Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов

Тревога

Однажды в начале ранней весны под утро я услышал сквозь сон торопливый стук в дверь и такой же торопливый вскрик: «Володин! На площадку!». Затем по коридору застучали удаляющиеся бегом ноги. Я не сразу понял, что это тревога, что меня вызывают срочно на сборный пункт нашего истребительного батальона, на площадку ВОХР. В сонном мозгу возникла сначала мысль, что меня зовут на лестничную площадку нашего дома, где был телефон. Но вскоре я переварил полученный сигнал и, не поддавшись искушению сунуть босые ноги в валенки, оделся как следует, так как понимал, что предстоит провести несколько часов под открытым небом.

Одевшись, я побежал на место сбора во двор вооруженной охраны, еще издали увидев грузовики с заведенными моторами и бегущих туда людей. Немедленно нам стали выдавать винтовки и подсумки с патронами. Это было уже неприятно, так как говорило о том, что нам, возможно, предстоит бой. Но вскоре подсумки с патронами у нас почему-то забрали, оставив винтовки. Все стало на свои места. Стало понятно, что тревога самая обыкновенная, учебная.

Потом нам поставили боевую задачу: будто в районе 223-го км Тенькинской трассы высадили парашютный десант противника и мы должны занять линию обороны, не пропустив десантников в наш поселок. Затем мы сели на грузовики и нас отвезли не более чем на 10 км от поселка, хотя до места высадки десанта было 42 км. Там мы заняли линию обороны, даже не окапываясь, а лишь неглубоко зарывшись в пушистый снег. Совсем недолго посидев в своих ямках, мы по сигналу белой ракеты пошли вперед, в наступление, и пройдя шагов 100 или 150, по сигналу красной ракеты вышли на дорогу и отправились на машинах домой.

Но мне и, кажется, четырем еще товарищам выпала задача остаться затем, чтобы вытереть намоченные и вываленные в снегу винтовки. Я не досадовал на это, потому что мог теперь детально ознакомиться с винтовкой Арисака и с модификациями, которые она претерпела.

«Пригорочки»

Однажды в мае, собравшись после работы на занятия истребительного батальона, мы услышали, что пойдем в поход, переправившись через Детрин на подручных средствах, и будем подниматься прямо на сопку. Другим подразделениям сопки достались и пониже, и поближе, а наша же была далекая и высокая; и ясно было, что с заданием мы никак не успеем управиться за 3 часа. На это нужно было по крайней мере 8 часов. Сопка была за рекой и за широкой заболоченной долиной ее. Но возражать не приходилось.

Река была глубокая, широкая и быстрая, и переправа через нее сама по себе представляла довольно трудную задачу, и казалось нелепой фантазией искать на ней какие-то подручные средства. Но, как это ни странно, как будто кто-то подстроил это, подбросив нам такие средства. На берегу Детрина мы сразу же наткнулись на лодку без весел и неподалеку от нее на бесхозную лопату зазевавшегося огородника. На этих двух средствах переправились через реку.

Позднее я задумывался над вопросом, откуда могла взяться лодка, чтобы появиться именно там, где она была нужна нам, и почему наш командир Кочин направлялся прямо к тому месту на берегу, где стояла лодка, как будто он знал, что она там есть. И каждый раз я приходил к выводу, что именно так дело и было, что он знал, что лодка там есть, и что он сам заблаговременно с кем-то договорился, чтобы в нужное время и в нужном месте оказались и лодка, и лопата.

Было нас человек 6–7, и командовал нами почему-то командир роты Кочин. На другом берегу реки мы долго брели через заболоченную поверхность террасы, обходя глубокие русла стариц. Это нас сильно задержало, и, когда мы подошли к подножью, были уже сумерки. Наш командир сказал, что мы должны подняться на эти пригорочки. Он хотел пошутить, подражая А. В. Суворову, чтобы казаться этаким бодрячком. Но получилось не очень удачно.

Все мы понимали, так как незадолго перед тем видели фильм «Суворов» и знали, о каких «пригорочках» в Альпах шла в нем речь, видели и ту высокую остроконечную вершину, через которую лежал наш путь на широкую массивную гранитную вершину Геркулеса, на которую мы поднимались, и потому нам не стало веселее. Всем было ясно, что встряли мы в продолжительный походик.

Пригорочки были на самом деле порядочные, и на восхождение к вершине потребовались часы. Сначала по крутому отрогу мы взобрались на остроконечную вершину, сложенную роговиками, потом в неглубокой седловине пересекли контакт грано-диоритов с роговиками и дальше поднимались по массивному широкому отрогу, шагая по крупным глыбам гранодиорита.

Подъем был высок, и вершины сопки мы достигли после полуночи в начале второго часа ночи. Света этой сумеречно-белой ночи, было достаточно, чтобы я смог нарисовать схематичную карту нашего похода, долины Детрина, русла реки и т. д. Я быстро выполнил это поручение командира, и мы пошли назад, теперь уже беря направление к новому, недавно построенному мосту. Помню, что мы останавливались для того, чтобы закурить у костра лесорубов, потому что когда вышли в поход, выяснилось, что ни у одного из нас не было спичек, и все мы хотели поскорее добраться до костра.

Домой пришли измученные и усталые в 4 часа утра, когда уже сияло солнце на небосводе. А ведь опаздывать на работу было нельзя, так как за это судили.

Мне после этого похода трудным показался только первый день, так как ночь я прогулял в походе и не выспался. Потом все пришло в норму. А наш командир, затеявший этот походик на «пригорочки», дня три после него бюллетенил. Нас он больше не водил в походы. Для него он оказался труднее, чем для меня.

В рядах истребительного батальона однажды мне довелось участвовать в тушении лесного пожара за Детрином выше по течению, чем Усть-Омчуг. Когда мы прибыли на место пожара, огнем был охвачен большой участок долины Детрина, где лес был срублен и сложен в штабеля. К пылающим штабелям невозможно было приблизиться из-за нестерпимого сильного жара. Мы пытались расталкивать их баграми, но почти все они так и сгорели дотла.

Пожарные со своими насосами и цистернами с водой прибыли почему-то намного позже нас, когда штабеля дров уже очень сильно погорели, но все же они успели притушить огонь, залив водой некоторые из них, а мы растащили баграми то, что осталось.

До приезда пожарных мы старались локализовать зону пожара, рыли канавы, создавая вокруг зоны пожара полосу, лишенную растительности. Трудились мы энергично, и нам удалось локализовать очаг пожара.

В Магадан и в Ларюковую

Вторую половину первой военной зимы я опять работал в отделе подсчета запасов. В феврале мне пришлось поехать в командировку. Я не сразу вспомнил, почему в этот раз поехали туда и Буриков, и я. А это было связано с отсутствием в нашем управлении машинистки, которая смогла бы отпечатать пояснительные записки к подсчету. Это была почему-то очень дефицитная специальность, а зарплата машинистке полагалась мизерная. Поэтому мне и пришлось ехать в Магадан с рукописными записками, чтобы там их отпечатать, а Буриков поехал прямо на Ларюковую, куда в первые месяцы войны эвакуировали Геолого-разведочное управление Дальстроя (ГРУ ДС).

В Магадане в Главном управлении Дальстроя, или в Главном управлении строительства Дальнего Севера (ГУСДС НКВД СССР), или в Главке оставался только начальник геолого-разведочного управления, являвшийся также главным геологом Главка, В. А. Цареградский, которого годом позже сделали инженер-полковником и еще позже, к концу войны, произвели в генерал-майоры инженерных войск. Но тогда он еще не был ни генералом, ни полковником, а оставался штатским геологом.

Ехал я вместе с братом, который тоже вез в Магадан подсчет запасов по руднику «Бутугычаг». Автобус был собственностью рудника «Бутугычаг», и на нем, кроме брата, ехала еще группа рудничных работников. Мне он очень удачно подвернулся, вернее, это брат позаботился о том, чтобы автобус зашел в Усть-Омчуг и захватил меня. Ехали весело, потому что у рудничных работников были с собой бидончик спирта и какая-то закуска. Правда, спирт нечем было разводить, но их это не смущало, кажется, его заедали свежим снежком. Пили, конечно, понемногу, под предлогом, что нужно погреться, так как в автобусе было не особенно тепло, хотя в нем, кажется, была железная печка.

В этот раз я попал в Магадан впервые после приезда, со времени которого прошло больше чем 3 года и 3 месяца. Поэтому в Магадане я застал довольно значительные перемены. Кое-что из замеченного тогда я помню и теперь, почти 30 лет спустя. Прежде всего, вместо «украшавшего» в 1938 году центр города и расположенного на большом пустыре, к юго-востоку от перекрестка двух главных улиц — Колымского шоссе (будущего проспекта Ленина) и Пролетарской улицы — большого, обнесенного высокой изгородью из колючей проволоки со сторожевыми вышками на углах лагеря теперь стояло высокое, построенное буквой «П» четырехэтажное здание ГУ СДС НКВД СССР, или Главка (ныне здание объединения «Северовостокзолото». — Ред.). Здесь и помещался теперь кабинет главного геолога Дальстроя нашего будущего генерал-майора В. А. Цареградского, у которого в 1938 году мы были в приземистом деревянном бараке на Пролетарской улице.

Большой незастроенный пустырь лежал и теперь вокруг этого здания, больше простираясь к востоку и к югу от него.

Мне очень нравилось это здание внутри, нравилось бегать вверх и вниз по широким лестницам, покрытым широкими ковровыми дорожками, укрепленными на ступенях латунными прутьями. Большую пояснительную записку к подсчету запасов я разделил между тремя или четырьмя машинистками на разных этажах, где они и печатали мне ее в сверхурочные часы, а мне для того и приходилось бегать с этажа на этаж, чтобы забирать напечатанный материал, уносить его в кабинет В. А. Цареградского, где стоял особенный, нигде и никогда ни до, ни после того мною невиданный огромный письменный стол, и там его корректировать. Стол был действительно огромный, метра 4 в длину и полтора в ширину и к тому же имел с одной длинной стороны полукруглую выемку шириной сантиметров 70–80. В этой выемке и заседал хозяин стола, когда он бывал в своем кабинете. Но сейчас он был в отъезде, а в выемке сидел я или Воля.

Может быть, я несколько и преувеличил размеры стола, ведь я его не обмеривал, и даю их по воспоминаниям, а видел его давным-давно, полжизни назад, но во всяком случае мало сказать, что он был огромный, скорее, грандиозный или колоссальный. Это был какой-то апофеоз торжествующего военного бюрократизма. Как он мог попасть к нашему скромному будущему генералу, осталось загадкой. Вряд ли он стремился отхватить себе такую игрушку.

В 1938 году в Магадане бросалось в глаза, и так и запомнилось мне, что все кирпичные дома были построены в квартале, ограниченном улицами: Колымским шоссе (теперь проспектом Ленина), проспектом Сталина (ныне Карла Маркса. — Ред.), Советской (вероятно, это ул. Коммуны, ныне — Дзержинского. — Ред.) и Пролетарской. Весь остальной город был деревянный и одноэтажный. Теперь же за пределами этого квартала кроме уже упомянутого здания Главка на другой стороне Колымского шоссе стояло двухэтажное красное кирпичное здание поликлиники с высоким крыльцом, сменившее одноэтажную деревянную поликлинику, которую я случайно запомнил с 1938 года, и теперь маленьким и невысоким островком возвышавшееся над посеревшими от времени некрашеными и неоштукатуренными приземистыми деревянными бревенчатыми постройками. Строились еще два больших пятиэтажных кирпичных дома на юго-западном углу Колымского шоссе и улицы Сталина и на северо-восточном углу того же Колымского шоссе и улицы Дзержинского (тогда улицы Коммуны. — Ред.).

Эти два дома, построенные из красного кирпича, потом мозолили всем глаза своими неоштукатуренными стенами почти 20 лет до 1960 года, когда их, наконец, оштукатурили.

После трех- или четырехдневного пребывания в Магадане я поехал на Ларюковую, куда прибыл благополучно без происшествий. Поселили меня там в общежитии в той комнате, где жил бывший наш начальник партии Александр Алексеевич Аврамов, уехавший перед войной в отпуск. Отправлялся он домой в Ленинград, но война застала его в поезде, когда он катил по сибирским просторам. Его не пустили дальше Новосибирска. Там он и обосновался, сначала поступил на работу в имевшуюся там геологическую организацию, купил дом, но потом стал жалеть, что не вернулся сразу же обратно на Колыму в привычную уже обстановку и к привычным материальным условиям.

В представительстве Дальстроя, куда он обратился за консультацией, его заверили, что надбавки, которые он получал до отпуска, ему восстановят, если он вернется на прежнюю работу. Он вернулся, но надбавок его лишили, так как до возвращения он некоторое время работал в Новосибирском управлении. Тогда он стал хлопотать, чтобы его опять отправили в Новосибирск, где он оставил жену. Но и в этом ему отказали. Так он и провел всю войну и в 1944 году погиб, возвращаясь с полевых работ. Прыгнул с берега на лед реки, провалился, и его сразу утащило под лед.

Кроме А. А. Аврамова в этой комнате жили другие знакомые геологи.

Я почему-то совсем не помню процесса защиты запасов в Ларюковой и вообще очень плохо помню встречу с Буриковым там. Как будто я с ним совсем там не встречался, хотя хорошо знаю, что это не так. Помню, что, уезжая из Ларюковой, он взял с собой тубус с планами, а мне остался чемоданчик с пояснительными записками. Он почему-то уехал из Ларюковой, а я там еще оставался.

В Ларюковой в одно из воскресений я был у В. Т. Матвеенко и хорошо помню, что, возвращаясь от него, видел занимавшихся на улице бойцов истребительного батальона. Особенно мне запомнились их деревянные винтовки с железными, похожими на настоящие, но самодельными штыками. Казалось, что эти штыки предназначались, чтобы ими действовать в боевой обстановке, но было непонятно, почему же они примкнуты к деревянным ружьям-палкам. Вероятно, железные штыки предназначались только для того, чтобы приучить бойцов истребительного батальона к тому, что в руках у них не палки, а ружья, хоть и деревянные, но с железными, такими же, как настоящие, штыками.

Заслуживает упоминания еще совещание, на котором я даже выступил, хотя делать этого не любил и редко это делал. Я говорил о том, что у нас принят неправильный метод разделения россыпей на блоки, привязанные к шурфовочным линиям: на одну линию — один блок. При таком методе возможны случаи, когда в контуре более богатых золотом песков («пески» — профессионализм, которым называют любую золотосодержащую продуктивную часть россыпей, не руда. — Ред.), выделенных внутри контура, включающего также и более убогие содержания или концентрации золота в песках, запасы могут оказаться большими, чем, в общем, более крупном блоке. Это происходит за счет увеличения площади влияния контуров с высоким содержанием золота. Для устранения подобных парадоксальных случаев я предложил изменить порядок блокировки, считать запасы в блоках, ограниченных разведочными (шурфовочными) линиями. Каждый шурф в таком блоке имеет одинаковую с другими площадь влияния, поэтому от увеличения или уменьшения россыпи площадь блока не изменяется и, следовательно, невозможны при таком порядке и парадоксы.

Такой метод блокировки был принят, но это случилось намного позднее, а тогда я не сумел убедить людей, привыкших к одному методу блокировки и подсчета, в том, что они делают это неправильно, и в том, что нужно делать иначе.

Обратную дорогу из Ларюковой в Усть-Омчуг мне пришлось проделывать гораздо труднее, чем дороги из Усть-Омчуга в Магадан и из Магадана в Ларюковую, вместе взятые. Трудно она мне досталась. Я очень долго сидел на так называемом автовокзале — в холодном деревянном строении — хотя и просторном, но очень слабло обогреваемым полухолодными батареями. В первый день я до вечера ожидал машину, на которой можно было бы уехать в кабине, но такой машины не было. Не было у меня и спирта, чтобы расплатиться за проезд. Единственный автобус, который раз в сутки проходил тогда из Берелеха в Мякит, где он встречался с другим, приходящим из Магадана и туда возвращающимся, был, как и следовало ожидать, переполнен. Прождав до позднего вечера и продолжая свои попытки уехать в кабине какого-нибудь попутного грузовика, я, наконец, убедившись в их тщетности, решил пойти в общежитие, переночевать там, а утром ехать в кузове первого попавшегося грузовика, не обращая внимания на 54-градусный мороз.

Это было безумное решение, но положение мне казалось безвыходным. Мне и теперь, впрочем, трудно решить, как я должен был поступить. Я не мог сидеть и ожидать, когда потеплеет и морозы за 50 градусов сменятся пургой, так как еще помнил судьбу Зайкина и то, что закон, по которому его осудили без всякой вины, продолжает действовать, хотя и пребывает в сонном состоянии.

Утром я сел на первый же попутный грузовик, на котором, как и вчера на всех проходящих машинах, в кабине места не было. Это был так называемый дромадер, то есть обыкновенная зисовская трехтонка, переделанная на Магаданском АРЗе в трехосный грузовик с увеличенным кузовом.

Очень скоро я почувствовал, что сделал очень большую и, может быть, непоправимую глупость. От общего замерзания меня спасал большой тулуп, но ноги мои в подтоптанных валенках очень скоро стали замерзать. Стала исчезать чувствительность пальцев, даже несмотря на то что я усиленно боролся с этим, бегал по машине, держась за борт руками, усиленно топтался в пустом кузове грузовика, делая быстрый бег на месте. Пытался даже снять валенок, оттирать онемевшие замерзшие пальцы, но это пришлось сразу же прекратить, надев валенок, так как нога стала еще быстрее замерзать — мороз был очень свиреп, а я к тому же был на сильном ветру, ведь сидел в открытом кузове быстро мчащегося по гладкой дороге грузовика.

Это было ужасно — расплачиваться за свою ошибку и сознавать, что она очень легко может оказаться роковой. Была реальнейшая опасность потерять ноги или хотя бы пальцы на них, особенно большие. На всю жизнь запомнилась мне эта ужасная дорога и моя отчаянная борьба за собственные ноги, за собственную жизнь. Я работал как вол всю дорогу по долинам Оротукана, Гербы и Мякита. Мне все же удалось за три или четыре часа, тянувшиеся, как казалось, целую вечность, пока мы доехали до поселка Мякит, на 208-м км «Центральной трассы» (Мякитом автор ошибочно называет поселок Атку на 208-м км трассы M56. — Ред.) восстановить чувствительность большого пальца. Я боялся, что мне его придется ампутировать. Но, очевидно, еще беготней по машине и потом, оттирая снегом, а затем спиртом мне удалось восстановить кровообращение в пальце, но чувствительность вернулась лишь дней через 10–15. Еще задолго до прибытия в Мякит, может быть, даже в самом начале пути я решил расстаться с этой машиной, на которой чуть не лишился ног. Я почему-то наивно полагал, что в Мяките возьму билет в сторону Магадана до Палатки и уеду оттуда на автобусе. При этом я почему-то не учитывал, что на Мяките встречаются два автобуса с одинаковым количеством мест. Один из них приходит из Берелеха, другой — из Магадана. Там они обмениваются пассажирами и расходятся восвояси. Я это знал, но почему-то не додумался до вывода, что в обоих автобусах, когда они расходятся из Мякита, все места бывают заняты и что, следовательно, сесть в автобус там мне не придется. Радуясь, что живым и с целыми ногами добрался до этого далекого Мякита, я бодро вошел в коридорчик дома, из которого вели три двери: прямо, направо и налево. Дверь направо вела в диспетчерскую, куда было прорезано и окошко. Дверь прямо вела в комнаты отдыха водителей, а налево — в комнату отдыха пассажиров. В двери прямо тоже было проделано окошко, у которого стоял прилично одетый вор и разговаривал с дневальным, находившимся по другую сторону двери.

Войдя, я положил на пол в левом углу коридорчика свои вещи: рюкзак, чемоданчик и рукавицы. При этом рукавицы бросил сверху. Сам же, отойдя от вещей к окошку диспетчера, обратился к нему с вопросом насчет автобуса. В этот момент я боковым зрением заметил, что вор быстро вышел на улицу.

Привыкший к бдительности, развившейся с детства под влиянием постоянного воровского окружения и особенно в дороге: в поезде, в трамвае в толпе, на вокзалах, я, быстро повернув голову, увидел, что в углу остались только рукавицы и рюкзак, а чемоданчик как корова языком слизала. Не теряя времени, я быстро выскочил на улицу и успел увидеть только спину скрывающегося за углом вора, шагающего бодрым шагом с моим чемоданчиком в руке.

Я моментально настиг его, бегом схватил одной рукой за воротник приличного пальто, а другой — за ручку чемоданчика. При этом я был настолько рад, что мне удалось вернуть украденное и предотвратить беду, что мне даже не пришло в голову ударить его чемоданчиком хотя бы слегка по голове, чтобы хоть нос расквасить. Такое желание или сожаление о том, что я тогда этого не сделал, появилось у меня позднее, а тогда я только сказал ему: «Эх ты! Знал бы ты, что там лежит, так, наверное, и не трогал бы».

Он, как говорят, ни к селу, ни к городу вдруг сказал: «Хочешь выпить?». Я повернулся и ушел.

Через непродолжительное время пришли оба автобуса одновременно, и все помещение моментально наполнилось пассажирами. Среди них я увидел брата, направлявшегося из Магадана на Ларюковую. Я рассказал ему только что пережитое приключение и, еще не кончив рассказывать, увидел, что мой знакомый уже вор крутится между пассажирами, выбирая «плохо лежащий» чемодан. Я, в этот момент говоривший о нем, сказал: «Да вот он» и показал на него пальцем. Брат подошел к нему, взял под ручку и повел в райотдел НКВД. Но он идти не хотел, на улице стал упираться, сопротивляться, и брату пришлось приложить к нему руки. В этом ему помог попутчик-прокурор.

В Мяките мне пришлось обратиться к диспетчеру, сказав, что я везу секретные документы, и попросить, чтобы он помог мне уехать. Это помогло, и я быстро добрался до Палатки, где поступил также, чтобы добраться в Усть-Омчуг. Было это 8 марта.

Эта моя памятная мне командировка совпала с наступлением наших войск под Старой Руссой, о котором печать и радио вдруг совсем перестали упоминать. Стало понятно, что произошла неудача. (Имеется в виду наступление Красной Армии весной 1942 г., бои за Старую Руссу продолжались вплоть до 1944 г. — Ред.)

Зимние будни

Кончалась первая военная зима. Я в Усть-Омчуге продолжал трудиться в отделе подсчета запасов, ходил на военные занятия истребительного батальона. Было холодно и дома, где мало приходилось проводить времени, и на работе. Очень неумело и плохо устраивали тогда центральное отопление. Оно было не водяным, а паровым, и в этом был главный его недостаток.

Из-за плохой работы центрального отопления в рабочих помещениях, особенно на первом этаже, приходилось ставить железные печки, выводя трубы в окна. Стояли такие печки и у нас в угловой комнате первого этажа двухэтажного здания управления, где помещался отдел подсчета запасов, и в смежном с ней «золотом» кабинете, через который мы ходили.

Дрова для этих печек приходилось заготавливать самим. Для этого устраивались походы или вылазки в лес с санями для дров, пилой и топорами. Хорошо было, что дрова тогда были рядом. В тайге можно было недалеко от поселка найти и сухие дрова в заломах в протоках Детрина, и сухостой в лесу. В общем, в лесу в 1942 году были еще деревья.

Помню один такой поход в начале февраля до моей поездки в Магадан и Ларюковую, в котором участвовал и Степан Семенович Герасименко, который почему-то не любил свое имя и называл себя Сергеем (как говорят лагерники, «хлябал за Сергея»). Тогда, читая его пояснительную записку, я заметил сначала, что мне нравится ее стиль, потом мне стало казаться, что я уже читал ее, и, наконец, я вспомнил, что сам написал ее в позапрошлом году, а Сергей Семенович только переписал. Зачем же сочинять новое о старом?

После поездки на Ларюковую с заездом в Магадан я ездил еще на Бутугычаг, где произвел вновь подсчет запасов олова в делювиальных и коллювиальных россыпях, использовав все материалы первичной документации. По вечерам я перечитывал в квартире у брата «Войну и мир» и сам удивлялся тому, что очень быстро успел «проглотить» эту эпопею. Это было роскошное юбилейное издание к столетию Отечественной войны с иллюстрациями, выпущенное известным издательством Сытина в 1912 году.

Тогда уже не было той большой палатки на руднике, которая стояла в самой верхней части террасы у левого гранитного склона долины, где когда-то работали геологи. Теперь в нижней части той же террасы стояло довольно большое двухэтажное здание, первый этаж которого был сложен из гранитных глыб, а второй был деревянный. Первый этаж был занят рудничной конторой, второй был жилой. Не знаю, как допустила такое сочетание пожарная охрана, но оно существовало.

А сочетание служебных помещений с жилыми, особенно в условиях поселка, где каждую каплю воды «добывали», расплавляя снег и в лучшем случае лед, было, конечно, очень опасно и недопустимо. Тем не менее это здание существовало на рудничном поселке еще долго и почему-то до закрытия рудника не сгорело.

В этом здании я и занимался подсчетом запасов.

Незадолго до моей командировки на рудник там сгорел двухэтажный жилой дом. Пожар произошел ночью 8 марта, и на память о нем остался анекдот, как геолог Яков Зиновьевич Хайн, проснувшись в горящем доме, торопливо одевшись, хотел спасти что-нибудь ценное из своего обреченного имущества, но вместо этого схватил со стола пепельницу с окурками и, сунув ее в карман телогрейки, выбежал на улицу. Самое смешное в этой истории то, что Хайн не курил, а окурки и пепельница были чужие — его товарищей по общежитию.

Оперетка

Немногим геологам выпадает в их жизни такое счастье, какое выпало в 1936 году Борису Леонидовичу Флерову, когда он во главе руководимой им геолого-разведочной партии открыл уникальное, единственное и неповторимое Бутугычагское месторождение оловянного камня, или касситерита. Спешу оговориться, что превосходными эпитетами я наградил это месторождение не из-за его величины или запасов. Оно, к сожалению, не было огромным или очень крупным, и запасы его тоже не были неисчерпаемыми. Они относятся к исключительно, подчеркнуто выраженной структуре рудного поля и закономерностям пространственного размещения рудных жил и промышленных зон, к его компактности, сосредоточенности параллельных между собой почти прямых, богатых оловянным камнем жил на относительно ограниченной площади и тоже исключительной сосредоточенности в вертикальном направлении. Внизу богатые оловом и мощные жилы вдруг иссякают и исчезают, достигнув при движении сверху вниз определенной наклонной и неплоской поверхности. Казалось, что они обрезаны, но на самом деле никаких признаков разрывной тектоники здесь нет.

Все на этом месторождении было как на учебном плакате или макете, как будто оно нарочно создано или сделано для обучения студентов.

В особенной, удесятеренной степени мои эпитеты относятся к несравненной красоте рудных жил. Мощные оловянно-каменные жилы состояли из крупнокристаллического касситерита, такого же кальцита, или исландского шпата, адуляра, горного хрусталя, свинцового блеска или галенита, вольфрамита, флюорита или плавикового шпата. Особенно неповторимым, несравненным и очень красивым уникальным и чрезвычайно редким, единственным если не в мире, то в Советском Союзе, был оловянный камень, или касситерит. Огромные, до 20–25 мм в поперечнике квадратные, дипирамидальные кристаллы длиной тоже до 20 мм, темно-коричневые или черно-коричневые, слабо просвечивающие в тонких участках у трещинок, имели прекрасно развитые грани с характерной рельефной штриховкой и образовывали сплошные друзы, или щетки вместе с кристаллами кварца, кальцита и адуляра на стенках зияющих полостей трещин.

Должно быть, очарованный неповторимой красотой оловянно-каменных жил, Б. Л. Флеров дал им несколько поэтические названия. Наиболее крупные, мощные и наиболее красивые он назвал Кармен, Микаэла, Хозе, Аида. Остальным присвоил порядковые номера. В тон ему прораб его партии Иванов при опробовании гидросети речку с красивой, зеленой лесистой долиной назвал Вакханкой, а мрачные, угрюмые лишенные растительности ручьи, прорезающие гранитный массив, он назвал соответствующими именами Шайтан, Вельзевул.

Открытие Бутугычагского месторождения было крупным событием середины тридцатых годов, которое стало известным и в Москве, и в Ленинграде, в Академии наук и в других геологических организациях. Им интересовался, в частности, академик С. С. Смирнов, известный своими работами по олову.

Разумеется, что оно не миновало внимания и магаданского начальства. При этом майор Павлов возмутился: «Это что за оперетка? Кармен! Микаэла! Хозе! Аида! Вакханка! Ишь, распоясались! Подумать только, какое вольнодумство! Главное, кто позволил? С кем согласовано?! А еще: Колымский ишак, Бим, Бом, Турист, Мечты, Лесные братья, Первач, опять Кармен и другие неприличные слова! Никуда не годится! Это не пойдет! Приказываю переименовать! Жилы именовать порядковыми номерами, речку Вакханка — популярным звучным словом Ант, ручей Колымский ишак будет Поисковиком».

Так распорядился майор. Кармен стала номером пятнадцатым, Аида — двадцатым, или Восточной жилой.

Но напрасно пускало пену гнева начальство. Названия, продиктованные приказом, совсем не привились. Как бы вопреки приказу, наперекор ему названия, данные Флеровым и Ивановым, «пустили корни», привились и остались жить по-прежнему. Оставаясь популярными на всем протяжении жизни рудника, то есть почти два десятка лет. И Вакханку все называют так и до сих пор, а об Анте забыли сразу же после приказа. И еще, как бы в насмешку над майором, самого Анта (имеется в виду авиаконструктор А. Н. Туполев, «Ант» — название серии его самолетов. — Ред.) посадили в годы великих репрессалий, и название, данное приказом майора, отпало само по себе.

Начальник Юго-Западного управления Ткачев рассказывал кому-то при мне, кажется, на прииске Лазо в первые дни моего пребывания там, пожимая плечами и всем своим видом выражая неудовольствие, удивление и неодобрение поведения Флерова, который защищал названия жил, говоря кому-то: «Понимаете — это настоящая Кармен! Представляете себе черную полосу на белом фоне? Как вы не понимаете, что это Кармен?».

Должно быть, Флеров имел в виду черные глаза, брови и волосы Кармен на фоне белой шали, платья и лица. Провести аналогию и уловить сходство было можно, и я с ним согласился. А Ткачев не одобрял, потому что ему по чину было так положено. Ведь подумать только: сам майор запретил Вакханку и Кармен! И еще говорил он, что Флеров возмущался: «Почему же оперетта? Опера, а не оперетта!». Его почему-то особенно возмущала эта самая майорская «оперетка».

Д. И. Овчинников, этакий бывалый парень, успевший проработать и на Бутугычаге, рассказывая в январе 1939 года на рудной разведке Лазо о Бутугычаге, вспоминал о героическом внеплановом маршруте на Детрин, проделанном М. С. Венчуговой, в котором Д. И. Овчинников принимал участие. Рассказывая о руднике, он вспоминал стишок, сложенный тамошним пиитом: «Кармен полого залегает, дон Хозе сбросами разбит, Аида косы расплетает, у Микаэлы грустный вид». «Все, — говорил он, — верно, и дон Хозе сбросами разбит, и Аида косы расплетает — отходят от нее ответвления-апофизы, и у Микаэлы грустный вид — паршивая жилетка оказалась (сплетения жил. — Ред.), а вот что Кармен полого залегает, — неверно». Это действительно было неверно, потому что она падала так же круто, как и другие жилы месторождения.

Просто пиит не сумел подобрать какой-нибудь характерный штрих для этой жилы, который рифмовался бы с расплетающей косы Аидой.

В Санга-Талоне

В начале лета 1942 года меня командировали по делам подсчета запасов в Санга-Талонский и Колымский разведрайоны. Когда я перед отъездом зашел к главному геологу нашего управления И. Е. Драбкину, он мне сказал, что я должен сделать из С. С. Герасименко котлету, которую никто не стал бы есть. Вероятно, именно из-за бессмысленной нелепости этого выражения начальства я запомнил его на все 29 лет, прошедшие с тех пор.

Драбкин был тогда зол на Герасименко из-за того, что усомнился в его умственных способностях. Недавно ознакомившись с присланными из Санга-Талона составленными Герасименко паспортами месторождений, он увидел, что тот, переписывая форму паспорта, переписал буквально все, включая тираж, номер заказа, даты сдачи в набор и подписания к печати и т. д. Поэтому он решил, что С. С. Герасименко просто идиот.

Я же был не согласен с Драбкиным. Ничего особенного в том, что сделал С. С. Герасименко, не было. Во всяком случае я не находил в этом ничего особенного. Просто ему дали форму, вернее, один бланк, отпечатанный в типографии, и сказали, что нужно переписать от руки, потому что бланков, отпечатанных в типографии, нет. Очевидно, что переписывал бланк не он. Зачем же стал бы он терять время на такую работу, которую можно было бы поручить любому школьнику. Он так, конечно, и сделал и не стал потом придираться к тому, что тот слишком буквально его понял и переписал все, включая и ненужное. Одним словом, я считал, что это такая мелочь, на которую никто не должен был обращать никакого внимания.

В Санга-Талон я и поехал в первую очередь. Добрался туда быстро на попутном полуглиссере. Когда ехал ночью на попутной машине к устью Теньки, откуда должен был отправляться полуглиссер по Колыме, было холодно и, что удивительно, было много комаров. Это было особенно неприятно — комары на холоде.

Котлет из С. С. Герасименко, как хотел И. Е. Драбкин, я делать не стал. Несколько дней я занимался с ним подсчетом запасов, помогал ему оконтуривать недавно разведанные шурфами россыпи и подсчитывать запасы. Когда мы заканчивали эту работу, начальник разведки попросил, чтобы я съездил на гранитный массив Уаза-Ина, где еще в 1936 году П. И. Скорняков собрал большую кучу кристаллов горного хрусталя, которую теперь поручил разведрайону погрузить на кунгас и доставить в Усть-Омчуг. Предполагали, что из этих кристаллов можно вырезать блоки пьезокварца. Но оказалось, что хрусталь очень трещиноват и никуда не годится. И вот на гранитном массиве Уаза-Ина, на ручье Умерших Ледников, впадающем в речку Кюэль-Сиен, в это время пытались вскрыть занорыши с кристаллами горного хрусталя в пегматитовых жилах. Возглавлял это дело прораб Петр Иванович Авраменко, уже хорошо нам известный. Моя задача состояла в том, чтобы, побывав на месте с С. С. Герасименко, оценить перспективность этого дела и решить, что делать дальше.

Мы отплыли с Сергеем Семеновичем на лодке в послеобеденное время, и к вечеру течение принесло нас к устью интересующей реки. Там мы встретили авраменковского рыболова, у которого в лодке наполовину наполненной водой, плавало множество хариусов. Мы сварили и наелись там ухи, но ночевать не стали и поспешили дальше.

Еще не сошли вешние воды с не полностью растаявших снежников на гранитных горах цепи Анначаг, массива Уаза-Ина и других высоких гор. Кюэль-Сиен бурлил, пенился и ревел, катя свои полные воды по устланному крупными окатанными валунами гранита руслу. Через русло было страшно переходить по бревнам, так как от пенящегося, быстро, стремительно несущегося под бревном ревущего потока кружилась голова.

Всю белую ночь мы были в пути. Прошли ручей Голубой Тарын, дошли и до ручья Умерших Ледников. Хорошо помню возвышающуюся в средней части долины подобную прорванной плотине конечную морену, прорезанную водным потоком, еще во время таяния действительно умершего, растаявшего когда-то ледника.

В долине ручья Умерших Ледников, поднимающейся довольно круто к истокам, мы шагали по подтаявшей наледи. Помню, что идти было трудно из-за того, что длинные ледяные кристаллы, торчащие перпендикулярно поверхности наледи, были подобны щетинкам в щетке, и ходьба по наледи напоминала ходьбу, которую нетрудно вообразить, представив себе, что щетка стоит наклонно и что человек идет по этому склону снизу вверх. После каждого нашего шага ледяные щетинки под ногой отклонялись на полшага назад.

Утром мы немного отдохнули в палатке П. И. Авраменко и полезли на сопку. Именно полезли, а не пошли, потому что склон был настолько крут и гладок, что на нем не держался рыхлый или обломочный материал. Гладкий голый гранитный склон был параллелен одной из систем трещин и проходил именно по одной из таких трещин.

Один раз мне даже жутко стало, казалось, что я сейчас сорвусь и покачусь вниз. Как-то неуютно я чувствовал себя на этом склоне. Ощущалась неуверенность, и неприятно было смотреть вниз.

Мы побывали на канаве, пройденной высоко на склоне в аплитовой жиле, в которой встречались лишь мелкие кристаллы горного хрусталя. Я посоветовал Герасименко добавить рабочих на проходке канав или прекратить работу. Потом мы проделали небольшой маршрут по горному массиву в поисках развалов аплитово-пегматитовых жил, побывали в типичном ледниковом троге, представляющем собой висячую долину одного из небольших протоков ручья Умерших Ледников.

Потом мы спустились в палатку П. И. Авраменко, отдохнули там немного и вечером отправились в обратный пеший поход через протоки Кюэль-Сиена, озеро Танцующих Хариусов, протоку Вариантов, озеро Джека Лондона, ручей Сибик-Тыэллах и долину Колымы. Опять были белая ночь и длинная тяжелая дорога. Сначала мы шли к истокам Кюэль-Сиена по тропе, тянущейся по левому берегу ее, потом по конечной морене, подобной плотине и подпирающей озеро Танцующих Хариусов, и по мостику через прорезывающий морену проран (узкую промоину. — Ред.), по которому река вытекает из озера. Потом тропа исчезала, и мы шагали уже по целине по галечно-валунному берегу озера Танцующих Хариусов и протоки Вариантов. Но еще тяжелей была дорога по берегу озера Джека Лондона, где также не было тропинки, а идти приходилось вдоль довольно крутого склона по толстому слою мягкого сфагнового мха.

И все же нам хватило ночи, чтобы дойти по правому или юго-восточному, берегу каскада озер до барака, находившегося на том же берегу озера перед низким подъемом на перевал в истоки ручья Сибик-Тыэллах, впадающего в Колыму. Дальше берег озера довольно круто поворачивал направо. До утра у нас осталось еще достаточно времени, чтобы сварить себе гречневую кашу из брикетов, позавтракать и передохнуть перед подъемом на перевал или, лучше сказать, перед переходом в истоки ручья Сибик-Тыэллах.

Комары в этих двух ночных походах нам почти совсем не досаждали. Их было очень много на берегу Колымы, но это было уже следующим днем, когда мы продолжили свой марш, но на озерах их не было или, вернее, было не очень много. Хотя шла уже вторая половина июня, но озеро Джека Лондона было еще покрыто сплошным панцирем льда, очевидно, поднятого прибывшей водой. От берега край ледяного поля отделялся полосой воды шириной приблизительно 15–20 м. На этой полоске воды плавала пара гагар. Нам не удавалось приблизиться к ним на выстрел, так как они при этом ныряли и появлялись на поверхности опять далеко за пределами выстрела. На берегу озера лежал долбленный якутский челнок. Авраменко пытался приблизиться к гагарам на этом челноке, но это ему не удалось.

Я упоминал уже, что озеро Танцующих Хариусов подперто конечной мореной. Озеро Джека Лондона имеет такой же характер, но высота этой морены, вероятно, значительно больше, чем у первого озера, так как и размеры озера Джека Лондона значительно превосходят размеры озера Танцующих Хариусов. Длина первого превосходит 8 км, а второго едва достигает 1 км.

Кроме морен, подпирающих оба озера, существовали еще 3–4 прорванные размытые конечные морены. Они скрыты теперь в водах озера Джека Лондона, на котором признаки их существования проявляются в виде одного островка — останца морены и мысов, выдающихся от юго-восточного берега.

Вероятно, потому что на этом большом озере мы были в конце второй бессонной ночи, проведенной, как и первая, в ходьбе, я был усталый, и меня совсем не удивило, что на берегу озера не было никакой тропы. Я принял это как-то пассивно, не удивившись этому и не задумавшись над тем, почему нет или не видно тропинок, тогда как на берегу сохранился один барак, в котором мы отдыхали, и мы видели еще другой полуразрушенный барак, возле которого стоял разграбленный медведем склад с разбросанными вокруг кусками вымокшего под дождем туалетного и хозяйственного мыла.

Тропа вдоль берега озера, несомненно, была, но во время нашего похода она была, конечно, под водой, уровень которой тогда был высокий. Поэтому ледяной панцирь озера и отделялся от берега широкой полосой воды.

Рассказ об этом нашем путешествии будет неполным, если я не упомяну о том, что всю дорогу по берегу справа перед нами за широкой ледяной гладью озера был виден широкий и длинный залив, отходящий к северу и названный почему-то озером Студеным, и был открыт красивый вид на горную цепь Анначаг с одними из самых высоких в восточной и средней частях Магаданской области вершинами: Шишаком, Властным, Аборигеном и Терпением. Всю дорогу по берегу озера в жидких сумерках белой ночи я не уставал любоваться этими типичными для Альп видами, этими типичными карлинговыми вершинами с острыми их пиками, укрепленными высокими вертикальными скалистыми зубцами или зубцами-скалами, и глубокими расселинами, водоразделами и их отрогами.

Этими красивыми горами, высокими и видными издали, я любовался каждый день и из Санга-Талона, плывя туда по Колыме, но отсюда, с берега озера, они были намного ближе и, несмотря на недостаток освещения, гораздо виднее. Помню, что я как-то выразил свой восторг по поводу красоты этого жуткого вида с еще не растаявшими снежниками, венчающими и украшающими вершины, в своей записи в блокноте, и что там же выразил пожелание, чтобы на озере когда-нибудь построили дом отдыха.

Перевал на Сибик-Тыэллах совсем невысокий, должно быть, не больше 3–4 десятков метров над уровнем озера. Здесь типичный моренный ландшафт, неровная поверхность с провалами и буграми и множеством торчащих малоокатанных валунов. Поверхность эта очень неудобна для ходьбы. Плохо было идти и дальше, по верхней части долины этого ручья, где нам почему-то не попадалась тропа. Поэтому я еще в верховьях откололся от своих спутников вправо и почти всю дорогу до долины Колымы прошел по низкому ровному водоразделу ручья, представляющему собой останец террасы. В результате этого я сократил дорогу и вышел в долину Колымы намного раньше своих спутников. Долго пришлось их ожидать, сидя у костра, разложенного у хорошо натоптанной тропы. Донимали комары, среди которых преобладали большие рыжие и злые как собаки.

Наконец подошли Герасименко и Авраменко, с которыми мы двинулись домой. И хотя мы шли довольно бодро, и тропа не заставляла желать ничего лучшего, мы целый день шли до Санга-Талона. Только к вечеру мы дошли до переправы и покричали, чтобы нам пригнали лодку от поселка. Вся поездка на Кюэль-Сиен с возвращением заняла неполных три дня и две ночи.

Наутро после возвращения я заметил, что у меня отекли ноги, да так сильно, что я сапоги не мог надеть. Они почти до колен были толстыми, как тумбы. Поэтому, кажется, два дня я ожидал, пока сойдут отеки, прежде чем отправился из этого поселка.

Поселок Санга-Талон стоит на высоком правом берегу Колымы (сегодня этого поселка нет, так как он находился в зоне затопления водохранилища Колымской ГЭС. — Ред.), возле устья впадающей в нее речки Обо, располагаясь также на правом берегу и этой речки. Всего в нескольких сотнях метров выше поселка в Колыму и слева впадает довольно большой приток — речка Эльгенья. Поселок невелик, но и не так уж мал. В нем, должно быть, десятка полтора построек, причем в одном из домов было не меньше 12–14 комнат, а все другие были маленькие, по 1 квартире. Большой дом занимал и начальник разведки Петр, кажется, Яковлевич Злобин. Герасименко занимал одну из комнат большого упомянутого многокомнатного дома. У него в комнате останавливался и я. Этот дом стоял так же, как и дом начальника, у берегового обрыва. В одной из небольших построек в центре поселка была контора, в которой помещалось и геологическое бюро, или камералка геологов, где производилась обработка проб: отдувка шлихов, взвешивание золота, определение среднего содержания золота в пластах золотоносных песков по шурфам, оконтуривание золотоносных россыпей на планах и подсчет запасов. Здесь же обрабатывались и результаты топографической съемки и вычерчивались планы разведываемых долин. В нижней части поселка была конбаза.

Название поселок получил по якутскому поселку, вернее, по урочищу, в котором были изредка разбросаны одиночные якутские хотоны. Якуты, как известно, держали очень много коров. Вообще, это были маленькие животные с длинной шерстью и почти без вымени. Молока они давали смехотворно мало. Боюсь соврать, но, кажется, по 2 литра или по полтора давали «рекордсменки». Поэтому каждая семья держала по десятку или по полтора десятка коров, которых надо было пасти, и, чтобы хватило травы, каждая семья селилась на солидном расстоянии от других.

Я помню только один якутский хотон, стоявший на левом берегу Колымы выше Санга-Талона против устья Большого Сибердика. И этот в 1942 году, когда я его видел, был уже покинут своими прежними жильцами.

Из Санга-Талона пришлось идти пешком, потому что полуглиссер почему-то несколько дней не ходил. Шел я с прорабом Иваном Петровичем Хабаровым. Дорога заняла два дня, причем первый переход — до устья Детрина был очень легок: тропа хороша, и путь короток, а второй — гораздо трудней. Расстояние здесь почти вдвое больше, а тропа хоть и немного, но хуже.

Всю дорогу ужасно ели нас комары. Из-за этого я, несмотря на жару, шел в телогрейке, потому что рубашку на плечах возле лямок рюкзака они очень легко прокусывали. До сих пор мне приятно вспоминать, как, увидев упомянутый брошенный хотон против устья Большого Сибердика, мы зашли туда отдохнуть от комаров. Там были маленькие в 2–3 ладони окошки и стены, обмазанные снаружи глиной. Поэтому внутри держалась прохлада. Комары, которые большой тучей вслед за нами влетели туда, растерялись и перестали нас кусать, а когда мы закурили махорку, они один за другим полетели в окно, совсем оставив нас в покое. Стало так хорошо, что уходить не хотелось. Но пришлось!

Ночевать мы остановились в помещении перевалочной базы на устье Детрина, для чего пришлось покричать, чтобы сторож пригнал на наш берег лодку. Помню, после дождей, прошедших в верховьях, вода в Колыме была мутная, грязная, а в Детрине, где из-за подпора поднявшейся Колымой образовалась тихая заводь без течения, вода была чистая как стекло, и в ней виднелось черное дно.

Сильно нас ели комары в помещении этой перевалки. Вольготная жизнь у них там была. Несмотря на то что дальнейший путь от устья Детрина мы начали ранним утром, только поздней ночью добрались мы наконец до базы Колымского разведрайона, которая была близ устья Теньки. Не помню, как мы там переправлялись, кто и когда нас перевозил через Колыму. Помню только, как шли, как отдыхали только один раз за день и подкреплялись пищей у костра; помню, как торопились в сумерках наступающей ночи, чтобы не очень поздно прийти на переправу.

Помню, что тогда только второй год работал прииск «Ветреный» на одном из притоков Обо, а леса в долине Колымы уже много успели испортить лесорубы этого прииска. Даже выше устья Детрина они тогда уже уничтожили лес.

Потом несколько дней я провел на базе Колымского разведрайона, располагавшейся в нескольких километрах ниже устья Теньки между берегом Колымы и небольшим озерцом. В этом озерце было очень много маленьких, немного меньше ладони карасиков. Мне очень понравилось, что у них на базе был заведен такой порядок, что обеденный перерыв длился два часа. За это время можно было не только наскоро пообедать, но и отдохнуть, и поэтому послеобеденное время человек работал производительно. Один такой перерыв я с начальником разведрайона Виктором Михайловичем Родионовым ездил на лодке по озеру, и он переводил мелкокалиберные патрончики, пытаясь застрелить хотя бы одного карасика. Но это ему никак не удавалось. Никак не мог он правильно определить расстояние и угол преломления.

Возвращался в Усть-Омчуг я, кажется, 2 июля и по дороге от кого-то узнал о падении Севастополя, о конце героической обороны, продолжавшейся 250 дней. Выехать с устья Теньки было трудно. Преодолев пешком расстояние до устья Дусканьи, то есть около 10 км, я и там не нашел машину. Был только один бензовоз, единственное место в кабине которого было занято. Никакой другой машины не было, и мне представлялось три варианта: первый — идти пешком 40 км до 239-го км, второй — ожидать, но на прииске у меня не было знакомых и переночевать было негде. Я решился на третий отчаянный вариант. Я попросил шофера, чтобы он меня взял на подножку. И он, как ни странно, взял меня, войдя в мое положение, хотя и оговорился, что не отвечает за последствия. А это действительно было связано с риском сорваться с подножки и оказаться под колесами или лететь, катясь по крутому каменистому обрыву берега с головокружительной высоты в Теньку.

Но я был молод, здоров и надеялся, что замок дверцы меня не подведет и не откроется на ходу, сбросив меня в пропасть или под колеса.

Так я и провисел всю дорогу, стоя на подножке и держась руками за запертую дверцу, у которой было опущено стекло, что давало возможность запустить внутрь руки и даже голову. Вот я и висел, разговаривая с пассажиром. Опасность была, конечно, большая, но мне повезло, я благополучно добрался домой.

В доме отдыха

В первых числах сентября в Усть-Омчуг переехал мой брат Всеволод с женой Лилей и 2,5-летней дочкой Нэлей. Его перевели с Бутугычага на должность старшего инженера отдела рудных разведок, начальником которого был Борис Багдасарович Евангулов.

Еще за несколько дней до этого я временно перебрался из комнаты Ковалева, в которой жил, в комнату И. И. Тучкова, который был в поле, а жена его, уезжая по путевке в дом отдыха на Талую, попросила меня, чтобы я пожил до ее возвращения в их комнате, чтобы не разворовали имущество. Ковалев тоже на некоторое время перебрался куда-то, а Всеволод с семьей жил это время в нашей комнате, пока ему не дали другую, такую же в том же доме.

Примерно в то же время в Усть-Омчуг вернулся и знакомый еще по Игандже Юрий Владимирович Климов. Его я тоже приютил в тучковской комнате, где жил тогда и сам. Несколько раз ходили мы с ним по вечерам на охоту за Детрин, но перелет еще не начался, и мы ничего не видели.

17 или 18 сентября, когда после переезда Всеволода в другую комнату, отъезда Ю. В. Климова на разведочный участок и приезда Августы Васильевны — жены Тучкова, я только успел перебраться в свою, вернее, ковалевскую комнату, мне предложили «горящую» путевку в дом отдыха «Веселая» (правильное название «Стахановец». — Ред.) в бухте Гертнера близ устья Дукчи. Я, разумеется, согласился и без промедления выехал в Магадан. Ехал на так называемых перекладных, то есть на попутных грузовиках с пересадками. Поклянчишь, поклянчишь — «дядя, подвези», глядишь, и поедешь дальше. Со мной из Усть-Омчуга ехали две молодые женщины: зубная врачиха Зубко, жена врача Подоплелова, и техник-геолог, жена Афанасия Милованова.

Дом отдыха «Веселая» в бухте Гертнера. Фото из журнала «Колыма» 1947 г. Подпись в журнале: «Дом отдыха «Стахановец» в бухте Веселая в 5 км от Магадана».

Ехали мы на газогенераторной машине. Тогда почти все наши зисовские грузовики были переделаны на газогенераторы. На всех заправочных станциях построили просторные сараи, где распиливали лес на чурки и сушили чурки, «расфасовывая» их в мешок. Вместо заливки горючего в бак шоферы забрасывали несколько мешков чурок в кузов и ехали дальше, по мере надобности подсыпая их в бункер газогенератора. Эти «самовары» газогенератора очень стесняли и без того узкое, малое «жизненное пространство» в шоферской кабине на ЗИС-5. Путь наш занял почти сутки, но наконец мы добрались до цели.

Шел второй год войны. В Сталинграде велись ожесточенные уличные бои. Фашисты рвались к Волге, но защитники города упорно сопротивлялись. Положение защитников ухудшалось, все труднее становилось вести оборону против превосходящих сил врага. Война перепахивала город взрывами авиабомб, артиллерийских снарядов и мин. Рушились дома, валились стены, оставляя руины, груды кирпича и мусора. Кварталы города превращались в площади, усеянные руинами и кучами битого кирпича. Лилась кровь, умирали защитники города, уничтожая врагов.

А здесь, в глубочайшем тылу, на другом конце земли, войны не было, но все наши помыслы постоянно обращались к ней и прежде всего к самому горячему участку ее — к Сталинграду. О ней здесь постоянно напоминало радио в нашем доме отдыха или большой репродуктор на здании телеграфа на перекрестке Колымского шоссе и улицы Пролетарской, учебные полеты пикирующих бомбардировщиков над центром города и его окрестностями и укрепления, разбросанные на берегах бухты Гертнера и прилегающих высотах.

В Магадане в разгаре было бабье лето. Было еще довольно тепло, и хотя неласковое море вовсе не манило купаться, тем более что и берег был для этого неудобен, мне все же хотелось искупаться. Но пришлось воздержаться от этого только потому, что у меня не было необходимых для этого вещей. Здесь впервые в жизни я наблюдал морские приливы и отливы. Их постоянно можно было замечать по дороге из дома отдыха в поселок Веселый, через который мы первое время ходили в Магадан. Эта дорога, вернее, тропинка пролегала вдоль берега бухты от устья реки Дукчи до устья реки Магадан (или Магаданки, как ее все называли) по широкому, полого опускающемуся к морю пляжу, идя по которому нельзя было не обратить внимания на постоянные перемещения береговой линии. Но особенно хорошо приливы наблюдались в устье речки Дукчи, вблизи от дома отдыха.

Однажды вечером, возвращаясь в наступающих сумерках с прогулки с сопки, расположенной на другом берегу Дукчи на небольшом мысе, я увидел, что речка потекла в обратную сторону, прямо на моих глазах изменив направление течения. Как раз там, где тропинка подошла к броду. Морские воды спешили заполнить речное русло, бурля между мелкими валунами. Я поторопился перейти речку, пока вода не успела подняться высоко и не заставила меня идти вверх по течению, чтобы перейти вброд там, куда еще не дошел прилив.

Пока стояла хорошая сухая погода, я постоянно ходил на прогулки в окрестностях дома отдыха, часто ходил и в город, иногда один, как и на прогулки. Впрочем, в город почти всегда находились попутчики. Сначала ходили через тот самый поселок Веселый, в котором мы с Волей и Лилей прожили 9 дней четырьмя годами раньше, когда впервые прибыли в Магадан. По этой дороге было ближе, всего около 8 км, но всю дорогу необходимо было идти пешком. Потом мы узнали другую дорогу — она вела к совхозу «Дукча», расположенному в четырех километрах от устья одноименной речки и нашего дома отдыха и в 10 км от Магадана по главному шоссе, которое все называли «центральной трассой». Эти 10 км всегда можно было проехать в автобусе, подождав до 20–25 минут. Поэтому ходьбы было меньше.

В доме отдыха мне все нравилось. Удобные комнаты, относительно хорошее для военного времени питание, которого мне вполне хватало, хорошие соседи. Все было хорошо, и недоставало только одного — развлечений. Поэтому было скучно, и название дома отдыха не оправдывалось. Киносеансы устраивались только 2 или 3 раза, причем запускали старые, виденные раньше фильмы. Помню, один из них умудрились вымочить, кажется, уронили в речку. Мокрую пленку сушили, развесив под открытым небом, хорошо еще, что не было дождя.

Главным развлечением в доме отдыха был бильярд, пользовавшийся большой популярностью у отдыхающих. Стол был один, а желающих играть было всегда много. Поэтому всегда приходилось долго ожидать очереди, прежде чем удавалось сыграть одну или две партии в американку. Один раз разыгрывался турнир, в котором участвовало довольно много человек, причем играли пирамидку. Особенно сильно популярность этой игры возросла, когда испортилась погода, выпал снег, кончилась золотая осень. Это произошло в конце первой десятидневки октября.

Директором дома отдыха был толстый венгр средних лет, носивший, впрочем, немецкую фамилию. Он пребывал все время в угрюмом настроении, печально сетуя на то, что его скоро должны интернировать. В доме отдыха жили и жена директора, дородная мадьярка, и их взрослая дочь, тоже служившие в доме отдыха, а также сын, работавший до недавнего времени на руднике «Бутугычаг», а теперь уволившийся оттуда в связи с тем же предстоящим интернированием. Несмотря на отдельные недостатки, я хорошо отдохнул в доме отдыха. Досадно было, что возвращение оттуда требовало затраты большого количества времени и нервов. Из Магадана я с попутчиком, коллектором партии Кожанова, быстро доехал до Палатки, но дальше автобус не ходил, а попутных грузовиков не было. Мы с попутчиком где-то устроились отдыхать, даже спали там, но там было очень холодно. Просидели мы в этом ожидании 2 или 3 дня. Хорошо еще, что закон о прогулах и опозданиях тогда уже потерял свою остроту, а не то нам же и досталось бы за перенесенные невзгоды.

В первый день пребывания на Палатке я встретил на улице Льва Федоровича Сиверса, геолога и начальника партии, работавшего до сих пор у нас. Он был очень расстроен и подавлен в связи с тем, что его интернировали, так же, как граждан воюющих с Советским Союзом государств, несмотря на то что он был не только подданным Советского Союза, но и русским по национальности. Немецкой у него была только фамилия, но и на нее никто не обратил бы внимания. Главное было в том, что он при переписи населения несерьезно отнесся к вопросу о своей национальной принадлежности. На вопрос производившего перепись: «Что у вас за фамилия? Вы немец, что ли?». Он ответил: «Пишите: немец», хотя хорошо знал, что он русский. Теперь, конечно, каждый скажет, что если он поступил так непатриотично, то сам и виноват во всех бедах, которые ему в связи с этим пришлось претерпеть.

А ведь он просидел в строительном батальоне вместе с немцами, среди которых были и настоящие фашисты, до самого конца войны, все время хлопоча о том, чтобы восстановить свою русскую национальность. У него был брат, майор Красной Армии. Он прислал ему справку, выданную командованием, о том, что он действительно русский и что у него есть брат Лев, разумеется, тоже русский. Но это никого ни в чем не убедило. Все его заявления были оставлены безо всякого внимания. Из лагеря стройбатовцев он вышел только после войны и вскоре безвременно скончался.

Очень жестоко он был наказан за свой непатриотичный поступок. В сущности, пострадал он за то, в чем виноват был не только он. Он, конечно, неправильно понимал интернационализм, очевидно, путая его с безродным космополитизмом. А разве он был виноват в том, что такого понятия (безродный космополитизм) тогда совсем не было, и в том, что понятия «Родина», «Отечество» появились только за 7 лет до войны, а понятие «патриотизм» или тем более «советский патриотизм» — еще позднее?

Нужно не забывать и того, что патриотизм русских очень многие малограмотные шишки незадолго до войны называли великодержавным шовинизмом.

Из Палатки мы выехали только тогда, когда там наконец была проявлена «забота о живых человеках». Там накопилось много пассажиров, которые не могли выехать в сторону Теньки по той же причине, по которой сидели в Палатке и мы. Местное начальство вынуждено было наконец послать машину, в которую погрузили человек тридцать. Машина была с высокими бортами, большая, укрытая сверху брезентом, и мы сидели в ней на полу тесной толпой. В общем, комфорт был запоминающийся надолго. Нас везли, как негров в XVI или XVII веке работорговцы.

Вторая военная зима

Приблизительно 18 октября я вернулся в Усть-Омчуг и поселился опять на старом месте в комнате Ковалева. Опять принялся работать в отделе подсчета запасов, который, впрочем, как и все другие наши отделы, теперь назывался отделением, потому что наша геолого-разведочная служба стала вдруг называться отделом.

Шли самые тяжелые дни Сталинграда. Продолжались упорные тяжелые бои. Немцы, имевшие все еще численное превосходство, продолжали рваться вперед к Волге, стараясь нахрапом добиться успеха.

Первое время после моего возвращения еще продолжались занятия нашего истребительного батальона, но они стали теперь реже и вскоре почему-то совсем прекратились. Удивительно, что это произошло еще до начала большого наступления наших войск под Сталинградом и до перелома войны. Вероятно, уже тогда наступила полная уверенность в том, что фашисты не добьются успеха, что японцы не начнут нападение на наш Север текущей зимой, и в том, что скоро наши войска нанесут решающий удар и наступит перелом войны.

Теперь мы с братом стали регулярно ходить на охоту на горняшек (горняшками и русловками охотники нызвают куропаток по месту их обитания и разнящимся повадкам. — Ред.), не пропуская выходных дней. Их мы всегда находили в долине притока Омчуга речки Неглинки и на ее притоках. Куропаток обычно приносили, хотя и немного. Одно время мы с ним приспособились бегать с утра в будни до работы, так сказать, на скорую руку. Но это было ближе к весне, когда день стал начинаться раньше и когда до девяти часов утра появилось светлое время. Мы искали русловок прямо возле поселка и иногда добивались успеха. Однажды во время такой вылазки брат вдруг увидел куропатку, неподвижно сидевшую на снегу. Он очень удивился, увидев, что после выстрела она не сдвинулась с места, а голова ее отлетела, как стеклянная. Оказалось, что она была подстрелена кем-то раньше и замерзла, сидя на снегу.

Однажды в конце октября я пошел на охоту почему-то один. То ли брат куда-то в этот день уехал, то ли я «отгуливал» тогда после дежурства в будень. Мороз был обыкновенный для этого времени года. Было приблизительно 30 градусов мороза. И вот, возвращаясь по санному пути по пойме Детрина, я набрел вдруг на незамерзшую протоку шириной метров 15–20. Судя по тому, что санная дорога пересекала ее, я решил, что она мелкая — не глубже чем по колено. Время было уже позднее, и я решил не терять его на поиски обхода, а форсировать водную преграду здесь вброд. Подойдя к берегу, я быстро снял и положил на снег валенки, потом, стоя на них, быстро снял портянки и попроворнее засучил до колен брюки. Затем, держа в руках валенки и портянки, шагнул в ледяную воду. Перейдя на другую сторону, я, не вытирая ног, сунул их босыми и мокрыми в валенки и, когда они немного согрелись, надел портянки, лишь слегка вытерев ими же ноги. После этого на ходу ноги очень быстро согрелись, и я шел дальше как ни в чем не бывало. Оказалось, что можно и на морозе переходить вброд речные протоки.

19 ноября, как известно, начались наступательные бои советских войск под Сталинградом, начался перелом войны. Неимоверно быстро положение на Сталинградском фронте коренным образом изменилось. Немцы из нахальных ликующих победителей превратились вдруг в жалких замученных бродяг.

Валентин Иванович Буриков в декабре был переведен в Нерючинский разведрайон, а на его место в отделение подсчета запасов был назначен некий Ткачев из Оротукана, имевший уже большую практику в работе по подсчету запасов. Еще годом раньше, в конце 1941 года, мне рассказывал геолог Тенькинского разведрайона И. И. Крупенский о том, что И. Е. Драбкин говорил ему о намерении назначить меня начальником нашего отдела, а В. И. Бурикова куда-то перевести. Не сделал же он этого из-за какой-то моей оплошности. Теперь я не могу вспомнить, какой. Помню только, что это была какая-то пустяковая оплошность, которой я сам не придавал никакого значения. Но я совсем не рвался к тому, чтобы куда-то выдвинуться, что-то возглавить, потому что не был карьеристом. Тем более что я относился к своей работе в аппарате управления как к делу временному. Поэтому я безразлично отнесся к тому, что И. Е. Драбкин раздумал меня выдвигать, а И. И. Крупенский удивлялся этому.

Еще одна стычка с И. Е. Драбкиным случилась у меня незадолго до поездки в дом отдыха. В своей пояснительной записке тогда я отразил имевшие место парадоксы в подсчете, обусловленные неправильной системой блокировки золотоносных площадей, о которых я уже рассказывал (см. главу «В Санга-Талоне», — Ред.). Вопреки своему обыкновению, на этот раз он прочел мою записку, вызвал меня и начал разносить за то, что я не согласовал с ним содержание записки, которую он должен подписать. Он был неправ, потому что недостатки в системе, ведущей к ошибкам, нужно было срочно устранить, а он не понимал этого и мешал работе. Но мне не удалось объяснить ему это в доходчивой форме, и я плюнул, решил — черт с ним.

Часть зимы я занимался приведением в порядок отчета Г. Н. Чертовских, который был оставлен автором в незаконченном виде, когда его в начале лета перевели в Южное управление.

Во второй половине зимы М. Г. Котов предложил мне в новом году опять идти на полевые работы. Я охотно принял предложение. Мне предстояло произвести геологическую съемку в масштабе одна стотысячная в верховьях Бахапчи. Моим соседом ниже по течению был С. И. Кожанов, который должен был производить работу одновременно со мной. Базу Тэнгкелийской партии, которую возглавлять должен был я, по проекту предполагалось устроить на бывшей базе оленеводческого совхоза, которую потом уже занимал бывший Детринский разведрайон.

Этот разведрайон с начальником Дмитрием Ивановичем Куриловым и старшим геологом Кириллом Ивановичем <…> (фамилия неразборчива. — Ред.) был переведен сюда с устья речки Неглинки близ Усть-Омчуга в конце 1941 года после того, как база около года пустовала. После непродолжительного и безрезультатного прозябания здесь, длившегося меньше года, эта организация была ликвидирована.

Заброску грузов сюда для обеих партий было намечено произвести по зимнему пути конным транспортом Арманской обогатительной фабрики, которая была расположена на устье реки Светлой в долине Армани.

Вся эта зима была как бы озарена ярким светом великих побед Красной Армии под Сталинградом, на Северном Кавказе, на Ленинградском фронте. Легче стало дышать, радостно было на душе. С этим чувством мы просыпались утром, с ним мы работали, ходили и жили. Даже во сне мы помнили об этом.

Колечко

В первые дни войны газеты и радио сообщали о том, что советские патриоты сдают в фонд обороны принадлежащие им драгоценности, золото, драгоценные камни и так далее. Слушая или читая об этом, я удивлялся, недоумевал, у меня в голове не укладывалось это. Я привык думать, что у нас в стране давно ликвидировано социальное неравенство, что у нас нет ни бедных, ни богатых. Откуда же, думал я, берутся драгоценности у советских граждан, если они лишились их давно. Я считал, что мои родители были среднего достатка люди, отец — инженер, занимал довольно высокие посты на железной дороге, но он и мать продали в голодные годы все свои немногочисленные золотые и серебряные вещи, как говорят, подчистую, так что в голодный 1933 год в торгсин уже нечего было сдать, чтобы купить хотя бы кукурузной муки.

Разумеется, что, продав в голодные годы все, что у них было, они не мечтали никогда уже о том, чтобы купить себе какие-нибудь ненужные бесполезные безделушки. Зарплаты отца хватало только на питание, и с трудом всегда делались приобретения одежды и обуви. Я знал, что ни инженерно-технические работники, ни рабочие, ни служащие не имели драгоценностей и не могли их вносить в фонд обороны. А воры, спекулянты и разная другая нетрудовая мразь, у которых собирались склады золота и других драгоценностей, никогда ничем не поступились бы.

Поэтому, естественно, я скептически относился к подобным сообщениям радио и прессы. Я считал, что они раздуты, преувеличены, и не понимал, для чего нужно это лицемерие.

Трудно передать, как меня взволновало и, пожалуй, потрясло сообщение о том, что сам Буриков, да-да, именно наш Буриков, отличавшийся не только скупостью, но и скаредностью, любивший занимать деньги, оставляя свои лежать на сберкнижке, и не любивший отдавать долги, вот этот самый Буриков подарил или сдал в фонд обороны золотое кольцо. Из уст в уста передавалась эта весть.

Все думали — вот единственный у нас человек, совершивший благородный поступок, единственный в Усть-Омчуге, единственный в нашем управлении и в районе и, должно быть, на всей Золотой Колыме. Во всяком случае мне не приходилось читать в наших газетах о таких благородных поступках.

Люди вносили в фонд обороны облигации займов на большие суммы, сбережения, в том числе на большие суммы, собранные за годы работы на Севере, покупали на эти деньги танки, и некоторые даже воевали добровольно на собственных танках, как, например, супруги Бойко, но почему-то никому не пришло в голову купить колечко в ювелирном магазине и сдать его в фонд обороны. А это можно было сделать, потому что с первого дня войны прилавки не только ювелирного магазина в Магадане, но и промтоварных отделов маленьких поселковых магазинчиков наполнились золотыми вещами.

Но ни у кого не хватало фантазии на то, чтобы затмить или хотя бы повторить славный поступок Бурикова, и наш Валентин Иванович оставался единственным и неповторимым.

Но потом наступило для меня и некоторых других очевидцев трагическое падение и развенчание Бурикова, полное разочарование и прозрение. Однажды к нам в отдел явился начальник специального отдела, положил на стол Валентина Ивановича его драгоценный дар и сказал: «Я не знаю, куда мне девать вашу вещь, никто у меня ее не принимает, возьмите и сдайте сами!». И вот тогда только я успокоился за Бурикова, я понял, что ему не угрожала обильная потеря крови из зубов от жадности или скаредности, когда при утере какого-нибудь имущества «кровь идет из зубов». Это было только формально золотое кольцо. Потому что это было кольцо очень маленькое и очень тоненькое, хотя и было оно золотое. Это было самое дешевенькое, самое убогое из золотых украшений, когда-нибудь виданных мной.

Только такое подобие Плюшкина, как наш Валентин Иванович, могло подарить своей молодой и глупой жене такую ничтожную вещь, подобную которой я не видел ни на руках, ни на ногах ни у одной из нищенок Индии. Это был кусочек тоненькой золотой проволоки сечением меньше 1 мм², согнутый в кольцо и спаянный. К нему была припаяна тонкая золотая пластинка в виде сердечка до 55 мм в поперечнике.

И вот наш скаред решил извлечь новую пользу из колечка: внести его в фонд обороны и заработать этим политический капитал. А колечко опять вернулось к нему, и он мог опять в третий раз подарить его жене или еще кому-нибудь другому.

На Армани

18 апреля с машиной, груженной снаряжением и продовольствием двух партий, ранним утром я отправился на Арманскую обогатительную фабрику, стоящую на устье реки Светлой. Необходимо было добиться от администрации фабрики немедленного выделения лошадей для перевозки всего нашего имущества на место. Медлить было нельзя, потому что наступило резкое потепление, снег дружно таял и грозил сойти раньше времени. Груз сложили на базе Светлинского разведрайона в 3 км от фабрики в долине реки Светлой. Жил я несколько дней у старшего геолога разведрайона Бориса Ананьевича Иванова и почти каждый день ходил на фабрику, добиваясь от заместителя начальника по хозяйственной части Огурцова выделения лошадей.

Это было нелегко, потому что у лошадиных хозяев всегда находились причины, чтобы оттянуть время. Я все ходил на фабрику, и сердце болело, когда замечал, как опускается снежная поверхность, как снег почти на глазах под горячими лучами солнца быстро, превращается в грязные снежно-фирновые иглы и пластины, наклонно торчащие в сторону солнца, и на отдельных участках исчезает совсем, оголяя мох и землю.

Но наконец все было закончено. Кажется, 24 апреля наше имущество было погружено на сани, и транспорт из 8 саней с лошадьми и двумя возчиками тронулся в путь вверх по Армани в сторону Солнечного озера. С ними пошел рабочий моей партии с редкой и странной фамилией Индриков, которому предстояло выполнять роль кладовщика или завхоза. Я, расставшись с Индриковым, проводив транспорт, пошел по дороге, ведущей вниз по течению Армани к ответвлению дороги на фабрику от основной Тенькинской трассы. Радовало то, что только-только начал ходить автобус из Магадана в наш Усть-Омчуг, и теперь доехать туда стало гораздо легче, чем еще совсем недавно. Вспоминалось прошлогоднее возвращение из дома отдыха.

Мне повезло. В подошедшем часа через полтора автобусе нашлось место, и скоро я прибыл домой.

Огороды

Еще весной 1942 года среди жителей поселка Усть-Омчуг подобралась инициативная группа людей, решивших обрабатывать огороды. Возглавил и создал эту группу новый начальник россыпного отдела, сменивший летом 1941 года В. М. Родионова, Леонид Андреевич Кофф-Кочетков, который, впрочем, теперь назывался уже просто Коффом без Кочеткова. Кроме него в этом деле принимали активное участие маркшейдер Радзиевский и еще три-четыре человека, из которых помню еще только одну молодую женщину, фамилию забыл, но помню, что звали ее Людмила, а за глаза называли почему-то Родненькой. Кажется, у нас была привычка всех женщин называть этим словом. У них хорошо росли капуста, салат, редиска и даже картошка. В общем, их опыт вполне удался и был достоин подражания.

Весной следующего, 1943 года огородничество приобрело массовый характер. Теперь огородников набралось уже несколько десятков. Под обработку выделили большой пустырь близ берега Детринской протоки, который был покрыт большими толстыми пнями лиственницы 400–500-летнего возраста. Пни были глубоко вросшими в землю с корнями, расположенными в три яруса.

Лиственница — очень неприхотливое дерево. Растет она большей частью на площадях распространения вечной или многолетней мерзлоты. Поэтому корни ее не внедряются в глубь земли, а развиваются в горизонтальной плоскости над мерзлотой и под покрывающим ее сплошным одеялом мха. Но растет она и на участках талых грунтов, причем и здесь ее корневая система имеет такое же строение. Корни располагаются в одной горизонтальной плоскости и растут во все стороны от ствола, образуя звезду, которая служит и подставкой для дерева.

Трехэтажные корни на наших огородах свидетельствовали о том, что корням нужен был, кроме питательных веществ, и воздух. Поэтому, оказываясь в результате отложения или при затоплении берегов в большие паводки погребенными глубоко, они заставляли дерево выпускать следующий, расположенный выше ярус корней.

Корчевать эти пни было очень тяжело. Делать вручную было бы слишком трудоемкой работой, но на помощь пришла техника. Пни подкапывали со всех сторон и затем взрывали. Даже с такой помощью техники борьба с пнями растянулась на два года.

Посадили огород и мы с братом. Посадили, как и другие, капусту, яровизированную, пророщенную в бумажных стаканчиках с землей картошку, редиску и прочее. Главное — посадили табачную рассаду. Табак давно стал дефицитным продуктом. Его было мало. Мало входило его в нормы снабжения. 150 граммов на месяц или 5 граммов — 5 папирос на день — это, конечно, мало.

Поэтому его и выращивали индивидуальные огородники и курили, несмотря на то что качество его заставляло желать лучшего. Особенно табак вырос в цене в следующем 1944 году. В связи с этим появилось много воров, покушавшихся на похищение табака с огородов.

Брат рассказывал мне, как он решил для отпугивания воров устроить шумовую мину. Продумал подробно, как ее устроить. Заряд пороха, капсюль, гвоздь вместо бойка, железная болванка, падающая на гвоздь, тонкая нитка, окружающая табачную грядку. Разорванная нитка освобождает настороженную болванку, она падает, происходит взрыв — хлопок, похожий на выстрел.

Представьте себе обстановку: темная августовская ночь, зловещая тишина; вор, еще днем высмотревший, где растет табак, и выбравший себе объект для покушения, ползет к нему на животе. Он знает, что огород охраняет сторож с ружьем, поэтому ему страшно, нервы его напряжены, он боится. Вдруг он цепляет нитку — взрыв!

Но все это было только в проекте, а на деле ничего не получилось, несмотря на то что брат сделал мину, как задумал, сделал и настроил взрывающее устройство, и все это сработало, как было нужно, но не тогда, когда требовалось, он сделал все это немного раньше, чем нужно было, — не перед самым уходом оттуда, а немного раньше. Потом, забыв о своей мине, он занялся каким-то другим делом, сам зацепил свою нитку и сам же испугался взрыва.

Заново же устанавливать и настораживать всю свою музыку он не стал. Поэтому гениальное изобретение осталось не внедренным в жизнь.

Но очистить почву от пней и обработать ее — это было еще половиной дела. Нужно было еще достать, привезти и внести в почву удобрения. А так как лошадей на Колыме мало, то и конского навоза тоже не хватало. Тем более что была там агробаза, на которой выращивали сельхозпродукцию для высокопоставленных особ, она и забирала весь навоз.

Не было там также извести, тогда как почвы там кислые и требуют известкования. О том, что это так, свидетельствует буйный рост леса на гранодиоритовых сопках, тогда как гранитные сопки остаются голыми, безлесыми.

Огородами мы с братом занимались долго — с 1943 до 1952 года. Позднее тоже сажали овощи, но гораздо меньше.

Лучше всего в открытом грунте росла капуста. Она морозоустойчива. Рассада ее не погибала и при 3–5 градусах мороза. После таких морозов рассада, правда, некоторое время оставалась как бы оглушенная и не развивалась. Тем более не страшны ей были летние и осенние заморозки в июле, августе и сентябре. Росла хорошо и картошка, но не каждое лето удавалось собрать урожай, вернее — вырастить и отстоять ее от морозов в июле и в августе. В сентябре кончается ее вегетативный период, и первые сентябрьские морозы заставляют срочно убирать ее. Картошку приходится убирать всегда молодую. Она росла бы еще, если бы позволяли погодные условия. Поэтому она не успевает созреть. Кожица ее не успевает загрубеть, оставаясь тонкой, легко сдирающейся. Поэтому ее трудно сохранять от порчи зимой.

Огурцы хорошо растут там в парниках, а помидоры — в теплицах и на подоконниках солнечных окон. Но и то и другое требует искусственного опыления.

Большого труда требует там возделывание огородов. Но не все хотели трудиться, были и умные, хитрые, которые умели пользоваться советскими законами для спекуляции и присваивания плодов чужого труда. Например, человек поднял таежную целину: раскорчевал участок, обработал землю, где-то достал, привез и внес в почву драгоценный конский навоз. Год, два или три он трудился, сажал огород, потом уехал в связи с переводом на другое место. Тут на его труд накладывает руку огородная компания. Она распределяет землю — отдает нуждающемуся, но не желающему корчевать пни — зачем это делать умным людям, если есть дураки.

После войны постепенно все основные обрабатываемые индивидуальными огородниками площади были в Усть-Омчуге постепенно застроены. Это, конечно, было необходимо, потому что поселку иначе некуда было бы расти, но все равно было жаль своего и чужого труда, затраченного на обработку таежной целины. Досадно было, что никто не хотел подумать о том, чтобы спасти драгоценную обработанную удобренную почву, использовав для этого имевшуюся мощную землеройную технику.

В последние годы нашего пребывания там, в Усть-Омчуге, как и в других поселках области, сильно развилось строительство индивидуальных теплиц и выращивание в них помидоров и огурцов. Разумеется, что это дело было выгодное, потому что эти овощи там были очень дороги из-за того, что государственные теплицы на агробазах выращивали их очень мало, а есть их хотели не только начальники, которых ими снабжали, и спрос на них был высок.

В газетах можно было найти глухое недовольство тем, что развивается такое вольное предпринимательство. Богатеют, обогащаются, мол, люди. Чувствовалось, что собираются запретить это. И действительно — кому это нужно — едят, видите ли, помидоры и дают купцам наживу, вместо того, чтобы покупать в кооперативе. Запретить, и дело с концом!

Снова весна

Теперь я готовился к полевой работе по-новому. Работа предстояла на готовой карте вместо глазомерки, которую раньше нужно было тут же готовить. Комплектование партии не представляло трудности. Прорабом был назначен уже знакомый по 1940 году П. И. Авраменко, старшим коллектором — Шинкаренко, окончивший недавно курсы коллекторов, бывший солдат. Промывальщик Никита Коротков, кладовщик Индриков, возчик Демьянов, рабочие Иванов и Давыдов. Промывальщика и всех рабочих за исключением Иванова, которого мы наняли в Усть-Омчуге, порекомендовал П. И. Авраменко, так как знал их по работе в Санга-Талоне.

Как раз в то время, когда я прорабатывал основной литературный или фондовый источник сведений о геологии, полезных ископаемых и других сведений о районе предстоящих исследований, явился сам автор этого сводного отчета о работах нескольких лет, еще совсем недавно законченного, Петр Николаевич Спиридонов. Он был назначен старшим инженером нашего геолого-поискового отдела, начальником которого уже третий год продолжал работать Михаил Георгиевич Котов.

В этом году на Теньке было организовано много полевых партий. Количество их было максимальным за все время проведения здесь поисков, разведок и геологической съемки в довоенные, военные и послевоенные годы. В связи с этим появились в нашем геолого-поисковом отделе новые начальники полевых партий. Это были: Алексей Павлович Чекалов, Владимир Николаевич Плиев, Петр Сергеевич Петров, Дибров, Гонтарь, Кальченко. Первые трое продолжали и потом работать еще по два года, а остальные не стали продолжать свою работу здесь.

В самом конце весны, когда уже все партии были укомплектованы, я получил письмо от С. С. Герасименко, работавшего тогда геологом прииска «Ветреный». Он просил меня о том, чтобы я оказал ему содействие в переходе на работу в геолого-поисковый отдел. Ему захотелось переменить профиль своей работы. Я выполнил его просьбу, переговорил с М. Г. Котовым. Он пообещал иметь в виду С. С. Герасименко и записал себе в блокнот об этом.

В один из выходных дней в середине мая мы с Волей отправились искать глухариный ток. Пошли в субботу в конце дня, сразу после работы, поднялись на сопку возле лагеря и вышли на водораздел между Детрином и Неглинкой, держа путь в направлении течения Детрина. Короткие сумерки белой ночи провели у костра, разложенного вблизи снегового пятна водораздела. Этим снегом мы наполняли свой котелок при приготовлении чая. Во время чаепития к нашему костру вплотную подлетела куропатка-горняшка и уселась в 5–6 шагах от нас на снег. Мы не пытались стрелять в нее и предоставили ей возможность мирно улететь, полюбовавшись на костер и на нас.

Утром мы спустились в долину Детрина, но найти глухарей нам не удалось. Ни я, ни брат до этого никогда не слышали так называемой глухариной песни, которую правильнее было бы называть ритмичным щелканьем, и поэтому нас сбивало с толку громкое щелканье или стук клювом по дереву, издаваемый желной — черным красноголовым дятлом.

Первое мая впервые в этом году мы встречали в новом, только что построенном клубе. Еще предыдущим летом мы на субботниках расчистили от пней строительную площадку и вкопали столбики, которые в деревянных домах заменяют фундамент. В клубе было торжественное собрание и концерт художественной самодеятельности. Запомнилось выступление самонадеянного певца из инструкторов политотдела, веселившего публику, пуская петуха. Зал гремел аплодисментами, все плакали от смеха и не жалели ладоней, а певец старался еще пуще.

Однако на лице его даже мне где-то в средних рядах хорошо было видно недоумение, когда он раскланивался после аплодисментов. Наверное, он все же подозревал, что над ним смеются, но, с другой стороны, ему хотелось верить, что публика оценила его талант.

Солнечное озеро

Наконец наступило время отправляться в район полевых работ и приступать к выполнению задания. Примерно 10 июня я с С. И. Кожановым, его промывальщиком и коллектором Шинкаренко отправился пешком с базы Светлинского разведрайона на Бахапчу. По дороге зашли мимоходом к Ю. В. Климову, который теперь заведовал рудной разведкой на небольшом оловянном оруденении, открытом в прошлом году И. И. Тучковым. У него долго не задерживались, посидели, отдохнули после первого 12-километрового перехода, покурили и двинулись дальше.

Шли мы налегке, имея при себе лишь легкие рюкзаки, ружья и телогрейки на плечах. Комаров было пока мало, и они нам не очень досаждали.

Весенний паводок еще не кончился. Вода в реках и ручьях держалась на высоком уровне, тайга была еще труднопроходима. Приходилось переправляться с одного берега реки на другой, пользуясь для этого поваленными деревьями, нависающими над стремительным потоком. На одной из таких переправ вершина поваленного дерева далеко не достигала противоположного берега и, лишенная опоры, свободно раскачивалась. Достигнув вершины, нам приходилось спрыгивать в мелкую воду.

У нас с собой был прихваченный из Усть-Омчуга деликатес — рулет из морзверя — нерпы, или морского зайца. Это было копченое, почти совершенно черное вареное мясо с инкрустациями из белого свиного сала. Мясо имело сильный специфический запах рыбы, к которому нужно было притереться и привыкнуть, чтобы можно было его есть и даже находить в нем приятный вкус. Без привычки же оно было неприятно и сначала вызывало отвращение.

Типичный геологический дом. Фото 1949 г.

Не доходя истоков Армани, мы провели несколько часов ночных сумерек у костра, немного подремали, заправились рулетом, напились чаю, а утром были уже на подходе к Солнечному озеру. Это большое овальное озеро длиной 5–6 километров и шириной до 2–2,5 километра. Расположено оно в сквозной долине на перевале из истоков Армани в истоки Бахапчи. Армань, как и другие реки охотского склона, агрессивна. Она давно наступает на Бахапчу, приспосабливая ее долину под свое ложе, и успела уже захватить значительную часть ее бассейна площадью больше тысячи квадратных километров.

Многие приписывают Солнечному озеру ледниковое происхождение, но я думаю, что это ошибочное мнение. Оно постоянно опровергается общностью расположения довольно большого числа озер разной величины вдоль современного подвижного Охотско-Колымского водораздела, непрерывно отступающего к северу в результате регрессивной эрозии рек Охотского склона. Эти озера с другой стороны расположены также в гильотинированных, обезглавленных долинах рек и больших ручьев. Это неоспоримо свидетельствует и об общности причин, обусловивших их образование.

Озеро Солнечное. Фото 2007 г.

Таковыми являются резкое уменьшение транспортирующих способностей водного потока реки, сильно уменьшившегося в результате ее перехвата и не соответствующего выработанному ранее профилю равновесию. Это приводит к накоплению рыхлого материала, выносимого притоками в главную долину, образующего в ней конусы выноса и запруживающего хилый, немощный поток, неспособный даже прорвать возникающую преграду.

Мы шли по восточному берегу озера, обходя его справа. Слева расстилалась неоглядная ширь голубой водной глади. Изредка можно было видеть одиночных уток, перелетающих с места на место, торопливо махая своими крылышками. Они в это время были заняты высиживанием птенцов и старались меньше времени затрачивать на собственное кормление и прогулки.

Неподвижное серебристое зеркало лишь изредка кое-где подергивалось мелкой рябью от дуновения набежавшего ветерка. Берега озера были покрыты довольно густой порослью тальника. Близко к берегам подступал вековой лиственничный бор.

Разительный контраст представляло это озеро по сравнению с виденным годом раньше озером Джека Лондона. Вместо виденного там мутного грязного льда здесь была сверкающая зеркальная водная гладь.

Это было удивительно, потому что разница абсолютных отметок поверхностей озер невелика. Вряд ли озеро Джека Лондона больше чем на 150–200 метров превышает Солнечное. Должно быть, разница в состоянии одного и другого озер была обусловлена разными сроками наступления весны в этом и в предыдущем годах. В 1942 году весна была поздняя. Я хорошо помню, что, например, лиственница распустилась тогда 7 июня, тогда как обычно это происходит недели на две раньше, а в 1943 году весна нам наступала на пятки, когда мы спешили воспользоваться санным путем для заброски грузов на место работ.

По берегу Солнечного озера под ногами у нас тянулась хорошо проторенная тропа, которой раньше в долине Армани мы не видели. Нам говорили, что раньше на этой тропе не редкостью были самострелы — настороженные луки или ружья, автоматически поражающие идущее по ней животное. Устанавливались они, конечно, чтобы убивать зверей, но огромную опасность представляли и для человека. Остерегаться самострелов призывала и надпись, сделанная краской на небольшой дощечке, прибитой гвоздем к лиственнице у тропы еще на подступах к озеру. Мы и остерегались. Шагали, внимательно глядя перед собой и под ноги, но, к нашему счастью, самострелов не встретилось.

Впрочем, я не уверен в том, что нам действительно кто-нибудь что-то говорил о самострелах. Упомянутую надпись на дощечке я помню твердо. Она действительно была, но не исключено, что она была сделана просто из хулиганских побуждений. Может быть, смутные воспоминания о том, что кто-то нам будто говорил о самострелах, были навеяны именно памятью о дощечках.

Странное впечатление произвела на меня долина Бахапчи в ее истоках, выше устья впадающей в нее слева из собственной долины реки Букэсчан. Это совсем не было похоже на истоки Кюэль-Сиена, вытекающего мощным потоком из озера Танцующих Хариусов. Из Солнечного озера не вытекало ничего. Узенький немощный ручеек, протекающий по широкой безлесой, слабозаболоченной долине, возникал ниже, может быть, из вод, фильтрующихся сквозь плотину. Возможно, что во время паводков избыточные воды сбрасываются в Бахапчу, но этого не было во время нашего похода.

Зимой во время камеральной обработки собранных материалов геолог-полевик ведет малоподвижный образ жизни, даже если ему и удается постоянно ходить на охоту. Поэтому ему приходится каждый год в начале полевых работ заново учиться ходить, втягиваясь в ходьбу. Хорошо, если этот процесс протекает постепенно, если нет необходимости начинать работу с большого перехода. В противном же случае этот переход проделывать всегда тяжело, гораздо тяжелее, чем если бы его пришлось совершить в середине или в конце полевого сезона.

Поэтому мы все вздохнули с облегчением, когда издали увидели нашу базу. Рады были ожидавшим нас бане, отдыху и сытному обеду. Встретились наконец с пришедшими сюда на два дня раньше Авраменко, Шинкаренко, Рудаковым и другими, включая заведующего базой кладовщика Индрикова, и после мытья в бане, обеда и разговоров выспались, а следующим утром, проводив Кожанова и Рудакова с промывальщиком дальше вниз по Бахапче, стали собираться в первый маршрут.

Первые маршруты

Начинать работу согласно полевому заданию партия должна была с бассейна речки Тэнгкели из-за того что в шлихах проб из долины этой речки, взятых партией П. Н. Спиридонова при проведении геолого-рекогносцировочных работ, были найдены «знаки» оловянного камня. Тэнгкели — это левый приток Бахапчи, первый, считая от Букэсчана. Чтобы добраться туда, нам нужно было переправиться через реку, и мы потеряли целый день, ища возможность это сделать. Но полая (высокая, разлившаяся после ледохода. — Ред.) вода заставила в конце концов нас отказаться от продолжения бесплодных попыток форсировать поочередно рукава там, где она на растаявшей наледи делилась на протоки. Посоветовавшись, решили, пока не схлынут полые воды, работать на правом берегу близ базы.

В средней части верхнего течения Бахапчи справа в нее впадают ручьи Ингали и Бегущий и другие. Почти все они длинные, относительно прямые и текут приблизительно под прямым углом к Бахапче. На этом участке партия и начала свою работу. Первые маршруты приходилось выполнять в скверную пасмурную погоду, когда было довольно холодно, солнце не проглядывало совсем и временами начинал моросить дождь. Приходилось радоваться и тому, что дождь не льет как из ведра, а лишь изредка и слабо моросит.

Эти первые маршруты были примечательны тем, что в первый же день я со своими спутниками Шинкаренко и Ивановым собрал десятка два кремневых конкреций, часто включающих в себя остатки раковин и других окаменелых организмов. В первый же дождливый день я занялся препарированием их на костре.

Делается это так: конкреции нагревают в жаре костра и затем раскаленные почти докрасна бросают в холодную воду. Они при этом часто лопаются, и иногда излом проходит по поверхности заключенной внутри конкреции раковины. Этого не всегда удается добиться, но все же гораздо чаще, чем если разбивать их просто молотком.

И мне тогда удалось таким способом отпрепарировать несколько отпечатков раковин аммонитов анизийского яруса среднего триаса. Особенно хорошо отпрепарировался моллюск, живший около 200 миллионов лет назад.

В одном из этих маршрутов мы видели медведицу с медвежонком, которые шли по соседнему отрогу водораздела и не навстречу нам, а параллельным курсом. Это была всего только вторая моя встреча с медведями на Колыме, которую я описывал, и повторяться не буду. Скажу только, что и она не разожгла во мне азарт, не возбудила вновь желание убить медведя, горевшее во мне в первое лето работы в тайге. За прошедшие четыре года я успел усвоить внушаемые мне мысли, что схватки с этими зверями опасны, и тем более гораздо опаснее, если это медведица с медвежатами, и что для этого необходимо надежное, неизменно нарезное ружье. У меня же была совсем ненадежная ижевская двустволка-бескурковка со слабыми курками, часто не разбивавшими капсюлей. Поэтому к этой встрече я отнесся довольно спокойно.

Тэнгкели

В 20-х числах июня мы наконец отправились на Тэнгкели. Уже схлынули вешние воды, появилась трава, прибыли и лошади, приведенные возчиком Демьяновым из Санга-Талона. Можно было приступать к нормальной работе, пользуясь лошадьми для перебазировки стоянок.

Эта речка привлекала наше внимание и заставляла уделять время для ее изучения в первую очередь потому, что еще партией П. Н. Спиридонова при рекогносцировочных геолого-поисковых исследованиях за 4 года до нашей работы там была установлена знаковая оловоносность аллювиальных отложений ее. В шлихах, отмытых из отложений речки, наблюдались зерна касситерита. Поэтому первоочередной нашей задачей была локализация проявления оловоносности аллювия путем детального опробования оловоносного участка гидросети.

Но мы с П. И. Авраменко ставили себе более высокую цель: не только определить место, где находятся коренные жильные источники оловянного камня, откуда зерна его попадают в речные отложения Тэнгкели, но и выявить хотя бы одну-две оловоносные жилы, чтобы определить элементы их залегания, минералогический состав и так далее. Это должно было облегчить дальнейшие работы по выявлению оловорудного месторождения и ускорить их.

Поиски рудного месторождения — дело трудоемкое, требующее выполнения больших объемов работ, поисков рудных или жильных свалов и проходки канав и траншей для вскрытия рудных жил, определения их длины, мощности и содержания олова путем опробования. Все это требует затраты большого количества времени и труда и потому включается в задание более детальных крупномасштабных партий, создаваемых специально для проведения таких работ. Наша же задача состояла в исследовании большой площади, охватывающей около тысячи квадратных километров, на которой были известны еще и проявления золотоносности, тоже требующие нашего внимания.

Бассейн Тэнгкели, занимающий большую площадь, имеет неоднородное строение. Меньшую, хотя и значительную часть его занимает гранитное высокогорье и среднегорье с ореолом контактово-метаморфических пород. Остальные площади занимают песчано-сланцевый мелкосопочник и частично эффузивное среднегорье.

Пришлось затратить много времени, чтобы разобраться в сложном геологическом строении этой площади и составить ее геологическую карту. Маршруты приходилось делать длинные и тяжелые. Одолевали комары-кровососы, от которых плохо спасали тюлевые накомарники. Все же, вспоминая сравнительно недавние дни предвоенных лет, я постоянно чувствовал, насколько легче и удобнее стало работать теперь, пользуясь готовой топографической основой, и не прибегать к помощи глазомерной съемки.

В холодные ночи у костров согревало сознание, что хотя до конца войны еще и очень далеко, но она теперь идет неуклонно к победе, к торжеству правого дела. Частично уже освобождена Украина, и скоро уже будет освобожден родной Днепропетровск.

Большую радость принесла весть о великой победе Красной Армии на Курской дуге. Перед этим я был глубоко встревожен известием о начале наступления немцев под Курском. Невольно думалось: несмотря на сравнительно недавний Сталинградский разгром, они еще настолько сильны, что смогли наскрести силы, чтобы начать опять свое «традиционное летнее наступление». Но к нашей радости, планы их были сорваны своевременным началом контрнаступления Красной Армии от Орла и Белгорода.

Радовали и сообщения о победах на Северном Кавказе, об освобождении Таманского полуострова, а также о высадке союзников на Сицилии, а затем и в Италии. Казалось, что хотя это и нельзя считать, за открытие Второго фронта в Европе, которого все мы уже очень давно ожидали, но все же это какая-то реальная помощь нашим войскам. Потому что если это и не заставит немцев оттягивать силы с Восточного фронта, то в какой-то степени скует резервы врага там, на Западе.

Шлиховое опробование гидросети показало, что в долину Тэнгкели оловянный камень выносится двумя ее левыми притоками — ручьями Сталинградец и Марат. Первый из них протекает приблизительно параллельно восточному контуру гранитного массива за пределами зоны контактового метаморфизма. Опробование привело к устью его правого притока небольшого ручья Победа. Выше устья этого ручья в отложениях Сталинградца оловянный камень исчезает, а в долине Победы оловоносность аллювия прослеживается вплоть до его истоков, врезанных в граниты.

Проводы партии 3. Караевой, 1953 г. Машина стоит на месте будущей столовой «Чихара». Геологи 50-х годов: Быков, Баркан, Закандырин, Березин, неизвестный, Шамская, неизвестная, Закандырина, 3. Караева, неизвестная, В. Володин, первооткрыватель месторождения «Сталинградское» в 1943 году. На снимке на левой стороне пиджака Виктора Володина хорошо виден орден Ленина.

Ручей Марат, впадающий в Тэнгкели километрах в четырех выше устья Сталинградца, режет внизу осадочные породы, выше — контактовую зону и далее — граниты и имеет в своих истоках общий водораздел с ручьем Победа. Шлихи, содержащие касситерит, тянулись здесь тоже на протяжении всего ручья, вплоть до его истоков.

Местоположение коренных источников оловянного камня было, таким образом, локализовано и твердо установлено, что это водораздел между ручьями Победа и Марат и склоны этого водораздела.

Наша задача была, таким образом, выполнена, но нам хотелось сделать больше, чем от нас требовало полевое задание. Мы стремились к тому, чтобы найти непременно промышленное месторождение, вскрыть хотя бы частично оловоносные жилы с промышленной концентрацией оловянного камня.

Поэтому я решил посвятить целую неделю работы всего личного состава партии поискам свалов оловорудных жильных обломков и попыткам вскрытия хотя бы одной из двух жил. Это должно было помочь дальнейшим поискам оловорудных жил при определении направления поисково-разведочных канав.

При нашей ограниченности во времени и в рабочей силе мы, конечно, не могли и думать о более основательных поисках рудных жил, таких, как систематическое шлиховое опробование рыхлых отложений на склонах (делювия) при помощи линий копушей. Поэтому мы с первого же дня начали исхаживание склонов водораздела в целях поисков жильных обломков. Эта работа делается так: идет человек, медленно шагая по крупным гранитным обломкам, покрывающим склон, и внимательно разглядывает горные породы у себя под ногами, выискивая жильные обломки, кварц с рудными минералами или хотя бы обломки чистого кварца.

При первой же находке человек останавливается, садится на камни и начинает в них копать ямку голыми руками, постепенно вынимая и откладывая в сторону камень за камнем, один за другим обломки горных пород. Обломки рудных жил с тяжелым, как железо, касситеритом гораздо тяжелее гранитных обломков такой же величины. Поэтому, а также и потому, что они мельче, чем обломки гранита, они почти не встречаются на поверхности, а находятся на глубине 40–60 сантиметров от нее.

Сделали за проведенное там время мы немного, но все же нам удалось найти обломки жил и даже вскрыть две касситеритоносные маломощные жилы неглубокой канавой, заданной по линии водораздела и выкопанной при помощи единственной лопаты и тоже единственного кайла, бывших на вооружении нашего поискового отряда, производившего шлиховое опробование речных долин.

К этому времени относится получение дошедшего до нас печального известия о смерти одного из наших начальников партий, геолога Александра Александровича Тырченко и о назначении на его место С. С. Герасименко.

Кончина Тырченко была безвременна. Он был еще молод. Ему было только тридцать лет. Невольно вспоминалось, как он совсем недавно весной возился с грядками на своем огороде.

В Усть-Омчуге

По завершении работ на Победе я решил съездить в Усть-Омчуг, захватив с собой добытые обломки оловоносных жил, чтобы доложить начальству о своих достижениях и предложить организовать еще в этом году поиски рудных жил, либо сформировав для этого специальный отряд, либо усилив для этой цели нашу Тэнгкелийскую партию людьми. Поехал я туда с возчиком Демьяновым по дороге через ручьи Чахали, Амын и долину Детрина, выбрав для этого дождливый день, когда все равно работать было нельзя из-за непогоды.

День мы с ним мокли в седлах под дождем, вечером немного подсушились у костра, а ночью, уже довольно темной, продолжали свой путь по сильно заболоченной, как мне показалось, долине Детрина, где тропа у подошвы склона представляла собой широкую полосу месива из различного и размолотого ногами людей, лошадей и оленей бурого мха.

Нелегок был тогда каждый шаг на этой тропе, хотя мы и ехали в этот раз верхом. После дождливого дня вечером, когда мы, обсушившись у костра в устье Амына у барака, тронулись в путь, распогодилось. Небо неожиданно очистилось от темных дождевых туч, засияло отмытой синевой, и на нем зажглись золотые звезды. Ударил июльский мороз. Я это хорошо ощущал, потому что висевший у меня на голове мокрый тюлевый накомарник замерз и отвердел.

В Усть-Омчуге я не встретил взаимопонимания со стороны начальства, и напрасными оказались перенесенные трудности дороги и невзгоды этого пути. Со мной не согласились и не сочли необходимым сформировать уже в этом году отряд для проведения планомерных рудных поисков на выявленном участке. Не согласились, несмотря на то что прошло пока меньше половины полевого лета и еще не было упущено время для проведения этой работы.

Наверное, И. Е. Драбкину было неприятно вспоминать, как ему «накрутили хвоста» за самовольное переключение партии С. И. Кожанова на рудные поиски всего лишь два года назад. Должно быть, он убоялся повторения этой операции.

В Усть-Омчуге я видел недавно родившегося моего племянника Дмитрия Всеволодовича, тоже ставшего впоследствии геологом, работающим на Колыме с 1969 года.

Повезло

Виктор Дмитриевич Володин с племянником Димой и братом Всеволодом. Октябрь 1958 г. Тенька.

В самом начале пути из Усть-Омчуга обратно на Бахапчу мне «крупно повезло». Благодаря слепому случаю я остался жив. Дело в том, что ехал я не на обыкновенном вьючном седле, как ездят обычно все полевики, когда изредка выпадает возможность проехать немного верхом вместо пешего хождения. Одно из седел у нас было кавалерийское, старое, у которого было лишь одно стремя, а второе недостающее мой возчик заменил где-то найденным якутским деревянным. Якуты вообще довольно малорослые люди, и ноги у них небольшие. Поэтому мне это стремя было узко. Я надевал его на ногу, обычно помогая руками, и не подозревал о том, какой страшной опасности подвергался в связи с этим.

На правом слегка заболоченном тогда берегу Детрина шедшая подо мною якутская кобыла Старуха вдруг упала на брюхо, провалившись одной ногой в болото. Не подозревая о смертельной опасности и забыв о том, что левая нога у меня прочно «приделана» к стремени, я моментально автоматически соскочил с седла, чтобы помочь лошади подняться и не заботясь о том, чтобы удержать хотя бы уздечку в руке.

Освободившаяся от груза лошадь вскочила, как встрепанная, и рывком бросилась к сухому месту, сбросив меня на землю среди болотных кочек. Стремя не оторвало мне ногу только лишь потому, что сапог как-то легко одернулся с меня.

Ни в то время, ни много времени спустя я не знал, какой большой опасности я в тот момент совершенно случайно избежал. Я совсем не подозревал, что лошадь вовсе не остановилась бы через два-три прыжка, как я думал. Если бы я не оторвался от нее и не остался бы на земле, то тащился бы за нею, а она продолжала бы таскать меня за собой, пока не превратила бы меня в бездыханное тело. О том, что я избежал случайно смертельной опасности, что я был всего на волосок от смерти, я узнал только 14 лет спустя, когда в нашем управлении в течение одного лета произошли два подобных случая, закончившиеся смертельным исходом.

Летом 1957 года ученик 10-го класса сын геолога Лидии Дмитриевны Лебедевой Дима, работавший в партии матери, погиб при подобных обстоятельствах. Только у него на ноге было не якутское деревянное стремя, как у меня, а ременная петля, какими обычно пользуются при езде на вьючных седлах.

Тем же летом на одном из разведочных участков взрывник подъехал, тоже верхом на вьючном седле с ременными петлями вместо стремени, к складу взрывчатых веществ и, соскочив с лошади подобно мне, небрежно держал в руке уздечку. Лошадь, испугавшись чего-то, шарахнулась в сторону в тот момент, когда он не успел еще освободить свою левую ногу из ременной петли. Его сбило с ног и потащило. В мгновение ока все было кончено.

Только когда я узнал об этих двух происшествиях, я вспомнил и о своем случае и наконец понял, что лошадь пугается, когда чувствует, что за ней что-то волочится, привязанное к ее седлу, и в панике несется, таща за собой мертвое тело, пока ее не поймают.

Если бы в 1957 году не было двух подобных случаев сразу, то я, конечно, не вспомнил бы о своем случае и не узнал бы, что это закономерно, что лошадь в подобных случаях всегда пугается, всегда несет и всегда убивает человека.

Поэтому ездить верхом с ременными или веревочными петлями вместо стремени смертельно опасно. И нужно, чтобы все знали об этой опасности и не рисковали бы своей жизнью.

Я же остался тогда случайно жив только благодаря тому, что кирзовые сапоги шились тогда только с низким подъемом и для того, чтобы их надеть, нужно было брать более крупные номера, потому что сапоги своего размера я не мог надеть на ноги из-за высокого подъема.

Рыбалка

Вскоре после моего возвращения из Усть-Омчуга мы с П. И. Авраменко решили применить к делу имевшийся у нас бредень, попробовать им ловить рыбу в тихих плесах на протоках Бахапчи на растаявшей наледи. Мы посвятили этому делу только один день и наловили довольно много рыбы. Много крупных хариусов и омулей натаскали мы бреднем из глубоких ям. В некоторых ямах пытали счастье дважды, а иногда и трижды. Так, из одной глубокой короткой ямы мы в первый раз вытащили 9 крупных хариусов, во второй — 6, а в третий раз бредень вытащили пустой.

Рыбная ловля была у нас не пустым развлечением. Она была способом добыть дополнительное количество пищи, такой нужной нам на тяжелой полевой работе. Несколько дней после рыбалки мы с Шинкаренко ходили в маршруты, нося с собой вместо крупы и другой привычной пищи жареную рыбу в кастрюле. Это было очень хорошо.

Жаль было, что время не позволяло уделить еще день рыбалке, чтобы подкормиться. Но лето проходило неумолимо, а времени было потеряно много на Тэнгкели. Оставалось его мало, а невыполненной работы было еще много. Приходилось нажимать и работать, не обращая внимания на погоду.

Почему-то была большая разница между рыбой на Бахапче и в бассейне Детрина. В Бахапче хариус был почему-то жирный. Во время нашей работы там, на нашей базе жили два рыбака, ловившие рыбу для Светлинской (Армянской) обогатительной фабрики, они вытапливали из сальников рыбы (хариусов) жир и на нем жарили рыбу. А в притоках Амына мы ловили того же хариуса в 1944 году в одном из маршрутов, и я хорошо помню, что у него совсем не было жира в сальниках.

В день рыбной ловли я читал, должно быть, только что привезенную газету «Советская Колыма», из которой узнал о немецких душегубках в Краснодаре.

Шинкаренко

Один из рабочих, принятых по рекомендации П. И. Авраменко, и известный ему по работе в детально опробовательском отряде в Санга-Талоне в предыдущем году, вскоре после завершения полевых работ на Тэнгкели не пожелал больше переносить невзгоды полевой жизни и потребовал расчет. Пришлось его немедленно отпустить, так как нельзя было бы ожидать пользы от человека, работающего по принуждению, а не по собственной охоте, особенно там, где нужно преодолевать трудности и где нужны энтузиасты-добровольцы. Иванова я отдал в отряд Авраменко, а сам остался вдвоем с Шинкаренко, так как рабочих у нас больше не было. Нужен был новый рабочий, но должно было пройти много времени, пока его наймут и пришлют к нам.

Пока же приходилось ходить вдвоем со старшим коллектором. Было трудно, особенно когда нам приходилось разделяться с ним и ходить в одиночку. Днем ходить одному по сопкам — это еще ничего, хотя теперь и запрещается правилами техники безопасности. Но тогда никаких правил не было, и они еще не мешали работать. Хуже было ночевать в одиночку у костра, особенно в первое время, когда не было привычки. Казалось, что, когда возишься у костра, готовя себе нехитрый ужин, на тебя из непроглядной тьмы кто-то смотрит, собираясь напасть. А тьма начиналась близко — в 3–4 шагах от костра, и казалось, что враг где-то рядом. Гонишь от себя эту мысль рассуждениями о том, что далеко вокруг никого нет и что самый страшный враг — человек — должен в это время не ходить, а так же, как и ты, где-то пристроиться спать. Во-первых, потому что спать когда-то нужно, а во-вторых, ходить в чернильно-черную ночь темно. Зверей же в тайге очень мало, и бояться их не следует.

Это действует благотворно, ты перестаешь думать об окружающей тьме и не ощущаешь ничего похожего на страх, занимаясь своими делами. А дела несложны. Остановившись на ночлег, сначала разжигаешь костер, предварительно натаскав кучу сухих лиственничных дров. Удобней всего сухостой — молодые погибшие от пожара лиственницы, продолжающие стоять или поваленные потом ветром. Затем рубишь своим ножом-секачом зеленые ветки кедрового стланика или лиственницы и устраиваешь из них постель. Потом вытаскиваешь из рюкзака котелок, наполняешь его водой, а когда она закипает, насыпаешь туда крупу, солишь, заправляешь растительным маслом из пузырька и ешь, отодвинув котелок от огня и сидя на своей свежей постели из веток. Я любил носить с собой в мешочке манную крупу, потому что она, во-первых, очень быстро варится, а во-вторых, очень портативна, занимает мало места в твоем рюкзаке, а также с пузырьком масла, солью и хлебом мало весит.

Вся возня с устройством ночлега, костром и ужином занимает совсем мало времени. После этого ты подкладываешь в костер дровишек потолще, укрываешься суконным одеялом и прямо в телогрейке на постели из веток быстро засыпаешь безмятежным сном, не нарушаемым сновидениями. Суконное одеяло спасает твою ватную телогрейку и тебя от искр, выбрасываемых костром, когда горящие поленья, потрескивая, «стреляют», и ты не рискуешь превратиться в факел, когда телогрейка затлеет от искры, а потом задымит. Кроме того, то же одеяло спасает тебя от дождя или от снега, которых ты даже не почувствуешь, продолжая мирно спать, а телогрейка не даст тебе продрогнуть.

Но если ночь выдается особенно холодной, твой сон автоматически прервется, ты встанешь, подложишь дров, погреешься немного у вновь запылавшего костра и уляжешься опять досматривать сны, которых опять не увидишь.

Утром, опять заправившись полужидкой манной кашей, напьешься чаю и вновь пойдешь на сопку, чтобы продолжить свой маршрут, опять будешь искать проявления полезных ископаемых, искать окаменелые остатки морских животных, главным образом моллюсков, живших на Земле сотни миллионов лет назад, будешь описывать горные породы, по щебню которых ступают твои ноги, искать их коренные выходы — скалы, чтобы определить, как они залегают, куда простираются, протягиваются их пласты, и куда и под каким углом они падают. Будешь на карту наносить точки твоих геологических наблюдений.

Потом в условленной вчера при расставании с Шинкаренко точке ты вновь его встретишь и вновь услышишь звуки человеческой речи, от которой за сутки уже и отвыкать стал. Затем продолжишь маршрут с ним и будешь вести те же наблюдения, а он будет помогать тебе в этом по мере своих сил и умения.

Новую ночь проведешь с ним, устроившись по обе стороны от костра. Будет лучше, потому что не каждый раз, когда прогорят дрова, будешь просыпаться ты, чтобы подложить их еще.

Первый снег. Наша обувь

Он выпал в том году в ночь с 22 на 23 августа. Мы с Шинкаренко проделывали тогда, все так же вдвоем, последний маршрут по левому берегу Бахапчи, пролегавший по водоразделам ручья Осинового. Заночевали мы в одной из седловин у истоков этого ручья. Было пасмурно и довольно тепло. Ничто не предвещало близкого снегопада. Скорее можно было опасаться дождя.

Проснувшись и откинув от лица одеяло, я удивился, увидев расстилавшуюся вокруг пушистую пелену, покрывающую все вокруг: и зеленые еще ветки лиственниц, и кусты кедрача, валежины, камни и мох, ягель. Снег меня не испугал — я знал, что он очень скоро растает, что это еще не «настоящий», не зимний снег, а что-то вроде репетиции, но перспектива шагать по снегу сегодня была не из приятных, потому что на ногах у нас обоих были литые резиновые или, вернее, каучуковые синтетические чуни, модернизированные нами. А в этой обуви ходить по снегу холодно.

Литые синтетически-каучуковые чуни пользовались во время войны и до войны популярностью у полевиков из-за того, что они легки, прочны, не скользят на наклонных поверхностях крупных гранодиоритовых и реже гранитных глыб, как обувь на кожаной подошве, да еще с железными подковками. Главной же причиной этой популярности было отсутствие какой-либо другой подходящей обуви для полевиков. До войны также пользовались популярностью так называемые ичиги — кожаные сапоги с мягкой тонкой, тоже кожаной подошвой с пришитыми к задникам шнурками из сыромятной кожи для обвязывания у щиколоток. Но их я знаю главным образом понаслышке, потому что при мне они были всегда дефицитом. Я знаю, тоже понаслышке, что они быстро протирались и требовали постоянной и очень частой смены головок. К ним всегда полагалось иметь запасные сменные головки. За все время работы на Колыме (за четверть века) я только раз получил одну пару ичигов и то без запасных головок.

Другая же обувь, сапоги, особенно с кожаной подошвой, или ботинки, неудобны тем, что кожаные подошвы на камнях горных склонов изнашиваются очень быстро и могут служить не более 5–6 дней, после чего требуют смены подметок и набоек. Кроме того, они скользят на наклонных поверхностях крупных камней, и ходящий в них постоянно падает, отбивая о камни бока и рискуя убиться совсем. Особенно трудно ходить в них после или во время дождя, когда намокает покрывающий камни лишайник. Лучше ходить в резиновых сапогах, но в них в самую жаркую погоду ноги все время мокрые, что тоже очень досаждает. Кроме того, они, как, впрочем, и кожаные сапоги, тяжелы. Хождение в них утомляет раньше времени.

Но резиновые чуни тоже имеют недостатки, которых не меньше, чем достоинств. Они почему-то изготовлялись всегда одного «фасона» — остроносые, симметричные. Они были бы по ноге воображаемому человеку, у которого большой палец на ноге был бы расположен на месте среднего, а на месте большого был бы второй мизинец. А нормальным людям приходилось подбирать их на два номера больше, чем им положено по размеру ноги. Иначе они очень давят, выворачивают большой палец, и в них просто нельзя ходить, не рискуя лишиться ног.

Такой обувью были снабжены мы и в описываемое лето. Но чуни были малы. Ходить в них было невозможно. Но голь на выдумки хитра. Додумались и мы до модернизации этой обуви. Сообразили, что если на каждой чуне против большого пальца и против мизинца сделать по два горизонтальных разреза длиной 2,5–3,5 см на расстоянии 8–10 мм от другого, то образуются каучуковые полоски, приобретающие при этом способность растягиваться. Это позволяло носить тесные чуни, которые раньше невозможно было надеть.

Но чуни имели и другие отрицательные свойства. Это, во-первых, тонкие подошвы, из-за которых они сравнительно быстро выходили из строя, и, во-вторых, низкие борта их почти совсем не препятствуют попаданию внутрь мелких камушков, не говоря уже о воде. Но если последний недостаток сравнительно легко устраняется пришиванием коротеньких примитивных голенищ из брезента, то предпоследний совсем неустраним и иногда способен доставить неприятные часы (а не минуты) носящему чуни и даже поставить его в очень трудное положение.

Я не упомянул еще, что из-за тонких подошв, особенно после того как они немного подносятся, сотрется протектор, и они утоньшатся, подошва ноги чувствует почти каждый камушек и каждый острый выступ скалы, по которым ступает нога. Из-за этого подошвы ног утомляются раньше времени и сильно болят при этом. Мы с этим боролись, подкладывая под ноги прослойки или стельки из войлока или сухой травы. Но это можно делать лишь, когда чуни достаточно просторны, а не настолько тесны, что приходится в них прорезать отверстия. Подошвы чуней дней за 40–45, проведенных в маршрутах, утоньшаются до критической толщины (0,5–1 мм), и после этого образуется всегда поперечный разрыв, а за ним очень быстро длина разрыва непрерывно увеличивается до тех пор, пока трещина не пересечет один из бортов. Тогда человек оказывается босым на одну ногу и с трудом способен сделать сотню-другую шагов, но не больше.

Обувь современных геологов и путешественников исследователям 30–50-х гг. XX века показалась бы более фантастической, нежели сотовый телефон или даже Глонасс-навигатор. На фото первооткрыватель месторождения «Богатырь» Зинаида Караева, 1952 г.

Такие случаи бывали и со мной. Из них я помню два. Первый был в 1940 году, но тогда он мне не доставил неприятностей, потому что я предусмотрительно захватил с собой запасную чуню, которой и заменил вышедшую из строя. Во второй раз в 1945 году у меня не было запасной чуни, и дело осложнялось тем, что я был один и шел трехдневным маршрутом. На мое счастье, обувь порвалась, когда я, обойдя по водоразделам бассейн одного из ручьев, подошел к долине реки Таяхтах. Мне пришлось вместо продолжения маршрута срочно спуститься в долину упомянутой речки, по которой наш возчик должен был перевезти нашу стоянку из одного пункта выше по течению в другой, находящийся ниже того места, куда я вышел. Я надеялся, что он еще не успел выполнить эту операцию и рассчитывал на то, что он найдет меня, если я буду спать у костра, и перевезет на место стоянки.

Время было еще до полудня, когда я спустился в долину и развел маленький костер на сравнительно чистом, мало залесенном месте. Было тепло, и костер мне был нужен не для того, чтобы греться у него, а лишь затем, чтобы возчик не проехал мимо, не заметив меня, если я буду спать в это время. Спать я хотел, потому что не выспался две предыдущие ночи у костров. Дождаться возчика и лошадей, коротая время таким способом, было бы лучше всего — это было бы соединением не приятного с полезным, как говорят обычно, а скорее полезного с необходимым, так как поспать для невыспавшегося человека было полезно, а ожидать возчика было необходимо, потому что идти босым на одну ногу 8 или 10 километров я, как мне казалось тогда, совсем не мог.

Я сначала сжарил на костре куропатку, которую убил, спускаясь с сопки и хромая на порванной чуне. Для этого я разрезал куропатку на кусочки, которые натыкал на заостренную сырую палочку и жарил, держа не в пламени, а над жаром и поочередно по мере готовности ел эти кусочки без хлеба и соли. Впрочем, я не в первый раз таким способом расправился с куропаткой, и мне это было привычно. Потом я улегся и постарался как можно герметичнее закупориться с помощью имевшихся у меня средств от комаров, чтобы забыться сном. Но это мне никак не удавалось в течение всего дня. Несколько раз я был так близок к тому, чтобы впасть в объятия Морфея, веки смеживались, мысли путались и уплывали куда-то, забывалась обстановка, где я находился, но раздававшийся где-то у самого уха под накомарником знакомый писк «з-з-з-з» моментально развеивал сон и заставлял все начинать сначала. Я очень хотел спать, но мучился, изводимый комарами, до ночи. Заснуть мне удалось, когда над соседним болотом поплыл белый туман и загнал комаров в какие-то их убежища.

Проснулся я только утром, но еще не успел выспаться и продолжал бы с удовольствием это приятнейшее занятие, если бы меня не разбудил кто-то свистом. Мне в первый момент было досадно. Только подняв голову и открыв глаза, я, наконец, увидел на другом берегу речки двух лошадей и сидевшего на одной из них возчика. Я очень обрадовался; вскочив и собрав свой скарб, отправился, хромая, через русло к лошадям. Экзотика с романтикой и комарами кончилась.

Но вернемся после длинного отступления к нашему первому снегу, к 23 августа 1943 года, когда, проснувшись у догоревшего и потухшего костра, я и Шинкаренко увидели белую, ничем не запятнанную пелену снега. С утра слегка подморозило, и мы двинулись в путь по снегу в своих перфорированных чунях, идти нам было холодно. Ноги ощущали холод сквозь подошву, стенки чуней и тонкие портянки, но особенно мерзли у дыр перфораций или прорезей, в которые, естественно, забивался снег и таял. Особенно все это чувствовалось, когда мы поднимались на первую вершину по маршруту и затем спускались в следующую седловину. Потом постепенно потеплело. Снег из сухого постепенно превратился в сырой, а затем в мокрый, потом стал оседать, а в долине стал исчезать. Но он все же не растаял совсем за весь день на водоразделе.

Вечером, подойдя наконец к долине Бахапчи, мы с низкой сопки, венчающей конец отрога, увидели совсем близко от себя светлое пятно палатки, которая сначала показалась лужей воды с какими-то странными геометрическими очертаниями.

Обрадовались очень, заметив, наконец, дым и кого-то из людей. Теперь мы были дома, а это всегда бывает приятно.

Приезд П. Н. Спиридонова

Незадолго до первого снега, однажды под вечер, когда я только что вернулся на стоянку на правом берегу Бахапчи, к нам явился старший инженер геолого-поискового отдела Петр Николаевич Спиридонов. Он ознакомился с выполненной полевой партией работой, но больше всего заинтересовался проделанными на водоразделе Победы и Марата рудными поисками. Он очень хотел поехать посмотреть на проявления оловянного оруденения, свалы рудных жил и следы нашей работы — канаву с обнаженными в ней оловоносными жилами. Пришлось пожертвовать еще два дня, чтобы съездить с ним туда.

Утром следующего дня мы с ним и возчиком Демьяновым отправились на Сталинградец верхом. Путь был неблизким, и мы только к концу дня его благополучно завершили.

Схема района геологических исследований и открытий Виктора Володина в 40–50-е гг. XX века.

Остановились ночевать на устье Победы, на месте, где стояла наша палатка, когда мы искали рудные свалы. От осеннего холода спасались по способу, излюбленному многими полевиками и в том числе П. Н. Спиридоновым, нагрев предварительно место. Я не любил этого способа, но не возражал, хотя сам уже давно им не пользовался.

Мы развели большой костер на галечной косе ручья Сталинградец и, когда он прогорел, смели угли и золу, и, дав немного остынуть раскаленной поверхности, настелили зеленых веток ольхи и березки и улеглись, укрывшись своими ватными телогрейками.

Этот способ нехорош тем, что человек, лежащий на такой постели, одним боком испытывает невероятно влажную от нагретых сырых веток жару, как будто этот бок находится в парной бане, а другому боку тепла не достается, он мерзнет на холоде осенней ночи, под холодными золотыми звездами, горящими на черном небе. Этот бок заставляет спящего проснуться, чтобы перевернуться. Но это опасная операция, и ее нужно выполнять постепенно, разделив на 6–7 движений с короткими минутными перерывами и поворачиваясь каждый раз на 25–30 градусов. Я думал, что если не придерживаться этой предосторожности, то можно жестоко простудиться от резкого остывания раскаленного бока, но на себе я не делал подобного эксперимента и потому не вполне уверен, что был прав.

Утром поднялись на сопку к канаве, пройденной нами вдоль водораздела между ручьями Марат и Победа, осмотрели обнаженные в ней жилы, вернее, я их только показывал Спиридонову, потому что сам их видел и раньше. Потом погонялись немного за куропатками без ружей, потому что мы их не взяли на сопку, спустились вниз и, перекусив, поехали назад.

Помню, что по дороге нам попались глухари, и я из-за неимения заряда крупной дроби сразил сидящего на вершине лиственницы большого черного петуха с красными надбровными дугами медвежьим жаканом. Петух рухнул, ломая тонкие ветки, как тяжелый мешок. Мне тогда показалось, что это я здорово придумал — бить глухарей жаканами, думалось, что столько лет носим и носим их с собой как тяжелую обузу, а медведей нет как нет.

И я не стал в дальнейшем беречь их, продолжая палить ими по глухарям, а потом, когда настала пора, я горько жалел об этом, потому что мне не хватило трех жаканов на первого медведя, и я тогда чуть было не пал костьми.

Осенние невзгоды

Главные невзгоды нам пришлось испытывать, когда мы работали уже в бассейне правого притока Бахапчи — небольшой речки Холоткана. Был там один тяжелый, запомнившийся на всю жизнь маршрут. После маршрутов близ устья этой речки я с коллектором Шинкаренко и рабочим Ивановым отправился в маршрут на высокие эффузивные водоразделы в вершине одного из притоков этой речки. Идти туда было довольно далеко, отправились мы нерано из-за того, что накануне поздней ночью закончили маршрут и не успели отдохнуть. День и особенно утро были хорошие, и грело солнце, и было тепло. Поэтому я не желал терять время на ожидание лошадей, которые перевезли бы палатку ближе к участку маршрута, решил идти туда без палатки трехдневным маршрутом.

Нам нужно было спешить, чтобы закончить свое полевое задание. Мы не могли ждать, потому что уже и так потеряли слишком много времени, прежде всего, из-за позднего начала работ, связанного с неблагоприятной погодой и поздним паводком, затем в связи с рудными поисками, поездкой по этому поводу в Усть-Омчуг и поездкой туда же со Спиридоновым. Много пропало времени и из-за дождливой погоды.

И вот, подойдя к подножию сопки с эффузивной вершиной, мы, несмотря на позднее время, сразу же стали подниматься, рассчитывая наверху найти дровишек, переночевать, а наутро продолжать маршрут. Сопка была высокая, склон крут и гол, подъем занял много времени. Мы не успели еще его закончить, когда без всяких предупреждений стал срываться снежок. Сначала редкие и очень мелкие снежинки моментально таяли на всем, куда падали: и на щебенке склона, и на одежде, и на лице, и на руках, но от этого все быстро остыло, и на щебне стал ложиться снеговой покров, уже не превращавшийся в воду от нагретых камней. Скоро остыли в мокрых телогрейках и мы. Особенно замерз Иванов, дрожавший на подувшем ветерке, как цуцик. Впрочем, и мы с Шинкаренко тоже мерзли и дрожали.

Пришлось наконец прекратить подъем, который мы до сих пор упрямо продолжали, и срочно начать спускаться, чтобы, дойдя до кустов кедрача, найти сухие ветви и развести костер. Теперь на заснеженном крутом склоне было очень скользко, и спускаться с него было еще труднее, чем подниматься. Было особенно скользко, потому что подморозило и мокрый снег оледенел. Очень скользили по нему стоптанные чуни. Приходилось падать, стараясь помягче приземлиться.

Мы довольно долго добирались до видневшихся внизу кустов кедрового стланика, и разжечь костер из сухих, но намокших сверху веток, чиркая спички дрожащими, не слушающимися от холода руками, удалось не сразу. Наконец это случилось, и у костра постепенно отогрелись, унялась дрожь, заставлявшая стучать зубы, мы ожили. Отогревались застывшие наши души, вспомнилась распространенная на Севере поговорка: «Люблю Север, а особенно солнце и костер». Действительно, на Колыме эти вещи особенно дороги.

Так всю ночь и провели у костра, греясь, занимаясь чаепитием, а утром и почти половину дня шагали по заснеженной долине домой в палатку. Там отсыпались, пока таял выпавший вечером и в начале ночи снег, а следующим утром повторили свой выход туда же, но сделали это более удачно.

Самый последний маршрут я проделывал с промывальщиком Никитой Коротковым, который работал здесь же, на Бахапче, еще со Спиридоновым четыре года назад.

Помню, что это было 16 сентября. Мы пошли двухдневным маршрутом и поднимались по узкому водоразделу, совсем не имевшему отрогов между двумя длинными прямыми ручьями без притоков. На этом водоразделе был участок древней террасы, а выше острая каменистая вершина. На ней, отбивая образец кварцевого порфира из встреченного развала дайки, стуком своего молотка я выгнал зайца, который, должно быть, дремал, приютившись где-то за камушком. Зная по рассказам и отчасти из собственной практики, что, если свистнуть или хлопнуть в ладоши, заяц остановится, и тогда можно его убить, даже если ружье висит где-то за плечами. А у меня ружье висело именно за плечами, руки были заняты молотком и образцами, а губы пересохли, и попытка свистнуть была тщетной. Тогда я крикнул: «Ай!». Заяц замер шагах в двадцати от меня. Я, стараясь действовать попроворнее, но без суетливости снял ружье, переменил патрон. Прицелился и убил зайца.

Я сам удивлялся, что у него хватило терпения дождаться, когда я все это проделаю. Он все это время сидел как загипнотизированный и как будто действительно к чему-то прислушиваясь. Удивительно было и то, что заяц выбрал себе место для сна на высокой острой каменной вершине, не имевшей никакой растительности.

Когда пришлось остановиться на ночлег, мы развели костер в низкой седловинке, сварили и съели вдвоем в один присест зайца вместо обычной манной каши. Получился отличный ужин. Помню, дул тогда сильный пронизывающий ветер, резко менявший направление, и пламя костра металось в разные стороны, а дым все лез в глаза. Над головой кричали гуси — шел осенний перелет.

Там у костра Никита удивил меня своей способностью брать голыми руками очень горячие вещи не обжигаясь. Например, заяц варился у нас в старой алюминиевой кастрюльке с отломанными ручками. Когда мясо сварилось, он спокойно, без суетливости взял кончиками пальцев раскаленную кастрюльку за верхний бортик.

В ответ на выраженное мною по этому поводу удивление он сказал, что, работая промывальщиком на шурфовочной россыпной разведке, привык зимой нагревать воду из растопленного снега до кипения, прежде чем приступать к промывке проб из мерзлых пород. Это нужно, чтобы вода не остыла и не замерзала бы после первых же проб. Руки его привыкли и теперь не боятся горячего.

Это мне ничего не объяснило, и я продолжал недоумевать, почему кожу и мышцы кистей рук не убивает и не обваривает кипяток или нагретый больше чем до 100 градусов алюминий кастрюли. Как можно приучить собственные руки к такому жару. Я понимал, что можно приучиться терпеть боль, терпеть нестерпимый жар, но как можно приучить руки к тому, чтобы они не сварились в кипятке и не обжигались о раскаленный металл, — не понимаю и теперь.

Возвращение

Настал день нашего возвращения в Усть-Омчуг. Отправились мы по тому же пути, по которому я уже ездил с возчиком 1 августа, то есть по сквозной долине Чахали-Амын из долины Бахапчи прямо в долину Детрина. Строго говоря, здесь не сквозная долина, а подобный сквозной долине низкий перевал. Второй участок пути пролегал по долине Детрина.

Дорога была сравнительно дальняя, тяжелая особенно из-за отсутствия хорошей тропы по долине Детрина, где тропа прижималась к правому склону долины и вся состояла из постоянно пропитанного водой, раздробленного копытами оленей, лошадей и ногами людей сфагнового мха. Но все же она была лучше, чем путь через Солнечное озеро, который приводил не в Усть-Омчуг, а только на автодорогу примерно в 100 километрах от этого поселка и притом был еще немного длиннее.

Итак, мы двинулись в путь. Погода была ненастная, пасмурная, хотя дождя и не было. Не было ни снега под ногами, ни снегопада. Снег, уже неоднократно выпадавший в этом году начиная с 23 августа и покрывший не только водоразделы, но и долины, весь растаял, а темные тучи грозили скорее дождем, чем снегом. Но и дождь в этот день нас миловал. Пошел он лишь к вечеру и лил потом всю ночь, а потом еще и сутки напролет не переставая. Лил он, правда, несильно, больше моросил и временами ненадолго затихал.

Во второй половине дня, перевалив через низкую седловинку и спускаясь по долине небольшой речки Амын к долине Детрина, мы вдруг увидели на берегу две палатки. Оказалось, что это стоянки партии Ю. В. Климова, который в это время находился в маршруте. Было уже время кормить наших проголодавшихся лошадей, да и самим нужно было подкрепиться. Поэтому, развьючив и расседлав лошадей, пустили их пастись, а сами тоже занялись чаепитием и отдыхом. Когда же мы стали собираться в дальнейший путь, явился Ю. В. Климов и начал уговаривать нас остаться на ночлег. Я согласился, хотя потом и жалел об этом.

Ночью шел дождь. Моросило и утром, когда мы собирались продолжать маршрут. Из-за того, что в первый день мы прошли мало и рано остановились ночевать, теперь нам предстояло пройти гораздо больше. К тому же и дорога по долине Детрина была, как я уже упоминал, гораздо хуже и тяжелее, чем по Чахали и Амыну, пройденная накануне.

При выходе из долины Амына в долину Детрина я допустил одну ошибку — сократил дорогу, перевалив через низкий отрог, отделяющий долину речки Абориген, притока Амына, от долины Детрина. Из-за этого я оторвался от лошадей, с которыми, кроме возчика остался только промывальщик Коротков. Со мной был только П. И. Авраменко, а все остальные разбрелись по долине Детрина, где дороги не было и каждый выбирал себе наиболее удобный путь.

Мы с Авраменко все время пытались добраться до берега, вдоль которого раньше пролегала хорошо проторенная тропа, но нам все время встречались русла, пересекавшие путь и заставлявшие нас вновь и вновь отклоняться к склону. Пересекать эти русла мы не могли, потому что они были глубоки и теперь во время дождя наполнены медленно текущей водой.

Помню курьезный случай. Мы шли по большой широкой поляне, где еще недавно спилили лес и торчали толстые лиственничные пни. Здесь совсем недавно работали лесорубы, и весь участок был захламлен обрывками брюк и телогреек, изношенной обувью. Поэтому я почти совсем не обратил внимания на белую тряпку, валявшуюся еще довольно далеко впереди. Я лишь отметил в своем сознании ее, но не стал в нее вглядываться и даже довольно долго совсем на нее не смотрел, а потом, когда глянул, она вдруг зашевелилась, вскочила на четыре длинные ноги и, обернувшись зайцем, резво поскакала направо в лес. Я настолько оторопел, что не вспомнил о магическом возгласе «Ай!», который мне помог убить зайца всего за неделю до этого случая. Удивительно, что я и позднее не вспомнил и не пожалел, что не воспользовался этим колдовским возгласом. Мне было досадно, что я так нелепо упустил зайца. Произошел классический случай, который называется «прозевал».

Было еще одно приключение. Я оступился, переходя русло одного из мелких притоков Детрина, и упал на спину в воду. Мне удалось быстро вскочить и спасти от промокания большую часть спины, но низ промок. Вода наполнила и сапоги, откуда ее пришлось выливать. Меня не очень обеспокоило это приключение, потому что было не очень холодно, несмотря на уже не раннюю осень и на то, что много раз выпадал снег.

Наконец мы с Авраменко добрались до берега, на котором, однако, уже не было тропы, которая была смыта вместе с частью берега. Лишь обрывки тропы мы увидели, пробираясь дальше вдоль берега. Мы еще долго пробирались по бездорожью, но день уже склонился к вечеру, стемнело, и мы, наконец, вынуждены были остановиться перед глубокой наполненной водой канавой, которую нужно было обходить, но было совсем темно. Пришлось развести костер и сесть возле него, любуясь на золотые огни Усть-Омчуга, сияющие за рекой.

Так и сидели мы всю ночь, обсушиваясь и обогреваясь с одной стороны и продолжая мокнуть под моросящим дождем — с другой. Пищи у нас с собой не было, и мы были голодны как волки, потому что в последний раз ели еще рано утром, когда отправлялись со стоянки Климова. Но мы о пище и не вспоминали в течение всего дня, потому что шли, стремясь достигнуть дома и надеясь «разговеться» там. Не думали мы о ней и теперь, сидя у костра, пылающего под дождем. Было досадно, что сидим так близко от дома и не можем туда добраться.

Когда стало светать, мы нашли узкое место на протоке, перебросили через него жерди, перешли на другую сторону и скоро были дома.

Днем я был уже в геолого-поисковом отделе, разговаривал с М. Г. Котовым и П. Н. Спиридоновым. Вскоре пришел плачущий голодный Н. Коротков, рассказал, как они мучились с возчиком, пробираясь с лошадьми по бездорожью, и потеряли мелкокалиберную винтовку. Пришлось срочно посылать на поиски Авраменко с тем же Коротковым. Они пошли туда утром и быстро нашли потерю.

Новый дом. В молодом Усть-Омчуге

Теперь я поселился в новом доме полевиков, который был только что построен, имел недоделки и в таком виде заселялся. В доме не были остеклены окна, не было, как всегда на новых домах, крыши. Поселиться в новом доме меня заставило то, что вернуться на свое место в комнату главного маркшейдера горного управления А. М. Ковалева я не мог, потому что он ожидал со дня на день приезда жены с дочерью, перенесших блокаду в Ленинграде.

Новый дом был построен в самом центре поселка, на пересечении двух его главных улиц, которые позднее стали называть Горняцкой и Речной. Эти две улицы были самыми старыми в поселке, возникшими еще в самом начале его строительства. По первой из них пролегали просека в лесу и дорога на ней, когда морозным февральским вечером я с братом Всеволодом Дмитриевичем впервые приехал в этот будущий поселок за полтора года до начала Великой Отечественной войны.

Сошли мы тогда с попутного грузовика как раз на пересечении шоссейной автодороги, или «трассы», с этой просекой. На ней тогда справа, недалеко от этого перекрестка, стояла временная электростанция, представляющая собой сарай, в которой стояли и работали небольшие движок и генератор. Немного дальше по просеке и в стороне от нее, слева, на возвышавшейся над ней невысокой террасе стоял только что срубленный красивый домик, в котором мы без труда угадали радиостанцию по торчавшим возле него мачтам с антенной. В конце этой просеки, почти в одном километре от автотрассы строилось тогда двухэтажное здание горнопромышленного управления.

К началу войны на ней размещались электростанция, центральные ремонтно-механические мастерские (ЦРММ), школа, отделение связи с почтой, телеграфом и сберкассой, магазин, столовая и Тенькинское горнопромышленное управление (ТГПУ). Кроме перечисленных построек, из которых только здание ТГПУ было двухэтажное, а все остальные — одноэтажные, были построены здесь только два, тоже одноэтажных, деревянных жилых дома: так называемый дом ГРС, расположенный недалеко от электростанции, и так же, как она, на правой стороне улицы и наискосок от него, немного дальше с левой ее стороны — дом шоферов. Остальные из перечисленных зданий размещались тогда так: ЦРММ — на левой стороне улицы, против электростанции, школа — на правой, в нескольких десятках метров от центрального перекрестка (с Речной улицей), отделение связи (почта) и магазин занимали, соответственно, его восточный и северный углы. Столовая стояла в глубине будущего квартала к северу от магазина и в 2–3 десятках метров от Речной и от Горняцкой улиц. Около десятка метров отделяло ее и от здания ТГПУ, стоявшего тоже на левой стороне улицы.

Третий жилой дом появился на Горняцкой улице осенью 1941 года. Это был дом полевиков, построенный ко времени возвращения полевых партий против «дома ГРС» рядом с домом шоферов. Осенью 1942 года был построен второй дом полевиков, занявший западный угол того же центрального перекрестка. Наконец, в 1943 году на последнем пустовавшем еще южном углу его построили третий дом полевиков, в котором теперь поселился и я. Пустырей на улице было тогда больше, чем построек.

На правой стороне улицы рядом со школой стояло еще здание пожарной команды, построенное в 1942 году, а на левой стороне — отделенная от нее большим пустырем, располагалась огороженная забором площадь, на которой были разбросаны казармы и другие постройки военизированной стрелковой охраны (ВОХР).

Особняк начальника ТГПУ. Ныне это здание имеет пристройку и находится на улице Победы (в прошлом — Речной) в районе Дома культуры пос. Усть-Омчуг. Фото 50-х гг. XX века.

Речная улица, возникшая одновременно с Горняцкой, вела на юго-восток к берегу Детрина и на северо-запад к излучине Омчуга от Горняцкой улицы. Длина ее, вероятно, 700–800 метров. Просека в многовековом лиственничном боре, по которой потом пролегла эта улица, вела первоначально к двум двухэтажным домам ИТР, строившимся здесь одновременно со зданием ТГПУ в самом конце 1939 и в начале 1940 года. Они располагаются недалеко от берега по обе стороны этой улицы и обращены к ней своими торцевыми сторонами. Фасады их из каких-то неизвестных мне соображений были обращены к реке, а задняя сторона смотрела на поселок. Оба эти дома вписались в возникшую намного позднее Комсомольскую улицу, протянувшуюся на юго-запад. Дома были казарменного типа с коридорной системой с комнатами по обе стороны. Против лестничной клетки на каждом этаже располагалась общая кухня. В одном из этих домов жил и я вместе с А. М. Ковалевым.

Кроме этих двух домов и перечисленных построек на перекрестке Горняцкой и Речной улиц, на последней располагались еще так называемый восьмиквартирный двухэтажный дом, построенный перед самой войной, то есть законченный совсем незадолго до ее начала и расположенный на юго-западной стороне улицы вблизи от домов ИТР. Против него, то есть на другой стороне улицы, стоял одноэтажный дом гидрометеослужбы, который позднее был занят почтой. Дальше за Горняцкой улицей стоял маленький особняк начальника Теньлага, потом, тоже на правой стороне, — длинное деревянное здание с каменными крыльями — управление Теньлага; потом, тоже справа, на углу Тенькинской улицы стояло одноэтажное здание райотдела НКВД.

Центральный клуб поселка Усть-Омчуг с памятником И. В. Сталину. Построен в 1943 г. Сгорел в 1980 г.

На левой стороне улицы к северо-западу от перекрестка с Горняцкой стоял домик спецчасти с золотой кассой, затем тянулся забор, ограждавший территорию ВОХР. Зады этой территории с таким же длинным забором выходили на уже наметившуюся, но еще пустынную Тенькинскую улицу, на другой стороне которой стояла баня, действовавшая еще с 1940 года.

В северо-западном конце Речной улицы с левой стороны ее за высоким забором стоял большой особняк начальника ТГПУ. Он возглавлял небольшую улочку, тянувшуюся вдоль берега излучины Омчуга и состоявшую тоже из особняков. Был там так называемый дом дирекции — гостиница для высокопоставленных персон и особняки начальствующего состава.

Вероятно, в двух десятках метров от Речной улицы на первом ее квартале, то есть недалеко от домов ИТР, стоял открытый весной 1943 года клуб, отделенный от Горняцкой улицы площадью шириной до 50 м, в центре которой позднее в 1947 году была поставлена на постаменте скульптура И. В. Сталина, замененная открытым 30 апреля 1958 года бронзовым памятником В. И. Ленину.

Все постройки поселка были деревянные, неоштукатуренные, и все первое время блистали еще не посеревшими желто-белыми бревнами вековых лиственниц, срубленных частично на месте постройки. Каменными, выстроенными из крупных обломков глинистого сланца были тогда только два крыла — пристройки у здания Теньлага. В одном из них помещался тогда Геофонд.

Поселок был в те давние годы еще совсем молодой. Ему только-только исполнилось три года, шел четвертый год его существования. При строительстве поселка на месте четырех-, пятивекового лиственничного бора строители старались не рубить деревьев, не мешавших постройке. Их было оставлено очень много на пустырях и между домами поселка. Пустыри с невырубленными деревьями представляли собой участки настоящей корабельной рощи. Толстые, высокие лиственницы с прямыми стволами и зелеными кронами были очень красивы и украшали поселок в первые два-три года его жизни, но они стояли неустойчиво и падали при сильных шквалистых порывах ветра и даже угрожали иногда жизни прохожих. А стояли они неустойчиво и падали потому, что лиственница на Колыме не имеет корня, уходящего вниз, в глубину, потому что там обычно бывает мерзлота. Корни ее расходятся от ствола радиально во все стороны, образуя звезду, и располагаются почти на поверхности подо мхом или на глубине 10–20 см от нее. В густом лесу они служат опорой одна другой и потому выдерживают натиск ветра, а разреженные вырубкой, хотя бы и минимальной, связанной со строительством домов и прокладкой дорог и улиц, они этой взаимной поддержки лишаются.

Летом 1942 года я был однажды свидетелем опустошительного шквала, вызвавшего массовое падение деревьев. Шли мы вдвоем с А. М. Ковалевым из бани перед вечером, и, когда пересекали большой пустырь перед двором ВОХР, где стояло еще много лиственниц, налетел шквал грозового фронта. Порыв ветра был очень сильный, и деревья вокруг нас стали группами падать. Трещали выворачиваемые из земли и ломающиеся при этом корни, и глухо ударялись о землю длинные стволы.

Когда мы уже вошли в проход между школьным двором, огражденным штакетником, и так называемым четырехквартирным домом, на крыльце которого стояли Аникеев, Драбкин и приехавший из Магадана начальник рудного отдела геолого-разведочного управления Дальстроя (ГРУ ДС) Эпок Яковлевич Ляски, притихший, было, ветер налетел с новой силой. Стоявшие справа от нас и сзади у школьного забора лиственницы, которых здесь было больше десятка, громко заскрипели, и было понятно, что они валятся вдоль нашего пути нам вслед. Смерть висела над головой и быстро приближалась, громко свистя ветвями.

Я твердо знал, что падает не одно дерево, потому что, когда мы еще проходили мимо этих деревьев, я видел что у трех-четырех из них или у большего количества корни были выворочены из-под земли с той стороны, откуда дул ветер. Поэтому я хорошо понимал, что, оглянувшись, только потеряю время, необходимое для спасения, потому что они падали каким-то веером, возможно, полностью накрывающим узкий проход между домом и забором, по которому мы до этого шли, а теперь мчались как ветер.

Я считал, что дело нашего спасения в наших ногах (а не руках), и, когда шедший впереди Андрей Михайлович рванул по-спринтерски вперед, я не заставил его долго ждать себя и так же резво последовал за ним. Мы неслись с ним «ноздря в ноздрю», как братья Знаменские, покрывая дистанцию и слыша над головой быстро приближающийся жуткий свист деревьев, не слушая подаваемых вразнобой советов зрителями во главе с Драбкиным. До меня доносились их крики: «направо», «налево», но я не обращал на них внимания зная, что ничего, кроме пошлого сравнения с лошадью, несущейся по шпалам впереди догоняющего ее поезда, они придумать не могут. Я знал, что обязательно услышу это сравнение позже, но не боялся его, потому что аналогии тут не было. Я оглянулся, только когда услышал жуткий удар ствола о землю, и увидел, что вершина одного из деревьев была не больше чем в метре от моей спины.

Вечером после грозы можно было наблюдать следы опустошений. Множество поваленных деревьев устилало землю, загромождая улицы и пустыри. Одна лиственница упала поперек крыши дома шоферов, разрубив ее, как гигантским топором, до верхнего венца стены.

Летом 1943 года поселок быстро менял свой облик. Начали штукатурить и белить сверху стены домов, причем не только изнутри, но и снаружи. Застрельщиком, а может быть, и инициатором этого дела стал Леонид Андреевич Кофф, начальник россыпного отдела нашего ГРО ТГПУ, первым чуть ли не собственноручно оштукатуривший дом, в котором он жил.

На фото одно из крыльев здания конторы Теньлага, затем Геофонда, выстроенное из крупных обломков глинистого сланца (в верхнем правом углу его хорошо видно) Фото 2013 г.

Жаль было, что при этом под штукатуркой бесследно исчезали особенности построек. Красивые, отлично срубленные в угол из окантованных, отесанных бревен первые постройки поселка с гладкими, ровными стенами становились совершенно такими же, как и срубленные «в лапу» или построенные «в забирку», то есть так, как строят конюшни, хлевы и скотные дворы. Правда, последние от этого сильно выигрывали и становились гораздо более приличными.

А в поселковой столовой продолжала висеть нарисованная кем-то из художников-заключенных масляными красками, очевидно, еще в 1940 году картина, на которой были изображены та же столовая, только что построенная с неоштукатуренными блистающими свежей желтизной и пахнущими смолой бревенчатыми стенами. На картине, которая в первые годы войны мне очень нравилась, были изображены и ближайшие к столовой постройки, кажется, почта, магазин и особняк начальника Теньлага, а также еще невыкорчеванные пни от спиленных перед столовой лиственниц и много еще живых зеленых лиственниц вокруг. Нарисовано все было очень хорошо и очень похоже на натуру, которую в первые годы моих посещений столовой можно было наблюдать. Впрочем, пни перед столовой мы выкорчевали еще в начале осени 1941 года, в 1942 году исчезли деревья, а в 1943 году неузнаваемо изменились и столовая с покрытыми штукатуркой белеными стенами, и другие постройки.

У меня сохранился снимок, сделанный Евгением Николаевичем Костылевым, на котором запечатлен момент выкорчевывания большого лиственничного пня вручную на месте, где потом был построен дом полевиков № 3. Происходило это на воскреснике в середине мая 1942 года. На снимке можно опознать меня, Михаила Георгиевича Котова и Льва Федоровича Сиверса, а также спины Н. П. Аникеева и И. Е. Драбкина. Кроме того, видны еще неопознанные: спина, возможно, принадлежащая Г. Кустову, и фрагменты неизвестных фигур.

Я поселился в одной комнате со старым знакомым еще по 1939 году на Игандже Юрием Владимировичем Климовым. Окна нашей комнаты еще не были остеклены, хотя температура уже устойчиво перешагнула через ноль градусов. Стекла мы заменили пока листами восковки, которые кнопками прикрепили к раме. На ночь окно закрывали еще деревянным щитом, вставляемым изнутри и укрепляемым перекладиной. Восковка пропускала достаточно света в комнату, но только сквозь нее ничего не было видно. Впрочем, через не очень продолжительное время нам вставили и стекла.

Рабочего помещения для камеральной обработки материалов у нас в это время не было, потому что хозяином здесь было ТГПУ, и оно изволило недавно забрать то помещение, которое два года назад нам предоставило. Поэтому все начальники партий работали на дому, а в управление все же ходили для того, чтобы перевесить свой табельный номер с гвоздя на гвоздь, два раза в день — в 9 часов утра и в 6 часов вечера. После того как номерки были водворены на доску утром, мы шли домой, выкладывали свои полевые материалы на столы и принимались за работу. Для чего производилась эта нелепая процедура с номерками, вряд ли кто-нибудь из начальства смог бы удовлетворительно объяснить. Ведь перевешенный номерок никак не смог бы предотвратить нарушение трудовой дисциплины, например, если бы человек захотел поспать без отрыва от производства. Ведь сделать это дома было достаточно каждому, и этого ни в какой степени не смог бы предотвратить перевешенный с гвоздя на гвоздь номерок.

Наша комната была одной из выходящих окнами во двор или, лучше было бы сказать, «не на улицу», потому что никакого двора там не было. Справа от нас был узкий выход во двор, по другую сторону которого находилась общая кухня, а напротив нее — парадный подъезд — выход на улицу. По другую сторону от нашей комнаты жили прорабы и коллекторы: Рудаков, Семенов, Михоланов. В комнате напротив нашей жили начальники партий С. С. Герасименко и А. П. Чекалов. В конце коридора направо жил Дмитрий Павлович Асеев, производивший в этом году детальное опробование гидросети где-то внизу на Бахапче; в другом конце коридора были две квартиры по две комнаты, в одной из которых жил С. И. Кожанов с семьей, в другой — В. Ф. Коновальцев. Где-то жил и Петр Николаевич Спиридонов, тоже с семьей.

Я теперь не посещал столовую, так как питался у брата. Поэтому там же я проводил и большую часть свободного от работы времени.

Однажды темным зимним утром на нашу комнату было совершено покушение. Злоумышленники, зная распорядок нашего дня, решили использовать для налета наше отсутствие в комнате, когда мы оба удалялись для ритуальной процедуры перевешивания номерков. Но они плохо изучили запоры или были неопытны и самонадеянны настолько, что считали возможным сломать дверь с врезанным внутренним замком при помощи большого плоского напильника. Но, как и следовало ожидать, напильник не выдержал такого напряжения и сломался, тогда как дверь осталась невредимой. Обломок напильника длиной до 6 см остался в пазу двери.

Я сначала удивлялся тому, что у человека оказалось достаточно силы, чтобы сломать напильник, но потом понял, что взломщик, вероятно, надел на напильник отрезок трубы и поэтому думал, что в его руках особенно мощное орудие для взлома двери, но мощи его хватило лишь на то, чтобы сломать напильник.

Неудавшееся покушение на нас, вернее, на наше имущество нисколько не испортило нашего настроения, потому что мы знали, что если бы оно и увенчалось успехом для злодеев, то мы не очень пострадали бы, потому что никаких сокровищ ни у меня, ни у Климова не было. Нашлись бы там только какие-нибудь старые сапоги или брюки.

А настроение у нас было хорошее, потому что радовали нас победы Красной Армии. Были уже освобождены и Днепропетровск, и Киев, взят Житомир. Фашистов гнали на запад, как свиней, забравшихся в наш советский огород.

П. Н. Спиридонов потрудился, чтобы соорудить для нас новую камералку. Возможно, ему принадлежала и инициатива в этом деле. Во всяком случае, он провел всю операцию. Для этого он ездил по закрытым дорожно-строительным поселкам, осматривал постройки, подлежащие сносу, выбирая среди них подходящую. На какой-то дорожной командировке ему удалось найти подходящих размеров помещение бывшей столовой. По его приглашению я участвовал в выборе места для постройки. Потом плотники переметили бревна, разобрали постройку, перевезли на выбранное место и сложили вновь.

Вторая, меньшая часть камерального периода прошла уже в новом помещении геолого-поискового отдела. Это было довольно большое пятистенное, то есть перегороженное капитальной бревенчатой стеной на две части, рубленое помещение. Одну из этих частей занимали начальники партий. В другой работали главным образом оформители, то есть те же прорабы, занимающиеся теперь чертежными работами.

Я работал во второй из этих больших светлых комнат, где кроме меня, из начальников партий работал только С. И. Кожанов. Мое место было в южном углу этой комнаты, то есть у одного из окон юго-восточной стороны, справа. Справа от меня была глухая торцевая стенка без окон, которую занимали стеллажи для коллекций, начинавшиеся за моей спиной и располагавшиеся во всю ее высоту.

Слева от меня у второго окна стояли, примыкая один к другому, четыре стола по два в ряд, за которыми сидели С. И. Кожанов, а спиной ко мне и лицом к нему — прораб Данилевич. За двумя другими работал прораб Кожанова Ниспевич и рыжий Павел Семенов, сидевший рядом с Данилевичем.

Прорабы много разговаривали, но мне это не особенно мешало, потому что я мог и не слушать разговоров. По поводу собственной болтливости Павел Семенов балагурил, что она происходит от того, что чертежники-оформители трудятся, опустив голову вниз к столу. От этого языки отвисают вниз, становятся длиннее и начинают болтать.

Данилевич рассказывал, как он женился три года назад на Фатьме, которая на Колыме его сразу же бросила, и любил повторять: «Опять хочу в Париж поехать». Это тогда звучало совсем дико, потому что никто из нас не ездил и не мечтал съездить за границу. Поэтому кто-нибудь иногда спрашивал его: «А вы разве уже ездили в Париж?». А он отвечал: «Нет, я уже хотел один раз». Ему это казалось остроумным.

Ниспевич, сравнительно недавно освободившийся из лагеря, был интеллигентный еврей, бывший журналист и сравнительно молодой человек. Он рассказывал, как его с другими заключенными везли на Колыму. Ехали в товарных вагонах, по очереди стояли или висели у маленьких окошек. Иногда смотревший в окошко рассказывал, что он видит. Когда поезд стоял на станции Биробиджан, смотревший в окно, тоже еврей, воскликнул: «Братцы, вижу одного еврея. Его ведут под конвоем…».

За спинами Данилевича и Семенова была свежая тесовая стена кабинета начальника геолого-поискового отдела, которым во второй половине зимы стал Христофор Иванович Калугин, а М. Е. Котов перешел в научно-исследовательский отдел, — тем, в свою очередь, заведовал Николай Иванович Ларин. В этом маленьком кабинетике сидел еще и П. Н. Спиридонов.

Техником отдела был тогда кандидат геолого-минералогических наук, но удивительно бестолковый человек Турар Талысбаевич Кандыбаев. Он выдавал нам бумагу, карандаши и резинки, хранившиеся в шкафу все в том же кабинете, в котором из-за тесноты места ему самому не было.

В средней части нашего зала располагалась большая двухсотлитровая бочка из-под бензина или из-под спирта, служившая печкой. Она была установлена в лежачем положении на большом, должно быть, размерами 1,8×1×0,3 метра ящике, заполненном галькой и песком. Топочное отверстие с дверцей было устроено в ее дне. У другого дна ее на верхнем боку было прорезано отверстие и приварен патрубок, на который надевались трубы, выведенные в потолок.

Площадь у другой, северо-западной стены была тоже занята столами, за которыми работали прорабы. Выходная дверь находилась на нашей половине у средней стены против калугинского кабинетика, то есть в северо-западной стене. От выходной двери к двери, идущей на другую половину и к кабинету начальника, вел узкий коридорчик, имевший выход и в наше помещение, который тоже был отгорожен тесом.

В средней части другого зала стояло такое же, как и у нас, отопительное устройство, а остальное пространство было уставлено столами, за которыми сидели геологи. В ближайшем углу справа у стеллажей, стоявших у глухой стены, подобно мне, сидел П. Н. Котылев и близко от него В. Н. Плиев и А. П. Чекалов. В дальнем правом углу работал В. Ф. Коновальцев, в дальнем левом — Евгений Пантелеймонович Машко и правее рядом с ним — И. И. Тучков. В средней части левой стенки сидел А. С. Красильников. Помню еще Г. Т. Кривошея, работавшего в левом ближнем углу.

На охоту мы с братом, как и в предыдущую зиму, ходили на куропаток, отправляясь всегда на Неглинку и ее притоки для поисков горняшек.

Кто-то рассказал мне о таком способе ловли куропаток-русловок: бутылкой в плотном надутом снегу делаются глубокие воронки, для чего бутылка втыкается горлышком вниз и затем вынимается, потом на снег возле воронок бросают бруснику так, чтобы и в воронки попало несколько ягод. Куропатки, бегая по снегу, поедают бруснику, находящуюся сверху, затем, заглядывая в воронки, видят ее и в них. Они вытягивают шеи, пытаясь достать ее оттуда, но это им не удается. В конце концов они будто бы, пытаясь достать ягоду, теряют равновесие, застревают головой вниз, не могут оттуда выбраться и замерзают.

Все это чем-то очень напоминало рассказы барона Мюнхгаузена, и я с самого начала считал, что это шутка. Но однажды я решил проверить эту шутку на практике. Взял поллитровку в рюкзак, немного мороженой брусники и отправился на лыжах вниз по Детрину. Но я так и не вынимал бутылку из рюкзака, потому что начиналась пурга и я понял, что если я сделаю воронки, то их все равно заметет ночью. Другого раза не представилось, чтобы проверить эту маловероятную, даже неправдоподобную теорию.

Вырезка из старой газеты

В 1943 году из всех полевых партий нашего ГРО, количество которых тогда было максимальным за всю историю геологического изучения этой части Магаданской области, только моя Тэнгкелийская партия дала практические результаты. Кроме заслуживавшего внимания оловянного оруденения, которое сулило перспективы, мы обнаружили весовое содержание золота в шлиховых пробах из речных отложений одной из долин, что свидетельствовало о наличии промышленных россыпей золота. Эти россыпи позднее в течение несколькихлет разрабатывались прииском «Бодрый», а я, Петр Иванович Авраменко и группа разведчиков были премированы за первооткрывательство. Тем не менее наше начальство сделало все от него зависевшее, чтобы затереть, сделать незаметными наши достижения, вместо того чтобы «поднять их на щит».

Передо мной вырезка из праздничного номера газеты «Советская Колыма» от 7 ноября 1943 года с заметкой главного геолога Тенькинского управления Н. П. Аникеева под заголовком «Успехи разведчиков». В ней, преследуя какие-то свои, не известные мне цели, автор, мягко говоря, допустил неточности. Он писал: «С замечательными показателями вернулась из тайги партия молодого геолога коммуниста товарища Тучкова, открывшая новое месторождение полезного ископаемого. Обнаружили за летний период месторождения различного, имеющего важное значение сырья партии геологов товарищей Котылева, Боровских, Асеева и Топуновой. Отлично справились с поисками партии товарищей Володина и Диброва».

Неточность, допущенная в этих строках заметки ее автором, как раз и состоит в том, что они опять-таки не соответствуют действительности. Ни И. И. Тучков и никто из перечисленных в заметке геологов никаких месторождений, к сожалению, не открыл. Золотоносная россыпь была тогда открыта только нашей партией одновременно с признаками оловянного оруденения, а автор заметки даже не говорит о том, что она что-нибудь открыла. Слова «справились с поисками» можно понимать по-разному, так как это совсем не синоним понятия «нашли».

Для чего нужно было нашему главному геологу тогда заниматься таким, прямо скажем, недостойным коммуниста жонглированием фактами, для чего выдающиеся достижения нашей полевой партии он поставил ступенькой ниже достижений пяти других партий и «на одну доску» с шестой из них, неизвестно. Думать, что он был недостаточно информирован, недостаточно ознакомился с результатами работ, нельзя. Он участвовал в приемке полевых материалов всех полевых партий, знал об их действительных достижениях и, следовательно, в заметке вполне сознательно допускал отступления от истины, будучи уверен, что никто не призовет его к ответу за это.

Нечего и говорить, что я был тогда не только возмущен, а буквально потрясен этой вопиющей необъективностью и несправедливостью нашего совсем не уважаемого шефа. Думаю, что об этом достаточно красноречиво свидетельствует тот факт, что я тогда вырезал из номера газеты эту заметку, и то, что я ее сохранил до сих пор, берег на протяжении 28 лет. При этом долгие годы я носил ее свернутой вчетверо с собой. Она до дыр протерлась на сгибах, бумага истерлась и одряхлела, но на ней, кроме пресловутой заметки, можно и сейчас прочесть стишки и частушки магаданских поэтов, высмеивающие главарей фашистского рейха.

Раковский

Осенью 1943 года в составе нашего начальства произошли перемены. Начальником нашего геолого-разведочного «отдела» назначили Сергея Дмитриевича Раковского, заслуженного ветерана-золотоискателя, одного из первооткрывателей Золотого Алдана и Золотой Колымы и одного из пионеров освоения обеих золотых областей. Его я уже давно знал политературе, как это ни странно, по художественной. Еще до поездки на Колыму и даже до принятия окончательного решения по этому вопросу я прочел содержательную повесть Евгения Юнчи «Конец Ольской тропы», напечатанную в одном толстых журналов; кажется, это был «Новый мир». Там описывалась и первая экспедиция Билибина, положившая начало исследованиям и освоению Золотой Колымы. Одним из участников этой экспедиции и был Сергей Дмитриевич. Повесть, как я сказал, была содержательной. В ней было кое-что, позволяющее немного познакомиться заочно с Золотой Колымой.

Но, конечно, не обошлось в ней и без нелепого вздора, без головокружительной журналистской гиперболы и оголтелой фантастики. Помню описанную там сценку, выдуманную, конечно, автором повести очень неудачно. Вряд ли он консультировался по поводу описанного эпизода не только с геологом, но и просто с человеком, хотя бы поверхностно знакомым с элементарной физикой. Не исключено и то, что в погоне за сенсационной эффектностью сценки автор сознательно пренебрег правдоподобностью рассказа. Сергей Дмитриевич вышел будто бы утром из палатки, чтобы умыться в чистых прозрачных струях реки и вдруг, всматриваясь в отражение своего лица, увидел желтые пятна, которые будто бы оказались золотыми самородками, видневшимися сквозь прозрачную воду.

В той же повести рассказывалось и о том, что С. Д. Раковский, будучи студентом юридического факультета университета (кажется, Иркутского), отправился в составе артели старателей на Алдан, когда там была открыта золотоносность и началась золотая лихорадка. Оттуда он и отправился на Колыму в 1928 году, чтобы принять участие в первой экспедиции Билибина.

В какой-то степени эта повесть повлияла на наше с братом Волей решение ехать на Колыму, подтолкнула его. Когда я работал на Лазо, то слышал, что он работает на базе дальних разведок Северного управления, преобразованной тогда в Западное управление.

Помню, тогда кто-то рассказывал, что жена Раковского Анна Петровна говорила кому-то, что они живут на Колыме уже 15 лет, и мне тогда казалось, что это очень долго, потому что мы к тому времени трудились там только 5 лет.

Геолог. В 1920 г. поступил в Иркутский политехнический институт.

В 1923 г. работал старателем на Алдане; с осени 1926 г, — прорабом в гостресте «Алданзолото»; затем — начальником разведрайона. Принял участие в Первой Колымской экспедиции. 12 июля 1929 г. в ручье, названном им Юбилейным, в Среднеканском районе Раковский лично обнаружил промышленное золото. В 1943 г. работал начальником ГРО Тенькинского ГПУ. На Колыме — до 1959 г. Первооткрыватель колымского золота. Лауреат Сталинской премии 1946 г. Награжден орденами и медалями СССР.

Одновременно с назначением нашим начальником С. Д. Раковского И. Е. Драбкин освободил должность главного геолога ТГПУ в связи со своим назначением заместителем начальника горного управления по олову. Теперь в нашем управлении стало уже два оловянных рудника, увеличилось количество и золотых приисков. Поэтому управлять выросшим производством стало труднее и понадобился специальный помощник по олову. А Драбкин, как известно, был специалистом по олову, во всяком случае, считался таковым на том основании, что почти два года возглавлял разведку Бутугычагского месторождения и разведал его хорошо.

Я никогда не пытался уточнить, что стало причиной этих перестановок. Не думаю, что причиной ее была необходимость учредить должность заместителя начальника горного управления по олову, потому что эта должность просуществовала недолго и в начале будущего 1944 года была упразднена, и Драбкин удалился из нашего управления. Не исключена, впрочем, и возможность того, что он не справился со своими обязанностями заместителя. Но, как бы то ни было, главным геологом ТГПУ стал теперь Н. П. Аникеев.

Все выглядело так, как будто Драбкину выдумали должность заместителя по олову только для того, чтобы освободить место начальника ГРО для С. Д. Раковского.

Непосредственное отношение к приезду в Усть-Омчуг С. Д. Раковского имел и неудачный дебют нашего Бобы Евангулова на клубных подмостках. Дело в том, что жена С. Д. Раковского была любительницей драматического искусства и постоянно участвовала в работе драмкружков. Поэтому и жена Евангулова Елизавета Афанасьевна тоже стала принимать участие в этом кружке и побудила к тому же мужа.

И вот когда драмкружок принялся разучивать пьесу Г. Ибсена «Кукольный дом» («Нору»), он взялся играть в ней роль адвоката-шантажиста Крогстада. Я не знаю, почему на репетициях не обратили внимания на то, что роль ему совершенно не дается, но он участвовал в этой роли и в спектакле и выглядел там белой вороной среди других, тоже не блестящих самодеятельных артистов. Он никак не мог справиться со своим голосом, говорил совсем не подходящим тоном, не мог добиться, чтобы звучали интонации, соответствующие содержанию его речей. Впрочем, казалось, что он совсем и не стремится к этому.

В нашей поселковой газете, которая называлась тогда «Большевик», была напечатана рецензия на эту постановку, где говорилось, что ему вначале роль не давалась, а потом он будто «вошел в образ». Это было искажение фактов. Он до конца спектакля портил своим присутствием на сцене всякое впечатление от игры всех других участников.

Впрочем, неудачный дебют возымел свое действие и заставил злосчастного артиста отказаться от дальнейших попыток снискать себе славу на клубной сцене. Но это могло произойти и против его воли. Могли и другие члены кружка, которым вряд ли понравилось, что «Нору» так испортило участие в постановке этого дебютанта, выразить протест против его участия в постановках. В дальнейшем он продолжал ежегодно на смотрах художественной самодеятельности выступать с декламацией стихов В. Маяковского. Делал он это хорошо и успешно соревновался в этом деле с Н. П. Аникеевым, который, однако, на сцену не выходил, а читал стихи только в кругу близких знакомых.

Сцена из спектакля Г. Ибсена «Нора и кукольный дом», поставленного в центральном клубе пос. Усть-Омчуга в 1947 г. В ролях: Б. Б. Евангулов и Г. А. Осепьян.

В театральных программках центрального клуба Усть-Омчуга кроме фамилий геологов и горняков вы найдете фамилии бывших политзаключенных, ссыльных и спецпоселенцев Теньки: А. А. Белова, А. А. Дзыгара, Э. Э. Валентинова, И. С. Варпаховского, Л. В. Варпаховской, Г. Г. Ветровой, Е. П. Докукина, А. Матусевича, П. С. Тенненбаума, Н. В. Тихановского.

Евангулов правильно считал, что у него чтение трудных стихов Маяковского получается неплохо, слушателям и, в том числе, мне тоже так казалось, и это подтверждалось тем, что в течение ряда лет на смотрах самодеятельности его выступления благосклонно принимались комиссией. Но однажды, кажется, в 1945 году в комиссии оказался знаток тонкостей этой отрасли искусства, который подверг его выступление уничтожающей критике, артист обиделся и совсем покинул подмостки.

Щербаков

К этой третьей военной зиме относится гибель Щербакова. Он был геологом. Несколько лет работал на разведках небольших и убогих арманских месторождений оловянного камня. Я его знал на протяжении 4 лет. Помню любимую его поговорку «нужно масло в голове иметь», которую он довольно часто повторял, что означало приблизительно «головой думать надо».

Произошло это на Чукотке, куда он был переведен всего около полугода назад. И вот едва началась полярная ночь, он трагически погиб, сгорел заживо.

Жил он в большом деревянном одноэтажном доме. Дом был обычного казарменного типа, коридорной системы. Из конца в конец тянулся коридор, по сторонам которого располагались комнаты. Центрального отопления в доме не было. Топлива тоже не было, и поэтому железные печки, которые стояли в каждой комнате, топили бензином. Для этого в каждой комнате стояла какая-то канистра или жестяная банка с бензином. Понятно, что это было полнейшее игнорирование правил пожарной безопасности и было крайне опасно, как жизнь на краю кратера извергающегося вулкана. Дом был обречен, так как вероятность того, что в любую минуту может вспыхнуть бензин, неосторожно пролитый в какой-нибудь из комнат вблизи топящейся печки, была очень велика.

Опасность пожара усугублялась еще полным отсутствием средств для тушения пожара, воды и тем, что дом был глубоко погребен под надутым снегом, вернее, под смерзшейся в плотную, твердую массу, под перетертой снежной пудрой. Это очень затрудняло вход и выход из дома, для чего нужно было опуститься или подняться по ступеням, вырезанным в плотном снегу в стене глубокой ямы, выкопанной у входной двери.

Дом в конце концов вспыхнул и быстро сгорел, так как этому помогали бензин и топящиеся печи. Щербаков с членами своей семьи так же, как и другие обитатели, сначала благополучно выскочил из загоревшегося дома, но потом вдруг вспомнил о какой-то забытой вещи и бросился опять туда, несмотря на то что все уже было объято пламенем. Его не удержали и крики жены и соседей, которыми его попытались остановить. Выскочить оттуда ему уже не удалось, и больше его никто никогда не видел.

«Я мало сведущ, но писуч»

Еще в начале зимы Дмитрий Павлович Асеев попросил меня, чтобы я написал рецензию на его отчет о детальном шлиховом опробовании речных отложений среднего течения Бахапчи, произведенном минувшим летом. Он уже заканчивал этот отчет и собирался уезжать туда же в качестве начальника нового разведрайона, который нужно было организовать. Он говорил, что отчету него получился довольно большим, потому что «я хоть и мало сведущ, но писуч».

Не помню, как тогда сложились обстоятельства, в связи с которыми я так и не написал отзыва об отчете, о котором просил Асеев. Помню только, что я его действительно не писал, хотя отчет читал, но, кажется, не весь. Лучше всего мне запомнилось выражение Дмитрия Павловича о его «писучести», придуманное им, конечно, «для смеха», как нередко говорили в те времена и раньше.

Собиратели пенок

Приближалось окончание камеральных работ, близилось наступление весны и начало подготовки новых полевых работ. Тут, как и следовало ожидать, появился и кандидат в первооткрыватели, претендующий на право «собрать пенки» на нашем прошлогоднем участке. На этот раз претендентом на такое право оказалась Галина Александровна Топунова, вторая из наших «начальственных дам», жена Евгения Пантелеймоновича Машко. Она, вероятно, рассуждала так: если три года тому назад Е. Н. Костылев уступил свое право на первооткрывательство М. С. Венчуговой, то почему бы теперь В. Д. Володину не уступить мне свое право работать на перспективном участке.

С таким предложением и обратилась она ко мне однажды в преддверии приближающейся весны. Но я твердо заявил, что сам намерен выполнять работы, проект на которые составил еще осенью. Я не намеревался повторить мягкотелый поступок Е. Н. Костылева, допустить повторение вопиющей несправедливости, проявленной тогда в отношении его в благодарность за уступчивость.

Я знал, что нужно быть твердым и не уступать свое право любителям легкой наживы. Таким я оставался и тогда, когда подобный разговор возник опять с Г. А. Топуновой, потом с П. Н. Спиридоновым. Начальство почему-то в этом препирательстве поддерживало сторону Г. А. Топуновой.

Наконец меня вызвал по этому вопросу главный геолог Н. П. Аникеев. Он предложил мне уступить Г. А. Топуновой Сталинградскую партию, а самому возглавить полумиллионную партию на Челомдже. Он рассчитывал, что я должен «клюнуть» на такую «приманку». И расчет его был правилен. Предложение было заманчивым, так как я никогда не работал на рекогносцировочной геологической съемке и хорошо понимал, что это последняя возможность, потому что «белых пятен» больше на нашей карте нет. Везде уже «ступала нога геолога».

Но мне было ясно и то, что в этом предложении всего лишь тонкий ход Н. П. Аникеева, который хочет лишь одного: чтобы я отказался от права работать на Сталинградце, конечно, в пользу Г. А. Топуновой. А что Н. П. Аникеев умеет тонкой лестью найти путь к душе человека, уговорить его, я знал. Я уже не помню теперь примеров подобных уговоров, кроме разве костылевского, которые я знал тогда, но годом позже он подобным приемом обработал С. И. Кожанова и заставил его взяться за геоморфологическое изучение нашей громадной территории, в котором тот увяз безнадежно, и после двух лет работы, затратив много времени и средств, оставил ее незаконченной и уехал.

А уговорил он его взяться за эту работу сказав, что, кроме него, Кожанова, никто в нашем коллективе не способен справиться с этой работой, и потому ее и предлагают ему. Сергей Иванович, как бесхитростный, доверчивый человек, не усомнился, что Н. П. Аникеев действительно так считает, проникся уважением к самому себе и уверенностью в своих силах и взялся за работу, которую не в состоянии был выполнить. Возможно, или даже вероятно, что Николай Петрович действительно искренне думал так, как говорил С. И. Кожанову, но опыт показал, что он ошибался, что он не проявил необходимой прозорливости при выборе кандидатуры исполнителя этих работ.

Безусловно, в другое время я с радостью согласился бы выполнить предлагаемую рекогносцировочную геологическую съемку и поисковые работы, тем более на последнем «белом пятне», но теперь я помнил о том, что не должен уступать Г. А. Топуновой и никому другому из принципа. И я до конца проявил твердость, отстоял свое право производить на Сталинградце поиски рудного месторождения.

Третья военная весна

Началась подготовка к новым полевым работам, разработка полевого задания, комплектование личного состава партии. В качестве прораба, руководящего копушением и канавными работами, по рекомендации брата я хотел назначить техника-геолога, работавшего на руднике «Бутугычаг» Шагова, так как знал, что П. И. Авраменко предполагали назначить в партию, где начальником был Г. С. Киселев. Но позднее прорабом Сталинградской партии был назначен все же П. И. Авраменко, а Шагов остался на Бутугычаге, и это оказалось роковым событием для него, так как он вскоре погиб на руднике. Мне было очень жаль этого человека, потому что мне казалось, что я, хоть и косвенно, в какой-то степени оказался виновным в его гибели. Прояви я больше твердости в отношении П. И. Авраменко, который вначале сам хотел идти в партию Г. С. Киселева, то Шагов не встретил бы тогда своего трагического конца.

Старшим коллектором был назначен Акафий Ефремович Михоланов, десятниками — Шинкаренко и Новиков, топографом — Г. Г. Логинов.

Рабочих помню далеко не всех, потому что их было сравнительно много. Все они были новые, раньше у меня не работавшие, так как все рабочие прошлогоднего состава вместе с другими рабочими Детринского разведрайона и с техническим персоналом были зимой отправлены на Индигирку для укрепления нового управления. Только Иванов вторично пошел в мою полевую партию. Кладовщиком был Чебудаев, возчиками — Бекашев и Фуре. Были еще рабочие Орлов, Гагарин, Романтеев. Весна выдалась ранняя. Снег начал таять рано. В начале апреля в поселке был уже мокрый снег и лужи стояли на дорогах. Снег быстро таял, и уже не только в поселке. Давно было выписано и получено снаряжение, продовольствие и другой инвентарь нашей партии, приближались первомайские праздники, но оленей для перевозки грузов все еще не было. Они прибыли только 2 мая, когда снег в тайге уже сильно растаял.

Третьего мая тяжело нагруженный олений транспорт в сопровождении топографа Г. Г. Логинова и каюров-орочей тронулся, наконец, в путь. Но выезд оказался слишком поздним.

Транспорт не смог преодолеть даже того небольшого расстояния, которое отделяло район работ партии от центра управления. Он не дошел около 20 км до намеченной базы и вынужден был остановиться, потому что олени не смогли дальше тянуть груженые нарты по каменистой почве, уже полностью освободившейся от снега. Пришлось хлопотать о дополнительных лошадях для перевозки вьючным транспортом недовезенного груза. К моему удивлению, лошадей я получил без особенно больших хлопот. С появлением подножного корма лошади были уже на месте, и возчик Бекашев приступил к перевозке.

Мы с П. И. Авраменко, Шинкаренко, Михайловым и тремя рабочими вышли на Сталинградец на другой день после начала высадки союзников во Франции. Операция, на неотложности проведения которой настаивало советское командование, уже больше двух лет, наконец началась! Союзнички остались верны себе. Они не торопились с высадкой до последней возможности и начали ее лишь, когда всем стало ясно, что Красная Армия может обойтись и без их помощи. Торопиться заставило их только стремление спасти свое положение в Европе и не допустить распространения коммунизма в Германии и во Франции. Им это нужно было сохранить по возможности в целости нашего злейшего врага — Германию.

Но тем не менее нас радовало, что, наконец, началась операция, которую мы бесконечно долго ждали.

К вечеру первого дня пути мы с Авраменко и другими добрались до устья левого притока Амына ручья Тунгуски, где был сложен не довезенный оленями груз, переночевали там, а на другой день с возчиком Бекашевым и караваном завьюченных лошадей прибыли на свою базу в долину ручья Сталинградец на устье ручья Победа.

Спустя день приступили к копушению склонов (от слова «копуш» — простейшая горная выработка для взятия пробы), к проходке начатой в прошлом году канавы № 1 и к поискам рудных свалов исхаживанием склонов. Логинова я застал в постели больным или, вернее, выздоравливающим после какой-то болезни. Он рассказывал, что за три дня до нашего прихода к базе подходил медведь, который, впрочем, оставался на склоне, не приближаясь на выстрел. В него не стреляли, и он, не дожидаясь этого, удалился.

Будни

Итак, в первые дни полевых работ мы приступили к продолжению начатых в прошлом году поисков рудных жил. Но только теперь мы располагали всеми необходимыми для этого средствами: рабочей силой, инструментом и временем. Начали, как я уже упомянул, копушное опробование склонов и одновременно приступили к продолжению проходки канав и поисков рудных свалов исхаживанием.

Копушное опробование склонов состоит в проходке копушей, располагающихся по линиям, в отборе проб из них, в переноске проб к воде, к ручью вниз по склону или к ближайшему водоему, яме или выемке с водой и в промывке этих проб. Цель его — выявление струй перемещающихся вниз по склонам вместе со всей массой рыхлого обломочного материала или делювия обломков оловоносных жил и обломков кристалликов оловянного камня, выкрошившихся из них.

По положению струй касситерита в делювии задаются канавы и вскрываются оловоносные жилы. Струи в делювии протягиваются сверху вниз по склону. Следовательно, чтобы пересечь их и определить их положение, линии копушей располагают горизонтально, если склон высокий и копуши располагаются в две-три линии. А если склон невысокий и копуши проходятся в одну линию, она протягивается приблизительно параллельно дну долины.

Каждый копуш — это небольшая и неглубокая открытая поверхностная горная выработка или, проще говоря, ямка глубиной 0,60–1 м, откуда берется около 30 кг рыхлого мелкого материала, который в качестве пробы промывается на лотке. Эти пробы насыпают в мешки и переносят на плечах вниз по склону к руслу ручья.

Приступили к добивке начатой в прошлом году канавы № 1 и к проходке траншей по вскрытым канавой жилам № 1 и 2. Для проходки канав и траншей необходима была взрывчатка. Поэтому в первые же дни я отправил десятника Шинкаренко вместе с возчиком Фурсом и лошадьми за взрывчаткой в Детринский разведрайон. Одновременно с доставкой взрывчатки я поручил ему разведать новый путь, ведущий на 151-й км Тенькинской трассы. По длине эта дорога такая же, как и ведущая по долине Амына к Детрину, но больше половины ее пролегала по автотрассе. Мне посоветовал воспользоваться ею П. Н. Спиридонов. Шинкаренко выполнил с честью возложенную на него задачу. Транспорт доставил необходимые нам материалы и беспрепятственно прошел по кратчайшему пути вокруг гранитного массива Геркулес.

Этот путь в ближайшее же время стал использоваться как часть дороги в Бахапчинский разведрайон. Около 5 лет он хорошо служил людям, но потом разведчики додумались пустить по нему транспорт с санями, и в течение одного года дорога была уничтожена эрозией. Водные потоки в истоках ручьев у перевала, покинув старые русла, устремились по тракторному следу, очень быстро прорыв в речных отложениях глубочайшие овраги, сделав перевал недоступным не только для тракторов, но и для пешего человека.

Но это было позднее, а осенью 1944 года, о котором сейчас идет речь, близ устья ручья Силинцовой (на картах Силинцовый, Слипцовый, Слопцовый, на дорожном указателе ныне Солонцовый. — Ред.), то есть на 151-м км Тенышнской автодороги, была устроена перевалочная база, куда грузы для Бахапчинского разведрайона завозили автомашинами, а дальше направляли вьючным транспортом. От этой перевалочной базы, которую завхоз разведочного района называл не иначе как «сто полсотни», пролегала тропа, ведущая по ручью Силинцовой, затем через низкий перевал с почти незаметным подъемом переходившая в один из притоков впадающей в Бахапчу речки Тэнгкели. Далее тропа протягивалась по долине впадающего в ту же речку с другой стороны ручья Сталинградец и затем, перевалив через низкую морену, попадала в долину Саханджи-Сахали и затем выходила в долину Бахапчи к бывшей базе оленеводческого совхоза, служившей теперь тоже перевалочной базой на пути к Бахапчинскому разведрайону, основная база которого располагалась значительно ниже по течению Бахапчи на устье р. Малтан.

Этот разведрайон был организован главным образом для разведки объектов, уже разведываемых раньше, переопробованных партией Д. П. Асеева в прошлом году (в 1943 г. — Ред.) и других, где золотоносность была вновь выявлена. Но из всех объектов, разведанных этой организацией почти зат 10 лет, главным оказался ручей, выявленный и рекомендуемых к разведке нашей Тэнгкелийской партией в 1943 году. Здесь было разведано месторождение россыпного золота, которое затем эксплуатировалось несколько лет одним из приисков нашего управления.

Копушное опробование склонов и поиски рудных свалов при исхаживании позволили обнаружить несколько оловоносных жил, но их было немного, они имели небольшое протяжение по простиранию, и это не давало возможности предполагать значительное протяжение их и в глубину.

Через несколько дней после начала работ на рудном участке начал я и геологическую съемку. Из-за нехватки людей ходил я первое время только со старшим коллектором А. Е. Михолановым, обходясь без рабочих. Первые маршруты проделали мы с ним непосредственно с базы и в один из них нашли остатки фауны карнийского яруса верхнего триаса. Каждый день, закончив свой маршрут, мы возвращались в свою палатку на базу.

Тогда я впервые производил геологическую съемку в масштабе 1:25 000, привыкнув за ряд лет к мелкомасштабной, гораздо более тяжелой стотысячной съемке. Естественно, что она мне нравилась рядом своих преимуществ. Главное из них — это почти полное отсутствие «пустых» ходов, которые на стотысячной съемке, особенно при недостатке транспортных средств, неизбежны. Именно они выматывают силы, убивают время, не оставляя его на отдых, необходимый для восстановления сил, и заставляют организм работать на износ.

На двадцатипятитысячной съемке «пустых» ходов можно избежать почти полностью, потому что у каждой точки здесь нужно сделать не один маршрут, как на стотысячной, а серию маршрутов. Поэтому даже при полном отсутствии транспорта для переездов и перемещения стоянок есть смысл даже «вручную», то есть на себе переносить свое имущество, избегая таким способом «пустых» ходов.

Именно так, то есть таща на себе палатку, железную печку с такими же трубами, посуду, постельные принадлежности, одежду, запас продовольствия и инструменты, отправились мы с Михолановым за ближайший перевал, когда маршруты у базы были закончены. Отлично помню, что палатка у нас была старая, и, развернув ее, мы увидели, что она сильно изодрана, изобилует дырами, как будто нарочно устроенными для комаров. Прежде чем ставить ее, пришлось нам обоим размотать сначала сильно запутанный клубок ниток, потом, вооружившись иголками, капитально отремонтировать палатку, ругая себя в то же время за то, что не осмотрели ее раньше, до выхода с базы. Впрочем, сделать такую мелочь было легче, чем вести о ней переговоры с другими, заставляя их сделать это.

Вблизи этой стоянки за два дня да нашего прихода туда Г. Г. Логинов встретил медведя, стрелял и тяжело ранил его, обратил его в бегство, преследовал и не догнал, а вернувшись, увидел на двух деревьях медвежат, а на третьем — пестуна. Он убил одного из медвежат, радуясь тому, что медведица убежала, вместо того, чтобы защищать свою семью, и не стал гоняться за пестуном и вторым медвежонком, опасаясь, что медведица может вернуться.

Это происшествие, о котором нам только что рассказал Георгий Георгиевич, было настолько свежо в нашей памяти, что мы с Михолановым, закончив возню с устройством стоянки, отправились искать убежавшую позавчера от Логинова медведицу, которая, по его словам, была тяжело ранена и, как я думал, не могла уйти далеко. Но я тогда по неопытности не знал, что медведь действительно тяжело, даже смертельно раненный и потерявший много крови, долго еще сохраняет способность уходить от преследования. Ушла от нас и логиновская медведица. Вернее, ушла она, конечно, не от нас, а еще раньше от самого Логинова, а нам пришлось вернуться, не найдя и следов ее. Кажется, накануне прошел дождь, и они были смыты. Мы утешали себя мыслью, что Логинов виноват в том, что она ушла и что мы слишком поздно занялись погоней.

Пожар

Однажды целый рабочий день мы с Михолановым и рабочим Бекашевым затратили на тушение пожара, который возник по неосторожности А. Е. Михоланова. Тогда мы закончили маршруты с предыдущей стоянки, и я накануне отправился на базу, прислал в тот же день лошадей для перевозки нашего имущества на новую стоянку, а сам остаток дня провел на рудном участке. Помню, вечером этого дня была сильная гроза с ливнем.

Утром мы с Бекашевым шли с базы на свою новую стоянку. Нам нужно было преодолеть два перевала через гранитные сопки, на первой из которых был наш рудный участок. Мы шли, спрямляя путь, не обходя высоких сопок. И вот когда мы уже заканчивали отрезок пути через первый перевал и перед нами открылся второй, из-за него вдруг вырвались и стремительно понеслись ввысь к зениту плотные круглые клубы серо-черного дыма. Никакого сомнения в том, что это пожар на нашей стоянке, не было. Подумал я, правда, о том, что пожар мог возникнуть в отсутствие Михоланова, что он, может быть, ушел в маршрут, плохо затоптав костер, и что могла сгореть палатка со всем находящимся в ней. Но рассуждать об этом было некогда, потому что ноги уже сами неслись к пожару.

Бегом пронеслись мы по спуску, потом на подъем и по второму спуску, откуда можно было рассмотреть только, что очаг пожара скрыт верхним краем террасы. Рассмотреть все и, успокоившись, перейти на шаг было нельзя. Нужно было продолжать бег, потому что по-прежнему неизвестно было, что впереди. Дым то затихал немного, то с новой силой рвались ввысь его шаровидные черные клубы, когда огонь достигал зарослей стланика и загоралась его смолистая хвоя.

Наконец мы достигли места, охваченного пожаром, увидали Михоланова, сидевшего на берегу ручья, охватившего обеими руками голову, вещи и снятую палатку, лежавшие на другом берегу ручья. Не теряя времени на расспросы и почти совсем не отдыхая, бросились тушить пожар, стараясь и с Михоланова согнать охватившую его апатию.

Он коротко рассказал о том, что произошло. Когда накануне в конце дня приехал с лошадьми возчик Фуре, они сразу же завьючили лошадей и отправились в путь, потому что вещи были уже связаны, и нужно было только убрать палатку. В это время надвинулась гроза, и ливень хлынул, едва они успели проехать половину пути. В результате все вещи, плохо укрытые, были сильно измочены. Возчик с лошадьми сразу уехал на базу, потому что близ этой новой стоянки не было травы для лошадей, а Михоланов поставил мокрую палатку на мокром мху и не стал растапливать печку мокрыми же дровами, а, продрожав до утра, решил утром подсушить вещи.

Утро наступило безоблачное, ясное. На чистом голубом небе сияло горячее июльское солнце, и в лучах его всеми цветами радуги горели и переливались капли вчерашнего дождя, висевшие на кончиках ярко-зеленых лиственничных хвоинок. Палатка, все вещи в ней, так же как и ягель вокруг нее, были мокры, как и вчера вечером.

Михоланов быстро развесил на жердях и расстелил на земле для просушивания телогрейки, куртки и другую одежду, ощипал и осмолил на маленьком костерке убитую вчера при переезде куропатку и спустился к руслу ручья, чтобы вымыть ее, прежде чем положить в котелок для варки. Все это заняло совсем немного времени, но когда он поднялся на ноги и обернулся к палатке лицом, то обмер: вокруг палатки пылал ярким пламенем мох, который на ярком солнце успел уже сверху высохнуть. Пламя уже совсем близко подступило к палатке, хотя она еще не успела загореться. Пылали вещи, расстеленные для просушки.

Опомнившись от шока, Акафий прыгнул, как тигр, к палатке, оборвал шпагат на завязках, скомкав ее, утащил на другой берег ручья, быстро перенес туда и наши вьючные ящики и другое уцелевшее от огня имущество и одежду. Потом увидел, что от его курточки на «молнии» остались только железки от застежки.

Проделав все это, он и сидел на берегу, охватив голову руками, и, вероятно, рассуждал о том, что же теперь делать. Когда прибежали мы с Бекашевым, то как-то не нашлось времени, чтобы спросить его, о чем же он размышлял там, сидя на берегу. Мне это не было интересно. Досадно было только то, что он не начал тушить огонь раньше, еще когда мы неслись к очагу пожара, дав ему разгореться. Он, конечно, мог бы этим задержать распространение огня, если не потушить совсем. Но его почему-то охватила какая-то апатия, вероятно, шок от испуга и досады.

Помню, что, когда мы прибежали, и еще раньше, когда мы стремительно неслись с горы, потом на гору и опять с горы, в голове неотвязно стояла мысль: как я мог бежать, ни разу не упав, не поскользнувшись и не споткнувшись по такой неровной, каменистой, неоднородной поверхности, по которой ходил всегда, внимательно глядя под ноги и постоянно выбирая место, куда поставить то одну, то другую из них. Были и особенно трудные участки пути со скоплениями крупных гранитных глыб, покрытыми не просохшим еще после дождя лишайником или мхом. Они были скользки, а спасали нас от падения, должно быть, только наши резиновые чуни. Если бы мы были не в них, а в сапогах, то я сомневаюсь, что нам удалось бы благополучно добежать до пожарища.

Итак, мы бросились на борьбу с пламенем, не имея в руках никакого подходящего инструмента, ни кайла, ни лопаты. Орудовали мы палками, которыми нам удавалось только сбить пламя, но тлеющий мох вспыхивал вновь, и пламя продолжало пожирать ягель, на котором редко стояли большие лиственницы. Пожар был сложный, многослойный, и бороться с ним было трудно особенно потому, что ни у кого из нас не было опыта. Кроме того, нас было только трое, а площадь пылающего ягеля была большая, и фронт огня, окружающий эту площадь, был большой и продолжал расти, несмотря на наши усилия.

Действовали мы, вероятно, неправильно. Должно быть, не так следовало тушить такой сложный пожар, но рассуждать об этом было некогда именно потому, что нужно было делать это без промедления. Сложность пожара состояла в том, что мокрый ягель под лучами жаркого июльского солнца в этот ясный день быстро высыхал. Верхний слой ягеля быстро сгорал, обнажая лежащий ниже мокрый мох, который тут же быстро начинал подсыхать на солнце и вспыхивал от оставшихся тлеть в нем сухих гнилушек при первом же легком дуновении ветерка. Это повторялось много раз, и вся выгоревшая площадь вновь и вновь пылала с прежней неослабевающей силой.

Сухой ягель горит очень быстро, давая большое яркое пламя от содержащихся в нем эфирно-маслянистых веществ. Пламя его неукротимо, трудно поддается тушению. Горящий ягель нельзя сравнить даже с горящей смолой. Пламя его ярче, дыма меньше. Ближе, чем смола, к нему, пожалуй, горящий целлулоид, в отличие от которого ягель не взрывается. В то же время ягель обладает большой гигроскопичностью. Укрытый от палящих лучей солнца, особенно когда оно зайдет или на непродолжительное время скроется за облака, только что бывший сухим, ломавшимся под ногами и рассыпавшимся с характерным хрустом в порошок, мох быстро становится мягким, а потом влажным и сырым на ощупь и очень неохотно загорается.

Целый день ушел на тушение пожара. Трудились мы не покладая рук, без отдыха и без коротких передышек, спеша сбить пламя и преградить путь огню, локализовать пожар и затем задавить его. Нам удавалось сбить на том или ином участке пламя и даже прекратить расширение зоны огня, но вскоре подсохшая поверхность мха, подстилающего сгоревший слой, вновь вспыхивала. Поэтому заново и заново приходилось возвращаться к уже, казалось, обработанной площади, где пламя было уже неоднократно потушено.

Лишь слабый дождь, начавшийся к утру следующего дня, позволил вздохнуть с облегчением, так как можно было надеяться, что он окончательно погасит оставшиеся тлеющие очаги.

В результате пожара сгорел мох, погиб лес и кустарник на сравнительно небольшом участке в самых истоках речки Тэнгкели, где ручьи и стали естественными рубежами, оконтурившими края пожара, потому что на других рубежах, оконтуривавших более узкую зону, где мы пытались остановить огонь, нам это сделать не удалось — он победил нас.

Лишь со стороны истоков этих ручьев рубежом стали мочажины (топкий участок болота. — Ред.) на линии, отделяющей склон сопок от долины. На этой линии оказались часто расположенные небольшие сырые участки, где, кроме ягеля, росли другие, более влаголюбивые мхи на маленьких участочках, трава и карликовая березка. В конце своей пожарной эпопеи мы именно здесь и сосредоточили свои усилия, чтобы создать непреодолимый рубеж, который, наконец, остановил распространение огня кверху, чтобы не выпустить его на водоразделы.

На сгоревшем участке редко росли средние или небольшие лиственницы толщиной до 20–30 см, возрастом 150–200 лет, и участки кустарника, стелющегося кедра. Обширные поляны, покрытые белым оленьим мхом, были свободны от деревьев и кустов.

Когда нам удалось, наконец, создать непреодолимый рубеж распространения огня, можно было уже спокойно наблюдать, как догорал участок поляны, поросшей ягелем и рощицами кедрового стланика. Я видел, как пламя быстрой змейкой скользило по мху, достигало группы кустов стланика, быстро облизывало длинными языками кору на стволах и их ветвях, как бы замирало, слегка подсушивая и подогревая зеленую хвою, которая тотчас же вспыхивала ярким пламенем, выделяющим черные шарообразные клубы дыма, рвущиеся к зениту.

Радость побед

Не раз в течение лета я с чувством удовлетворения вспоминал о том, что мне удалось отстоять от пенкоснимателей свое право производить здесь те работы, которые я производил теперь. Хотя и было уже отчетливо видно, что промышленных скоплений олова здесь нет. Мне не было жаль того, что я не поехал на какой-нибудь другой участок вместо этого. Здесь радовала меня близость к нашему поселку Усть-Омчугу, дававшая возможность поддерживать более или менее регулярные сношения с ним и уж во всяком случае возможность довольно регулярно получать газеты. А они были интересны, эти газеты последнего года Великой Отечественной войны советского народа и прежде всего нашего русского народа против мирового гада, имевшего тогда образ европейского фашизма.

Гады тогда уже истекали кровью, терпя поражения за поражениями, попытались даже прихлопнуть своего бесноватого главаря-фюрера, чтобы этим улучшить свое положение. Но бесноватый вместе со своими прихвостнями успел схватить и уничтожить противников и спастись от покушения. (Автор имеет в виду покушение на жизнь Гитлера 20 июля 1944 года, в результате которого Адольф Гитлер чудом остался жив. — Ред.) Осталось неизвестным: что было бы, если бы заговорщикам удалось убрать бесноватого главаря и его ближайшее окружение? Можно сомневаться в том, что это ускорило бы конец войны, так как вероятно, что переворот мог стимулировать военную активность антигитлеровских кругов фашистской кодлы. Во всяком случае это было похоже на драку ядовитых пауков в стеклянной банке, и было интересно. Правда, может быть, было бы интереснее, если бы прихлопнули главарей, но мы понимали, что тогда они могли бы и уйти от суда народов, так как это все же удалось сделать бесноватому Геббельсу, Гиммлеру и еще некоторым.

Но тогда неотвратимо близился конец войны, конец Третьего рейха и, казалось, приближалось начало новой эры истории человечества. Газеты постоянно возвещали о новых и новых великих победах и тем самым постоянно несли радость. Мы знали, что и тогда были не одни победы, были и поражения, но мы помнили, что и в самые трудные первые месяцы войны, когда мы терпели самые тяжкие поражения и горькие потери родных и близких, нас постоянно пытались подбодрить и развеселить тем, что старший сержант Иванов заколол штыком четырех немцев, а рядовой Петров удачно швырнул бутылку с керосином. А теперь, как говорится, «и сам Бог велел нам радоваться и веселиться».

В середине августа приехал к нам мой брат Всеволод, рассказал, что только что проводил до Магадана Лилю, поехавшую в освобожденный от фашистов осенью прошлого года Днепропетровск за двумя старшими дочками Надей и Инной, перенесшими там оккупацию. А почти пятилетнюю Нэльку и годовалого Димку на время поездки матери сдали на хранение в круглосуточный детский сад. В том, что в Магадане было тогда такое учреждение, и в том, что туда оказалось возможным сдать на время детей, был единственный и притом очень хороший выход из положения. Если бы такого учреждения не было, то Лиля не смогла бы уехать на такой длительный срок, а поехать за детьми ей было крайне необходимо, потому что недавно умер наш отец, раньше умерла мать и теперь за девочками не было нужного ухода.

Акафий Михоланов

Ближайший мой помощник по геологической съемке старший коллектор Акафий Ефремович Михоланов был тогда молодым двадцатилетним человеком, уже четыре года трудившимся в нашем Тенькинском райГРУ, а потом ГРО ТТПУ. Он мне рассказывал тогда свою биографию, и я все почему-то помню, хотя, казалось бы, мне как будто и незачем держать все это в памяти.

Прежде всего кажется странным, откуда он появился в нашей организации на Крайнем Севере в таком раннем возрасте. Ему ведь исполнилось только 16 лет, когда он весной 1940 года появился у нас на Игандже.

Расскажу лучше по порядку вместо того, чтобы прыгать, подобно блохе, по годам и событиям. Отец его когда-то приехал в далекий таежный старинный город Ямск, находящийся северо-восточнее Магадана в устье впадающей в Охотское море небольшой реки Ямы. Это было задолго до того, как на карте появился Магадан и все с ним связанное. Отца Михоланова в Ямск привела рыбная ловля. Случайно помнится из рассказов Михоланова, что отец его работал механиком на рыбных промыслах или рыбных заводах Ямска.

В этом городе (селе. — Ред.) он женился на местной жительнице и прожил всю свою жизнь. Здесь же в 1924 году родился Акафий. В это время отец его был где-то в длительном отъезде, и это стало причиной того, что мальчик получил такое редкостное имя. Назвал его так поп, которого мать пригласила окрестить сына. Вот он, порывшись в своих святцах, и нарек этим именем ребенка.

Когда приехал отец, он не придал никакого значения совершившемуся событию, просто сказал, что это имя не годится, а сын будет Петька — Петро. О том же, чтобы оформить перемену имени документами, никто из родителей не подумал. Так и рос ребенок, которого в семье и в школе, а потом и в комсомоле, и в техникуме, и на работе звали Петром, совершенно забыв о том, что у него есть другое имя, занесенное в церковную книгу старинного русского города Ямска при крещении младенца.

Не знаю, как было во время получения паспорта, который должны были ему выдать в 1940 году, но он почему-то продолжал носить имя Петр вплоть до описываемого 1944 года. Вероятно, это было связано с тем, что именно до этого года в поселках всей нынешней Магаданской области не было милиции, как не было и выборной Советской власти. Не было никаких паспортных бюро, и люди жили с просроченными паспортами, которые некому было обменять.

Именно в этом 1944 году в нашем, как и в других поселках, появилась милиция, причем начальник ее свое появление на свет ознаменовал разоружением геологов. Отняли двуствольную бескурковую ижевку, привезенную с собой еще с «материка», и у меня, только за то, что я пришел в милицию немного позже, чем следовало, чтобы продлить разрешение на ружье.

Жил без паспорта и Михоланов вплоть до 20-летнего возраста, а при получении им паспорта и всплыло, что он совсем не Петр, как все привыкли считать, включая его самого, а какой-то Акафий. Вот он и принялся менять своего привычного Петра на этого самого чужого Акафия и возился с этим долго, так как это оказалось непросто. Ему в связи с переменой имени даже зарплату одно время не выплачивали.

Кажется, в 1939 году он поступил в Магаданский горный техникум и учился в нем до весны 1940 года, когда техникум закрыли. После этого он приехал в наше районное геолого-разведочное управление на Иганджу и работал сначала подручным топографа, потом — коллектором.

Года два он работал в Кулинском разведрайоне. Мне частично запомнился один из его рассказов, относящихся к этому периоду. Рассказывал он, как однажды в середине зимы отправился пешком из разведрайона на один из объектов россыпной разведки. Идти было далеко, но где-то на полпути был брошенный барак с печкой, в котором можно было остановиться на ночлег. Вот в расчете на это он и шел, не особенно торопясь, зная, что до барака осталось недалеко, хотя и день уже кончался и наступила лунная морозная ночь. Мороз был свирепый. Привычно скрипел снег под войлочными подошвами валенок. По обе стороны от луны горели два ложных светила. Давала себя знать усталость от долгой безостановочной ходьбы. Хотелось отдохнуть и поесть.

Наконец показался барак, озаренный светом луны. Михоланов открыл заскрипевшую дверь и вошел в промороженное помещение. Было темно, потому что маленькие, заплывшие льдом заиндевевшие окошки почти совсем не пропускали лунного света. Свет проникал только в оставленную Михолановым открытой дверь, и это позволило ему увидеть, что возле печки на полу сидит человек и что под мышкой он держит топор. Как будто он собрался сходить за дровами, но задумался или задремал, сидя у печки.

Думая, что сидящий спит, Михоланов окликнул его и, не услышав ответа, толкнул его в плечо, и тот совсем неожиданно для Михоланова опрокинулся, откатившись от него, стуча по полу промороженными конечностями. Человек давно замерз и окостенел, сидя на полу возле холодной печки. Стало жутко. Хотелось выскочить из барака и ринуться дальше, к цели своего пути. Очень трудно было заставить себя успокоиться, нарубить дров топором, который для этого нужно было взять из-под мышки у мертвеца, растопить печку, поставить на нее котелок, наполненный льдом, нарубленным в русле ручья. Но он все же все это сделал и продолжил путь только утром, плотно подкрепившись пищей и отдохнув в бараке. Мертвец остался в таком же положении, в каком его застал Михоланов, то есть замороженный в сидячей позе. Его Михоланов вынес из барака, прежде чем растопить печку, и зарыл в снегу.

Гагарин

Это был совсем не космонавт и даже не князь, а самый обыкновенный мелкий воришка, которого именно за это и привезли сюда на несколько лет перед войной. На проходке разведочных канав он работать не хотел, так как это было бы ниже достоинства лагерных аристократов. А в маршрутах на геологической съемке он пообещал честно трудиться, и я его взял в конце лета.

Он некоторое время действительно честно работал, носил рюкзак с образцами горных пород, собранными в маршруте, готовил пищу на троих, главным образом тогда, когда я его не брал в маршрут, а оставлял на день в палатке, жарил на противне грибы маслята или варил пельмени из свежей рыбы, когда она была, и жарил оладьи, которые на воровском жаргоне назывались ландориками.

С этим некосмонавтом и некнязем нам пришлось работать недолго. Его пришлось выгнать за кражу. Однажды, когда наша стоянка располагалась недалеко от базы, в дождливый день мы все пошли туда, оставив в палатке все имущество, которым мы пользовались, когда ходили в маршруты, включая и остатки продовольствия. Дождь лил два дня, и, вернувшись в свою палатку только на третий день, мы увидели, что остатки продуктов исчезли. Было ясно, что это работа «князя», хотя он, конечно, не сознался в этом мелком преступлении. Он знал законы, касающиеся воровства, так как неоднократно был судим за это, знал, что «не пойман — не вор», а его пойманным вором считать было нельзя. Но я ведь не собирался возбуждать против него уголовное дело за кражу, а оснований для недоверия ему было больше чем нужно. Поэтому я после крупного разговора расстался с ним.

Когда мы ходили не вдвоем с Михолановым, а втроем, то есть с рабочим, я нередко отправлял Михоланова куда-нибудь в сторону по боковому маршруту от какого-нибудь развилка. Иногда же поручал ему небольшие самостоятельные наблюдения, описания обнажений, образцов горных пород.

Однажды, будучи в маршруте с Гагариным, когда Михоланова я отправил в самостоятельный маршрут по другому отрогу того же гранитного водораздела, я со спутником вдруг услышал беглый огонь карабина. Именно не выстрелы, а беглый огонь, потому что выстрелы следовали один за другим с минимальными интервалами, необходимыми для того, чтобы передернуть затвор, проделывая это каждый раз со всей возможной скоростью. За четырьмя выстрелами последовал интервал более значительный, необходимый для того, чтобы пополнить магазин новыми патронами, и затем раздались еще два выстрела.

По донесшимся до нас звукам выстрелов я понял, что Акафий встретил снежных баранов и что его бешеная пальба не увенчалась успехом, потому что охотничий карабин — недостаточно скорострельное оружие для того, чтобы выпустить побольше пуль в единицу времени. Если бы пулемет ручной ДП (Дегтярев пехотный) или ППШ… Вот тогда была бы какая-то вероятность зацепить какого-нибудь из баранов.

Я думал, что прошло все именно так, потому что при таком беглом огне можно было надеяться на эффективность только первого выстрела, но когда за ним последовали торопливо другие, можно было понять, что идет пальба по несущимся вскачь и быстро удаляющимся баранам и что первый выстрел был сделан так же мимо, как и все другие. Это было понятно потому, что он не торопился бы продолжать пальбу, если бы первый выстрел был удачен, ведь никому не нужно несколько убитых баранов, было бы достаточно и одного.

Так и оказалось. Закончив маршрут и зайдя в палатку, я увидел в ней Акафия, который лежал на спине, устремив взор сквозь палатку в мировое пространство. Когда я спросил его о стрельбе, он неопределенно махнул рукой и пытался отделаться односложными замечаниями, явно будучи не в настроении рассказывать. Но я настаивал, и в конце концов он нехотя поведал: пройдя участок заданного маршрута и набрав в карманы в определенном порядке образцы пород, он, добравшись до вершины водораздела, сел, чтобы описать пройденный участок маршрута, пользуясь собранными образцами. Он разложил перед собой на камнях образцы в таком же порядке, в котором они были в карманах и приступил к делу. И вот, когда он неподвижно и бесшумно сидел на земле или, вернее, на россыпи гранитной дресвы, тихо продолжая делать записи в полевой книжке, вдруг услышал негромкий звук, похожий на цоканье камушка о камушек. Он сразу понял, что сзади бараны и притом недалеко.

Он говорил, что осторожно взял лежавший под правой рукой карабин и медленно, соблюдая всю возможную осторожность, повернулся лицом к баранам, которые действительно, как он и предположил, были недалеко. Прицелившись в одного из них, выстрелил. В первый раз будто бы он успел выстрелить до того, как они все понеслись со скоростью ветра. Я ему не поверил, потому что если бы у него хватило выдержки сделать все так, как он рассказал, он обязательно убил бы барана. Должно быть, он не сумел повернуться так осторожно, чтобы не испугать баранов или, скорее всего, он и не пытался этого сделать, решив, что «я быстро повернусь и они не успеют за это время далеко ускакать». Должно быть, так он и проделал эту операцию, открыв беглый огонь.

Поездка в Усть-Омчуг

Однажды в середине августа я решил сходить по делам в Усть-Омчуг. Я говорю «сходить», потому что почти половину дороги нужно было идти пешком, чтобы добраться до автомобильной дороги. Можно было бы доехать туда на лошади, но это нисколько не ускорило бы моего путешествия, и, кроме того, лошади нужны были в этот день для другой цели. Попутно я хотел осмотреть и новую дорогу, проложенную впервые нашей партией по совету П. Н. Спиридонова. Собственно говоря, никакой дороги и даже тропы здесь еще не было. Прошел здесь в два конца один раз только Шинкаренко, и, кроме того, по-видимому, этим путем пользовались работники оленеводческого совхоза на Бахапче, но ездили они по нему, вероятно, только зимой и редко, потому что тропы не осталось. О том, что они здесь проезжали, я сделал вывод еще годом раньше, увидев на перевале потерянное или почему-то брошенное ими тележное колесо — обод и спицы глубоко вросли в мох.

Тропа здесь появилась позднее, когда этим путем стали пользоваться для перевозки грузов для Бахапчинского разведрайона вьючным транспортом. Лошади, проходя по тайге без дорог, всегда выбирают свой путь лучше, чем это делают люди, предпочитая пролегающий здесь собственный след или след, оставленный другими лошадьми. Поэтому там, где пройдут лошади несколько раз, всегда образуется тропа, становящаяся в относительно сухой, незаболоченной местности все более торной и удобной для хождения не только животных, но и человека. Вероятно, идя по едва заметному следу, лошади пользуются главным образом зрением, потому что чутье у них, как известно, развито слабо. Отправляясь в путь, я думал, что отсутствие тропы будет задерживать мое продвижение, так как нужно будет тратить время на то, чтобы искать потерянный конский след. Но это оказалось не так. Я не искал следов, а шел просто вверх по долине к перевалу, потому что местность была исключительно удобна для передвижения и идти было очень хорошо и без тропы.

Комары уже исчезли около недели назад, и было лучшее время колымского лета или ранней осени. Погода стояла отличная. Сияло солнце на голубом лазурном небе, где бродили лишь редкие мелкие белые облачка. Ветра не было. Тайга была еще изумрудно-зеленая, слабо испорченная желтизной ранней осени.

Вышел я в путь со своей базы ранним утром и, пройдя около 4 километров, зашел на устье Сталинградца в палатку М. А. Беляева, остановившегося здесь несколько дней назад. Он производил тогда триангуляцию (один из методов создания сети опорных геодезических пунктов. — Ред.) в нашем районе. У него я сидел недолго. Мы пили чай, и разговор наш вращался вокруг военных событий. В частности, помню, говорили мы почему-то о противотанковых ружьях, которые тогда были новым оружием. Помню, в газетах тогда уже меньше говорилось о применении бутылок с горючей смесью, а больше о противотанковых ружьях.

Потом я пошел дальше и не останавливаясь шагал до перевала, где присел покурить. Прошел я и место прошлогоднего ночлега в маршруте ниже по ручью, где остался черный круг от костра и кучки высохших веток — остатки постелей вокруг костра. Вспомнил, как нас тогда заедали кровожадные кровососы. Особенно наседали они на нас, когда мы, только что сварив суп, пытались есть его, сидя у костра. Делать это было очень трудно, потому что вокруг наших голов вились плотные рои комаров, которые стремительно бросались к лицам, едва кто-нибудь приподнимал накомарник. Они гудели, вызывая этим зуд кожи, даже в густом дыму, в котором люди задыхались и кашляли. Вот мы и исхитрялись, быстро приподнимая край накомарника, стараясь донести ложку супа до своего рта так, чтобы возможно меньше комаров успело утонуть в супе. Комары очень действовали на нервы, и не удивительно, что рабочий Иванов, которого за маленький рост и моложавое мальчишеское лицо многие называли «сынком», ругал комаров последними словами. «У, падло!» — бормотал вполголоса он. — «Видал падло, сам падло, но такого…». Из-за нелепой бессмыслицы этих слов они мне и запомнились навсегда.

Старую, очень слабо проторенную тропу я видел только на перевале, в очень низкой седловине, где лежало уже упомянутое старое, вросшее в мох тележное колесо. Здесь же, как я помню, присаживался покурить и годом раньше, спустившись с высокой эффузивной сопки, изрытой воронками молний.

В долине ручья Силинцовой, который П. Н. Спиридонов назвал так по фамилии понравившейся ему тунгуски, я заметил старую шурфовочную линию, где на старых выкладках «проходок» буйно росла брусника. На ягодах уже пунцовели стороны, обращенные к солнцу, но они были еще совсем зеленые. Помню, я решил, что это связано с тем, что шурфы в то время проходили на пожоги и в выкладки «проходок» попадало вместе с породой много золы от сожженных в шурфах дров, а брусника всегда очень охотно растет на старых пожарищах, питаясь там калийными солями золы.

Потом я услышал шум проходящей впереди по дороге автомашины и решил, что я уже почти у цели, не больше чем в двух километрах от нее. Вскоре я действительно вышел и на дорогу, в долину р. Анманнанджи. Но дорога оказалась пустынной, и я, посидев возле нее, решил, что дальше ожидать попутную машину не стоит, и не торопясь двинулся в сторону Усть-Омчуга с тем, чтобы сесть на попутку, если она будет, или дойти пешком.

Вскоре после того, как я пошел, мне стало казаться, что иду я напрасно, потому что до Усть-Омчуга далеко — почти 30 км, и что скоро обязательно будет попутная машина, и скорее всего, не одна. И еще вспоминалось, как три года назад мы вместе с Авраменко сидели у его знакомого гостеприимного дорожного прораба всего лишь на 7 км дальше от Усть-Омчуга, причем тогда дорога была закрыта, так как не работал паром на Детрине, а мы все же ожидали машину целый день, хотя и тщетно, а теперь дорога работает. Но я все же продолжал идти, так как не хотел терять времени — нужно было торопиться, чтобы скорее вернуться и продолжать выполнение полевого задания. Кроме того я помнил и о том, что попутная машина может и не взять меня, особенно если это будет бензовоз с цистерной вместо кузова или если в ней просто не окажется места. Гнало меня вперед и то, что сидеть на месте, ожидая машину, было бы слишком скучно, и мне казалось, что я просто не усижу без книги и без всякого занятия.

Как и бывает довольно часто, все произошло по наиболее скверному сценарию. Машина меня все-таки догнала, но только тогда, когда я за несколько часов отшагал 23 или 25 километров, и мне оставалось до поселка не больше 6–7 километров. Это было очень похоже на то, как 3 года назад мы с Авраменко, в уже упомянутом походе, прождав целый день машину и не дождавшись ее, на другой день, уже не слушая уговоров гостеприимных хозяев, двинули пораньше утром пешком и, не дойдя до Усть-Омчуга тоже не более 10 километров, были подобраны попутной машиной, именно той, которую мы ожидали накануне.

Помню, что, пройдя уже около 25 км пешком и выйдя на автодорогу, я чувствовал себя еще совершенно свежим, нисколько не уставшим, и что первые километры по полотну автомобильной дороги казались мне очень легкими по сравнению с ходьбой по бездорожной тайге. Но через несколько часов ходьбы по шоссе к концу пройденного пути я почувствовал, наконец, в ногах усталость. Стали все сильнее болеть подошвы ног, отбитые о твердое полотно хорошо укатанной сухой дороги, хотя и не имевшей твердого покрытия. Конечно, большую роль играло то, что новая усталость складывалась со старой, раньше не замечаемой, и что прошел я уже около 50 км.

В Усть-Омчуге я никого из своих не застал, так как Воля оказался в командировке, кажется, в верховьях Детрина, в полевой партии Кальченко, а Лиля, конечно, еще не вернулась из Днепропетровска, куда она меньше месяца назад поехала за своими старшими детьми, которых нужно было тогда забрать. Поэтому мне пришлось воспользоваться гостеприимством старых знакомых — Софьи Давидовны и Семена Моисеевича Блиндеров и переночевать у них.

Обратную дорогу я совсем не помню, потому что прошла она так же, как и путь туда, без приключений и показалась мне намного короче, потому что по дороге я теперь ехал на быстром «студебеккере», а не шагал пешком. Дорогу по таежным ручьям я уже знал и потому никакого внимания ей не уделял. Запомнилось мне еще, что большая часть долины ручья Аполлон, исключая только ее истоки, совершенно лишена древесной растительности. При этом в долине нет никаких признаков того, что лес здесь когда-нибудь погиб от пожара. Просто долина чистая, безлесая и вообще почти совсем лишенная кустарниковой растительности, как и травы, и мха. Вероятно, что причина этого заключается в какой-то особенности почвы, может быть, в ее кислотности.

Тогда на колымских автомобильных дорогах только что появились американские грузовики-«студебеккеры», и можно было услышать на дорогах много похвал в их адрес. Говорили о них, что они очень быстроходны и мощны по сравнению с газогенераторными ЗИС-5, перестроенными в Магадане в так называемые дромадеры — трехосные машины с одной ведущей осью и большим удлиненным кузовом. Газгены, или «мозгены», как их называли шоферы, были тихоходными и маломощными, еле способными ползти на подъем по дороге. «Сгудики», или «студекакеры», нравились шоферам гораздо больше.

Демидовская перевалка

Демидова я знал давно. Он был из той группы красноармейцев, демобилизованных в 1938 году и приехавших тогда в Дальстрой, с которой приехали А. Н. Парфенюк и В. И. Орловский. В отличие от них он не учился на курсах и был весной 1939 года прислан вместе с ними на Бутугычаг для зачисления тоже в Таборную геолого-поисковую партию, начальником которой был я, но в качестве рабочего. Но он не захотел поступать в полевую партию рабочим и выполнял вместо этого какие-то другие обязанности на том же руднике и еще где-то, а в конце 1943 года стал заведовать перевалочной базой Бахапчинского разведрайона на бывшей базе оленеводческого совхоза против устья Чахали, где летом 1943 года базировалась моя Тэнгкелийская партия.

База стояла на правом берегу широкого наледного участка Бахапчи. В десяти с лишним километрах выше базы река была обезглавлена Арманью, захватившей у Бахапчи большую площадь ее водосбора. Поэтому от самого Солнечного озера до устья левого ее притока Букэсчана долина реки слабо заболочена, почти сухая и почти совсем лишена стока. Лишь ниже устья Букэсчана в долине появляются глубокие тихие протоки, имеющие значительные расширения и узкие перехваты, в которых протоки промерзают и закупориваются. Вода после этого изливается на поверхность льда, замерзает, вновь изливается и вновь замерзает.

За зиму образуется многослойный ледяной пирог с прослоечками снега, вернее, белого непрозрачного льда, который образовался в результате замерзания пропитанного водой снега. Толщина этой наледи здесь обычно невелика, редко превосходит 2–2,5 метра. Летом наледь растаивает, и ее место занимают густые кустики голубики.

В этих широких и глубоких тихих прозрачных протоках раньше водилось много хариуса и какой-то рыбы, подобной омулю. Геолог Борис Ананьевич Иванов, родившийся и выросший в Иркутске, уверял меня, что это действительно омуль, но я не вполне доверял ему, потому что слышал, будто омуль водится только в Байкале. Другие называли эту рыбу каталкой.

Но в действительности омуль водится не только в Байкале, как известно из литературы, и очень возможно, что Б. А. Иванов был прав.

Но рыбу здесь варварски истребили еще в первые годы работы прииска «Бодрый», когда ее стали глушить взрывчаткой. На дне каждой из этих глубоких заводей оставалось много убитой, но не всплывающей из-за того, что у нее были разбиты плавательные пузыри, рыбы и буквально устилающей участки дна.

Во время осеннего перелета здесь собиралось много водоплавающей дичи, привлеченной обилием проток и озер, богатых кормом. Здесь была когда-то хорошая охота. Плохо было только то, что от нашей базы сюда было 17 километров и нужно было затратить около 4 часов для преодоления этих километров. Впрочем, иногда в ненастную погоду удавалось выкроить денек, чтобы сбегать сюда с ружьем.

В пешем маршруте

Еще в предыдущем году, производя стотысячную геологическую съемку в бассейне верхнего течения Бахапчи, я обратил внимание на то, что нанесенный П. Н. Спиридоновым гранитный массив Геркулес в действительности имеет неоднородный состав и как бы составлен двумя частями — северо-восточной и юго-западной, сложенными, соответственно, порфировидным биотитовым гранитом и крупнозернистым биотитово-роговообманковым грано-диоритом.

В пределах заснятой тогда площади эти две части массива не соприкасались. На линии водораздела расстояние между ними было больше 200 метров и с удалением от этой линии еще увеличивалось.

Предполагалось, что обе части массива имеют общий контакт на северо-западе, то есть в бассейне притоков Детрина, но это требовало проверки.

Решение этого вопроса было включено в задание нашей партии. И вот теперь, в последние дни августа, нужно было проделать маршрут, чтобы исследовать истоки и, вернее, течение речки Тунгуски, впадающей в приток Детрина — речку Амын.

Перевалить из верховьев Тэнгкели в истоки Тунгуски было нельзя, так как там очень крутые подъемы и спуски по склонам роговиковых сопок. Поэтому маршрут туда пришлось проложить пеший.

В августе было уже холодно, хотя и стояли солнечные дни. По ночам были уже крепкие заморозки. Это заставляло взять с собой палатку, печку и топор. Спальных мешков у нас не было. Поэтому вместо постелей взяли верхнюю одежду. Помню, что вместо телогрейки я взял американскую куртку из костюма лесорубов. Такой костюм состоял из длиннополого сюртука или куртки и полукомбинезона, то есть очень длинных, до груди, брюк на помочах. И то и другое было сшито из зеленого шинельного сукна и покрыто сверху брезентом защитного цвета.

Одежда эта имела нелепый вид, была жесткая, как фанера, и производила впечатление сшитой не на людей. Вероятнее всего, эта одежда была заготовлена каким-то предпринимателем, долгие годы лежала на каких-то складах, так как не находила спроса и, наконец, была сбагрена какому-то нашему представителю-лопуху.

До верховьев Тэнгкели наш скарб был довезен на лошадях, но оттуда мы его потащили на своих горбах, а лошадей вернули.

Первая ночь, проведенная в истоках Тунгуски, была очень холодная, морозная. В палатке было холодно, даже когда в печке пылали дрова. Я тогда впервые видел, что пылающая печка постепенно заполняется жаркими красными углями от сгоревших поленьев, но в палатке становится заметно холоднее, потому что жар, наполняющий печку, дает гораздо меньше тепла, чем пламя горящих дров.

Нам удалось установить, что сложенные различными породами, гранитами и гранодиоритами интрузивные тела почти полностью обособлены одно от другого и соприкасаются между собой только в одной точке — на одном из отрогов левого водораздела Тунгуски.

По дороге дальше в долине Тунгуски было множество спелой крупной голубики, которую мы усиленно поедали.

На устье Тунгуски мы вторично ночевали, ловили там маленьким бреднем, который у нас был для хариусов и омулей. Мне тогда бросилось в глаза, что там была сухая нежирная рыба, почти совсем не имеющая сальников с запасом жира, тогда как на Бахапче та же рыба — хариус и омуль — была настолько жирная, что рыболовы, ловившие там рыбу в 1943 году для Армянской обогатительной фабрики, растапливали внутренний жир, сливали его в бутылки и жарили потом на нем ту же рыбу. На вкусе это никак не отражалось, так как запах и рыбы, и ее жира был одинаков.

Опять в Усть-Омчуге

Ко времени нашего возвращения в Усть-Омчуг уже вовсю действовала открытая нами новая тропа, по которой часто ходили транспорты на Бахапчу. Это нам даже пригодилось, так как у нас оказались излишки ВМ (взрывчатых материалов. — Ред.), которые мы и сдали бахапчинцам прямо у нас на базе, а они повезли их от нас к себе в разведрайон.

Возвращение наше в один из последних дней сентября было ничем не примечательно. Не было ни снега, ни дождя и никаких приключений. Мы неторопливо добрались до трассы, потом я предполагал отправить Авраменко в Усть-Омчуг за машиной для перевозки нашего скарба. Но на перевалочной базе, построенной у автодороги, мы узнали, что скоро должна подойти машина с грузом для Бахапчи. Пришлось подождать ее и на ней ехать в Усть-Омчуг.

В Усть-Омчуге я поселился теперь в квартире Воли. Лиля со старшими детьми была уже в дороге из Днепропетровска, а младшие продолжали еще жить в магаданском круглосуточном детском доме.

Но вскоре наступил день, когда в Нагаево должен был ошвартоваться теплоход, на котором прибывали Лиля с детьми. Воля накануне выехал в Магадан и привез их всех в Усть-Омчуг.

Поселились все, включая меня, в ту квартиру, которую дали Воле весной в новом, только что построенном доме. Квартира была неудобная, состоящая из двух комнат по 12 м² каждая, в доме коридорной системы. Обе комнаты, соединенные дверью, выходили своими окнами на улицу. Одна из них была угловая.

Мы все смогли поместиться в ней только потому, что все дети Воли и Лили были еще маленькие и занимали мало места. Самой большой из них — Наде недавно еще исполнилось 9 лет, Инне было 7 с половиной, Нэле не было еще пяти, а Димке был 1 год и 3 месяца.

В этой квартире все мы жили временно, так как для Воли еще с лета начали строить новый дом. Вернее, он был не новый, так как до этого стоял в Детринском разведрайоне, и там в нем жили люди. Но район был закрыт, и с базы его, находившейся в 5 км, в Усть-Омчуг было перевезено несколько построек, в том числе и этот дом, который теперь был уже заново сложен на новом месте.

Дом состоял из двух больших комнат, приблизительно размерами 5×5 м, разделенных капитальной стеной.

Каждая из этих комнат была разделена теперь перегородками и превращена в отдельную квартиру, к которой была пристроена еще кухня. К своей квартире брат пристроил большую кухню размерами 4×4 метра с расчетом, чтобы она могла служить и столовой для большой семьи.

Теперь все это было уже построено, и дом был оштукатурен снаружи. Нам предстояло еще обить квартиру изнутри дранкой под штукатурку. Этим мы и занимались с братом по вечерам после работы в ноябре и в начале декабря 1944 года. Помогали нам обшивать стены дранкой и штукатурили их вслед за этим два плотника из стройцеха. Кроме этой работы нужно было еще и высушить свежую штукатурку из речного ила с очень небольшой примесью из цемента. Для штукатурки использовался тогда именно ил, потому что на Колыме почти совсем нет известняка, так же, как и глины.

Для сушки штукатурки использовалась большая железная печь, сделанная из двухсотлитровой бочки из-под бензина или спирта. Ее приходилось постоянно передвигать к стенам и в углы, где штукатурка особенно плохо сохла, когда «прижали» декабрьские морозы с температурой за минус 50 градусов.

Вторая квартира в нашем домике устраивалась для Игоря Борисовича Ларионова, семья которого состояла из жены, дочери и свояченицы. Поэтому он кухню сделал себе поменьше, чем брат.

Эта возня с квартирой, главным образом из-за сушки штукатурки, которая была трудоемкой из-за того, что приходилось дежурить в ней по ночам, чтобы не оставлять жарко топящуюся печь без присмотра, протянулась до середины января. И только тогда мы, наконец, смогли перебраться в нее.

Надя и Инна вскоре после приезда поступили в первый класс школы и начали свою трудовую жизнь.

Вскоре после возвращения с полевых работ я имел беседу с академиком Сергеем Сергеевичем Смирновым, известным ученым и крупным специалистом по оловянным месторождениям, издавна курировавшим оловянные месторождения Северо-Востока. Эта встреча с академиком почему-то заменила в этом году обычную приемку полевых материалов комиссией с придирчивой проверкой записей в полевых книжках и дневниках, проверкой километража маршрутов, проделанных различными работниками, проверкой полевой геологической карты, зарисовок обнажений и прочего.

Моя беседа с Сергеем Сергеевичем была непродолжительной, потому что он не особенно заинтересовался непромышленным оловянным рудопроявлением, исследованием которого занималась моя партия.

Новая квартира брата оказалась особенно удобной для меня тем, что домик этот стоял совсем близко к построенному годом раньше геолого-поисковому отделу. Расстояние здесь было меньше сотни шагов, и это позволяло тратить совсем мало времени на ходьбу на работу из дома и наоборот. При необходимости можно было сбегать и домой за чем-нибудь, забытым там. Помню, как один раз, зайдя домой, увидел сидящих на диванчике и дружно ревущих Нэльку и Димку. Лиля ушла в магазин, а им одним стало почему-то страшно ее дожидаться.

Дом стоял недалеко от берега Омчуга на низкой надпойменной террасе, на которой не росла лиственница, а только тополь, осина и ива. Еще недавно, когда началась война, здесь так же, как и на месте, где был построен геолого-поисковый отдел, был молодой лесок, в котором росла красная смородина и встречалась изредка даже ароматная княженика. На другой площади были оставлены старые осины. Одна из них, толстая и большая, росла всего в четырех шагах от кухонной двери. Она оказалась дуплистой, с выгнившей серединой и однажды была повалена шквалом ветра перед надвигавшейся грозой. При этом она чуть не задавила Лилю, которая стояла к ней спиной и, занятая своим делом, не видела, что дерево падает прямо на нее. К счастью, это увидел Воля, шедший в этот момент домой и случайно оказавшийся уже близко. Он дико закричал, и это спасло Лилю, которая успела отскочить в сторону.

В этой квартире, довольно тесной и не очень светлой, освещаемой днем маленькими подслеповатыми окошками, но чистой и теплой, я прожил с семьей брата до первого нашего отпуска и отъезда на «материк».

Геолог. Крупнейший специалист по изучению рудных месторождений и разработке вопросов металлогении. Постоянный консультант Дальстроя по геолого-разведочным работам. Руководитель и инициатор проведения первых геологических конференций Дальстроя (1936, 1944 г). Академик, кавалер трех орденов Ленина, лауреат Сталинской премии СССР.

Японская субмарина

Когда Лиля приехала с детьми из Днепропетровска, она много рассказывала о том, как она с другими женщинами из Усть-Омчуга плыла на пароходе, потом жила во Владивостоке, дожидаясь возможности ехать дальше, о том, как она прибыла в Москву и, наконец, о том, каким она увидела наш родной город, лежавший в руинах, об обратной дороге… Больше всего меня интересовал, конечно, вопрос, каким она нашла Днепропетровск. Она рассказала, что в городе не так уж много разрушений, что жилые дома сравнительно мало пострадали, что в руинах лежат вокзал и привокзальный район, что на проспекте К. Маркса сплошь стоят коробки сожженных домов, магазинов и что вообще в городе много осталось коробок от сгоревших больших зданий. Например, университет и все институты, здание управления железной дороги и множество других выгорели дотла.

Все это, впрочем, я увидел своими глазами всего через четыре года, за которые ничего в городе не изменилось, потому что Днепропетровск не был в ряду городов-героев, как Одесса, Севастополь, Ленинград, Киев, Сталинград, и первые годы после войны еще не отстраивался, а скромно ожидал своей очереди.

Страшные минуты и часы пришлось пережить Лиле вместе с другими пассажирами теплохода «Феликс Дзержинский», когда она возвращалась в Магадан. В первую ночь, когда они еще шли в Японском море, их разбудили, выдали всем спасательные пояса и предупредили, что нужно не спать, потому что за кораблем идет японская субмарина и не исключена возможность, что она будет торпедировать его. Поэтому и нужно было не спать, чтобы успеть выскочить из твиндека в случае чего и не пойти на дно вместе с кораблем.

Но Лиля рассудила правильно, что если субмарина действительно пустит торпеду и теплоход будет тонуть, то бодрствующие будут иметь какое-то преимущество над спящими только в том случае, если их будет мало, а если все будут бодрствовать, то только больше будет паники. Поэтому нужно спать, а не впадать в панику заранее. Так она и делала и не мешала спать детям, не сея страх в их душах.

Больше чем сутки конвоировала подводная лодка наш теплоход, непрерывно наблюдая за ним через перископ, непрестанно держа его пассажиров в страхе, доходящем до ужаса. Все же дальше этого дело не зашло. Натешившись над безоружными женщинами и детьми, насладившись их страхом, самураи прекратили преследование и отстали.

Январской ночью

Еще осенью, в начале октября, вскоре после нашего приезда из районов полевых работ нас неожиданно облагодетельствовали. Всем начальникам партий выдали по отрезу шинельного американского темно-зеленого толстого сукна. Еще в начале войны у нас возникла мода шить из точно такого же сукна, которое добывали, распарывая «страхолюдные» робы, сшитые когда-то, должно быть, в XVIII веке для американских или канадских лесорубов, а может быть, и для марсиан и состоявшие из полукомбинезона, то есть брюк, удлиненных кверху почти до плеч и длиннополого сюртука, или «лапсердака». Из брюк шили френч или китель, а из куртки — бриджи или галифе. Почти такие же, полувоенного образца, были в моде в Дальстрое еще задолго до войны. Правда, вместо кителя или френча шили гимнастерки с отложным воротничком, военного образца, подобные армейским форменным.

Естественно, что многие из нас сшили из полученного американского подарка подобные костюмы полувоенного образца. Сшили и мне такое одеяние из кителя и бридж, которое было готово буквально накануне Нового года, и я сразу же начал его носить, так как все мы к этому времени сильно обносились.

Всеволод Дмитриевич Володин с семьей в Усть-Омчуге. Вероятно, фото 1955 г.

У меня были тогда карманные золотые часы, купленные в самом начале войны, когда в ювелирные магазины и вообще в торговую сеть было «выброшено» много золотых вещей. Эти часы я всегда носил с собой, так как был тогда молод, считал себя достаточно сильным и потому был смел настолько, что не боялся возможности ограбления на улице или еще где-нибудь. Я вырос и провел молодые годы в постоянном окружении карманников и других воров, часто ездил по железной дороге, на трамвае, часто бывал в толпе, на вокзалах, в кино и в других местах, где паслись на воле воры. Можно сказать, что бдительность я органически впитал с молоком матери.

Но я не думал о возможности ночного покушения, на квартире. Поэтому я, не укрываясь от глаз воров, всегда вынимал из кармана часы, когда нужно было на них посмотреть. Много раз это бывало в присутствии обоих плотников-штукатуров, работавших вместе с нами, когда я и брат помогали им делать обшивку стен квартиры дранкой под штукатурку. Не подлежит никакому сомнению, что оба они или один из них поручили кому-то третьему совершить нападение на квартиру.

И вот числа 4 или 5 января 1945 года я безмятежно спал сладким сном в квартире брата, на своем месте на топчане, замаскированном под диван, стоявшем в простенке или, вернее, у правой стены комнаты, а голова моя находилась в углу комнаты между стеной и столом, прислоненным к окну. Передо мной стоял стул, на спинку которого я повесил свои новехонькие штаны из американского шинельного сукна, а такой же китель с золотыми часами в кармане повесил на гвоздь, вбитый в стену, у которой спал.

Помню, что часы я большей частью носил в кармане брюк у пояса, и плотники видели, как я именно оттуда вынимал их, а в этот вечер я, посмотрев на часы, спрятал их чисто случайно в карман кителя, а не брюк. Этим я и подвел вора, который, кажется, накануне под каким-то предлогом заходил, чтобы разведать обстановку и уверенно нанести свой снайперский удар.

Кажется, часа через два после полуночи я проснулся от звука сильного удара в окно. Я увидел, что в пробитую в оконном проеме дыру быстро просунулась длинная палка с гвоздем на конце, которая расшвыривала в стороны все находящееся на столе. Вор, орудовавший палкой, ухватил гвоздем мои бриджи и вытянул их в оконный проем.

Мои брюки исчезли, без них я не мог выскочить на улицу, чтобы погнаться за вором. Это вор, должно быть, учел, когда обдумывал предстоящее покушение. Учел и то, что, выскочив из последней комнаты, человек не сможет быстро пробежать по темному неосвещенному коридору, загроможденному к тому же множеством различных железных и деревянных вещей, между которыми оставался только узкий извилистый проход, потом найти на ощупь дверь и выскочить на улицу. Все это было им рассчитано правильно, и я, конечно, не скоро смог найти и надеть другие брюки, чтобы можно было выйти на улицу.

Гнаться за вором было уже, конечно, очень поздно. Брат, проснувшийся тоже из-за шума, производимого не столько вором, сколько мною, предложил мне пойти в райотдел и попросить собаку. А искать украденное было необходимо, потому что в кармане бридж остался мой бумажник со всеми документами, хотя и без денег. Предложение брата было единственно дельное, что можно было придумать в нашем положении. Мы сейчас же пошли с ним в райотдел. Дежурный, которому я рассказал всю историю, сказал, чтобы я сейчас же написал заявление, причем чтобы непременно указал, что в бумажнике были деньги, рублей 600, потому что иначе собаку не дадут. Я так и сделал. И вот мы уже в сопровождении собаковода, собаки и, кажется, еще одного солдата подошли к окну. Собака моментально взяла след и повела.

К сожалению, нам с братом не удалось наблюдать за интересным зрелищем охоты на вора, потому что собаковод сразу же, как собака пошла по следу, сказал, что мы должны уйти, чтобы не мешать ему. Пришлось так и сделать — уйти домой и там дождаться собаковода с солдатом, которые на обратном пути зашли за мной, чтобы я сейчас же пошел с ними в райотдел и там, выполнив какие-то формальности, получил свой бумажник, который нашла собака. Она повела по следу за соседний с нашим дом шоферов, куда забежал вор, чтобы обшарить карманы своей добычи. Здесь, в снегу, в стороне от человеческих следов собака подняла бумажник, который вор только осмотрел и бросил, не тронув документов и не найдя денег.

Потом собака вывела опять на Горняцкую улицу, повела дальше по ней прямо к котельной электростанции и дальше внутрь котельной, где у стены лежал, притворяясь спящим, какой-то человек. Собака бросилась прямо на него, не обращая никакого внимания на трех других, находившихся там же людей.

Этого человека, который, конечно, и был вором, солдаты взяли с собой и вели под эскортом собаки, неотступно следовавшей за ним. Брюки мои, несомненно, сгорели ярким пламенем в топке котла, когда вор, должно быть, наблюдавший за подступами к котельной со стороны центра поселка, увидел еще издали приближавшихся солдат с собакой, быстро вбежал в котельную и, бросив мои штаны в топку, улегся под стенкой. Это, несомненно, было так, потому что в противном случае собака нашла бы их. Должно быть, он и в котельную побежал именно затем, чтобы было где уничтожить их, если придут с собакой.

По этому поводу сильно веселился А. С. Красильников, находя что-то смешное в том, что у человека украли его единственные новые брюки. Смешно ему было почему-то именно то, что я лишился их ночью.

Американские подарки

В конце войны, но еще при жизни президента Рузвельта в Соединенных Штатах Америки среди населения производили сбор подержанной поношенной одежды для граждан нашей страны. Из этих вещей довольно много было завезено и на Колыму. Распределялись эти вещи, среди которых были предметы, в различной степени изношенные, но большей частью мало или сравнительно мало поношенные, бесплатно. Это разжигало алчность особенно среди жен всевозможных начальников. Среди них возникало даже своего рода соревнование. Пользуясь своим привилегированным положением, они проникали на склады, рылись в кучах ношеного американского тряпья, стараясь отыскать что-нибудь подороже, получше, покрасивее, поновее. Было стыдно за этих отнюдь не бедных и ни в чем не нуждающихся людей, которые проявляли такую падкость на дармовщину.

Наше бывшее районное геолого-разведочное управление, которое после слияния с Тенькинским горнопромышленным управлением не претерпело никакого сокращения или преобразования, а просто стало именоваться службой, а года через два или три — отделом, было «пасынком» в горном управлении, и поэтому оно было последним и при дележе американских подарков. В частности, нам, начальникам партий, вообще ничего не дарили, учитывая то, что мы уже получили по отрезу шинельного сукна. Но я совсем не чувствовал себя обиженным в связи с этим, так же как не обиделся и годом раньше, когда некоторым из нас выдали (за деньги) какие-то старомодные длинные черные американские пальто из какого-то казавшегося особенно «добротным» драпа или кастора (от искаженного имени — американского актера, танцора, хореографа и певца, Фреда Астера (1899–1987), фильмы сучастием которого с успехом шли тогда в СССР. — Ред.), а мне такой вещи не досталось. Но я и тогда не унизился до того, чтобы ходить к начальнику и просить о чем-то.

Только Воля получил еще довольно новый серый суконный пиджак с круглыми шарообразными пуговицами, обшитыми кожей, и дочки его тоже получили ситцевые платья.

Американское снабжение

Вскоре после начала войны на Колыму стало поступать продовольствие из Америки, а потом мы и полностью перешли на американское снабжение, которое поступало в Магадан бесперебойно и в достаточном количестве, вполне обеспечивающем потребности. Поэтому никогда у нас не было никаких перебоев в выдаче нам продуктов по карточкам. Качество продуктов почти никогда не вызывало никаких нареканий. Лишь раза два всего в поле нам попадалось прогорклое и частично даже покрывшееся плесенью расфасованное по 1 английскому фунту сливочное масло. Но мы ели и его, обрезая лишь наружные части брусков, в которых была плесень. Все же другие продукты всегда были свежие и вполне доброкачественные.

Мука была только белая, пшеничная в небольших мешках по 100 английских фунтов (43,4 кг). Мясные продукты были представлены всегда консервами: тушеной свининой или, как они назывались в составленных на русском языке этикетках: свиной тушенкой и колбасой, напоминающей, пожалуй, чайную, тоже в банках. Другие мясные продукты, в частности бекон и сосиски, были редки и до нас никогда не доходили. То же можно сказать и об индюшатине.

Некоторые продукты были даже лучше, чем наши советские. Например, изюм или кишмиш были не грязными с песком и пылью, высушенными где-то на солнце и сваленными в большие мешки, а всегда мытыми, чистыми, высушенными, вероятно, в духовых шкафах и расфасованными в небольшие плоские ящички, кажется, фунтов по десять. Очень хорош был и сушеный лук, расфасованный фунтов по 5 в больших жестяных банках с откачанным воздухом. Он был очень сухой и хрустел на зубах, когда его пробовали из только что открытой банки, но быстро увлажнялся на воздухе и становился мягким, обнаруживая свою гигроскопичность.

Почему-то очень мало было овощей: моркови, свеклы, капусты, запаянных в жестяных банках. Совсем не было картофеля. О сахаре почему-то говорили, что он не столь сладок, как наш советский… Чай в жестяных банках был довольно высокого качества.

Промтовары почему-то завозились в весьма ограниченном ассортименте и количестве. Кроме уже упоминавшихся черных длиннополых пальто, пролежавших на каких-то складах несколько десятилетий, брезентово-суконной робы лесорубов, шинельного сукна завозили еще костюмы из искусственного меха, крытые плотной ветрозащитной хлопчатобумажной тканью, цвета хаки, состоявшие из коротких курточек на застежке-молнии с резинкой-поясом, большим воротником, превращавшимся при помощи застежки-молнии в капюшон, и с трикотажными шерстяными манжетами, таких же брюк из искусственного меха, крытого той же тканью, и таких же жилеток, тоже на молниях, но ничем не крытых.

Несмотря на солидный «меховой» вид этих костюмов, они были совсем не теплые. Я однажды еле досидел до конца своего дежурства, продолжавшегося 15 часов, то есть с 6 часов вечера до 9 часов утра, причем не где-нибудь на морозе на улице, а в довольно холодном, плохо отапливаемом помещении, а на мне был весь этот костюм в полном сборе. У меня с тех пор осталось убеждение, что это мишура, подделка, рассчитанная на простаков. Нужной вещью, завозимой в очень малом количестве, были робы — спецодежда, состоявшая из курток и брюк со множеством карманов, которых насчитывалось 18 штук в каждом костюме. Они были сшиты из не особенно добротной ткани, напоминающей нетолстый брезент и выкрашенной в темно-синий цвет. (Речь идет о джинсовой ткани, которая, в частности, поставлялась и на швейные фабрики Дальстроя, из нее шили спецодежду и верхнюю часть специальных валенок. — Ред.) Сшиты они были почему-то белыми или красными нитками, но очень добросовестно, в три шва, идущих параллельно. Карманы были накладные и внутренние в брюках, сшиты из мягкой, белой, но очень прочной ткани. В них свободно можно было носить камни, и они от этого совсем не портились, а оставались целыми, даже когда уже изнашивались до дыр и брюки, и куртка. Сделана эта спецодежда была исключительно хорошо, и с ней ни в какое сравнение не шла наша брезентовая, из грубого, стоящего коробом материала с тремя накладными карманами — двумя на куртке и одним на брюках. Прямому своему назначению эти карманы служить не могли, и для чего они делались, было непонятно.

Невольное сравнение нашей и американской спецодежды вызывало чувство глубокой досады — недоумения и возмущения. В самом деле: почему в нашей стране издавна и неизменно шьют такую отвратительную спецодежду — одежду для рабочего, в которой он проводит почти четвертую часть своей жизни, одежду неудобную, скверную, которую даже сравнить не с чем, тогда как американские капиталисты-собаки выпускают не для таких же рабочих, как у нас, а для эксплуатируемых и всячески угнетаемых и обездоленных, такую превосходную рабочую одежду, которую не зря мы очень полюбили. К сожалению, этих вещей завозили очень мало. Я за все время получил (за деньги, конечно) только один раз куртку и брюки.

Остается назвать еще кожаные солдатские ботинки на двойной кожаной подошве, резиновые сапоги и, наконец, резиновые галоши огромных размеров. Завозилась еще подошвенная кожа, довольно плохая, хлопчатобумажная ткань, ходившая у нас под названием «хаки» из-за ее цвета…

Были еще инструменты: пилы, топоры, лопаты. Из них заслуживали внимания превосходные лопаты, напоминающие известные в горном деле так называемые гамбургские, подборочные и в то же время пригодные для земляных работ, как штыковые, скажем, для рытья канав и выкапывания грядок.

Хорошими были и пилы для распиливания дров одним человеком. Топоры были хуже русских.

Весна победы. Капитан Бурдин

Наконец прошла последняя военная зима и наступила желанная весна Победы, весна великой Победы русского народа над кровавыми немецкими собаками, над дурачьем, мнившим себя умниками и рвавшимся к мировому господству, к тому, чтобы сидеть наверху, сосать кровь из всех народов Земли и думать, что они — избранный Богом народ.

Бандитский кровавый рейх истекал черной кровью, но еще был жив. Были живы и собачьи главари и похожий на борзого пса с усиками и косым черным клоком (Гитлер. — Ред.), свисающим подобно собачьему уху на один глаз, и толстый пузатый бульдог (Геринг. — Ред.), и маленький хромой обезьяномордый шпиц (Геббельс. — Ред.), и мрачномордый главарь гестаповских собак (Гейдрих, которого с 1942 г. заменил Мюллер. — Ред.), и все другие ГГГ…

Они еще огрызались, и иногда это у них получалось. Крепко они огрызнулись в Арденнах, заставив американцев просить у Сталина срочной помощи.

Но война велась уже далеко за нашими границами. Отгремели бои в Будапеште, на Балатоне, в Кюстрине. Конец ее уже был виден, приближался на глазах, и никакие силы уже не могли ни предотвратить, ни даже приостановить этого, хотя бесноватый фюрер все еще надеялся, что американцы и англичане вот-вот поссорятся с русскими, перестанут кормить их свиной тушенкой, и вот тогда Гитлер союзников стукнет лбами и победит.

Наступила весна и на холодной Колыме, в суровом северном крае. Пригревало солнце, текло с крыш, и вырастали на краях их по вечерам длинные сосульки-сталактиты.

Обзорная карта из отчета ГУС ДС МЦМ Верхнеколымского райГРУ «О работе Омчакской тематической структурно-геологической экспедиции на Наталкинском и Омчакском золоторудных месторождениях в 1954–1956 гг.», которую возглавлял Всеволод Володин.

Я готовился к новой, опять стотысячной съемке на площади, где на шесть лет раньше такую же геологическую съемку производила партия Николая Павловича Резника с прорабом Юрием Владимировичем Климовым. Теперь сочли, что их работа была недостаточно хороша, что она не соответствует стотысячному масштабу, и что ее следует сделать заново.

Работа предстояла на правом берегу вверху Кулу и ниже — Колымы. Кулу омывает эту площадь с запада и с севера, а ниже ее впадения, вернее, слияния с Аян-Юряхом, Колыма ограничивает ее с северо-востока. Принимая во внимание такую исключительно удобную ситуацию, когда больше половины границы площади (проектировавшейся работы) составляли две сплавные реки, из которых одна являлась продолжением другой, партию решили оснастить кунгасом с тем, чтобы база ее была передвижной, перемещающейся вниз по течению реки, а для передвижения вдали от реки дать ей только пару лошадей. Работа проектировалась двумя отрядами: геолого-съемочным, пользующимся для передвижения внутри района лошадьми, и поисковым, сплавляющимся на кунгасе от ручья к ручью и проделывающим маршруты по долинам притоков Кулу и Колымы.

Площадь, которую нужно было исследовать, была большая — 1300 км². Поэтому в состав партии кроме основного исполнителя геологической съемки, которым является всегда начальник партии, вводился еще прораб, техник-геолог Лепихин. Прорабом-поисковиком намечался наш старый знакомый Петр Иванович Авраменко. Были подобраны и рабочие — кладовщик, уже известный нам Чебудаев, возчик, тоже знакомый — Бекашев, работавший у меня в прошлом году и вообще знакомый еще по одной встрече в ноябре 1939 года, когда мы с братом Волей, отправившись на охоту с рудника «Бутугычаг» на устье ручья Террасового, увидели склад перевалочной базы прииска «Дусканья», который охранялся как раз этим самым татарином Бекашевым. Были еще трое рабочих — Ручка, известный Петру Ивановичу по Санга-Талону, чуваш Лукьянов и украинец Карпенко. Промывальщиком попросился в нашу партию помощник шлифовальщика Малыгин.

Кунгас, который нужен был нам для работы в течение всего лета, взялся построить П. И. Авраменко при помощи Малыгина, Лукьянова, Карпенко и Ручки. Они и приступили к этому в начале мая, отправившись с необходимыми лесоматериалами на Кулу и открыв там верфь недалеко от барака, в котором жил прораб, руководивший окончанием постройки моста через Кулу. Наша строительная бригада одновременно заложила постройку двух кунгасов, так как второй нужен был для партии Павла Николаевича Котылева, которая должна была работать на левом берегу Кулу.

Так выглядела типичная ночевка геологов в 30–50-е гг. Справа П. И. Авраменко. Фото 1957 г.

Авраменко мне потом рассказывал о постройке кунгаса. Начал он ее со сбора материала для сооружения шпангоутов — планок, которые на лодках подобны ребрам, так как имеют полукруглую форму, и к ним крепятся узкие доски. На кунгасах шпангоуты имеют иную форму, потому что днище у них плоское, а борта вертикальны. Поэтому шпангоуты здесь имеют прямоугольную форму. Изготавливаются они из пней лиственниц умеренной толщины с корневищами. Пни раскалываются так, чтобы разделить корневище, каждое из которых вместе с частью пня составляют одно целое. Из них и делают угольники, необходимые для соединения дна и бортов кунгаса. Они и являются основой судна, его скелетом. Затем сколачивают плоское днище судна, прикрепляют к ним угольники — шпангоуты, а к последним уже пришивают борта кунгаса.

Кунгасы П. И. Авраменко построил большие. Каждый из них имел водоизмещение тонн по 8 или 10.

Весна Победы ознаменовалась еще одним достопримечательным событием. В нашем поселке, как и в других поселках нынешней Магаданской области, появилась, наконец, милиция. Но она была создана отнюдь не для того, чтобы защищать права граждан, обеспечивать их безопасность, ловить воров, разбойников и других преступников. Самым главным выдающимся мероприятием, проведенным начальником отделения милиции капитаном Бурдиным, было поголовное разоружение начальников геологических партий. Люди в начале года шли в милицию, чтобы продлить имевшиеся у них разрешения на ружья, как и раньше, приходили для этого в райотдел НКВД, а он у всех подряд отнимал ружья, хотя это было не какое-нибудь там нарезное оружие в виде пистолетов или винчестеров, а обыкновенные гладкоствольные охотничьи ружья, причем даже зарегистрированные в НКВД, на которые у их владельцев были разрешения, ежегодно продлеваемые. В чем был смысл проведенного самодурского мероприятия, сам пресловутый капитан вряд ли сумел бы объяснить.

Когда не было в поселке милиции, функции ее в части оформления разрешений на оружие выполнял райотдел НКВД, причем делал это не формально, а по существу. Там, например, не придавали большого значения, если человек являлся, чтобы продлить разрешение, не в первые дни января, а немного позднее. А Бурдин отнесся к делу формально. Проявил свою власть, а ружья присвоили милиционеры, потому что денег, которые после продажи отнятых ружей должны были нам отдать, мы не получили.

Подрастал потихоньку Дима, мой маленький племянник. Ему исполнилось год и четыре месяца, когда он начал говорить: «Там дёва», что означало «там дрова», и в то же время он полюбил забивать гвозди молотком. Бывало, завладеет молотком и ходит, не выпуская его из рук, по всей квартире, разыскивая гвозди, которые ему иногда удавалось найти. Тогда он тут же и заколачивал найденный гвоздь в пол. Я наблюдал это, когда заболел и лежал дома.

Победа. Мир

Начался май. Уже кончались ожесточенные бои в Берлине, над Рейхстагом уже развернулось Знамя Победы. Я еще продолжал подготовку к полевым работам, а П. И. Авраменко с рабочими занимался постройкой кунгасов на своей верфи возле кулинского моста.

В понедельник 8 мая был обычный рабочий день, только что началась трудовая неделя. У нас в геолого-поисковом отделе находился В. Т. Матвеенко, который был теперь старшим инженером геолого-поискового отдела ГРУДС в Магадане. Было еще утро, хотя, может быть, и не раннее, а, скорее, позднее. Раздался телефонный звонок. Кто-то взял трубку. Кажется, это была Зинаида Петровна Ларионова, наш техник отдела. Она сразу же бросила трубку на рычаг и закричала во весь голос, что Германия капитулировала, пришла Победа. Начинался Мир.

Стихийно все выбежали на улицу и побежали к трибуне, стоявшей возле Доски почета в полутора десятках шагов от здания ТГПУ. Там почти тотчас же начался митинг, который, как позднее писали и говорили, возник стихийно, хотя на самом деле политотдел поторопился возглавить это дело, чтобы оно не пошло самотеком.

Вот в эти минуты, когда мы бежали к трибуне, можно было наблюдать сцены подлинного ликования служащих Дальстроя. Все были радостные, веселые, напоминали пьяных, бежали по улице, поздравляли встречных и целовались с незнакомыми.

После митинга многие стали «соображать» насчет выпить-закусить по такому законнейшему поводу «огненной воды», но спирта не было в торговой сети и на складах. Только на нашем складе для полевых партий была половина бочки спирта, и распоряжался этим спиртом теперь Н. П. Аникеев. К нему и обращались теперь многие алчущие, а он был добр к чужим и не давал этого зелья своим. Я, например, был глубоко обижен тем, что мне он отказал в выдаче его.

Помню, в этот день многие вспоминали и произносили крылатые слова Ярослава Гашека из «Приключений бравого солдата Швейка» — «в шесть часов вечера после войны», уже использованные в одноименном фильме и потому уже затасканные. Тем не менее многие хотели отметить этот час, но было нечем.