Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

ОДНО НА ВСЕЙ ЗЕМЛЕ

Тундра…

Поначалу глядеть на нее даже интересно. Течет, течет под крылом самолета бескрайняя пустыня неопределенного бурого цвета с серо-голубыми глазами больших и малых озер. Течет час, течет два, и начинает завораживать своей мощью, своей неохватной беспредельностью, ощущением полного, абсолютного, ничем не ограниченного простора.

Но проходит еще какое-то время, проходит под крылом еще сотня-другая верст, а поглядишь вниз — и справа, и слева, и спереди, и сзади все та же однообразная, однотонная картина, и тебя постепенно начинает охватывать чувство тоскливой безысходности. Зачем она, эта безжизненная пустыня, какой в ней смысл?

Под вечер мы прилетели в Тикси — небольшой поселок на самом берегу Ледовитого океана. И, глядя на дома поселка, на синюю воду за ними и белеющие на горизонте льды, глаз словно бы отдыхал после темного, сумеречного однообразия тундры.

Поселок на берегу моря… В чьем-то представлении это горячее солнце, золотой песок, морская голубень, запах рыбы и просыхающих водорослей… Ничего этого в Тикси нет. То есть вообще-то есть и море и солнце — вон оно висит над горизонтом. Но в море здесь даже вот сейчас, в июле, плавают льдины, солнце хоть и светит, но не очень-то греет. Что уж говорить про золотой песочек. И за спиной у Тикси на сотни верст ни селений, ни городов. Поселок стоит как бы на грани двух пустынь: позади его простирается черная пустыня — тундра, впереди, до самого полюса — белая, ледовая пустыня. И когда я шел поселком, меня опять охватило то щемящее чувство отторгнутости от большого человеческого мира, которое я испытал в самолете.

А может, потому мне лезли в голову такие удручающие мысли, что очень устал я за дорогу. Больше суток шел пароходом по Лене, в Якутске пересел на самолет, да им, поди-ка, часа четыре, если не все пять летели. Так что, когда в гостинице ярко раскрашенная дама указала мне койку, я уже едва стоял на ногах и, что называется, был рад до места. Невидимая волна сразу же подхватила меня и, мягко покачивая, понесла-понесла куда-то.

Однако потому ли, что соседи тихонько переговаривались меж собой, то ли солнце мешало, заснуть я не мог. Всего скорей дело было в солнце — оно прямо лезло в окно, у которого стояла моя кровать. Да когда же кончится этот день, черт возьми! Я взглянул на часы. Они показывали полпервого. Я приложил их к уху. Часы шли. И значит… и значит, день давно кончился и уже новый начался. И нечего ждать, что солнце закатится. Его здесь не бывает по полгода, по зато уж как появится — светит и днем и ночью… Я поворочался, поворочался на скрипучей койке, даже употел и в конце концов встал.

Один сосед но комнате, молодой, бородатый, полулежа поверх одеяла, читал «Огонек», другой — пожилой, лысый, в золотом пенсне, придававшем его лицу этакую строгую ученость, пришивал к плащу оторвавшуюся вешалку.

— Не получается? — незлобиво усмехнулся тот, что пришивал. Ученость, когда он улыбнулся, сразу сошла с его лица, оно стало добрым, домашним. — Мы тоже вот уже третий день маемся, никак к этому сплошному дню не привыкнем. Беда…

Я оделся и вышел на волю.

В глубине бухты глухо шумел порт. Огромные краны плавно водили своими жирафьими шеями, перетаскивая из стоящих у стенки судов ящики, тюки, машины. Дымили буксирные катера.

Жизнь в поселке шла своим чередом. У водяной колонки две женщины увлеченно судачили, забыв про налитые ведра. На противоположной стороне улицы высокий мужик в распахнутой штормовке пристраивал к сенцам тамбур из мелких ящичных досок. На площадке перед клубом несколько сорванцов азартно гоняли мяч, а чуть поодаль рыжий вихрастый мальчишка учил кататься на велосипеде то ли свою сестренку, то ли сверстницу — такую же рыжеволосую девчушку. Занятия для глухой полночи, что и говорить, не совсем обычные, но, похоже, здесь никто и не делит этот сплошной день на утро, вечер или ночь. Идет навигация, порт работает круглые сутки, и поселок, живущий портом и ради порта, все время бодрствует.

Проходя мимо раскрасневшихся, распаренных игрой ребятишек, я невольно улыбнулся своим недавним мыслям: ребятишкам небось некогда и подумать-то о какой-то там отторгнутости, отрешенности… Я вышел на южный край поселка.

Еще проходя улицей, я заметил на задворках домов, у сарайчиков горы стеклянной посуды: банки из-под самых разных яств, бутылки самых разных калибров и фасонов.

Что это, своеобразная страсть к коллекционированию, местное хобби? Вряд ли. Просто посуду здесь сдавать некуда…

С этой стороны поселка, то придвигаясь к берегу, то отступая в глубь материка, неровной грядой тянулись безлесые сопки.

Вьющиеся по распадкам дороги и тропинки черными ручейками вливались в широкую горловину улицы. По этим дорогам из сопок, из тундры шли редкие парочки. Еще в самолете мне рассказывали, что в погожие солнечные дни тиксинцы любят ходить в тундру на ближние озера загорать, что солнце здесь припекает в общем-то довольно сильно. Не с озер ли и возвращались сейчас эти парочки?

В руках у девушек я заметил букетики цветов — желтых, белых, фиолетовых. И хоть очень скромно, если не сказать бедно, выглядели эти букетики, все-таки это были цветы, и видеть их было радостно.

Я свернул с дороги и бесцельно, куда глаза глядят, побрел подножием ближней к поселку сопки. Отсюда, с взгорья, он виден был весь, до последнего дома. И порт с дымящими у причалов судами, и просторная бухта, и льды — сначала редкие, потом гуще, а на горизонте уж и совсем сплошные, и среди них продирающийся черный ледокол с большими судами в кильватере — вся эта пестрая картина виделась в один охват.

Сопка была сплошь из сланика, лишь тонкий слой земли, поросшей короткой травкой, кое-как прикрывал ее каменную наготу. Из-под камней, из-под травы сочилась вода — оттаивала вечная мерзлота. Кое-где среди травы горели тихим огнем цветы — те самые, какие я видел в девичьих букетах.

Еще с прошлого лета мы с дочкой начали собирать гербарий. И конечно, она наказывала мне привезти с Севера хоть несколько растений. Но для гербария мало просто сорвать цветок, нужно еще, чтобы при нем был и корень. А у меня, как на грех, ничего, даже ножа при себе не было. Я отыскал совсем плоский, наподобие лопатки, камень и начал им подкапывать приглянувшийся мне одуванчик.

Мы привыкли, что корни у растений идут вглубь. Здесь корни, едва зацепившись за землю, ветвились горизонтально, недалеко от ее поверхности. Оно и понятно: в глубине им, попросту говоря, нечего делать: там они могли натолкнуться или на камни, или на вечный лед.

Я обнажил двадцать, тридцать сантиметров. Полметра! А конца корню все еще не было видно. Еще полметра. У меня уже начало покалывать от озноба заледеневшие пальцы; лопатка лопаткой, но около самого корня, чтобы его не повредить, отрывать землю приходилось руками. Так я и не добрался до конца корня, где-то на втором метре оборвал его. Такие же неглубокие, но очень длинные и разветвленные корни были и у других здешних цветов — желтых лютиков, голубых колокольчиков… А потом я наткнулся на деревья. Даже так бы надо сказать, нечаянно наткнулся.

На нашу березу или рябину, если они стоят в лугах, наткнуться нельзя — дерево далеко видно. Здесь деревья — карликовые. И похожи они скорее на кустарник. Да и кустарник этот растет не прямо, не вверх, а опять же по земле стелится. Нельзя ему прямо расти — не выстоит он под здешними ветрами и морозами, потому что, как и Цветам, глубоко корни пустить ему некуда. Вот здешняя березка и жмется к земле, вот потому ее даже в здешней, невысокой, траве и то не очень-то видно.

Пройди по лугам России весенней ли, летней ли порой — пчелы гудят, бабочки порхают, птичий звон и щебет несутся со всех сторон. А здесь — непривычная, неживая тишина. Разве что услышишь, как с камня на камень падают звонкие капли. Ну, еще редких бабочек тоже можно увидеть — не крупные и не очень яркие, под стать здешним цветам, они нет-нет да и мелькнут и траве. И больше — ничего. Хотя бы какая-нибудь пичуга тенькнула, хотя бы самая обыкновенная стрекоза прозвенела!..

И только так подумалось — тихий посвист откуда-то слева послышался. Я обернулся, пригляделся и увидел в траве на маленьком камушке серенькую, похожую на жаворонка, птичку. Но это был не жаворонок; его не часто увидишь на земле, он любит петь в небе. Да и как он поет, как заливается! А эта птичка лишь тихонько и грустно так посвистывала, словно звала кого-то и не могла дозваться. Но нет — дозвалась. От березового кустика, что стоял у малюсенького озерца, откликнулась еще одна. Откликнулась таким же негромким печальным посвистом.

Откуда здесь эти пичуги? Зачем они здесь?

Если каждую весну в Россию прилетает из полуденных краев множество всяких пернатых — так это понятно: по красоте, по богатству растительной жизни наши места, особенно средняя полоса России, не уступят любой заморской стране. И как не стремиться в наши весенние цветущие луга и поля, в наши березовые рощи, на наши реки и озера!

Но зачем надо лететь сюда, где ничего этого нет, где земля всегда хранит ледяной холод и даже вот сейчас, в июле.

И ведь не оттуда, не из белого ледяного безмолвия, летела эта пичужка, и устала в пути, и как увидела первый клочок земли — обрадовалась ему и начала вить гнездо. Нет. Она летела из теплых краев, и летела над прекрасной землей, над полями и лугами, над лесами и речками. Она летела сотни, тысячи верст, и на любой клочок той земли, которую она пролетала, можно было опуститься и сделать его своим домом. И любой, первый же попавшийся клочок той земли был бы в сто раз богаче и прекрасней вот этой унылой, безотрадной тундры. Может ей сверху не видно было, как многоцветна и полнозвучна земля, над которой она пролетала? Но ведь она летела очень долго, не один день, она по вечерам опускалась на землю, чтобы отдохнуть, и она видела ее на вечерней заре и на утренней заре, она не могла не заметить ее красоту. И все-таки она стремилась все дальше и дальше на север — это гиблое, забытое богом место… Но, видно, нет на всей земле для ее птичьего сердца места более дорогого и более прекрасного. Как это понять? Как это объяснить?

Обойдя подножием сопки поселок и спустившись к морю у дальнего края бухты, я сел на прибрежный камень и долго сидел, глядя на холодно блестевшую под низким солнцем воду, на покачивающиеся на ней сахарно белые льдины, на пробившийся сквозь сплошняк ледокол.

Ветер, должно быть, переменился: отжатый из бухты лед теперь снова начал наплывать к берегу.

Неожиданно я увидел маленькую лодку. Она шла от поселка, с той стороны бухты, ловко лавируя между льдинами.

Когда лодка подошла поближе, я узнал сидевших в ней и орудовавших веслами ребятишек — это были уже знакомые мне велосипедисты. Паренек был все в той же полосатой ковбойке с закатанными рукавами, а на девочке, поверх кофтенки, теперь желтел безрукавый джемпер. Лодка шла прямо на меня.

— Вы что, ребята?

— А мы — за тобой, — ответил парень. — Тут кругом сыро, думали, никак не выберешься.

Я рассмеялся:

— Что вы, ребята, я же в сапогах.

Говоря по правде, сапоги мои уже давно промокли. Но в них ли было дело! Это и сказал я про сапоги, и рассмеялся, чтобы как-то скрыть свое волнение: надо же было ребятишкам заметить меня с того края бухты. И мамы не побоялись: узнай она про этот поход, без выволочки дело не обойдется…

Я сел на весла. Парнишка, конечно, не давал, мужское самолюбие не позволяло, и уступил только после того, как я сказал, что озяб и хочу погреться. Но, когда я недостаточно ловко обходил льдины, он на меня строго покрикивал, как бы давая знать, что все-таки он здесь старший, он — капитан судна. Девочка смирно сидела и только время от времени предупреждала меня: «Дядя, опять льдинка…»

И я глядел на этих юных тиксинцев, а перед глазами у меня все еще стояли карликовые березки, цветы с двухметровыми корнями, серенькая птичка среди этих цветов…

Как сложится судьба этих милых ребятишек? Вряд ли они всю жизнь проживут здесь, в Тикси. Вырастут и улетят на Большую Землю, выучатся и, может быть, будут жить и работать где-нибудь на Волге, на Украине, на благословенном Юге. И пройдет много-много лет. И уже забываться станет и эта бухта, и северное сияние над ней. Но вдруг, ни с того ни с сего, затоскует сердце, четко встанут перед глазами вот эти льдины, вот это мохнатое полуночное солнце над океаном, и так потянет сюда, так захочется побывать здесь! И льды, хоть на час, хоть на миг, покажутся роднее, дороже вишневого сада и ласкового солнышка…

Потому что человек всегда помнит — уж если маленькая пичуга помнит! — свою родину, место, где он родился и вырос. И совсем неважно, богато или бедно то место, — он здесь родился! Родину, как и мать, мы не выбираем, у каждого из нас она бывает одна.