Николай I

«Принадлежать России и пользоваться ее покровительством есть истинное счастье»

Выступая перед депутацией поляков в Варшаве во дворце Лазенки 5 октября 1835 года, Николай Павлович вполне искренне заявил: «Поверьте мне, господа, принадлежать России и пользоваться ее покровительством есть истинное счастье»^{782}.

Сказать, что «царствование Николая I — золотой век русского национализма»^{783}, — значит сказать правду, но не всю правду. Российская империя была полиэтнической страной, где существовали различные конфессии, а принцип равноправия и веротерпимости был сформулирован еще в наказе Уложенной комиссии Екатериной II. Кроме того, само слово «русский», как правило, было синонимом слова «православный», независимо от того, к какой национальности принадлежал тот или иной служилый человек. Эта идея, отражая потребности обширного государства, подчас могла принимать вид «имперской». Местные власти порой пытались насильственно ускорить темпы русификации окраин, но такие случаи, скорее, были исключениями. Верховная власть довольно гибко для своего времени, особенно в сравнении с другими многонациональными государствами, реагировала на различные проявления «национального вопроса». Что же касается известной поэтической фразы Т. Г. Шевченко: «От молдаванина до финна на всех языках все молчат, все благоденствуют»^{784}, — то она не всегда носила иронический оттенок.

Как отмечают авторы «Политической истории Финляндии (1809–1995)» Осмо Юссила, Сеппо Хентиля и Юкка Невакиви, при Николае I национальной государственной идеей была идея многонациональной династической унии. Это несколько отличалось от возобладавшего при Александре II подхода к Российской империи как единому и неделимому государству, в котором финляндская автономия выглядела инородным телом.

Сам Николай I признавал идеальным государственным строем или абсолютную монархию, или сильную республику, способную противостоять революционным движениям. Что касается конституционных монархий, то, за исключением консервативной Англии, император относился к ним весьма критически, считая конституционные формы правления в монархиях лживыми, слабыми и построенными на обмане избирателей^{785}. В то же время, вступив на престол, он сам оказался в неожиданной для себя роли конституционного монарха. Конституционные формы правления в сочетании со значительной автономией существовали в Великом княжестве Финляндском (с 1809 года) и Царстве Польском (1815–1830). В Бессарабской области (с 1812 года до начала 30-х годов XIX века) также существовали элементы самоуправления и учитывались национальные особенности. Не одобряя конституционные проекты, Николай I считал необходимым придерживаться законов, доставшихся ему в наследство от старшего брата. Во всех отношениях он был человеком долга, верным своему слову.

Истинное отношение Николая I к народам России проявилось во время его уже упоминавшегося весьма интимного разговора с начальником канцелярии М. С. Воронцова С. В. Сафоновым в сентябре 1846 года: «Мы не ищем завоеваний, но — прочного устройства там, где владеем, и благосостояния присоединенных к России народов»^{786}. Николай Павлович искренне был в этом уверен и не сомневался в том, что это возможно. Он был человеком — и государем — своего времени, и вряд ли уместно укорять его за то, что в годы революций 1848 года он солидаризировался с запиской К. В. Нессельроде, выступавшего против каких-либо территориальных переделов в связи с идеей самоопределения и «любви народов»^{787}.

Естественно, Николай Павлович не мог одобрить и те планы своих «друзей по Четырнадцатому», в которых отразились идеи федеративного устройства России. Критикуя идею раздела России на «12 союзных республик»^{788}, отец известного славянофила А. С. Хомякова считал, что ее авторы не знают истории России и не понимают ее народного духа. Возможно, С. А. Хомяков имел в виду «Конституцию» Никиты Муравьева, в соответствии с которой предполагалось образовать 16 федеративных образований, включая 11 территориальных держав, три по национальному признаку (Западная держава с центром в Вильне, Украинская — в Харькове, Кавказская — в Тифлисе) и две области: Столичную (со столицей в Нижнем Новгороде с переименованием его в Славянск) и Донскую с центром в Новочеркасске^{789}. Несомненно, Николаю Павловичу больше импонировали взгляды П. И. Пестеля, считавшего необходимым сохранение единого централизованного государства в границах, расширенных до «естественных пределов», но не больше. Так, в «Русской правде» П. И. Пестель предлагал закрепить за Россией весь Дальний Восток, включая реку Амур на всем его протяжении, часть Монголии, «киргизские», то есть все казахские земли, Черноморское побережье Кавказа. Считая реку Прут плохой границей, он выступал за присоединение одного из Дунайских княжеств — а именно «Молдавии» (то есть части современной Румынии со столицей в Яссах), с тем, чтобы граница прошла по линии Карпаты — Фокшаны^{790}.

Отчасти эти «заявления о намерениях» были вскоре претворены в жизнь самим Николаем I. Так, в результате войны с Персией, по Туркманчайскому договору 1828 года, в состав России была включена Восточная Армения; по Адрианопольскому миру с Турцией — Черноморское побережье Кавказа (которое еще предстояло завоевать) и часть современной Грузии в районе Ахалциха и Ахалкалаки. В 40-е годы продолжается процесс присоединения Казахской степи за счет земель Старшего жуза в районе озера Балхаш, Копала, Семиречья, Приаралья. В конце царствования активно идет хозяйственное освоение Приамурья. Из планов П. И. Пестеля по выходу на «естественные границы» не была полностью осуществлена только та часть, которая относилась к юго-западной границе. По Адрианопольскому договору 1829 года в состав России была включена дельта Дуная (сохранялась до Парижского мира 1856 года) и граница перенесена с Килийского на Георгиевское гирло. Это было небольшое, но важное в стратегическом отношении приобретение, позволявшее контролировать судоходство по Дунаю (оно было потеряно в результате Крымской войны). Дельта Дуная была присоединена к Бессарабской области. В начале царствования Николая 1 пограничная Бессарабская область с центром в Кишиневе, вошедшая в состав России по Бухарестскому миру 1812 года, обладала определенной автономией. Согласно «Положению о Бессарабской области» 1818 года, она имела привилегию управляться «по обычаям земли молдавской». Высшая законодательная и распорядительная власть находилась у Верховного совета из десяти членов под председательством полномочного наместника. Половина назначалась царем, другие были выборными депутатами. Решения Верховного совета считались окончательными и не подлежали утверждению императором. Аналогично формировались сословные учреждения. В местном делопроизводстве в первые годы после присоединения Бессарабии сохранялся молдавский язык^{791}. Молдавским боярам были дарованы права потомственного дворянства. Рядом привилегий пользовались бояринаши, получившие права личного дворянства. Задача заселения разоренного войнами края решалась за счет привлечения колонистов на покинутые Ногайской ордой земли Буджака, армянских поселенцев в Григориополе и создания в Тираспольском уезде в 1817 году военных поселений Бугского казачьего войска (из представителей разных национальностей православного вероисповедания, несших ранее пограничную службу по Днестру).

После оккупации Дунайских княжеств в ходе Русско-турецкой войны было принято новое «Учреждение для управления Бессарабской областью» (1828), по которому местная автономия края значительно сократилась. Верховный совет был переименован в Областной и превратился в совещательный орган, хотя некоторые особенности местного управления еще сохранялись. В 1847 году Сенатом был издан «Сборник правил и узаконений, не вошедших в Полное собрание законов Российской империи», относящихся к некоторым регионам, в том числе по Бессарабской области^{792}. Только в 1873 году область была преобразована в губернию, а некоторые особенности местного судопроизводства оставались памятником былой автономии и предметом обсуждения.

A propos

Россия не укладывалась в привычную схему колониальной державы типа Англии или Франции, и не только потому, что не имела (если не считать Аляски) заокеанских колоний. При анализе национальных проблем России необходимо учитывать, что национальный вопрос не всегда совпадал здесь с колониальным угнетением. В начале XIX в. в Российской империи сложилось три типа национальных окраин. Западные национальные окраины (Прибалтика, Литва, Белоруссия, Украина, Царство Польское, Финляндия) по своему социально-экономическому развитию не уступали центральным губерниям, а частично даже превосходили их. Поставки польского сукна, например, составляли серьезную конкуренцию московскому мануфактурному району. Эти «окраины» не были колониями в экономическом смысле, а вопрос о степени «национального угнетения» и политике «русификации» является дискуссионным. В рассматриваемый период национальный вопрос был острым в Польше. В Прибалтике же он скорее был связан с остзейским вопросом. Другой тип аграрно-сырьевых окраин, не развитых в экономическом отношении, был представлен осваиваемым степным Югом и Сибирью, которые при незначительной плотности коренного населения были прежде всего объектами русской колонизации. Разные экологические ниши хозяйствования способствовали сравнительно мирному сосуществованию разных культур. И только третий тип окраин (Центральный Кавказ, Закавказье, Казахстан, некоторые районы Поволжья и Предуралья), где имелся значительный процент местного населения, являлся объектом колониального и, в меньшей степени, национального угнетения. Здесь местное население частично потеряло свои земли в связи с раздачей их помещикам, казакам или переселенцам и отчуждением для государственных нужд. Этот регион постепенно становился сырьевой базой и рынком сбыта для российской промышленности. На особом положении была Русская Америка, сырьевая заокеанская колония, которая не подвергалась массовой русской колонизации.

К середине XIX в. территория Российской империи (включая Аляску) занимала около 18 млн. кв. км., а численность населения России с конца XVIII в. до Крымской войны выросла с 36 млн. до 61,799 млн. чел. (по административно-полицейскому исчислению 1856 г.). Плотность населения была крайне неравномерна: в Сибири (10 млн. км) проживало 1,3 млн. чел., а в Русской Америке (1,5 млн. км) не более 15 тыс. (индейцы, эскимосы, алеуты, несколько сот русских). К середине века в России насчитывалось 69 губерний и областей. Увеличение численности населения за счет присоединения новых территорий (механический прирост населения) было больше характерно для первой трети XIX в. Во второй трети века стал преобладать естественный прирост в связи с превышением рождаемости над смертностью. Удельный вес русского населения, который до этого падал, в 30 — 50-х гг. снова стал расти. Между VIII и X ревизиями (с 1833 по 1858 г.) он увеличился с 45,32 до 45,74 %.

Общие тенденции в изменении численности и удельного веса отдельных этносов проанализированы историком В. М. Кабузаном. По его данным, в царствование Александра I наиболее крупными этносами после русских были украинцы, белорусы, поляки, литовцы, латыши, татары, финны, евреи. В связи с более низким естественным приростом происходило уменьшение удельного веса украинцев, белорусов (в том числе за счет обрусения), литовцев, латышей. Удельный вес украинцев, обставлявших в начале XIX в. 1/5 часть населения, к X ревизии (1858 г.) несколько снизился (с 19,83 до 17,15 %). Особенно уменьшился удельный вес белорусов (с 8,34 до 5,30 %). При общем увеличений в абсолютных цифрах стабильным оставался удельный вес финнов. В то же время повысился удельный вес татар, немцев, башкир, молдаван (за счет заселения Бессарабии молдаванами из Запрутской Молдавии), казахов и особенно евреев. К царствованию Александра II они вышли на пятое место после славянских народов^{793}. Более высокие темпы прироста были характерны для народов, не знавших крепостного права, за исключением эстонцев и латышей, формально уже «освободившихся». В первой половине XIX в. (с V по X ревизию) темпы прироста составили у русских 73 %, черемисов /марийцев) — 75, мордвы — 105, эстонцев — 49, татар — 117, башкир — 213 %.

При Николае I были предприняты серьезные усилия по изучению населения Российской империи. В октябре 1841 г. в системе Академии наук было сформировано Третье историко-филологическое отделение, основной задачей которого стала разработка языкознания, истории и этнографии преимущественно восточных и нерусских народов. Обширные историко-этнографические материалы по Кавказу были собраны историком П. Г. Бутковым, ставшим в 1841 г. академиком. Статистик П. И. Кёппен много лет занимался изучением этнического состава населения России и на основе полученной из разных источников информации составил три этнографические карты: С.-Петербургской губернии, Финляндии и Европейской России. Им же в 1852 г. был закончен большой «Этнографический атлас народов России». В Академию наук систематически поступали различные сведения о населении из западных губерний: о русских жителях Выборга, о литовцах Августовской губернии (1849), некоторых губерниях Великого княжества Финляндского (1852). Служащий Российско-Американской компании Л. А. Загоскин в результате путешествия составил «Пешеходную опись части русских владений в Америке» с очерками по этнографии и истории народов Аляски, удостоенную Демидовской премии в 1849 г.^{794}.

В одном из разговоров с маркизом де Кюстином Николай Павлович, отметив, что он исполняет волю Петра I, сказал: «Исполнять эту волю весьма непросто; всеобщая покорность заставляет вас думать, будто у нас царит единообразие — избавьтесь от этого заблуждения; нет другой страны, где расы, нравы, верования и умы разнились бы так сильно, как в России. Многообразие лежит в глубине, одинаковость на поверхности: единство наше только кажущееся. Вот, извольте взглянуть, неподалеку от Вас стоят двадцать офицеров; из них только двое первых русские, за ними трое верных нам поляков, другие частью немцы; даже киргизские ханы (в данном случае речь идет о казахах. — Л. В.), случается, доставляют ко мне сыновей, чтобы те воспитывались среди моих кадетов…»^{795} Понимая сложность национальных взаимоотношений, Николай I предпочитал говорить о постепенном «сближении» с русскими других народов (поляков, немцев, евреев), но был против методов насильственного русификаторства. Дочь Николая I великая княжна Ольга Николаевна, характеризуя взгляды отца по национальному вопросу, сочла нужным особо отметить: «Что же касается Папа, то он не делал разницы ни в именах, ни в национальности. Он считался со способностями и характером человека, требовал уважения и допускал вольномыслие»^{796}.

И все-таки, хотя император руководствовался буквой закона, некоторые личные пристрастия и антипатии у него имелись.

«Русские дворяне служат государству, немецкие — нам»: Остзейцы у трона

Одним из уроков 14 декабря явилось недоверие Николая I к русской аристократии, верхушке дворянства, о которой и раньше, будучи великим князем, он был невысокого мнения. Это своеобразное влияние на кадровую политику императора отмечали многие современники^{797}. Родственные узы связывали дом Романовых, который в Германии именовали Голштейн-Готторпским, со многими немецкими владетельными домами. По словам историка А. Е. Преснякова, дом Романовых был российским скорее по национально-патриотическому настрою, чем по кровной связи, и в бытовом отношении также находился под сильным немецким влиянием^{798}.

A propos

Но в России были и свои — русские — немцы (старожилы на присоединенных к России территориях, потомки иммигрантов, колонисты). В целом среди населения России удельный вес немцев в первой половине XIX в. увеличился с 0,57 до 1,12 %, причем в Прибалтике немцы составляли 6,5 % (в Курляндии 8 % населения), в Новороссии 2,8 %, в Петербургской губернии и Царстве Польском 5 % населения. Особенно много немцев было в Среднем Поволжье. Так, в Саратовской губернии их насчитывалось почти 10 %, а в Камышинском уезде даже 40,6 % населения^{799}. В наиболее привилегированном положении находились немецкие бароны из трех прибалтийских провинций — Эстляндии (части Эстонии), Лифляндии (от Чудского озера до Рижского залива с южной границей по Западной Двине и с центром в Риге) и Курляндии (к юго-западу от Лифляндии, включая Курголовский полуостров и левобережье Западной Двины, с центром в Митаве, ныне Елгаве). Современная восточная Латвия (Латгалия) входила тогда в северную часть Витебской губернии, где помещиками были поляки-католики. Латыши составляли около половины населения трех прибалтийских губерний. Губернские границы не совпадали с национальными. В Курляндской губернии латышей было 80 % населения, а в Лифляндской — 40 %. Численность коренного населения в Прибалтийских губерниях сокращалась в связи с притоком русских, поляков и евреев. Общий удельный вес латышей в составе населения России в 1833 г. составлял 1,39 % и продолжал снижаться^{800}.

Несмотря на явные симпатии Александра I к прибалтийскому дворянству, крестьянское движение накануне войн с Наполеоном заставило его приступить к аграрной реформе в крае. В результате деятельности Комитета по «улучшению быта» остзейских крестьян было принято Положение 20 февраля 1804 г. Согласно этому документу, крестьяне объявлялись пожизненными и наследственны-252 ми держателями своих земельных наделов с сохранением барщины и оброка, которые фиксировались в «вакенбухах». В 1809 г. под давлением помещиков закон был откорректирован в их пользу. Начиная с 1810 г. эстляндские бароны заговорили о безземельном освобождении своих крестьян. 23 мая 1816 г. было принято «Положение об эстляндских крестьянах», в соответствии с которым эстонские крестьяне получили личную свободу без земли, к тому же свобода эта была обставлена многочисленными ограничениями (передвижение крестьян зависело от бывших хозяев). Сохранялись суд и полицейская власть помещика (вплоть до права телесного наказания). Крестьянин мог лишь арендовать свой надел, что вынуждало его соглашаться с барщинной арендой на условиях помещика-барона. Аналогичные «Положения» были распространены на латышских крестьян (25 августа 1817 г. в Курляндии; 26 марта 1819 г. в Лифляндии). Польские помещики в литовско-белорусских губерниях на предложение освободить крестьян ответили уклончиво, выражая готовность «последовать примеру своих братьев-русских»^{801}.

Во второй четверти XIX в. сельское хозяйство прибалтийских губерний активно развивалось по прусскому варианту развития капитализма. Началась предпринимательская горячка — «грюндертум». Росла товарность помещичьего мызного хозяйства. Особое значение приобрело картофелеводство, в том числе для винокурения, развитие овцеводства (мериносы), переход к многополью с посадками клевера, производство льна на экспорт. На фоне бесправного положения эстонского и латышского крестьянства немецкое дворянство (помещики-бароны) и бюргерство в городах сохраняли привилегии, закрепленные за ними при присоединении края к Российской империи.

Николай Павлович считал чрезвычайно важной информацию о положении немецкого населения. Получив письмо наследника Александра Николаевича с впечатлениями от его поездки по Саратовской губернии в 1837 году, он так отреагировал на содержащиеся в нем сведения о колонистах: «Радуюсь, что немецкие колонии найдены тобой в столь отличном виде и духе»^{802}. Но все же он предпочитал знакомиться с местными проблемами на месте и самолично. Воспользовавшись пребыванием семьи на курорте в Ревеле в мае 1833 года, император совершил путешествие в Прибалтику. Его маршрут пролегал через Псков, Динабург (впоследствии Двинск и Даугавпилс), укреплениями которого он занимался будучи великим князем, и Ригу. В Ревеле (Таллине) Николай I поселился во дворце, где останавливался Петр I. Здесь он провел смотр флота, а затем отправился в находящееся рядом имение А. X. Бенкендорфа «Фалль». Посещением Прибалтики император остался доволен.

По свидетельству М. А. Корфа, в начале 1839 года «князь Васильчиков объяснялся с государем по бывшему перед тем в рассмотрении Комитета министров вопросу о мерах к распространению в Остзейском крае русского языка. Речь коснулась и привилегий этого края, которые вместе со Сводом местных законов должны были в то время подвергнуться окончательному рассмотрению. Васильчиков был русским в душе, однако русским благоразумным и поэтому жарким защитником этих привилегий, освященных царским словом стольких монархов и, как завет предков и старины, дорогих тамошним жителям, всегда отличавшимся преданностью правительству и России»^{803}. Император поддержал И. В. Васильчикова. «Что касается до этих привилегий, — сказал он, — то я и теперь, и пока жив, буду самым строгим их сберегателем, и пусть никто и не думает подбираться ко мне с предложениями о перемене в них, а в доказательство, как я их уважаю, я готов был бы сам сейчас принять диплом на звание тамошнего дворянина, если б дворянство мне его поднесло»^{804}. Обратившись затем к находившемуся рядом наследнику, Николай Павлович добавил: «Это я говорю и для тебя: возьми за непременное и святое правило всегда держать то, что ты обещал»^{805}.

Недовольство местных крестьян, влачивших нищенское существование, нашло выражение, в частности, в своеобразной форме протеста — переходе из лютеранства, которое исповедовали помещики-бароны, в православие. Распространялись слухи, что православным (принявшим «царскую веру») будет выделяться земля. В Южной Эстонии в православие перешло 16 % населения. Массовое крестьянское движение в Пюхаярви в 1841 году заставило правительство вновь обратить внимание на аграрные отношения в Прибалтике. Выступая в Государственном совете 30 марта 1842 года в связи с проектом Положения об обязанных крестьянах, Николай Павлович обратился к неудачному опыту крестьянской реформы в прибалтийских губерниях. «Оставляя крестьян крепкими той земле, на коей они записаны, проект избегает неудобств тех положений, которые доселе действовали в Остзейских губерниях, положений, доведших крестьян до самого жалкого состояния, обратившего их в батраков и побудивших ныне тамошнее дворянство единодушно просить именно того же, что теперь предлагается»^{806}.

Зимой 1845 года из прибалтийских провинций снова пришли тревожные вести. «Пустили слух, — писала великая княжна Ольга Николаевна, — что государство даст тем, кто перейдет в православие, большие льготы… Во всяком случае, многие перешли в православие, и это повело к враждебным отношениям между крестьянами и их немецкими помещиками… Когда выяснилось, что движение вызвано политическими мотивами и сеяло ненависть между немцами и латышами, был послан Опочинин, чтобы на месте выяснить, каким образом начались беспорядки и от кого исходила пропаганда. Это было начало той борьбы рас, которая в наше время стала еще острее»^{807}. В Лифляндии новое положение было введено в 1849 году. В соответствии с ним помещик был обязан выделить часть мызной земли для аренды и продажи только крестьянам. Тогда же начался постепенный переход от арендной барщины к денежной ренте. Борьба латышских и эстонских крестьян против немецких баронов продолжала принимать все новые формы, одной из которых стало стремление к переселению. В мае 1847 года толпа самовольных переселенцев достигла Порхова, где была остановлена войсками.

Говорить о каком-либо стремлении к русификации Прибалтики, тем более насильственной, бессмысленно. Характерно, например, что военное положение, введенное в 1848 году в западных губерниях, не распространялось на Рижское военное генерал-губернаторство. Вероятно, именно в ориентации на немецкую часть населения Прибалтики и заключалась главная директива, данная Николаем I новому рижскому генерал-губернатору А. А. Суворову. Находившийся тогда на службе в Риге Ю. Ф. Самарин с возмущением писал в апреле 1848 года М. П. Погодину, что Суворов демонстративно подчеркивает свое расположение к немцам и даже пожурил встречавшего его чиновника, что тот обратился к нему на русском языке, а не на своем родном — немецком. «В одном из первых разговоров своих по приезде в Ригу, — писал далее Самарин, — князь Суворов в порыве откровенности сказал: «Признаюсь, не понимаю, к чему эта заботливость о православии, о распространении здесь русской народности. Остзейцы преданы государю — к чему же более?»^{808}

В 1849 году Ю. Ф. Самарин, виновный в разглашении секретных документов, как уже отмечалось выше, был посажен в крепость. Николай Павлович, который знал его родителей, вытребовал арестованного к себе для беседы. «Вы, очевидно, возбуждали вражду немцев против русских, — сказал он, — вы ссорили их, тогда как следует их сближать; вы укоряете целые сословия, которые служили верно: начиная с Палена (вероятно, имеется в виду генерал П. П. Панин. — Л. В.), я мог бы высчитать до 150 генералов». Далее Николай произнес уже цитировавшиеся выше и ставшие широко известными слова: «Вы хотите принуждением, силой сделать из немцев русских, с мечом в руках, как Магомет: но мы этого не должны именно потому, что мы — христиане»^{809}. Беседа с царем произвела на Юрия Самарина глубокое впечатление. Николай Павлович отпустил его к родителям в Москву.

Стремление правительства опереться на немцев (как иностранцев, так и остзейцев) получило при Николае I свое дальнейшее развитие. О реакции русского общества на немецкое влияние при дворе и на засилье немецких чиновников в разных ведомствах Николай Павлович был осведомлен. Незадолго до казни П. Г. Каховский писал из Петропавловской крепости в одном из писем императору: «Далек я, чтобы оправдывать леность, нерадение, беспечность дворянства русского. Но со всем тем нельзя не заметить, что тому причиной явное предпочтение, даваемое правительством всем иностранцам без разбора. На этот раз я укажу только на корпус инженеров водяной коммуникации. Там все офицеры, перешедшие к нам из иностранной службы, находятся на жалованье огромном, но пользы от них мало, или лучше сказать, нет никакой»^{810}.

Одно из наиболее полных объяснений указанной тенденции дал А. И. Герцен, комментируя высказывание некого остзейца: «Мы не любим русских, — сказал мне как-то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек, — но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы». Правительству известно об этой преданности, и оно наводняет немцами министерства и центральные управления… В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно: точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающую усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образованности, сколько требует их должность, но совсем не достаточной для понимания того, что вовсе нет заслуги быть безукоризненными и неподкупными орудиями деспотизма; добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу, совершенное незнание национального характера, и всем станет понятно, почему народ ненавидит немцев и почему правительство так любит их»^{811}.

В сущности, об этом же писал представитель обедневших потомков немецких крестоносцев, инженер Главного управления путей сообщения и публичных зданий А. И. Дельвиг (двоюродный брат поэта А. А. Дельвига), принявший православие еще в училище (поступок для остзейца!). В своих мемуарах, описывая события около 1846 года, он попутно заметил: «Мне тогда еще не была вполне известна вся ненависть остзейских дворян, моих земляков, к России, к которой присоединены более 150 лет, но не признают ее своим отечеством, а служат, как они говорят, не ей, а государю, и этою преданностью эксплуатируют в свою пользу всю русскую землю»^{812}. По свидетельству современников, Николай Павлович заявлял: «Русские дворяне служат государству, немецкие — нам»^{813}. Как писал тот же А. И. Дельвиг, когда речь шла о каких-то назначениях, ревизиях и т. д., выбор императора из числа нескольких претендентов часто падал на тех, у кого была немецкая фамилия.

Достаточно сказать, что Главным управлением путей сообщения (с 1832 года Главным управлением путей сообщения и публичных зданий), где служил мемуарист, последовательно управляли герцог А. Вюртембергский (1822–1833), К. Ф. Толь (1833–1842), П. А. Клейнмихель (1842–1855). Среди офицерского состава некоторых гвардейских полков немцев было до 12 %^{814}. Врачи традиционно старались поддерживать свою корпоративность по национальному принципу. Во многом это было характерно и для дипломатического корпуса. Великая княжна Ольга Николаевна была вынуждена отметить: «При Нессельроде было много блестящих дипломатов, почти все немецкого происхождения, как, например, Мейендорф, Пален, Матусевич, Будберг, Бруннов. Единственных русских среди них, Татищева и Северина, министр недолюбливал, как и Горчакова»^{815}.

Особое отношение к немецкому чиновничеству и остзейскому дворянству отмечают и другие источники^{816}. Тем большим диссонансом выглядит утверждение стороннего наблюдателя о том, что в Прибалтике Николай I якобы поддерживал местное крестьянство, хотя и освобожденное от крепостного права еще при Александре I, но влачившее жалкое существование под контролем помещиков-баронов^{817}. На самом деле, Николай Павлович последовательно становился на защиту сословных прав и привилегий немецких баронов и бюргеров. Показательно, например, что удовлетворение требования офицера фон Бринкена в 1833 году, пожелавшего, чтобы его судило местное дворянство, вызвало раздраженное замечание А. С. Пушкина: «Конечно, со стороны государя есть что-то рыцарское, но государь не рыцарь»^{818}. Когда же лифляндское дворянство отказалось судить фон Бринкена, под предлогом, что он воспитывался в корпусе в Петербурге, поэт в записи от 3 мая 1834 года удовлетворенно откликнулся: «Вот тебе шиш и — поделом»^{819}.

При дворе немецкое окружение также бросалось в глаза. Когда в 1837 году М. Ю. Лермонтов написал свое известное стихотворение «Смерть поэта», то в строке: «Вы, жадною толпой стоящие у трона» он, несомненно, имел в виду и остзейское окружение императорской семьи, в том числе А. X. Бенкендорфа с его остзейско-вюртембергскими по родителям корнями. Известная мемуаристка А. О. Смирнова-Россет писала о нем: «Он обладает педантическим упрямством немецкого советника, он совершенно лишен идеала, воображения и был бы превосходным чиновником в Гессен-Касселе и всякой другой трущобе; он действует в стране, которой не знает, он исполнен тайного презрения немцев к die Russen, он не любит России»^{820}.

В окружении царя имелись целые династии Ливен и Адлербергов, семейное благополучие которых было заложено женщинами. Уже упоминавшаяся статс-дама (1794) Шарлотта Карловна Ливен заведовала воспитанием дочерей Павла I, а затем его младших сыновей Николая и Михаила. Впоследствии она занялась воспитанием дочерей Николая Павловича. Возведенная в 1799 году Павлом I с потомством в графини, она получила при воцарении Николая I княжеский титул, а в декабре того же 1826 года — светлейшей княгини. Этому не помешало и то, что она была известна как большая придворная сплетница. В донесении директора канцелярии III Отделения М. Я. Фока от 5 августа 1826 года сообщалось: «Слухи, распускаемые придворной челядью и лицами, окружающими графиню Ливен, одни смешнее и нелепее другого»^{821}. Светлейшая графиня способствовала выдвижению своих родственников. Ее старший сын генерал от инфантерии (1827) Карл Андреевич Ливен, как уже отмечалось, стал министром народного просвещения; средний — генерал от кавалерии (1819) Христофор Андреевич — долгие годы провел послом в Лондоне (1812–1834), причем до семейного «разъезда» «им управляла жена его Дарья Христофоровна, урожденная Бенкендорф» (сестра Александра Христофоровича). Сын Карла — Вильгельм Карлович — выдвинулся в последние годы жизни Николая Павловича, став одним из «самых выдающихся», с точки зрения Оттона де Брэ, приближенных императора^{822}. Он продолжил карьеру при Александре II прибалтийским генерал-губернатором (1861–1863). Характеризуя его за десяток лет до этого, Оттон де Брэ писал, что, «происходя из дворянского рода Курляндии, барон — преданный слуга России, но не забывает, однако, своего немецкого происхождения»^{823}.

Другой династией, приближенной к трону, были Адлерберги, имевшие шведско-немецкие корни. Возвышение этой фамилии было обязано вдове Выборгского коменданта Юлии Федоровне Адлерберг, урожденной Багговут. Она имела прямое отношение к воспитанию Николая Павловича. Князь Петр Долгоруков писал: «Шарлотта Карловна Ливен определила Юлию Федоровну Адлерберг нянюшкой: сперва к великому князю Николаю Павловичу, а потом к великому князю Михаилу Павловичу. Юлия Федоровна усердно мыла и обтирала этих двух индивидуумов, а между тем, будучи женщиной хитрой и ловкой и под личиной холодного добродушия весьма вкрадчивой, втерлась в доверие к императрице Марии Федоровне»^{824}. В этой цитате допущена одна неточность: Ю. Ф. Адлерберг была назначена не няней, а гувернанткой великого князя Николая Павловича (1797–1802), заняв в дальнейшем почти на четыре десятилетия должность начальницы Смольного института (1802–1839). В 1824 году она стала статс-дамой. Но по сути князь-публицист прав. Вот что писала в одном из вариантов автобиографических записок А. О. Смирнова-Россет: «При царских детях были дамы, которых называли полковницами. Они давали отчет доктору о состоянии здоровья ребенка, заставляли его молиться и были неотлучны от него. Полковницей в[еликого] князя Николая была полковница Адлерберг, а ее помощницей полковница Тауберт. Вот откуда та привязанность, которой пользовались и пользуются Адлерберги»^{825}.

Уже в 1827 году, когда А. И. Чернышев был назначен военным министром, а П. А. Клейнмихель — дежурным генералом, В. Ф. Адлерберг стал начальником Военно-походной канцелярии и командующим Главной квартирой. «Чернышевское время, — писал П. В. Долгоруков, — ознаменовано было в Военном министерстве воровством, доходившем до грабежа: Чернышев, Клейнмихель и Адлерберг брали подряды и поставки под чужим именем и делили между собой огромные суммы. Когда в марте 1842 года один из самых презренных царедворцев эпохи Александра I и Николая, князь Александр Николаевич Голицын, низкопоклонный под личиной добродушия, подлый под личиной вельможи и развратный под личиной ханжи, потеряв зрение, принужден был оставить двор и звание министра почт, звание это было возложено на Адлерберга. Владимир Федорович отличается совершенным отсутствием ума, соображений и познаний: трудно встретить такую полную, совершенную, безграничную бездарность»^{826}.

Впрочем, Николая Павловича он устраивал, так как сохранял звание главноуправляющего почтовой частью до 1856 года. По замечанию А. О. Смирновой-Россет, Адлерберг «вполне заслуживал доверие, которым пользовался»^{827}. В 1852 году он одновременно занял пост, требующий ежедневного общения с императором, — министра Императорского двора и уделов. Его сын, Александр Владимирович, в свою очередь, стал одним из доверенных лиц Александра II, командующим Императорской главной квартирой (с 1861 года), впоследствии министром Императорского двора и уделов, унаследовав этот пост от отца (1870–1882). Дочь Юлии Федоровны Адлерберг, тоже Юлия Федоровна, в замужестве Баранова, стала воспитательницей дочерей императорской семьи, статс-дамой (1846), гофмейстериной Александры Федоровны (1855). В 1846 году она была вместе с потомством возведена в графское достоинство.

Выражавший оппозиционные настроения русской аристократии князь П. В. Долгоруков напишет в 1862 году: «Адлерберги и родственники их Барановы ныне составляют какую-то особую династию, которая с присовокуплением к ней разных приближенных царских составляет в России какое-то особое сословие: царскую дворню. Сословие это, подобно тинистому и грязному болоту, окружает престол и отделяет его от России. Когда Александр Николаевич воцарился, по Петербургу ходила какая-то песенка, написанная господином, по-видимому, весьма незнакомым с историей, потому что он принимал Голштейн-Готторпов за Романовых. Куплеты этой песенки я позабыл, но помню припев их:

«Ведь вам же хорошо было»: Царство Польское

На другом полюсе симпатий и антипатий Николая Павловича находились поляки. В «Записке о положении дел в Европе», составленной в начале 1848 года, император, отмечая влияние предшествующих событий в Европе в 1830 году, в частности Июльской революции во Франции и восстания в Бельгии, писал: «Польша вздумала последовать их примеру; с Божьего соизволения Россия подала пример сопротивления. За эту попытку Польша заплатила своим существованием. Если бы так было везде»^{829}.

A propos

Выполняя обещания, данные на Венском конгрессе, Александр I даровал польским землям, включенным в состав Российской империи, конституцию под названием «Учредительная хартия»^{830}. Разграничением границ с Пруссией и Австрией и введением в действие конституции занимался председатель Временного правительствующего совета Царства Польского В. С. Ланской. Впрочем, он не был сторонником широкой автономии, подчеркивая, что этот акт не приведет к сближению поляков с Россией. В границах России (включая старые территории Речи Посполитой, вошедшие в состав империи при Екатерине II) оказалось более половины всех поляков (54,5 %); остальные же оказались в составе Австрийской империи (28,95 %) и Прусского королевства (17,05 %)^{831}. В составе населения России поляков было около 6 %. На территории Царства Польского они составляли в начале XIX в. 73 %, в 1858 г. — 71,35 % (снижение за счет более высоких темпов естественного прироста евреев, украинцев и переселения немцев). На территории Правобережной Украины поляки составляли 6 %, в Белорусско-Литовском регионе — 5 %^{832}. В связи с уменьшением численности белорусов во второй четверти XIX в. поляки стали третьим этносом в России после русских и украинцев. Николай Павлович в начале царствования был доволен Польшей, которая залечила раны после Наполеоновских войн. Польская армия представлялась блестящей, промышленность — процветающей. Население Польши в период 1815–1830 гг. увеличилось с 2,7 до 4 млн. чел, а Варшавы — с 80 до 150 тыс.

В соответствии с «Учредительной хартией», в Царстве (Королевстве) Польском была введена широкая автономия, создан сейм, состоящий из двух палат: сената, члены которого назначались царем, и Посольской избы с избранием депутатов на местах. Для управления текущими делами были образованы Государственный совет и министерства. Господствующей религией на территории Польши объявили католическую, хотя допускались и другие конфессии. В Варшаве был создан университет, польский язык принят в делопроизводстве на всех уровнях. Были оставлены в силе наполеоновские декреты 1807–1808 годов: отмена крепостного права без земли, гражданский кодекс. Финансово-промышленные льготы способствовали подъему разоренной войнами экономики. Наместником был назначен польский генерал И. Зайончек. Польша получила армию с преобладанием польских частей (хотя и во главе с непопулярным цесаревичем Константином), находившуюся в привилегированном положении: ее отличали восьмилетний срок службы и повышенные оклады офицерам. Правда, В. С. Ланской еще тогда предвидел, что, создавая польскую армию, «мы питаем себе змия, готового всегда излить свой яд на нас»^{833}. При Александре I уже наметились противоречия между конституционными учреждениями Польши и самодержавием, между Петербургом и Варшавой. Начались некоторые цензурные ограничения.

Биографы Николая I отмечают, что негативное отношение к полякам сложилось у него в детстве из рассказов его няни Е. В. Лайон, которая в 1794 году случайно оказалась во время восстания в Варшаве и вместе с другими русскими дамами провела время в семимесячном заключении^{834}. От нее Николай узнал о происходивших тогда жестокостях. Позднее, проезжая в 1814–1815 годах по дорогам Польши, великий князь Николай Павлович мог наглядно убедиться в неприязни поляков к русским. Годом позже, в 1816 году, побывав в Витебской губернии, он записал в «Общем журнале по гражданской и промышленной части»: «В Белоруссии дворянство почти все из весьма богатых поляков, отнюдь не показало преданности к России, и, кроме некоторых витебских и южных могилевских дворян, все прочие присягнули Наполеону»^{835}.

В манифесте, обращенном к польским подданным при восшествии Николая I на престол, подтверждались все права и привилегии Польского королевства: «Учреждения, данные вам блаженной памяти императором и королем Александром I, останутся без изменений. Я обещаю и клянусь перед Богом соблюдать конституционную хартию»^{836}. Но не более! Николаю Павловичу была чужда сама мысль о возможной политической независимости Польши, содержащаяся в «Русской правде» Пестеля. Тем более кощунственной представлялась ему идея «правильной сдачи губерний» (части земель Виленской, Минской, Волынской и Подольской) «дружественному» славянскому государству, что при известных условиях допускалось П. И Пестелем^{837}. В то же время в первые годы царствования перед Николаем I возникала деликатная проблема, которую он по-своему пытался разрешить, — конституционное устройство Царства Польского, выглядевшее инородным телом в самодержавном государстве. Заявляя в цитировавшемся разговоре с маркизом де Кюстином, что он «сам возглавлял представительную монархию», Николай Павлович вполне искренно негодовал на «неблагодарную» Польшу.

Начало царствования Николая не привело к серьезным преследованиям польских членов тайных обществ. Константин, призывая своего брата к репрессиям, был против судебных преследований поляков. Следственная комиссия в Варшаве арестовала всего 8 человек, причем следствие над ними тянулось до 1828 года. Все обвиняемые, за исключением одного, были оправданы, один отделался легким наказанием за недонесение о заговоре. После того как в 1826 году умер старый наместник польский генерал Иосиф Зайончек, Константин Павлович сосредоточил в своих руках все управление Польшей и как наместник, и как командующий польской армией. Ему же был подчинен Литовский корпус, точнее войска северо-западных губерний, ранее входивших в состав Речи Посполитой.

Русско-персидская и Русско-турецкая войны не оставили времени Николаю Павловичу посетить Польшу. Впрочем, он не очень-то и торопился встретиться с Константином, хотя о своем королевстве не забывал. В день своего торжественного въезда в Варну 1 (13) октября 1828 года в письме к цесаревичу Константину Павловичу Николай I писал: «Я жалую Варшаве 12 орудий, как замечательное историческое воспоминание, ибо достойно внимания, что здесь явилась именно русская армия с польским королем, чтобы отомстить смерть другого польского короля. Да сблизятся поляки и русские все более друг с другом. Вот в чем цель всех моих желаний и всех стремлений моего разума. Быть может, подаренные пушки докажут то, что я высказываю здесь этими словами»^{838}. Помня о том, что он является польским королем, Николай Павлович проявил здесь хорошее знание истории: польский король Владислав III погиб под Варной 10 ноября 1444 года. «Смерть Владислава отомщена», — сказал император, въезжая в крепость^{839}. Однако пушки, подаренные им Варшаве, спустя два года будут стрелять по русским войскам.

Оппозиционные настроения польских депутатов проявились уже во время коронации Николая I в Варшаве в зале Сената 12 (24) мая 1829 года, когда он сделал то, что должен был сделать, но не сделал, следуя параграфу 45 Конституционной хартии, Александр I. Церемония коронации императора как польского короля олицетворяла собой идею унии Польши с Россией. Как всегда, Николай Павлович уделил большое внимание разработке процедурной части. Единственным отступлением от традиций было коронование не в Кракове, находившемся за пределами границ Царства Польского, а в Варшаве. Церемония была встречена должностными лицами холодно, не последовало ни аплодисментов, ни каких-либо других знаков приветствия. «Глубокое благоволение и слезы радости» польской знати в восприятии присутствовавшего при коронации В. А. Жуковского^{840}, скорее, были скорбью и слезами горя. (Тогда еще не было известно о том, что молодой шляхтич Смагловский хотел организовать в тронном зале покушение на императора^{841}.) Еще одно предзнаменование омрачило пребывание императора в Варшаве. При его въезде в город 5 (17) мая лошадь Константина Павловича, который должен был командовать парадом, вдруг заупрямилась и отказалась повиноваться. Цесаревичу, пока ему не подвели запасную лошадь, пришлось преодолеть часть пути пешком.

Пребывание в Польше Николай Павлович использовал для поездки в Берлин, где пробыл 6 дней. Затем он снова вернулся в Варшаву. Здесь было получено известие о победе Дибича над турками при Кулевчи. 13 (25) июня в сопровождении цесаревича Николай выехал из Варшавы.

Через год, 2 мая 1830 года, император с А. X. Бенкендорфом вновь направился по тракту на Динабург (Двинск) через Ковно (Каунас) и Остроленку в Варшаву, куда прибыл 8 (20) числа для участия в четвертом сейме, оказавшемся последним. Министр внутренних дел представил Николаю Павловичу список из 16 депутатов, которым следовало для обеспечения правительственного большинства назначить пенсии или отблагодарить другим способом. Николай ответил негодующим отказом. Позднее он рассказывал П. Д. Киселеву: «Поверите ли, один министр, между прочим, весьма уважаемый, явился ко мне просить средства для привлечения голосов, чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимость от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги и обещания тем, кто не станет вносить свое имя в списки, в коих уже значилось более 60 имен. Я был возмущен! Не думаю, что монарх может унизить себя и опуститься до такой степени»^{842}.

Описывая пребывание императора в Польше, А. X. Бенкендорф, несомненно, корректировал записи сообразно последующим событиям, но все же писал откровенно: «Вообще в Царстве ничего не изменилось, кроме разве того, что были еще недовольнее самовластным правлением цесаревича. Всякая надежда поляков на перемену к лучшему исчезла, даже многие из русских, окружавших цесаревича, приходили доверить мне свои жалобы и общий ропот. Я держался настороже против этих откровений; но они были так единодушны и так искренни, что невольно пробудили во мне чувство сострадания к полякам, а еще более к трудному и жестокому положению государя. Цесаревич в личном обращении своем с ним всегда представлялся почтительным и 264 покорным подданным; но в сношениях с министрами и даже в разговорах с своими приближенными он нисколько не таил постоянной оппозиции… Можно было тогда же предугадать близость реакции и бунта, если бы жалобы скрывались в тайне; но они высказывались совершенно явно. На государя все смотрели как на надежду лучшей будущности, и возрастающее благосостояние края служило важным перевесом тем неприятностям и уничижениям, от которых терпели отдельные личности, а не нация»^{843}.

Вместе с императрицей Николай I присутствовал на открытии 16 (28) мая сейма. Он говорил на французском языке и призывал поляков благоразумно пользоваться конституционными правами. Вероятно, Николай Павлович делал над собой усилие: в губерниях, включенных в состав России еще при Екатерине II после раздела Речи Посполитой, в общении с польскими помещиками император предпочитал русский язык. Цесаревич Константин Павлович не одобрял действия своего младшего «братца». Так же, как это было год назад во время коронования Николая I как польского короля, он выступал против созыва сейма и называл его «нелепой шуткой». Однако Николай Павлович настоял на своем. Цесаревичу пришлось присутствовать на сейме среди депутатов в качестве представителя предместья Варшавы Праги^{844}. Как отметил историк А. А. Кизеветтер, Николай I мог принять только одно из двух решений: «…Или конституцию нужно уничтожить, или, если она существует, ее нужно соблюдать, — tertium non datur» («третьего не дано»)^{845}.

Николай Павлович присутствовал на сейме один день, когда обсуждался вопрос об открытии памятника Александру I, затем поехал осматривать войска в Брест-Литовск, Седлец (Седльце), Елизаветград (ныне г. Кировоград). Побывав в имении графини Браницкой под Белой Церковью, он посетил Киев и через Брест-Литовск вторично въехал в Польшу. 7 июня император вернулся в Варшаву и через неделю закрыл сейм, который отверг даже безобидный проект, интересовавший Николая Павловича, об ограничении разводов. В заключительном слове 16 (28) июня Николай сказал: «Хотя и находясь вдали от вас, я всегда буду стоять на страже вашего истинного счастья»^{846}. «Все окончилось по виду миролюбиво, — писал А. X. Бенкендорф, — хотя, в сущности, довольно холодно»^{847}. Николай Павлович был обижен отсутствием поддержки на сейме, подчеркиванием польских цветов в нарядах дам, отсутствием многих приглашенных на бал в его честь. Он заметил: «Может быть, это патриотично, но совсем невежливо»^{848}.

И все же ничто не предвещало трагических событий. Тем неожиданнее оказалось для Николая Павловича известие о начале польского восстания в ноябре 1830 года. Телеграмма из Варшавы, датированная 17 (29) ноября, пришла в Петербург через Берлин (!): «Общее восстание. Заговорщики овладели городом. Его Императорское Высочество жив и здоров, он в безопасности посреди русских войск»^{849}. В ту ночь группа конспираторов и члены тайного шляхетского общества школы подхорунжих с криками «Смерть тирану!» напали на Бельведер. Предупрежденный женой Константин Павлович успел бежать из Бельведерского дворца. Были убиты русский генерал-майор А. А. Жандр, обер-полицмейстер поляк Ф. К. Любовицкий, польский военный министр М. И. Гауке и еще шесть польских генералов, оставшихся верными присяге, в том числе начальник пехоты граф Станислав Потоцкий, Цементовский, Трембицкий, Брюмер и Новицкий. Восставшие захватили арсенал и вооружились. В течение суток восстание охватило всю Польшу, и Константин Павлович отдал приказ примерно семитысячной русской армии отступить за Буг.

Поводом для восстания стали слухи о дополнительном призыве в армию в связи с революциями в Европе и манифест Николая I по поводу Бельгийской революции. Говорили, что польская армия будет авангардом русской при ее подавлении. Но это был всего лишь предлог. Уж слишком оскорблено оказалось национальное чувство поляков, потерявших свою государственность в конце XVIII века в результате соглашений Пруссии, России и Австрии.

Цесаревич Константин повел себя довольно странно. «Не желаю вмешиваться в эту польскую драку», — заявил он. Позднее он говорил польским офицерам: «Я более поляк, чем все вы, я женат на польке. Я так долго говорил на вашем языке, что с трудом изъясняюсь теперь по-русски»^{850}. Якобы для того, чтобы избежать кровопролития, он, после своего отхода из Варшавы, освободил от присяги оставшиеся верными ему польские части (лейб-гвардии Конно-Егерский полк, отдельные другие роты; всего около 4 тысяч поляков). В начале декабря русские войска покинули Польшу. Власть перешла сначала к Временному правительству, затем к диктатору Иозефу Хлопицкому.

Общественное мнение в Европе сложилось в пользу поляков. А. X. Бенкендорф писал: «Либеральные журналы немецкие и английские поощряли и разжигали их своими напыщенными возгласами о свободе и национальной самостоятельности. Галиция и Познань рукоплескали варшавскому движению, как бы предвидя в нем и собственное свое возрождение, а европейские кабинеты улыбались этой новой помехе России на пути возрастающего ее могущества. Соседи же наши, как Австрия, так и Пруссия, еще не видя в событиях Царства Польского близкой опасности для самих себя, не принимали мер, чтобы воспрепятствовать своим польским подданным оказывать содействие, и людьми и деньгами, общей их отчизне»^{851}.

После установления в Варшаве умеренной диктатуры генерала И. Г. Хлопицкого поляки послали в Петербург депутатов — министра финансов князя Ф. К. Любецкого (Друцкого-Любецкого) и члена сейма графа Езерского. Целью неофициальных контактов были поиски компромисса с Николаем I после того, как положение в Польше несколько стабилизировалось. Польское правительство было готово пойти на уступки при соблюдении следующих требований: точное соблюдение конституции 1815 года, амнистия и присоединение к Царству Польскому восьми «воеводств», то есть литовско-белорусских губерний и Правобережной Украины. Прозвучало и пожелание оккупации польскими войсками австрийской Галиции.

Для Николая I это оказалось неприемлемо, он и не собирался обсуждать предложения польской стороны. Император принял посланцев отдельно — не как представителей нового правительства, но как своего министра (Любецкого) и «путешественника» (Езерского). А. X. Бенкендорф вспоминал об этой встрече: «Призвав к себе одного Любецкого, в качестве своего министра, но и то в присутствии великого князя Михаила Павловича и еще нескольких других свидетелей, он (император. — Л. В.) много и очень строго говорил о варшавских мерзостях и не допустил Любецкого произнести ни одного слова касательно его миссии. Мне поручено было переговорить в том же духе с Езерским, которого государь принял несколько позже, неофициально и при мне. Любецкому он велел остаться в Петербурге, а Езерскому позволил возвратиться в Варшаву, уполномочив его передать там все им слышанное, по письменному мною составленному изложению. Это было последним средством, которое государь в великодушии своем хотел еще испытать, для избавления мятежных своих подданных от ужасов войны и от наказания за дальнейшее неповиновение. Бумага оканчивалась следующими словами: «Первый пушечный выстрел, сделанный поляками, убьет Польшу»^{852}.

В разговоре с Езерским Николай Павлович, требуя безоговорочного подчинения поляков, тем не менее сказал:

«Роль палача отталкивает меня, и я хочу воспользоваться лишь правом миловать»^{853}. 12 декабря был опубликован манифест, в котором говорилось о примирении со всеми, кто вернется к исполнению долга. А за четыре дня до этого император писал цесаревичу: «Если один из народов и двух престолов должен погибнуть, могу ли я колебаться хоть мгновение?»^{854} Не забывал он и о родстве славянских народов. «Вспомните, — говорил он, выступая перед офицерами в Михайловском манеже 26 ноября 1830 года, — что вы братья одной крови»^{855}. Впрочем, поляки тоже подчеркивали общность, но другого плана. Тогда родился лозунг: «За нашу и вашу свободу». Однако крестьянское население Польши заняло пассивную позицию. Землю им не обещали, а лозунг восстановления Польши от Балтики до Черного моря с белорусскими и украинскими землями был нереален. «Наварили себе паны пива, так сами его и пейте», — заявили в одном из сел крестьяне на призыв вступать в повстанческую армию.

Пока польские депутаты оставались в Петербурге, диктатор Хлопицкий послал к ним с депешами офицера лейб-гвардии Конно-Егерского полка Тадеуша Вылежинского. По возможности ему было поручено рассказать об обстановке в Польше самому императору. 21 декабря он выехал из Варшавы и на восьмой день прибыл в Петербург. Первый разговор 28 декабря у него состоялся с И. И. Дибичем, второй — с А. X. Бенкендорфом, который дал волю своим чувствам. Собственно, он изложил взгляды уязвленного императора. «Посмотрите на Галицию, — сказал Бенкендорф, — разве она не несчастнее вас? Нет там ни народного представительства, ни конституции, ни войска, ни польских чиновников, ни даже польского языка, да сверх того обременена податями. То же самое и великое княжество Познанское… Сравните себя с Литвою, с Волынью и другими польскими провинциями, состоящими под русским управлением, — что за громадная разница!.. Только в одном Царстве Польском, где полякам было лучше всего, вспыхнула революция! Подумайте только, как ваш край процветал! — чужестранцы дивились. Население увеличивалось, налоги не были чрезмерны, управлялись вы сами, все отрасли промышленности, земледелие и фабричное производство развивались превосходно, города росли, вся Польша представляла собою подобие драгоценного камня, на который приятно было смотреть. Была одна беда — действительно вел. кн. Константин тормозил намерения государя, но надо было немного потерпеть. Решено отозвать великого князя, и тогда для полного своего счастья вы ни в чем уже не нуждались бы и стали счастливейшим народом на свете»^{856}. Естественно, А. X. Бенкендорф несколько лукавил. В частности, политика министра финансов Царства Польского Ф. К. Любецкого, поддержавшего восставших, была направлена на повышение сбора налогов. Но ситуация была несопоставима с той же австрийской Галицией. Не случайно И. И. Дибич во время предшествующей беседы особо отметил возмущение Николая I поведением сенатора министра финансов князя Ф. К. Друцкого-Любецкого, которого он сам же назначил и который «будучи министром государя, должен был строго охранять конституцию, думать о счастии края, предупреждать зло, откуда бы оно ни проистекало»^{857}.

Наконец, 30 декабря, в полдесятого вечера, посланец польского диктатора был приглашен как частное лицо к императору в Аничков дворец. Государь в сердцах выговорил ему: «Ведь вам же хорошо было! Конституцию, которую я застал, я уважал и хранил без изменения. Приехав в Варшаву на коронацию, я сделал столько добра, сколько мог сделать. Быть может, и было что-то нехорошее, но я тут ни при чем. Надлежало войти в мое положение и иметь ко мне доверие. Я желал, чтобы все было хорошо, и желание свое, в конце концов, осуществил бы»^{858}. Николай Павлович потребовал «совершенного, безусловного подчинения». Он дал понять, что возможно прощение, хотя ему трудно будет сдержать возмущение «русских подданных». Повесить, признавал он, придется только подстрекателей, не более пяти-шести человек^{859}. Услышав мнение Вылежинского, что поляки «останутся глухи к словам манифеста», государь заключил: «Ежели вы полагаете, что они не пожелают добровольно подчиниться, то остается одно средство, к которому я должен буду прибегнуть как император всероссийский и как король польский. Один только выстрел с вашей стороны, и я уже ни за что не отвечаю. Скажите об этом и в Варшаве»^{860}. Мужество и честность Т. Вылежинского произвели впечатление на императора. Он разрешил ему вернуться в Варшаву и даже назначил его своим флигель-адъютантом.

18 января в Варшаве было создано консервативное правительство во главе с одним из бывших «молодых друзей» Александра I князем Адамом Чарторыйским. Когда от Езерского узнали, что Николай I предлагает только амнистию в случае подчинения, сейм по предложению Романа Солтыка 13 (25) января 1831 года принял решение о детронизации Николая I и его наследников, а также об освобождении от присяги не только поляков в королевстве, но и их «братьев» — восьми восточных воеводств. Узнав об этом, император сказал: «Тем лучше. Теперь я могу обходиться с ними не как с подданными, а как с врагами»^{861}. Притязания поляков на Литву, Белоруссию и Правобережную Украину дали основание Николаю I заявить, что они восстали не ради сохранения хартии 1815 года, а ради захвата русских губерний. Фридрих Вильгельм III и Меттерних заключили с Николаем I конвенцию против повстанцев.

Тем временем, еще в декабре 1830 года, главнокомандующим русской армией, направляемой в Польшу, был назначен И. И. Дибич-Забалканский. 18 (30) января армия перешла польскую границу. В записке, составленной вскоре после этого, Николай I писал, что «Польша всегда была соперница и непримиримый враг России». Не одобряя присоединения коренных польских земель к России в 1815 году, он выдвинул идею передачи Австрии и Пруссии большей части ее территории. Помимо прочего, это давало возможность спрямить оборонительные рубежи России на Западе, ликвидировав польский «выступ». Государь писал: «Объявить, что честь России получила полное удовлетворение завоеванием королевства, но что Россия не имеет никакого интереса владеть страной, неблагодарность которой столь очевидна, что ее истинные интересы требуют установить свою границу по Висле и Нареву; что она отказывается от всего остального, как недостойного принадлежать ей, предоставляя своим союзникам поступить с ним по своему усмотрению…» Единственно необходимым Николай I считал сохранение за российским императором титула короля польского «во избежание того, чтобы подобное наименование, данное другой какой-либо части, не создало вновь государства, враждебного России, чего она не потерпит ни в каком случае»^{862}. Вероятно, с геополитической точки зрения это было бы правильно, но такой расклад после польского восстания не мог устроить ни пруссаков, ни австрийцев, ни самих поляков. Во всяком случае, ответа от Пруссии император не дождался.

Тем временем 21 января 1831 года в Белостоке с И. И. Дибичем соединился великий князь Константин Павлович. Схватка предстояла нешуточная. Польская армия была прекрасно вооружена и обучена, а захваченные поляками арсеналы создавали возможность ее увеличения. К началу боевых действий польская армия насчитывала около 80 тысяч человек и от 140 до 158 орудий. В дальнейшем после мобилизации ее численность увеличилась до 130–140 тысяч человек. Под командованием Дибича было в первой линии около 120 тысяч человек, а всего 183 тысячи штыков и сабель и 664 орудия.

Первое столкновение под Сточком 2 (14) февраля закончилось победой польских войск. 13 (25) февраля на подступах к варшавскому восточному предместью Праге (на правом берегу Вислы) под Гроховом (Грохув) произошло крупное сражение. Трехкратное превосходство русских в живой силе и артиллерии позволило им нанести польской армии поражение. Хлопицкий был серьезно ранен. Обе стороны понесли значительные потери. Был почти полностью уничтожен кирасирский полк имени принца Альберта. Польская армия с достоинством отступила под защиту пражских орудий. Поляки оставили на поле боя 10 тысяч человек убитыми и ранеными, русские — 8 тысяч. Русские заняли предместье Варшавы Прагу. В польской столице началась паника. Однако И. И. Дибич в решительную минуту остановил войска. Победа стала походить на поражение. А. X. Бенкендорф пишет: «В упомянутую выше минуту, когда он вел свои колонны на пражские укрепления, один генерал дал ему совет приостановить нападение, чтобы избежать кровопролития, и он имел слабость его послушаться»^{863}. И. И. Дибич не раскрыл имени этого генерала, но Александр Христофорович считал, что им был великий князь Константин Павлович.

В марте польские войска неожиданно перешли Вислу и в одиннадцатидневной кампании нанесли поражение трем отдельным группировкам русской армии. Потери русских составили чуть ли не 16 тысяч человек, 10 знамен и 30 пушек. В марте польская армия, также скрытно, перешла Буг, чтобы воспрепятствовать соединению армии И. И. Дибича и гвардейского корпуса под командованием великого князя Михаила и К. И. Бистрома. На этот раз их замысел не удался. Благодаря значительному превосходству в силах 14 (26) мая под Остроленкой полякам было нанесено поражение, которое вынудило их вновь отступить к Варшаве. Восстание в Литве и на Волыни, куда вторгся польский корпус генерала Ю. Дверницкого, было также подавлено.

Итоги четырехмесячного командования в Польше И. И. Дибича были в целом неутешительны. Звезда полководца закатилась. «Докажите, что вы еще старый Забалканский», — писал ему Николай I июня^{864}. 29 мая (10 июня) в селе Клешове, около Пултуска, Дибич заболел холерой, свирепствовавшей в Польше, и в тот же день умер. Смерть спасла его от немилости и отставки. 3 июня Николай Павлович получил известие о его смерти и на следующий день назначил главнокомандующим генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича. Через день после его приезда, в ночь с 13 на 14 июня, скончался великий князь Константин Павлович. После сражения под Гроховым, в связи с размолвкой с Дибичем, он оставил войска и отбыл в Белосток, где находилась его больная супруга княгиня Лович. Под угрозой захвата Белостока повстанцами они уже вместе поехали через Минск в Витебск. Казалось, в России не было угла, где бы цесаревич мог преклонить голову. Но судьба оказалась к нему по-своему благосклонной. В Витебске он скоропостижно скончался от холеры, страдав всего несколько часов. Его тело было привезено в Петербург, куда он так не хотел приезжать, и предано земле в Петропавловском соборе. Приглашенная в столицу Николаем I княгиня Лович недолго жила в Елагинском дворце и Царском Селе. «Подобно императрице Елизавете Алексеевне, — писал А. X. Бенкендорф, — она не смогла пережить супруга».

Между тем И. Ф. Паскевич форсировал под Торунем Вислу и, прикрывшись границей с Пруссией, развернул активные наступательные действия. В августе его войска подошли к западному пригороду Варшавы — Воле (на левом берегу Вислы). Две линии редутов защищали генералы Генрик Дембиньский и Иосиф Бем. Со стороны Праги на правом берегу находились русские войска барона Г. В. Розена. Главнокомандующий польской армией генерал Круковецкий вступил в тайные переговоры с И. Ф. Паскевичем. Тот вновь предложил амнистию и некоторые гарантии, но отверг требования присоединения к Польскому королевству восьми «воеводств» и амнистии полякам Украины и Литвы, принявшим участие в восстании. 6 сентября на рассвете после мощной артиллерийской подготовки русская пехота взяла передовые редуты в штыки. На следующий день рано утром штурм возобновился. Раненый в руку И. Ф. Паскевич ожидал капитуляции, однако никто из польских руководителей не взял на себя смелость ее подписать. Наконец С. Малаховский написал записку, что с 5 часов утра ворота будут открыты русским. Варшава пала, русская гвардия под командованием великого князя Михаила Павловича вступила в город. Воспользовавшись перерывом на время переговоров, части польской армии покинули столицу и отступили к Плоцку. Сообщение о блестящем, хотя и кровопролитном штурме Варшавы привез флигель-адъютант ротмистр А. А. Суворов (внук полководца, бравшего Варшаву в 1794 году). Императорская семья находилась в это время в Царском Селе, окруженном в связи с холерой кордонами. Николай Павлович лично прибыл к линии кордонов навстречу Суворову и, торжествуя, привез его во дворец. «Варшава у ног Вашего Императорского Величества», — сообщал Паскевич. 5 октября А. С. Пушкин написал «Бородинскую годовщину». С падением затем Плоцка, Замостья и Модлина (в 1833 году он был переименован в Новогеоргиевск) Польша была покорена. В начале октября остатки повстанческой армии (около 40 тысяч человек) тремя группировками перешли границы Пруссии, Австрии и Краковской республики, где и сложили оружие.

После подавления польского восстания отношение Николая I к полякам, и до того достаточно прохладное, превратилось в открыто неприязненное. «Ты отомстил за Россию, ты покорил Варшаву — отныне ты светлейший князь Варшавский!» — писал он 4 сентября 1831 года И. Ф. Паскевичу^{865}. В Польше началась модернизация крепостей для русских гарнизонов. Позднее, когда уже была заложена крепость, грозившая своими орудиями Варшаве, в письме от 29 мая 1832 года из Елагина дворца император вновь поделился с фельдмаршалом своими чувствами: «Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена… Ты правильно говоришь, что нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг. Благодарности от них не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб оно мне было в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства: вот моя постоянная мысль. С помощью Божею, не унываю и буду стараться, покуда силы будут, и сына готовлю в тех же мыслях и вижу, что он чувствует, как я»^{866}.

В ноябре 1831 года Николай I учредил Временное правительство Польши, а в феврале 1832 года вместо конституции ввел «Органический статут», заменивший конституцию. Польша объявлялась «неотъемлемой частью Российской империи», а польская корона — наследственной в русской императорской фамилии без процедуры отдельного коронования. С упразднением сейма, Государственного и Административного советов управление возлагалось на совет директоров под председательством наместника. Министерства были ликвидированы, усилен контроль над местными учреждениями. Император пристально наблюдал за замещением всех сколько-нибудь важных административных должностей в Польше. По поводу одной должности по управлению горной частью Николай Павлович в письме из Москвы от 29 ноября (11 декабря) 1833 года заметил, что «непременно надо туда русского»^{867}. Позднее, в 1844 году, старинные воеводства были переименованы в губернии. 6 ноября 1831 года рядовых участников восстания амнистировали, но руководители понесли различные наказания. Многие поляки были высланы в глубь России, имения польских помещиков, активно участвовавших в восстании, конфисковали. Увидев однажды во время посещения Оружейной палаты бюсты «знаменитых людей Польши», Николай Павлович приказал убрать их на лестницу, а черный запечатанный ящик, в котором хранились польская конституция и польские знамена, положить вниз под портрет Александра I^{868}.

Ликвидировалась отдельная польская армия, а ее структурные подразделения распределены по русским частям. Рекрутский призыв проводился на общих основаниях с другими губерниями, причем император следил за отношением к новобранцам. В письме к И. Ф. Паскевичу в Варшаву от 29 октября 1844 года император особо отметил, что из присланных в Петербург поляков-рекрутов очень много больных и госпитализированных по дороге. Догадываясь о злоупотреблениях конвойных майоров, Николай Павлович сообщил, что для строгого расследования им послан флигель-адъютант, и добавил: «В три дуги согну мошенников, марающих мундир»^{869}. В 1833 году, в связи с попыткой поднять восстание (экспедиция Ю. Заливского), было введено военное положение, которое практически просуществовало все царствование Николая I. Были предприняты и меры экономического характера, повышены таможенные пошлины на изделия польской промышленности, прежде всего сукна. Но ликвидация старой таможенной границы с 1851 года объективно способствовала развитию польской промышленности.

Особое внимание было обращено на просвещение: образован Варшавский учебный округ, подчиненный общероссийскому министерству, в 1831 году закрыт Варшавский университет, в 1832-м — Виленский. Чтобы воспрепятствовать отъезду молодежи за границу, в июле 1834 года был открыт университет Святого Владимира в Киеве. В столичных университетах для подготовки чиновников из поляков были созданы специальные отделения. В 1833 году в больших польских городах образовано по одной гимназии (в Варшаве и Августовском воеводстве — по две). Только в 1840 году при гимназиях открылись дополнительные курсы для подготовки кандидатов на низшие судебные должности (Варшавский университет был воссоздан только в 1869 году). В одном из писем в декабре того же года к И. Ф. Паскевичу император одобрил его меры по постепенной замене французского языка в делопроизводстве русским: «Другое дело говорить, ибо с людьми, которые другого языка не знают, как французский, иначе объясняться нельзя; и то уже большой шаг к будущему»^{870}.

Был образован также специальный Комитет Западных губерний (1831–1848), который рассматривал вопросы введения в Западной Белоруссии и Литве общеимперского законодательства. Было решено начать с Витебской и Могилевской губерний, где высочайшим указом вводился административный порядок великороссийских губерний. В западных губерниях особенно болезненно был воспринят «разбор шляхетского сословия», когда мелкие «шляхтичи», которые не могли доказать дворянского происхождения, записывались в государственные крестьяне или городские обыватели. Созванный при поддержке правительства церковный собор в Полоцке 12 февраля 1839 года принял решение о воссоединении униатской и православной церквей, что должно было ограничить польско-католическую пропаганду на Украине и в Белоруссии. Впрочем, сами названия «Белоруссия» и «Литва» указом от 18 июля 1840 года были запрещены к употреблению. Несколькими месяцами раньше, 25 мая 1840 года, Николай I отменил действие Литовского статута в украинских и литовско-белорусских губерниях, что означало распространение на них общероссийского законодательства. Конфискованы были имения активных участников восстания из польских помещиков.

Отныне даже простое упоминание польских фамилий становится для Николая I неприятным. Бывшая смолянка А. И. Соколова вспоминает: «Не было случая, чтобы государь, очень милостиво относившийся всегда к воспитанницам Смольного, когда-нибудь пошутил с полькой… Услышав польскую фамилию, государь моментально прерывал свой милостивый разговор и отходил, не бросив даже взгляда на растерянную воспитанницу…»^{871} Однако справедливость требует признать, что в помощи польским сиротам он не отказывал. А вот многочисленные просьбы о помиловании часто отвергал, хотя порой это давалось ему нелегко. Внучка Д. Г. Бибикова С. Д. Толь (рожденная графиня Толстая) вспоминала об одном характерном случае по рассказу деда. Однажды во время посещения Киева император ехал в коляске. Вдруг лошади резко свернули, и кучер с трудом удержал их. Оказалось, что лошади испугались листа белой бумаги, который протягивала с прошением просительница, жена одного видного повстанца. Она просила вернуть мужа из Сибири. «Государь внимательно читал, а дама громко рыдала. Дочитав прошение, Николай Павлович отдал его обратно просительнице и резко, почти злобно промолвил: «Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу», — и крикнул кучеру: «Пошел!» После возвращения Д. Г. Бибиков направился в кабинет к государю и неожиданно увидел Николая Павловича, который трясся от душивших его рыданий: «Ах, Бибиков, когда б ты знал, как тяжело, как ужасно не сметь прощать»!»^{872}. Впрочем, в дальнейшем он попросил напомнить о просительнице. О случае амнистии участника восстания в Литве Шиманского в 1832 году, ответившего затем из Парижа «гнуснейшим письмом, наполненным самых грязных ругательств в адрес императора Николая», рассказал А. X. Бенкендорф^{873}.

Внимательно следил Николай Павлович за браками и просто связями своих сподвижников с польками. Сожительница начальника военных поселений в Новороссии графа И. О. Витта К. А. Собаньская, причастная к тайному политическому сыску, ему была омерзительна, хотя А. С. Пушкину она показалась «женщиной действительно очаровательной»^{874}. «Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабе, которая ищет одних своих польских выгод под личиной преданности, и столь же верна г[рафу] Витту как любовница, как России, быв ей подданная, — писал Николай Павлович И. Ф. Паскевичу в декабре 1837 года. — Весьма хорошо б было открыть глаза графу Витту на ее счет, а ей велеть возвратиться в свое поместье на Подолию»^{875}. Действительно, еще до смерти И. О. Витта Собаньская вышла замуж за капитана лейб-гвардии драгунского полка, а позднее — за французского литератора. Другого мнения он был о княгине Голицыной, рожденной Езерской. «Она недурна, — писал он, — и, кажется, довольно умна; я ее обласкал, как первую польку, за русского вышедшую; не думаю, чтоб многие последовали ее примеру»^{876}. В следующем году Николая Павловича беспокоил уже роман наследника с фрейлиной-полькой Ольгой Калиновской.

В письме к И. Ф. Паскевичу от 20 декабря 1844 года (1 января 1845) Николай Павлович отмечал нескоординированность действий по отношению к полякам со стороны Пруссии и Австрии и попустительство пропаганде польских ксендзов (в 1846 году в австрийской Галиции украинские крестьяне будут уничтожать их вместе с помещиками-поляками). Допуская возможность неудачи подавления мирными средствами польского национализма, он доверительно пишет: «Тогда остается нам одна горькая юдоль — бороться и силой удерживать покой и покорность; тогда должно нам истреблять постоянно все, что вредно и опасно, быть может, — самая тяжелая и неприятная обязанность святая пред нашим Отечеством, драгоценной кровью два раза покорившим Польшу. Не могу довольно повторить тебе, что при строжайшем правосудии надо непоколебимо идти вперед к цели, истребляя все способы нам вредить»^{877}.

В 1846 году прекратила свое независимое существование Краковская республика — последний клочок независимой Польши, который венские трактаты наделили конституцией, сеймом и Правительствующим сенатом. В январе 1846 года в связи с польским движением против австрийской власти в соседней Галиции Краков стал местом сосредоточения польских эмигрантов, провозгласивших образование «национального правительства Польской республики». Австрийские войска дважды безуспешно пытались подавить восстание. Наконец в марте объединенные силы трех держав (Австрии, Пруссии и России) вступили в Краков. В письме к И. Ф. Паскевичу от 24 февраля (8 марта) Николай Павлович сообщал о своем предложении австрийцам: «Сегодня писал я к ним, что требую уничтожения Кракова, не хотят взять его австрийцы, как условлено в Теплице, возьму я, ибо мы вошли; но не желаю того. Французы и Англия, может быть, протестуют по Венскому конгрессу, но так как Бельгию по революции они же отняли у Голландии, то имеем и мы право — по революции же уничтожить это вредное гнездо, и уничтожим»^{878}. По договору, заключенному в Вене 6 ноября 1846 года, Краков отошел к Австрии.

Победа Николая I над Польшей, которая даже в 1848–1849 годах не набрала силы для нового выступления, была военной победой, но не политической. Даже в условиях чрезвычайного положения, введенного в западных губерниях в 1848 году, несколько тысяч поляков бежали через границу, чтобы вступить в повстанческие польские войска, формировавшиеся за границей. Отчуждение «усмиренных» поляков и Западной Европы по отношению к России усилилось. Польские эмигранты наполнили страны Европы. Многие из них сражались потом на стороне Венгрии и Турции против России. Опыт польского парламентаризма также оказался невостребованным. В литературе распространено мнение, согласно которому восстание в Польше спасло Бельгию, куда французская армия, изгнавшая голландские войска, вступила во время подавления польского восстания, что стало решающим фактором утверждения независимости нового государства. Но это маловероятно. Без союзников и прежде всего без Пруссии, решавшей тогда свои проблемы, Николай I нападать на Бельгию не собирался и не мог это сделать географически. В польских губерниях Николай Павлович добился покорности, но не «слияния» с Россией. И с ликвидацией конституции Польша оставалась головной болью императора.

«Оставьте финнов в покое»: Великое княжество Финляндское

Финляндия как окраина России попадает в поле внимания Николая Павловича задолго до вступления на престол. Еще будучи великим князем, он по просьбе Абовского университета 1 января 1816 года был назначен его канцлером и вполне серьезно отнесся к своему назначению, тем более что не был избалован старшим братом почетными должностями. После известного пожара Абовского университета осенью 1827 года Николай Павлович способствовал организации университета в Гельсингфорсе (в Або осталась гимназия), в том числе щедрыми книжными пожертвованиями из своих библиотек. В 1828 году он разрешил передать в дар библиотеке университета собрание из 24 тысяч книг, принадлежавших ранее офицеру кавалерии Павлу Константиновичу Александрову (1808–1857), внебрачному сыну великого князя Константина Павловича. Книги были доставлены из Мраморного дворца. Кроме того, император передал в библиотеку университета две небольшие, но ценные личные библиотеки научных книг: коллекции Иоганна Геннинса (около 3000 томов) и Жозефа фон Рейманна (около 2800 томов).

A propos

Со времени включения в 1809 г. в состав Российской империи шведской Финляндии, преобразованной в Великое княжество Финляндское, утвердился взгляд, что Финляндия является не губернией, а отдельным государством со своими особенностями в управлении (во многом это оказалось заслугой М. М. Сперанского). Только Финляндия и Польша имели своего статс-секретаря, обладавшего правом непосредственного доклада государю. Как отмечают финские историки, благодаря рескрипту Александра I генерал-губернатору Фабиану Штейнхелю (осень 1810 г.) у народа Финляндии «оказалось несравненно больше привилегий, чем во времена шведского великодержавна»^{879}. Численность населения Финляндии выросла в первой половине XIX в. с 900 тыс. до полутора миллионов человек. Естественный прирост был примерно таким же, как у русских. Удельный же вес финнов в составе населения России составлял около 2 %. В Великом княжестве Финляндском финны составляли 86 % населения, в Петербургской губернии — около 8 % (в Шлиссельбургском уезде — около 40 %)^{880}.

Еще 12 декабря 1825 года в манифесте по случаю восшествия на престол подтверждались коренные законы, права и преимущества жителей княжества Финляндского, которые «по конституции их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимой и непреложной их силе и действии». Естественно, и в Финляндии возникали различные трения, но они не выливались в какие-либо значительные конфликты. По мнению историка К. Е. Осмонсало, Николай I, благодаря позиции А. С. Меншикова, заморозил многие проекты русификации Финляндии, в том числе начатую было в 1835 году кодификацию финско-шведского законодательства^{881}.

Первое, с чего начал Николай, — это системы управления и просвещения. Буквально через две недели после восшествия на престол, рескриптом от 30 декабря 1825 года, он назначил своего сына Александра Николаевича канцлером Абовского (впоследствии Гельсингфорсского) университета. Эта должность передавалась императором по наследству: «По определению судьбы Всевышним, после кончины Его Величества Государя Императора Александра I блаженной памяти, наследовав престол Российской Империи, первою из Наших забот при обращении Нашего попечения на Великое княжество Финляндское было заняться Абоским университетом, благосостояние которого составляло предмет Наших желаний в течение десяти лет, в кои Мы исполняли должность Канцлера сего университета»^{882}. И в дальнейшем Николай Павлович проявлял детальное знание всех кадровых и хозяйственных вопросов его деятельности. Первоначально университет готовил специалистов для работы в пределах княжества, но 1 августа 1834 года вышел указ о правах выпускников университета на гражданскую службу в самой России.

Также император обратил внимание на систему управления Финляндией. Манифестом Николая I от 17 марта 1826 года она была преобразована. Комиссия финляндских дел была упразднена (должность статс-секретаря сохранена), а генерал-губернатор и Сенат стали основными звеньями управления. Канцелярия статс-секретаря финляндского была преобразована в Его Императорского Величества Канцелярию финляндских дел, а в делопроизводстве перешли с французского на русский язык. С 6 сентября 1826 года возглавлявший ее статс-секретарь стал именоваться министром статс-секретарем. В соответствии с регламентом по правовым вопросам российские власти обращались к статс-секретарю, а по исполнительным — к генерал-губернатору. Финляндия была включена в Петербургский жандармский округ.

Ко времени вступления Николая Павловича на престол генерал-губернатором Великого княжества Финляндского (с 1823 года) был энергичный генерал Арсений Андреевич Закревский, оставивший по себе недобрую память среди финляндских подданных как «русификатор». Хороший администратор, неутомимый работник, но человек, не обладающий широким кругозором и не знающий ни одного иностранного языка, он явно был не на своем месте. Сохранявший на прежних постах людей, доставшихся ему в наследство от Александра I, Николай Павлович первое время благоволил ему. Вскоре Закревский стал также министром внутренних дел (апрель 1828–1831), генералом от инфантерии (1829), а в 1830 году получил титул графа. Однако 19 ноября 1831 года, формально по собственной просьбе, он «получил полное увольнение» и только в мае 1848 года, в связи с новой волной революций в Европе, стал московским генерал-губернатором.

В декабре 1831 года на должность финляндского генерал-губернатора был назначен начальник Главного морского штаба светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков. Большую помощь в управлении Финляндией оказывал и вице-ректор университета, уроженец Выборга, академик Петербургской академии наук генерал-лейтенант А. А. Теслев, который с 1833 года стал помощником генерал-губернатора. В 1848–1854 годах его сменил генерал от инфантерии Платон Иванович Рокасовский, бывший генерал-губернатором в 1861–1866 годах. С 1854 года исполняющим обязанности генерал-губернатора Финляндии был назначен Федор Федорович Берг (при Александре II генерал-губернатор). Поскольку А. С. Меншиков оставался в Петербурге, то при нем была учреждена особая Петербургская канцелярия генерал-губернатора, начальником которой стал выходец из Прибалтики К. И. Фишер.

Позднее сенатор К. И. Фишер вспоминал: «Приняв дела, нашел в них целый архив шпионской системы Закревского. Князь Меншиков разрешил мне запечатать эти тюки, никогда не справляться с ними и забыть, что такая система существовала. Князь соблюдал конституцию с великим тщанием, устраняя даже наружные формы, которые могли бы показаться нарушением принятых образцов, и, непроницаемостью своих видов и убеждений, умел держать все партии в равновесии, не убивая ни одной, но и не позволяя ни одной партии брать над другими верх. Этого не умел достичь ни Закревский своим шпионством, ни Берг — сладостью своего слова. С Финляндией довольно трудно управляться, если не считать в числе дозволенных средств — насилие»^{883}.

Выбор императора пал на А. С. Меншикова, возможно, еще и потому, что он был начальником Главного Морского штаба (с 1836 года с правами министра), а Финляндия была страной с протяженным морским побережьем. Как бы там ни было, А. С. Меншиков управлял Финляндией из Петербурга, а в Финляндии «являлся случайным гостем»^{884}. Впервые он побывал в Гельсингфорсе в январе 1832 года. В 1834 году по пути в Стокгольм прошел на корабле вдоль морского побережья Финляндии, не сходя с палубы, и снова побывал в своем генерал-губернаторстве также по пути в Швецию в 1847 году. В 1844 году ему был пожалован в Великом княжестве Финляндском майорат (наследственное недробимое имение).

Столь редкие посещения великого княжества, конечно же, были объяснимы. Как отмечают авторы «Политической истории Финляндии», «высшие сословия и чиновничество Финляндии были настолько преданы императору, что Николай I не преминул заметить своим соотечественникам, которые хотели урезать привилегии финнов: «Оставьте финнов в покое. Это единственная провинция моей державы, которая за все время моего правления не причинила мне ни минуты беспокойства или неудовольствия»^{885}. Правда, справедливости ради надо сказать, что беспокоиться, конечно же, приходилось. Посещения российскими императорами Финляндии были прежде всего высочайшими ревизиями края, но в определенной мере и пропагандистскими акциями, демонстрировавшими связь между Петербургом и Гельсингфорсом.

Александр I после Боргоского сейма 1809 года только однажды, в 1819 году, проехался по Финляндии. Николай Павлович посещал Финляндию четыре раза: великим князем в 1820 году и императором в 1830, 1833 и 1854 годах — то есть тогда, когда степень лояльности финнов к России была наиболее важна во внешнеполитических расчетах. Первая поездка императора в Великое княжество Финляндское состоялась вскоре после получения известия об Июльской революции во Франции. 31 июля (11 августа) 1830 года он вдвоем с А. X. Бенкендорфом на дрожках выехал из своего Елагинского дворца в Выборг. В 9 часов утра на паперти перед православным собором Николая Павловича встретил выборгский губернатор. Как известно, в конце 1811 года Александр I включил так называемую «Старую Финляндию», отвоеванную еще при Петре 1, в состав Великого княжества Финляндского. В Выборгской губернии тогда проживало около 10 % русских (православных). В Выборге этнический состав был более сложным: 30 % русских, 44 % финнов, 14 % шведов, 12 % немцев^{886}. Многие русские патриоты были недовольны этим решением. По показаниям арестованного после событий 14 декабря бывшего члена Союза благоденствия Г. А. Перетца, будущие декабристы рассуждали о преимуществах «завоеванных финляндцев» и «о причислении Выборгской губернии к Великому княжеству Финляндскому»^{887}. Тем не менее при Николае I каких-либо принципиальных изменений в статусе губернии не произошло. При посещении Выборга Николай Павлович по заведенному порядку осмотрел войска, госпиталь, казенные учреждения и отправился далее в «Новую Финляндию» через Фридрихсгам с осмотром знаменитых Пюттерлакских ломок, где вырубался монумент для памятника Александру I. Через Ловизу и Борго 1 (13) августа император прибыл в Гельсингфорс, где был встречен вполне радушно. На другой день было объявлено, что финляндский генерал-губернатор А. А. Закревский «возведен в графское Великого княжества Финляндского достоинство». В рескрипте говорилось, что государь «оказывает сей знак монаршего благоволения с тем большим удовольствием, что оный согласуется с желанием, изъявленным финляндским Сенатом; соединить его, Закревского, теснейшими узами с согражданами финляндской нации и считать его в числе его сочленов»^{888}. Трудно сказать, насколько верно утверждение К. И. Фишера относительно «шпионской системы» А. А. Закревского, но, несомненно, в представлении местных жителей именно он был виновен в некоторых непопулярных распоряжениях, хотя некоторые из них и были продиктованы свыше. Именно при А. А. Закревском последовало высочайшее повеление принимать на службу только тех финнов, которые знают русский язык. Тогда шведы и финны, добровольно учившие русский язык, перестали ходить на занятия. Впрочем, через несколько лет в средних училищах были устроены параллельные кафедры, русская и шведская, с правом учащихся выбирать, по какой кафедре они будут изучать язык, историю и географию. О финском языке речь тогда не шла. В ходе школьной реформы в программу начальных школ Финляндии финский язык был включен в 1843 года, но первая финская гимназия была открыта лишь в 1858 году^{889}.

Любимым детищем Николая Павловича в Финляндии был Финский стрелковый батальон. Во время маневров в Красном Селе в 1829 году император вышел к нему в незнакомой окружающим новой форме. Это был мундир финского стрелкового батальона, ставшего гвардейским. А через полгода после смотра в Гельсингфорсе батальон принял участие в походе гвардии для подавления польского восстания 1830–1831 годов, причем по пути его следования в Финляндии местные жители безвозмездно по собственной инициативе поставляли для него в зимнюю стужу подводы. В бумагах покойного историка Н. К. Шильдера М. М. Бородкин нашел черновой вариант статьи с правкой самого Николая I, рукой которого было написано: «Уже в многих делах сей прекрасный батальон доказал свою храбрость и отменное искусство в меткой стрельбе, и ныне в последних делах гвардии батальоном командовал достойный полковник Рамзай и получил рану»^{890}. Еще дважды батальон покидал пределы края: в 1835 году для участия в маневрах в Калише и в 1849 году для подавления восстания в Венгрии — батальон дошел до Бреста, где нес караульную службу. Один из мемуаристов приводит следующий анекдот, подтверждающий общее мнение о добром отношении Николая I к финским стрелкам: «Подъехав однажды к стрелкам, он сказал, что дает 10 р. каждому, кто попадет в яблоко мишени. Началась стрельба, и ни один не дал промаха. «Хорошо наказали», — заявил государь и велел выдать 10 000 р. (в батальоне было 1000 человек)»^{891}.

Второе высочайшее посещение Финляндии состоялось в 1833 году; государя сопровождала императрица Александра Федоровна. Место, где она ступила на землю в Гельсингфорсе, было отмечено «камнем императрицы». На это время, по-видимому, пришелся пик популярности Николая I в Финляндии. В июне этого года в одном из писем к И. Ф. Паскевичу Николай Павлович с удовлетворением упомянул о Финляндии: «Посылаю тебе из любопытства письмо ко мне графа Ребиндера[9] и адрес мне врученный депутацией в Гельсингфорсе; как бы везде так хорошо думали, куцы как бы нам легко было»^{892}. После этого визита особенно пышно было отпраздновано 6(18) декабря тезоименитство императора («Никола Зимний»). В новых помещениях гостиницы «Cociete» прошел устроенный по подписке бал. Был установлен бюст императора и всем присутствующим розданы стихи в его честь, написанные И. Г. Линсеном.

Последующие годы николаевского царствования стали для Финляндии важными в плане постепенной переориентации ее экономических связей от Швеции к России. В 1840 году был осуществлен переход от шведской денежной единицы к русскому рублю, а на следующий год повышены таможенные пошлины. В 1837 году было открыто регулярное пароходное сообщение с Ревелем, а в 1845–1856 годах построен Сайменский канал, соединивший Восточную Финляндию с Петербургом. Наиболее тесно была связана с Петербургом экономика Выборгской губернии. В то же время Финляндия сохраняла свою политическую обособленность. При обсуждении «Свода законов Великого княжества Финляндского» (подготовленного в связи с кодификацией общероссийского законодательства) было решено дать три года для ознакомления с ним местного населения, чтобы это не выглядело посягательством на старинные права финляндцев. В этот период одновременно действовали и старая редакция законов, и новый «Свод». Впрочем, от введения «Свода» фактически пришлось отказаться.

«Мрачное семилетие» 1848–1855 годов, последовавшее за новой волной европейских революций, естественно сказалось и на внутриполитической жизни Финляндии, которая рассматривалась как зона проникновения революционных идей в Россию. В 1850 году была запрещена издательская деятельность на финском языке за исключением религиозной и сельскохозяйственной литературы. Начавшаяся в 1853 году Восточная (Крымская) война заставила императора вновь обратить внимание на автономную окраину со стратегической точки зрения. К этому времени относится его третья и последняя поездка в Финляндию, состоявшаяся в марте 1854 года, буквально накануне официального вступления в войну Англии и Франции. Сопровождавший императора будущий адмирал И. А. Шестаков писал: «Усилия союзников склонить на свою сторону Швецию вынудили его (Николая Павловича. — Л. В.) удостовериться лично в чувствах подданных, помнивших еще шведское владычество. Государь был мрачен, не скрывал трудностей и обстоятельств, при всяком случае говорил воинственные речи и, кажется, остался убежден, что финляндцы будут действовать как подданные России»^{893}.

Николай Павлович прибыл в Гельсингфорс вместе с наследником цесаревичем Александром и многочисленной свитой в 4 часа утра. Газета «Helsingfors Tidningar» от 18 марта 1854 года передавала общие впечатления в самом благонамеренном духе: «Он пришел — и все сказали друг другу: Император все тот же. Пусть время лет, не щадящее и сильнейших, наложило свою печать на чело возлюбленного монарха, — высокий, могучий, как раньше, стоял он среди нас; все, что могли сделать годы и испытания, сводилось к тому, что его лик стал еще более властным и вселяющим преклонение; точно новое трогательное сияние разливалось вокруг его благородного чела»^{894}. Встреча была пышной и, судя по всему, искренней. Вечером Гельсингфорс, включая университет и казармы, был иллюминирован. Студенты встретили императора в Актовом зале пением гимна «Боже, царя храни». В 10 часов утра на Сенатской площади состоялся смотр лейб-гвардии финского батальона, собравший 8–9 тысяч зрителей. Профессор Эстландер в своих воспоминаниях также отметил несколько изменившийся облик императора, его похудевшее, но оставшееся волевым лицо. «Государь, — писал он, — смотрел на волнующуюся массу народа, которая по площади подвигалась к нему… Весьма вероятно, что императору Николаю не часто приходилось наблюдать такое непритворное приветствие от народной массы; но в его лице не заметно было ни волнения, ни улыбки, ни малейшего удовольствия»^{895}. Затем император, несмотря на свежий мартовский ветер, без шинели, вышел на балкон в мундире лейб-гвардии финского стрелкового батальона. В спокойной реакции Николая Павловича не было ничего особенного. Он и раньше во время поездок по России не спешил радоваться восторженным изъявлениям чувств.

После подавления нового польского восстания в 1863 году император Александр II взял новый курс. Авторы «Политической истории Финляндии» отмечают: «Если для николаевской системы была характерна централизация, при которой управление окраинами осуществлялось через наместников, наделенных широкими полномочиями, Александр II стремился унифицировать управление западными окраинами империи… Но на практике уступки, которые были сделаны в начальный период правления нового императора, подготовили почву для расширения финляндской автономии. Правда, одновременно были посеяны семена более позднего конфликта: с одной стороны, существовала унифицирующаяся Россия, с другой — отделяющаяся от нее Финляндия»^{896}.

«Не судите о Кавказском крае как об отдельном царстве»: Закавказье

Другие методы применялись в отношении Закавказья и Кавказа, где геополитические интересы России сталкивались с болезненной реакцией Персии, Турции и стоящей за ними Английской колониальной империи. Принятие Александром I в 1801 году в российское подданство Восточной Грузии (находившейся ранее в сфере влияния Персии), присоединение Западной Грузии в 1804–1810 годах (в прошлом турецкой), а также Абхазии (1810) и Северного Азербайджана (в результате Русско-персидской войны 1804–1813 годов) принесли немало проблем. Эти приобретения, как выяснилось, еще предстояло отстаивать. Приходилось учитывать и амбиции местных владетельных династий.

A propos

На территории Азербайджана с ликвидацией в 1826 г. последнего Талышского ханства были образованы шесть «мусульманских провинций» (территория бывших ханств) и два округа (Елизавет-польский и Джаро-Белоканский), которые управлялись комендантами. Тогда же возник проект административной реформы края, «чтобы оный связать с Россиею гражданскими и политическими узами в единое тело и заставить жителей тамошних говорить, мыслить и чувствовать по-русски»^{897}. С присоединением в 1828 г. по Туркманчайскому мирному трактату с Персией Эриванского и Нахичеванского ханств была образована Армянская область в составе Эриванского, Нахичеванского уездов и Ордубадской области, причем еще годом раньше возникло «Временное областное правление», куда был введен армянский епископ Нерсес Аштаракский. После образования Армянской области ее начальниками были сначала грузинский князь А. Г. Чавчавадзе, а затем генерал В. О. Бебутов (в 1830–1838 гг.), происходивший из армянского княжеского рода. Российская администрация опиралась на местное дворянство, на первых порах активно привлекая его к управлению. В Грузии местное дворянство законом 24 мая 1827 г. было полностью приравнено в правах к русскому дворянству. Рескрипты 1846 г., а затем положения 1847 и 1851 гг. узаконили крепостничество в Азербайджане и Армении. Местные феодалы (агалары, беки, медики) также были уравнены в правах с русскими помещиками. В то же время народы Кавказа и Закавказья не знали рекрутской повинности. Только на добровольной основе формировались некоторые национальные части, например, конно-мусульманский полк, образованный из мусульман Закавказского края. На маневрах под Калишем в 1835 г. 500 всадников в азиатских одеждах поразили воображение присутствующих своей вольтижировкой и инсценировкой сражения. В 1840 г. были созданы Кавказские конно-горские формирования, а в 1851 г. — Дагестанский конный полк. В годы царствования Николая I в Закавказье были проведены три административные реформы.

В целом Закавказье рассматривалось в Петербурге прежде всего как аграрно-сырьевая окраина России, но также как регион, важный в геополитическом плане. Эту мысль четко сформулировал министр финансов Е. Ф. Канкрин в 1827 г.: «Не без основания Закавказские провинции могут быть названы нашею колониею, которая должна приносить государству весьма важные выгоды произведениями южных климатов»^{898}. Эта точка зрения была поддержана и И. Ф. Паскевичем, который в октябре 1830 г. писал: «Не должно ли смотреть на Грузию как на колонию, которая доставляла бы грубые материалы (шелк, хлопчатую бумагу и пр.) для наших фабрик, заимствуясь от России мануфактурными изделиями?»^{899} Сенатор В. Ган, проводивший ревизию в Закавказье в 1837 г., считал, что «заведение… фабрик и мануфактур… без всякой выгоды для здешнего края… будет вредить промышленности и торговле России»^{900}.

В первые годы царствования Николаю I приходилось сталкиваться с сепаратистскими движениями в Азербайджане и Грузии. В 1831 году в Талыше пытался поднять восстание бывший талышский хан Мир-Гасан-хан, бежавший в Персию. В 1832 году был раскрыт заговор грузинской интеллигенции, мечтавшей вернуть грузинский престол династии Багратидов. В письме И. Ф. Паскевичу в Варшаву 29 декабря 1832 года (10 января 1833) Николай I писал о брожении среди грузинских княжеских фамилий: «В Тифлисе у нас пошли большие пакости, но, благодаря Богу, вовремя все открылось. Был заговор фамилии Арбелианов и Эрнстовых и некоторых других из дворян — перерезать господина Розена и всех русских и Грузию сделать независимою. Дело таилось более году; г. Чевчевадзе был всему известен и, кажется, играл в сем деле роль, сходную с Михайлою Орловым по делу о 14 декабря. Все почти схвачены, и делается строгое следствие; но все лучшее дворянство к оному вовсе непричастно»^{901}.

Речь шла о заговоре части грузинской интеллигенции: А. Орбелиани, Э. Эристави, С. Додашвили, Я. Палавандиш-вили, с которыми в определенной мере солидаризировался А. Г. Чавчавадзе. Через две недели Николай Павлович смог уточнить, что «зачинщик всего дела царевич Окропир, живущий в Москве, женившийся на графине Кутайсовой и которому полтора года назад позволил съездить в Грузию; и он этим воспользовался для начатия заговора»^{902}. Отправляя для проведения расследования в Тифлис генерал-майора К. В. Чевкина, Николай Павлович предположил, что «оно (расследование. — Л. В.) неминуемо окончится к чести большинства грузинского дворянства»^{903}.

Не обходилось и без крестьянских восстаний. В 1837 году произошло восстание крестьян в Кубинском уезде, в 1837–1838 годах восстание армян-переселенцев из Турции в районе озера Севан. В мае — сентябре 1841 года особенно масштабным оказалось крестьянское восстание в Гурии в связи с введением денежной системы налогообложения. Позднее имели место волнения в Южной Осетии (1850) и Мегрелии (1850, 1853).

Николай Павлович был неплохо осведомлен об экономических возможностях Закавказья. Во время уже известного читателям званого обеда для купцов и промышленников в Зимнем дворце 13 мая 1833 года он, в частности, предложил основать торговые дома в Закавказье: «…Вот у нас Закавказский край имеет обильнейшие всякого рода произрастания, множество разных красок и виноградов, даже можно бы соперничать в вине и с Францией, но, к сожалению, все еще молчит в забвении»^{904}. Действительно, продукты закавказского земледелия становились предметом заботы правительства Николая I. Это касалось шелководства, а также производства шафрана, сахарного тростника, кошенили (насекомых, из которых добывали красную краску — кармин), а также растений, дававших натуральные краски для тканей: индиго (синий краситель из тропического кустарника) и местной марены. В 1830-х годах по приказанию Николая I были проведены опыты окраски тканей армянской кошенилью. На докладе Е. Ф. Канкрина в 1836 году император наложил резолюцию: «Полезно было бы сбор кошенили усовершенствовать, ежели точно от сего зависит доброта краски»^{905}. Появились некоторые скромные успехи в торговом земледелии: так, кроме марены, стали разводить табак и хлопок. Примерно 2/3 кахетинского вина в 30-е годы уже шло на продажу.

В годы царствования Николая I оживленно обсуждался вопрос о торговых льготах на ввоз иностранных товаров. В Закавказье еще в 1822 году был введен льготный 5 %-ный тариф, способствовавший оживлению торговой жизни, притоку иностранных купцов и дававший дополнительные прибыли казне. В то же время многие импортные товары проникали затем в центральные районы России, составляя конкуренцию отечественным товарам. Представители торгово-промышленных кругов в течение многих лет добивались отмены закавказских льгот по транзиту. Так как срок действия льготного тарифа заканчивался в 1830 году, вопрос о системе закавказской торговли был поднят в Государственном совете в 1827 году. В связи с продолжением войны с Персией Николай I наложил резолюцию: «Отложить сей предмет впредь до дальнейшего усмотрения»^{906}. В 1831 году было введено «Положение об устройстве торговых и таможенных дел в Закавказском крае», упразднившее льготы; одной из целей этого «Положения» было вытеснение с закавказского рынка иностранных товаров.

Заметным событием в истории края стали ревизия 1837 года во главе с сенатором Ганом и приезд в том же году Николая I. В Грузии Николай Павлович посетил бывшую турецкую крепость Ахалцих, а затем по новой дороге в Боржомском ущелье отбыл в Ахалкалаки. «Меня везде принимают весьма радушно, — сообщал он И. Ф. Паскевичу из Ахалциха 1 (13) октября. — Везде дворянство молодцы, у меня в карауле и конвое, а сегодня были турки и армяне»^{907}. Торжественная встреча императору была организована в Эчмиадзине. В Тифлисе Розен стал готовить большой парад. 8 октября император въехал в Тифлис. Оказалось, что Николай Павлович осведомлен о злоупотреблениях местной администрации и в первую очередь зятя Розена князя А. Дадиани. «Виденное мною в Грузии, — рассказывал государь А. X. Бенкендорфу, — вообще довольно меня удовлетворило. Положение дорог и Гумрийская крепость свидетельствуют о попечительности барона Розена, но в администрации разные закоренелые беспорядки, превосходящие всякое вероятие… В числе прочих частей и военные начальники позволяли себе неслыханные злоупотребления»^{908}. Перед строем Николай Павлович приказал коменданту сорвать эполеты флигель-адъютанта с князя Дадиани, а затем, чтобы смягчить пилюлю, тут же назначил флигель-адъютантом сына Розена, поручика, награжденного Георгиевским крестом. Дадиани был отправлен в крепость Бобруйск для предания военному суду. Розену пришлось подать в отставку. 30 ноября 1837 года его сменил генерал-лейтенант Е. А. Головин.

Начиная с 1840 года основные проблемы управления Закавказьем рассматривались в межведомственном Кавказском комитете сначала военного министра А. И. Чернышева, а потом А. Ф. Орлова. 10 апреля было принято «Учреждение 1840 года для управления Закавказским краем», в соответствии с которым все Закавказье разделялось на две части: Грузино-Имеретинскую губернию, включавшую Армянскую, Ахалцихскую и Джаро-Белоканскую области с главным городом Тифлисом, и Каспийскую область с Шемахой. Присоединенная к России в 1811 году Гурия утратила автономию еще в 1828 году, а 10 апреля 1840 года была превращена в Озургетский уезд Грузино-Имеретинской губернии. В состав губерний не вошли оставшиеся на особом автономном положении Абхазия (владетельные князья Шервашидзе до 1864 года), Мегрелия со столицей в Зугдиди (князья Дадиани формально до 1867 года, фактически до восстания 1857 года) и Сванети — Вольная и Княжеская (владение князя Дадешкелиани до 1857–1859 годов). Во главе всего этого образования стоял главноуправляющий краем с правами генерал-губернатора. Верховное грузинское правительство, куда входили представители знати, было ликвидировано. На административные должности стали назначаться в основном русские чиновники. По Положению от 10 апреля 1840 года Закавказье было разделено на две части: Грузино-Имеретинскую губернию и Каспийскую область, причем в первую были включены Армения и часть Азербайджана (Ганджа). Комендантская система была упразднена, на Азербайджан распространили общеимперское законодательство.

Распространение «Учреждения» на территории Закавказья к январю 1841 года вызвало недовольство местного населения, причем как крестьян, так и дворян. В 1841 году вышел закон о лишении имений и доходов с них тех местных владельцев-агаларов, которые владели землей не на постоянном праве («мульк»), а на временном («тийюль») в трех «дистанциях» Азербайджана. В 1841 году произошло наиболее значительное крестьянское восстание в Гурии, направленное против помещиков и злоупотреблений царских чиновников. Восстание распространилось и на Имеретию. Обеспокоенный Николай I предписал: «Принять самые решительные меры к усмирению возмутившихся»^{909}. В то же время административная реформа 1840 года уже в 1842 году была признана неудовлетворительной.

Вопросами устройства Кавказа и Закавказья было вынуждено заняться специальное VI Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Итогом этой работы стало образование 27 декабря 1844 года Кавказского наместничества с центром в Тифлисе (1844–1881). 26 марта 1845 года был сформирован аппарат наместничества, а 9 февраля 1846 года — совет и канцелярия. Совет состоял из назначенных императором чиновников и губернаторов. Наместнику подчинялись начальники округов — жандармские и путей сообщения. В это время в Закавказье и на Северном Кавказе вводится губернская система управления. В отличие от центральных губерний здесь было введено «сокращенное управление», закавказские губернии не имели всех присутственных мест. Во главе губерний стояли военные губернаторы. В 1846 году были образованы Тифлисская, Кутаисская, Дербентская, Шемахинская (последние две из Каспийской области, образованной в 1840 году), а в 1849 году — Эриванская губернии. Отдельной административной единицей была Джаро-Белоканская область, созданная в 1830 году для джарских лезгин с центром в Белоканах. В 1840 году к ней было присоединено Елисуйское султанство (в 1859 году область была преобразована в Закатальский округ.).

Примыкающая к Закавказью Кавказская область в 1847 году была преобразована в Ставропольскую губернию. Впрочем, с управлением на Кавказе возникали постоянные проблемы. Кадры администрации оставляли желать лучшего. Во всяком случае, во время доклада Г. И. Филипсона 15 апреля 1848 года император бросил такую фразу: «Что меня пугают, что придется упразднить Ставропольскую губернию? Ну да, упразднить! Очень рад! Это у меня самая подлая губерния в России, где ни один порядочный человек не мог ужиться. Меня пугают еще бунтом крестьян; надеюсь, что там есть кому образумить дураков!»^{910}

Административные реформы способствовали преодолению раздробленности и экономическому развитию края. С назначением наместником М. С. Воронцова стало уделяться больше внимания просвещению. Помимо уездных училищ, в Тифлисе и Кутаиси в 1845 году были открыты три гимназии. Начинает издаваться местная газета «Кавказ», открываются русский и грузинский театры. Проявляется интерес к изучению истории и быта народов Кавказа. В 1854 году М. С. Воронцов обращается к Императорскому Географическому обществу с просьбой прислать академиков М. И. Боссе, О. Н. Бетлинга и Б. А. Дорна для изучения этнографии и языков народов Кавказа.

Так же, как и император, М. С. Воронцов считал важным увеличение числа русских переселенцев на Кавказе. При всем том проекты М. С. Воронцова не всегда встречали поддержку императора. М. С. Воронцов был сторонником свободы торговли вообще и в Закавказье в частности. «Мнение мое, — писал он министру финансов Ф. П. Вронченко в начале 1845 года, — о запретительной системе вообще давно известно вашему высокопревосходительству и Министерству финансов; не мне судить, ошибаюсь ли я, или нет, но я в душе уверен, что запретительная система, как теперь введена у нас, вообще вредна промышленности и всем торговым и общественным оборотам, даже во внутренности империи, тем более за Кавказом. Я почитаю систему сию не только вредною, но и совершенно невозможною к исполнению за Кавказом, и результаты оной в видах, с которыми она была установлена, существуют только в воображении»^{911}. В своем стремлении к свободной заграничной — торговле М. С. Воронцов, так же как и его предшественник А. И. Нейдгардт, стремился добиться поддержки закавказского дворянства и купечества, что было важно, в частности, для победы над Шамилем. Представители же торгово-промышленных кругов центрального района исходили из интересов российской буржуазии. Отражая эту точку зрения, министр финансов Ф. П. Вронченко полагал, что свобода транзита будет препятствовать распространению изделий русской промышленности, а также приведет к наводнению английскими товарами рынков Средней Азии. Попутно он высказывал опасение, что вместе со свободой торговли в Закавказье проникнут и западные либеральные идеи. После некоторых колебаний к его мнению присоединился и К. В. Нессельроде. Точка зрения императора на этот счет ему, вероятно, была известна. Еще в 1837 году в Ереване главноуправляющий Закавказьем барон Г. В. Розен представил императору девять армянских купцов; они подали прошение о разрешении привоза в Закавказье западноевропейских изделий, на которые раньше обменивали рис и хлопок. В ответ на это Николай I предложил им отправить в Москву своего представителя, который бы наладил связи с русскими фабрикантами, хотя закавказская хлопчатая бумага как сырье для текстильной промышленности тогда еще не применялась^{912}.

Все эти вопросы обсуждались в сентябре 1846 года, когда Николай Павлович принял начальника канцелярии Кавказского наместничества С. В. Сафонова. Последний уже более двадцати лет служил при князе Воронцове. Он начал службу в августе 1825 года и со временем стал «первым любимцем» князя^{913}. Николай Павлович ему также доверял. В записи этого разговора с пометкой вверху рукой М. С. Воронцова «Весьма секретно» содержится немало откровенных высказываний императора относительно особенностей управления многонациональным краем. После вежливого вопроса о здоровье наместника, отдохнувшего на водах, государь начал разговор, продолжавшийся около полутора часов.

Николай Павлович четко формулировал свои принципы национально-государственной политики в отношении Закавказья: «Не судите о Кавказском крае, как об отдельном царстве. Я желаю и должен стараться сливать его всеми возможными мерами с Россиею, чтобы все составляло одно целое. Я к этому стремлюсь и должен стремиться. Я стараюсь, чтобы все истекало отсюда (здесь он показал на свою грудь), чтобы тамошние жители знали и чувствовали, что они зависят от Севера, что на них падают лучи тамошнего солнца и что они получают свою жизнь и свое благосостояние, наравне с другими частями обширного Царства Русского, от одного светила. Вот к чему я стремлюсь. Я говорю с тобою откровенно; а вы желаете, предоставляя Закавказскому краю свободную торговлю, заставить жителей оного быть уверенными, что все хорошее получают они не от России, а извне, и вместо слития края, стремитесь к разъединению»^{914}.

Неодобрение Николая Павловича вызвал проект М. С. Воронцова, который горячо пытался отстаивать С. В. Сафонов, о предоставлении Закавказью статуса порто-франко, то есть, говоря современным языком, свободной экономической зоны со льготным тарифом взимания таможенных сборов, как это в течение нескольких десятилетий было в Одессе (срок одесского порто-франко истекал в 1849 году). Напрасно С. В. Сафонов пытался убедить царя, что при пониженных тарифах доходы таможни не уменьшатся и что «слитию» края будет способствовать «величайшее добро» со стороны государя. В ответ на это император заявил: «Не думай, что кроме твоей канцелярии нет других важных управлений. Не думайте, что кроме Закавказского края нет другой важной отрасли в государстве. Я очень понимаю, что ты, как директор канцелярии, увлекаешься одним тебя занимающим предметом. Это очень натурально. Я сам четырнадцать лет управлял отдельною частью и думал тогда, что кроме моей части нет ничего важного в России и что все прочее трын-трава. Но с тех пор, как я уже двадцать первый год занимаю настоящее место, я переменил образ моих мыслей и вижу, что кроме Кавказа есть у меня и другие важные обязанности. Поэтому-то надобно, чтобы вы почаще приезжали в Петербург, дабы осваиваться с этими идеями, знакомиться вообще с направлением дел и идти к одной общей цели. Вот мои собственные политические отношения против вашего проекта, не говоря о возражениях министров. Потом, положим, что, как вы говорите, контрабанда очень сильна, но все-таки часть товаров проходит через таможни, казна получает пошлину, а с учреждением порто-франко мы лишимся этих доходов»^{915}.

Принятое через три месяца после этого разговора Положение от 14 декабря 1846 года о таможенной политике в Закавказье стало определенным компромиссом: в нем разрешался транзит западноевропейских товаров через Закавказье в Персию и обратно, были снижены пошлины и приняты меры против контрабанды. Возврата к льготной торговле, существовавшей до 1821 года, не произошло, но все же запретительная система 1831 года была ослаблена.

Во время беседы императора с С. В. Сафоновым зашла речь и об Абхазии, где три порта вели торговлю под юрисдикцией местного князя Шервашидзе без карантинного и таможенного контроля со стороны русских властей. Это были Очамчири (с 1926 года г. Очамчира), Келасури и Гудава (с 1926 года г. Гудаута). О самом князе Николай I заметил: «Я видел Шервашидзе в Тифлисе. Он мне показался ловким человеком. Он был хорошо одет и имеет хорошие манеры»^{916}. Император также посетовал, что в Редут-кале «дурной порт». На это С. В. Сафонов сказал: «Нельзя не жалеть, что при заключении Адрианопольского трактата не обратили внимания на Батум и не присоединили его к России. Это довольно порядочный порт, и оттуда легко было бы можно устроить дорогу на Кутаис и Тифлис». Согласившись с этим утверждением, Николай Павлович пояснил: «Да, это жаль! Но в то время была пикировка между покойным графом Дибичем и князем Иваном Федоровичем (Паскевичем. — Л. В.), и потому-то Батум остался не нашим»^{917}. Как известно, Батуми вошел в состав Российской империи после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

Были упомянуты в разговоре и некоторые другие уже уходящие в историю княжества Закавказья. Внутреннее самоуправление сохранялось в Мегрелии до 1857 года, в Сванети — до 1857–1859 годов, в Абхазии — до 1864 года. В 1842 году мегрельский князь Леван Дадиани передал под русское управление порт Редут-кале (Кулеви). Зашла речь и о Гурии, которую решено было включить в состав Имеретинской области. Николай I одобрил проект создания Дербентской и Имеретинской областей, но предписал назвать их губерниями. Далее император вновь подчеркнул свою старую мысль, что «просвещение есть первое условие» для слияния России с Закавказьем^{918}.

«Почти все горские народы в явном против нас возмущении»: Кавказская война

Среди груза проблем, доставшихся Николаю в наследство от старшего брата, не последнее место занимал тесно связанный с Восточным вопросом кавказский узел противоречий. Впрочем, покорение «враждебного нам населения Кавказа» Николай I скорее считал не завоеванием, но «прочным устройством там, где владеем». В связи с Кавказской войной многие из его «друзей по Четырнадцатому» также задумывались над «кавказским вопросом». Так, сомнительная честь авторства идеи депортации народов Кавказа принадлежит, по всей видимости, П. И. Пестелю. Считая, так же как и Николай I, что горные районы Кавказа по стратегическим соображениям должны находиться в составе России, он делил народы Кавказа на «мирные» и «буйные», причем последние предлагал «силою переселить внутрь России, раздробив их малыми количествами по всем русским волостям»; кроме того, Пестель призывал «завести в Кавказской земле русские селения»^{919}. Между прочим, идея военных поселений на границе с Персией и Турцией, «дабы иметь разделение между народами, сходными по религии и обычаям», давно импонировала Николаю Павловичу, но, как сказал он С. В. Сафонову в 1846 году, «до сих пор нет денег, нет возможности»^{920}.

A propos

Характер условного владения Россией Северным Кавказом отмечал еще Павел I, сказавший в 1800 г.: «Горские народы находятся более в вассальной зависимости, чем в подданстве»^{921}. В конце XVIII — начале XIX в. царское правительство все решительнее переходило от создания буферных государств-протекторатов к политике расширения территориальных владений. Исторический опыт контактов с народами, населяющими Северный Кавказ, не внушал оптимизма в отношении безболезненного решения кавказской проблемы. Стратегические и экономические интересы Российской империи требовали подчинения Кавказа, а народы, его населявшие, в свою очередь, имели полное право сами определять свою судьбу и сопротивляться геополитическим устремлениям империи. Свои корыстные интересы преследовали в этом регионе Англия, Турция и Персия. Интенсивное заселение и хозяйственное освоение степного Предкавказья начались еще с 80-х гг. XVIII в. после завершения строительства кордонной Моздокско-Азовской линии (1776–1781). В 1792–1798 гг. на Кубани были созданы Черноморская и Кубанская кордонные линии. В 1792 г. Черноморскому казачьему войску пожалована для поселения Тамань, что способствовало заселению Прикубанья (с 1860 г. — Кубанской области). В 1820-е гг. идет интенсивное образование новых станиц. В 1817 г. левый фланг Кавказской линии был передвинут с Терека на Сунжу, а через два года — к подножию гор в Дагестане. Горцы Чечни и Дагестана лишились возможности не только совершать набеги, но и использовать свои зимние пастбища на Кумыкской «плоскости» (обустройство Сунженской линии завершилось к 1846 г.). В 1821–1822 гг. строятся укрепления у Черных гор, которые закрыли выход на равнину из ущелий Черека, Чегема и Баксана. Кабардинцев оттеснили в районы, неудобные для земледелия.

Столкновение интересов происходило в полиэтническом регионе, где христианство и ислам соседствовали с языческими верованиями, а разные социально-экономические уклады приводили к пестрой социальной мозаике. Этнический и языковый состав населения на Кавказе был наиболее сложным по сравнению с другими регионами России. Многочисленные народы Кавказа принадлежали к кавказской, тюркской и индоевропейской языковым семьям. Кавказская семья состояла из абхазско-адыгской, нахской и дагестанской групп. Тюркская семья была представлена балкарцами, карачаевцами, кумыками, татарами, ногайцами и трухменами (в Закавказье азербайджанцами); индоевропейская — осетинами, терскими и кубанскими (черноморскими) казаками, русскими и украинскими переселенцами, греками (в Закавказье армянами, курдами, татами). В целом самыми многочисленными народами собственно Северного Кавказа в конце XVIII в. (1795 г.) были адыгейцы (почти 40 %), аварцы (11 %), даргинцы (9,5 %), чеченцы (9,3 %), русские (8,8 %), ногайцы (4,7 %), украинцы (3 %). К 1858 г. в связи с миграционными процессами удельный вес адыгейцев снизился до 25,5 %, а украинцев вырос до 18,2 %. Местное население занималось земледелием (в Дагестане — террасным), скотоводством, ремеслами, а кумыки контролировали торговлю. Кумыкский язык в течение нескольких столетий был языком межэтнического общения на Кавказе.

Восточный Кавказ состоял из двух больших областей — Дагестана и Чечни. Лезгины жили в Дербентской и Кубинской провинциях, которые с 1846 г. находились в Шемахинской губернии (в состав России вошли в 1813 г.). В Дагестане имелись феодальные владения: шамхальство Тарковское (кумыки), ханства Аварское (номинально в составе России с 1803), Мехтулинское (кумыки), Табасаранское, уцмийство Каракайтагское (даргинцы, кумыки). В то же время существовало 44 вольных общества (общины-джамааты) с патриархально-родовыми отношениями, которые были во многом характерны и для чеченцев. На Западном Кавказе наиболее многочисленными были адыгейцы, или, как их тогда называли, черкесы (прежде всего шапсуги и натухайцы), и кабардинцы. Большая Кабарда была разделена между четырьмя княжескими фамилиями, Малая Кабарда — между тремя. Кабарда была признана Турцией под российской юрисдикцией по Кючук-Кайнарджийскому договору 1774 г. Центральную часть Кавказа к югу от Кабарды занимали осетины. На стратегически важном стыке Восточной Грузии, Дагестана и Азербайджана находились Джаро-Белоканский союз шести «вольных обществ» (джарские лезгины) и султанство Илисуйское, номинально признавшие власть России после двух военных экспедиций 1803–1804 гг. В 1810 г. в состав России вошла Ингушетия. Строительство Военно-Грузинской дороги, раздача земель русским владельцам в Предкавказье привели к восстанию в Чечне в 1785 г., которое возглавил мусульманский проповедник шейх Мансур, впервые выдвинувший лозунг газавата (в переводе с арабского — набег) или джихада, то есть «священной войны» против неверных. Именно в это время началось усиление позиций ислама на Кавказе, хотя процесс этот был длительным. Исламизация Северного Кавказа начала осуществляться миссионерами из Дагестана с XVI в., но традиционные верования у различных народов сохранялись еще долго. Только к началу XIX в. мусульманство начинает преобладать у балкарцев и карачаевцев. Даже в 1840 г. в одном из военных обзоров значительная часть ингушей была отнесена не к мусульманам, а к «язычникам». Часть абхазов оставалась христианами. Христианство преобладало среди осетин.

Перенос левого фланга Кавказской линии с Терека на Сунжу в 1817 г. и активизация действий против горцев по утвержденному Александром I плану командира Отдельного Кавказского корпуса А. П. Ермолова (ему же было подчинено все гражданское управление в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях) приводят к полномасштабным военным действиям в ходе Кавказской войны (1817–1864). Оттеснив чеченские отряды со среднего течения Терека за р. Сунжу, Ермолов в 1818 г. основал крепость Грозная. Линия кордонов отделила наиболее плодородные земли Чечни от ее горных районов. Располагая силами корпуса (ок. 50 тыс. чел.) и Черноморского казачьего войска (40 тыс. чел.), «проконсул Кавказа» А. П. Ермолов стал окружать горные районы кордонами и крепостями, прорубать просеки в лесах, разорять непокорные аулы, уничтожать посевы и стада, насильственно переселять горцев на равнину под надзор русских крепостей. «Покорные горцы» должны были выдавать аманатов (заложников) от всех аулов, принимать присягу, не давать убежища абрекам, мюридам и непокорным горцам. Они освобождались от налогов, но облагались некоторыми повинностями. Имя Ермолова запомнилось в горах, и еще долго чеченские матери пугали детей именем грозного «Ярмол-паши». В 1819 г. он занял Табасаран и Каракайтаг, в 1818 г. ликвидировал независимость Мехтулинского ханства, а в 1820 г. — Казикумык-ского. Ермоловым были подавлены крупные восстания: в 1821–1826 гг. в Адыгее и Кабарде и в 1824–1825 гг. в Чечне. Но каких-либо значительных результатов он все же не смог достичь. Не случайно А. П. Ермолов пришел к заключению, что «Кавказ — это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном»^{922}.

Сосредоточив свое внимание после вступления на престол на балканских делах и русско-турецких противоречиях, Николай I был заинтересован в стабильной обстановке на Кавказе и мирных отношениях с Персией. Общее представление о положении на Кавказе, роль которого в международных делах во время восточного кризиса 1820-х годов значительно возросла, он все же имел. В рескрипте А. П. Ермолову от 12 февраля 1826 года император был вынужден с грустью констатировать: «Почти все горские народы в явном против нас возмущении»^{923}. Одновременно это было и выражением протеста против позиции А. П. Ермолова, считавшего преследование горцев после их набегов за Кубань и последующее разорение их ближайших селений вынужденной необходимостью. С такой директивой Ермолов назначил начальником Черноморской кордонной линии генерала М. Г. Власова, но Власов за эти действия и был отстранен Николаем I, когда в феврале 1826 года совершил нападение на натухайские аулы. Тогда было уничтожено 17 аулов и угнано несколько тысяч голов скота. В императорском рескрипте по поводу этих «побед» говорилось: «Ясно видно, что не только одно лишь презрительное желание приобрести для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти служили им основанием»^{924}.

Отставка Ермолова была связана не только с недоверием к нему со стороны Николая Павловича во время вступления на престол, не только со слухами о его авторитете среди декабристов или доносами И. Ф. Паскевича. Принципиально важным оказалось несогласие императора с военными методами решения проблем на Кавказе (ставка на силу, медленное удушение горцев кордонами и жестокие карательные акции за набеги). Николай Павлович хотел быстрых результатов, но малой кровью. Вероятно, последнее обстоятельство стало решающим. В марте 1827 года Ермолов был заменен Паскевичем, и Николай I лично предписал опальному генералу «возвратиться в Россию и остаться в своих деревнях вплоть до моего повеления»^{925}. В мае А. П. Ермолов покинул Грузию без прощания с войсками.

Победы России в Русско-персидской и Русско-турецкой войнах привели к тому, что весь Кавказ, включая его Черноморское побережье, перешел под юрисдикцию России. Однако во многих районах это владычество продолжало оставаться чисто номинальным. Теперь, когда Персия и Турция были нейтрализованы и залечивали раны, внимание Николая 1 переключилось на горцев. В письме к И. Ф. Паскевичу от 25 сентября 1829 года, написанном вскоре после Адрианопольского мира, Николай I делится своими сокровенными замыслами: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнейшее, — усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных. Дело сие не требует немедленного приближения, но решительного и зрелого исполнения, когда получу от вас план ваш, которому следуя надеетесь исполнить мое ожидание»^{926}. А в марте следующего года управляющий главным штабом уже торопит с исполнением предложенного Паскевичем плана. Впрочем, в рапорте от 6 мая 1830 года Иван Федорович меланхолично замечал, что выполнение плана покорения горцев в течение летне-осенней кампании является делом «весьма трудным», поскольку речь идет о горцах, «которые в течение более 50 лет приобвыкли нам сопротивляться». «Известно, — продолжал Паскевич, — сколь трудно вести войну в горах с народами, обладающими оными и решившимися на упорное сопротивление»^{927}. А. С. Пушкин, совершивший незадолго до этого поездку в действующую армию И. Ф. Паскевича, писал о причинах ненависти: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены»^{928}.

15 мая того же 1830 года И. Ф. Паскевич подписывает прокламацию «Жителям Дагестана и Кавказских гор». В ней он объясняет, что по условиям мирного договора с Турцией народы Кавказа перестали быть подданными султана, и призывает их брать пример с покоренных областей, процветающих в составе России: «Благоверное намерение государя императора нашего было и есть сохранение всем хотящим состоять под Его державою свободного богослужения по обычаям веры каждого народа, соблюдая в целости все права, преимущества и собственность на вечные времена неприкосновенно»^{929}. Беда, однако, была в том, что горцы придерживались другой точки зрения. Хорошо знавший горцев русский офицер приводит слова одного из них: «Мы и наши предки были совершенно независимыми… Султан нами не владел и потому не мог нас уступить». А старый горец показал при этом на взлетевшую с дерева птицу: «Дарю тебе ее, возьми, если сможешь»^{930}.

Паскевич попытался несколько видоизменить тактику Ермолова, перейдя от тотальной войны к отдельным карательным экспедициям. Впрочем, и прежняя тактика не была забыта. В 1828 году в связи со строительством Военно-Сухумской дороги (из Кабарды в Абхазию) к России была присоединена Карачаевская область. Вольные лезгинские общества, занимавшие территорию от реки Алазани до Кавказского хребта (селения Джары, Белоканы и др.), формально приняли российское подданство еще в 1803 году. Тогда во время экспедиции чуть не погиб будущий наместник Кавказа граф М. С. Воронцов. Позднее джарцы и белоканцы вновь «возмутились»; через их территорию продолжались набеги горцев на Грузию. В 1830 году И. Ф. Паскевич основал крепость Новая Закаталы и образовал Джаро-Белоканскую область. Со стороны Грузии была построена Лезгинская линия (между Закаталы и Кварели), отделившая Кахети от Дагестана. В июле того же года Г. В. Розен осадил Гимры.

Особое место в планах И. Ф. Паскевича занимала береговая линия. Он разработал план экспедиции, целью которой являлось «проложение и основание сухопутного по берегу Черного моря сообщения от крепости Анапы до Поти»^{931}. В июле 1830 года отряд численностью 2,5 тысячи штыков и сабель при восьми легких орудиях двинулся из Сухуми на северо-запад. Без боя были заняты Бомбары и Пицунда, но высадка десанта в Гаграх встретила отпор. Контролируемые убыхами (одним из адыгских племен) Гагры, где Кавказский хребет особенно близко подходит к морю, были для горцев воротами в Закавказье для набегов на абхазские селения. Борьба за «Кавказские Фермопилы», как назвал Гагры И. Ф. Паскевич, оказалась упорной. Было построено Гагринское укрепление, и на этом «Абхазская экспедиция» закончилась. «Сухопутное сообщение» между Анапой и Поти стало возможным только с завершением в 1864 году Кавказской войны, когда адыгейские племена прекратили сопротивление.

Подводя итоги своего пребывания на Кавказе и явно преувеличивая собственные заслуги, И. Ф. Паскевич в начале 1831 года писал Николаю I: «Чем более я делаю наблюдений, тем более удостоверяюсь, что направления политики и сношений наших с горцами были ошибочны и не имели ни общего плана, ни постоянных правил… Опыт четырехлетнего моего управления оправдал мою политику, которая состояла в том, в частности, что я был снисходителен, но, в общем, угрожал твердостью и решительностью»^{932}. Одним из последних мероприятий И. Ф. Паскевича стало отправление аманатов (юношей-заложников из знатных семей, содержащихся в русских крепостях) в Ставрополь для обучения в особом училище, что было «высочайше разрешено» в январе 1821 года. Сын Шамиля Джамалуддин, отданный отцом в аманаты в 1839 году, прожил в России 15 лет. Когда ему исполнилось 10 лет, он был помещен в Павловское военное училище. Император относился к нему с особым вниманием.

Весной 1831 года И. Ф. Паскевич был переведен в Польшу, но его влияние на Николая Павловича оказалось столь велико, что до 1845 года именно он утверждал планы военных действий против горцев. Преемники И. Ф. Паскевича генералы Г. В. Розен (август 1831–1837), Е. А. Головин (30 ноября 1837–1842) и А. И. Нейдгардт (1842–1844) в основном следовали его тактике.

11 января 1832 года военный министр А. И. Чернышев довел до сведения командира Отдельного Кавказского корпуса Г. В. Розена замечания Николая I по поводу покорения Кавказа. «Все частные распоряжения, относительно того края принимаемые, — полагал император, — должны клониться к упрочению приобретенных выгод посредством усмирения полудиких племен Кавказа, постепенного введения как между ними, так и вообще во всем Кавказском крае гражданского устройства, раскрытия всех источников, промышленности и торговли для обоюдной пользы вновь приобретенных земель и собственно империи так, чтобы со временем первая связывалась с последнею взаимными выгодами и нуждами, представляя единое целое без всяких следов насильственного присоединения»^{933}.

Однако в условиях военных действий похвальные намерения оставались невыполнимыми.

Туркманчайский (1828) и Адрианопольский (1829) договоры, несомненно, способствовали повышению авторитета России среди местного населения. Но одновременно в горах получило распространение учение мюридизма (от араб, «мюрид», или правильнее «мурид» — послушник), требовавшее полного подчинения религиозному вождю — имаму для борьбы с «неверными». Первым проповедником мюридизма стал около 1823 года Кази-мулла Мухаммед (Курали-Магома). Его программа была обширна. «Когда я возьму Москву, — заявлял он, — я пойду на Стамбул; если хункар (султан) свято соблюдает постановления шариата, мы его не тронем, — в противном случае горе ему! Он будет в цепях, и царство его сделается достоянием истинных мусульман»^{934}.

Проповедь газавата сопровождалась заменой местного права (адата) шариатом. Беднейшие слои населения привлекали призывы к социальному равенству и справедливости. Первым имамом (в переводе с арабского «имам», буквально — «находящийся впереди», верховный правитель) стал ученик Кази-муллы аварец Гази-Магомед (Гази в переводе с арабского — «борец за веру»). В 1831 году он с 10-тысячным войском прорвал Кавказскую линию, взял Тарки (ныне окраина Махачкалы), овладел Кизляром и осадил Дербент. Бои разгорелись также на подступах к Грозной и Владикавказу. В августе 1832 года генерал Г. В. Розен вторгся в Чечню и, соединившись с отрядом А. А. Вельяминова, разорил 60 селений и принял изъявления покорности от 80 селений. В результате карательных экспедиций горцы были разбиты и в Дагестане, многие аулы уничтожены. Но чтобы добраться до имама, потребовался новый поход Розена в Дагестан. Гази-Магомед, оставшийся с горсткой мюридов, погиб в своем родном ауле Гимры 17 октября 1832 года. Но напрасно А. X. Бенкендорф считал, что «с его смертью все возвратилось к порядку, и кавказские племена, устрашенные своей неудачей, перестали сопротивляться»^{935}.

Вторым имамом стал аварец Гамзат-бек. Поскольку Аварское ханство оставалось вне зоны его влияния, он в 1834 году взял столицу ханства Хунзах. Молодые аварские ханы были истреблены в схватке, а их мать ханша Паху-бике казнена. Основными лозунгами имама стали присоединение к шариату и неподчинение неверным. Однако 19 сентября Гамзат-бек был убит в хунзахской мечети. Хунзахцы выступили против мюридов и избрали своим старшиной Хаджи-Мурата. Военной администрации было выгодно сохранение Аварского ханства как опоры режима, но из мужского потомства аварских ханов в живых остался только малолетний внук Паху-бике. Регентство досталось генералу русской службы Ахмет-хану Мехтулинскому, но до 1839 года его фактическим соправителем был его сводный брат Хаджи-Мурат.

Третьим имамом стал также аварец — знаменитый Шамиль (1834–1859), родившийся в семье узденя (свободного поселянина) и поклявшийся бороться с царскими генералами и Хаджи-Муратом. Перед аварцами Шамиль предстал как мститель за убитых ханов, перед другими горцами — как мститель за Гамзат-бека. Получивший традиционное мусульманское образование, он отличался умом, обширными знаниями, железной волей и талантом организатора партизанской войны.

Первоначально местная феодальная верхушка не мешала Шамилю в его благочестивой пропаганде, тем более что он проповедовал принцип частной собственности, что было важно в условиях перехода от общинных отношений к классовому обществу. Создавалось впечатление, что Шамиля интересует только утверждение шариата, а не светская власть. Но именно постепенная замена ханско-бекской власти и внутреннего общинного управления имамско-наибской была главной задачей Шамиля. Первым опасность почувствовало русское командование. Стремясь воспрепятствовать проповеди мюридизма, барон Розен пригласил из Казани в Дагестан знаменитого мусульманского проповедника Тазадин-Мустафина. Пока тот был в областях, подконтрольных русской администрации, — ханствах Аварском, Казикумухском, Кюринском, Мехтулинском, шамхальстве Тарковском, приставстве Кумыкском, — проповедь против экстремизма была успешной. Но общинники «вольных обществ» не поддержали Тазадин-Мустафина.

18 октября 1834 года отряд генерал-майора Ф. К. Клюки фон Клюгенау штурмом взял резиденцию имама — аул Гоцатль. Войска Шамиля отступили из Аварии в Северный Дагестан, где местопребыванием имама стал аул Ахульго, превращенный под руководством чеченца-инженера, обучавшегося в Турции, в хорошо укрепленную крепость, считавшуюся неприступной. Попытки Шамиля в 1835-м — начале 1836 года вновь утвердиться в Аварии не увенчались успехом. Русские войска и Хаджи-Мурат, управлявший тогда Аварским ханством, отразили его нападение.

Положение на Кавказе не могло не тревожить Николая Павловича, тем более что кавказский фактор приобретал все более ярко выраженный геополитический характер. Летом 1834 года на Кавказском побережье в районе Туапсе побывал известный недоброжелатель России секретарь британского посольства в Константинополе (резидент разведки на Ближнем Востоке) Дэвид Уркварт. В 1836 году на английском и французском языках была опубликована его книга, в которой завоевание Кавказа расценивалось как самое важное событие во всей истории России, дающее ей господство в Каспийско-Черноморском регионе и возможность угрожать Турции и Персии. Автор призывал английское правительство противодействовать овладению Россией Северным Кавказом и Дагестаном. Кавказ и Дарданеллы, по его мнению, — это ворота Индии^{936}. Теоретические рассуждения автора подкреплялись практическими действиями. Английские агенты, используя слабость береговой линии, пытались снабжать горцев оружием и припасами. Это проявилось в нашумевшем деле о захвате русским военным судном в ноябре того же 1836 года английской шхуны «Виксен» с грузом военной контрабанды в бухте Суджук-Кале (Цемесской). В протесте, поданном от имени английского правительства, министр иностранных дел Генри Пальмерстон ссылался на то, что этот район якобы не принадлежит России, то есть игнорировал Адрианопольский договор. Однако Россия отказалась вести какие бы то ни было переговоры по данному вопросу. Англии пришлось удовлетвориться возвращением другого судна — «Лорд Спенсер», действительно задержанного вне трехмильной запретной зоны, объявленной Россией в том году. В то же время еще 13 июля 1830 года всем иностранным государствам была разрешена свободная торговля с горцами в ряде портов в установленном законами порядке (запрещались военные грузы и работорговля)..

В мае 1837 года была снаряжена новая аварская экспедиция под командованием швейцарца генерала К. Фезе. По дороге к Хунзаху он взял селение Ашильту, но был окружен превосходящими силами горцев и вернулся в Темир-Хан-Шуру (г. Буйнакск). Во время нового похода Фезе вошел в Хунзах, но безуспешно осаждал аул Телетль, где находился Шамиль. Между К. Фезе и Шамилем был заключен договор о прекращении военных действий, в котором Шамиль фактически признавался главой горцев. Взамен Шамиль выдал в качестве аманата своего сына Гамзата. Тем временем Николай I совершал свое путешествие на Юг России и находился в Крыму, откуда через Тамань планировалась в октябре его поездка на Кавказ. Отправив императору рапорт о «победе» над Шамилем, командующий кавказским корпусом Г. В. Розен попытался привлечь Шамиля на свою сторону путем переговоров. Генерал-майор Ф. К. Клюки фон Клюгенау встретился с ним 18 сентября близ селения Гимры и, пообещав вознаграждение, предложил прекратить борьбу и прибыть в Тифлис для встречи с императором. Под тем предлогом, что ему необходимо посоветоваться, Шамиль уехал, а на повторное обращение ответил письменным отказом: «Сообщаю вам, что наконец решился не отправляться в Тифлис, если даже и изрежут меня по кускам, потому что я многократно видел от вас измены, которые всем известны»^{937}.

Из Крыма Николай I вместе с цесаревичем Александром Николаевичем на пароходе «Северная звезда» направился к побережью Кавказа, где высадился на берег в районе Геленджика. Черноморское побережье встретило его не только салютом императорскому флагу пушек генерала А. А. Вельяминова, но также бурей и пожаром провиантских магазинов. Николай Павлович находился вблизи пламени, а солдаты в шинелях переносили снаряды подальше от огня. Императору пришлось пережидать пожар на берегу, в дрянном домишке, на голодный желудок. Зато он смог позволить себе неформальное общение с солдатами. На следующий день на пароходе Николай I отправился далее в Анапу, которую осмотрел после ночевки 24 сентября. Проводив сына до Керчи (вероятно, от греха подальше), он вновь на том же пароходе прибыл в Редут-Кале, а оттуда направился в Грузию (об этом шла речь выше). Из Тифлиса Николай Павлович возвратился по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ. Его сопровождал конвой из горцев и казаков. Дальнейший путь лежал через Пятигорск, Георгиевск и Ставрополь и далее в станицу Аксайскую, где его ожидал наследник-цесаревич, являвшийся с 1834 года атаманом всех казачьих войск. Затем император посетил столицу Войска Донского Новочеркасск и через Воронеж и Москву 10 декабря вернулся в Петербург. Впоследствии Николай Павлович никогда не вспоминал виденное им на Кавказском побережье, кроме Геленджика и Анапы; вероятно, каменистый и безлюдный берег, прерывавшийся ущельями и устьями рек, да редкие земляные валы русских укреплений, где от пуль и болезней гибли солдаты, произвели на него гнетущее впечатление.

От формальной юрисдикции до действительного владения побережьем было по-прежнему далеко. Адыгейские племена, занимающие Черноморское побережье от Гагры до Сочи, — садзеи (джигеты) и саша на реке Сочи, с упорством отстаивали свою независимость. Продолжали сопротивление натухайцы и шегеки на побережье от реки Кубани до реки Пшады и шапсуги от Геленджика до реки Шахо. В 1836–1840 годах под руководством главного командира Черноморского флота М. П. Лазарева было осуществлено восемь десантных операций против горцев, в пяти из них он командовал лично. На 500-километровом побережье возникло 17 фортов, составивших Черноморскую линию. Горцы сопротивлялись тем более отчаянно, что форты ставились в устьях рек, которые традиционно использовались ими под зимние пастбища. В 1837 году были заложены укрепления Святого Духа на мысе Адлер, Новотроицкое на реке Пшаде и Михайловское на Вулане. В сентябре 1837 года во время высадки десанта у мыса Адлер пропал без вести раненый прапорщик А. А. Бестужев-Марлинский, декабрист и писатель, чьи произведения уже успели покорить Россию. Тело его так и не нашли, хотя была обещана награда. В письме 8 июля 1837 года Николай Павлович писал сыну: «С прискорбием должен я тебя уведомить о геройской кончине бедного твоего товарища толстого Долгорукова, он пал в десантном деле на берегах Абхазских, изумив всех своей неимоверной храбростью, вот собственные слова Вельяминова»^{938}. В том же году на Кавказ был сослан М. Ю. Лермонтов.

В 1838 году были основаны укрепления Новороссийское в Цемесской бухте — на месте разрушенной еще в 1812 году турецкой крепости Суджук-Кале (Новороссийск), форт Александровский в районе реки Сочи (переименован в 1839 году в Навагинский), укрепление Вельяминовское на реке Туапсе (в честь генерала А. А. Вельяминова; с 1896 года Туапсе) и др. В 1839 году было проведено два десанта в устьях рек Субаши и Псезуапсе, где основаны форты Головановский и Лазаревский. При высадке десанта в Туапсе были задействованы семь линейных кораблей, шесть фрегатов, три корвета, два парохода и два транспорта, не считая десяти купеческих судов, зафрахтованных штабом.

В «Обзоре политического состояния Кавказа 1840 года» к «покорным» местностям и народам, управляемым назначаемыми властями приставами, была отнесена, в частности, Абхазия, где власть владетельных князей Шервашидзе (до 1864 года) поддерживалась русскими укреплениями в Сухуме, Бомбарах и Пицунде. Это же относилось к этническим группам абхазов в Самурзакане (южнее до реки Ингури на границе с Мегрелией) и прилегающей Цебельде по ущелью реки Кодор (с 1837 года). Спокойными считались кабардинцы, ногайцы, кумыки, карачаевцы (с 1834), ингушские племена (назрановцы, галаши, карабулаки, галгай).

Одновременно русское командование предприняло поход на очередную резиденцию Шамиля. После кровавого штурма 22–23 августа 1839 года Ахульго войсками генерал-лейтенанта П. X. Граббе (8 тысяч штыков и сабель, 22 орудия, до трех тысяч горской милиции) цвет мюридистского воинства был уничтожен. Но Шамилю вновь удалось ускользнуть. Горные аулы изъявили покорность русскому командованию. Казалось, Кавказская война окончена. Граббе, поручив генералу Пулло «навести порядок» в Чечне, докладывал, что «партия Шамиля истреблена до основания». На полях доклада Николай Павлович наложил резолюцию: «Прекрасно, но жаль, что Шамиль ушел; и признаюсь, что опасаюсь его новых козней, хотя неоспоримо, что он лишился большей части своих способов и своего влияния. Посмотрим, что дальше будет»^{939}. Осторожная оценка Николая оказалась правильной, так как глубинные социальные причины войны устранены не были, что подтвердили дальнейшие события.

В начале 1840 года посланцы чеченцев пригласили Шамиля к себе, и он удалился из Северного Дагестана в горные районы Чечни — Ведено и Шатой, где его встретили как героя. Произвол жестокого и несправедливого генерала Пулло довел горцев до разорения. Кавказское командование, считая взятие Ахульго победой над горцами, стало вводить в Чечне и Дагестане полицейскую систему управления, запрещая заниматься набегами, и обкладывало население гужевой повинностью. Кроме того, Пулло не придумал ничего лучшего как отнять у горцев оружие, являющееся для них одновременно и средством производства, и предметом культа. Разнесся слух, что на горцев будут распространены налоговая и рекрутская повинности. В 1840 году началось восстание в Чечне. К этому времени относится описанное М. Ю. Лермонтовым сражение 11 июля на притоке Сунжи реке Вайрик («Валерик»). Стихотворение прекрасно воспроизводит применявшиеся горцами военные приемы. За участие в этом бою М. Ю. Лермонтов был представлен к награде — знаку ордена Святой Анны, однако император представление отклонил.

Своей резиденцией с июля 1840 года Шамиль сделал ичкерийский аул Дарго, окруженный лесами. Отсюда он производил набеги на казачьи селения, шамхальство Тарковское и кумыкскую «плоскость», где его привлекали огромные, до 100 тысяч голов, стада баранов. В том же 1840 году с новой силой разгорелось восстание в горном Дагестане, где к Шамилю примкнул пользующийся популярностью среди аварцев Хаджи-Мурат. Вспыхнуло восстание и в Черкесии. Основные силы адыгейцев, состоявшие из абадзехов, шапсугов и натухайцев, обрушились на береговую Черноморскую линию. В феврале — апреле 1840 года под их напором пали укрепления Лазаревское, Вельяминовское (Туапсе), Николаевское и Михайловское. Бои были ожесточенные и сопровождались примерами самоотверженности с обеих сторон. Так, после овладения горцами Михайловским укреплением рядовой Архип Осипов успел взорвать пороховой погреб, превратив форт в огромную братскую могилу. Штурм Навагинского форта (Сочи) оказался для горцев неудачным, затем русские войска отбили потерянные укрепления. Пытаясь вернуть утраченную инициативу, Е. А. Головин в 1841 году свел свои войска, усиленные 14-й пехотной дивизией, в три отряда. Два из них, соединившись, атаковали Шамиля на реке Сулак на Хубарских высотах и заняли стратегически важный аул Чиркей. Началось строительство на Судаке нового укрепления, названного в честь Головина Евгеньевским. Тем временем Чеченский отряд вернулся в Грозный, а Назрановский поставил под контроль Военно-Грузинскую дорогу. Несмотря на весьма скромные результаты этой операции, Николай I был доволен. В письме к И. Ф. Паскевичу от 8 июня 1841 года он так охарактеризовал положение дел: «Дела на Кавказе получили хорошее начало; на правом фланге Черноморской линии джигеты и часть убыхов до 3 т[ысяч] дворов сами вдруг поддались и выдали аманатов, что там дела наши подало на год вперед. На левом фланге было удачное дело с Шамилем на Хубаринской позиции, после чего Чиркей взят без боя, а Граббе пошел в Чечню»^{940}.

Однако в том же 1841 году Шамиль вторично занял Аварию и вновь стал повелителем гор. Кроме горного Дагестана и Чечни, ему подчинилась значительная часть чеченской «плоскости». Общая численность семейств, проживавших на этой территории, достигла 230 тысяч^{941}. Военное командование сохранило контроль лишь за приморской частью Дагестана, мелкими укреплениями по рекам Сулак и Казикумухское Койсу, частью равнинной Чечни. Большая часть приобретенного Россией за полвека оказалась потеряна. Шамиль из «бродяги» вновь превратился во властителя государства, находящегося в зените славы.

Период с 1840 по 1847 год Н. Г. Чернышевский назвал «блистательной эпохой» Шамиля. В это время Шамиль проявил себя не только талантливым военачальником, но и мудрым государственным деятелем. Никогда еще зеленое знамя газавата не поднималось так высоко народами Кавказа. Территория имамата увеличилась примерно в три раза. По некоторым подсчетам, она составляла около 960 кв. км и включала до трех тысяч населенных пунктов — всего до 100–150 тысяч дворов. Еще с 1835 года Шамиль апробировал административно-территориальное деление горского военно-теократического государства — имамата. Оно было разделено на наибства в соответствии с военными задачами (позднее до 32 наибств). Наибы наделялись военными, административными, судебными и властными полномочиями, были организаторами и руководителями набегов для захвата добычи. С июля 1845 года столица имамата была перенесена в западную часть Ичкерии — Дарго-Ведено. Имама окружала гвардия телохранителей из 120 имамов и 12 он-баши (десятников) во главе с начальником стражи. Войска Шамиля состояли из постоянных конных воинов-мюридов (муртазикатов), находящихся в непосредственном ведении наибов, и временно собираемого узденского ополчения. В своем рапорте от 12 декабря 1842 года генерал А. И. Нейдгардт приблизительно определял общее число муртазикатов в пять тысяч воинов, а ополченцев — до 48 тысяч человек. На содержание муртазикатов Шамиль брал пятую часть военной добычи. Для командиров были введены знаки отличия в виде кругов на плече с надписью звания и заслуг. За особую храбрость давалась специальная кисть на шашку вроде темляка. Был составлен воинский устав — низам, содержавший нравственные нормы и предписывавший гуманное отношение к пленным. Шамиль провел ряд социальных преобразований и вел жесткую борьбу с ханами и беками, служившими России. Он поощрял торговлю, но боролся с роскошью и ограничил доходы духовенства. Однако государственная система Шамиля не смогла остановить рост социальных противоречий, а часть наибов перешла на сторону царизма. Уже после пленения Шамиль так выразил свое раздражение против горской аристократии: «Прежде всего, уничтожьте ханскую власть и дворянское звание, держите беков в таком же черном теле, в каком держал их я»^{942}. Впрочем, на место власти беков Шамиль ставил собственную власть. Наиб Шамиля Сулейман-эфенди, который перешел на сторону русских, писал: «Цель его состоит в том, чтобы поработить все разноязычные племена, населяющие пространство от владений Шамхала до Анапы, над которыми он хочет сделаться султаном и эмиром»^{943}. Сын Шамиля Кази-Мухаммед был провозглашен его наследником. В то же время тотальная мобилизация для войны с гяурами мужского населения приводила к нехватке рабочих рук в хозяйстве и требовала других источников пополнения бюджета. Имам был вынужден активизировать набеги для получения добычи. «Набеговая экспансия» заводила в тупик.

Происходящее на Кавказе вызывало постоянное беспокойство императора. Во время беседы 19 февраля 1842 года с генералом А. О. Дюгамелем, только что вернувшимся из Персии, Николай I сказал: «…Теперь я опасаюсь, чтобы обнаружившийся между афганскими племенами дух непокорности не перешел к другим азиатским народам и, в особенности, к тем мусульманским племенам, которые живут вдоль берегов Каспийского моря и давно уже ведут против нас упорную войну»^{944}. Между прочим, император поинтересовался у генерала: «Проезжая по Закавказским провинциям, Вы, вероятно, слышали о Шамиле и о влиянии, которым он пользуется в среде своих единоверцев?»^{945} Ничего конкретного генерал доложить не смог, ограничившись общими словами, что «мусульмане сознают упадок своей религии и общих начал и ищут поддержки в экзальтации фанатизма»^{946}.

Через пять месяцев после этого знаменательного разговора, в конце июля 1842 года, потерпел неудачу поход генерал-лейтенанта П. X. Граббе в лесистую Ичкерию. Под влиянием этой неудачи появилось предписание военного министра от 20 августа 1842 года. Командованию Кавказским корпусом сообщалось, что в 1843 году «Е. И. В. высочайше повелеть соизволил наистрожайше предписать всем частным начальникам на Кавказе, дабы они отнюдь не предпринимали никаких экспедиций или поисков для наказания горцев, но оставаясь в полной готовности отразить всякие их против нас враждебные покушения, усугубили свои старания ко внутреннему устройству покорившихся племен и к склонению прочих следовать их примеру»^{947}.

Кавказская война противоречиво воспринималась в русском обществе. Великая княжна Ольга Николаевна так вспоминала о начале 40-х годов: «Для офицеров гвардии и других молодых людей стало обычаем принимать участие в войне против кавказских народностей и добывать себе лавры, вплоть до Георгиевского креста. Все дамы, к которым я причисляла и себя, были от них в восторге и считали их героями. Кавказские стихи Пушкина и Лермонтова были у меня в крови, а мои глаза восхищала красочная форма нижегородских драгун с казачьими шароварами и газырями на груди… Эта война стоила многих человеческих жертв, но вперед не подвигалась. Неизвестно было, которая из войн, французов в Алжире или наша на Кавказе, будет скорее закончена. С волнением слушала я рассказы генералов Анрепа или Граббе, когда они говорили о своих приключениях в Кавказских горах или об обычаях тамошних народностей»^{948}.

Начало 40-х годов — время поиска более конструктивной политики на Кавказе. Ставилась задача развития производительных сил края, торговли, просвещения. Именно об этом шла речь в особой записке, поданной начальником Черноморской береговой линии генералом H. Н. Раевским на имя императора в 1840 году. По мнению Раевского, подобные меры должны были постепенно искоренить «набеговый промысел», порождавший состояние военной напряженности на Кавказе и Кубани. Аналогичные мнения высказывали преемники H. Н. Раевского И. Р. Анреп, комендант Геленджикской крепости Чайковский и молодой офицер из отряда Граббе Д. А. Милютин (будущий военный министр). Последний предлагал применять средства «нравственного» и «материального» влияния, «согласовывать наше владычество с интересами самих горцев», «щадить их верования, обычаи, нравы». «Было бы безрассудно подводить все разнообразие племен Кавказа под одну общую систему», — писал он. Частные меры малоэффективны, необходимо изменить образ действий, «ибо от успокоения кавказских племен зависит не только благосостояние Кавказского края, но и все будущее политического и коммерческого влияния России на Востоке»^{949}. Примерно то же советовал русскому послу в Лондоне Ф. И. Бруннову в 1841 году руководитель английской внешней политики Г. Пальмерстон. Довольный уступками России на Лондонских конференциях 1840–1841 годов, он снизошел до дружеского совета и высказался в том смысле, что война не лучший способ покорения черкесов, поскольку сама по себе является их образом жизни и не страшит их, а вот цивилизация и удовлетворение нужд через торговлю, развитие мирного быта разоружат их и покорят. Вспоминаются и слова А. С. Грибоедова, охарактеризовавшего действия Ермолова в Чечне, как «борьбу горной и лесной свободы с барабанным просвещением»^{950}.

Император колебался. С одной стороны, он не хотел менять уже принятые решения, считая единственным средством для достижения этой цели силу оружия. «Необходимы только постоянство и твердая решимость в их исполнении, — заявлял он, — и тогда почти безошибочно можно определить годами время, когда Черкесия будет покорена»^{951}. В то же время он был согласен и со многими выводами оппонентов такой стратегии и понимал всю ненадежность ставки только на военную силу. Для характеристики взглядов императора весьма показательна записка, составленная им в ноябре 1842 года для главноуправляющего Закавказским краем и командира Отдельного Кавказского корпуса А. И. Нейдгардта: «Не хочу никаких завоеваний, и мысль об оных считаю преступною. Хочу нашего владычества краем, где признаю его покуда крайне шатким и неверным…». Далее, отмечая ненадежность сообщения по Военно-Грузинской дороге, плохо контролируемой русскими войсками, он делал следующий вывод: «Из сего следует, что необходимо покорение враждебного нам населения Кавказа. Но покорение следует исполнить не одним оружием… На воспитание, генерал Нейдгардт, должно быть обращено особое внимание, возможное соединение в одних школах воспитанников из всех народов весьма желательно, потому полезно, елико можно увеличивать число народных и уездных училищ; но воспитание в самом крае никак не должно превышать обыкновенных гимназических степеней, ибо все высшее образование для способнейших должно непременно быть в России, т. е. в общем корыте, даровать же его за Кавказом было бы действовать вопреки коренным правилам здешней политики»^{952}. Но пока в горах было не до «просвещения», даже «барабанного».

В ноябре 1843 года русский отряд подполковника Д. Пассека был вынужден оставить Хунзах и с большими трудностями вышел из окружения. За спасение отряда Пассек был сразу произведен в генерал-майоры. Шамиль осадил Темир-Хан-Шуру (с 1922 года Буйнакск), хотя и безрезультатно. В ходе этой кампании Нейдгардт потерял все завоевания в горном Дагестане. Территория же имамата увеличилась более чем вдвое, а численность войск Шамиля достигла цифры в 20 тысяч человек. Кроме Дагестана и Чечни, влияние Шамиля распространилось на Кабарду.

Осенью того же 1843 года в очередной раз была поставлена задача нанести «конечный удар» Шамилю в течение одного 1844 года. Для этого на Кавказ отправили две дополнительные дивизии из 5-го корпуса генерала Лидерса. 14 ноября 1843 года Николай I писал ему: «Повторяю, в обыкновенном положении дела станем держаться условленного, но теперь столько же необходимо привести дела в прочное положение, уничтожив приобретенное Шамилем влияние, нанеся ему конечный удар, и, буде Бог поможет, окончательно одним же разом занять горы; дело важное, трудное, возможное и потому решительно исполнить требующее. Посылаю тебе на один год 2 дивизии в составе 24 батальонов с саперным бат., и стрелковым бат. при 32 орудиях, даю я тебе такие силы, каких Кавказ и во сне не видел. Умей меня понять и, пользуясь сими способами, исполни мою волю в точности. Ты должен проникнуть в горы, разгромить Шамиля везде, где тебе противостанет, все истреблять, что тебе будет противиться, но щадить все, что покоряется без боя; в особенности оказывая уважение к муллам, мечетям и к вере, чтобы разрушить и уничтожить и тень мысли, что мы точно ведем духовную войну. Сыпли деньги, стараясь ими привлечь на нашу сторону людей, пользующихся влиянием на племена. Ты должен всюду пронестись грозою, все опрокидывающей, и потому отсюда не отвлекаться побочными предприятиями, но стремиться все и постоянно к одной главной цели»^{953}. Далее предписывалось выбрать три или четыре главных пункта, «которые безотлагательно надо будет устроить и твердо занять». В заключение император еще раз подчеркивал жесткие сроки выполнения задачи: «Помни, что все должно быть кончено непременно в течение 1844 года, что я отнюдь и ни под каким предлогом не оставлю командированных войск на Кавказе долее сего»^{954}.

Во время зимнего затишья, в январе 1844 года, Николай Павлович сообщал И. Ф. Паскевичу: «На Кавказе покуда притихло; после удачного дела под Казанищами Шамиль ушел в горы. Войска дрались славно, а линейные казаки вновь показались молодцами, равно как и прочие казаки»^{955}. Нейдгардт произвел реорганизацию войск, сформировав пять отрядов: Чеченский (генерал от инфантерии А. Лидере), Дагестанский (генерал-лейтенант князь В. Бебутов), Самурский (генерал-майор князь М. Аргутинский-Долгоруков), Лезгинский (генерал-лейтенант Г. Шварц) и Назрановский (генерал-майор П. Нестеров). Всего 44 батальона, 104 сотни конницы и 78 орудий. Весной 1844 года он начал широкомасштабные военные действия, выдвинув против Шамиля отряды генералов К. фон Клюгенау, А. Лидерса, М. Аргутинского-Долгорукова. Но Шамиль, уничтожая собственные аулы и изматывая противника, в сражения не вступал. Нейдгардт не решился углубиться далеко в горы и предпочел укрепиться на занимаемых позициях. Рядом с селением Тарки на земле кумыков было заложено укрепление Петровское (современная Махачкала). В то же время осенью 1844 года в состав имамата Шамиля вошли многие аулы Кайтага и Табасарана.

Скромные успехи Нейдгардта раздражали Николая I. В декабре 1844 года на Кавказ с чрезвычайными полномочиями был назначен наместник М. С. Воронцов. Последний без радости принимал это назначение, хотя за ним было оставлено Новороссийское генерал-губернаторство. Воронцов получал безграничную гражданскую и военную власть над всем регионом. Как кавказскому наместнику, ему было подчинено не только Закавказье, но и Кавказская область. Знакомый с Кавказом по службе под началом князя П. Д. Цицианова, М. С. Воронцов представлял трудность поставленной задачи. Разговор с А. П. Ермоловым, которого он посетил в Москве, убедил его в ошибочности стратегии «решительного удара». Но именно из этой стратегии исходил император, требовавший в ходе кампании 1845 года разгрома Шамиля и захвата «центра его владычества». Таким центром для Шамиля мог стать любой малодоступный аул.

Прибыв 25 марта 1845 года в Тифлис, М. С. Воронцов попытался все же заставить противника принять генеральное сражение. В июне 1845 года Чеченский и Дагестанский отряды под его общим командованием (11 батальонов и 3 роты пехоты, свыше тысячи казаков, грузинская милиция), преодолевая сопротивление горцев, снова совершили поход по Ичкерийским лесам в горный район — Андию. Выжженное село Анди было взято, и отряд Воронцова двинулся к главной своей цели — столице имамата аулу Новое Дарго в верховьях реки Аксай. Шамиль применил «стратегию удава»: рассекая отряд на части, он уничтожал их в лесных завалах. С большими потерями Воронцов пробился в Дарго, который оказался покинутым мюридами во главе с Шамилем. На обратном пути 16 июля на поляне у селения Шаухал-Берды отряд попал в окружение. Во время похода погиб храбрый генерал Диомид Пассек. Своевременный подход на выручку наспех сформированного отряда генерал-лейтенанта Р. К. Фрейтага из Грозного 19 июля позволил избежать полной катастрофы. Князь П. В. Долгоруков писал: «Если бы отважный и энергичный генерал Фрейтаг, стремившийся на спасение окруженного в горах русского войска, опоздал бы хотя бы сорока восьмью часами, то Воронцов со всем отрядом был бы взят в плен Шамилем»^{956}. Только 20 июля соединившимся отрядам удалось пробиться к занятым русскими Герзель-Аулу. Во время этой экспедиции потери составили 1658 человек убитыми, 3350 ранеными; кроме того, потеряны были три горных орудия и весь обоз.

Поход Воронцова вошел в историю под названием «сухарной экспедиции». После разорения Дарго Шамиль перенес свою ставку в новую горную крепость, возведенную у ичкерийского аула Ведено. В письме к И. Ф. Паскевичу 1 (13) августа 1844 года Николай Павлович был уже не столь оптимистичен, как в начале года, и весьма краток: «Про Кавказ не пишу, начало было хорошо, но идет в даль, что не хорошо»^{957}.

Поняв ошибочность прежней стратегии и доверяя Воронцову, Николай Павлович избавил его от дополнительных инструкций, предоставив полную самостоятельность, но за ситуацией следил. Не случайно во время неоднократно упоминавшегося разговора с начальником Канцелярии М. С. Воронцова С. В. Сафоновым в 1846 году император был весьма озабочен положением дел на Кавказе. Сначала он поинтересовался обстановкой на правом фланге — Восточном берегу (Черноморском побережье), на что С. В. Сафонов ответил, что там дела «в хорошем положении». Затем Николай Павлович заметил, что и «на левом фланге также довольно хорошо», и перешел к ситуации в Чечне. «Здесь его величество, — пишет С. В. Сафонов, — вошел в подробное рассмотрение и рассуждение об известных уже делах в Чечне, о постройке Ачхоевского укрепления, о действиях Шамиля, о переселении жителей в горы, о желании чеченцев не передаваться к нам и проч.»^{958}

В том же году был достигнут и крупный успех: удалось отбить вторжение! Шамиля в Осетию и Кабарду с целью присоединения к имамату новых территорий на западе. К этому времени М. С. Воронцов отказался от стратегии медленного продвижения в горы и закрепления достигнутого путем строительства крепостей и дорог. С 1846 года он вернулся к тактике À. П. Ермолова, сжимая территорию имамата кольцом укреплений. В сентябре 1847 года после проведенной по всем правилам военного искусства осады, с использованием подземных галерей для минирования, М. С. Воронцов захватил крепость Салту, превращенную в груду камней. Штурм стоил 535 убитых и 1888 раненых. По крепости было выпущено 12 тысяч снарядов. Здесь же спасал раненых знаменитый хирург Н. И. Пирогов. Это была первая победа Воронцова над Шамилем. В июне 1848 года князь М. Аргутинский-Долгоруков взял разрушенный Гергебиль, после чего был вынужден отойти, оставив развалины горцам. За этот поход он был произведен в генерал-лейтенанты; что же касается князя М. С. Воронцова, то он получил благодарность от императора.

В 1849 году русские войска отразили попытки горцев взять Темир-Хан-Шуру и прорваться в Кахети. В том же году, после смерти великого князя Михаила Павловича, командующим гвардейским и гренадерским корпусами и шефом воевавшего на Кавказе 44-го драгунского полка был назначен цесаревич Александр Николаевич. В следующем году он решил отправиться в инспекционную поездку на Кавказ. В Чечне цесаревич посетил Валерик, известный ему по стихотворению М. Ю. Лермонтова. Оказавшись на месте стычки, он, пришпорив лошадь, бросился вперед, так что несколько пуль просвистело рядом. М. С. Воронцов сделал представление о доблести цесаревича, и довольный Николай Павлович наградил сына знаком ордена Святого Георгия 4-й степени.

В том же году вновь участились набеги адыгов, которых возглавлял Мухаммед Эмин (Магомед-Амин), назначенный Шамилем наибом Закубанского края. За 1849 год он совершил 101 нападение на Кавказскую линию. С начала 1850 года Мухаммеду Эмину подчинились бжедухи, шапсуги, натухайцы, убыхи. Только в мае 1851 года его отряды удалось разгромить, и границы имамата снова сузились.

С конца 40-х годов в имамате начались подспудные брожения, обострилась внутренняя борьба в самом мюридском лагере. Постоянные переселения Шамилем целых аулов привели к деградации сельского хозяйства. Между тем источники военной добычи резко сузились. Как отмечают историки Кавказской войны М. М. Блиев и В. В. Дегоев, «военно-набеговая система, как форма хозяйственной специализации, в конце концов принесла узденской массе обнищание и голод»^{959}. Положение горцев на территории, контролируемой военной администрацией, было несравненно лучше. Стали расти прорусские настроения, начались переходы на сторону российских властей части аульской верхушки, выдача некоторыми аулами мюридов. Ориентация на Россию становилась альтернативой репрессиям имама и его культу личности. «Популярность Шамиля во впечатлительных умах горцев, — писал Н. А. Добролюбов, — исчезла уже задолго до его плена… Шамиль давно уже не был для горцев представителем свободы и национальности… Уважение к себе он поддерживал более страхом, нежели любовью: палач был при нем неотступно, и казни были непрестанны»^{960}.

В июле 1851 года Хаджи-Мурат совершил неудачный поход на Кайтаг и был разбит А. И. Барятинским. Шамиль в оскорбительной форме обвинил своего знаменитого наиба в трусости и отстранил его от должности. Хаджи-Мурат стал противником Шамиля, и за ним пошла подавляющая часть аварцев. В районе крепости Воздвиженской Хаджи-Мурат сдался сыну наместника Семену Воронцову. На рапорте М. С. Воронцова об этом событии Николай I написал: «Слава Богу — важное начало!» Это была большая потеря для Шамиля. Хаджи-Мурат с почестями был доставлен в Тифлис. Впрочем, по выражению М. С. Воронцова, Хаджи-Мурат был «обоюдоострой шпагой»^{961}. В апреле 1852 года, потеряв надежду с помощью русских вызволить от Шамиля свою семью, Хаджи-Мурат бежал и был убит в схватке. Его заспиртованную отрубленную голову отослали в Тифлис. После препарирования череп был отправлен для изучения антропологического типа горцев к Н. И. Пирогову, и таким образом попал в Кунсткамеру.

В январе 1852 года командующий левым флангом Кавказской линии князь А. И. Барятинский с 12-тысячным отрядом перешел Аргун и вторгся в Большую Чечню. На подступах к Ведено его встретил сам Шамиль и отбил нападение, но его возможности и влияние уже ослабли. К весне 1853 года отряды Шамиля были вытеснены в горный Дагестан, где их застало начало Крымской войны.

Уже после кончины Николая I и завершения Крымской войны Александр II смог сосредоточить на Кавказе 200-тысячную армию, вооруженную нарезным оружием. Войска генерал-лейтенанта Н. И. Евдокимова, применяя тактику А. П. Ермолова, в течение 1858 — начала 1859 года заняли Чечню. После взятия Ведено князь А. И. Барятинский (с июля 1856 года командующий Отдельным Кавказским корпусом и наместник на Кавказе) принудил к сдаче Шамиля, окруженного в Гунибе 25 августа 1859 года. «Власть Шамиля сокрушена, — писал в 1860 году в собственноручной записке Александр II, — он сам в наших руках, и война, стоившая нам столько крови на восточном Кавказе, кончена, надеюсь, навсегда»^{962}. Впрочем, война в Адыгее продолжалась до 1864 года.

«Башкиры добрый народ»: Кочевые народы

A propos

Используя кочевников и бывших кочевников на военной службе, российские власти делали определенные шаги к постепенному сближению местного управления и традиционного права с общероссийским законодательством. В первой половине XIX в. в целом был взят курс на внедрение прямого, а не косвенного — через местную знать, управления. Для непосредственного контроля со стороны властей с начала века использовалась также система приставов (они часто назначались из среды местной аристократии). Ханская власть повсеместно заменялась «наместнической», «султанской» или «бийской» (родовых старшин), а к середине века отменили и ее. 22 июля 1822 г. был утвержден разработанный М. М. Сперанским «Устав (впоследствии «Положение») об управлении кочевых инородцев». В том же году было разработано «Уложение об управлении сибирскими инородцами» («Сибирское уложение»), которое делало ставку на феодальную и полуфеодальную аристократию (тойонов, тайшей, зайсангов, мурз и др.). Сибирские народы были разделены на три разряда: оседлых, кочевых и бродячих. К первым причислялись татары и часть алтайских племен. «Оседлые» племена были уравнены в правах и обязанностях с крестьянами, за исключением рекрутской повинности, которая на них не распространялась. «Кочевые» народы были представлены многими национальностями Западной и Восточной Сибири: бурятами, якутами, хакасами, «тунгусами» (эвенками), «вогулами» (манси), «остяками» (ханты). «Бродячими» называли охотничьи и оленеводческие племена Крайнего Севера (ненцы, ламуты, юкагиры и др.).

В связи с падением ясачных сборов, шедших на содержание Кабинета Его Императорского Величества, правительство Николая I пыталось воспрепятствовать переделу земли. В результате деятельности 2-й ясачной комиссии (1828–1835), которая проводила перепись ясачных народов, были утверждены новые оклады, втрое превышающие предыдущие. У бурят, хакасов и якутов на непродолжительное время (1828–1838) вводились Степные думы, у «бродячих» народов — только родовые правления. Чаще всего кочевники обкладывались ясаком по числу скота, что было подтверждено принятым при Николае I специальным «Положением о кочующих инородцах». До середины XIX века некоторые кочевые народы освобождались от податей, но должны были нести воинскую службу. В этом плане сохраняло свою силу положение 1806 года о создании иррегулярной конницы. Башкирские и калмыцкие конные полки с честью участвовали в Отечественной войне 1812 года и зарубежных походах. Иррегулярные части создавались из грузин, армян и некоторых горских народов.

Откочевавшие с территории Китая родственные монголам калмыки в середине XVII века образовали Калмыцкое ханство в малонаселенных степях по нижней Волге, Дону, Манычу и тогда же вошли в состав России. После ухода большей части калмыков обратно в Китай в 1771 году Калмыцкое ханство было ликвидировано, часть калмыков переселена в другие районы. Так появились оренбургские, уральские, терские и кумыкские калмыки. Общая их численность на протяжении XIX века не превышала 200 тысяч человек, естественный прирост оставался невысоким (с 1795 по 1858 год на 42,46 %). В 1825 году в соответствии с «Правилами управления калмыцким народом» калмыки были переданы из ведомства Министерства иностранных дел в Министерство внутренних дел и его Астраханской комиссии. С образованием Министерства государственных имуществ эти функции перешли к нему. В 1845 году были «установлены начала» для преобразования управления калмыками и для заселения дорог в калмыцких степях^{963}. В 1847 году в соответствии с «Положением об управлении калмыцким народом» калмыки, как и другие кочевые народы, были переданы в Министерство государственных имуществ с его губернским представителем в Астрахани и улусными приставами. Донские калмыки еще в конце XVIII века были включены в состав Области войска Донского с зачислением в казачье сословие. В 1847 году появился Закон об оседлости, который привел к сокращению поголовья скота и потере части земель, а установление фактической границы кочевий в 10 верст от Волги и 30 верст от Каспийского моря (еще в 1806 году) лишало калмыков рыбных промыслов.

Подавляющая часть башкир проживала на Южном Урале — главным образом на территории обширной Оренбургской губернии и немного в Пермской и Вятской губерниях. Система кантонного управления среди башкир и мещеряков (мишарей), установленная еще при Павле I законом 10 апреля 1798 года, обычно характеризуется как яркое проявление колониальной политики царизма, принудительно превращавшей башкир в военное сословие. Система территориальных кантонов заменяла старые племенные волости во главе с башкирской верхушкой. Башкиры и мещеряки должны были вместе с оренбургскими казаками нести сторожевую службу на Оренбургской линии от Тобола до Каспия (с собственным снаряжением, оружием и лошадьми). Но постепенно, в связи с продвижением русских фортов все дальше в казахскую степь, башкиры перестают быть пограничными жителями. С 40-х годов в некоторых кантонах начинается замена военной службы денежным сбором. Не менее обременительной повинностью была почтовая гоньба, также замененная в 1834 году денежным сбором (по 25 копеек серебра с души), который предназначался для специального продовольственного капитала. К 50-м годам XIX века все денежные повинности были объединены в единый сбор в размере чуть более двух рублей серебра с души.

С 1818 по 1832 год в связи с генеральным межеванием земли в Башкирии не подлежали продаже. По закону же 1832 года башкиры-вотчинники получали от 40 до 60 десятин на душу, башкирские припущенники военного ведомства (мишари и тептяри) — по 30 десятин, а гражданские припущенники (татары, мордва, мари, чуваши и русские крестьяне) — по 15 десятин. Все свободные за наделом земли можно было продавать или отдавать в аренду при согласии двух третей башкир-вотчинников данной земельной дачи. Обычно этот закон рассматривается как «решительное наступление царских колонизаторов на башкирские земли». Действительно, при заключении сделок происходило немало злоупотреблений, и на плодородных землях появилось множество помещичьих и крестьянских хозяйств, принадлежащих владельцам разных национальностей. Но если сравнивать закон 1832 года с решением аграрного вопроса в отношении, например, индейцев в Америке или масаев в Восточной Африке, то нельзя не признать, что он был значительно более лояльным к коренному населению края. Впрочем, поводы для неудовольствия, конечно, имелись. В 1834 году кантоны были объединены в шесть округов, во главе которых поставлены «попечители» из русских офицеров. Служилое местное население объединялось в «Башкирско-мещерякское войско». Окончательно кантонная система была ликвидирована в 1863 году.

Во время возмущения государственных крестьян и башкир в Приуральском крае в 1834–1835 годах для их подавления приходилось применять войска. Стоит отметить, однако, что естественный прирост башкир, не знавших крепостной зависимости, подушной подати и рекрутской повинности (в первой половине XIX века на 213 %), был самым высоким в России после евреев, что косвенно свидетельствует о вполне удовлетворительных условиях жизни. Проводить политику государственного обезземеливания башкир Николай I не собирался. В письме к великому князю Александру Николаевичу от 24 июня 1837 года император писал: «Башкиры добрый народ, но я полагаю, что полезнее со [временем] обратить его в хлебопашцы, ибо пользы военной от него нет, зло же может когда-нибудь от них произойти. Вообще дикий вооруженный народ иметь за собой неудобно»^{964}. В 1865 году с введением земского управления система кантонов была упразднена, и башкиры стали обычными сельскими жителями. Вскоре (в 1869 году) был отменен и запрет на отчуждение башкирских земель.

В царствование Николая I, внешне не всегда заметно, шел процесс действительного подчинения Казахской степи. В упомянутом разговоре с маркизом де Кюстином в 1839 году император, напомним, говорил: «…Даже киргизские ханы («киргизами» тогда обычно называли казахов. — Л. В.), случается, доставляют ко мне сыновей, чтобы те воспитывались среди моих кадетов…»^{965} Благотворное влияние русской культуры испытал на себе знаменитый казахский поэт-просветитель, ученый и исследователь Чокан Валиханов (1835–1865) — воспитанник Омского кадетского корпуса.

A propos

Формально Младший и Средний жузы, по тогдашней чиновничьей терминологии — орды, приняли российское подданство еще в XVIII в., когда джунгарское нашествие поставило казахов на грань уничтожения как этнос. Однако до 20-х гг. XIX в. подданство было лишь номинальным. При Александре I центральная власть предприняла шаги по закреплению на этих обширных территориях. По положению 1822 г. создавалось восемь внешних округов с окружными приказами, что привело к возникновению в степи новых городов. Округом управлял старший султан, получавший офицерское звание. Он выбирался султанами по рекомендации правительства. Округа делились на 15–20 волостей, представлявших отдельные роды во главе с волостными управителями, которыми были, как правило, султаны-тюре (чингизиды). Волости делились на аулы во главе со старшинами, объединявшие от 50 до 70 кибиток. Приобретение новых рабов было запрещено.

Местное управление и судопроизводство в значительной степени остались в компетенции местных султанов и биев, но их действия контролировались русской администрацией. 1824 год стал годом введения прямого правления назначенных царских чиновников. В 1824 г. была ликвидирована ханская власть в Младшем жузе (северо-западная часть закаспийской степи). Его территория была разделена на три части во главе с султанами-управителями из чингизидов. Административная реформа 1822 г. вызвала движение, возглавляемое султанами Касымом и Сенсарджаном. В Среднем жузе (территория восточнее Младшего жуза) ханская власть была ликвидирована еще раньше — после смерти ханов Букея (1815) и Вали (1819). Было введено территориальное управление, ограничившее влияние родовых старшин.

Период фактического присоединения Казахской степи и введения системы колониального управления приходится на 30—60-е годы XIX века. В 1831 году была проведена новая административная реформа в Младшем жузе. Прилегающие к пограничной линии кочевья разделили на 32 дистанции во главе с начальниками из старшин и султанов, назначенных правительством. К 30-м годам относится и введение кибиточного сбора. В связи с такой системой налогообложения общая численность казахского населения в те годы может быть определена только приблизительно. По подсчетам В. М. Кабузана, в 1833 году в пределах России казахов насчитывалось около полутора миллионов человек, а их удельный вес в составе всего населения составлял 2,31 % (в 1897 году 4084 тысяч человек, то есть 3,18 %).

В эти годы в степи усиливается строительство укреплений. В результате экспедиции Г. С. Карелина на восточном берегу Каспия основано Ново-Александровское укрепление. Планируются создание Сырдарьинской линии укреплений и строительство в связи с этим форта на западном берегу Аральского моря. Ответом на эти действия русских властей стало самое крупное антиколониальное движение казахов Среднего жуза в 1837–1847 годах под руководством султана Кенесары Касымова (сына Касыма и внука хана Аблая, провозглашенного ханом Среднего жуза в 1841 году). Касымову, власть которого признали 33 казахских рода, удалось образовать довольно эффективную систему управления. В 1846 году, теснимый русскими отрядами, он перешел на территорию Старшего жуза, а весной 1847 года вторгся в Киргизию, где и был убит. Тем временем продолжалось строительство новых фортов по Иргизу и Тургаю (Уральское и Тургайское укрепления в 1845 году). Так происходило реальное подчинение Младшего и Среднего жузов.

При Николае 1 начинается присоединение и земель Старшего жуза, в районе озера Балхаш. Приняли российское подданство казахи, кочевавшие в районе Копала (1845 год). В 1846 году в состав России вошла юго-восточная часть Казахстана до реки Или (часть Семиречья — территории между озерами Балхаш на севере, Алаколь на северо-востоке, Джунгарским Алатау на юго-востоке и Тянь-Шанем на юге). В том же году на другом направлении русские отряды достигли Аральского моря и устья Сырдарьи. На Аральское море из Оренбурга были доставлены суда «Николай» и «Константин», положившие начало Аральской военной флотилии. В 1846 году было построено Ново-Петровское укрепление, в 1847-м — Раимское, в 1848-м — форты Кара-Бутакский и Кос-Аральский.

В 1853 году В. А. Перовский, пользовавшийся особыми полномочиями и поддержкой императора и не особо считавшийся с инструкциями Министерства иностранных дел, захватил кокандскую крепость Ак-Мечеть на Сыр-Дарье (впоследствии Перовск и Кзыл-Орда). Следствием этого стало создание оборонительной линии по Сырдарье. В 1854 году из Семипалатинска отряды Перовского перешли реку Или и в южной части Семиречья у подножия Алатау основали укрепление Верное (будущий город Алма-Ата, ныне Алматы). По новому административному делению, принятому в том же году, территория, подвластная прежде Пограничному управлению, была поделена на Область сибирских киргизов (казахов) с областным правлением и Семипалатинскую область. В Семиречье переселялись сибирские казаки, семипалатинские татары, русские крестьяне и немцы-колонисты. Южная часть Казахстана, подвластная кокандскому хану, была присоединена к России уже при Александре II в 1860-х годах. Тогда же пришло время активных военных действий и против государств Средней Азии.

В 1801 году одним из последних указов Павла I некоторые султаны Младшего жуза, возглавляемые Букеем Нуралиевым, а затем его сыном генералом Джангиром Букеевым, получили разрешение переселиться на запад от реки Жаик (Урал) и занять земли волжского левобережья. Осев в Нарым-песках, они образовали между Уралом и Волгой Букеевскую орду. В 1836–1838 годах в Букеевской орде произошло антифеодальное восстание, вызванное нехваткой летних кочевий, которое возглавили аульный старшина Исатай Тайманов и поэт Махамбет Утемисов. По воспоминаниям чиновника Министерства государственных имуществ Л. Ф. Львова, «Внутренняя Киргизская (Казахская. — Л. В.) орда, кочевавшая в степях Оренбургской и Астраханской губерний, была управляема ханом Джангиром, как бы независимым владетелем»^{966}. Министерство государственных имуществ вмешивалось обычно только тогда, когда дело доходило до земельных тяжб между уральскими казаками, казахами и калмыками. Однако в 1844 году на докладе графа П. Д. Киселева, упомянувшего о Букеевской орде как об отдельном образовании, где еще сохранялась ханская власть, Николай Павлович наложил резолюцию: «В царстве другого царства быть не может»^{967}. После смерти хана Джангира в 1845 году ханская власть была упразднена и в Букеевской орде.

«Народ еврейский»

Как отмечается в «Еврейской энциклопедии», Николай I проводил весьма энергичную политику по отношению к российским евреям: при нем была издана чуть ли не половина всех законодательных актов о евреях от времени Алексея Михайловича до смерти Александра II. Николай Павлович вникал в это законодательство и руководил им^{968}. Об отношении самих евреев к Николаю Павловичу тоже известно. В воспоминаниях, озаглавленных «Из записок еврея», говорится кратко: «Скончался Николай I, которого евреи крепко недолюбливали; воцарился император Александр If, на которого евреи возлагали большие надежды…»^{969}

A propos

С включением в состав России центральной Польши большая часть евреев стала российскими подданными (53,68 %). За пределами России осталось около миллиона евреев в Австрии, в основном в Галиции и на Буковине (27,66 %), и 418 тыс. в Германских государствах, прежде всего в Пруссии, в районе Познани (11,01 %) и немного в других странах, включая Турцию (7,66 %). На Правобережной Украине удельный вес евреев в составе населения составлял более 10 % (в Бердичевском уезде 27 %), в Царстве Польском — 11,52 % (данные за 1858 г.), в Белорусско-Литовском регионе — около 8 % (в Могилевской губернии — 11 %), в Прибалтийских губерниях — от 3 до 5 %, в Новороссии — 4 %^{970}. Рост еврейского населения в России был беспрецедентным. С конца XVIII до середины XIX в. их удельный вес увеличился с 1,40 % до 2,69 % и, как уже отмечалось, к началу 60-х гг. они стали пятым по численности народом России после русских, украинцев, поляков и белорусов.

Правительственную политику по отношению к евреям во второй четверти XIX века следует рассматривать исторически. Необходимо учитывать существование крепостного права в России, приводившего к тому, что в более узкой «черте оседлости» помещичьих имений оказывалась почти половина населения страны. Николай I унаследовал так называемую «черту оседлости» (введенную в 1796 году), в расширенном виде охватывающую территорию, равную половине Европы: Виленская, Гродненская, Ковенская, Витебская, Минская, Могилевская, Волынская, Подольская, Киевская, Черниговская, Таврическая, Херсонская губернии, Бессарабская область, три губернии прибалтийские и пять польских. Как отмечает писатель А. И. Солженицын, «стесненность евреев в черте оседлости шла не от численности их, но от единообразия занятий в ней. Только в необъятной России такая черта могла выглядеть как тесная»^{971}. Первый погром в Одессе в 1821 году был вызван торговой конкуренцией евреев и греков^{972}.

О том, что вопрос этот существовал, свидетельствовали и «друзья по Четырнадцатому». Впрочем, параграф 14 второй главы «Русской правды» П. И. Пестеля под названием «народ еврейский» Николай Павлович, вероятно, мог читать только с улыбкой. Бывший полковник и командир Вятского полка, дислоцированного в Тульчине (под Винницей), предлагал два способа решения еврейского вопроса. В соответствии с первым евреи (иудеи) отказывались от «неприязненного отношения к христианам» и тогда Россия «не выгоняет евреев». Второй вариант был более радикален. Если евреи не инкорпорируются с основной массой населения, то задача России должна состоять «в содействии евреям к учреждению особенного отдельного государства в какой-либо части Малой Азии. Для этого нужно назначить сборный пункт для еврейского народа и дать несколько войска им в подкрепление. Ежели все русские и польские евреи соберутся на одно место, то их будет свыше двух миллионов. Таковому числу людей, ищущих отечество, нетрудно будет преодолеть все препоны, какие турки могут им противопоставить и, пройдя всю Европейскую Турцию, перейти в Азиатскую и там, заняв достаточно места и земли, устроить особенное Еврейское государство»^{973}.

До таких крайностей Николай Павлович все же не доходил, как бы ни злили его евреи-контрабандисты на польской и австрийской границах. Его раздражение в отношении евреев проявилось еще во время междуцарствия, когда в одном из писем он отмечал, что информация о положении в Варшаве поступает в основном от «жидов»^{974}. Слова «жид», «жидовский» в лексиконе императора обычно носили ругательный характер. Когда в 1841 году за построенный в Америке пароход «Камчатка» (по смете: 418 500 долларов) был предъявлен счет на 81 тысячу долларов больше, Николай I написал на докладе: «Жидовский щет! А уплатить надо»^{975}.

Общее впечатление о евреях у Николая Павловича сложилось еще во время его путешествия по России летом 1816 года. В «Общем журнале по гражданской и промышленной части» великий князь записал тогда свои впечатления о Могилевской губернии: «Крестьяне их (польских помещиков. — Л. В.) почти все на тяжелом оброке и весьма бедны, притом общая гибель крестьян сих провинций, жиды здесь совершенно вторые владельцы, они промыслами своими изнуряют до крайности несчастный народ. Они здесь все — и купцы, и подрядчики, и содержатели шинков, мельниц, перевозов, ремесленники и проч., и так умеют притеснить и обманывать простой народ, что берут даже в залог не засеянный яровой хлеб и ожидаемую не засеянную жатву; они настоящие пьяницы, всюду всасывающие и совершенно истощающие несчастные сии губернии. Удивительно, что они в 1812 году отменно верны нам были и даже помогали, где только могли, с опасностью для жизни»^{976}. На самом деле, пророссийская ориентация евреев была не удивительной и не случайной. Некий раввин писал в 1812 году своим единоверцам, что ни в одной земле евреи не пользуются такой веротерпимостью и такими выгодами, как в России^{977}.

Как отмечает «Еврейская энциклопедия», сводное «Положение» о евреях 1835 года «не наложило на евреев новых ограничений»^{978}. Оно подтверждало право приобретать в пределах черты оседлости незаселенные имения, вести торговлю на тех же правах, что и русские. Евреи допускались к участию в ярмарках внутренних губерний России (формально на срок до шести месяцев). Разрешались все роды фабричной деятельности (включая откуп винокуренных заводов), однако запрещалась торговля вином в долг и под залог домашних вещей. Положение защищало права иудейской религии и устанавливало награды для раввинов. К разумным ограничениям относилось установление брачного возраста (18 и 16 лет). Сурово осуждая сектантство среди великороссов, Николай I считал, что и в иудаизме есть изуверские секты. В случае подозрений в ритуальных убийствах дела рассматривались очень тщательно, как, например, в Велиже, когда следствие продолжалось с октября 1827 года по 1834 год. После выяснения ложности обвинения постановлением Государственного совета, утвержденным Николаем Павловичем, 18 января 1835 года синагога в Велиже была вновь открыта.

Николай Павлович по-своему пытался быть справедливым. В заметках Л. В. Дубельта есть эпизод, когда император приказал посадить в крепость еврея, виновность которого еще не была полностью доказана: «Я осмелился возразить и сказал: «Дайте время, Государь, рассмотрим дело подробно и ежели он точно виновен, то не уйдет от нас, — или же он окажется невинным, то чем искупите Вы его невинное заключение?» — Правда, что он взглянул на меня так строго, что признаюсь, хоть сквозь землю провалиться, и я подумал: ну быть беде! Но, помолчав несколько, он сказал: «Нет, посади его в крепость!» Приказание я исполнил, а через 4 месяца обнаружилась совершенная невинность несчастного еврея. «Ты был прав, — сказал мне государь, — теперь скажи, — чем могу я вознаградить его невинное заключение?» — «Деньгами, — отвечал я, — этот народ готов за сто рублей просидеть и год в крепости». Его Величество приказал выдать жиду 4 т. рублей. Много ли людей, готовых так честно сознать свою ошибку?»^{979}

Общая направленность политики николаевского правительства заключалась в стремлении уравнять еврейское население с православным в несении всех государственных повинностей. Это касалось и личной рекрутской повинности, которой евреи не знали с самого присоединения к России. Ранее евреи-мещане заменяли рекрута уплатой 500 рублей, но в 1827 году для них была введена рекрутская повинность. Устав от 26 августа 1827 года предусматривал набор среди рекрутов-евреев, почти втрое превосходящий общероссийский показатель. Отчасти это объяснялось тем, что рекрутов брали и в покрытие податных недоимок. В 1830 году был принят сенатский указ — за дополнительного рекрута с еврейской общины (кагала) списывалось 1000 рублей. За поставку рекрутов предусматривалась круговая порука. От рекрутства полностью освобождались «купцы всех гильдий, жители сельскохозяйственных колоний, цеховые мастера, механики на фабриках, раввины и все евреи, имевшие среднее или высшее образование». Кстати, до указа 1827 года галицийские евреи из Австрии, где существовала воинская повинность, спасались от воинской службы именно в России. В 1844 году кагалы были повсеместно упразднены; их функции переданы городским управам и ратушам, но сбор податей и рекрутская повинность по-прежнему оставались в компетенции общины.

В николаевской армии евреи находились в равном положении с русскими и представителями других национальностей. В армии в какой-то степени учитывались религиозные потребности не только православных и мусульман, но и иудеев. О забавном случае, произошедшем с Николаем Павловичем на православной Пасхе, сообщает леди Г. Блумфильд. Известно, что Николай Павлович имел обыкновение во время Пасхи или целовать присутствующих, или, по крайней мере, подставлять щеку (так что она становилась черной от многочисленных прикладываний), произнося при этом: «Христос Воскресе!» «Мне рассказывали, — вспоминала супруга английского дипломата, — что однажды государь приветствовал этими словами часового, который отвечал к его удивлению: «Никак нет, это неправда». Оказалось, что часовой был еврей»^{980}. Разумеется, требования соблюдать кошерную пищу были нереальными, и сами еврейские общины часто отказывались принимать обратно бывших солдат-евреев как «испорченных». Правда и то, что офицерами могли стать только евреи христианских вероисповеданий. Но в этом случае уже ничто не мешало их службе, как гражданской, так и военной. Многочисленные ограничения для евреев в армии были введены уже после кончины Николая Павловича. При Николае же крещеных евреев было достаточно и в армии, и на государственной службе. Император внимательно следил и за положением евреев-рекрутов. В письме к И. Ф. Паскевичу в Варшаву от 29 октября 1844 года он особо отмечал, что все 150 рекрутов-евреев, набранных в польских губерниях, добрались до Петербурга в полном порядке^{981}. Отставные солдаты из евреев были первыми, кому разрешалось постоянное проживание в столице, впрочем, их численность оставалась незначительной. Всего, по официальным данным, в 1826 году в Петербурге было 370 евреев; в 1858 году эта цифра составляла около 500 человек (в 1869 году — 6,7 тысячи). В основном это были специалисты, и среди них акушерка императорской семьи и зубной врач Николая I.

В общественном сознании введение рекрутской повинности омрачала память о малолетних кантонистах. Здесь необходимо уточнить, что никто не заставлял сдавать детей насильно. Тем же указом 1827 года еврейским обществам было предоставлено право по своему усмотрению вместо одного взрослого рекрута сдавать в кантонисты одного мальчика (с 12 лет). Другое дело, что зажиточные евреи старались отправить вместо себя в армию детей вдов и сирот, но это было дело самой общины. Система кантонистов существовала в своем классическом варианте с 1805 года (тогда же появился и сам термин), а расцвет ее пришелся на годы аракчеевщины. Известны случаи, когда новгородские крестьянки подбрасывали своих мальчиков в Воспитательный дом в Петербурге для того, чтобы они не оказались в армии, а выросли свободными людьми. У евреев система кантонистов была введена на 22 года позже. Удельный же вес их составлял 2,4 % (то есть меньше, чем удельный вес еврейского населения)^{982}.

Император, сам военный человек до мозга костей, считал армию лучшей школой воспитания, а также одним из средств «преобразования» евреев. До 1840 года официально существовал термин «бесполезные» евреи, затем он был заменен на «не имеющие производительного труда». По мнению новороссийского генерал-губернатора М. С. Воронцова, 80 % подведомственного ему еврейского населения было «бесполезных», то есть занятых преимущественно торговлей, в том числе торгующих водкой в счет будущего урожая. Попытки «преобразования» евреев носили, таким образом, чисто социально-экономический, а не этнический или религиозный характер.

Кроме армии использовались другие пути «преобразования» евреев, в том числе светское образование. Положение 1835 года не препятствовало евреям в получении среднего и высшего образования, а степень доктора давала право на государственную службу. В 1840 году при учреждении «Комитета при определении мер коренного преобразования евреев в России» было решено: «действовать на нравственное преобразование нового поколения евреев учреждением еврейских училищ в духе, противном нынешнему талмудическому учению»^{983}. С 1844 года началось учреждение двухлетних и четырехлетних училищ, в которых еврейскими педагогами преподавались только еврейские предметы. Это тоже объяснялось стремлением Николая Павловича к единообразию. Очень скоро «школобоязнь» прошла и сменилась стремлением евреев к получению светского образования.

Сельскохозяйственные еврейские колонии представляли собой третий путь «преобразования евреев». Как и цыган (последние были приписаны к Министерству государственных имуществ), Николай Павлович пытался приучить евреев к земледелию. По «Положению» 1835 года еврейское земледелие было расширено. Помимо дозволения получать казенные земли в бессрочное пользование, правительство разрешало покупать землю в пределах черты оседлости. Поселяне освобождались от подушной подати на 25 лет, от земской — на 10, от рекрутской повинности — на 50 лет. В отличие от цыган, евреи, получив землю и ссуду на обзаведение, сразу не разбегались. Но еврейские поселения выглядели удручающе на фоне русских, украинских и болгарских сел, а также немецких колоний. Сказывалось отсутствие навыков в земледелии, соблюдение субботы (с пятницы до воскресенья коровы не доились); женщины оставались дома, подростки к сельскохозяйственному труду не привлекались.

В сельской местности евреи предпочитали другие, более привычные им занятия. Николай I назначил трехгодичный срок выселения евреев из деревень Западного края, чтобы пресечь их винный промысел, но с возрождением в 1827 году винных откупов пришлось вновь допустить евреев к участию в торгах. Это объяснялось тем, что желающих заниматься откупами недоставало, что приводило к падению цен. Из среды откупщиков вышли некоторые известные общественные деятели, в том числе Евзель Гинцбург, который «держал откуп» в осажденном Севастополе, а в 1859 году основал банкирский дом в Санкт-Петербурге. Были и евреи-сахарозаводчики.

В последние годы жизни Николай I вернулся к своей давней идее — заставить евреев заниматься производительным трудом. Было решено начать «разбор» мещанского населения. Установили два разряда. В первый попадали имеющие оседлость и имущество. Остальные в течение пяти лет должны были записаться или в ремесленники (цеха), или в земледельцы. В связи с этим проектом в 1851 году были опубликованы временные правила о «разборе» евреев. А в 1852 году появились особые правила о еврейских ремесленных цехах. В 1853 году под руководством Д. Г. Бибикова была проведена перепись евреев в западных губерниях и Бессарабии для упорядочения рекрутской повинности. Экономические права евреев в Западном крае были ограничены. Впрочем, планы по «разбору» евреев не были осуществлены из-за внезапной кончины Николая I в феврале 1855 года.

В книге «Двести лет вместе» писатель А. И. Солженицын констатирует: «В еврейской историографии устойчиво утвердилось мнение, что его (Николая I. — Л. В.) политика была исключительно жестокой и мрачной. Однако личное вмешательство Николая I оказывалось далеко не всегда вредным для евреев»^{984}. Приведем еще один его общий вывод по проблеме: «Да, еврейство России (3 %) было, несомненно, притеснено гражданским неравноправием. Но и 82 % крестьян — вне общего для всех равного права. Утвердилось говорить: преследование евреев в России. Однако — слово не то. Это было не преследование, это была: череда стеснений, ограничений, — да, досадных, болезненных, даже и вопиющих»^{985}. И еще: «надо признать, что такая древняя, проращенная и сложно-переплетенная проблема — пришлась не по подготовке, не по уровню и прозорливости российских властей того времени. Но и: приписывать российским правителям ярлык «гонителей евреев» — это искривление их намерений и преувеличение их способностей»^{986}.

«То-то хороша собралась у вас там компания!»: Российские колонии в Америке

В царствование Николая 1 территория Российской империи простиралась на три континента, включая Америку, где хозяйственным освоением полутора миллионов квадратных километров Аляски и Алеутских островов занималась Российско-Американская компания.

A propos

Указом Павла I от 8 июля 1799 г. компании было присвоено наименование «состоящей под высочайшим покровительством Российско-Американской компании». В ее монопольное пользование передавались все промыслы и ископаемые на северо-восточном берегу Америки «не токмо выше 55° северной широты, но и за оный далее к югу», где она имела право «занимать открываемые ею земли в российское владение»^{987}. С 1800 г. правление компании находилось в Петербурге. На территории Русской Америки был создан ряд постоянных поселений с центром в Ново-Архангельске на о. Баранова (Ситка). При содействии правительства компания организовала в 1804–1840 гг. 25 экспедиций, в том числе 13 кругосветных. Несмотря на то, что организация пушного промысла носила хищнический характер и иногда сопровождалась жестокостью по отношению к местному населению, компания способствовала социально-экономическому развитию края. Ее деятельность приводила к столкновению с интересами Англии и набирающими силы Соединенными Штатами Америки. Конвенция 5 (17) апреля 1824 г. о мореплавании, рыболовстве, торговле и поселениях в Русской Америке (Аляске) носила компромиссный характер, хотя уступки России были более значительны. В течение ближайших 10 лет Россия предоставляла американцам право рыбной ловли в прибрежных водах, относящихся собственно к экономической зоне Российско-Американской компании, и торговли «с природными жителями». Протесты правления компании были отклонены. Численность подведомственного ей населения была невелика. К 1837 г. она составляла 11 022 человека, в основном алеутов и креолов (от смешанных браков), число которых росло особенно быстро. Русских насчитывалось 550 человек (в 1839 г. — 813 человек; максимальное число). Российско-Американская компания не стремилась к увеличению населения, так как рабочих рук хватало, а обеспечение их продовольствием всегда представляло проблему. В результате эпидемии оспы в 1837–1838 гг., несмотря на меры по оспопрививанию, численность населения сократилась до 7470 человек, затем снова возросла до прежнего уровня. Численность даже соседних индейцев-тлинкитов оставалась неизвестной, они считались «совершенно независимыми».

Отношение Николая I к Российско-Американской компании было сдержанным. Он не разделял взгляды декабристов на перспективы торгово-экономической экспансии в бассейне Тихого океана, тем более что многие из «друзей по Четырнадцатому» были связаны с компанией, а К. Ф. Рылеев был правителем ее канцелярии. Известна реплика Николая I при освобождении столоначальника компании Ореста Сомова: «То-то хороша собралась у вас там компания!»^{988}Как известно, дом правления компании на Мойке, 72, где находилась служебная квартира Рылеева, стал одним из центров подготовки выступления декабристов.

После истечения срока договора в 1834 году посещения Русской Америки американскими промысловиками и вывоз пушнины продолжались, хотя и незаконно. Торговый российско-американский договор 6 (18) декабря 1832 года зафиксировал принцип наибольшего благоприятствования в торговле; затем он продлевался до 1911 года. Предложение Мексики в 1833 году заключить торговый договор (что позволило бы уравновесить давление США в Калифорнии) было отвергнуто Николаем I. В 1839 году компания оставила форт Росс в Калифорнии, существовавший с 1811 года и приносивший одни убытки. В начале 1848 года Калифорния, где было обнаружено золото, была занята американскими войсками, хотя ее официальное присоединение к федерации состоялось позже.

В 40-х годах пришло понимание значимости компании для страны в целом, хотя официально ее цели оставались чисто коммерческими. В первом параграфе нового устава, утвержденного в 1841 году, говорилось, что компания образована «для промыслов на матерой земле С.-З. Америки и на островах, как Алеутских и Курильских, так и на всей части Северо-Восточного моря»^{989}. Недоговоренность исчезла позднее: в проекте устава 1861 года было прямо сказано, что компания организована «для управления российскими колониями в Америке»^{990}. Но деятельность компании становилась экономически неэффективной. Основной меховой промысел приходил в упадок, так как американские и английские скупщики предлагали местным жителям за шкурки более высокие цены. Компания не могла бороться с браконьерством и незаконной торговлей. Ее внутренней валютой вместо денег были прямоугольные разного цвета кожаные «марки». Это не создавало возможности для нормального финансового оборота и, по словам современного историка, «приводило к застою в этой далеко отстоящей «конечности» империи и развитию в ней гангренозных явлений»^{991}. Хотя компания выполняла отдельные поручения правительства, она все же не стала чисто государственным инструментом подобно британской Ост-Индской компании, лишившейся в 1833 году права на монопольную торговлю с Индией и превратившейся в один из административных органов. Достаточно вспомнить, что за Ост-Индской компанией стояла 250-тысячная английская армия.

Николай Павлович не проявлял особого оптимизма по поводу деятельности Российско-Американской компании, но все же пытался укрепить ее экономическую базу. После открытия в Калифорнии золота он 17 февраля (1 марта) 1850 года распорядился «объявить Российско-Американской компании, что полезно бы оной заняться по примеру других частных лиц добыванием золота в Калифорнии»^{992}. В 1850–1851 годах следы золота нашли на Кенайском полустрове, но содержание золота в песке было ничтожно малым. 13 (25) декабря 1850 года Николай I утвердил устав российско-финляндской компании «для производства в Восточном океане ловли китов и с целью распространения стремления торговли и развития». Компании были обещаны поддержка и некоторые субсидии, но в связи с Крымской войной она не успела по-настоящему развить свою деятельность. Правление Российско-Американской компании пыталось ходатайствовать о выделении военного судна для борьбы с браконьерами, но, несмотря на принципиальное согласие Николая I, вопрос не был решен из-за отсутствия источников финансирования (А. С. Меншиков предлагал это сделать за счет компании или дополнительных ассигнований со стороны казны).

Указом Николая I от 3 сентября 1836 года было введено обязательное образование для детей служащих компании. Начиная с 1850 года основное направление экспансии компании перемещается с востока на юг, прежде всего на освоение Приамурья. Значительный доход компании стала приносить чайная торговля (до 30 % поставок китайского чая в Россию). Промысловая деятельность все больше уступает место непосредственному управлению обширными территориями. Начало Крымской войны и вступление в нее Англии заставило Российско-Американскую компанию (после ходатайства в Министерстве иностранных дел) подписать при поддержке английской Гудзонбайской компании договор с Англией о взаимной нейтрализации их владений. Речь шла о нераспространении на них военных действий на три года с 1 мая 1854 года. Судя по всему, английское правительство санкционировало столь невыгодное соглашение, исходя из опасения возможной продажи Аляски Соединенным Штатам. Реально это произошло через 13 лет, при Александре II (1867 год).

Естественно, однозначно и беспроблемно разрешить национальные противоречия, подавить центробежные тенденции в многонациональной, с разными уровнями экономического развития регионами Российской империи было весьма сложно, если вообще возможно. Предельная бюрократическая централизация, как показал исторический опыт царствования Николая I, тоже не всегда оказывалась эффективной. Она не решала всех проблем, хотя в ряде случаев удавалось найти приемлемые решения как для центральной власти, так и для национальных элит регионов. Однако тяжелый груз национальных проблем достался в наследство преемникам покойного императора Николая Павловича.