ГЛАВА XXXIII АНГЛИЙСКИЙ ШПИОН

Последние тени растворились в вечерней тьме. Но еще задолго до этого лучи заходящего солнца уже перестали попадать за стены форта Гейоль, а толстые каменные амбразуры пропускать его серый и сумеречный свет.

В большой комнате первого этажа с распахнутым окном, выходящим на широкую площадку за южным валом, царила гнетущая тишина. Воздух от двух непрерывно чадивших сальных свечей наполнился душной тяжестью. Вдоль всех стен комнаты в темно-голубой форме с алыми обшлагами, поношенных бриджах и тяжелых сапогах, предназначенных для верховой езды, молчаливо и неподвижно с байонетами наперевес стояли гвардейцы. Поблизости от стоящего в центре комнаты стола, но вне досягаемости света, находилась еще одна группа из пяти человек все в той же ало-голубой форме. Одним из них был сержант Эбер. Группа окружала сидящих женщину и старика.

Аббат Фуке был приведен сюда из своей камеры всего несколько минут назад с категорическим приказанием внимательно следить за всем, что будет происходить в его присутствии, после чего сразу же по команде отправиться в свою старую церковь Сен-Жозеф и прозвонить к вечерне – и это будет последнее, что он должен сделать перед тем, как навеки покинет Францию вместе с семьей.

Вечерня послужит сигналом к открытию всех тюремных запоров. Этим вечером каждый сможет идти куда захочет, и, закончив звонить к вечерне, аббат Фуке присоединится к Франсуа, Фелисите и их матери за пределами города.

Священник, однако, почти ничего не понял из грубых и отрывистых объяснений сержанта. Он слишком приучил себя к зрелищу невинных детей, поднимающихся по ступеням гильотины, из-за чего и сам уже мысленно видел себя в объятиях смерти.

Но он поверил в то, что Le Bon Dieu дает ему еще одну возможность пойти в свою церковь и прозвонить к вечерней молитве, и был очень счастлив от этой мысли. Так что, когда его втолкнули в комнату и усадили рядом с Маргаритой, окружив при этом кольцом солдат, он спокойно достал свои четки и начал нашептывать «Богородице, дево, радуйся…».

Рядом сидела неподвижная, словно статуя, леди Блейкни. Плащ, накинутый на нее, закрывал не только плечи, но и лицо. Она ничего не смогла бы ответить на вопрос – как она провела этот день, как выдержала изматывающее ожидание и сомнения, лишающие рассудка. А самой страшной, самой невыносимой была все-таки мысль о том, что где-то в этом же грязном, угрюмом здании теперь находится ее муж… Где-то здесь… далеко ли, близко ли… Но она отделена от него, она знает, и… и, может быть, уже больше никогда его не увидит… даже в последний час.

Ей было ясно только одно, что Перси никогда не сможет написать подобное письмо и остаться жить. Он, конечно же, мог написать его ради ее спасения, о чем так красноречиво свидетельствовал триумфальный взгляд Шовелена.

Она осознала то, что ей уже более не на что надеяться, еще тогда, когда ее перевели в другую комнату. Солдаты вдоль стен, поведение Шовелена, стол с приготовленной бумагой, чернильницей и отточенными перьями – все готово для завершения чудовищной операции. Это едва не заставило ее сердце остановиться.

– Если женщина двинется с места, начнет говорить или визжать, тотчас же заткнуть ей рот! – грубо скомандовал Колло, едва только Маргарита села.

И сержант Эбер встал рядом с кляпом и полотенцем наготове, а двое гвардейцев положили руки на ее плечи.

Но она не двинулась и не произнесла ни звука даже тогда, когда из коридора донесся громкий, приятный и до боли знакомый голос. Дверь распахнулась, и в сопровождении Шовелена в комнату вошел ее муж.

Бывший посол совершенно явно собрал в кулак всю свою волю; его руки за спиной были крепко сжаты, а в движениях сквозила неуправляемая импульсивность. Сэр Перси Блейкни же при этом имел абсолютно спокойный вид человека, ничего общего с окружающим не имеющего; кружевной галстук был завязан с безукоризненной тщательностью, монокль вставлен самым элегантнейшим образом, а плащ с пелериной был откинут ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы прекрасно видеть изящный костюм и роскошно расшитый жилет.

Он представлял из себя совершеннейшее воплощение лондонского денди и мог точно так же войти в любую гостиную, какие бы высокородные гости в ней ни собрались. Как только он оказался в кругу света, исходившего от свечи, Маргарита взглянула на него, однако даже шестое чувство страстно любящей женщины было бессильно обнаружить хотя бы малейшую дрожь в аристократической руке, поддерживающей монокль в золотой оправе, или хотя бы самое легкое нервное искривление губ.

Комната начала наполняться народом, когда часы на старой башне пробили без четверти семь. Теперь же стрелка приближалась к семи. Сэр Перси уже сидел в центре среди яркого света свечей и писал.

Вплотную к нему с двух сторон стояли Шовелен и Колло д'Эрбуа, горящими глазами пожирая каждую выведенную им букву.

Сэр Перси, казалось, совсем никуда не спешил. Он писал очень медленно, тщательно и аккуратно копируя лежащий перед ним черновик. Можно было подумать, что его при этом более всего занимает изучение французских слов; он то и дело сопровождал растягиваемые им слова всевозможными остроумными замечаниями или сожалениями о слабости и несовершенстве своего образования, о бессмысленно потраченной на всякую ерунду юности, вместо того чтобы посвятить ее изучению изящной словесности.

Однако постепенно он совсем углубился в работу, то ли потому, что ему отвечали сухо и односложно, то ли просто потому, что самому надоели не встречающие никакого отклика милые шутки.

Следующие пять минут тишину комнаты нарушал лишь скрип пера по пергаменту, намертво приковавшему внимание Колло д'Эрбуа и Шовелена.

Но понемногу издали, через раскрытое окно, стал доноситься нарастающий гул, подобный рокоту набегающего на берег моря. Все более и более приближаясь, он становился громче и различимее. Из этого монотонного, напоминающего приближение грозы гула стали вырываться отдельные пронзительные крики, которые то и дело перекрывал раскатистый смех.

Веселящееся население Булони, стартовав на Сенешальской площади, проходило теперь по широкой аллее, идущей по крепостным валам вокруг города. Они шли мимо форта Гейоль с громкими криками, с пением, с грохотом барабана и воем труб, пьяные, разгоряченные и счастливые в высшей степени.

Сэр Перси, когда шум толпы достиг своего апогея, на мгновение оторвался от письма и, повернувшись к Шовелену, сказал:

– Уже заканчиваю.

Напряжение в сальном чаду комнаты становилось совершенно непереносимым, и по крайней мере у четверых сердца колотились в диком, тревожном ожидании. Глаза Маргариты не отрываясь следили за бесконечно любимым ею человеком. Она не понимала ни того, что он делает, ни того, о чем думает, но только чувствовала непреодолимое желание впитать в себя каждую черточку его лица, словно этим долгим пристальным взглядом навеки прощалась со всеми надеждами на земное счастье.

Старый священник даже перестал бормотать свои молитвы. Всем сердцем чувствуя происходящую на его глазах трагедию, он с отеческой мягкой заботой взял в свою руку оледеневшие пальцы Маргариты.

Сердца же Шовелена и его коллеги клокотали от невероятной близости свершения их надежд в ликующем триумфе, разливая по всему телу лихорадочное нервное напряжение, неизбежно сопутствующее кульминации длительного и страстного ожидания.

Но никто не мог даже представить себе, что творилось в сердце храброго и отчаянного авантюриста, уже повисшего над такой бездной унизительнейшего состояния, перенести которое человек вряд ли способен. Какие мысли скрывались за этим чистым лбом, склоненным над последними строчками злополучного письма?

Толпа находилась уже на площади Домон. Идущие впереди начинали подыматься по ступеням, ведущим к южному валу. Шум не прерывался ни на мгновение; Пьеро и Пьеретты, арлекины и коломбины буквально пьянели от собственного же возбуждения.

Поднявшись на ступени и увидев раскрытое окно едва ли не на уровне земли, они издали единый мощный вопль: «Ура!» – приветствуя отечески позаботившееся о них парижское правительство, которое так милостиво позволило им повеселиться. Они кричали о том, как превосходно устроен праздник, как великолепно шествие и горящие факелы, пока из толпы не донесся громкий, перекрывающий все голос:

– Allons! Покажите-ка нам этого проклятого англичанина!

– Дайте взглянуть на чертова Сапожка Принцессы!

– Да, да, покажите-ка, покажите, на что он похож! Они теперь орали, толкались и плясали прямо перед самым окном, громко требуя, чтобы им показали английского шпиона.

Мокрые от дождя и разгоряченные от возбуждения лица пытались заглянуть в распахнутое окно. Колло дал солдатам резкое распоряжение отогнать толпу и закрыть ставни, однако толпа не поддавалась. Ей очень не понравилось такое пренебрежение, и множество кулаков тут же вынесли из окна все стекла.

– Мне никак не закончить, я не в состоянии разобрать ваш жаргон в такой суматохе, – пожаловался сэр Перси Шовелену.

– Осталось совсем немного, сэр Перси, – попробовал с нервным нетерпением уговорить его Шовелен. – Давайте покончим с этим делом, и уходите из города.

– Тогда отгоните подальше проклятую толпу, – спокойно упорствовал сэр Перси.

– Они не хотят уходить… Они хотят видеть вас. Сэр Перси, сидя с пером в руке, погрузился на мгновение в глубокое раздумье.

– Они хотят меня видеть, – вдруг рассмеялся он. – Разрази их всех гром… А почему вы не хотите им этого позволить?

И, несколькими решительными росчерками закончив письмо, он старательно вывел со множеством завитков свою подпись, в то время как толпа продолжала все более и более неистово требовать показать ей Сапожка Принцессы.

Шовелен почувствовал, что сердце его готово разорваться от радости.

Сэр Перси, положив на письмо ладонь, встал, отодвинул стул и произнес приятным и громким голосом:

– Дьявольщина… Давайте позволим взглянуть на меня!

Говоря это, он схватил руками оба стоящие на столе подсвечника и, выпрямившись во весь свой огромный рост, поднял их над головой.

– Письмо… – прямо-таки прохрипел Шовелен.

Но только его дрожащая рука потянулась к лежащему на столе пергаменту, как Блейкни с неожиданным громким криком швырнул подсвечники. Они грохнулись со звоном на каменный пол, свечи погасли и разлетелись, и вся комната погрузилась в непроницаемую тьму.

По толпе прокатился вопль ужаса. Всего лишь мгновение назад они видели огромную фигуру, казавшуюся совсем неестественно высокой из-за вытянутых рук и причудливо мигающего освещения находящихся сверху сальных свечей, как вдруг все исчезло. Пьеро и Пьеретты, барабанщик и трубачи – все в суеверном ужасе бросились в разные стороны.

В комнате также произошло замешательство. Раздался крик:

– Окно! Окно!

Никто не понял, кто это крикнул, и даже кричавший впоследствии обо всем забыл. Возможно, что кричали несколько человек, инстинктивно стремясь не упустить пропавшего из виду врага, или, скорее всего, поддавшись суеверному ужасу толпы и желанию скрыться. Они быстро перемахнули через подоконник и, спрыгнув на вал, бросились в разные стороны, якобы в погоню.

После чего Шовелен яростно заорал:

– Письмо!!! Колло!! Мне! В его руке!.. Письмо!.. Это был отчаянный вопль, свидетельствовавший о происходящей во тьме схватке. После которого раздался ликующий крик Колло д'Эрбуа:

– Письмо у меня! В Париж!

– Победа! – эхом откликнулся Шовелен, не скрывая вожделенной радости. – Победа! К вечерне, дружище Эбер! Тащите попа, скорее!

Чутье хищника привело Колло д'Эрбуа прямо к двери; он грубо толкнул ее, и комната осветилась из коридора слабым светом. Его неуклюжая мужичья фигура четко вырисовалась в дверном проеме, он в восторге размахивал письмом, несущим бесчестье врагу Республики, подняв его высоко над головой.

– В Париж! – орал ему вслед Шовелен. – К Робеспьеру!.. Письмо!

После чего, едва не задохнувшись, грохнулся на ближайший стул.

Колло более не оглядывался, он уже свирепо командовал солдатами, которые должны были сопровождать его на пути в Париж. Это были отборные гвардейцы, доблестные ветераны старой муниципальной гвардии. Несмотря на всю окружающую суматоху, они ни на мгновение не сломали своих рядов и в строгом порядке вышли вслед за гражданином Колло из комнаты.

Со двора донеслись храп лошадей, стук подков, крики Колло, не прошло и пяти минут, как грохот копыт по мостовой растворился где-то вдали.

Загрузка...