливое грибное лето, и в том маршруте мы опять набрали грибов — маслят, наполнив ими свои накомарники, и здесь остановились, чтобы перебрать их, выбросить червивые, если они попались. Коллектор и рабочий, сидя на земле, перебирали грибы, а я стоял и курил, ожидая конца выполняемой ими операции; именно потому, что мы не двигались и не производили никакого шума, а ветерок, возможно, тянул в нашу сторону, унося с пути зверей наши запахи, включая и запах табачного дыма, лоси и вышли нам навстречу. Когда они неторопливой рысцой трусили мимо, у меня в руках была двустволка, но я и в этот раз совсем не подумал о возможности выстрела, хорошо помня о запрете. Я только смотрел и ничего не делал, забыв даже о том, что на ремешке у меня висит «ФЭД» и что, пожалуй, можно успеть щелкнуть один или пару кадров.

Но, вероятно, именно потому, что я смотрел, а не распылялся, пытаясь в то же время сфотографировать их, я и успел хорошо их рассмотреть. Запомнил безрогую бородатую корову бурой масти и ее маленького сынка, кажется, немного более светлого, чем она.

В районах, где приходилось работать, сохатых обыкновенно бывало много. Я постоянно видел следы их пребывания в различных долинах. Это были обычно заломленные, обглоданные вершины кустов тальника, отпечатки их парных копыт, много помета. Не встречались же они нам сами, очевидно, потому, что они очень осторожны и имеют хорошо развитое чутье, слух, зрение. Находясь под ветром, они не только не попадутся идущему человеку, но и почуют его, находящегося в неподвижности. Слух их так же хорош, как чутье. Длинные, поворачивающиеся вокруг своей оси уши их постоянно находятся в работе, прослушивая звуковой фон и выискивая в нем признаки опасности. Врагов у этого зверя много. Вернее, не врагов, а охотников до его вкусного мяса. Кроме человека, это и медведи, и волки, и рыси, и росомахи. Вот природа и побеспокоилась об их безопасности, снабдив их превосходными органами обоняния, слуха и, должно быть, зрения.

Впрочем, доказательств отличного качества их зрения я не имею. Мне кажется, что зрение стоит у них на третьем месте после слуха и обоняния. В одном случае на собственном примере, когда я стоял почти на открытом месте, а корова с телком совсем близко пробежали. Близко она меня почему-то не увидела, даже несмотря на то что была совершенно спокойна, никем не испугана и никуда не спешила. Что могло ей помешать увидеть опасность? Второй подобный случай я знаю из рассказа одного знакомого. Тогда тоже была лосиха, и она тоже почему-то не увидела человека, который был перед нею.

Комары (гнус)

Самым злым врагом человека и всех теплокровных животных в колымской тайге являются комары. Они страшнее всех хищных зверей, водящихся там: волков, рыси, росомахи, страшнее медведя. Это тем более справедливо, что все упомянутые звери встречаются редко. Все они, кроме медведя, держатся в районах оленьих пастбищ, потому что в других местах им нечем питаться.

Комары же докучают человеку и в солнечный полдень, и теплой ночью, и в долинах рек и ручьев, и в густых зарослях тайги, и на вершинах самых высоких сопок, даже безлесых, голых, лишенных растительности. Отдохнуть от них удавалось иногда в ветреный день где-нибудь на открытом месте, в холодную ночь или на солнцепеке в самые жаркие дни.

Этого забыть нельзя. Поднимаешься утром жаркого дня на сопку. Солнце припекает все больше, а над головой и вокруг нее звенят, поют комары, вызывая привычный зуд кожи. Поднимать черный тюлевый накомарник, спасающий тебя от них, но мешающий тебе дышать и заставляющий мучиться от жары, нельзя, потому что загрызут. А спасает накомарник мало, потому что очень узок и из-за этого прилегает к ушам, которые уже давно распухли и воспалились от комариных жал, вонзаемых сквозь ячейки тюля, и очень короток — комарам легко забираться под него. То и дело где-нибудь за ухом слышишь громкое зудение комара. Это вызывает особенно неприятное ощущение.

Сидишь, бывало, вечером у костра, сварил себе суп, который нужно съесть, прежде чем уляжешься здесь же спать. Вокруг твоей головы вьется и гудит густой рой комаров, несмотря на идущий от костра густой черный дым. Зачерпываешь ложкой, зажатой в правой руке суп, а левой быстро поднимаешь накомарник, чтобы отправить ложку в рот. Но комары не дремлют и действуют еще быстрее тебя. За это мгновение несколько из них успевают впиться в разные участки твоей кожи на лице, а два-три оказываются в ложке с супом. Раздражаешься и нервничаешь по этому поводу, но кончаешь тем, что ешь суп с комарами. Впрочем, я так и не привык к этому. Мне до конца казалось, что они не особенно вкусные.

Сильно искусывают они и руки. Особенно достается рукам, когда они вынуждены сохранять малую подвижность, например, делая записи наблюдений в полевой книжке или в дневнике. Первое лето я работал в кожаных перчатках, так и в них комары успевали находить швы и сквозь них вонзали свои длинные жала и напивались крови. Не служит для них препятствием и толстый брезент, в котором они быстро находят просветы между толстыми нитями и сквозь них напиваются крови. Новая белая брезентовая куртка покрывалась алыми пятнами от комаров, которых ты успевал раздавить на себе.

Но уши в первое лето страдали у меня больше всего. Я даже пробовал поверх накомарника набрасывать на голову полотенце, чтобы оно защищало уши. Мне казалось даже, что это я придумал удачно, но очень скоро мне пришлось признать, что выдумка моя непригодна. Жарко и без этого полотенца.

Трудно заснуть в теплую ночь на открытом воздухе. Спасает в таких случаях тюлевый полог, но у меня его не было, и приходилось обходиться без него. Упакуешь, бывало, как следует лицо, закрыв все подступы к нему, спрячешь от комариных укусов руки, засунув их в рукава навстречу одна другой, и только начинаешь засыпать или только дремать, забываясь, как вдруг тебя пугает громкий страшный писк комара, забравшегося под накомарник и успевшего там взлететь. Очнувшись, ты старательно ловишь и давишь его, а потом опять восстанавливаешь всю твою систему защиты, повторяя все сначала, и часто проделываешь это много раз. Дорого обходится отдых. Устаешь еще больше от этих попыток отдохнуть, поспать.

Хорошо, когда можно ходить однодневными маршрутами, возвращаясь каждую ночь домой. Тогда и днем тебя согревает мысль о том, что вечером придешь домой и укроешься от комаров в палатке. Это создает прилив бодрости и энергии, помогающий преодолевать невзгоды. Но если приходится из-за отсутствия транспорта работать многодневными маршрутами, по четыре-пять дней и больше, не возвращаясь в палатку и коротая ночи у костра, тогда остается только мечтать о ветре или о холодной ночи, которые позволили бы хоть немного отдохнуть от кровососов.

Но и палатка не очень хорошо спасает от комаров. Перед сном обитатели ее тщательно закрывают входной клапан, стараясь не оставить ни малейшей щели. Затем все приступают к поголовному уничтожению находящихся в палатке комаров, которые при этом стараются спрятаться куда-нибудь в угол, у пола. Затем гасится свеча, и все укладываются спать, не забывая защититься накомарником. А утром, проснувшись, всегда видишь одну и ту же картину. На скатах палатки сидят и дремлют несколько десятков комаров, напившихся нашей крови. Среди них никогда не бывает ни одного голодного, с пустым желудком.

Так же, как и людей, комары изводят животных. В теплые ночи лошади не могут пастись. Оставаясь голодными, они ищут спасение от гнуса в дыму костра — «дымокура», разведенного специально для них. Нередко можно видеть лошадь, обжегшую свою шерсть при попытке спастись в дыму костра от комаров. Собаки пытаются прикрыть свои голые носы передними лапами, ложась для этого на землю и охватывая лапами морды.

Рассказывали очевидцы, что яки, которых в 30-х годах пытались акклиматизировать на Колыме, искусанные комарами, ревели и заходили поглубже в холодную воду Колымы. Этих животных увидеть мне не пришлось, потому что к моему приезду выяснилось, что акклиматизировать их не удается, что им не подходит этот суровый климат. Оставшихся из них в это время резали, и мне раза два удалось их пробовать.

Помогают комарам изводить летом в тайге человека и животных оводы, которых в Сибири и на Урале называют паутами. Летом в самый-самый солнцепек они многочисленны и злы. Кусают очень больно.

Их, вероятно, больше, чем комаров боятся олени, находя себе спасение от них на наледях. Оленям достается от паутов больше, чем людям, потому что те кусают их не только, чтобы напиться крови, но и, чтобы отложить там свои яйца, из которых выходят личинки — черви, развивающиеся потом до взрослого овода, живя под кожей оленя и питаясь его плотью.

Человек, терпящий комариное бедствие, пытающийся утихомирить нестерпимый зуд искусанной кожи, всегда утешает себя мыслью, что эти муки не так уж продолжительны, что комары не живут все лето и почему-то в начале августа, числа 8–10 исчезают, уступая место мошке. Некоторые, даже бывалые и видевшие свет таежники, утверждают, что мошка еще хуже комаров, но в действительности это не так. Мошка досаждает человеку только тем, что залезает в нос, в уши и попадает в глаза, садясь под закрывающиеся веки. Проникает и под одежду. Особенно неприятны ее укусы, когда они приходятся в слизистую оболочку губ, которые от этого сильно зудят и вспухают. Вообще же укусы мошки гораздо слабее комариных. Водится она не повсеместно, как комары, отсутствуя совсем, или почти совсем в некоторых районах. С наступлением темноты она перестает кусать, давая человеку отдохнуть. Наверное, она тоже укладывается спать на ночь. Против нее не обязательно иметь накомарник, можно и отмахнуться от нее веточкой или чем-нибудь. Я слышал, что некоторые якуты делают такую большую кисть из конского хвоста и отмахиваются этим орудием не только от мошки, но и от комаров. Не любит мошка и похолоданий, уходя в случае их на покой.

Все это позволяет считать, что мошка далеко не так страшна, как комары, а гораздо более смирна. Появляется она в начале лета, приблизительно одновременно с комарами, все лето ее бывает очень мало, но она очень быстро размножается, когда комары исчезают.

Комары появляются во второй половине мая, когда возникают проталины на снегу. На тающем снегу можно часто видеть ползающих и больше замерзших комаров. Эти комары крупные, темно-серые и очень вялые. Кусают вяло, с долгими приготовлениями. Можно десять раз задавить его, прежде чем он, сидя где-нибудь на руке, соберется, наконец, вонзить свое жало.

Настоящие комары гораздо более мелкие, чем эти первые, быстрые, легкие, появляются лишь к началу июня и потом два месяца своей жизни работают, как следует, отравляя жизнь в тайге. В долине Колымы среди комаров преобладают крупные рыжие. В других районах колымской тайги я таких комаров не видел. Там везде были только темно-серые.

До сравнительно недавнего времени, то есть почти до конца 50-х годов, человек не имел в своем распоряжении совсем никакого средства в виде мази или жидкости, отпугивающей или отгоняющей своим запахом или вкусом комаров и других кровососов.

Было достойно удивления, что такого средства нет и в середине XX века, как не было его и в древности. И вот только в 1956 году у нас на полевых работах стали применять впервые действенное противокомариное средство, которое называется «диметилфталат». Немного позднее появилось и другое, совершенно такое же или очень похожее, приготовленное тоже на глицерине, как и первое, но называющееся уже «репудин».

Страница геологического отчета Виктора Володина о работе Таборной геологической партии летом 1939 г. в районе месторождения «Бутугычаг» на ключе Ачча.

Это было похоже на наступление новой эры в тайге. Человек наконец, становился хозяином. Но в те далекие довоенные годы ничего подобного не было и не предвиделось. Об этом можно было только мечтать тогда и еще много лет позднее, продолжая страдать от кровососов, позволяя им питаться собственной кровью. Мы и мечтали, и возмущались тем, что наша отечественная химическая промышленность ничего не делает для того, чтобы помочь нам, работникам дремучей тайги, в этом отношении. Много раз вспоминали ходульное выражение: «забота о живом человеке».

Ачча

Еще до начала сплава по Теньке и до постройки для этой цели плота, когда мы стояли на устье Бутугычага, А. И. Чащин как-то сообщил мне, что в одном из первых притоков этой речки, ручье Ачча, в речных отложениях обнаружено весовое содержание оловянного камня. Не откладывая дела в долгий ящик, я сразу же отправился туда с Орловским и Парфенюком. Без всякого труда придя на место, быстро нашли и коренной источник, питавший касситеритом речные отложения. В самой южной части крутого левого склона глубокой долины был виден коренной выход гранит-порфира, прорывающего здесь туффиты. Гранит-порфир был рассечен параллельными тонкими прожилками кварца с касситеритом (оловянной рудой — Ред.) на расстоянии 1–2,3–4 см один от другого.

Они составляли два параллельных прожилка (геологический термин. — Ред.), располагавшихся почти под прямым углом между собой. Это было типичное оруденение штокверкового типа.

Вскоре после этого мы еще раз побывали на этом месте, спустившись сюда в конце маршрута с соседнего высокого водораздела, сложенного ороговиковаными туффитами, обогащенными пирротином. В этот раз мы детально осмотрели и описали обнажение с оловянно-рудным проявлением, взяли образцы и пробы, осмотрели и прилегающие места. Недалеко от этого обнажения был найден еще один коренной выход гранит-порфира, очевидно, принадлежащего тому же самому интрузивному телу.

Мы особенно радовались тому, что наш предшественник Л. А. Кочетков-Кофф, опробовавший на 8 лет раньше этот ручеек, назвал его Ачча, что по-тунгусски обозначает «нет», а вот у нас теперь тут кое-что было. Было оловорудное проявление, хотя и не обещавшее промышленного скопления. Правда, я понимал, что, называя так ручей, Леонид Андреевич имел в виду, что в нем нет золота, а у нас было тоже не золото, а олово, но все же было приятно найти и непромышленное проявление полезного ископаемого.

Я побывал в этом месте и в третий раз, когда в начале сентября на Бутугычаг приехал Борис Леонидович Флеров, главный геолог только что организованного Тенькинского районного геолого-разведочного управления, которому уже была передана наша партия. Раньше он был главным геологом Юго-Западного управления, хотя и числился лишь начальником геолого-поискового отдела. Я в дни его приезда проделал длинный маршрут с выходом на рудник «Бутугычаг» к брату и там застал Б. Л. Флерова. Приехал он специально, чтобы инспектировать мою партию. Добрался до рудника он уже не на самолете, а на грузовике по только что проделанной дороге, еще очень плохой, но уже пропускавшей автомобили. Я и повез его на Аччу, так как ничего другого показать не мог.

Доехали мы с ним благополучно до поворота дороги с ручья Террасового на ручей Подумай, то есть недалеко за аэродром, и оттуда сделали быстрый марш-бросок, срезая невысокие водоразделы и двигаясь вдоль подножий высоких сопок. Вел Б. Л. Флеров. Он ходил лучше меня. Но оказалось, что мы впустую проделали этот тяжелый путь, так как на месте уже ничего нельзя было увидеть. Большой паводок поработал и здесь, перепахав долину ручья. Русло ручья, пролегавшее раньше у левого склона долины, теперь располагалось в средней ее части, а старое было полностью завалено галечником, валунами и другими рыхлыми отложениями ручья. Коренной выход гранит-порфира исчез под завалившими его рыхлыми отложениями ручья.

Пришлось нам возвращаться, так ничего и не увидев. До рудника добирались тем же путем, затратив на это остаток дня и весь вечер. Флеров шагал все еще быстро, так же, как и туда. Мне же было, по-моему, труднее. Я заметно устал. И плелся сзади. Но нам повезло, так как на аэродроме удалось дождаться автомашины и не пришлось тащиться оставшиеся 10 км на своих усталых ногах.

Та же Ачча вызвала еще раз брожение умов через год. Осенью следующего года, вернувшись с полевых работ, я слышал рассказ Виктора Тихоновича Матвеенко, начальника геолого-поискового отдела, о том, как разведчики или, кажется, Валентин Иванович Буриков, привезли оттуда образцы жильной породы с касситеритом и вели, как он выразился, пляс вокруг привезенных образцов. А ему пришлось достать соответствующие образцы из моей коллекции и показать им, чтобы они стали спокойнее.

Палатка

В последний день, проведенный нами на устье Бургагы, во время длинного дождя, вызвавшего большой паводок мы, то есть я, Орловский и Парфенюк, решили соорудить палатку для маршрутов, так как в сентябре ночевать в шалашах, прячась в них от дождя, довольно неуютно. Такая палатка нужна, конечно, была нам давно, но сделать ее мешало, прежде всего, отсутствие подходящего (да и неподходящего) материала, времени на ее изготовление и, главное, нам казалось, что сделать ее не так уж просто. Казалось, что это более сложное дело, чем оно есть в действительности.

Но во время вынужденного сидения под дождем мы, наконец, решили, что ее можно «слепить» из пяти простыней и матрасной наволочки, которые у нас были. Сначала мы сшили простыни и, соединив их, получили крышу палатки. Затем, когда перестал, наконец, лить дождь, мы при помощи веревок растянули то, что получилось, между деревьями и пришили к этому остову палатки пятую простыню, которая составила часть задней, вертикальной ее стенки.

А из матраса сделали недостающие части задней стенки и нижние вертикальные полы палатки. Передней стенки с дверным клапаном мы решили не делать, так как совсем уже не было для этого материала, и, главное, мы решили, что она не нужна потому, что, во-первых, палатка будет очень мала и в ней смогут поместиться только люди, а печку поставить будет некуда. А, во-вторых, без передней стенки палатка нам казалась просторнее, так как каждый мог входить непосредственно на свое место в ней и выходить так же наружу, минуя перемещения вдоль передней стенки, чтобы достигнуть дверного клапана.

Палатки геологов шили из подручных материалов: скатертей, простыней и т. п. Геологическое снаряжение, обувь, рюкзаки, одежда, с точки зрения современного человека, были не просто аскетическими, а убогими. Фото 40-х гг. XX века.

Генеральное испытание палатки прошло само по себе вскоре после того, как мы ее сшили. Когда, сделав маршруты близ устья Бургагы и в ее нижнем течении, мы отправились в верхнее течение ее, откуда нужно было перевалить на Детрин в ручьи Турист, Мечты, Лесные братья, мы, наконец, нашли низкую седловину, через которую можно было пройти с вьючным караваном, и поставили там палатку, потому что наступил вечер и пошел дождь. Утром мы не пошли дальше из-за того, что мокрая палатка обмерзла и была засыпана снегом, а потом опять начал моросить дождь. Это продолжалось еще две ночи и день, которые мы проводили, лежа в палатке. А мы — это я, Парфенюк, Орловский и рабочие Евпанешников и Сафронов. Палатка хорошо спасала нас от дождя, хотя было тесновато. Можно было, сохраняя неподвижность, сидеть и лежать в ней. От холода спасал костер, разведенный против открытой стороны.

Это сидение под дождем памятно тем, что за эти два дня было съедено огромное количество галет. Их было во время выхода в маршрут по подсчетам, кажется, Парфенюка 300 штук, и они занимали целый рюкзак. Все единодушно приписывали уничтожение львиной их доли Парфенюку, который действительно жевал их непрерывно, предварительно поджаривая их у костра или подогревая на плоской каменной плитке, нагретой у костра. Сам А. Н. Парфенкж не оспоривал, что любит покушать, и по этому поводу даже рассказал, как однажды, еще до службы в Красной Армии, когда он работал на рыбных промыслах на Белом море, ему где-то пришлось долго оставаться одному и несколько дней голодать из-за отсутствия пищи. Потом, когда привезли хлеб, а его было 54 кг, он набросился на эту пищу и разделался с ней за 9 дней. Получалось, что он съедал в среднем ежедневно по 15 фунтов. Мы ему не верили, а он клялся, что это правда. Рассказывал, что хлеб ему привезли белый и черный, и что он жарил на растительном масле гренки то из белого хлеба и ел их с черным хлебом, то, наоборот, для разнообразия жарил гренки из черного хлеба и тогда ел их с белым. Хотя эпизод с галетами и подтверждал вероятность рассказанной Парфенюком хлебной эпопеи, мы все принимали это за анекдот и не верили ему. Сам Парфенюк по своей комплекции был вовсе не огромный и не толстый, а скорее небольшой, ниже среднего роста и ниже средней упитанности или даже худощавый человек.

Мне было досадно, что произошел такой случай, когда уже кончилось лето, а нужно было выполнить еще кусок работы и теперь приходилось возвращаться на свою стоянку за галетами. Я, конечно, винил себя в том, что допустил такой вредительский акт со стороны Парфенюка, хотя предусмотреть и предотвратить такой случай было невозможно или очень трудно. Я был убежден, что он проделал это преднамеренно, думая, должно быть, что это остроумная выходка.

От стоянки мы сделали маршрут с выходом на рудничный поселок Бутугычаг. Там встретил я Б. Л. Флерова, который рассказывал мне, брату и его жене о том, что уже подписан приказ об организации нового Тенькинского районного геолого-разведочного управления, в которое переведена и моя партия.

Уже чувствовалось, что прошло лето, что наступило новое время года. Чувствовалось и приближение холодов и ненастной погоды.

Помню и сейчас, как мы выходили в первый маршрут к перевалу, из которого вынуждены были вернуться из-за галетной диверсии А. Н. Парфенюка. Было ясное солнечное утро начала сентября, когда мы собрались выходить. Помню, наварили компота из красной смородины и пили его перед выходом. Уже выйдя, я увидел, что по небу потянулись перистые облака — верный признак надвигающегося циклона — дождя и непогоды. Этот прогноз полностью подтвердился дождями на перевале с галетной диверсией.

Гуси

Ненастье наступило сразу же после нашего выхода из рудничного поселка, в первую же ночь. Утро следующего дня было дождливое. Опять мы радовались тому, что сшили себе палатку, и поэтому можем в ней, а не под открытым небом, встречать ненастную погоду.

Летели гуси. Наша палатка стояла на седловине в истоках ручья Днепропетровского на гусиной трассе. Гуси шли из долины Детрина по Вакханке и ее левым притокам, обходя с юго-запада Бутугычагский гранитный массив и частично переваливая через него. Гусей было много, и была, конечно, реальнейшая возможность убить парочку или даже больше, но я, к стыду своему, осрамился, расстреляв все свои патроны, не убив ничего. У меня довольно быстро опустел патронташ, когда гуменники и казарки шли довольно высоко, а когда они пошли пониже, действительно налетая на выстрел, у меня оставались лишь считанные патроны, которые я все до одного израсходовал тоже впустую, продолжая все так же позорно мазать. Не везло мне. А когда мне стрелять было уже нечем, гуси обнаглели и шли уже совсем низко, чуть не задевая своими брюхами вершины низеньких лиственниц. Было досадно, и не утешало, а наоборот, было еще досаднее, что так же, как и я, позорно мазал и А. Н. Парфенюк, который тоже, израсходовав все свои патроны, не убил ни одной птицы.

А флегматик В. И. Орловский в это время дремал или просто валялся в палатке, накапливая энергию. У меня ружье было того же калибра, что и у него, но он мне не дал ни одного патрона, когда я у него их попросил. Он заявил, что гуси его не трогают, ну и он их не будет трогать — пусть себе летят, а патроны ему, дескать, нужны самому. Он только не мог объяснить, для чего.

Правда, потом он все же дал мне несколько патронов, но и эти патроны я израсходовал впустую, когда налетели очень близко гуси во время нашего спуска в долину Детрина и утром следующего дня, когда мы уже с тем же Орловским, который теперь тоже заболел охотничьей страстью, подкрались к берегу большого озера в долине Детрина, в котором плавала большая стая гусей. Но они плавали и сидели за пределами выстрела. Мы стреляли по взлетающим гусям, летящим на нас после того, как мы потревожили стаю, и вновь не убили, и ни с чем пришли на свою стоянку в устье ручья Мечты. Непростым делом оказалось убить гуся. Как оказалось потом, наши патроны были непригодными для этого, так как были неправильно снаряжены.

Лебеди

Наконец, полевые работы были закончены, и я вскоре выехал с Бутугычага в поселок Иганджу, где месяц тому назад разместилось вновь организованное районное геолого-разведочное управление, которому теперь подчинялась моя полевая партия. Все остальные работники партии кроме меня, были в соответствии с распоряжением Б. Л. Флерова отправлены в это самое управление раньше, а рабочие уволены и переведены на работу на рудник. На Иганджу раньше меня поехали А. И. Чащин, А. Н. Парфенюк, В. И. Орловский, В. Т. Рукас.

По совету Флерова я отправил с ними одну из наших полевых палаток, так как в новом управлении, созданном на голом месте, жить было негде. Увезли они и один из наших полевых ящиков, в который была уложена часть нашей коллекции. Мне не приходило в голову, что это может вызвать какие-то возражения рудничного начальства, потому что делал я это не только с ведома, но и, можно сказать, по распоряжению главного геолога. Но, несмотря на то что эти вещи и палатка, и ящик были присланы на рудник вместе с другим полевым снаряжением из Юго-Западного горнопромышленного управления специально для полевых работ нашей партии, теперь оно почему-то принадлежало руднику, которому, как оказалось, я должен был его сдать и не имел права увозить его в новое управление. Из-за этого возник конфликт с рудничным начальством. С меня потребовали возвращения имущества и не выплатили зарплату.

Я был вынужден вскоре, то есть перед днями празднования Октябрьской революции, съездить еще раз на Бутугычаг, сдать им палатку и ящик. Заодно провел праздничные дни у брата. Сходил с ним на охоту за куропатками, на устье ручья Террасового.

Но это было позднее, а в середине октября, выехав с рудника на попутном грузовике на Иганджу, я к вечеру прибыл к паромной переправе через Детрин. Мост здесь еще не строили, потому что только первый год действовал здесь летний автопроезд, дорога еще только строилась, была совсем узкая, а переправа с «паромом-самолетом» вполне удовлетворяла грузооборот.

Мы прибыли неудачно, потому что в это время производился ремонт одного из причалов парома, того, который был на противоположном берегу реки. Пришлось холодную октябрьскую ночь коротать на берегу реки без костра. Немного спасали от холода полушубок, валенки, шапка и рукавицы, но ежиться от него приходилось крепко. Возле переправы были кучка сена, на которой дремали попутчики, а я пытался задремать в кузове, удивляясь сквозь полусон, откуда и почему так долго до меня доносятся и как бы преследуют меня заунывные трубные звуки лебединой песни.

Долго-долго у меня над головой стояли тягучие, но звонкие звуки серебряных труб и почему-то не затихали, умолкая вдали, как всегда бывает, а оставались все время вблизи и звучали все также звонко. Но, наконец, до сознания дошло, что это стая лебедей сидит где-то совсем близко на водной глади холодных струй Детрина. Открыв глаза и поднявшись на ноги, я увидел пламя двух костров, один из которых пылал на противоположном берегу у ремонтируемого причала, а другой двигался по реке то в одну, то другую сторону, ярко отражаясь в воде.

Я понял, что это дорожники, вероятно, те, которые ремонтируют причал парома, «лучат» рыбу в прозрачных в водах Детрина. На носу лодки в специально устроенной проволочной корзине, нависая над водой, горит небольшой костерок, освещая прозрачные воды реки до галечногодна и спящую рыбу, неподвижно стоящую в струях воды. Один человек, сидя на корме лодки, шестом медленно подталкивает ее против течения, а другой, стоя на носу, выбирает мишень и старается попасть острогой в рыбу.

Лебеди действительно сидели на реке. Когда лодка приближалась к ним, они взлетали, освещаемые костром, и белели на темном фоне другого берега реки. Они не улетали далеко и садились здесь же на воду.

Утром наш грузовик переправился и часа через три прибыл на Иганджу.

Палаточный городок

Иганджа был небольшой палаточный поселок, приютившийся на правом берегу одноименной реки на 92-м км Тенькинской трассы. Деревянных построек здесь совсем мало. Это были столовая, магазин и четыре маленьких дома, построенные дорожниками, а теперь занятые нашим начальством, женщинами и некоторыми из семейных работников. Была еще баня. Большая часть людей жила в палатках. Палатки были большие (5×10 м) и маленькие (З×4 м). И тех и других было примерно по полдесятка.

На улице, состоящей из ряда палаток и вытянутой вдоль берега реки, стояла на каркасе и наша палатка, в которой я и поселился 17 октября. К северу от нашей палатки стояла еще только одна такая же маленькая палатка, в которой жил недавно вернувшийся из отпуска геолог Александр Алексеевич Аврамов с женой Вандой Адамировной. С другой стороны от нашей палатки стояли подряд четыре большие палатки, из которых в самой большой были бухгалтерия, спецчасть и «золотой кабинет», а остальные были жилые. Дальше за палатками стояла баня, а еще дальше на отшибе, но не в ряду палаток, а как бы запирая улицу, стоял грубо сколоченный, больше похожий на барак таежного типа, чем на другие дома, дом начальника нашего управления Александра Михайловича Фиша. Можно сказать, что по сравнению с этим домом все остальные, построенные хорошими плотниками-дорожниками, радовали глаз. Против первой из больших палаток, стоявшей рядом с нашей перпендикулярно этой палаточной улице, протягивалась другая улочка из нескольких деревянных построек. Первой из них на расстоянии 5–6 шагов от упомянутой большой палатки, в которую я вскоре переселился и прожил в ней до начала апреля, стояла большая столовая, построенная дорожниками, а теперь служившая нам. Вход в нее располагался с ее узкой стороны, обращенной к нашим палаткам.

Дальше стоял жилой дом, затем магазин и еще один жилой дом. Еще два жилых дома стояли против первых двух, в 50–60 метрах от них к югу. Все четыре домика были маленькие, одно- и двухквартирные.

Эта улочка своим продолжением выходила на автодорогу, которая соединяла тогда рудник «Бутугычаг» с поселком Палаткой — тот стоял на так называемой Центральной трассе. Нашу дорогу тоже никто не называл дорогой. Все вместо этого слова говорили «трасса», хотя большинство знало, что это неправильно, так как это слово вовсе не синоним слова «дорога». (Слово «трасса» использовалось вместо слова «дорога» по причине переноса в обиходную речь пунктирного изображения автопролазов, а затем автопроездов на картах Дальстроя до введения в строй дорог и прижилось, став синонимом. — Ред.)

Дорога, или Тенькинская трасса, как ее именовали официально, пролегала приблизительно параллельно берегу Иганджи на расстоянии 100–120 метров от нее. Там, где она была ближе всего к нашему поселку, она круто поворачивала направо, удаляясь от поселка, и начинала круто подниматься к перевалу. Это именно здесь был страшный спуск с перевала, где я проезжал накануне 1 мая и где на выступах скалы белели дощечки, кричавшие об опасности и взывавшие к осторожности. Здесь же была площадка, заваленная крупными глыбами взорванной породы, которую мы объехали, грубо нарушая все правила техники безопасности.

С этой же площадки весной следующего года, то есть когда мы жили в этом поселке, свалился, кувыркаясь к подножью сопки, грузовик, оставивший после себя след из битого стекла. Тогда погибли, помнится, 3 человека, ехавших в кузове. Шофер как-то уцелел, хотя трудно себе представить, как это ему удалось.

Долина Иганджи на участке, где стоял поселок, и выше была широкая, с широкой наледной поймой и террасами на левой, более пологой стороне. Правый склон был крутой. Ниже поселка долина резко сужается, так как река пересекает здесь твердые породы. В этом районе исчезают террасы, склоны становятся крутыми, скалистыми. Узкую долину замыкает наледная пойма.

Выше поселка в 2–3 км долина Иганджи раздваивается. Влево, то есть на северо-запад (на юго-запад. — Ред.), продолжается долина собственно Иганджи, а на север или северо-восток (северо-запад. — Ред.) — долина Беренджи. В первой из долин сохраняется характер правого склона, который остается крутым. Таким же становится и левый склон долины. В долине Беренджи тоже сохраняется характер левого склона долины Иганджи, сравнительно пологого и осложненного террасами, тогда как правый склон делается похожим на правый склон долины Иганджи.

Приблизительно в одном километре выше поселка по течению реки автодорога пересекает ее по мосту. В середине этой лесной полоски между дорогой и берегом реки стояла наша радиостанция, соединявшая нас с Большой землей.

В южном конце поселка, вернее, к югу от него развернулось строительство двух больших одноэтажных домов и здания управления.

В нашей палатке жил прораб А. И. Чащин, и по доброте его два места были заняты прорабами-поисковиками Мирским и Спиваком. Второй из них был когда-то учителем. Он любил копаться в печке, повторяя: «15 лет по-печному, и вся деревня этим занимается». Он происходил из забайкальских казаков и часто рассказывал о быте и нравах забайкальских и приамурских казаков.

Во второй половине октября в этих краях стоят уже большие морозы, нередко достигающие 30–35 градусов. Умываться же приходилось из проруби обжигающе холодной водой. Делать это нужно было проворно, не мешкая и, что очень важно, нельзя было на морозе вытираться полотенцем, особенно боялись этой операции руки, которые после этого начинали мерзнуть как следует. Это связано с тем, что вытертые охлажденные водой руки отдают остатки тепла на испарение увлажняющей их воды и обжигаются морозным воздухом, а невытертые защищены слоем воды, температура которой выше нуля.

Меня поразило в первые дни приезда, что здесь пили, пели и плясали по вечерам гораздо больше, чем в других местах, где я успел до этого побывать и где по сравнению с этим поселком, можно было сказать, царил сухой закон. Особенно это касается рудника «Бутугычаг», где у начальника рудника Н. И. Карпенко была норма выдачи спирта людям — 30 граммов на человека. Он писал резолюцию на бумажке: «В магазин. Выдать по 0,03 за н/р», то есть за наличный расчет.

А здесь было не так, и поэтому по вечерам и особенно под выходные дни неслись песни. Особенно запомнился мне вечер в день моего приезда, пришедшийся как раз в канун выходного дня, который был тогда не в воскресенье, потому что тогда действовала еще шестидневная неделя, введенная в 1931 году. Шум многократно усиливался тем, что все песни и другие звуки раздавались в палатках, а не где-нибудь за стенами, и поэтому свободно разносились по всей площади, занятой поселком. К голосам веселящихся в разных концах поселка присоединялся пестрый хор патефонов, которые громко на весь поселок и на все голоса кричали и пели. Все это усиливалось еще лязгом железных печек, труб, котелков и грохотом фанерных и деревянных ящиков, столов и табуреток, на которых наигрывали, как на ударных инструментах.

Очень возможно, что у меня осталось несколько, а может быть, даже и сильно искаженное воспоминание об этом вечере, первом вечере в новом поселке, где я прожил полгода, потому что совсем недалеко от нашей палатки стояла особенно шумная палатка шоферов, в которой именно играли на ударных печках и ящиках, вероятно, кочергой, и громко пели, вернее, кричали. Особенно запомнился один голос, весело или даже, скорее, радостно громко выкрикивавший на весь поселок какие-то нелепые бессмысленные слова: «Алямс дрим пампули алямс алямс». Другие участники музыкального ансамбля ему как-то подтягивали. У меня почему-то было такое впечатление, что и поет, то есть кричит и стучит кочергой по чему попало, один и тот же весельчак. Возможно, что шум резко сократили бы, если бы кто-нибудь уговорил этого весельчака успокоиться или как-нибудь отвлек его от этого занятия, но этого не произошло, и шум продолжался, пока он не накричался досыта.

В своей маленькой полевой палатке я прожил недолго, так как мне нужно было получить зарплату на руднике, а для этого нужно было сдать палатку, съездив для этого на рудник. Проделав эту операцию и вернувшись после дней Октябрьской революции в поселок, я поселился уже в большой палатке. Орловского, Чащина и Рукаса уже в поселке не было, так как их отозвали на новый разведочный участок — Купку, а на камералке у меня остался только Парфенюк, который поселился в одном со мной отсеке палатки.

Жил там и третий жилец — прораб партии Павел Якушев. Якушев — коренастый, рыжий или скорее соломенно-желтый человек лет 20–23, одновременно с Парфенюком и Орловским демобилизовавшийся из армии.

Наша палатка размерами 10×5 м, как и другие такие же жилые палатки, была разделена тесовыми перегородками, едва достигавшими высоты 2 м, следующим способом: вдоль всей палатки протягивался коридор шириной примерно 1,4–1,5 метра; остальная площадь была разделена на узкие, вытянутые вдоль коридора кабинки, отсеки или, как их называли некоторые, стойла.

В коридоре круглые сутки без перебоев пылали две большие сварные печи из толстого железа. Размеры их позволяли закладывать в них толстые поленья длиной до 1 метра. Они стояли на железных ножках на высоте 30–35 сантиметров над ящиками с песком. Ниже печек была всегда отрицательная температура, хотя мы этого не чувствовали, так как ходили в валенках. Это позволяло хранить куропаток, припасенных в замороженном виде с охоты и брошенных под топчаны, на которых мы спали, столько времени, сколько было нужно. Объем холодильника нас не ограничивал.

Отчеты писали в этих же кабинках, где жили, работая на неоструганных, грубо сколоченных столах, стоявших на козлах.

В палатке было нежарко, несмотря на усиленную топку. Температура вряд ли поднималась выше 15 градусов тепла на высоте 1–1,5 м над полом. Нулевая изотерма лежала где-то на высоте около 0,4–0,5 м над полом.

Во второй половине ноября и в декабре, когда морозы стали нередко превосходить минус 50 градусов, в палатке стало еще прохладнее. Начальство забеспокоилось, потому что к нему стали ходить жаловаться. Принялись утеплять палатку. Для этого ее обтянули изнутри портяночным сукном, прибиваемым гвоздями к каркасу. Кроме того, вертикальные стенки ее, высотой до 1,8 метра, обили горбылями и обложили снежными глыбами. Стало гораздо теплее, но дневной свет, ранее проходивший через крышу и стенки, теперь совсем не мог пробиться в палатку. Некоторое время мы пытались работать при электроосвещении, но от этого пришлось отказаться из-за перебоев в работе электростанции. Пришлось испортить палатку, прорезав в ней дыры-окна, в которые были вставлены остекленные рамы. Наступил, наконец, период более или менее нормальной жизни и работы.

В конце ноября шлифовальщик Иван Крюков вдвоем с промывальщиком Григорием Кустовым построили хорошую просторную избу, в которой разместились шлифовальная мастерская, петрографический, минералогический и золотой кабинеты. Мне и сейчас приятно вспомнить время, когда появился у нас этот сравнительно просторный, теплый, светлый и чистый дом, в котором приятно было иногда работать, отдыхая от постоянного холода. В этом домике мы и встретили новый, 1940 год.

Трагедия

24 декабря трагически погиб бухгалтер нашего управления, лыжник, финн, родившийся в Ленинграде, привезший собственные лыжи из дома. Казалось бы, что ленинградец, занимающийся лыжным спортом, да еще финн по национальности, должен был быть знаком с зимой, морозами и, следовательно, иметь хоть какое-то представление о Севере; должен был бы понимать, что на Севере недопустимо легкомыслие. Но в нем, должно быть, победил именно бухгалтер. Впрочем, история была похожа на самоубийство.

В этот день были выборы в областные, районные и сельские Советы. Куда выбирали мы, я не помню, но у нас ни областного, ни сельского или поселкового Советов тогда не было. Вероятно, мы выбирали только в районный Совет. Поселок наш был совсем маленький, и народа в нем было очень мало. Всех избирателей сагитировали явиться на избирательный участок к его открытию. Почему-то это считалось чуть ли не наиболее ярким проявлением патриотизма. Сделать так, чтобы все избиратели проголосовали в первый час или даже в первые минуты работы избирательного участка, было легко, потому что почти все жили в палатках-общежитиях, где они были сосредоточены в немногочисленных точках. Семейных людей, живших в маленьких палатках или в домах, было мало.

Все мы проголосовали в шесть часов утра с минутками. Проголосовал и бухгалтер, о котором начат это рассказ. По-видимому, не захотев продолжить прерванный сон, он решил проделать лыжную прогулку или поход в одиночку к своему приятелю, тоже бухгалтеру, жившему и работавшему на разведочном участке всего в 12 км ниже по течению Иганджи, на ее берегу. Казалось бы, что такая прогулка на лыжах продолжительностью при не очень торопливом движении в 1,5–2 или от силы 3 часа ничем грозить не могла, тем более что мороз был совсем не свирепый, не выдающийся. Было не больше минус 40–42 градусов. Я тоже в то утро пошел на охоту и в ту же сторону, куда пошел бухгалтер. Но я предварительно дождался рассвета.

Только вечером начальник нашего управления А. М. Фиш узнал о том, что один из бухгалтеров ушел утром на разведочный участок и до вечера не вернулся. Он позвонил по телефону на тот участок и выяснил, что наш лыжник туда не приходил, то есть что он до цели своей не добрался. Немедленно была организована группа лыжников из 6 или 7 человек, которых сразу же отвезли на автомашине на тот же разведочный участок, откуда они двинулись навстречу бухгалтеру. Вскоре они нашли все следы трагической гибели человека и его труп.

Прежде всего, они нашли воткнутые в снег лыжи, от которых в обратную сторону вдоль лыжных следов тянулись следы человека без лыж и следы лыжных палок. Видно было, что человек шел, опираясь на палки. Время от времени попадались следы, где человек падал или садился отдыхать. На таких местах попадались сломанные и брошенные незажженные папиросы. У человека не было спичек. Эти остановки дальше делались все чаще, и, наконец, нашли и труп его, окостеневший на морозе.

В пустом заброшенном разведочном бараке на половине пути его к цели нашли следы его пребывания там. Он, по-видимому, хотел погреться, но в пустом промороженном бараке было не теплее, чем на открытом воздухе. Он не мог развести огня в печи, так как не было спичек, которые, может быть, он и искал в бараке. Потом, должно быть, тоже пытаясь согреться, он выпил маленькую бутылочку спирта, захваченную, вероятно, чтобы отметить встречу с приятелем.

Из барака он пошел дальше на лыжах и затем, когда ноги у него уже совсем замерзли и, должно быть, когда он перестал их чувствовать, снял лыжи и попытался идти без них, опираясь на палки.

Я видел его, когда его привезли на санях назад следующим вечером. Нетрудно было с первого же взгляда определить причину его гибели. Это была одежда. Он оделся так, как одевались тогда лыжники в его родном Ленинграде: на нем были свитер и молескиновая (из «чертовой кожи») куртка и такие же брюки, а на ногах ботиночки кожаные. На голове только трикотажный шерстяной подшлемник. Только руки его были как следует — в больших овчинных рукавицах с «крагами». Это, конечно, и поддерживало его до последней минуты жизни, давая возможность держать в руках лыжные палки.

Глядя на него, я вспоминал распространенное заблуждение, будто замерзающему человеку становится тепло, что он засыпает, будто согревшись, и потом замерзает. Это, должно быть, не так.

Замерзший лыжник окостенел, лежа на правом боку. Правая рука, прижатая к земле, была вытянута к коленям полусогнутых ног. Левая рука держалась за правую выше ее локтя. На лице у него застыло выражение, показывающее, что человеку нестерпимо холодно.

Беглец

В тот же день выборов, когда трагически погиб бухгалтер-лыжник, наша бухгалтерия понесла еще одну утрату. В середине дня вдруг распространилось известие, что другой бухгалтер, Федяев, пытался бежать из поселка в связи с тем, что он был почти разоблачен как беглый заключенный.

Еще в первые дни нашего приезда в поселок Иганджу мне этот человек показался странным. Почему-то запомнилось, как я, Рукас, Чащин и Парфенюк стояли на берегу Иганджи между палатками. Подошел к нам Федяев, а потом явился кто-то с фотоаппаратом и хотел снять нашу группу, но Федяев постарался избежать того, чтобы попасть в кадр, и это ему удалось.

Странное впечатление произвел он и на нашего промывальщика бывшего конокрада Василия Рукаса. После разговора с ним Рукас удивлялся вслух при мне: «Не пойму, что за человек? Бухгалтер расчетной части, как будто интеллигент, договорник, а всех блатных в Харькове знает!».

Мне очень странным показалось и то, что на левой руке у него вместо большого, указательного и среднего пальцев были обрубки, оставшиеся, несомненно, после сильного удара топором, нанесенного правой рукой. Странно мне было, что договорник, а я почему-то думал, что он договорник, может быть членовредителем-саморубом.

В палатку, где находился избирательный участок, он явился, как и все другие, задолго до рассвета, то есть тогда же, когда и я был там, и я видел, что между ним и председателем избирательной комиссии П. Е. Станкевичем происходил какой-то разговор, связанный, как я понял, с тем, что у Федяева был не в порядке паспорт.

Тем не менее мне странно было услышать об этом в столовой за обедом и узнать, что этот человек вдруг попытался бежать из поселка, выехал на попутной машине в сторону Палатки и уже схвачен за перевалом по дороге.

Когда это произошло, у нас вдруг появилось много доморощенных Шерлоков Холмсов, которые стали заявлять, что они давно о чем-то там догадывались и что-то подозревали. Таким умным в первую очередь оказался наш инспектор спецчасти, которому в действительности нужно было быть умнее. Ведь он был чуть ли не самым ответственным среди тех, кто принимал на работу беглеца без документов, да еще явного саморуба-членовредителя, не желавшего когда-то работать в лагере. Именно он тогда хлопал ушами.

А беглеца, как оказалось, приняли на работу прямо с улицы, чуть ли не совсем без документов. За несколько дней до этого он бежал из лагеря.

Карта-схема районов работы геологических партий Виктора Володина.

Вторая весна

Наступила весна 1940 года — вторая весна на Колыме. Припекало солнце, таял снег, оживала тайга.

Я закончил отчет о работе на Теньке и занимался подготовкой к новым полевым работам, читая немногочисленные отчеты по району предстоящих изысканий. Исследовать предстояло около полутора тысяч квадратных километров на правом берегу реки Кулу в бассейне рек Неча и Хатыннах. Путь туда намечался сплавом по рекам Берелех, Аян-Юрях и Колыма.

Но это все еще только предстояло, а пока еще шла весна. Я жил уже не в палатке на берегу Иганджи, а в недавно построенном доме, куда переселился в начале апреля и на котором еще не было крыши. Для того чтобы ее сделать, нужно было еще наладить станок для производства финской стружки, изготовить достаточное количество ее, а уж потом строить крышу. Но этого всего пока еще не было, не было даже и стропил на нашем доме, когда начались майские дожди. Начался потоп в доме, текло с потолка, и каждый из простыней сооружал теперь пологи над своим топчаном. Под струи, текущие с потолка и с тентов, подставляли тазы, ведра, кастрюли и консервные банки. Над домом ставили палатки, что было совсем уж глупо, потому что они защищали только отдельные участки комнат, как тенты. В комнате со мной жили Крюков, Кустов и главный бухгалтер, фамилии которого я уже не помню.

Наша опустевшая палатка, как и некоторые другие, стояла покинутая и казалась какой-то ободранной без уже растаявших снежных стен. Оголившиеся горбыли придавали ей удивительно унылый вид. Все это являло собой настоящую мерзость запустения.

Я тогда не ходил на охоту, потому что на куропаток охота уже закончилась, а на водоплавающую дичь не мог охотиться из-за отсутствия резиновых сапог, которых я почему-то не мог достать. На охоту ходил и иногда приносил уток Г. Кустов.

Однажды в мае я принял участие в поездке на охоту на Армань. Ездили также В. Т. Матвеенко, И. Р. Якушев и еще кто-то, кого я не помню. В каком-то бараке пили чай. Потом бродили по наледям реки, не стреляли и ничего не видели. Домой мы с В. Т. Матвеенко брели пешком по дороге через перевал, обсуждая сообщения о немецких военных успехах. Другие, кажется, уехали раньше. Когда поднялись к перевалу, услышали очень отдаленный шум попутной машины. Но она нам уже была не нужна.

Уезжал в отпуск Федор Фролыч Павлов. Собирался не торопясь Горелышев, работавший предыдущее лето прорабом в партии Колтовского, а зимой трудившийся в отделе подсчета запасов, занимался определением предельного веса самородков и анализом золота.

В район открытых Ф. Ф. Павловым оловорудных проявлений выезжали партии Резника, Климова и Авдеева. Собирались партии Аврамова, Красильникова, вернувшегося из отпуска Павла Николаевича Котылева, Якушева, Василия Ивановича Шкрабо. Приехали новые геологи — Иван Иванович Тучков и Варвара Сергеевна Ракитина, они тоже собирались в поле.

У меня выкроилось свободное время из-за того что материалы по району предстоящих работ были скудны, и Б. Л. Флеров поручил мне заняться подготовкой материала по тематической работе, которую он сам собирался выполнить: о связи аллювиальных россыпей оловянного камня, разведанных в долинах ручьев Шайтан, Блуждающий, Кармен и Первач через коллювиальные и делювиальные россыпи с оловорудными жилами Бутугычага. Я погрузился в эту работу, строил планы россыпей в изолиниях вертикальных запасов, кривые изменения линейных запасов, разрезы россыпей в изолиниях содержания оловянного камня, планы коллювиально-делювиальных россыпей и так далее. Закончить эту работу до выезда в поле я не успел.

Трудился я в одной комнате с рыжебородым Горелышевым, имевшим огненную бороду, украшенную широкой седой прядью волос. Он называл то, что я делал, наукообразной работой и рассказывал о том, как работал когда-то в партии В. А. Цареградского, как они целыми днями не слезали с седел, проделывая все маршруты верхом. Я спросил его: «А как же вы брали образцы?». Он ответил: «Мы их презирали».

Я вспомнил тогда разговор с Г. Г. Колтовским, производившим ряд лет геолого-рекогносцировочную съемку в масштабе 1:500 000. Он тоже рассказывал, что маршруты проделывает верхом, что лошадь способна пройти везде, где может пройти человек, и что он давно решил, что лучше заплатить за лошадь, если она где-нибудь погибнет в маршруте, чем изнашивать на полевой работе собственное сердце. Но я не поверил ему, что лошадь так способна преодолевать крутые подъемы и спуски и другие трудности пути, которые встречаются в геологических маршрутах. Кроме того, мне всегда казалось, что ехать на лошади где-нибудь над пропастью опаснее, чем проделывать такие маршруты пешком, и что речь следует вести не о том, чтобы заплатить за лошадь, если она погибнет, а о собственной готовности сложить свою голову вместе с конской, сохраняя свое сердце.

Но я не внял тогда голосу разума, может быть, из-за трусости, из-за боязни убиться, сорвавшись где-нибудь. Я никогда даже не думал о том, чтобы попробовать хотя бы проделать один-два маршрута на конях. Впрочем, я не думал об этом, скорее, не из-за трусости, а из-за того, что у нас всегда не хватало лошадей даже для перевозок от стоянки к стоянке, а думать о маршрутах на лошадях, конечно, не приходилось. Лошадей не хватало, и их почти всегда приходилось заменять собственным хребтом, а мысль о возможности обратного была бы несбыточной мечтой.

Шла первая весна Второй мировой войны. Газеты пестрели сообщениями о победах немцев, стремительно наступавших во Франции, внезапно оккупировавших Бельгию и Голландию, потом Норвегию и Данию, о разгроме английского экспедиционного корпуса в Дюнкерке. Наконец и Гитлер въехал в Париж на белом коне. В Компьенском лесу в знаменитом вагоне, в котором в 1918 году был подписан акт о капитуляции Германии, теперь был подписан другой — о капитуляции Франции, а вагон был увезен в Берлин.

Наш выезд некоторое время задерживался из-за несогласованности вопроса о кунгасах, необходимых нам для сплава, и об автомашинах для их перевозки от Колымского моста до моста через Берелех, откуда нам нужно было начинать сплав в район работ. Но вот, наконец, кунгасы были доставлены сплавом из Санга-Талона к Колымскому мосту, была выделена и автомашина с прицепом для их перевозки, и мы в середине июня двинулись на Берелех.

Недели за три до выезда я ездил на Бутугычаг, чтобы взаимообразно взять анероиды, буссоли и другие инструменты. Был у брата и его жены, видел свою новую племянницу Нэльку, или Наташку, которой было тогда около полугода.

Впервые в Усть-Омчуге

Еще в январе того же года на Иганджу с Бутугычага приехал брат по делам подсчета запасов. Наше начальство удовлетворило его просьбу о том, чтобы меня на некоторое время откомандировали ему на помощь для проведения подсчета запасов по месторождению. Работы было много, и я, должно быть, две или три недели занимался подсчетом запасов, помогая брату.

Значительную часть этой работы нужно было выполнить в Тенькинском горном управлении, которое было недавно создано и базировалось в не построенном еще поселке, в котором не было домов и вообще почти ничего еще не было. Но название уже существовало. Будущий поселок назывался Усть-Омчугом по названию речки, на устье которой в долине реки Детрин он строился.

Хорошо помню сумерки зимнего дня, когда мы на попутном грузовике прибыли с братом в этот будущий поселок. Покинув свой транспорт на левом берегу Детрина, мы пошли по дороге, уходящей вправо от главной сопки под прямым углом. Она вела вниз по течению Детрина в лес. Мы бодро зашагали по ней, но вскоре увидели, что дальше по ней ничего нет. Лишь слева светились окна домика радиостанции, стоявшей в стороне от дороги на невысокой террасе. Справа тут же бойко стучал движок крохотной электростанции. Зайдя туда, мы расспросили людей и узнали, что в поселке нет пока ни одной готовой постройки, кроме радиостанции и электростанции, что там пока только строятся два двухэтажных дома ИТР и здание управления (на месте здания управления сегодня в Усть-Омчуге стоит памятник В. И. Ленину. — Ред.), а управление сейчас ютится в большой палатке, которая стоит немного дальше по дороге на террасе, и поэтому ее снизу не видно. Живут же все вольнонаемные служащие управления в нескольких больших палатках, стоящих возле лагеря.

Туда мы и отправились. Поселили нас в специально отведенной для командированных палатке, стоявшей среди других таких же. Располагались палатки вольнонаемных служащих возле обнесенного колючей проволокой лагеря, в котором стояли бараки, населенные дорожными рабочими и плотниками, строившими поселок. Лагерь и палатки находились в полутора километрах от палатки управления на другом (левом) берегу впадающей в Детрин реки Омчуг. (Еще недавно в этом месте располагались склады торговой конторы поселка Заречный, ныне заброшенного, здесь же было управление прииска Курчатовского. — Ред.)

Поселок строился на участке, ограниченном с юго-востока берегом Детрина, вытянутом с юго-запада на северо-восток, с юго-запада — правым склоном долины реки Омчуг, а с северо-запада, севера и северо-востока — широкой излучиной русла реки Омчуг. Весь этот участок, на котором в дальнейшем рос поселок, имел площадь около 1 км².

Тогда в нем строились, как уже упоминалось, первые два двухэтажных дома, располагавшиеся рядом параллельно берегу реки и метрах в 50 от него. Здание управления строилось метров на 100 дальше от берега реки и приблизительно на 150 метров ближе к берегу Омчуга.

На Берелехе

В середине июня, погрузивши в трехтонку продовольствие, которого в Нечинском разведрайоне для снабжения двух партий было недостаточно, я, И. И. Тучков, М. И. Дорохин, П. И. Авраменко, Г. Кустов и другие отправились на Берелех к исходной точке сплава. Часть груза, занявшая еще два грузовика, была подвезена из Хетинской разведки. Эти две машины сахара, муки, консервов и другого продовольствия доставили на Берелех позднее М. И. Дорохин и П. И. Авраменко, которых мы на этой разведке оставили. А. Н. Парфенюк на два дня раньше выехал к Колымскому мосту и уже охранял там кунгасы.

Ручей Майский. Купинская трасса. Слева направо: П. И. Авраменко, А. Д. Чемерис, Г. Кустов. Фото 1961 г.

В бассейнах Иганджи, Армани и других рек охотского склона было еще холодно. По дороге к поселку Палатка свежий снег лежал на уже зазеленевших ветвях лиственницы. Не было еще и признаков травы. Природа еще только начинала просыпаться от зимнего сна.

Другую картину мы увидели за Яблоновым перевалом в бассейнах Гербы, Оротукана, Дебина, Берелеха, где уже, высокая трава и листва деревьев, цвели цветы, пестревшие на травяном ковре. Бросался в глаза разительный контраст между климатом бассейнов рек охотского склона и бассейна Колымы.

На берегу Берелеха у шоссейного моста мы сложили привезенные грузы и поставили палатку, в которой и поселились сами. Вскоре привезли от Колымского моста кунгасы. Их сгрузили на галечной отмели близ палатки. Их необходимо было здесь проконопатить и осмолить, прежде чем пускаться на них в плавание. К этой работе немедля и приступили под руководством Григория Кустова. В ней я и Тучков принимали сравнительно мало участия, так как нам необходимо было ознакомиться с материалами геофонда Западного районного геолого-разведочного управления по району предстоящих работ.

Яблоновый (Яблоневый) перевал. 50-е гг. XX века. Рисунок Н. И. Гетмана.

Для этого нам приходилось пешком ходить около 7 км в поселок Берелех, располагавшийся на устье речки Сусуман. Странно было, что другой поселок, в котором находилось Западное горнопромышленное управление, назывался Сусуман и находился ниже по течению Берелеха между, устьем Сусумана и мостом через Берелех.

Помню широкую долину Берелеха, по левому берегу которого проходила дорога, пересекавшая поселки Берелех и Сусуман и выходившая к мосту, у которого мы обосновались. По этой дороге мы и шагали с Тучковым каждый день в геофонд и обратно, любуясь нависавшим над Берелехом с юго-запада большим горным массивом с одной из высочайших горных вершин Северо-Востока Азии Морджотом, которая была еще покрыта снегом, хотя уже «в июль катилось лето».

На Берелехе мы познакомились с начальником геолого-поискового отдела Берелехского райГРУ Лузиным, его женой, которая работала оформителем. Помню еще начальника партии Петрова, который шутил, что у него происхождение смешанное — отец штабс-капитан, а мать грузинка. Был там еще чертежник-оформитель Витюк, которым все время командовала жена Лузина. Были еще два или три человека, которые почему-то совсем не запомнились. Остальные уже выехали на полевые работы.

Познакомились мы еще с главным геологом Борисом Ивановичем Вронским и с петрографом Ольгой Сергеевной Грачевой.

Занимались мы с И. И. Тучковым в большом и пустом помещении геолого-поискового отдела, в котором, кроме нас, работали Лузин с женой, Витюк, Петров и еще кто-то. Поэтому мы становились невольными слушателями громких разговоров остальных. Из них я и запомнил шутку Петрова о его смешанном происхождении. Но обычно, то есть почти непрерывно, разговоры вела Лузина, чаще всего со своим мужем или с Витюком. Почти все время раздавалось: «Витюк, Витюк». Я думал первое время, что это имя, но потом понял, что это фамилия.

Помню, Лузин собирался выехать в полевую партию, работавшую в бассейне речки со звучным названием Тукаинка. Они его много раз повторяли, и поэтому оно надолго, вернее, навсегда застряло в моей голове. В связи с этой поездкой на обсуждение выдвинулся вопрос — где может быть паспорт Лузина. Помню, порешили, что он остался в кармане брюк, отданных в стирку в прачечную.

Вдруг вспомнили о каком-то чертеже или карте и начали ее искать, иногда бросая на нас с Тучковым, как на чужаков и возможных похитителей, косые, подозрительные взгляды. Это нам даже неприятно было.

Стояли очень жаркие дни. Даже комары вынуждены были спасаться от жары где-то в тени и не нападать на нас, когда мы купались в студеных струях Берелеха и загорали на солнцепеке.

Вскоре приехал еще один начальник партии Никитин (кажется, Григорий Сергеевич), из новых, с прорабом техником-геологом Александром Ивановичем Сафоновым, которые направлялись в район Санга-Талона на реку Кюэль-Сиен. Никитин тогда в моих глазах был пожилым человеком, так как лет на 15 был старше меня, был участником Гражданской войны и старым коммунистом, кажется, с 1917 года, а потом в связи с передачей части нашего левобережья Колымы, на которой находился район работ его партии, смежному Южному (Оротуканскому) управлению, был переведен туда. Года через два или три после этого он погиб на полевых работах. Когда он переправлялся во время ливневого паводка через Буюнду на плоту, его вынесло сильным течением в Колыму, где он и утонул.

Когда кунгасы уже были готовы к сплаву и спущены на воду, а мы уже начали грузить на них свою поклажу, пришла телеграмма от начальника нашего геолого-поискового отдела В. Т. Матвеенко, в которой он нам предписывал не отплывать до его прибытия. Было очень досадно, так как уходили самые лучшие дни лета, уже шел июль, а задание по полевым работам все еще даже не было начато. Помню, что, возмущенный этим шагом начальства, я написал ответную телеграмму с изложением своей точки зрения по этому поводу, но Г. С. Никитин отговорил меня ее отправлять.

Но, наконец, истекло и время нудного досадного ожидания. Приехал В. Т. Матвеенко с новым радистом Булгаковым, который должен был сменить старого, отправлявшегося в отпуск, и с Николаем Васильевичем Овечко, назначенным в партию Никитина. Мы быстро погрузились и без промедления во второй половине дня пустились в путь по Берелеху, не обращая внимания на неожиданно нахмурившееся небо. Нужно было спешить. Слишком много времени было потеряно.

Путь на Нечу

Самым опытным сплавщиком среди нас был Н. В. Овечко, на которого и легли функции «адмирала» и капитана флагманского кунгаса, шедшего впереди. Обязанности капитана второго кунгаса, или старшего загребного, легли на Г. Кустова, тоже опытного таежника и сплавщика.

На стремительно идущей реке нужно уметь предвидеть и быстро принимать решения, правильно выбирая направление, когда река делится на протоки. Опытный сплавщик должен вовремя определить, куда, по какой из проток идет главная струя, и успеть направить свой кунгас туда.

Сплав на кунгасах. Фото 1949 г.

Кунгас имеет в плане форму утюга — параллельные борта, заостренный нос, обрезанную широкую корму. Борта его вертикальны. Днище плоское. Передвигается он по течению быстрой реки. Управляется так же, как плот, перемещаясь в стороны для причаливания к правому или клевому берегу, для отчаливания от берега или для выхода на струю, идущую в правую или в левую протоку.

Все упомянутые маневры осуществляются при помощи длинных весел, так называемых гребей, достигающих в длину 5–6 м. Они опираются на примитивные уключины-гнезда, врезанные в носу и в корме посудины. На каждой греби работают 2–3 человека. Один, наиболее опытный, стоящий на носу, подает команду «бей вправо» или «бей влево». При причаливании нос кунгаса, идущий впереди, подворачивается к берегу, когда кунгас находится уже близко от него — не дальше 2 метров, — и когда он упирается в берег, а корму начинает заносить вперед, два человека из работавших на носовой греби проворно выскакивают на берег, захватив конец привязанной к носу веревки. Они должны за то короткое время, пока течение разворачивает кунгас кормой вперед, прижимая его к берегу, успеть зачалить свою веревку за близрастущие деревья. Потом зачаливают и другую веревку (кормовую).

При отчаливании от берега сначала освобождают носовую веревку и, пока течение заносит нос вперед, отвязывают и кормовую. Плавание продолжается.

Итак, во второй половине дня числа 2 или 3 июля мы отплыли и до вечера мучились два или три раза, садясь на мель и с трудом переползая через многочисленные галечные перекаты. В наше оправдание нужно заметить, что «флагман», как и мы, садился на мели, и его экипаж тоже мучился, снимая его. Работали все, выскакивая быстро в воду, каждый раз, когда кунгас застревал на мели.

Я тогда хорошо познакомился с коварным нравом быстрых колымских рек. Когда кунгас садится на мель, его необходимо быстро снять с нее, орудуя ломиками или короткими толстыми жердями, действуя ими как рычагами второго рода, подваживая кунгас и проталкивая его через мель по течению. Если люди замешкаются, течение очень быстро разворачивает кунгас поперек своему направлению, а затем быстрая струя начинает размывать галечник перед кунгасом и откладывает гальку по другую его сторону в защищенном от течения участке, в затишье, им образованном. Кунгас начинает довольно быстро крениться в сторону все углубляющейся ямы перед ним, которую «выкапывает» течение, и если его предоставить ненадолго самому себе или недостаточно интенсивно снимать с мели, он не более чем за час накренится настолько, что борт его уйдет под воду и он затонет.

На втором кунгасе плыли Кустов, я, Тучков, Дорохин, Авраменко, Парфенюк. На первом — Овечко, Матвеенко, Никитин, Сафонов, радист Булгаков, Карякин и еще один коллектор. Мы с Кустовым и Тучковым работали на передней греби и выскакивали каждый раз, когда садились на мель. За первый день мы проплыли немного и заночевали, причалив к правому берегу Берелеха недалеко от устья знаменитой Чай-Урьи.

Нам повезло: ночью как по заказу прошел довольно большой дождь, и к следующему утру уровень воды заметно поднялся, обещая более веселое плавание, чем накануне. Ведь тогда мы мучились из-за того, что перед отплытием очень долго не было дождей и уровень воды был меженным, очень низким. Кроме того, теперь нам предстояло плыть уже по более полноводному отрезку реки, так как мы были уже в нижнем течении ее. Плавание по реке в паводок веселее, чем в межень, но и оно таит в себе опасности и чревато неприятностями. В одном месте наш адмирал, или лоцман, допустил ошибку, из-за которой обе наши посудины оказались в узкой, тихой и маловодной протоке. Сначала, проявляя упорство и твердую волю к победе, мы продолжали пробиваться вперед, но, наконец, пришлось остановиться, чтобы разведать протоку ниже и принять благоразумное решение повернуть обратно и подняться против течения, отталкиваясь шестами, чтобы пуститься теперь по другой, более полноводной протоке.

Заблудиться подобным образом даже в сравнительно небольшой паводок немудрено. Река делится островом на два русла, и лоцману нетрудно ошибиться, выбирая более широкое из них, которое на деле может оказаться не главным и потом вновь разделиться. В конце концов сплавляющаяся посудина оказывается в узкой маловодной протоке и вынуждена повернуть обратно. Это мы и проделали.

До сих пор помню эту глухую тихую протоку, наш кунгас, причаливший к левому берегу, В. Т. Матвеенко с орденом Трудового Красного Знамени, привинченным к левому лацкану серого пиджака. Он сидел на корточках у берега и умывался, пытаясь холодной водой унять зуд от комариных укусов.

Вытолкавшись из протоки на шестах, мы без новых приключений достигли устья Берелеха и поплыли по широкой привольной глади Аян-Юряха, который, сливаясь с рекой Кулу, образует Колыму. Быстро неслись наши кунгасы по высокой воде Аян-Юряха и Колымы. Мы их связали борт с бортом, беззаботно плыли, наслаждаясь хорошей погодой, здоровьем и жизнью. Пели песни. Особенную радость доставляло отсутствие комаров вдали от берегов реки, что позволило снять душные накомарники. Но путь наш по реке быстро близился к концу. Нужно было не прозевать устья Нечи, перед которым, как мы знали, по распоряжению начальника Нечинской разведки Николая Николаевича Малькова специально для того, чтобы мы не проплыли мимо, не заметив этого места, установлен большой флаг, сшитый из мешков и поднятый на высоком шесте.

Но именно то, что он был серый, а не белый и не красный, и то, что шест был коротковат, мы увидели его поздно и неожиданно, когда течение стремительно несло нас на крутой излучине, прижимая кунгасы как раз к тому берегу, к которому нам нужно было причаливать. Обманутые неточной мелкомасштабной картой, составленной на основании тоже мелкомасштабных глазомерных карт, мы не ожидали, что находимся уже в непосредственной близости от цели, полагая, что нам предстоит еще проплыть несколько километров. Поэтому я и Авраменко сели на лодку и отправились вперед, чтобы разведать обстановку. Но мы не успели отойти от кунгаса и 100 метров, как увидели прямо перед собой флаг из мешка и встречавших нас двух человек.

Кунгасы причалили здесь с большим трудом из-за особенно сильного течения. Наш кунгас причалил там, где было нужно, близ устья Нечи, а «флагман» протащило еще метров 200 прежде, чем его успели остановить. Это произошло потому, что выскочил на берег там какой-то нерасторопный и неопытный человек, который не успел зачалить веревку, когда было нужно, и поэтому остановить кунгас было трудно.

Здесь мы принялись выгружать на берег половину привезенных продуктов, так как другая половина должна была плыть на тех же двух кунгасах с работниками партии Никитина до устья Кюэль-Сиена. Поэтому мне нужно было оформить передачу этой части груза Никитину, выписав необходимые фактуры. Для этого я пошел к кунгасу Никитина.

Возвращаясь оттуда и продираясь сквозь прибрежную чащу, я вдруг увидел, что в 12–15 метрах от берега мимо нашего кунгаса быстрое течение несет маленький плотик, на котором на животе лежит человек, подняв голову. Увидев кунгас и людей на берегу, он поднял крик, взывая о помощи и о спасении, как будто он терпит кораблекрушение. Парфенюк быстро прыгнул в лодку, двумя взмахами весел достиг плота и спас утопавшего или, вернее, взял его в плен.

Он сразу же признался, что он беглец, бежал вдвоем с другим заключенным с автобазы поселка Спорного, а так как в это время Овечко нашел у него в кармане два патрона от ружья 16-го калибра, он рассказал и то, что перед побегом ему или его приятелю кто-то из охотников поселка дал отремонтировать ружье, которое они прихватили с собой, уходя в побег. Сказал он также, что ружье с тридцатью патронами находится у второго беглеца, у которого есть также карта, вырванная из учебника географии, и компас. С тем беглецом он дошел до реки, но при переправе они потеряли друг друга.

Он, конечно, не знал, где находится, об этом я сужу по вопросу, который он задавал: «Это какая река? Охота?» А потому, что плыл он по Колыме в сторону поселка, из которого бежал, вряд ли он делал это сознательно.

Беглеца повез дальше на своем кунгасе Никитин, и мы с ним расстались. Потом мы поставили палатку и наметили план действий, решив затащить лодку в протоку, перебраться на берег и отправляться на базу, находящуюся в 40 км от устья Нечи. Грузы, привезенные нами, мы оставили на берегу под охраной двух рабочих, встречавших нас.

На следующий день мы поздно вышли в свой пеший поход, главным образом из-за задержки с переправой через протоку. Но наконец, мы переправились и зашагали по тропе. Со мной шли: Авраменко, Парфенюк, Дорохин, Матвеенко, Кустов, Тучков и радист Булгаков. В этот день из-за позднего выхода мы не смогли пройти много. Пройдя, должно быть, не больше десятка километров, заночевали на косе у костра. Утром возобновили свой поход и лишь к исходу дня достигли цели. Мне почему-то этот переход показался особенно тяжелым. Даже до сих пор я помню об этом.

Было жарко, донимали комары, мучила жажда, я пил воду, и мне очень тяжело было идти. Тропа была чрезвычайно плохая. Вернее, всю дорогу мы шли не по тропе, а по галечным косам, без конца переходя вброд русло реки. Лишь отдельные небольшие участки пути мы проходили по тропе. Я шел чуть ли не замыкающим и поэтому шагал за другими, не ища лучшей дороги.

Думаю, что основная причина того, что идти тогда было так тяжело, была в неорганизованности нашего похода. Не было никакого порядка. Мы не отдыхали, не подкреплялись пищей, жевали что-то на ходу и перли вперед, каждый как мог.

Матвеенко был среди нас главный и не распоряжался, а у меня было еще слишком мало опыта.

Я был тогда, конечно, молодым, но почти старше всех в нашей группе. Только Кустов был моим ровесником, а остальные были хоть ненамного, но моложе меня. Это, впрочем, не играло роли, так как и другим тяжело доставалась ходьба, и я, кроме того, не отставал от других, и им не приходилось останавливаться, чтобы подождать меня.

Одной из главных причин того, что поход показался особенно тяжелым, было, должно быть, отсутствие тренировок зимой. Очевидно, ходьбы на охоту было недостаточно, чтобы сохранить соответствующую форму, потому что охотиться тогда было слишком легко и для этого не приходилось сильно утомляться. Куропатки зимовали слишком близко к поселку.

По дороге мы встретили группу солдат из вооруженной охраны лагерей. Их было всего четверо, и направлялись они, как и мы, на Нечу, откуда незадолго перед тем был побег трех заключенных. Солдаты бродили туда-сюда в поисках их и не торопились на базу. Поэтому они не присоединились к нам, а направились в другую сторону.

Солдаты с большим уважением отнеслись к Матвеенко, украшенному орденом, и называли его не иначе, как «Товарищ орденоносец».

На Нече

Это называлось Нечинский разведрайон. Было там два разведочных участка: на ручье Промежуточном с притоками, впадающем в реку Большую Нечу, и на ручье Урен, в истоках реки Хатыннах. База, на которую мы пришли, где была радиостанция и небольшой склад продовольствия, стояла у русла Большой Нечи, протекающей у правого крутого склона широкой долины, прямо против долины ручья Промежуточного. Но ручей этот впадал в Большую Нечу не здесь же, а километров на 8 ниже базы, потому что по долине этой реки он тек не в поперечном к ней направлении, а под острым углом. Этого не заметил новый радист, приехавший с нами, и ему пришлось три дня сидеть голодным на тропе, ожидая, когда его спасут.

День мы провели на базе, отдыхая от тяжелого вчерашнего похода, подсушивая свою обувь, сильно размокшую в русле Нечи при многочисленных переходах через нее. При нас добровольно вернулись из побега несколько дней находившиеся в бегах два из трех заключенных, ушедших недавно с разведки. Фамилия одного из них — генералов мне запомнилась, потому что была редкая.

К вечеру того же дня, как говорят, на ночь глядя, мы распрощались с этой базой и отправились на другую через высокий гранитный перевал в долину впадающего в речку Урен ручья Барачного. Урен в свою очередь впадал в приток Хатыннаха Ченер. Пришли мы на Барачный ночью и еще один день занимались приготовлениями к полевой работе, в частности изготовив из одной палатки размерами 3×4 метра две — по 3×2. Для этого мы распороли ее на две части и из имевшейся у нас бязи изготовили к ним недостающие стенки. Таким образом мы обеспечили все три своих отряда: геологический, поисковый и глазомерно-съемочный индивидуальными палатками, так как третья маленькая палатка у нас была.

Получили мы здесь на складе и все другие предметы из снаряжения и инструментов, необходимые на полевой работе, и на следующее утро отправились в первый маршрут по Нечинскому гранитному массиву.

Там же, на Урене, состав нашей партии пополнился четырьмя заключенными рабочими и промывальщиком. Фамилии я помню только трех из них: Шатов, Мишин и Султанов. Шатов ходил в маршруты с Парфенюком, носил рюкзак и треногу в руках, когда плечи Парфенюка были заняты «иконой», которую, правда, тогда уже никто так не называл. Мишин был одним из двух рабочих, ходивших со мной и старшим коллектором Дорохиным, а Султанов был промывальщиком, работавшим в поисковом отряде у Авраменко. Фамилии еще двух рабочих — худощавого, средних лет человека, ходившего в маршруты со мной, и второго — рабочего поискового отряда, я забыл.

В первый маршрут мы пошли вместе с Парфенюком, чтобы помочь ему разбить базу для начала глазомерной съемки. Для базы мы выбрали широкую плоскую вершину массивной гранитной сопки, на которой могла улечься трехкилометровая прямая линия. Построили, вернее, сложили, на концах базы каменные пирамидки, которые принято называть гурии (иначе — «туры». — Ред.), мы промерили расстояние между ними рулеткой. Затем, устанавливая на концах базы поочередно свой планшет и ориентируя его по горному компасу, Парфенюк сделал визирной линейкой первые засечки недалеко расположенных вершин, определил их превышение над базой с помощью эклиметра Брандиса, определил абсолютные отметки концов базиса анероидом.

В дальнейшем А. Н. Парфенюк отделился со своим Шатовым от нас, так как нужно было, чтобы глазомерная съемка немного опережала геологическую, которая при этом получала бы готовую глазомерную основу для того, чтобы наносить на нее результаты своей съемки. С первых дней работ мы разделились и с поисковым отрядом П. И. Авраменко, так как времени для работ оставалось немного, на исходе была уже первая декада июля. Мы с ним встречались редко, и поэтому, когда он однажды увидел нашу группу, сидящую возле костра и уплетающую галушки без соли, он принял нас за беглецов и, подойдя за кустами поближе, взял нас на мушку и завопил истошным, дрожащим от страха голосом: «Что за люди? Руки вверх!». Услышав этот возглас, я оглянулся через плечо и, увидев наполовину высунувшуюся из-за куста кедрового стланика голову Авраменко, окликнул его по имени и отчеству. Он на мгновение опустил ружье и растерянно переспросил: «А? Что?», но, по-видимому, решив, что ему показалось, будто его назвали по имени и отчеству, вновь вскинул ружье, разражаясь грозными криками…

В то лето нас еще два раза брали на прицел свои, принимая за беглецов. В первый раз это была встреча с нечинским завхозом Турко. Мы шли всей своей партией и, присев отдохнуть, увидели вдруг вдали цепочку из шести лошадей под вьюками, впереди которой на седле сидел человек, а позади лошадей шел другой. Мы сразу же определили, что это был завхоз Турко и, должно быть, потому не обратили внимания на то, что он вдруг снял из-за спины ружье и положил его на луку седла, придерживая правой рукой.

Мы знали, что он скоро возвращается из поездки в Тенькинский разведрайон, откуда он должен был привести лошадей. Поэтому мы разговаривали между собой о том, что скоро можно будет отправиться в дальние маршруты на лошадях, спокойно глядя на приближающийся караван и совсем не ожидая от него никаких агрессивных поступков. И мы были правы, потому что, во-первых, знали, что завхоз тоже должен был знать о том, что в район прибудут две полевые партии, а, во-вторых, нельзя было ожидать, что, видя перед собой четверых вооруженных людей, он осмелится поднять на нас свое ружье. Ведь если бы он осмелился выстрелить, то тут же пал бы от двух-трех ответных выстрелов. Но он, конечно, втайне знал, что мы совсем не беглецы, и что стрелять ему не придется, и что он ничем не рискует, тем более что он видел полное отсутствие с нашей стороны какой-нибудь угрозы ему.

Он, должно быть, хотел попугать нас и показать себя этаким хватом, когда, подъехав к нам шагов на 40, вдруг вскинул ружье, взяв кого-то из нас на мушку, и что-то грозно закричал. А мы, продолжая сидеть на земле, удивлялись тому, что он, видя в руках у нас ружья, не понимает, что, будь у нас какие-нибудь враждебные намерения, мы давно смогли бы разоружить его, взяв на мушку и забрав у него ружье или заставив бросить его на землю.

Но он продолжал целиться из ружья в одного из нас, громко требовать, чтобы мы подняли руки. Мы не поднимали рук и, продолжая сидеть на земле, удивлялись тому, что тот может сам спровоцировать ответные действия с нашей стороны.

В то же время мы помнили и о том, что он держит палец на спусковом крючке, целясь в нас, и требует, чтобы мы подняли руки вверх, и нам казалось, что он нервничает и поэтому может даже внезапно нажать гашетку. А время шло.

Но, наконец, кто-то догадался крикнуть: «Турко!». Другой громко назвал его по имени и отчеству. Он опустил ружье, и инцидент был исчерпан.

В третий раз с ружьем был Парфенюк. Он тоже подкрался из-за кустов, взял меня на прицел и что-то угрожающе кричал. Я в ответ крикнул: «Алексей Никонович!» И Парфенюк опустил ружье.

Я в свою очередь тоже один раз наступал на лагерь Авраменко. Дело было так. Отправляясь однажды в маршрут, я поручил Мишину перенести нашу палатку из седловины на гранитном массиве, где она до этого стояла, на новое место в долине, куда я должен был спуститься, закончив маршрут.

И вот, уже заканчивая маршрут, я посмотрел туда, где Мишин должен был поставить палатку, и увидел, что палатка там уже стоит. Я немного удивился расторопности Мишина, потому что он успел выполнить поручение быстрее, чем я рассчитывал. Поговорив об этом со своими спутниками, я продолжил маршрут.

Потом, посмотрев в ту же сторону еще раз, я увидел в нижней части отрога смежного с тем, по которому нам предстояло спуститься, фигуру человека, идущего по отрогу вверх к нам. Естественно, я решил, что это поднимается Мишин, который поставил где нужно палатку, а потом увидел нас и пошел нам навстречу.

Я дождался, пока он подойдет, и спросил, как ему удалось так быстро поставить палатку. В ответ он быстро заговорил вполголоса или даже зашептал, что это совсем не наша палатка, и рассказал, как он, придя со всем нашим имуществом на указанное ему место, стал готовить жерди, чтобы установить палатку, и вдруг услышал, что кто-то совсем недалеко рубит дрова. Выглянув осторожно из-за укрытия, он увидел палатку и человека, который возле нее рубил дрова. Тогда он спрятал все свое имущество и пошел к нам навстречу, чтобы рассказать об этом.

Я сразу предположил, что это палатка Авраменко, потому что никого другого здесь теперь быть не может. Не может быть, чтобы это были беглецы, потому что они не носят с собой палаток. О таком я никогда не слышал. Не могут быть и орочи, тунгусы, потому что нигде не видно оленей. Все же подойти к палатке я решил скрытно и понаблюдать за ней со стороны. А вдруг это все же не Авраменко, а какая-нибудь банда беглецов?

Поэтому мы сошли в ближайший распадок и пошли по нему. Встретилась куропатка, я с риском быть услышанным выстрелил и убил ее. Я правильно решил, что люди в палатке не услышат, потому что я стрелял в распадке, защищенном отрогами сопок. Потом, как я и хотел, подошел к такому месту, откуда можно было наблюдать за палаткой, не обнаруживая своего присутствия. Сначала возле палатки не было никого, потом появился Султанов, которого я сразу узнал. Мишин напрасно поднял тревогу.

Вообще Мишин был порядочный трус, о чем свидетельствует еще один эпизод, который я помню. Закончив работу в бассейне ручья Промежуточного, я послал Мишина с ненужными теперь нам предметами и с палаткой на базу, а сам с другим рабочим и с Дорохиным отправился в заключительный маршрут по водоразделам упомянутого ручья с выходом тоже в долину Нечи. Когда мы пришли на базу, Мишин нам рассказал, что по дороге он слышал, как беглецы недалеко от тропы рубили дрова. Я тогда вспомнил, как кто-то из нас в начале маршрута пустил круглый камень вниз по склону. Как-то никому почему-то не пришло в голову, что от стука этого камня о стволы деревьев у Мишина может душа уйти в пятки.

«Электросопка»

В. Т. Матвеенко первые дни провел, осматривая рудные проявления, вскрытые прежними работами на водоразделах притоков ручья Промежуточного. Там же начал свою работу и И. И. Тучков. В. Т. Матвеенко решил, что продолжать работы на ручье Промежуточном не следует, так как рудные проявления там не перспективны, и посоветовал сосредоточить усилия на рудных поисках на ручье Барачном и на Урене.

Потом он и сам явился на Урен и пошел с нами в один из маршрутов с выходом на довольно высокий водораздел справа от Урена. Вершина на этом водоразделе сложена лежащими на гранитах ороговикованными туфами андезитов, заостренная с узкими ножевидными гребнями, увенчанными скалами и с обрывистыми склонами.

Утро было жаркое, душное, подъем крутой и высокий. Матвеенко посоветовал мне отдать ружье шедшему с нами рабочему, чтобы развязать себе руки. Я так и сделал, согласившись с тем, что без ружья идти легче. Когда мы были уже в верхней части подъема и приближались к вершине, вдали загремело и засверкало. Небо потемнело, нахмурилось. Приближалась гроза. Она вскоре была уже рядом, когда мы еще не достигли вершины.

Было страшно, что в нашу вершину может ударить молния. Я отбивал образец андезита и заметил, что, когда поднимаю молоток для удара, он начинает громко жужжать. Матвеенко увидел, что рабочий, шедший с моим ружьем за плечами, чему-то весело улыбается на ходу, и спросил его: «Чему ты радуешься?». Тот ответил: «Да вот овод залез в ствол ружья и жужжит там». «Сними скорее ружье», — крикнул Матвеенко. Тот снял, жужжание прекратилось. Потом мы сидели на вершине, рассматривали сверху мелкогорный район, расстилавшийся южнее, и сравнивали его с мелкомасштабной глазомерной картой, опознавая реки и ручьи.

Когда мы при этом показывали пальцами различные объекты на местности, раздавалось сильное жужжание, особенно усиливавшееся, когда палец поднимали кверху. Матвеенко предложил тогда назвать эту горку «элекгросопкой».

Позднее мне не раз приходилось бывать в подобной ситуации, и я вспоминал о подобных случаях, когда бывал на сопках, испещренных воронками от ударов молний, напоминающими воронки от ударов небольших авиационных бомб или артиллерийских шрапнельных снарядов, приблизительно 76 мм. Особенно много таких воронок видел я на большой липаритовой сопке на водоразделе Бахапчи и Детрина в истоках ручья Силинцовой. (На топографической карте — Слопцовый, на карте Авраменко — Силипцовый, а теперь на дорожном знаке этот ручей перекрестили в р. Солонцовую, а назван он был по фамилии красивой тунгуски, встреченной геологами в этом районе. — Ред.) На этой, против ожидания, совсем не острой, а широкой и довольно длинной столовой вершине с не резкими, а сглаженными массивными контурами я видел в 1943 году несколько десятков таких воронок. И, наоборот, не раз я вспоминал такие избитые молниями вершины, когда приходилось опять попадать на командные (вершины) высоты в грозу, и снова приходилось слышать жужжание поднятых в воздух предметов.

А это случалось нередко, потому что грозы бывают чаще около полудня или немного позже, то есть именно в то время, когда успеваешь добраться до наиболее высоких и наиболее опасных в грозу вершин. И, несмотря на это, мне как-то удалось избежать удара молнии, которого ни я и никто из моих сотрудников никогда не испытывал. Не удалось ни разу наблюдать и близких ударов молнии или слышать о таких случаях на полевых работах.

Все это позволяет сделать вывод, что удары молнии в вершины сопок не столь уж часты, если не сказать редки или очень редки. Будь это не так, то они были бы одним из факторов интенсивного разрушения наиболее высоких сопок. А ведь этого нет. Даже вершины, на которых можно насчитать не один десяток воронок от ударов молний, испытывали их, очевидно, редко, так как эти воронки сохраняются, вероятно, многие сотни лет. Правда, я видел и совсем свежие шрамы от ударов, но их было немного.

Я объяснял себе, что это жужжание связано с истечением электрического заряда, вероятно, гораздо более слабым, чем то, при котором на заостренных предметах появляются так называемые огни святого Эльма. Какова опасность при этом удара молнии и существует ли она, я не знаю. Думаю, что есть, и немалая.

Брат, несколько лет работавший на руднике «Бутугычаг», находившемся на вершине высокой гранитной сопки, рассказывал мне, что во время летних гроз там были нередки случаи поражения молнией людей, причем пораженных закапывали на некоторое время в песок, ил, в дресву рудничных отвалов, и они в подавляющем большинстве случаев после этого оживали. Для этого в песке заблаговременно приготовлялись ямки. Были случаи и со смертельным исходом.

Рассказывал он, что видел человека, испытавшего удар молнии в голову. Он лежал в штольне без движения, как мертвый. При этом брат видел, как из разбитой головы того вытекала какая-то светлая жидкость, как ему показалось, мозги. А потом он встречал этого человека живого.

Радист Булгаков

Матвеенко вскоре после начала наших полевых работ отплыл на лодке по Колыме вместе с Кустовым и Степанским — пожилым радистом, отправлявшимся в отпуск. К обязанностям радиста приступил приехавший с нами молодой радист Булгаков. Это был довольно интересный, во всяком случае, оригинальный человек. О своих курьезных приключениях он рассказывал сам.

Первое было, собственно говоря, не приключение, а, скорее, просто курьезный случай, иллюстрирующий его обломовский характер и дремучую лень, развившуюся от привычки работать только один час в сутки, отведенный ему для связи. Он рассказывал, что долго слышал у себя под головой или под матрацем в изголовье возню и писк, давно хотел посмотреть, что там такое, и изо дня в день откладывал эту трудную операцию. Руки не доходили. Наконец он проделал ее и увидел большую кучу гречневой крупы, перенесенной туда мышами из продовольственного склада, находившегося за стеной того же дома.

Второй случай — это действительно приключение. Булгаков как-то собрался сходить на охоту в тайгу. Выйдя из домика радиостанции, он напрямик пересек долину Большой Нечи, вошел в долину ручья Промежуточного. Побродив там недолго, он проголодался и заторопился домой. Возвращался он, идя вдоль русла ручья, и почему-то не оставил этого направления, даже выйдя в долину Большой Нечи. Поэтому он добрался до берега реки далеко от дома и еще продолжал идти по тропе, проторенной по течению реки. Наконец он увидел и почему-то узнал дерево, стоявшее возле устья Малой Нечи, перебравшись через которую мы отдыхали, идя с колымского берега. Он уже понял, что идет не туда, куда ему нужно, что он заблудился. Почему-то, даже узнав место, где он с другими сидел и отдыхал, идя от колымского берега, он не додумался до того, что и теперь ему нужно идти туда, куда мы пошли тогда, что было еще свежо в его памяти, то есть что ему нужно идти по тропе вверх против течения. Вместо этого он решил сидеть здесь и ожидать, когда его начнут искать и, наконец, найдут. Это было тоже правильное решение, облегчающее задачу ищущих. Действительно, здесь было легче найти, чем где-нибудь в притоках реки, где его нашли бы после его смерти от голода. Но и здесь ему пришлось претерпеть муки голода. Продуктов у него не было никаких, и он стал собирать грибы и жарить их на костре. И так, сидя возле костра и питаясь святым духом и червивыми грибами, он четыре дня дожидался, когда на базу придут солдаты и в конце концов найдут его.

На базе в это время оставался один моторист, который, конечно, видел, что Булгаков не вернулся и не вышел на связь по графику. Понимал, что нужно идти искать его, но не мог понять, куда нужно идти, и не знал, как бросить радиостанцию без присмотра. Так, ничего не решив, он дождался прихода солдат.

Мне пришлось побывать на базе еще один раз в сентябре. Булгаков рассказывая о своих приключениях, угостил нас брусничным вареньем и рассказал, что после своего похода он решил никуда больше не отлучаться, не уходить дальше того места, откуда видна база. Так он и бруснику для варенья собирал на склоне ближайшей сопки, откуда хорошо видна база.

В это последнее посещение радиостанции и Булгакова я обратил внимание на то, что домик, в котором она находилась, стоявший раньше в густой живописной роще под сенью деревьев, теперь стоял на голом месте. Лишь в стороне у русла реки остались зеленеющие тополя, осины и ивы. На мой вопрос Булгаков рассказал, как в грозу поваленная ветром лиственница упала на домик. Боясь, что какая-нибудь из поваленных лиственниц развалит постройку, он вместе с мотористом, как только кончилась гроза, спилил все остававшиеся деревья.

На Урене и на Нече

Лета на нашу долю досталось мало. Слишком много времени было потеряно на дорогу, заброску на Берелех, перевозку и подготовку кунгасов, ожидание начальства. При этом, как нарочно, на это время пришлись лучшие погожие дни, а на оставшееся для работы время выпало начало пасмурных, ненастных дней. Но времени больше уже нельзя было терять, приходилось работать и под дождями. Когда имелись у нас выкопировки из глазомерной карты Парфенюка, можно было прокладывать свои маршруты и в густом тумане или в тучах.

Начинали мы свои маршруты, как я уже упоминал, с уренской базы, где был продовольственный и вещевой склад на ручье Барачном, из которого мы и брали продукты, выходя в маршруты. Первые маршруты по водоразделам верховьев Урена, главным образом по гранитным сопкам Восточно-Нечинского массива, были пешие с ежедневным возвращением на базу. Но вскоре пришлось и удаляться с базы на запад, на юг и на восток.

Лошадей было мало. В разведрайоне их было только 6 голов, и давали нам их крайне неохотно. Обычно наше имущество только отвозили на одной или на двух лошадях на тот или иной участок, а потом мы уже сами перемещали свою стоянку, перетаскивая имущество на своих горбах. Работать было крайне тяжело. Из-за недостатка транспорта мы иногда оказывались без пищи, так как пополнить ее запасы за счет дичи удавалось редко. Ее было очень мало.

Однажды мы продолжили свой маршрут, уйдя из палатки на несколько дней и уже израсходовав захваченные запасы продовольствия. В один из дней мы встретились с Парфенюком. Вернее, он нас увидел, подкрался и взял нас на прицел, какяуже рассказывал. Когда он узнал, что у нас нет продовольствия, он рассказал, где у него спрятана часть продуктов: мука и еще что-то, кажется, мясные консервы.

Простившись с ним, мы отправились на указанное место, но из-за наступившей темноты поиски клада пришлось отложить до утра. Потом мы нашли его, сварили галушки без соли, и, когда приступили к завтраку, из-за кустов послышалось: «Что за люди?». Это уже Авраменко хотел взять нас в плен, как я уже вспоминал ранее.

С уренской базы мы обрабатывали большую часть района, начав и закончив здесь работу. Какое-то время в середине рабочего периода мы трудились в бассейне верхнего течения Большой и Малой Нечи и их притоков. Где-то на водоразделе между этими двумя я видел невероятно красивый коренной выход очень мощной жилы молочно-белого кварца. Это скала высотой метров 8, длиною около 6 и шириной (мощность жилы) около 4 м. Издали она похожа на красивую церковь, возвышавшуюся среди темно-зеленых зарослей кедрового стланика.

Другая, тоже мощная жила такого же молочно-белого кварца также образовала коренной выход, удивительно похожий формой, размерами и цветом на обыкновенную бязевую палатку. Мы шли где-то по водоразделу, кажется, между притоками Большой Нечи и вдруг увидели у себя на линии маршрута впереди палатку, полускрытую зелеными и высокими кустами кедрового стланика. Остановились, посоветовались о том, как быть: стоит палатка, людей не видно. Решили напасть — ведь не уходить же в сторону. Единственной вооруженной силой среди нас был я со своей ижевской бескурковой двустволкой. С двумя жаканами в стволах я подкрался через седловину между кустами кедрача, опять всматривался в палатку, подозревая — «не кварцевая ли это глыба?». Нет, мне показалось, что не кварц, а палатка. Тогда я бросился в атаку. С ружьем в руках я быстро выскочил на небольшой пригорок и оказался перед большой кварцевой глыбой.

Встречались там же и скалистые останцы мощных даек кварцевого порфира, возвышающиеся подобно древним каменным стенам, покрытым лишайниками на вершинах и на склонах невысоких сланцевых сопок с плавными линиями очертаний.

Перед своим отъездом В. Т. Матвеенко написал мне распоряжение о том, что в связи с поздним началом полевых работ продолжать их следует до снега и выходить из района с оленями, то есть с оленьим транспортом, когда начнется завозка в район запасов для зимней работы разведки. Но договора с орочами об оленьих перевозках все еще не было. Осенью они много раз приезжали по этому вопросу на уренскую базу, пили чай, разговаривали с Н. Н. Мальковым, что-то обещали, но договора не подписывали. Один раз уже по снегу приезжал к нам на оленях председатель или заместитель председателя Среднеканского райсовета якут Винокуров с солдатом, вооруженным винтовкой со штыком, и еще с каким-то сопровождающим. Винокуров тоже был вооружен крупнокалиберным винчестером.

Тогда только стало мне понятно, почему не был еще подписан у нас договор с орочами о перевозках. Предстояло собрание не коллективизированных еще орочей по вопросу коллективизации. Они разбегались по тайге, а председатель гонялся за ними, уговаривал явиться на собрание. Роль солдата не совсем понятна, но он предназначался, должно быть, для защиты председателя от «элементов». Ведь не для убеждения же граждан явиться на собрание сопровождал он председателя.

Но это было уже в октябре, а в июле приезжал как-то к Н. Н. Малькову ороч Иван Громов — охотник, который привез Н. Н. Малькову, как обещал, медвежью шкуру, содранную, как просил Н. Н. Мальков, с когтями и с хвостом. Не было на ней только ушей, а глазные, так же, как и ушные, отверстия, были тщательно зашиты из предосторожности, чтобы медведь не мог «подсмотреть или подслушать», какой охотник его убил, и чтобы не мог рассказать об этом какому-нибудь другому медведю, чтобы тот не отомстил за его смерть. Он взял за шкуру с Малькова 80 рублей. Показывал он нам еще шкуры волка и рыси, которые вез в Оротук, чтобы сдать на факторию.

Запомнил я этого охотника потому, что встречал его еще 5,7 и 15 лет спустя.

На Хатыннахе

В самом конце полевых работ мы исследовали западный край Оттахтахского гранитного массива, проделывая маршруты по отрогам правого водораздела Хатыннаха. Наша палатка стояла у русла этой реки недалеко от ее устья. Вокруг среди редкого леса в высокой траве были протоптаны торные заячьи тропы, образующие густую сетку. Зайцев было много. Они уже побелели, так как был уже конец сентября, а снега еще не было, и поэтому их было легко находить и стрелять. Мы это и делали, правда, только мимоходом, направляясь в маршрут или возвращаясь в палатку. Ели зайцев по нескольку раз в день и еще несколько штук привезли с собой на Урен. Убили там мы за 7 дней 18 зайцев. Парфенюк особенно наловчился бить их и убил 11 штук. Я убил пять, а Дорохин — двух. И ни одного дня мы не провели там, не ходя в маршрут.

Кажется, в последний день перед отъездом кто-то из нас заметил горностая возле палатки. Он занимался перетаскиванием заячьих лап и голов, валявшихся вокруг палатки, к себе в нору. Вернее, это была не нора, а промоина в борту терраски. Она начиналась сверху и опускалась метра на 1,5 вертикально, а потом горизонтально выходила в борт. Вероятно, там горностай не жил, а решил просто использовать ее в качестве склада продуктов.

Мы очень легко поймали этого горностая, подставив открытый пустой мешок к нижнему отверстию описанной промоины, пошуровав жердью в верхнем. Он моментально выскочил и оказался в мешке. Но потом я решил не возиться с горностаем и выпустить его на свободу. Для этого мы открытый мешок расстелили плашмя по земле. Сидевший в нем горностай сначала не двигался в мешке. Потом он осторожно сделал пару шажков к краю мешка. Достигнув горловины, он высунул на свободу свою изящную белую головку с черными бусинками глаз и таким же носом. Осмотрелся, повернув головку назад на все 180 градусов, и лишь потом побежал дальше, впрочем, не особенно торопясь скрыться.

Вернувшись на Урен из-за того, что снегом покрыло уже все кругом, мы поселились в новом небольшом бараке, который был недавно построен. Теперь в нем жили я, Дорохин, Авраменко, Парфенюк, Пучков, Мальков и Турко.

Однажды я проснулся от шепота Дорохина. Оказывается, он только что слышал, как кто-то у нас в бараке взвел курки ружья. В бараке была черная темнота, и Дорохин ходил от одного к другому, пробираясь ощупью, и шепотом выяснял, кто же из нас взводил курки. Но все спали, и ему приходилось каждого из нас будить. Было непонятно, как мог кто-нибудь чужой войти в барак, если дверь была заперта на крючок. Зачем понадобилось взводить курок, если в такой кромешной тьме не видно, куда нужно стрелять. Поэтому сначала было жутко. Но вскоре я додумался, что Дорохин, должно быть, в чутком полусне услышал, как за стеной барака, за окном или за дверью громко звякнула подкова одной из бродивших вокруг лошадей.

Возле барака стояла палатка, в которой мы обедали, называя ее поэтому столовой. Она отапливалась железной печкой, которую Турко обложил гранитными валунами, чтобы они подольше сохраняли тепло. За несколько дней в местах, где камни прикасались к печке, она прогорела.

Была у нас еще одна палатка, в которой мы занимались камеральной работой. Однажды я в ней возился с полевой геологической картой, когда зашел кто-то из знакомых тунгусов. Увидев карту, он издал какие-то радостные возгласы и стал громко называть изображенные на ней реки и ручьи. Меня это удивило — ведь они картами не пользуются, почему же он так легко, играючи умеет читать ее. Потом я сообразил, что этот район, как и очень многие другие, он, как и другие тунгусы, якуты, много раз видели сверху и отлично знают безо всяких карт, потому что держат их в своей памяти. Но все равно это было удивительно.

Исход

Долго мы ожидали оленей. Наступила уже середина октября, давно уже лежала толстая пушистая пелена снега, морозы с каждым днем становились крепче, свирепее. Вода в Урене, на берегу которого стоял наш барак, по утрам исчезала, не текла и лишь днем, когда немного теплело, появлялась в русле вновь.

После приезда Винокурова стало ясно, что нам не повезло, что орочи еще долго будут заняты делами коллективизации и ожидать оленьего транспорта можно еще не скоро. Может быть, и месяц, и больше пройдет в ожидании. Зимней одежды у нас с собой не было, а морозы в конце октября и в начале ноября могут достигать и минус 50 градусов. Стало ясно, что нужно уходить, и как можно скорее.

Мы решили везти свои грузы — коллекции и личные вещи на оленьих нартах, целый штабель которых лежал у нас возле склада, запряженных лошадьми. Каждую нарту решили везти на лошади. Но грузов у нас оказалось много, тем более что с нами отправлялся завхоз Турко, уезжавший в отпуск на «материк». Он прихватил с собой продуктов: масла, сахара, консервов, чтобы обеспечить себя в отпуске хотя бы на первое время. Он знал, что время тяжелое, предвоенное и продуктов не хватало.

Две нарты оказались у нас нагруженными тяжело, причем кладь лежала высоко. Теперь я удивляюсь тому, что тогда не додумался до того, чтобы разложить груз каждой из нарт на две нарты и запрячь их обе в ту же одну лошадь. Думаю, что это было бы удачным решением вопроса, выходом из положения, который позволил бы нам благополучно доставить свой груз. Но такая идея почему-то не осенила ни меня, ни никого из нас, когда мы уже тронулись в путь и были по уши заняты тем, чтобы вновь, вновь и вновь ставить опрокинувшиеся нарты на полозья и пытаться предотвращать их новое падение.

Мы, конечно, понимали, что от частого опрокидывания у нарт быстро расшатаются и совсем вывихнутся копылья, и они выйдут из строя, и просто удивительно, как можно было не додуматься до того, чтобы разложить груз или хотя бы привязать к груженым нартам сзади запасные порожние.

15 октября мы, наконец, запрягли свои нарты и тронулись в путь. Впрочем, «запрягли» — это не то слово, ведь нарта не имеет оглобель или дышла. Впереди у нее так называемый барак, через который перебрасываются алыки — примитивная оленья упряжь. К этим баракам мы и крепили конские постромки. Хомуты нашим лошадям были не нужны, и мы их заменили чем-то наподобие оленьих алыков. С первых же шагов нарты начали опрокидываться, а мы стали бороться с этим, стараясь поддерживать их. Это, конечно, помогало, но все же обе нарты продолжали опрокидываться достаточно часто. Мы старались все время идти по обе стороны каждой из них, но нам далеко не всегда удавалось предотвратить опрокидывание, и мы опять и опять поднимали и ставили их на полозья.

Омчакская долина, которую колымчане шутя называют «долиной трех маршалов» по названиям приисков, работавших в 40–50-е годы ХХ века и носящих имена маршалов Буденного, Тимошенко и Ворошилова. На фото хорошо видно место слияния рек Теньки и Омчака. Река Тенька входит в долину перпендикулярно слева. После слияния река имеет название Тенька. Фото 2013 г.

Километров пять от базы мы шли по целине, барахтаясь в рыхлом, пушистом, хотя и не глубоком снегу. Здесь особенно часто опрокидывались нарты. Потом стало немного легче, когда вышли из Урена и добрались до следа оленьих нарт, прошедших по долине Ченера. По этому следу мы и пошли дальше к перевалу в истоки Омчака.

Идти было немного легче, чем в начале пути, но очень немного, потому что нарты опрокидывались так же часто, как и раньше.

К ночи мы, наконец, вскарабкались на перевал, где и остановились на привал, развели костер, сварили борщ из фаршированного перца, мясных консервов и чего-то еще. Помню, что у нас не оказалось соли и взамен ее мы сыпали в борщ мясные кубики. Хлеб был сильно заморожен, и его приходилось долго держать у огня. Ночью мы не спали, потому что мороз был большой, а костер маленький. Только отдыхали сидя у костра. В дальнейший путь тронулись еще затемно. Спустились с перевала и, пройдя немного по верховьям Омчака, обнаружили, что одна из нарт уже непригодна к дальнейшему пути, так как у нее полностью вывихнулись копылья одного из полозьев.

Решили оставить ее здесь на месте, идти с другой до Омчакского разведочного участка, там разгрузить вторую нарту, а потом вернуться за первой и, перегрузив груз на целую нарту, привезти и его на участок. Было еще довольно раннее утро, и казалось, что времени на все это у нас вполне хватит. Но когда разгрузили эту вторую нарту, которую до участка тащили уже две наши лошади, запряженные цугом (запряженные друг за другом. — Ред), оказалось, что и она уже требует ремонта, которым немедленно и занялся наш возчик-заключенный. Но он не очень спешил с ремонтом. Как потом выяснилось, делал он это намеренно, чтобы дотянуть до вечера, заставить нас отложить поездку за оставшимся грузом до утра и тем самым дать возможность своим сообщникам из заключенных Омчакского разведочного участка, которых он информировал об оставленном грузе, сбегать к брошенной нарте, чтобы там кое-чем поживиться.

Тенькинская долина. Слева вверху устье ручья Буденного. Фото 2014 г.

Но расстояние оказалось большим, и отправившиеся туда воры не успели вернуться вовремя, а утром, когда производилась поверка и наряд, выяснилось, что двух заключенных нет. Тогда же об этом было доложено прорабу. Сразу же стало ясно, куда они ушли и зачем, и что они скоро явятся. Они действительно скоро вернулись, едва наша нарта отправилась за оставленным грузом. Оказалось, что разграбили продукты Турко и перекопали пробы Тучкова, искали золото, но его не было.

Украденное масло и сахар они спрятали на разведочной линии в снегу возле выкладок проходок и долго не признавались, где оно. Потом решили вернуть лишь часть украденного, так как они успели разделить его на части, когда прятали.

Прорабом участка был один из участников Халхингольских боев с самураями. Он много успел рассказать мне, когда другие ездили за оставленным грузом. Рассказывал о том, что от их роты осталось в живых лишь несколько человек, о японских поджигателях танков, действовавших бутылками с бензином, и о прочем, чего я уже не помню.

О том, что нам теперь делать, когда мы уже лишились транспорта, раздумывать не приходилось. Было ясно, что нужно не сидеть и не ожидать, когда появится транспорт. Нужно было действовать. Решили оставить груз там, где находились, на Омчакском разведочном участке с тем, чтобы его вывезли, когда начнут ходить конные транспорты, а самим отправиться дальше в пешем строю, захватив с собой только полевые книжки, дневники, карты и продукты на дорогу. Так и сделали и, захватив с собой по маленькой круглой буханке, по банке консервов и упомянутые материалы, двинулись дальше.

Шагали бодро, но зимний день короток, и мы вынуждены были остановится на ночлег, выйдя в долину Теньки где-то вблизи устья ручья Буденного. Сидели возле большого костра, но спали урывками только некоторые. Я этого не мог себе позволить без теплой одежды, в телогрейке на 35-градусном морозе.

Возобновили свой путь мы еще в темноте, доев остатки консервов и хлеб. Шли с намерением достигнуть в этот день Сарапуловской базы. Но нам не повезло. Новая неудача подстерегала нас. При переправе через узенькое русло Теньки Турко, тащивший свои чемоданы с пожитками и потому нагруженный больше всех нас, вместе взятых, вместо того чтобы быстро пройти с берега на берег, вступил на переброшенную через русло и вмерзшую в лед жердь. На ней он стал для чего-то испытывать прочность жерди и льда, вместо того чтобы идти не останавливаясь. Для этого он на середине русла остановился, присел два раза и быстро выпрямил ноги. Переправа рухнула, и он оказался выше колен в воде на 35-градусном морозе. Пришлось немедленно развести костер, чтобы он мог переодеться в сухое. Если бы такой же случай произошел с кем-нибудь другим, то ему не во что было бы переодеться, так как ничего ни у кого из нас с собой не было, но Турко тащил с собой в отпуск весь свой гардероб, и потому это не было для него проблемой. Правда, вместо намоченных щегольских торбасов ему пришлось надеть какие-то фасонистые хромовые сапоги, а в них тогда было ему, должно быть, нежарко.

Поэтому мы были вынуждены остановиться на ночлег совсем рано, добравшись только до устья ручья Игуменовского, где стоял барак. Дальше нам идти было нельзя, потому что Турко отморозил бы при этом себе ноги. У нас совсем не было продуктов, но в бараке мы нашли полмешка овсяной крупы, соль и селедку. Поужинали и выспались всласть в теплом помещении в последний день, пройдя еще 14 километров, добрались до Сарапуловской базы. Там все остались отдыхать на пару дней, чтобы отъесться, а мы с Авраменко, отдохнув до вечера и переночевав, утром пошли дальше, вскоре перебравшись через Теньку, добрались до нового участка дороги, которого в прошлом году еще не было.

По ней мы как-то быстро прошагали километров 16 и оказались на 223-м километре, где я был очень обрадован, пристроившись без промедления на попутный грузовик, идущий до Бутугычага, и через полчаса был у брата на руднике.

Еще через пару дней я прибыл без новых приключений к себе «домой» на Иганджу. Приключение, впрочем, у меня в дороге было. Когда я дремал в столовой на 169-м километре, у меня украли мешочек с тремя десятками вкусных пирожков с мясом, которые напекла Лиля, и рукавицы. Жаль было пирожков.

Опять на Игандже

Наступала вторая зима на Игандже, или третья колымская зима. Нужно было приниматься за камеральную обработку материалов. Но мои коллекции еще не были доставлены на Иганджу, и начальство поручило мне продолжать и заканчивать ту работу, которую я выполнял весной по поручению Б. Л. Флерова, по россыпи Бутугычага.

В поселке я застал некоторые перемены. Выстроили новый, уже второй дом ИТР, таких же размеров, как и первый. Он был тоже одноэтажный, из 20 комнат, расположенных по обеим сторонам длинного коридора, проходящего из конца в конец, и с общей кухней против «парадного подъезда». В этом доме я и поселился вместе с геологом П. Н. Котылевым в комнате размерами 3×4 метра, предпоследней направо по коридору в правом крыле.

Была построена и камералка для полевиков, хотя и временная, наподобие барака таежного типа, но все же достаточно просторная, теплая и светлая. В ней было гораздо удобнее работать, чем в палатках, где мы жили и работали годом раньше. Я не измерял ее даже шагами, но приблизительно размеры ее составляли 5×8 метров.

В средней части одной из узких стен камералки была одностворчатая входная дверь, по сторонам которой стена была занята широкими стеллажами для геологических коллекций, располагавшимися от пола до потолка. Остальные три стенки, прорезанные, кажется, 8 окнами, были заняты неподвижными стеллажами, заменяющими столы и имевшими соответствующую высоту. Стояли стулья и табуретки.

В середине камералки стояла большая сварная печь из толстого железа и три или четыре столика, за которыми тоже сидели камеральщики. Начальники партий рылись в своих полевых материалах, перечитывая свои записи в полевых книжках и дневниках, просматривая карты и схемы, обдумывая разделы и главы отчета и дружно скрипя перьями. Прорабы и коллекторы вычерчивали карты или возились с образцами геологических коллекций.

Вид на новый мост на Игандже с перевала. В верхней части хорошо видно место, где в 1939–1941 гг. располагалось Тенькинское райГРУ. Фото 2014 г.

Сооружение камералки было заслугой В. Т. Матвеенко. Он затратил много труда, чтобы добиться согласия на это начальства и на то, чтобы организовать это строительство, которым он сам и руководил. Все мы были искренне благодарны ему за это.

Через неделю с небольшим после приезда я знакомил начальство со своими полевыми материалами. Присутствовали при этом главный геолог Н. П. Аникеев и А. С. Красильников, уже принявший бразды правления отделом от уезжавшего в отпуск В. Т. Матвеенко. Материалы им понравились. Оба они полушутя уговаривали меня ехать и в будущем году в поле на стотысячную съемку, а я твердил, что поеду в отпуск с последующим увольнением. Не знал я тогда, что поеду только через 8 лет, да и то с возвращением.

В это время на Игандже уже действовал клуб, построенный весной и открытый к 1 Мая. Там проводился первомайский митинг, там же мы слушали Указ Верховного Совета о назначении И. В. Сталина председателем Совета Народных Комиссаров, а В. М. Молотова — наркомом иностранных дел. Здесь мы посмотрели кинофильм «Подкидыш».

В ноябре уезжали наши отпускники и с ними И. Р. Якушев, приехавший на 4 месяца раньше, чем мы с братом, и В. Т. Матвеенко, вернувшийся из отпуска лишь в прошлом году. Меня удивляло, что он так часто ездит в отпуск, но он имел на это право, потому что до войны договор позволял ехать во второй отпуск продолжительностью 6 месяцев через полтора года после возвращения из первого отпуска.

Я был на дешевой распродаже вещей, которую по случаю отъезда устроил В. Т. Матвеенко. Это было традиционное мероприятие, выработавшееся к тому времени на Колыме и базирующееся на отсутствии в продаже в торговой сети очень многих вещей, например, таких, как патефоны, пластинки к ним, фотоаппараты, другие культурные, галантерейные и спортивные товары, особенно ружья.

Все это уезжавшие стремились продать подороже. Не был исключением в этом отношении и В. Т. Матвеенко, который продавал патефоны с большой кучей пластинок, бельгийскую двустволку двенадцатого калибра и цейсовский фотоаппарат.

Я ничего покупать не собирался, а пошел туда просто для развлечения. Смотрел на процесс купли-продажи, напоминавший аукцион. Помню, патефон с пластинками купил П. И. Авраменко за высокую цену. Кто-то купил и другие вещи.

Тогда же я слышал о жутком происшествии, случившемся на стоянке одной из полевых партий гидрометеорологического управления, изучавшей озеро Джека Лондона. Ночью на стоянку партии проникли беглецы, вооруженные топорами. Они напали на спящих работников партии и топорами нанесли многим из них серьезные ранения и увечья. Как мне помнится, пострадало 13 человек. Некоторые из них умерли, когда всех их везли на кунгасе через Большие Колымские пороги к оротуканскому мосту, чтобы скорее доставить в ближайшую больницу. Рассказывал об этом прораб Санга-Талонской россыпной разведки Никитин, который принимал участие в доставке пострадавших к берегу Колымы и перевозке их на кунгасе к мосту и далее в больницу на машине.

Соседи

Вместе со мной, как я уже упоминал, жил начальник партии Павел Николаевич Котылев, человек 42 лет, среднего роста, с покрасневшим от склонности к спиртному носом и лицом, подернутыми синеватыми жилками, часто с осоловелыми глазами навыкате; любивший выпить, очень неприятный в состоянии опьянения и не умевший остановиться, начав пить. Напившись, он всегда хотел пить еще, и лучшим способом остановить или усмирить его, найденным мною путем опытов, было повалить его на кровать и подержать некоторое время на ней, не позволяя вставать. Он засыпал и был в состоянии проспать потом сутки. Так было на Новый год, встретив который немного раньше, чем все остальные, и проснувшись потом вместе со всеми утром, он вспомнил, как сосед гидролог Шпак ходил по поселку в другие дома поздравлять знакомых с Новым годом в одних тапочках. Его почему-то ужасно веселила возникшая в его мозгу мысль о том, что «Шпачок, должно быть, отморозил лапки». Проверка этого предположения была хорошим поводом, чтобы с утра начать продолжение вчерашнего, и он, предвкушая это, заразительно смеялся, весело без конца повторяя свою фразу о Шпачке и его лапках. Потом он отправился в соседнюю комнату, где жил Шпак, и с ее жильцами повторил праздничные возлияния, напившись почти до невменяемости.

Я вынужден был применить к нему упомянутый способ усмирения. Это нужно было, чтобы «поставить точку»; притащил его домой, повалил на кровать и придержал, потому что он продолжал рваться к соседу, пытаясь вскочить с кровати. Наконец он заснул и не просыпаясь спал до вечера и дальше до утра. За полчаса до выхода на работу я принялся его будить. Когда он проснулся, наконец, то был удивлен — зачем я его бужу, если сегодня праздник, и не хотел мне поверить, что праздник он проспал, а сегодня уже не первое, а второе января.

В комнате справа от нас жили два геолога. Иван Иванович Тучков, приехавший весной после окончания Московского государственного университета, вместе со мной ездил на Нечу, хотя работал там в другой крупномасштабной, геолого-разведочной или рудно-поисковой партии. Он любил повторять, что окончил Московский государственный университет, особенно напирал на слово «государственный», как будто у нас в стране были еще какие-нибудь не государственные университеты. Любил он также повторять, что приехал на Колыму «по решению ЦК», что звучало очень веско.

Вторым был тоже молодой геолог, также окончивший в этом году Иркутский государственный университет, Георгий Николаевич Чертовских. Он приехал под осень и в поле в этом году не попал. Теперь он занимался составлением самой первой сводной геологической карты по нашему управлению. Это было очень сложно, потому что, во-первых, топографической основы не было, все выполненные работы основывались на глазомерной съемке. Не было почти совсем находок руководящих окаменелостей, и возраст отложений почти всеми геологами определялся условно на основании сходства литологического состава пород с породами сравнительно отдаленных районов.

Но он был самоуверен не менее чем И. И. Тучков, и думал, что сумеет завершить начатую работу. Но начальство смотрело на это дело как на ученические упражнения, и он действительно не успел закончить ее до выезда в поле в следующем году.

В комнате по другую — левую сторону от нашей, кроме упомянутого гидролога Шпака, с которым на Новый год подружился П. Н. Котылев, жили еще А. Н. Парфенюк, уже два полевых сезона проработавший со мной на камеральной обработке материалов, а также экономист из планового отдела Виктор Копыткин и складской работник Гурновский, любивший постоянно повторять, что он «после операции». Эти трое ребят лет по 23–26 от роду среди зимы занялись такого рода физической зарядкой: в одних трусах и валенках, без шапок, рукавиц и другой одежды они выбегали на улицу и бежали по своему маршруту, проложенному во всем улочкам поселка под команду: «раз, два, три, четыре, раз…», подаваемую одним из них. Они проделывали это каждое утро, несмотря на свирепейшие морозы и оставаясь на морозе не менее 15 минут.

В комнате напротив нашей вскоре поселился новый начальник геолого-поискового отдела, которого прислали из Магадана на место уехавшего в отпуск В. Т. Матвеенко — Александр Леонидович Лисовский с женой.

В середине ноября в нашу комнату поселили третьего жильца, высокого рыжего снабженца. Я решил, что без него в нашей комнате будет лучше и что его нужно просто выморозить, как клопа. Без особых хлопот я осуществил свой замысел. Я просто перестал топить печку, а делать это, пользуясь сырыми дровами, нелегко. У П. Н. Котылева не хватало терпения на растопку, а рыжий наш тем более не умел этого делать.

Он уходить не хотел, несколько дней спал не раздеваясь и наваливая на себя всю свою одежду, но в конце концов ему пришлось сдаться — он стал ходить ночевать в какую-то другую комнату, а потом и совсем ушел.

На охоту я теперь ходил почему-то гораздо реже, чем в прошлом году. Должно быть, потому, что меньше стало таких любителей охоты, как Ю. В. Климов, и ходить теперь приходилось одному.

Коридор нашего дома был всегда холодный, обледенелый. В нем было, конечно, заметно теплее, чем на улице, потому что, несмотря на отсутствие отопления, он обогревался воздухом, поступающим из комнат, а наружные двери не всегда были открыты. Но теплый воздух поднимался к промороженному потолку из непросушенного сырого леса и так создавал зону положительной температуры.

Теплый воздух, просачиваясь сквозь щели, растапливал снег, лежавший на потолке, потому что дом недавно построили и крыши на нем не делали, считая, что зимой она не нужна. Поэтому с потолка непрерывно капала ввода, образуя на полу широкие приземистые ледяные сталагмиты, на которых скользили и спотыкались о них люди.

Классная дама

Перед своим отъездом в отпуск В. Т. Матвеенко предложил начальству назначить его преемником Александра Сергеевича Красильникова. Это была вполне подходящая кандидатура, и начальство на это согласилось. Должно быть, месяца через полтора А. С. Красильников чувствовал себя руководителем нашего коллектива, начальственно поглядывая из угла нашего курятника и тем самым поддерживая «на уровне» трудовую дисциплину в отделе. Курятником мы тогда называли нашу камералку из-за того, что столы-стеллажи в ней были подобны насестам в курятнике. А мы сидели за нашими столами-стеллажами, напоминая кур на них.

И. И. Тучков успел прозвать А. С. Красильникова «классной дамой», присматривавшего за соблюдением трудовой дисциплины в отделе и боровшегося с нарушениями ее, пресекавшего возникающие там или сям разговоры. Прозвище привилось, и многие работники отдела стали так называть нашего начальника, конечно, за глаза.

Тем не менее Александр Сергеевич гордился тем, что ему доверили высокий пост начальника отдела, и это была законная гордость. Но почему-то магаданское начальство иначе взглянуло на этот вопрос и не утвердило А. С. Красильникова на этой должности, назначив на нее более старого геолога Александра Леонидовича Лисовского, вернувшегося недавно из отпуска. Его я знал по литературе еще во время работы в Криворожье, потому что он когда-то вместе с Музылевым работал у академика Н. И. Свитальского и Ю. И. Половинкиной при изучении криворожских месторождений.

Естественно, что А. С. Красильников был до глубины души незаслуженно оскорблен этим нетактичным поступком начальства.

Перемены

Большие перемены претерпел за год личный состав работников управления. Полностью переменился состав начальства. Я уже упоминал, что на посту начальника геолого-поискового отдела В. Т. Матвеенко сменил сначала А. С. Красильников, а затем А. Л. Лисовский. Это произошло уже в конце года, а гораздо раньше, еще перед моим отъездом в поле А. М. Фиш был куда-то переведен — кажется, в Тенькинское горнопромышленное управление, а на его место был назначен Николай Евгеньевич Заикин. Немного позже Бориса Леонидовича Флерова перевели на Яну во вновь организованное оловянное управление как одного из ведущих специалистов-оловянщиков. Его место занял у нас вновь прибывший с «материка» кандидат геолого-минералогических наук Николай Петрович Аникеев.

На должности начальника отдела рудных разведок Бориса Борисовича Лихарева сменил Борис Багдасарович Евангулов. Лишь в россыпном отделе правил по-прежнему Виктор Михайлович Родионов, еще в конце предыдущей зимы сменивший здесь уехавшего в связи с болезнью Петра Емельяновича Станкевича.

Но этим перемены в рядах начальства не ограничились. В один из дней начала декабря, вечером я вдруг услышал, что наш начальник управления сидит в изоляторе, карцере или так называемом кандее, как его называли заключенные. Оказывается, часа два тому назад судья, приезжавший специально для этого, разобрал его дело и осудил его на два года тюремного заключения. А дело заключалось в том, что он, будучи начальником управления, продлил на два дня командировку находившейся в Магадане сотруднице управления Евгении Николаевне Поповой, которая не смогла из-за отсутствия транспорта вернуться вовремя из командировки и прислала об этом телефонограмму. Автобусного сообщения тогда не было, и единственным видом транспорта для пассажиров, едущих в командировки и возвращавшихся из них, были попутные грузовые автомашины, на которых не всегда можно было уехать туда, куца было нужно. Но примерно за полгода до этого был издан Указ Верховного Совета о судебной ответственности за прогулы, за опоздания на работу и о пособничестве прогульщикам. Новая метла мела. Опоздание из командировки Е. Н. Поповой расценили как прогул, а действия Н. Е. Заикина — как пособничество.

Е. Н. Попову почему-то не судили, а Н. Е. Заикину дали два года тюрьмы, которые он отсидел полностью, хотя и не совершил никакого преступления. Его тогда же куда-то увезли, и я больше никогда его не видел. Начальником управления стал тогда Н. П. Аникеев, а главного геолога временно замещал Евгений Пантелеймонович Машко. Вскоре главным геологом был назначен вернувшийся из отпуска Израиль Ефимович Драбкин.

Произошли перемены и в составе начальников партий. Не вернулись партии Н. П. Резника, Ю. В. Климова, Авдеева, работавшие на Омсукчане и переведенные на вновь организованное предприятие, которое уже не подчинялось нашему управлению. В конце года был переведен в Южное управление Г. С. Никитин в связи с передачей этому управлению площади, на которой работала партия Никитина. Уехал в отпуск И. Р. Якушев.

Пополнились ряды начальников партий П. Н. Котылевым, вернувшимся из отпуска и уже успевшим провести полевые работы, Евгением Пантелеймоновичем Машко, Галиной Александровной Топуновой и Алексеем Федоровичем Михайловым, тоже успевшим провести полевые работы, а также Варварой Сергеевной Ракитиной, приехавшей одновременно с Иваном Ивановичем Тучковым и отработавшей на Сеймкане по соседству с И. Р. Якушевым и уже упомянутым Г. Н. Чертовских.

В декабре прибыли начальники переданных нам в связи с отторжением в нашу пользу бассейна реки Кулу трех полевых партий — Евгений Николаевич Костылев, Сергей Иванович Кожанов и Василий Михайлович Завадовский, или «чума», как называли его за глаза первые два его товарища. Явился также работавший ранее на Кулу и поэтому тоже переведенный к нам Христофор Иванович Калугин, который теперь считался руководителем трех упомянутых начальников партий.

Геолог, ученый, в 1950 г. окончил Ленинградский государственный университет, работал в Иркутске в Восточно-Сибирском геолого-разведочном тресте, преподавал в горном институте. Работал в Арктическом институте Главсевморпуги. В 1940 г. направлен на работу в Дальсгрой. С 1940 г. — главный геолог Тенькинского ГПУ, затем начальник райГРУ и ГРОТГПУ Под его руководством открыты золоторудные месторождения Омчакской долины. Позже работал начальником райГРУ Колымы и Чукотки. С 1956 по 1971 г, — главный геолог Северо-Восточного геологического управления. Кандидат геолого-минералогических наук. Автор ряда научных работ по вопросам геологии и полезным ископаемым Арктики, геологии и металлогении Северо-Востока России. Герой Социалистического Труда. Награжден орденами и медалями.

Геолог, работал во Всесоюзном институте минерального сырья, в апреле 1940 г. прибыл по договору на пароходе «Феликс Дзержинский» на Колыму, с 1940 г. в Тенькинском райГРУ начальником геологической партии, зам. начальника по политической работе, в 1944 г. — начальник Омчакского разведрайона ТГПУ, в 1945 г. — старший геолог ТГПУ, с 1947 года — в ГРУДС (геологоразведочное управление Дальстроя). Первооткрыватель золоторудного Наталкинского месторождения. Лауреат Сталинской премии. Награжден орденом Трудового Красного Знамени, медалями.

Геолог. На Колыме с 1935 по 1971 г. Работал прорабом-геологом, руководителем разведочных работ на Бутугычагском оловорудном месторождении, главным геологом Тенькинского РайГРУ, заместителем начальника ТГПУ по геологоразведке. Участвовал в открытии ряда месторождений золота, олова и кобальта. Автор научных работ по геологии Северо-Востока. Лауреат Ленинской премии. Награжден орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени и «Знак Почета», медалями.

Геолог. Родилась в Петербурге в рабочей семье. После окончания Ленинградского горного института по договору в 1935 г. приехала на Колыму. Работала в Оротуканском ГРБ, в 1937–1938 гг. руководила Бутугычагской геолого-разведочной партией, открывшей новые рудные тела на месторождении «Бутугычаг», в 1940 г. заведовала петрографическим кабинетом в Сеймчанском райГРУ, с 1941 г. — в ГРС ТГПУ. Первооткрыватель оловорудного месторождения «Отечественное», где впоследствии был открыт рудник «Хениканджа». С 1944 г. работала в Юго-Западном ГПУ, с 1945 г. — в ГРУ Дальстроя. Позже жила и работала в Ленинграде.

Геолог, ученый. Окончил 3 курса Ленинградского геолого-разведочного техникума, прибыл на Колыму на пароходе «Феликс Дзержинский» 18 июня 1933 г. по договору в качестве производителя геологоразведочных работ. Работал в 1935 г. прорабом-геологом в ЮГПУ (Южном горнопромышленном управлении), с октября 1936 г. в Северном ГПУ — геологом, с января 1941 г. назначен руководителем группы камеральной обработки ГРС Тенькинского ГПУ, в 1943 г, — старший инженер Тенькинского ГПУ, в 1945 г, — начальник ГПО ГРОТГПУ. с 1958 г, — главный геолог Тенькинской комплексной геологической экспедиции, затем — в Центральной комплексной тематической экспедиции Северо-Восточного геологического управления. В 1956 г. защитил диссертацию, не имея высшего образования. Награжден орденами «Знак Почета» и Ленина, его именем названа вершина в районе реки Кулу.

Наш коллектив пополнился также геологом М. С. Венчуговой, женой нового главного геолога И. Е. Драбкина. Оба они — и Драбкин, и Венчугова уже трудились в нашем районе на Бутугычагском месторождении в 1937 году в период, когда оно разведывалось, а сами они были студентами ЛГИ (Ленинградского горного института. — Ред.), а после окончания почти год работали в Юго-Западном управлении.

Memorando

Павел Николаевич Котылев, как я уже упоминал, был, на мой взгляд, пожилым человеком. Он был на 11 или 12 лет старше меня, успел еще до революции окончить гимназию и принять участие в Гражданской войне в качестве командира роты, хотя Московскую горную академию он окончил на несколько лет позже того как я — Днепропетровский горный. Из гимназического курса он еще помнил латынь и греческий, чего никто из нас остальных не знал нисколько.

Геолог. Выпускник Ленинградского горного института. На Колыме с 1955 г. Работал главным геологом геолого-разведочного отдела Южного горнопромышленного управления (ЮГПУ) Дальстроя. После организации в 1959 г. геолого-разведочного управления Дальстроя назначен его главным геологом. С 1945 г. — зам. начальника по геологоразведке в ТГПУ. С 1944 по 1955 г. руководил геолого-разведочной службой на Теньке, сначала начальником ГРО ТГПУ, а после организации в 1947 г. Верхне-Колымского райГРУ — его начальником. Принимал непосредственное участие в открытии и разведке ряда россыпных и рудных месторождений, в частности, разведке Наталки некого золоторудного месторождения. Награжден государственными наградами. Лауреат Сталинской премии 1950 г.

Пользуясь этим, Павел Николаевич решил однажды пошутить или почудить. Он написал однажды мотивированное заявление с изложением каких-то своих претензий, кажется, в отношении повышения заработной платы, озаглавив его латинским словом memorando, и подал его нашему начальнику А. Л. Лисовскому. Это событие совпало с приездом к нам заместителя главного геолога Дальстроя Георгия Амбарцумовича Кечека. Естественно, что заявление с таким претенциозным названием попало ему в руки.

В нашем отделе по случаю приезда начальства состоялось собрание, на котором обсуждались различные вопросы, в частности об отпусках начальников партий и другие. Помню, что я, отвечая на вопрос о сроке моего отпуска, сказал, что право на отпуск у меня наступает 1 марта и что я поеду с началом навигации.

Г. А. Кечек в своем выступлении сказал, что у нас дело дошло до того, что некоторые пишут уже меморандумы. П. Н. Котылев, по-видимому, только того и ожидал. Он сразу же выступил с разъяснениями. Объяснил всем нам, не знающим латынь, и в том числе высокопоставленным начальникам, что memorando — это совсем не то же, что memorandum. Если второе — это что-то вроде ультиматума, то первое — это только записка для памяти.

Впрочем, он имел возможность как ему было угодно переводить латынь людям, не знающим ее. Было смешно, хотя смеяться было неприлично, потому что в смешном положении оказались Г. А. Кечек и А. Л. Лисовский, показавшие незнание латыни, и смеяться приходилось именно над ними.

Котылев мне иногда по вечерам рассказывал какие-то старые анекдоты о своем учителе греческого языка, который плохо знал русский язык и, забыв однажды слово «корова», говорил: «быкова жена». Еще в его рассказах был эпизод из периода немецкой оккупации Украины в 1918 году. Он вместе с родственником ехал на извозчике к железнодорожной станции. У его спутника был наган, который он завернул в газету и положил на колени. Когда их остановил немецкий часовой и спросил, указывая на сверток: «Was ist das?», он ответил «Das ist der Buterbrod».

Но в отношении меморандума он нам наврал. В латыни действительно имеются два таких слова, но разница между смыслом первого и второго не так уж велика, и меморандум — это вовсе не ультиматум…

Чума

В нашей с П. Н. Котылевым комнате одно время был приют для выгнанных женами мужей. Несколько дней спасался у нас выгнанный собственной женой или, может быть, ушедший от нее сам из-за невыносимой обиды прораб техник-геолог Миша Щепиков. Причиной ссоры было то, что его жена Елизавета, из-за чего-то разозлившись на него, вылила весь спирт, который он со своим другом П. И. Авраменко, уже пришедшим к нему в гости, собрался выпить по случаю праздника — годовщины Октябрьской революции. Кроме того, с обидой в голосе он говорил, что Лиза недовольна тем, что он только прораб, а не начальник управления. А ему было тогда 20 лет или 22 года. Потом, помирившись с женой, он ушел домой.

Вскоре после этого или, может быть, не очень скоро мы приютили и «чуму». Василий Михайлович Завадовский обладал вздорным, ершистым и вообще неприятным неуживчивым характером, за что он и получил прозвище «чума» от своих товарищей Е. Н. Костылева и С. И. Кожанова. Было поэтому неудивительно, что он однажды крепко поссорился со своей женой. Помню, он в первый день заявлял о своем твердом намерении развестись с ней.

Я его убеждал в том, что это пустяки, которые не должны портить жизнь ему и жене и особенно детям, и что завтра или послезавтра намерения его изменятся, и что в любом случае ему не следует разводиться, потому что потом он уже не женится. Он возмутился: «Почему же?». А я ему ничего не ответил.

Кажется, на другой день он исчез, а потом пришел и сообщил, что «был допущен…». Потом он ушел домой.

Помню, как он сидел в нашей камералке и наблюдал за тем, как чертежница татарка Фатька, жена прораба Данилевича вычерчивала его карту, и неприятным голосом делал какие-то придирчивые замечания.

Камералка

Кончался последний предвоенный год. Все бойко скрипели перьями, строча свои отчеты, а я все еще не мог приступить к своему вплотную, потому что мои коллекции все еще были на Омчакской разведке и их не торопились привозить. Поэтому составив лишь те главы, для писания которых не требовался каменный материал, я продолжал заниматься россыпями Бутугычага, вернее, заканчивал эту работу. Я закончил составление всех картографических материалов, написал краткую пояснительную записку к ним и доложил на Техническом совете о проделанной работе и о своих выводах.

Помню, что доклад мой вызвал какие-то недоуменные вопросы со стороны разведчиков-россыпников, которым трудно было его переварить. Происходило это, когда Красильников еще правил в отделе, потому что он возглавлял технический совет, а Лисовского еще не было, как не было еще и слухов о нем. Это было не раньше середины декабря.

В это время привезли, наконец, мои образцы; я успел отобрать и отдать в мастерскую сколки на изготовление шлифов, но мне еще не пришлось заняться своим отчетом, потому что «горел» подсчет запасов и начальство — Н. П. Аникеев и И. Е. Драбкин поручили мне заняться составлением пояснительной записки, обработкой данных анализов золота и определением предельного веса самородков.

Промышленных россыпей золота тогда еще в нашем управлении было мало, повозиться с порученной мне работой пришлось дольше чем до конца января.

Помню, сидели в большой комнате отдела подсчета запасов в недостроенном здании управления, где был сооружен только первый этаж, а к строительству второго еще не приступали и как-то не собирались приступать. В нашей комнате стояло не меньше чем 8 столов, за которыми сидели люди, переписывавшие таблицы и ведомости подсчета запасов, подсчитывавшие и возившиеся с планами россыпей.

В отделе правил Валентин Иванович Буриков, но основную работу выполнял Николай Васильевич Овечко, уже несколько лет занимавшийся подсчетом запасов золота в россыпях, но не имевший специального образования.

Конечно, он хотел вникнуть в дело и пытался, не роняя своего начальнического авторитета и апломба, исподволь выведать у Н. В. Овечко основные производственные секреты. Овечко же не хотел рассказывать их.

— Николай Васильевич! — начинал заискивающе В. И. Буриков. — Вы сегодня не могли бы прийти вечером?

— Нет, — решительно говорил Овечко, приводя какой-нибудь выдуманный повод. — Не могу.

Так продолжалось изо дня в день, и В. И. Буриков оставался в невежественном состоянии, боясь уронить свой авторитет перед сотрудниками, особенно перед женщинами, занимавшимися перепиской материалов и проверкой переписанного. Именно охраняя свое достоинство, он и не хотел спрашивать что-нибудь у Овечко в присутствии других, пытаясь проделать это как-нибудь вечером с глазу на глаз.

Иногда он пытался вкрадчиво-заискивающий тон в разговоре с Овечко сменить начальственным с металлическим тембром. Но и это не помогало. Овечко и тогда умел отвертеться и выскользнуть.

Но, наконец, я закончил свою работу, и Буриков отправился защищать в Магадане подсчитанные запасы, а я смог вплотную заняться своим отчетом. Было потеряно мною слишком много времени. Другие ушли далеко вперед, и мне необходимо было торопиться.

Мария Сергеевна Венчугова

Евгений Николаевич Костылев, проводя стотысячную геологическую съемку в бассейне ручья Нерючи на Хениканджинском гранитном массиве, обнаружил хорошие рудные проявления олова. Опробование аллювиальных речных отложений показывало хорошее высокое содержание оловянного камня в шлихах. На водоразделах и склонах были найдены свалы обломков рудных жил.

Естественно, что Евгений Николаевич в следующем году хотел сам продолжить работу по выявлению рудных жил, по детальному изучению месторождения, которое он фактически уже открыл. Но на его беду нашлись любители снимать пенки, открывать уже открытое и получать за это премии и награды.

Такими оказались Мария Сергеевна Венчугова, жена главного геолога, и, разумеется, ее муж. Ведь открытие месторождения сулило не только славу и государственные награды, но и вполне материальную мзду — премию за первооткрывательство.

Костылев сопротивлялся некоторое время, не соглашался уступить свое право на славу, орден и премию, да и просто интересно ему было довести свое дело до конца, самому открыть месторождение. Но на него продолжали нажимать настойчиво и неуклонно. Его сопротивления хватило ненадолго, и он в конце концов уступил. «Уступил даме», как острили некоторые.

В результате М. С. Венчугова получила орден Трудового Красного Знамени за то, что Е. Н. Костылев открыл месторождение, ее прораб М. Щепиков — медаль «За трудовую доблесть», а Костылеву не досталось ничего.

Конечно, у Марии Сергеевны был уже некоторый опыт по оловорудным месторождениям. Ей выпало счастье четыре года назад производить десятитысячную съемку и рудные поиски на только что открытом Б. Л. Флеровым уникальном, единственном и неповторимом Бутугычагском месторождении, и кое-чему она там научилась. Возможно, даже, что в связи с этим она провела работу лучше, чем сделал бы это Е. Н. Костылев, но это только допущение, потому что мы никогда не узнаем, каких результатов достиг бы он.

М. С. Венчугова все же не даром ела свой хлеб. Она вместе с топографом Г. Г. Логиновым додумалась до того, чтобы инструментально засекать точки важных находок при крупномасштабной геологической или литологической съемке и рудных поисках исхаживанием. С благословения и при участии И. Е. Драбкина была написана инструкция, разработана система сигнализации флажками, Логинов вычертил таблицу сигналов, подаваемых геологом-реечником, как решили они назвать такого геолога, топографу, и наоборот. Вокруг этого вопроса в октябре стоял шум и ликование участников, включая И. Е. Драбкина, и клубилось восхищение Н. П. Аникеева.

Но почему-то более высокое начальство в Магадане прохладно и безо всякого восхищения или ликования отнеслось к этому, конечно, не изобретению, как хотели бы его именовать авторы, а просто дельному рационализаторскому предложению. Нам не разъясняли этого вопроса, и мы остались в неведении. Просто ликования и восхищение постепенно улеглись, и это дело забылось. Даже авторы о нем перестали вспоминать вслух.

Но Е. Н. Костылева мы все ругали за то, что он уступил свой орден Венчуговой за Хениканджу.

Опять реорганизация

Меньше полутора лет прошло после выделения геологической службы в самостоятельную систему и организацию районных геологоразведочных управлений в ней, что было сделано для улучшения поисков и разведок месторождений полезных ископаемых и ускорения наращивания разведанных запасов их для обеспечения ими нужд горной промышленности, как последовала новая реорганизация. Очевидно, для устранения разрыва и разнобоя в работе разведывающих и эксплуатирующих предприятий и улучшения координации их работы было решено упразднить созданную «автономию» геологической службы и вновь влить ее в горнопромышленные управления. Наше Тенькинское районное геолого-разведочное управление, не так давно выделившееся из Юго-Западного горнопромышленного управления, вливалось теперь в Тенькинское горнопромышленное управление.

В конце зимы в Усть-Омчуге был построен новый двадцатикомнатный одноэтажный дом для работников геолого-разведочной службы, которые переезжали сюда из поселка Иганджа в связи с реорганизацией. В конце марта большая часть работников расформированного райГРУ переехала в Усть-Омчуг и поселилась в упомянутом новом доме и частично в других новых домах: одноэтажном четырехквартирном и восьмиквартирном двухэтажном, построенных Тенькинским горнопромышленным управлением.

К этому времени в Усть-Омчуге были построены, кроме упомянутых домов, еще одноэтажный дом шоферов, такого же объема, как дом ГРС, а также одноэтажное здание школы, пожарная команда, почта, столовая, баня.

На Игандже оставались только работники полевых партий, которые заканчивали отчеты, подготавливались к полевым работам и прямо оттуда выезжали в поле. Помню, как П. Н. Котылев писал рецензию на отчет В. М. Шкрабо и возмущался тем, что В. Т. Матвеенко и Б. Л. Флеров додумались до того, чтобы послать такого малознающего и неопытного человека на такую ответственную и серьезную работу, как рекогносцировочная геологическая съемка и поиски в пятисоттысячном масштабе.

Опустела Иганджа. Главным был здесь теперь А. Л. Лисовский, который, помню, занялся одно время борьбой с браговарением, распространившимся среди любителей спиртного. Помню, он обнаружил и конфисковал большую бадью браги у Г. Т. Кривошея, жившего тоже в нашем доме.

Наступило время отъезда полевых партий. В поселке воцарились тишина и безлюдье. Бывшие мои сотрудники уехали теперь с другими начальниками партий. А. Н. Парфенюк поехал с А. Ф. Михайловым на Охотское побережье, М. Дорохин поехал с С. И. Кожановым на Теньку. Оставался только П. И. Авраменко, который, как и я, собирался ехать в отпуск на «материк», как было почему-то издавна принято говорить в этих краях. Это было связано с тем, что сюда и отсюда люди ездили только морем.

Наконец я тоже окончил и сдал свой отчет, и мне нужно было ехать в Усть-Омчуг, чтобы оформить документы для поездки в отпуск и временно до отъезда работать в отделе подсчета запасов. По графику я, мой брат, который сдавал уже свои дела старшего геолога рудника «Бутугычаг» новому геологу Хамицаеву и П. И. Авраменко, должны были отправляться вторым рейсом теплохода «Феликс Дзержинский».

Мой переезд в Усть-Омчуг совпал с весенним паводком и распутицей. Паром на Детрине уже несколько дней не работал, и потому на автодороге было пустынно — машины не ходили. Но нам нельзя было терять времени на ожидание, и потому мы с П. И. Авраменко решили двигаться туда пешком, надеясь втайне, что, может быть, попадется какая-нибудь попутная машина. Мы даже захватили с собой в виде валюты для расплаты за проезд алюминиевую фляжку со спиртом, выменянным мной у Е. П. Машко за винчестерские патроны.

Приблизительно 19–20 мая перед вечером отправились мы в путь. Вещи свои я бросил у кого-то из остававшихся, попросив отправить их в Усть-Омчуг с первой оказией.

Слева направо: Петр Авраменко, Виктор Володин и двое рабочих на ручье Именинник левого притока Бургагылкана. Фото 1951 г.

Бодро шагали по пустой безлюдной дороге весь вечер и начало ночи. Потом в полуночных сумерках развели костер на берегу речки и пытались немного подремать. Но почему-то это не получилось, хотя комаров еще не было и они еще не могли мешать. Затем пошли дальше.

У П. И. Авраменко было множество знакомых среди дорожностроительных прорабов. Поэтому утром мы зашли к первому из них, прорабу на 118-м км дороги, прошагав уже 26 км от Иганджи. Там мы отдыхали недолго. Поспали, выпили по «рюмке чаю» и зашагали дальше. К вечеру преодолели перевал 135-й км и на 143-м км дороги в пос. Росомаха, состоявшем из 2–3 домиков, зашли к другому прорабу. Там мы отдохнули, переночевали, а утром гостеприимный хозяин с женой уговорили нас не идти сейчас, а подождать дорожную автомашину, которая непременно должна пройти в сторону Усть-Омчуга около 2 часов дня.

Уговорить нас было нетрудно, потому что перспектива оставшуюся часть пути ехать, а не идти, была заманчива и хотелось еще продолжить отдых после утомительного перехода, проделанного накануне. Я провел этот день за перечитыванием «Драмы на охоте» А. П. Чехова, сидя на свежем воздухе перед домом близ дороги. Погода была чудесная, и комаров еще не было. Ласково припекало солнышко, но машина так и не пришла до вечера.

Пришлось переночевать там вторично, но утром, уже не слушая хозяев, уверявших, что сегодня уж машина будет обязательно, мы тронулись в дальнейший путь. Об этом нам пришлось слегка пожалеть, когда, пройдя около 20 км, мы были настигнуты машиной, которая подобрала нас и повезла к Усть-Омчугу на берег Детрина.

Паром-самолет все еще не работал, мы переправились на лодке, потом долго брели по затопленному левому берегу Детрина и, наконец, прибыли в Усть-Омчуг.

Паром-самолет — это остроумное устройство, применяемое на быстрых реках. Он укрепляется на длинном тросе, зачаленном на одном из берегов реки. Поворотом парома при помощи руля заставляют его принять положение под острым углом к направлению течения, и тогда он двигается очень быстро к противоположному берегу, подгоняемый тем же течением.

По такому же принципу устраивается и переправа на лодках. По тросу, протянутому поперек реки, катится ролик с прикрепленными к его обойме двумя другими тросиками разной длины, из которых более длинный прикреплен к корме, а другой — к носу лодки. Разница в длине тросиков заставляет лодку принять положение под острым углом к направлению течения, которое и гонит ее от одного берега реки к другому.

В Усть-Омчуге меня временно приютил наш начальник планового отдела Юрий Иванович Рождественский. Но я жил у него вместо уехавшего в командировку Виктора Ивановича Копоткина недолго, всего один или два дня, так как потом сам поехал на Бутугычаг, чтобы заказать там в кузнице геологические молотки. Но движения на трассе еще не было. Много часов провел я на ней у поселка в ожидании машины, но не дождавшись ее, поздним вечером начал неторопливо шагать по ней в нужном направлении, продолжая надеяться, что меня все-таки догонит и подвезет какая-нибудь машина. Но я шел и шел всю сумеречно-белую ночь и утро, встретив восход солнца на перевале, и шагал дальше, пока мне не подвернулась все ж таки попутная машина, везущая дрова на рудник.

Я не дошел до рудничного поселка всего около 12 километров, прошагав за ночь и утро больше 40 км. Удивительно мне было и тогда, что я совсем не ощущал усталости. Дала себя знать тренировка в походе от Иганджи. Я уже втянулся в ходьбу.

Шли уже последние дни предвоенного мира.