Николай I

«Привязанность к охранительным началам всеобщего мира»

14 декабря 1825 года граф Нессельроде уведомил иностранных дипломатов, аккредитованных в Петербурге, что новый император, подобно своему предшественнику, «будет исповедовать ту же верность принятым на себя обязательствам, то же уважение ко всем правам, санкционируемым существующими трактатами, ту же привязанность к охранительным началам всеобщего мира и связей, существующих между всеми державами»^{993}. Заявление было встречено европейскими державами с удовлетворением. Оно давало основание надеяться, что и впредь Россия не будет стремиться к самостоятельной роли на Востоке. Через неделю, 20 декабря (1 января 1826 года), принимая дипломатов, император произнес фразу, которая заставляла задуматься. Он заявил, что не в состоянии «дать какие-либо гарантии относительно будущего своего образа действия, кроме чистоты своих намерений и непреклонной решимости следовать во всем по стопам своего предшественника»^{994}. Возникал вопрос: какого периода? В 1821–1824 годах Александр I, придерживаясь принципов легитимизма, подчинял свои действия в отношении мятежников-греков, восставших против законного государя, осторожным демаршам европейских держав. В последние же годы царствования, когда в полной мере обозначился кризис Священного союза, он стал склоняться к более самостоятельной позиции России.

Пока оставалось лишь гадать и присматриваться к новому императору.

Характеризуя Николая I как дипломата, академик Е. В. Тарле писал: «На престол Российского государства вступил человек, которому суждено было в течение своего долгого царствования сделаться суперарбитром и грозой для правительств Средней Европы, страшилищем для всех прогрессивных слоев европейского общества, а затем, утратив дипломатическую ориентацию, шагнуть в неожиданно разверзшуюся пропасть, чтобы насмерть разбиться при падении»^{995}. Не имея достаточного опыта и знаний, он в первые годы царствования проявлял большую осторожность и оставил на своем посту среди прочих министров, доставшихся ему в наследство от Александра I, К. В. Нессельроде — залог преемственности своей политики. Он, несомненно, был умнее своего министра; он был самоуверен и не ждал от него самостоятельных советов. И хотя Николай Павлович уступал покойному брату во внешнеполитических интригах, его умение разбираться в людях, его трезвый расчет практика помогли ему в начальный период царствования. «Николай вскоре освоился с внешней политикой, — отмечал историк, — и она стала даже одним из любимейших его занятий»^{996}. На начальный период его царствования приходятся наиболее впечатляющие победы российской дипломатии, поддержанные русской армией.

Среди недостатков Николая Павловича как дипломата отмечают отсутствие должной гибкости, проистекавшее из следования правилам хорошего тона. Великая княжна Ольга Николаевна писала о дяде Вильгельме (будущем короле и императоре), сравнивая его со своим отцом: «В политике, как и в картах, он походил на Папа. Они оба играли с козырей, и их девизом было: «Козыри, вперед!». Оба они не любили тонкостей игры, видя в них что-то неблагодарное. Нессельроде, канцлер и министр иностранных дел во время царствования Папа, был тем, кто, как никто другой, умел облечь в вежливую форму то, что было резким в его выражениях или поступках. Он был одним из последних представителей блестящей эпохи, давшей таких способных людей, как Штейн, Талейран, Меттерних, которые в 1815 году могли создать растерзанным народам Европы новую базу существования»^{997}.

Николай Павлович и в политике хотел быть джентльменом, который всегда держит свое слово. К сожалению, он слишком часто рассчитывал на ответную благодарную реакцию. Уже много лет спустя после его смерти митрополит Платон Киевский скажет в личной беседе: «Некоторые из мыслителей совершенно справедливо называют современную политику блудницей, для которой нет чести, нет памяти о сделанном добре. Наш незабвенный царь-христианин был чужд этой гнусной политики-блудницы, с которой так открыто для всего мира любодействовала и Австрия, и Пруссия, и Англия, и другие державы»^{998}.

Подводя итоги влиянию на Николая I его «друзей по Четырнадцатому», историк Н. К. Шильдер писал: «День 14 декабря 1825 года окончательно закалил характер императора Николая. Некоторым образом он обрек его на роль укротителя революций (dompteur des revolutions)»^{999}. Одновременно это был и политический завет Александра I. Незадолго до своей последней поездки на Юг России осенью 1825 года император счел нужным дать великому князю Николаю Павловичу свои общие наставления в контексте европейской безопасности: «В Европе повсюду революционное настроение умов. Оно проникло и в Россию, хотя притаилось. Мы должны при помощи божественного Провидения усугубить свою бдительность и свое рвение. Государи ответственны перед Богом за сохранение порядка и благоустройства среди своих подданных. Тебе, любезный брат, предстоит довершить важное дело, начатое мною основанием Священного союза царей»^{1000}.

Трафаретный ярлык «жандарм Европы» порой мешает разобраться в истинных мотивах действий Николая Павловича — политика достаточно умного и трезвого, беспокоившегося прежде всего о своем доме и далеко не всегда мечтавшего об интервенции и вмешательстве во внутренние дела соседних государств. Следует также отметить, что традиционное представление о Николае I как безусловном стороннике неограниченной монархии для всех стран независимо от исторических традиций и конкретной политической конъюнктуры подвергалось сомнению уже компетентными современниками, бывшими участниками доверительных бесед императора. Одно из свидетельств такого рода, ставшее к тому же известным еще при жизни Николая I, содержится в книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» (первое издание в мае 1843 года). Во время бала у великого князя Михаила Павловича в Михайловском дворце в июле 1839 года Николай Павлович в присутствии сидящей в кресле императрицы Александры Федоровны около четверти часа беседовал со знатным путешественником и известным в Европе писателем, причем позволил себе достаточно откровенные высказывания.

Маркиз де Кюстин так передает его тираду: «Русские добрый народ, но надобно еще сделаться достойным править ими… В России еще существует деспотизм, ибо в нем самая суть моего правления; но он отвечает духу нации… Я люблю свою страну и, мне кажется, понимаю ее; поверьте, когда невзгоды нашего времени слишком уж донимают меня, я стараюсь забыть о существовании остальной Европы и ищу убежища в глубинах России». Далее следует наиболее интересный отрывок из высказываний Николая I, заслуживающий быть приведенным полностью, за исключением реплик самого де Кюстина: «Мне понятна республика, это способ правления ясный и честный, либо, по крайней мере, может быть таковым; мне понятна абсолютная монархия, ибо я сам возглавляю подобный порядок вещей; но мне непонятна монархия представительная. Это способ правления лживый, мошеннический, продажный, и я скорее отступлю до самого Китая, чем когда-либо соглашусь на него. Я сам возглавлял представительную монархию (намек на Польшу до польского восстания 1830–1831 годов. — Л. В.), и в мире знают, чего мне стоило нежелание подчиниться требованиям этого гнусного (выделено в тексте. — Л. В.) правления… Покупать голоса, развращать чужую совесть, соблазнять одних, дабы обмануть других, — я презрел все эти уловки, ибо они равно унизительны и для тех, кто повинуется, и для того, кто повелевает; я дорого заплатил за свои труды и искренность, но, слава Богу, навсегда покончил с этой ненавистной политической машиной. Больше я никогда не буду конституционным монархом. Я слишком нуждаюсь в том, чтобы высказывать откровенно свои мысли, и потому никогда не соглашусь править каким бы то ни было народом посредством хитрости или интриг»^{1001}.

Почти аналогичное высказывание приводится и в неопубликованной части мемуаров А. Д. Блудовой. По ее свидетельству, Николай Павлович говорил ее отцу, известному деятелю николаевского царствования Д. Н. Блудову: «Я понимаю республику и понимаю самодержавное правление — это честные и открытые отношения…» Представительная же, ограниченная монархия есть «вечная борьба, которая зарождает двоедушие и междоусобную моральную войну». «Все, что было или казалось открыто и честно, приходилось ему по душе», — заключала А. Д. Блудова. Отметив, что «никакой тени эгоистического или своекорыстного чувства в его действиях не было», А. Д. Блудова далее резюмировала: «По пылкости характера, по долгой привычке повелевать и встречать безусловное повиновение, бывали у него примеры своеволия, но никогда это не было в пользу свою личную; даже его ревнивое охранение монархической власти всюду и самодержавия у нас истекало из глубокого убеждения, что такая власть была необходима для хорошего управления. Конституционное правление он не любил потому, что считал эти беспрерывные интриги, искательство у избирателей или лесть и заискивание депутатов самою опасною игрою, которая должна была в конце концов вводить фальшь и неприязнь между народом и царем»^{1002}. Как вспоминал П. Д. Киселев, Николай Павлович любил повторять, что «без принципа власти нет общественного блага, что это — значит исполнять долг, а не пытаться завоевать популярность слабодушием, что народами следует управлять, а не заискивать перед ними, что любовь должна приобретаться благодаря справедливости, что Царь, угодничающий перед толпой, в конце концов неизбежно вызывает безразличие, а потом и презрение»^{1003}.

Впрочем, для одной страны исключение Николай Павлович все же делал. Консерватизм государственного строя Англии пришелся ему по душе еще во время его посещения «Страны туманного Альбиона» зимой 1816/17 года. После своего второго визита в эту страну классической парламентской монархии в 1844 году он сказал Д. Н. Блудову: «Вот в Англии я понимаю конституцию и помирился с ней. Там они как-то умеют соединять свободу с горячей любовью к монарху»^{1004}.

Позднее, накануне европейских революций 1848 года, Николай Павлович уже по-другому расставлял акценты, оценивая возможные последствия «эпохи реформ» в Англии: «…Англия, направляемая неосторожными руками, начала свое самоубийство, проводя реформы, которые разрушили ее древнюю, веками испытанную организацию и внесли повсюду такой беспорядок, что старая Англия исчезла, уступив место Англии, которая, можно утверждать, ничего не сохранила от своей прежней организации кроме пороков, но которая, чтобы поддержать себя, открыто выставляет себя общепризнанной защитницей всего, что является беспорядком, революцией и разрушением»^{1005}.

Отказываясь от поддержки революционных и национально-освободительных движений в Европе, Николай I аналогично подходил и к пограничным странам Востока. В беседе с назначенным русским посланником при Тегеранском дворе генералом А. О. Дюгамелем в 1837 году он признавал, «что ничто так не соответствует выгодам России, как бессилие, в котором находятся в настоящее время Турция и Персия»^{1006}. При этом, однако, Николай I не считал нужным и выгодным поддерживать центробежные тенденции на Ближнем и Среднем Востоке. Во время следующей беседы с вернувшимся из Персии А. О. Дюгамелем 19 февраля 1842 года император сказал: «Я более всего опасаюсь анархии в Персии, потому что такой порядок вещей непременно отразился бы на всем пространстве наших Закавказских провинций… Ввиду всего, что происходило в Азии в последние три года, можно было бы просто обратиться к этим народам со словами: Россия не приходит к Вам на помощь, потому что Вы сами должны быть достаточно сильны для того, чтобы отражать иноземцев, нападающих на Ваши земли»^{1007}. «Легитимист» брал верх в Николае Павловиче только тогда, когда революционная волна — как это было в 1830 и 1848 годах — грозила захлестнуть Россию или когда его действия непосредственно вытекали из принятых им союзнических обязательств.

Для Николая Павловича принципиальным была не форма государственного строя, а его сущность и потенциальные способности в борьбе с либерализмом и революцией. Сильную демократическую республику он явно предпочитал конституционной монархии, считая, что последняя форма государственности, охраняя благополучие небольшой части людей, не выражает интересов народа. После того как Николай I убедился в консервативном курсе Луи Наполеона, он не испытывал уже какого-либо комплекса к правителю, «избранному всеобщей подачей голосов». Граф П. Д. Киселев свидетельствует: «При известии о государственном перевороте 2 декабря (1851 года. — Л. В.) государь зашел на несколько минут перед обедом к государыне с пакетом в руке и воскликнул: «Браво, Людовик Наполеон!» — и рассказал о событиях в Париже по сообщению, полученному из Берлина. — «Он понял свое время и действовал в соответствии с ним. Браво! Я протянул бы ему обе руки, чтобы вытянуть Европу — и все общество в целом — из той ямы, где она оказалась вследствие коварства» (Это слово заменяло у него слово «царствование», коего государь старался избегать, говоря о Людовике Филиппе)»^{1008}.

Более сложной была реакция Николая I на стремление Луи Наполеона провозгласить Францию империей, а себя императором Наполеоном III по праву наследования. По воспоминаниям П. Д. Киселева, государь был очень озабочен сообщением о коронации Луи Наполеона в декабре 1852 года: «Если бы, по крайней мере, было хоть немного времени, чтобы оценить ситуацию; почти единодушное одобрение французов много значит при нынешнем состоянии Франции, но надо еще посмотреть, как это мнение устоит перед интригами различных партий… Наш императорский титул Франция признала только спустя 40 лет, однако отношения между двумя странами оставались неизменно добрососедскими… Я не отрицаю полностью выборной системы, но лишь указываю на ее недостатки. Наше наследственное правление тоже результат народного выбора, точно так же, как и в Англии. Выбор, павший на Романова, чья мать приходилась сестрой последнему Рюриковичу, спас страдавшую от внутренних распрей Россию»^{1009}.

По мнению французского посланника маркиза де Кастельбажака, стремившегося сгладить неизбежный в этом случае конфликт, дело было не столько в императорском титуле как таковом (Николай I, по мнению французского дипломата, готов был признать Луи Наполеона, но не Наполеона III), сколько в сомнении относительно целесообразности перемены устоявшегося строя, а также в принципиальном нежелании ревизии итогов антинаполеоновских войн. Еще 30 апреля 1852 года в своей депеше во Францию маркиз де Кастельбажак писал: «Русский государь восторженно относится к принцу, он видит в нем спасителя Франции; но самодержавный монарх полагает, что еще надолго плотиной, сдерживающей демократический поток, должно служить правление республиканское… В его словах: «сохраните республику сильную и консервативную и берегитесь империи», следует видеть искренний совет друга, который, указывая на опасность, желает ее отдалить»^{1010}. Нежелание Николая I после 2 декабря 1852 года обратиться к Луи Наполеону, избранному «императором французов» в качестве Наполеона III, «monsieur, mon frère» («монсеньор, мой брат») и предпочтение формуле «monsieur et bon ami» («монсеньор, добрый друг») были восприняты Наполеоном III как пощечина. Без этого, по мнению австрийского первого министра графа Бейста, с которым солидаризировался французский дипломат граф Рейзет (Резэ), никогда не началась бы Крымская война^{1011}. В Петербурге, по выражению французского министра Тувнеля, на Наполеона III смотрели как на шляпу, занявшую место законной короны^{1012}.

Итак, и абсолютная монархия, столь дорогая сердцу императора Николая Павловича, и сильная охранительными принципами республика, и конституционная, но консервативная монархия, как в Англии, были хороши для него, но только в том случае, если они служили гарантами против революционного движения, которое отождествлялось с анархией. Именно борьба с революционным движением с противопоставлением ему постепенных реформ сверху, стала альфой и омегой внутренней и внешней политики Николая I. Абсолютная монархия и дееспособная республика в его представлении были наиболее честными, достойными способами правления. В целом же Николай I, несмотря на некоторые колебания, оставался убежденным противником использования в государственных интересах России революционных и национально-освободительных движений. Исходя из своего печального опыта 14 декабря 1825 года, он был сторонником решительных действий в случае массовых движений, считая в то же время, что лучше их своевременно предупреждать.

При возникновении бунта, полагал император, необходимо действовать решительно и бесстрашно. Не случайно Николай I был так недоволен действиями Константина Павловича в Варшаве в ноябре 1830 года. По его мнению, цесаревич не выполнил своих обязанностей главнокомандующего. «Если бы я там был в то время, — заявил государь посланцу из Варшавы Тадеушу Вылежинскому, — то, ручаюсь, что дела приняли бы другой оборот. В таких обстоятельствах следует употреблять против черни картечь. Это — неприятная и печальная необходимость, но и единственное средство, которое может отвратить большие впоследствии бедствия»^{1013}. Постоянно возвращаясь в своих воспоминаниях к своим «друзьям по Четырнадцатому», он, отправляясь в Теплиц и Калиш в 1835 году и допуская возможность покушений в Польше, оставил 30 июля завещание — наставление сыну и наследнику цесаревичу Александру: «Ежели б, чего, Боже сохрани, случилось какое-либо движение или беспорядок, садись сейчас на коня и смело явись там, где нужно будет, призвав, ежели потребно, войско, и усмиряй, буде можно, без пролития крови. Но в случае упорства, мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасешь Россию»^{1014}. И император Александр Николаевич выполнит завет отца и в 1863 году подавит новое восстание в Польше…

Французский историк дипломатии А. Дебидур так охарактеризовал нового российского императора: «Как и Александр, Николай I мечтал о том, чтобы разрушить Турецкую империю или, по крайней мере, ослабить ее настолько, чтобы она навсегда была подчинена ее политике. И притом его нельзя было отклонить от намеченной цели; в этом отношении он резко отличался от брата. Его невозможно было обмануть. Он имел то большое преимущество перед иностранными дипломатами, что умел не хуже их в случае необходимости скрывать свои намерения, но, раз приняв или объявив свое решение, он последовательно проводил таковое или, по крайней мере, пытался проводить, и никакие хитрости со стороны этих дипломатов не могли помешать ему»^{1015}. Правда, сразу же необходимо отметить, что распространенное на Западе представление о Николае I как о разрушителе Османской империи требует уточнения. До 40-х годов николаевское правительство исходило из тезиса, что сохранение слабой и зависимой от России Турции более выгодно для России. И все же уже первые заявления Николая I после вступления на престол давали иностранным послам, аккредитованным в Петербурге, основания для тревоги.

«Самое важное из всех: восточное дело…»: От Петербургского протокола до Наварина

A propos

Помимо воли Николая Павловича логика развития восточного кризиса, начавшегося с восстания греков в 1821 г. против турецкого владычества, заставляла принимать принципиально важные решения, тем более что английское правительство в 1823 г. признало греков воюющей стороной. В 1824 г. обстановка в Греции стала катастрофической. Махмуд II обратился за помощью к своему вассалу — правителю Египта Мухаммеду-Али, обещая предоставить ему в управление Сирию и Крит. Египет, под власть которого перешла уже Аравия, представлял собой динамично развивающееся государство с создаваемым с помощью французских субсидий военно-морским флотом. Египетская армия под командованием сына Мухаммеда-Ал и Ибрахима высадилась в Греции и приступила к систематическому уничтожению греческого населения; страна превращалась в пустыню. Традиционные связи России с православной Грецией, значение греков в торговле (около тысячи греческих кораблей под русским флагом контролировали больше половины причерноморской торговли России), не говоря уже о чисто моральных аспектах, и собственные геополитические интересы России (проливы, влияние на Балканах) не могли оставить Россию в стороне. Турция, так и морские европейские державы, с тревогой следила за возможной реакцией России. Без России решить вопрос было трудно, а с Россией — опасно.

Во время беседы с чрезвычайным французским послом графом Э. Сен-При Николай I произнес фразу, которая встревожила многие европейские кабинеты: «Брат мой завещал мне крайне важные дела, и самое важное из всех: восточное дело… Если все мои союзники не будут в единомыслии и добросовестно стремиться к одной и той же цели — скорейшему окончанию этого дела, то они вынудят меня приняться за него и совершить его одному…»^{1016} Содержание этой беседы было передано английскому правительству послом в Петербурге Странгфордом уже 5 (17) января в следующем резюме: «Если возможно будет с союзниками, заявил он (Николай. — Л. В.), тем лучше, если же нет, то он будет действовать самостоятельно»^{1017}.

Следствие над декабристами показало Николаю Павловичу, насколько отрицательно воспринималось широкой общественностью игнорирование во имя Священного союза интересов славянских народов и православных греков, борющихся за свою независимость. Роль Священного союза Николай I трактовал иначе, чем его старший брат. Он сужал его компетенцию задачами борьбы с революционным движением в Европе. Максимум, на что пошел Александр I, это проект «умиротворения Греции», так называемый «Мемуар 9 (21) января 1824 года», предусматривающий создание трех автономных греческих княжеств под общей турецкой юрисдикцией. В принципе он устраивал Англию и Австрию, но, опубликованный в европейской прессе, вызвал возмущение не только турок, но и самих греков. У Николая Павловича имелось достаточно аргументов для того, чтобы понять необходимость корректировки ближневосточной политики России.

Приезд иностранных делегаций для поздравления Николая со вступлением на престол стал поводом для неофициальных переговоров и уточнения позиций. Английское правительство вигов отправило в Петербург своего противника тори Веллингтона — своего рода символ русско-английского боевого союза 1812–1815 годов, считая его наиболее подходящей кандидатурой, тем более что Николай Павлович помнил его по своему визиту в Лондон и уважал как военачальника. Веллингтон имел чин фельдмаршала русской армии и на прием надел русский мундир, правда, не подогнанный по фигуре, из-за чего выглядел в нем более чем карикатурно. Присутствующие с трудом сдерживали невольные улыбки. Веллингтону долго втолковывали в Лондоне цели его миссии. От него требовалось: 1) добиться посредничества Англии в решении спорных вопросов русско-турецких отношений и 2) по возможности договориться о совместных выступлениях против Турции с целью принудить ее отказаться от мысли руками египетской армии вырезать греческое население Морей (славянское название Пелопоннеса). Если без военных действий решить проблему оказалось бы невозможно, то ставилась задача подтолкнуть Россию к войне, но так, чтобы это выглядело как инициатива самой России и чтобы в результате войны Россия не добилась политического преобладания в Греции.

Николай же вел свою игру. Делая вид, что греки — это бунтовщики, которые его мало интересуют, он перенес основной акцент переговоров на необходимость выполнения Турцией старых трактатов в отношениях с Россией. Николай сразу отверг предложение о посредничестве Англии, а по второму вопросу, словно делая снисхождение, согласился действовать совместно с европейской коалицией. 23 марта (4 апреля) 1826 года был подписан Петербургский протокол, исходным положением которого стало взаимное обязательство России и Англии добиваться автономии Греции на условиях ее даннической зависимости от Турции. Это был первый международный договор по греческому вопросу. Его подписание стало дипломатическим успехом России.

Незадолго до этого, ни слова не говоря Веллингтону, Николай I предписал российскому поверенному в делах в Константинополе Минчаки вручить турецкому правительству нечто вроде ультиматума. Нота была вручена на следующий день после подписания Петербургского протокола, что создавало впечатление согласованного с Англией шага. Турции предлагалось вывести войска из Дунайских княжеств, которые она оккупировала после событий 1821 года, освободить сербских депутатов, задержанных в Константинополе, даровать Сербии все преимущества, которые были предусмотрены Бухарестским договором 1812 года, а также отправить уполномоченных для решения спорных пограничных вопросов. До истечения шестинедельного ультиматума, 22 апреля, Турция согласилась с условиями, причем сербские депутаты были уже отпущены. Турецкие же войска получили приказ оставить территорию автономных Дунайских княжеств — Молдавии со столицей в Яссах и Валахии со столицей в Бухаресте (современная территория Румынии без Трансильвании). Работа русской и турецкой делегаций началась в Аккермане (Белгороде-Днестровском), и 25 сентября (7 октября) 1826 года была подписана конвенция. Помимо прочего, она устанавливала право российского посланника и консулов делать представления господарям княжеств «как в отношении исполнения основных законов, так и сохранения иных прав и преимуществ сего края»^{1018}.

Продолжением Петербургского протокола стали решения Лондонской конференции 24 июня (6 июля) 1827 года, подписанные, кроме России и Англии, также Францией. Секретная статья содержала конкретные меры давления на Турцию в случае, если последняя не примет посредничества европейских держав, без участия «во враждебных действиях между обеими воюющими сторонами»^{1019}. К этому времени русская эскадра адмирала Д. Н. Сенявина уже две недели как покинула Кронштадт. В Портсмуте Сенявин выделил из своей эскадры отряд из четырех линейных кораблей, четырех фрегатов и одного брига под командованием контр-адмирала Л. Г. Гейдена для действий в Средиземном море. С начала октября группа действовала совместно с английской и французской эскадрой под общим командованием старшего по чину вице-адмирала Кодрингтона. Турецко-египетские суда были блокированы в Наваринской бухте у побережья Морей. Командующие эскадрами обратились к возглавлявшему египетские войска Ибрахиму-паше (сыну египетского правителя Мухаммеда-Ал и) с ультиматумом. Ибрахима, однако, «не смогли найти», и это дорого обошлось турецко-египетскому флоту. Через два дня, 8 (20) октября 1827 года, когда задул свежий ветер, союзные суда в количестве 27 вымпелов начали продвижение в бухту с целью блокировать турецко-египетские суда (66 боевых кораблей). Первыми в бухту входили английские и французские корабли (последние по диспозиции занимали места против тех египетских судов, где служили французские офицеры). Казалось, Кодрингтон предпринял все, чтобы избежать боевого столкновения. Но не все рядовые турки и египтяне разбирались в хитросплетениях европейской политики. Парламентер, посланный Кодрингтоном, был случайно убит. На суда союзной эскадры направились подожженные брандеры в виде пылающих костров, причем один из французских кораблей загорелся. Союзники были вынуждены отвечать. Под огнем турецких береговых батарей последними в Наваринскую бухту входили русские корабли. Флагманским кораблем «Азов» командовал капитан 1-го ранга М. П. Лазарев, лейтенантом на нем служил П. С. Нахимов, мичманом — В. А. Корнилов. В начавшемся морском сражении только один «Азов» уничтожил три фрегата противника и «сбил» линейный корабль, который затем подорвали сами турки. Более 50 турецко-египетских судов было уничтожено, многие уничтожили турки из-за полной негодности на следующий день. Это была победа. Любопытно, однако, что английский король назвал эту победу «досадным событием», а правительство виги из-за скандала было вынуждено уйти в отставку. К власти пришли тори, а новый кабинет возглавил Веллингтон. Из русского посольства в Лондоне сообщали, что трудно сказать, кого Веллингтон ненавидит больше — Россию или Грецию.

Усилившиеся противоречия между союзниками попыталась использовать Порта. 8 (20) октября было объявлено, что именно Россия якобы организовала восстание греков. Султан заявил об отказе от Аккерманской конвенции и призвал к «священной войне» против России. Каких-либо конкретных шагов, тем не менее, предпринято не было. После разгрома янычарского корпуса в 1826 году султану не удалось создать боеспособную регулярную армию и даже с ополчениями дело продвигалось туго.

19 января 1828 года Нессельроде сообщил адмиралу Л. П. Гейдену в секретной депеше, что войну с Турцией решено начать в конце марта. Это стало возможным благодаря завершению войны с Персией — первого военного конфликта в царствование Николая I. Прервем на время изложение ближневосточных событий, чтобы посмотреть, что в это время происходило на Среднем Востоке.

«Счастливо прекратившейся ныне с Персией войны…»: Туркманчай

Николай I, сосредоточивший внимание на балканских делах и урегулировании русско-турецких отношений, пытался сохранить с Персией (с 1935 года — Иран) мирные отношения и добиться ее нейтралитета в предстоящем военном столкновении с Турцией. Об этом он уведомил А. П. Ермолова в рескрипте от 12 февраля 1826 года. Иными, однако, были намерения Персии. После Гулистанского договора 1813 года, когда к России отошел Северный Азербайджан, Персия более десятилетия готовилась к реваншу. По Тегеранскому трактату 1814 года, Англия предоставляла Фетх Али-шаху ежегодную субсидию. Большое внимание уделялось перевооружению и обучению персидской армии на европейский лад. События междуцарствия в России, которые были восприняты в Персии как начало междоусобной войны между братьями, также способствовали решению шаха начать войну. При тегеранском дворе верх взяла воинственная группировка валиагда (наследника престола), «сына тени Аллаха на земле» (персидского шаха) Аббас-Мирзы. Еще в 1824 году Персия выдвинула дополнительные притязания на отошедшую к России в 1805 году Шурагельскую область между Карским пашалыком и Ереванским хребтом. Эта стратегически важная область контролировала подступы к Грузии, с присоединением которой к России Персия смириться не могла. В депеше с Кавказа, полученной Николаем I 25 марта 1826 года, А. П. Ермолов докладывал о подготовке в Персии регулярных войск и антирусской пропаганде в Южном (персидском) Азербайджане.

Просьбы А. П. Ермолова об усилении Кавказского корпуса остались без внимания. Постепенно Николай I стал сужать круг обязанностей «проконсула Кавказа». Так, Ермолов был лишен права вести самостоятельные переговоры. Для урегулирования спорных вопросов в связи с незавершенным размежеванием границ в Персию весной 1826 года был послан А. С. Меншиков, но война уже стала неизбежной. 16 (28) июля персы совершили нападения на русские аванпосты со стороны Эриванского ханства, а эриванский сардар, усиленный курдской конницей, двинулся на Тифлис. Затем наместник персидского Азербайджана Аббас-Мирза с 30-тысячной армией вторгся на территорию Карабаха и Талышского ханства. Пала Ленкорань, был осажден Баку, восстания охватили Азербайджан. Эриванский сардар занял Елизаветполь (Гянджу, или Ганджу; позднее Кировабад). Сам Аббас-Мирза начал осаду крепости Шуши — административного центра населенного армянами бывшего Карабахского ханства. Небольшой гарнизон крепости при помощи армянских добровольцев выдержал 40-дневную осаду.

Николай I получил известие о вторжении персов в Москве, где проходили коронационные торжества. Несмотря на недовольство, он попытался подбодрить А. П. Ермолова воспоминаниями об их встрече на маневрах в Вертю в 1815 году. В письме от 16 августа 1826 года государь писал: «Был бы Николай Павлович прежний человек, может быть, явился к вам, у коего в команде первый раз извлек из ножен шпагу; теперь остается мне ждать и радоваться известиям о ваших подвигах и награждать тех, которые привыкли под начальством вашим пожинать лавры»^{1020}. За неделю до этого, увидев среди представлявшихся ему лиц находящегося в отставке Дениса Давыдова, Николай Павлович спросил, может ли тот «служить в действительной службе». Получив утвердительный ответ, милостиво улыбнулся и прошел дальше. Через несколько дней все формальности были выполнены, и 10 сентября 1826 года генерал-майор Д. В. Давыдов уже был в Тифлисе.

Тем временем посланный Ермоловым отряд князя генерал-майора В. Г. Мадатова 3 (15) сентября разбил на реке Шамхор вчетверо превосходящий передовой отряд персов и через два дня освободил Елизаветполь. Аббас-Мирза, сняв осаду Шуши, двинулся навстречу Мадатову. 10 (22) сентября прибыл И. Ф. Паскевич, который по поручению А. П. Ермолова принял командование войсками. Смотром кавказских войск Паскевич остался недоволен. Впрочем, другой реакции от него ждать и не приходилось «Нельзя представить себе, — писал он Николаю I, — до какой степени они мало выучены. Боже сохрани с такими войсками быть первый раз в деле; многие из них не успеют построить каре или колонну, — а это все, что я от них требую. Я примечаю, что сами начальники находят это не нужным. Слепое повиновение им не нравится, — они к этому не привыкли; но я заставлю их делать по-своему»^{1021}.

Через три дня, 13 (25) сентября, в четырех верстах от Елизаветполя, у перекрестка дорог, где возвышается мавзолей поэта Низами Гянджеви, произошло генеральное сражение. Под начальством Аббас-Мирзы находилось 50 тысяч войска, половину которого составляла иррегулярная конница кочевых племен, но были и 24 батальона регулярной пехоты (в синих курточках и белых панталонах) с 25 орудиями под командованием английских офицеров. Имелось также до 50 небольших пушек-фальконетов, перевозившихся на верблюдах. Русских войск было немного, но они представляли цвет Кавказского корпуса (8 тысяч человек, 24 орудия). Первой линией русской пехоты командовал генерал Мадатов. В решающий момент сражения двум батальонам Ширванского карабинерного полка противостояло 18 батальонов персов. У Паскевича хватило мужества и ума не мешать ермоловским генералам В. Г. Мадатову и А. А. Вельяминову. После упорного боя, исход которого решил удар Нижегородского драгунского полка, противник был разгромлен. В том числе оказались разбиты и шахские гвардейцы-сарбазы, называвшиеся «железоедами»». Аббас-Мирза повернул вспять, посадив пехотинцев за спинами всадников. Потери персов составляли до двух тысяч убитыми и до тысячи пленными. Было захвачено два орудия, четыре знамени. С русской стороны выбыли из строя 12 офицеров, включая убитого командира Ширванского полка Грекова, и 185 нижних чинов. Через два дня Аббас-Мирза переправился через Араке. Карабах и большая часть Талышского ханства были очищены.

Это было первое большое сражение николаевского царствования, и император на награды не поскупился. Князь Мадатов получил чин генерал-лейтенанта, а также золотую саблю с бриллиантами с надписью «За храбрость», генерал-лейтенант Вельяминов получил знак ордена Святого Георгия Победоносца 3-й степени, а полковник граф Симович и майоры Юдин и Клюки фон Клюгенау — 4-й степени (первые георгиевские кавалеры нового царствования). И. Ф. Паскевич получил золотую саблю с бриллиантами с надписью «За поражение персиян под Елизаветполем». «Уверен, — писал ему император, — что она в ваших руках укажет храбрым войскам путь к новым победам и к славе»^{1022}. Захваченные персидские пушки были выставлены на Красной площади. В том же месяце, 21 сентября, отличился Д. В. Давыдов, разбивший четырехтысячный отряд персов при урочище Мирок.

С весны 1827 года военные действия, приостановившиеся из-за непроходимых в осенне-зимний период дорог, возобновились — уже без А. П. Ермолова, который 29 марта (10 апреля) был заменен Паскевичем. Русские войска двинулись в Эриванское ханство и 8 июня заняли Эчмиадзин. Оставив часть войск для блокады Эривани (Еревана), Паскевич, несмотря на палящий зной, двинулся по долине Аракса. 26 июня он занял Нахичевань, 5 июля под Джеван-Булаком разбил двигавшегося навстречу Аббас-Мирзе, а 7 июля взял крепость Аббас-Абад. 28 сентября главные силы вновь осадили Эривань и после инженерной подготовки 1(13) октября взяли город штурмом при поддержке жителей. «Знаменитая Эривань, — докладывал Паскевич Николаю I, — которой приобретение, как полагали, должно было стоить потоков крови, пала перед победоносным русским оружием, без великих пожертвований с нашей стороны…»^{1023} Тем временем отряд генерала Г. Е. Эристова начал наступление из Карабаха на столицу персидского Азербайджана Тавриз (Тебриз), в который вступил без сопротивления 14 октября. Вскоре прибыл с главными силами Паскевич, и Персия запросила мира. С ноября 1827-го по февраль 1828 года с перерывами продолжались переговоры, которые со стороны России вели А. С. Грибоедов (на его двоюродной сестре был женат И. Ф. Паскевич) и А. М. Обрезков, а со стороны Персии — Аббас-Мирза.

Успехи России создавали реальную возможность претендовать на весь Иранский (Южный) Азербайджан или, по крайней мере, на создание на этой территории буферных государств. Однако Николай I оказался весьма умерен в своих притязаниях. Необходимо было учитывать и реакцию европейских держав. Свою позицию по этому вопросу император выразил в следующем постулате: «Я при самой крайней необходимости предпочитаю устройство независимых ханств в Азербайджане присоединению оного к России: ибо сей мерой подадим справедливую причину думать, что стремимся водворить со временем исключительно наше владычество в Азии, и тем самым охладим искренние и дружественные связи наши с первенствующими державами в Европе».^{1024} Получив известие о взятии Тавриза, Николай Павлович писал своему «старому командиру»: «Считаю необходимым нам далеко не лезть в глубину Персии; но елико возможно скорее сделать экспедицию в Астрабат (Астрабад; с 1930 года Горган. — Л. В.) или Зинзили (Энзели; с 1925 по 1980 год Пехлеви. — Л. В.), где по-вашему удобнее, и стать там твердой ногой»^{1025}.

В соответствии с инструкциями Николая I основными условиями русской стороны в переговорах стали следующие: «уступка нам двух областей при Араксе», в основном населенных армянами, и «вознаграждение денежное», определенное сначала в размере 15 куруров (30 млн. рублей серебром): 5 — в течение первого месяца, 10 — в течение трех месяцев. Предполагалось, что все это время войска будут оставаться на территории южного Азербайджана. В случае невыплаты установленной суммы, писал И. Ф. Паскевич императору, «вся Азербайджанская область отделяется от Персидского государства, и назначаются в оных независимые ханства под покровительством России»^{1026}. Переговоры затянулись в связи с началом Русско-турецкой войны, на которую персы возлагали определенные надежды. Пришлось предпринять дополнительные военные усилия. В январе 1828 года русские отряды направились из Тавриза по трем направлениям: на восток в сторону Каспия к Ардебилю, на юго-запад к озеру Урмию и на юго-запад к Тегерану, где был занят Туркманчай (в 50 километрах от Тавриза). Шах был вынужден принять все условия мира, продиктованные победителями. В ночь на 10 (22) февраля 1828 года И. Ф. Паскевич и Аббас-Мирза подписали Туркманчайский мир, а через два месяца была объявлена война с Турцией.

По Туркманчайскому договору к России отошли «в совершенную собственность» только ханства Эриванское и Нахичеванское, населенные в основном армянами. Граница устанавливалась по верхнему и среднему течению Аракса до впадения его в Куру и южнее устья Куры включала Талыш-ское ханство, вошедшее в состав России еще в 1813 году (граница проходила там по Талышскому хребту). Были подтверждены установленные Гулистанским договором 1813 года свобода торгового мореплавания и исключительное право России иметь на Каспии военный флот. Персия должна была выплатить России на покрытие военных расходов 10 куруров туманов (20 млн. рублей серебром) контрибуции. Кроме того, Персия обязывалась не препятствовать переселению в русские пределы армян. В соответствии с договором с 1828 по 1831 год в Россию выехало 100 тысяч армян, а до начала Крымской войны — еще 200 тысяч. Был подписан также «Особый акт о торговле», распространявший на русских купцов ряд льгот.

Такой исход войны наносил удар по английскому влиянию на Среднем Востоке. Не случайно Николай Павлович высоко оценил роль И. Ф. Паскевича. В указе Правительствующему сенату от 15 марта 1828 года говорилось: «В воздаяние отличного усердия и важных отечеству заслуг генерал-адъютанта нашего, генерала от инфантерии Паскевича, многими блистательными победами в продолжение счастливо прекратившейся ныне с Персией войны приобретшего новую славу нашему оружию и увенчавшего сии подвиги заключением выгодного во всех отношениях мира, коим пределы государства распространяются за Араке, и присоединяется к владениям нашим область Армянская, — всемилостивейше жалуем его и потомство его в графское Российской империи достоинство, повелевая ему отныне именоваться графом Паскевичем-Эриванским»^{1027}.

А. С. Грибоедову, который доставил текст договора в Петербург, была устроена торжественная встреча. Посланец победного мира также был обласкан Николаем I. «Государю угодно меня пожаловать 4 тыс. червонцами, Анною с бриллиантами и чином статского советника»^{1028}, — писал Грибоедов И. Ф. Паскевичу. Вскоре он был назначен в Тегеран «полномочным министром». Русский посол был весьма тверд в отстаивании российских интересов, строгом соблюдении всех пунктов договора и своевременной выплате контрибуции. Однако ему пришлось столкнуться с атмосферой враждебности, которая усилилась в связи с обращением к Грибоедову с просьбой оказать помощь в переселении в Россию двух армянок из гарема зятя шаха Аллаяр-хана и влиятельного человека при дворе, главного евнуха ханского гарема Мирзы Якуба, родом из Еревана. 11 февраля 1829 года антирусская придворная группировка организовала погром русской миссии. Члены посольства, включая А. С. Грибоедова, были растерзаны толпой.

Разгром российского посольства в Тегеране поставил русско-персидские отношения на грань третьей войны в тот момент, когда близился переломный момент в войне с Турцией. Успехи русских войск заставили Фетх Али-шаха принести извинения, для чего в Петербург направилась делегация во главе с сыном Аббас-Мирзы Хоеров-Мирзой. Персы везли щедрые подарки, включая списки рукописи поэмы «Шах-Наме» и алмаз «Шах». Императрице поднесли четырехрядный жемчуг, драгоценные ткани, изделия из эмали, маленькие чашки для кофе, а Николаю Павловичу — чепраки, усеянные бирюзой, и седла с серебряными стременами. «Извинительное» посольство Хосров-Мирзы достигло своей цели. Формальная версия о непричастности шахского правительства к случившейся трагедии была принята Николаем I. Но вряд ли уместны намеки на то, что Персия якобы «покупала» расположение царя. Один из современных исследователей так оценивает достижения русской дипломатии этого периода на Среднем Востоке: «Отказ от силового решения проблемы после гибели А. С. Грибоедова позволил России в дальнейшем одержать важную дипломатическую победу над Великобританией, добившись похода иранцев на Герат в 1837–1838 гг. вопреки воле англичан. Иран сумел собраться с силами и доказать дееспособность центральной власти в борьбе с сепаратистами и мятежниками»^{1029}.

Однако расцвет русской торговли в Закавказье после Туркманчайского мира в конце 20-х — начале 30-х годов оказался кратковременным. Русские набивные ситцы по своему качеству не могли конкурировать с английскими тканями, особенно в Тавризе, куда английские товары доставлялись прямо из Трапезунда. В связи с этим центр русско-персидской торговли сместился в прикаспийскую провинцию Персии — Гилян. Из русских товаров сюда привозились металлы, металлические изделия, хрусталь, фарфор, сундуки, краски, пушнина, нефть, соль и др. В докладной записке в конце 1837 года министр финансов Канкрин особо отметил успехи гилянской торговли. На этом докладе Николай I наложил свою резолюцию: «Слава Богу, что опомнились»^{1030}.

«Славный мир положил конец подвигам армий наших»: Адрианополь

Во второй половине апреля 1828 года Министерство иностранных дел России направило Порте и распространило в Европе декларацию о войне, в которой не только подробно отмечались факты нарушения Турцией различных статей предшествующих договоров и ее отказ от посредничества европейских держав, но одновременно выдвигались условия будущего мира. Декларация заканчивалась заявлением о решимости Николая I «не покидать оружия, доколе безопасность и пользы державы его не будут обеспечены на основаниях, в сей декларациях означенных»^{1031}.

14 (26) апреля Николай подписал манифест о начале войны. А за шесть дней до этого состоялась его беседа с австрийским посланником графом Зичи, посланным Меттернихом с целью уговорить его вернуться в лоно Священного союза (отказавшись тем самым от самостоятельной политики в отношении Греции). Николай Павлович, констатировав, что война неизбежна, сообщил о том, что сам встанет во главе армии, чтобы «быть готовым принять в любой момент предложения султана, которые тот, возможно, пожелал бы мне сделать, увидев, что мое решение бесповоротно, а также и для того, чтобы иметь возможность остановить войска, когда мне это покажется необходимым. Вести войну я буду не на турецкий манер. Если истинные намерения Порты состоят в том, чтобы принять мои требования, я приму ее предложения всякий раз, когда мне их представят»^{1032}.

Вероятно, Николай I мог предвидеть в случае особых успехов недовольство великих держав. Возможно, этим объясняется тот факт, что в конце апреля К. В. Нессельроде объявил умеренные, как считали в Петербурге, условия будущего мира. Они включали территориальные изменения, намеченные, кстати говоря, еще П. И. Пестелем в «Русской правде»: присоединение Анапы и Поти, то есть черноморского побережья Кавказа. Предусматривалось также срытие турецких крепостей по Дунаю, подтверждение привилегий Молдавии, Валахии и Сербии, восстановление прав русской торговли и проход русских судов через Босфор, «умеренная контрибуция», «умиротворение Греции».

Спустя одиннадцать дней после подписания манифеста о войне, 25 апреля (7 мая), 95-тысячная 2-я армия под командованием престарелого П. X. Витгенштейна, получившего вскоре чин генерал-фельдмаршала, пересекла в трех местах Прут и вступила на территорию Дунайских княжеств. В соответствии с планом, разработанным начальником штаба генералом от инфантерии графом И. И. Дибичем, ставилась задача разгрома Турции в течение одной кампании. Осада крепости Браилов (ныне город Брашев в Румынии) на левом берегу Дуная была поручена великому князю Михаилу Павловичу; впрочем, осада продлилась всего около месяца. 7 (19) мая в полночь в русский лагерь прибыл и сам император. Переболев лихорадкой, он выехал затем в Бендеры для встречи Александры Федоровны и вместе с ней отправился в Одессу, а затем 18 (30) мая, уже один, — в Измаил. Там, в карантине, состоялась его встреча с бывшими запорожцами-старообрядцами, жившими в Турции и теперь вновь присягнувшими на верность России.

Многолюдный императорский лагерь был разбит у деревни Сатуново. Болотистая местность заставила соорудить на левом берегу Дуная фашинную гать протяженностью семь верст. Сам бывший военным инженером, Николай I внимательно следил за подготовкой гати и лично составил диспозицию на переправу. Через месяц после перехода через Прут русские войска 27 мая (8 июня) при поддержке Дунайской флотилии форсировали Дунай у Исакчи в районе Сатуново. Для переправы было использовано 40 лодок задунайских казаков, а меткая стрельба русских батарей сбила турок с их позиций. На следующий день император сам переправился через Дунай в лодке атамана Гладкова, который был пожалован чином полковника и Георгиевским крестом 4-й степени. Ему выдали также 10 крестов для награждения отличившихся казаков. Первые четыре казака, которые за ночь до переправы уже выбирали на турецком берегу наиболее удобные места для высадки, были переведены в гвардию. Иначе вышло с бывшими казаками-староверами из некрасовцев, то есть потомками булавинских казаков, ушедших в Турцию с Некрасовым еще при Петре I. Встретив Николая I хлебом-солью, они упали на колени, но император был с ними откровенен: «Не стану обманывать вас ложными надеждами: я не хочу удерживать за собой этот край, в котором вы живете и который занят теперь нашими войсками; он будет возвращен туркам, следственно поступайте так, как велят вам ваша совесть и ваши выгоды. Тех из вас, которые захотят возвратиться в Россию, мы примем, и прошедшее будет забыто; тех же, которые останутся здесь, мы не тронем, лишь бы они не обижали наших людей. За все, что вы принесете в наш лагерь, будет всегда заплачено чистыми деньгами»^{1033}. Наделенные турецким правительством землей и рыбными ловлями, некрасовцы предпочли остаться в Турции. К 20 июня (2 июля) все крепости южнее Силистрии сдались русским войскам. Только под Басарджиком (Добрич, позднее Толбухин) произошли первое столкновение с турками в открытом поле и соединение двух русских корпусов.

Турция смогла выделить на Дунайский театр 150 тысяч человек под командованием Хюссейн-паши, а на Кавказский — 50 тысяч иррегулярных войск. Султанский план военных действий в Румелии был достаточно реалистичен. На первом этапе предполагалось тремя корпусами занять оборону в предгорьях Балканского хребта, избегая решительных сражений, а три других корпуса оставить в качестве резерва к югу от Балкан. Основной ударной силой на начальном периоде войны, в виду незавершенности военной реформы после ликвидации корпуса янычар в 1826 году, должны были стать иррегулярные формирования и ополченцы. Выступили в поход и шесть обученных европейскими и египетскими инструкторами регулярных батальонов. Основные операционные планы турецкого командования на Кавказе исходили из опоры на крепости; предполагался также рейд турецко-курдской конницы по тылам русской армии с целью вызвать восстание мусульманского населения Дагестана, Гурии, Имерети. Тем временем мобилизация на местах шла плохо. В июне 1828 года вспыхнуло восстание в Боснии. Недостаток сил, причем со стороны как России, так и Турции, привел к некоторой стабилизации в военных действиях. Турки предпочитали отсиживаться в крепостях, а русская армия в условиях 45-градусной жары и болезней несла потери в личном составе, даже не участвуя в сражениях. Стратегический план русского командования предусматривал совместные действия армии и флота; поход же в центральную Болгарию, который мог вызвать восстание болгар, не входил в намерения Николая I.

После разведывательной вылазки отряда генерала П. К. Сухтелена к Варне, где находился 15-тысячный гарнизон, П. X. Витгенштейн сосредоточил основные силы (до 35 тысяч человек) под крепостью Шумла (город Шумен), где находилась ставка Хюссейн-паши (до 40 тысяч человек). Русский лагерь был разбит на высотах перед Шумлой. Здесь находился и Николай Павлович вместе со своим младшим братом. Бои шли с переменным успехом. Николай иногда попадал под огонь, награждал отличившихся воинов в бою и все больше убеждался в ошибочности принятого плана. Позиции турок под Шумлой оказались слишком сильными. Витгенштейн не смог выманить Хюссейн-пашу в открытое поле для сражения, атаковать же крепость не решился. 8 (20) июня он направил основные силы под Варну, куда уже из Анапы подошел Черноморский флот под командованием адмирала А. С. Грейга: шесть линейных кораблей, три фрегата, два бомбардирских судна. Флот принял участие в бомбардировке Варны и захватил 14 вспомогательных турецких судов. 21 июля (2 августа) в Варну выехал и Николай Павлович. Через три дня трудного и опасного перехода его отряд достиг высот, окружавших Варну, где уже находились войска А. С. Меншикова. Через несколько дней император неожиданно прибыл на фрегате в Одессу, где его ожидала супруга. Император был верен себе. Он не любил долго оставаться на одном месте, да и день рождения супруги, пусть с небольшим опозданием, он все же хотел отметить. 21 августа (2 сентября) на фрегате «Флора» Николай Павлович отбыл назад к Варне, но буря заставила корабль вернуться в Одессу. Тогда на коляске вдвоем с А. X. Бенкендорфом и в сопровождении ничтожного конвоя император преодолел 200 верст по руминской земле. Появление его в лагере под Кюстенджи (Констанца) вызвало восторг. Как пишет А. X. Бенкендорф, «нам подали хороший суп и постлали хорошие постели»^{1034}. В Каварне Николай снова пересел на фрегат «Флора», и 27 августа судно бросило якорь посреди русской эскадры у Варны, мечети которой уже были повреждены русскими ядрами.

Штаб-квартирой императора стал линейный корабль «Париж». Каждое утро Николай прибывал в осадный лагерь, а на ночь возвращался на корабль, стоявший на рейде. Между тем осада продолжалась без особых успехов. Под бастионы подводились мины, после взрывов образовывались бреши, удобные для штурма. Приходилось отбивать и попытки турок деблокировать крепость. Присутствие Николая Павловича в армии оказывало двойственное влияние. В какой-то степени это мешало единоначалию и привносило суету. Не случайно многочисленную свиту, сопровождавшую Николая, полевые офицеры прозвали «золотой ордой». В конце августа положение начало меняться. На театр военных действий подошла русская гвардия. После почти трехмесячной осады, 29 сентября (11 октября), сильнейшая турецкая крепость на побережье капитулировала. На следующий день сдалась и цитадель. В общей сложности в плен сдалось 6 тысяч турок.

30 сентября (12 октября) состоялась торжественная церемонии награждения отличившихся^{1035}. Граф М. С. Воронцов получил шпагу с алмазами и благодарственный рескрипт.

На корабле «Императрица Мария» Николай Павлович отправился в Одессу. Его ждало очередное испытание морской стихией. Только чудом корабль не выбросило на турецкий берег. Позднее император приказал при строительстве нового одноименного корабля вделать кусок старого форштевня в дубовый форштевень нового судна в память того, что было пережито в октябре 1828 года. Новый корабль «Императрица Мария» был флагманом П. С. Нахимова в Синопском бою.

Овладение Варной стало главным стратегическим успехом кампании 1828 года. После этого большая часть сил 2-й армии ушла на зимние квартиры за Дунай. Тем не менее турецкой армии удалось, как и планировалось, удержать русскую армию между Дунаем и Балканским хребтом. Изнурительная война явно затягивалась.

В конце октября 1828 года И. И. Дибич представил императору план на новую кампанию. В этом плане предусматривалось два варианта. Во-первых, наступление через Малые Балканы на Константинополь, а во-вторых, движение вверх по долине Дуная, чтобы сначала поднять восстание сербов, а потом двигаться на турецкую столицу. Николай I сообщил о содержании плана И. Ф. Паскевичу, высказав и свои соображения: «Я предполагаю в предложениях будущей кампании вести за Дунаем войну более систематическую, нежели наступательную; ограничиться овладением Силистрии, Журжи и других крепостей, оставшихся доселе в руках турок на реке сей, стать на оной твердою ногою и с сего основания делать демонстрации к стороне Бургаса и, смотря по обстоятельствам, от сего рода войны перейти к действиям более наступательным…»^{1036} Исходя из мнения царя, И. И Дибич представил вторую записку. В ней дополнительно обосновывалась необходимость предварительного создания на среднем Дунае операционной линии от Рущука (город Русе в Болгарии) до Никополя. Тогда же, в ноябре 1828 года, Николай Павлович сформировал Комитет «для обсуждения планов действий против Порты». С ноября 1828 года русская эскадра блокировала проливы Босфор и Дарданеллы с целью воспрепятствовать подвозу продовольствия в Константинополь. Положение в столице Османской империи становилось критическим.

Кампания 1829 года началась сменой командующих. В феврале П. X. Витгенштейн по собственной просьбе был отправлен в отставку. Его заменил более деятельный генерал И. И. Дибич. Новый командующий появился и у турок; им стал Решид Мехмет-паша. Численность турецкой армии на Балканах была доведена до 150 тысяч человек. Русская балканская армия насчитывала от 105 до 125 тысяч человек. Это было не так уж много, учитывая сложность местности и наличие у противника многочисленных крепостей.

Военные действия начались на море. 4 (16) февраля 1829 года отряд Черноморского флота во главе с адмиралом М. Н. Кумани с десантом на борту взял крепость Сизополь (Сизопол). После этого Грейг перевел флот из Варны к Сизополю. К концу месяца у южного склона Балканского хребта была занята линия Ямболь (Ямбол) — Бургас, которая позволяла контролировать три перевала. В конце апреля — начале мая основные усилия Дибича сосредоточились на блокаде Силистрии (ныне город Силистра в Болгарии), где находился 30-тысячный гарнизон. Попытка контрнаступления турецкой армии была отбита. 30 мая (11 июня) Дибич нанес поражение 40-тысячной армии Решид-паши к югу от Силистрии под Кулевчи. Осада Силистрии продолжалась 44 дня, и 18 (30) июня крепость сдалась. Оставив отряд А. И. Красовского под Шумлой, Дибич совершил марш через Балканский хребет по маршруту, намеченному еще в апреле 1811 года М. И. Кутузовым. Левая колонна двигалась через Береговой перевал, правая — в направлении Провадия (Праводы) — Айдос, через Надир-Дербентский перевал.

Левая колонна начала движение 30 июня (12 июля), а правая — 3 (15) июля. Фактор неожиданности позволил преодолеть невысокие перевалы сравнительно легко. 13 (25) июля передовые отряды с ходу взяли крепость Айдос и спустились в долину Бургасского залива, где их уже ожидала русская эскадра. Дибич располагал за Балканами всего 25-тысячным войском. Однако узнав о незначительности гарнизона в Адрианополе (Эдирне), он предпринял 2 (14) августа наступление на этот важнейший турецкий город в Восточной Фракии. На самом деле только гарнизон Адрианополя насчитывал 13 тысяч человек. Имея всего 12 тысяч при НО орудиях, И. И. Дибич подошел к Адрианополю. Его действия походили на авантюру, так как скутарийский паша мог нанести ему удар во фланг из Филипполя (Пловдива). Тем не менее известная поговорка «Смелость города берет» оказалась верной. Утром 8 (20) августа И. И. Дибичу преподнесли ключи от Адрианопольской цитадели. Русская армия заняла город, с которым было связано само создание Османской империи. «Любезный друг, с какою радостью я могу сказать вам: спасибо, Забалканский, — писал Николай И. И. Дибичу 4 августа, — название это принадлежит вам по праву, и я даровал его вам от всего сердца»^{1037}. До Константинополя оставалось 200 верст; полевой армии турок на пути к столице практически не существовало. В самом Константинополе был раскрыт заговор против султана.

На Кавказском театре военных действий с самого начала инициатива принадлежала армии И. Ф. Паскевича. 12 (24) июня 1828 года десантный отряд А. С. Меншикова после сорокадневной осады овладел Анапой, где находились шеститысячный гарнизон и отряды аджарских беев (в предшествующих войнах русские войска брали эту крепость в 1791 и 1808 годах). Падение Анапы лишило Турцию важной крепости и операционной базы на побережье Кавказа. Захвачено было четыре тысячи пленных, 83 орудия и 29 знамен. Вскоре, 14 (26) июня, 25-тысячный корпус генерала И. Ф. Паскевича перешел границу. 23 июня (5 июля) капитулировала крепость Карс — центр Карского пашалыка, населенного в основном армянами и курдами. В июле-августе 1828 года русские войска нанесли поражение Кёсе Мехмед-паше под Ахалцихом, вскоре были заняты Ардаган, Поти и Баязет. В сентябре И. Ф. Паскевич отвел войска в Грузию на зимние квартиры.

Тревожное положение на Кавказском театре сложилось после получения в Турции известия о разгроме русской миссии в Тегеране И февраля 1829 года. Аджарский владетель Ахмед-бек расценил это как возобновление войны России с Персией и предпринял попытку отбить Ахалцих, однако безуспешно. Не удалось туркам прорваться и через Гюмры (Гумры) в Закавказье. После двух побед в конце июня — начале июля русская армия перешла в наступление. 27 июня (9 июля), в годовщину Полтавского сражения, был взят Эрзерум (Эрзурум) — крупнейшая турецкая крепость на Кавказе с гарнизоном до 20 тысяч человек. Отсюда русский отряд повернул на северо-запад, к побережью, и подошел к Трапезунду (Трабзону). Русские войска овладели также Мушским пашалыком. Успехи русских войск в Анатолии дали возможность И. Ф. Паскевичу разрешить А. С. Пушкину летом 1829 года приехать в действующую армию к его друзьям. Эта поездка была описана Пушкиным в «Путешествии в Арзрум». Впрочем, хвалебных стихов в адрес Паскевича Пушкин так и не написал, а самому ему пришлось оправдываться перед А. X. Бенкендорфом, поскольку он без разрешения оказался за границей Российской империи.

Концентрация турок и курдов у Эрзерума заставила Паскевича отказаться от дальнейшего продвижения к морю. Кавказский корпус двинулся против нового сераскира Осман-паши, который, невзирая на указания султанского правительства о переходе к обороне, попытался соединиться со стоящими у Эрзерума войсками. 9 октября, то есть через 25 дней после заключения мира, произошло самое кровопролитное за всю войну сражение у Байбурта, а сам город был разрушен. В последних числах сентября в Трапезунд прибыл русский бриг с извещением о заключении Адрианопольского мира.

Для переговоров в Адрианополе Николай I назначил И. И. Дибича, заверив, что в своих требованиях он не выйдет за рамки Декларации и Манифеста от 14 апреля 1828 года. Затем в Адрианополь прибыли А. Ф. Орлов и Ф. П. Пален. Махмуд II более всего опасался наступления русской армии на Константинополь, но именно этого и старался избежать русский император. В письме к Дибичу за два дня до заключения мира Николай Павлович называл взятие Константинополя «случайностью, осуществления которой молил Бога не допускать»^{1038}. Эту мысль разъясняет К. В. Нессельроде: «Мы не хотим Константинополя. Это могло бы стать самым опасным завоеванием, которое мы могли бы сделать»^{1039}.

Продолжение войны грозило новыми внешнеполитическими конфликтами. Нужно было торопиться закрепить достигнутое. В июне 1829 года, при посещении прусского короля Фридриха Вильгельма III, Николай Павлович согласился с предложением своего тестя отправить в Константинополь начальника Генерального штаба Пруссии генерала Мюффлинга, чтобы склонить султана к мирным переговорам с Россией. Правда, хотя император вновь заявил об «умеренности» в требованиях к Турции, отступать от своих первоначальных условий мира он не собирался. Французский посол в Берлине граф Агу явно поторопился в донесении к правительству сделать вывод, что Николай I ограничится одной Анапой^{1040}.

Чтобы заставить турок подписать мир, потребовались новые усилия. И. И. Дибич действовал в соответствии с инструкциями императора: «…Настаиваю, чтобы в том случае, если переговоры прервутся, вы направили отряд войск к Дарданеллам, дабы быть уверенными, что незваные гости не явились там для вмешательства делам нашим»^{1041}. Дибич предписал войскам выступить к Константинополю; 2-й корпус занял на Черноморском побережье Мидию, 6-й корпус — Л юле-Бургас, а 7-й корпус 26 августа — Энос (Энез) на берегу Эгейского моря. Установилась непосредственная связь с находившейся в Архипелаге эскадрой Л. П. Гейдена. В тот же день один из отрядов достиг берега Мраморного моря в районе Чорлу.

2 (14) сентября 1829 года в султанском дворце Эски-Сарай был заключен Адрианопольский трактат. Русский текст состоял из 16 статей основной части и Дополнительного акта о Дунайских княжествах. В статье II подробно перечислялись крепости в Европейской части Турции, великодушно возвращаемые Турции. Статья III предусматривала перенос пограничной линии с Измаильского на Георгиевское гирло Дуная, что означало передачу России всей дельты. В принципе, в отношении Дунайской дельты Николай Павлович был готов пойти на уступки. Более важным ему представлялся принцип свободы судоходства по Дунаю, что также было закреплено в договоре (статья VII). Теперь Россия была не просто дунайской державой; при желании она могла контролировать все дунайское судоходство и всю черноморскую торговлю хлебом Австрийской империи. Не случайно, позднее, в связи с жалобами на русскую таможню в Сулине, у австрийцев возник даже проект постройки канала от Галаца до Констанцы.

Статья IV содержала перечисление крепостей на Кавказе, возвращаемых Турции. За Россией закреплялась часть Ахалцихского пашалыка с крепостями Ахалцих, Ацхур и Ахалкалаки (ныне часть Грузии), а также Черноморское побережье от устья реки Кубань до крепости Святого Николая, включая Анапу и Поти. Греция, Сербия, Молдавия и Валахия получали автономию, причем Порта безоговорочно присоединялась к Лондонскому трактату от 27 июня (6 июля) 1827 года и протоколу 10 (22) марта 1829 года относительно Греции. Последняя получала автономию в весьма урезанных границах: по линии от залива Арто до залива Волос, включая Кикладские острова (за пределами Греции оставались Фессалия, Крит, Ионические острова, отошедшие Англии в 1815 году, и др.). В соответствии с договоренностями Греция должна была стать конституционной монархией, на престол которой мог претендовать один из принцев. Статья IX предусматривала выплату Турцией России контрибуции в размере 10 млн. голландских дукатов. Статья XI предусматривала порядок вывода русских войск из Дунайских княжеств после уплаты контрибуции. Для России это было выгодно, потому что позволяло на законном основании продолжать держать войска в стратегически важном районе (они были выведены в 1834 году). Турецкий рынок открывался для русских товаров.

Турецкий текст договора был ратифицирован султанской печатью в 20-х числах октября. Обмен ратификационными грамотами был произведен И. И. Дибичем и главным хранителем финансов султана Мехмедом Садык-эффенди 28 октября 1829 года. После завершения войны генерал от инфантерии граф И. И. Дибич получил чин генерал-фельдмаршала и прибавление к фамилии, став Дибичем-Забал-канским. Наконец, 22 января (3 февраля) 1830 года на Лондонской конференции Греция была признана независимым государством, а в мае 1832 года на греческий престол вступил баварский принц под именем Оттона I.

Реализация мирного договора во многом зависела от деятельности турецкого посольства Халиль-паши в Петербурге и А. Ф. Орлова в Константинополе. Естественно, турецкая сторона пыталась добиться смягчения договора, тем более что с деньгами у султанского правительства, так же как у персидского, были большие проблемы. Во время приема Халиля-паши 9 февраля 1830 года Николай I развил свою основную мысль о необходимости сохранения целостности Османской империи как одной из задач своей внешней политики. В заключение встречи император сказал: «Сейчас султан занят важными реформами в своей державе. Нужен мир и нужно время, чтобы укрепить и завершить начатое дело. Новый разрыв погубил бы все начинания. Я постараюсь избежать такого разрыва»^{1042}. В начале апреля Николай Павлович согласился снизить контрибуцию на 2 млн. дукатов, а А. Ф. Орлов в Константинополе намекнул на возможность ее дальнейшего снижения еще на 1 млн. дукатов в случае предоставления Греции полной независимости. Султан согласился, и по поводу этого миллиона был подписан отдельный акт, не подлежащий оглашению. В счет контрибуции могли приниматься и товары. Поскольку с 1831 года султанское правительство начало борьбу с Мухаммедом Али, контрибуция перестала выплачиваться, но Россия особенно не возражала. Реально Турция передала России около 5 млн. дукатов, из которых большая часть пошла на выплаты войскам, участвовавшим в войне, а меньшая — на выплаты в качестве компенсации русским купцам, а также на подавление польского восстания.

4 (16) сентября, через два дня после заключения Адрианопольского мира, начал работу секретный комитет, который должен был определить принципы политики России в отношении Турции. Общий вывод Комитета был следующий: «Выгоды от сохранения Оттоманской империи в Европе превышают ее невыгоды» и, следовательно, «разрушение ее было бы противно истинным интересам России»^{1043}.

Вскоре после заключения Адрианопольского мирного договора, завершившего Русско-турецкую войну, Николай Павлович с чувством удовлетворения так начал свое письмо к И. Ф. Паскевичу от 25 сентября 1829 года: «Бог благословил наше дело, любезный Иван Федорович, и славный мир положил конец подвигам армий наших, стяжавших новые неувядаемые лавры под предводительством ваших и товарища вашего в Европе… Чин фельдмаршала, мною вам данный, принадлежит вам не по пристрастию какому, но по славным делам, которые присоединили имя ваше к именам Румянцева и Суворова; с сердечной радостью пишу вам это, ибо слова мои в моих устах вам не лесть, а справедливость»^{1044}.

«Каналья L. Phylippe»: Июльская революция во Франции в 1830 году

В «Записке о положении дел в Европе», составленной в начале 1848 года, Николай так определял влияние предшествующих европейских событий и, в частности, Июльской революции во Франции 1830 года: «Этот печальный и навеки постыдный акт был началом всего последующего: этого было достаточно бездельникам и революционерам, чтобы покуситься на дальнейшее; вскоре вторичный успех, столь же позорный и прискорбный, увенчал их дерзость, и Бельгия была отделена от Голландии. Польша вздумала последовать их примеру; с Божьего соизволения Россия подала пример сопротивления. За эту попытку Польша заплатила своим существованием. Если бы так было везде»^{1045}.

Луи Филипп — «король баррикад», незаконно узурпировавший престол, стал для Николая Павловича олицетворением всех злых сил. В интимных беседах и в личной переписке он не скупился на язвительные эпитеты в его адрес. Так, в письме к И. Ф. Паскевичу в 1844 году по поводу возможного бунта в Италии император не преминул заметить, что нужно всего ожидать от Луи Филиппа: «Тут верно вмешается каналья L. Phylippe»^{1046}. В беседе с другим доверенным человеком — графом П. Д. Киселевым — Николай Павлович более обстоятельно рассказал о своем отношении к Луи Филиппу, с которым — тогда еще герцогом Орлеанским — он познакомился в Париже в 1814 году. Семейная идиллия герцога, как мы помним, произвела глубокое впечатление на будущего императора. «Людовик Филипп, — рассказывал император, — показался мне тогда человеком благородным, мудрым и счастливым. Со всей горячностью молодости я увидел в нем образец той жизни, к коей я себя готовил. Но с той минуты, как он ловким трюком стянул корону со своего племянника Короля, чьим опекуном и покровителем по родству он являлся, — о! с той минуты мое отношение к этому человеку не могло не перемениться. Я приказал Нессельроде строго придерживаться всех наших обязательств по отношению к Франции, и когда Пален, назначенный послом, прибыл проститься и спросил меня, что передать от моего имени, я ответил: «Ничего. У вас есть дипломатические предписания, достаточно будет их»^{1047}.

Для характеристики взглядов и чувств Николая Павловича особенно важны его собственноручные заметки по поводу европейских событий 1830 года, в которых он в какой-то степени пытался успокоить самого себя. «Настоящие серьезные обстоятельства в их связи с прямыми интересами России заставили меня дать самому себе отчет в испытываемых мною побуждениях. Последствия их рассмотрения пред судом моей совести, по-видимому, определяют их обязанности», — так формулирует император в преамбуле появление этой аналитической записки^{1048}. Далее же он напоминает о значении великих событий 1812 года, «когда Россия, победив и уничтожив неслыханную агрессию Наполеона, явилась в качестве освободительницы на помощь Европе для свержения угнетавшего ее ига. Но воспоминания о благодеяниях стираются быстрее, нежели воспоминания об оскорблениях».

Для Николая I в большей степени, чем для любого другого монарха, характерно понимание взаимосвязи внутренней и внешней политики, влияния событий в Европе на Россию. Его отношение к революционным и национально-освободительным движениям в Европе — это отношение человека, опасающегося за порядок в собственном доме. Во внешнеполитических акциях российского императора прослеживается стремление балансировать между защитой принципов легитимизма и невмешательством во внутренние дела других государств (это может показаться странным при традиционном подходе к Николаю I как «жандарму Европы»). В «собственноручных заметках» о политических событиях 1830 года Николай Павлович отмечал отсутствие каких-либо причин для экспансии России и ее относительную самостоятельность от Европы: «Географическое положение России до того благоприятно, что в отношении ее собственных интересов оно делает ее почти независимою от всего происходящего в Европе; ей незачем искать себе союзников, так как ей нечего страшиться, ей достаточно ее границы — в этом отношении ей нечего желать и, следовательно, она не должна бы никому внушать беспокойства».

К сожалению, его советы свергнутой династии оказались напрасными: «Мы задолго предвидели это ужасное событие и для убеждения Карла X и его министров мы исчерпали все средства, допустимые дружбой и нашими добрыми отношениями». С горечью констатирует император, что европейские державы, не посоветовавшись, признали новую власть, а сам он уступил «ради сохранения союза»^{1049}.

При всей нелюбви к конституционным монархиям Николай Павлович считал безусловно необходимым соблюдать существующее законодательство как для себя — в отношении внутренних автономий в России, так и для конституционных монархов Европы. Когда Карл X, в нарушение конституционной хартии 1814 года, решил распустить палату депутатов, потребовавшую отставки министерства Полиньяка, и самовольно изменить избирательный закон, Николай I посоветовал ему этого не делать во избежание непоправимого. В записках А. X. Бенкендорфа приводятся мысли шефа жандармов, высказанные царю, относительно причины революции во Франции. Основной из них он считал то, что «не слабые Бурбоны шли во главе народа, а что он сам влачил их за собою и что Россию наиболее ограждает от бедствий то обстоятельство, что у нас, со времен Петра Великого, всегда впереди нации стояли ее монархи…»^{1050}

Революция во Франции привела к власти представителя младшей ветви Бурбонов, крупнейшего землевладельца и финансиста Луи Филиппа, герцога Орлеанского. Именно он вышел на балкон с трехцветным знаменем в руках, хотя Карл X 2 августа вместе со своим сыном, герцогом Ангулемским, отрекся в пользу внука, герцога Бордоского. Австрия и Пруссия, к неудовольствию Николая Павловича, признали Луи Филиппа. Много позже Николай I видел корни революционных потрясений 1848 года именно в событиях Июльской революции: «Когда я рассматриваю современное состояние Европы, представляющей колоссальную картину все возрастающего потрясения… я не могу не искать первой причины всего происходящего в непостижимом ослеплении и страхе, который в 1830 г. заставил признать, — а тем самым и утвердить, — небывалый, разрушающий самые основы нашего существования акт захвата власти Луи Филиппа, завершивший собой бунт против законного государя»^{1051}.

Сторонники жесткой бескомпромиссной позиции России в непризнании трехцветного флага ожидали разрыва дипломатических отношений России и Франции. Однако этого не произошло. После продолжительной и первоначально весьма напряженной беседы императора с французским посланником бароном Бургоэном, к которому лично Николай Павлович благоволил, было решено воздержаться от демонстративных жестов, которые могли бы быть восприняты как вмешательство во внутренние дела другого государства. «Во мне нет никакой вражды против Франции: это знает Бог, — заявил Николай Павлович Бургоэну, — но я ненавижу принципы, которые вводят всех в заблуждение»^{1052}.

Далее барон Бургоэн вспоминал: «Император внимательно и спокойно слушал меня. Он уже успокоился, и вместе со мной начал рассматривать важнейшие пункты новой конституции, которая должна была заменить хартию 1814 года. Он со своей точки зрения критиковал многие пункты, и разговор наш превратился в теоретическую дискуссию и закончился словами столь же благородными и прекрасными, как и все прежние»^{1053}. Когда же коллеги Бургоэна по дипломатическому корпусу поспешили к нему с вопросом, правда ли, что он покидает Петербург, французский дипломат уже мог пошутить: «Совершенно правда, через три дня отправляюсь с императором в небольшое путешествие по военным поселениям»^{1054}. Корабли с трехцветными флагами были пропущены в Кронштадт.

В отличие от Июльской революции во Франции Августовская революция в Брюсселе (Бельгия с 1815 года входила в состав Нидерландов) оценивалась императором по-иному. Он считал эту революцию следствием французской и подражанием тому примеру беззакония, который был подан Луи Филиппом: «Брюссель вскоре последовал примеру Парижа. Там, в Париже, была виновата королевская власть, так как восстанию дала повод именно она. В Брюсселе, напротив, ничего подобного не произошло, были лишь благодеяния монарха». Чувство горечи и разочарования вызвала у Николая I позиция австрийского императора и прусского короля: «Австрия и Пруссия, подобно тому, как они поступили относительно Франции, не посоветовавшись предварительно со своими старыми союзниками, — поспешили дать ей свое согласие. Мы же с самого начала следовали по иному более благородному пути и, будучи поборниками принципа справедливости, не посчитались с гневом Англии и Франции…» И все же необходимо, напоминает Николай Павлович, беречь те принципы Венской системы, которые были заложены Александром I: «Будем постоянно хранить этот священный огонь и не обесчестим его новым согласием с актами подлости и несправедливости держав, претендующих на союз с нами лишь тогда, когда мы им нужны для умножения подобных действий. Будем сохранять, — говорю я, священный огонь для торжественного момента, которого никакая человеческая сила не может избежать, не может задержать, — момента, когда должна будет возникнуть борьба между справедливостью и адским принципом»^{1055}. В начале октября 1830 года на докладе по бельгийским делам Николай написал: «Не Бельгию желаю я там побороть, но всеобщую революцию, которая постепенно и скорее, чем думают, угрожает нам самим, если увидят, что мы трепещем перед нею»^{1056}.

Внимательно анализируя ситуацию внутри и вокруг Бельгии, Николай Павлович подтвердил свои обязательства нидерландскому королю: «…Я готов выполнить в согласии с моими союзниками взятые на себя обязательства во всем их объеме и в части, касающейся меня, я не колеблюсь ответить на призыв Вашего Величества: уже отдан приказ, чтобы были собраны необходимые войска»^{1057}. Но Николай I понимал также невозможность и бессмысленность выступления России без Пруссии и Австрии: «Всякое изолированное выступление с моей стороны не только не достигнет намеченной цели, но, возможно, нанесет решительный ущерб». Вынужденное признание Вильгельмом I независимости Бельгии изменило ситуацию. «Мы признали факт независимости Бельгии, — писал Николай I, — так как король Нидерландов сам признал ее…»^{1058}

«Я хочу показать султану мою дружбу»: Ункяр-Ескелеси

Специальный комитет, работавший в конце Русско-турецкой войны, определил основные принципы отношения к Турции. Николай I взял курс на укрепление с ней добрососедских отношений. Начало 30-х годов ознаменовалось крупнейшим в истории России успехом в ближневосточных делах — Ункяр-Ескелесийским договором 1833 года.

Общая канва событий хорошо известна. В 1832 году начался военный конфликт между Махмудом II и его вассалом, правителем Египта Мухаммедом Али, который считал, что не получил должной награды за свое участие в экспедиции в Морею. За Египтом стояла Франция, оказывавшая Мухаммеду Али военную помощь. «Восточный Наполеон», как называли сына египетского правителя Ибрахима-пашу, нанес поражение султанским войскам, пленил их главнокомандующего Решид-пашу и двинулся к Константинополю. Султан обратился за помощью к западным странам, но Франция сама субсидировала Мухаммеда Али, а Англия без поддержки сухопутной армии оказать помощь Махмуду II не могла. По поговорке «утопающий и за змею хватается» султан обратился к России. И Николая Павловича долго упрашивать не пришлось.

В ноябре 1832 года император направил со специальной миссией в Константинополь и Александрию генерала H. Н. Муравьева. В своих записках H. Н. Муравьев вспоминал слова, сказанные ему императором: «Я хочу показать султану мою дружбу. Надо защищать Константинополь от захвата. Вся эта война есть не что иное, как продолжающееся проявление революционного духа, охватившего Европу, в особенности Францию. Если Константинополь будет захвачен, мы получим по соседству гнездо всех безродных, которые окружают теперь египетского пашу. Необходимо разрушить новый зародыш зла и беспорядка. Надо показать мое влияние в делах Востока»^{1059}.

Муравьев на военном корабле прибыл в Константинополь 9 (21) декабря 1832 года. Передав предложение о присылке эскадры, он 23 декабря (4 января) отбыл в Египет. После его отъезда поступили новые сведения о приближении египтян к столице и о разгроме турецкой армии Ибрахимом-пашой. В письме к И. Ф. Паскевичу от 12 (24) января 1833 года Николай Павлович от общих рассуждений о мире переходит к египетско-турецкому конфликту: «Я начинаю разделять твою надежду на мир на сей год видеть еще сохраненным; но, правду сказать, не знаю, радоваться ли сему, ибо зло с каждым днем укореняется, наша же сторона бездействием слабеет, тогда как противная всеми адскими своими способами подкапывает наше существование. В голову всего я ставлю французско-египетское нашествие на султана. Знают, что не могу я допустить другим завладеть Царьградом, знают, что сие приобретение насильное, противное нашим выгодам, должно поднять зависть Австрии и Англии, и потому наше долготерпение вознаграждается задачей, которую один Бог решить может и которая должна отвлечь значительную часть сил наших! Из Царьграда, после известия разбития и пленения визира, никаких новых известий я не получал; довольно странно»^{1060}.

Обещания, данные H. Н. Муравьеву Мухаммедом Али, оказались невыполненными. В связи с нависшей над столицей опасностью султан просил посла А. П. Бутенева ускорить прибытие русской эскадры. 9 февраля 1833 года эскадра во главе с М. П. Лазаревым в составе четырех линейных кораблей, трех фрегатов, корвета и брига бросила якорь в бухте Буюк-дере в виду английского и французского посольств. Затем двумя отрядами транспортных судов были доставлены и войска. Первый отряд десантировался 24 марта (6 апреля), а второй — 11 (23) апреля. В окрестностях Константинополя, в Ункяр-Ескелесийской долине на азиатском берегу, разбил лагерь 10-тысячный экспедиционный корпус. Остававшаяся в Дунайских княжествах 30-тысячная русская армия также была приведена в боевую готовность. 23 апреля (5 мая) в Константинополь прибыл наделенный чрезвычайными полномочиями граф А. Ф. Орлов. Турецкий султан и египетский паша пошли на взаимные уступки, которые были зафиксированы в соглашении, подписанном в Кютахии 4 (16) мая. Мухаммед Али получил в управление Сирию и Алеппо и признал свою зависимость от султана. Войска его сына Ибрахима покинули Анатолию.

Сложившаяся ситуация дала возможность России заключить с Турцией выгодный договор о союзе. Историк Е. П. Кудрявцева особо подчеркивает удачный выбор Николаем I для переговоров с султаном А. Ф. Орлова: «Твердость его характера при внешней доброжелательности и открытости позволила ему добиться уважения членов дивана и благосклонности султана. Дипломатический талант и личное обаяние в очередной раз помогли успешной реализации планов петербургского кабинета»^{1061}. Султанское правительство обратилось к Орлову с просьбой о заключении союзного договора, на что тот в соответствии с инструкцией Николая I с готовностью согласился. За два дня до подписания Ункяр-Ескелесийского договора русская эскадра формально получила разрешение покинуть Босфор. Несомненно, это было сделано для того, чтобы избежать обвинений в насильственном характере договора. Впрочем, Порте все равно пришлось направить послам Англии и Франции ноту, в которой обосновывалось право «свободно заключать по своему независимому желанию договор с той дружественной державой, с какой сочтет нужным»^{1062}.

Перед отплытием эскадры состоялся парад союзных войск, по случаю которого султан надел гусарский мундир, а также выучил несколько приветствий по-русски и раздал ордена. Для участников похода им была учреждена особая медаль. А на вершину холма Сельви-Бурун солдаты втащили в качестве монумента многотонный обломок скалы, на котором среди надписей на русском и турецком языках стояла дата 25 июня 1833 года — день рождения императора. 26 июня (8 июля) был заключен Ункяр-Ескелесийский договор, а 28 июня пришло известие об отступлении армии Ибрахим-паши за Тавр. Эскадра М. П. Лазарева вышла в море, взяв курс на Севастополь.

Еще не получив окончательного известия о заключении трактата, но имея обнадеживающую информацию о ходе переговоров, 6 (18) июля 1833 года Николай Павлович писал И. Ф. Паскевичу: «От Орлова имею весьма удовлетворительные известия, все идет, как желать только можно, и даже трактат наш почти что уже заключен был. Он полагал отплыть с флотом и войсками 27-го или 28-го числа, чему я очень рад, ибо докажет всему свету, что можно верить нашему слову. С Англией начинаем приходить в лучшие отношения»^{1063}.

Заключенный на восемь лет оборонительный союз на время закрепил преобладание России в Турции. Он состоял из шести явных статей и одной секретной. Вновь была подтверждена незыблемость Адрианопольского и других русско-турецких соглашений. В случае нападения (в первую очередь подразумевалась угроза нападения со стороны мятежного вассала султана), Россия обязывалась снабдить Турцию «сухим путем и морем таким количеством войск и сил, какое обе высокие договаривающиеся стороны признают нужным». Остальные явные статьи касались оплаты расходов, связанных с посылкой войск, порядка ратификации и сроков действия договора. В случае военного конфликта, в который была бы вовлечена Россия, секретная статья предусматривала конкретные действия Порты. В ней говорилось, что «император всероссийский, желая освободить Порту от тягости и неудобств, которые произошли бы для нее от доставления существенной помощи», предусматривал ограничение помощи Турции «закрытием Дарданелльского пролива, т. е. не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким бы то ни было предлогом»^{1064}. Право прохода через проливы русских военных судов прямо не оговаривалось, но поскольку подтверждались прошлые союзные русско-турецкие договоры, то можно было использовать договоры 1798 и 1805 годов, в которых это право было зафиксировано.

«Мир будет спасен»: Возрождение Священного союза

1833 год стал своеобразной кульминацией успехов политики Николая I и в отношениях с консервативными немецкими монархиями. В годовом отчете К. В. Нессельроде за 1833 год указывалось, что в течение года Россия ставила перед собой две задачи: «во-первых, сохранить на Востоке существующий и основанный на трактатах порядок, и, во-вторых, строить на западе оборонительную систему против революционных агитаций, направленных к низвержению всего социального порядка, основанного на положительном законе». Опасения новой волны революции в Италии и Венгрии заставили Австрию искать более тесного союза с Россией. Сближение с Австрией было выгодно и Петербургу, поскольку давало возможность противопоставить ее поддержку Англии и Франции в восточных делах. Аналогичными были подходы и к политике прусского тестя Николая Павловича. Эти задачи были решены заключением трех конвенций.

Первая конвенция была заключена в Мюнхенгреце в Богемии 6 (18) сентября 1833 года. Она стала возможной в результате личных десятидневных переговоров Николая I и Франца I по восточному вопросу. По этому договору Россия и Австрия брали на себя взаимное обязательство совместно «поддерживать существование Оттоманской империи под управлением нынешней династии»^{1065}. Две секретные статьи предусматривали совместные действия против египетского паши «в духе совершенной солидарности». Вторая конвенция, подписанная на следующий день, 7(19) сентября, между теми же участниками, устанавливала взаимную гарантию польских владений и выдачу участников революционного движения. Австрийский император также конфиденциально сообщил Николаю Павловичу, что после его смерти престол перейдет его слабоумному сыну Фердинанду, и попросил помочь сохранить целостность Австрийской империи. Николай был тронут доверием, а вот его отношение к «врагу-супостату» и «болтуну» Меттерниху осталось прежним. В письме к прусскому королю Фридриху Вильгельму III 18 сентября 1833 года он писал: «Если выработанное нами соглашение будет одобрено Вами, Государь, я полагаю, что еще раз этот мир будет спасен»^{1066}.

Третья конвенция, заключенная Россией, Австрией и Пруссией 3 (15) октября того же года в Берлине, носила аналогичный характер, но конкретизировала «общие действия против революционеров». Конвенция содержала следующий тезис: «Каждый независимый государь имеет право призвать себе на помощь, во время смут внутренних, а также при внешней для его страны опасности, каждого другого независимого государя, который признан им будет более полезным для оказания ему помощи, и что сей последний имеет право исполнить или отказать в этой помощи сообразно своим интересам или обстоятельствам»^{1067}. Витиеватая фраза свидетельствовала о намерениях трех монархов дружно бороться с социальными потрясениями, но это не было простым возвращением к старому Священному союзу. Теперь для любой интервенции требовалось официальное обращение «независимого» монарха. Принцип вмешательства переставал быть столь универсальным, как в 1815 году. Священный союз Николая I был бледным подобием Священного союза времен Александра I; кроме того, отчасти он превращался в союз трех консервативных континентальных держав против морских держав — Англии и Франции. Вместе с тем конвенции отражали новое явление — значительно возросшее влияние России на Востоке. Если раньше Священный союз цементировался уступками Александра I, то теперь эта роль перешла к австрийскому канцлеру Меттерниху.

Давно положение России не было столь стабильным. В письме к И. Ф. Паскевичу от 15 (27) февраля 1836 года Николай Павлович писал: «Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей Матушки России, стоящей как столп и презирающей лай зависти и злости; платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире!»^{1068}

«Я не предвижу конца этой болтовне…»: Восточный вопрос в 1839—1840-х годах

Период между двумя революциями нельзя назвать совсем бесконфликтным, но отношения России со странами Запада стали более ровными. Этот период, как отмечает историк В. Б. Михайлов, был отмечен преобладанием в российской политике умеренной «космополитической» тенденции и «полезными со всех точек зрения трудами царской дипломатии по упорядочению экономических связей империи с внешним миром. Серия торговых договоров и соглашений, заключенных Россией в 1842–1846 гг., свидетельствует о весьма высокой продуктивности этой работы»^{1069}.

Серьезным испытанием для этих тенденций был второй египетский кризис 1839–1841 годов. На этот раз инициатором военного конфликта выступил сам турецкий султан, желавший поставить на место своего зарвавшегося вассала и отвоевать хотя бы Сирию и Киликию. В апреле 1839 года войска Махмуда II вступили в Сирию, а затем перешли Евфрат. В июне главные силы Мухаммеда Али во главе с Ибрахимом нанесли сокрушительное поражение турецким войскам под Незибом. Вообще, в Турции многие сочувствовали консервативным лозунгам Мухаммеда Али, объявившего султана, сторонника реформ, неверным гяуром и выступившего в защиту «истинного» ислама. Турецкий флот, посланный к Александрии в составе 19 кораблей, перешел на сторону Мухаммеда Али. Сам султан скоропостижно скончался, так и не узнав о постигшей его катастрофе. На престол вступил шестнадцатилетний Абдул-Меджид.

Николай I оказался в непростом положении. Он не мог оказать помощь Порте, как по причинам чисто формальным (Ункяр-Ескелесийский договор был оборонительным), так и в связи с нежеланием провоцировать столкновение с Англией, в отношениях с которой к этому времени наметилось улучшение. В этих условиях в Лондоне и Вене решили форсировать созыв конференции, чтобы односторонние гарантии Турции со стороны России были заменены общеевропейскими действиями. Франция, делавшая ставку на Мухаммеда Али, пока оставалась в стороне, но обойтись без России формально было нельзя. Проект первой конвенции согласовывался долго и болезненно. Русский посол в Лондоне Бруннов считал, что эта медлительность лишь на пользу России, так как продолжается конфронтация Англии и Франции. Условием присоединения к коллективному договору Франция ставила сохранение за Египтом Сирии. Но Николай I начал проявлять беспокойство. На одном из докладов Бруннова он написал прямо: «Я не предвижу конца этой болтовне; я теряю терпение, и если в продолжение месяца не будет все окончено, то подумаю о других средствах для решения этого дела»^{1070}. Наконец английское правительство официально уведомило, что решило подписать конвенцию без Франции.

3 (15) июля 1840 года Англия, Россия, Австрия, Пруссия и Турция подписали первую Лондонскую конвенцию. Она провозглашала необходимые меры для давления на Египет и право держав при согласии Турции ввести для защиты Константинополя свои флоты в Мраморное море. Отмечалось также, что в дальнейшем Турция будет придерживаться «старого правила Оттоманской империи, в силу которого военным судам иностранных держав во все времена запрещалось входить в Дарданелльский и Босфорский проливы»^{1071}. Отдельный акт касался условий, которые державы предлагали Мухаммеду Али — передачу Египта в наследственное, а южной части Сирии в пожизненное владение. Один из дополнительных протоколов подчеркивал бескорыстие держав и их обязательство не стремиться к территориальным приобретениям или особым преимуществам в Турции. Обязательство Турции лишь в мирное время не пропускать военные суда других стран через проливы означало потерю Россией некоторых преимуществ; тем не менее подтверждалась политика сохранения целостности Турции. Формально не был отменен и Ункяр-Ескелесийский трактат, срок которого истекал в 1841 году.

В Петербурге встретили трактат одобрительно, тем более что здесь питали надежду на долгосрочный англо-французский конфликт. Однако ударом по самолюбию стало то, что вооруженное давление на Мухаммеда Али в виде бомбардировки Бейрута английской эскадрой и высадки австрийской пехоты в зоне конфликта осуществлялось без участия России. Египет, оставленный в потомственное владение паше, уже не мог претендовать на противовес Турции. А ведь именно угроза с его стороны и была тем базисом, на котором мог строиться союз России с Портой.

Англо-французские противоречия оказались все же менее значительными, чем англо-русские. После ухода в отставку правительства Тьера в октябре 1840 года Гизо пошел на контакт с Пальмерстоном. Россия, уже подписавшая договор о совместных действиях, не могла противиться включению в игру еще одного участника. Сначала был подписан предварительный протокол четырех держав, зафиксировавший окончание египетского конфликта и желание держав заключить постоянное соглашение о режиме проливов. Эта конвенция была заключена с участием Франции в Лондоне 1(13) июля 1841 года; ничего нового в режим проливов она не вносила. Однако в декларативной части трактата и в дополнительном протоколе «О бескорыстии» провозглашалась система коллективной гарантии целостности Турции. Это означало лишение России самостоятельности в ближневосточных делах; отныне любое несогласованное действие российской дипломатии могло стать предлогом для законного противодействия европейских держав. Правда, у Николая Павловича еще оставалась надежда, что все потерянное можно будет вернуть путем договоренности с Англией. Но уже не на основе раздела наследства «больного человека», каким в его глазах выглядела Турция.

В середине 1841 года английское правительство возглавил Р. Пиль, а «Форин оффис» (Министерство иностранных дел) — Эбердин, слывший сторонником сближения с Россией. Считая обстановку благоприятной, Николай I в мае 1844 года отправился в свой английский вояж. Это был его второй после юношеского путешествия визит в Англию. При встрече с лордом Эбердином он был слишком откровенен, разыгрывая роль простого солдата. Прежде всего император заявил, что «Турция умирает», что ему придется двинуть свою армию, а в этих обстоятельствах его наибольшую тревогу вызывает Франция. «Чего она хочет? — вопрошал Николай. — Я ожидаю ее на многих пунктах: в Африке, в Средиземном море, далее на Востоке. Припомните ее экспедицию в Анкону. Почему же ей не предпринять такой же в Кандию (о. Крит. — Л. В.), Смирну? При подобных обстоятельствах разве Англия не должна будет перенести на восток все свои морские силы?^{1072}» В ответ на прямой вопрос, что желала бы Англия на Востоке, Пиль осторожно ответил, что «Англия ничего не желает для себя из турецкого наследства, но ей необходимо обеспечить свободный путь в Индию через Египет». Николай I решил, что договоренность о разделе состоялась, хотя на самом деле его намерения только встревожили английское правительство. Когда Министерство иностранных дел России попыталось в письменном меморандуме зафиксировать это «соглашение», передав его Пилю через барона Ф. И. Бруннова, то ни подтверждения, ни опровержения не последовало. Стало ясно, что император принял желаемое за действительное, хотя почва для дальнейших переговоров еще оставалась. Позже, в интимной беседе с графом П. Д. Киселевым, Николай Павлович вновь затронул эту тему и повторил те же доводы: «Рано или поздно, но катастрофа неминуема, и тогда они не будут знать, что делать. Вспыхнут зависть и недоверие, и в погоне за добычей прольются реки крови. В 1844 году в Англии я говорил об этом моему старому другу Веллингтону и тогдашнему министру графу Абердину (Эбердину. — Л. В.). Надо объединяться, — говорил я им, — чтобы избежать мировой войны. И в доказательство того, что я не жду для себя особой выгоды, я в качестве первого условия выдвигаю следующее: кои пожелают вступить в такой союз, должны отказаться от любых притязаний на территорию Турции»^{1073}.

В июне 1846 года английское правительство возглавил Россель, а на посту министра иностранных дел оказался старый недруг России Пальмерстон. Приехав в декабре того же года в Вену и встретившись с Меттернихом, Николай Павлович заявил: «Ни слова о политике, я приехал сюда побеседовать с вашей женой»^{1074}. Когда же запас любезностей иссяк, Николай обрушился с упреками на Меттерниха, заявив, что Константинополя он никому не отдаст и что если туда кто-либо осмелится направить войска, то русские их всегда опередят. Судя по всему, мысль о неизбежности скорого краха Османской империи всецело захватила Николая Павловича и не опровергалась его дипломатами. В интимном разговоре с П. Д. Киселевым император как-то сказал, «что как политик не может и желать лучшего соседа, но, к счастью, эта страна на пути к гибели из-за отвратительного управления, которое только ускоряет неизбежное падение». «Страну переполняет христианское чувство, — продолжал он, — а нападки со стороны мусульман только закаляют его, и оно день ото дня становится для них все более опасным и угрожающим. Будь у султана характер потверже, он бы перешел в христианство и народ в большинстве своем последовал бы за ним. Другого ему ничего не остается»^{1075}. Во время другой встречи с П. Д. Киселевым Николай Павлович еще раз уточнил свое видение статуса Константинополя и Европейской части Турции: «Если мусульмане покинут Европейскую Турцию, лучшее устройство для нее — создание двух-трех княжеств с центром в Константинополе, имеющем статус свободного города». «Он решительно отвергал, — свидетельствует П. Д. Киселев, — идею создания Греческой империи или присоединения Константинополя к России». Только неумная зарубежная пресса могла писать об этом с искренним заблуждением; чаще, выражаясь современным языком, имел место сознательный «черный пиар», в свете которого русский император должен был выглядеть не только «жандармом Европы», но еще и кровожадным завоевателем. Николай Павлович признавался, что в России такая идея существует, но относился к ней отрицательно. «У нас есть мечтатели, лелеющие эту мысль, — говорил он, — но я считаю ее несовместимой с будущим России. Константинополь приведет Россию в упадок, точно так же, как и славянская конфедерация»^{1076}.

«С нами Бог, разумейте, языцы…»: 1848 год

Еще во время пребывания Николая I в Англии его старый знакомый Веллингтон заявил ему: «Не забывайте никогда, что мы постоянно продолжаем жить в революции»^{1077}. В январе 1848 года Меттерних писал своему коллеге Нессельроде: «Год, в который мы только что вступили, неминуемо будет ознаменован великими событиями. Струны слишком натянуты, чтобы не лопнуть. Юг Европы охвачен революцией, и в Италии неизбежно возникнет кризис, который не остановят усилия серединной Европы»^{1078}. Меттерних был прав за исключением того, что революция началась не с Италии, а вновь с Франции. Точнее, она началась еще в 1847 году гражданской войной в Швейцарии, если не считать еще более ранней «галицийской резни» 1846 года.

Для Николая Павловича, внимательно следившего за европейскими событиями, ничего нового в этих прогнозах не было. Русский посол в Париже, брат «начальника штаба по крестьянской части» Н. Д. Киселев, еще 19 января 1848 года сообщал о «возможности революции в 1848 году»^{1079}.

Февральская революция 1848 года во Франции, лишившая престола «короля баррикад», вызвала у Николая Павловича известное чувство удовлетворения. Когда 21 февраля в Петербурге было получено первое известие об отречении Луи Филиппа в пользу внука, графа Парижского, при регентстве герцогини Орлеанской, Николай Павлович был доволен, хотя его брат Михаил предчувствовал, что этим дело не завершится, и всем говорил: «Вы увидите, что через два месяца у них во Франции произойдет полная революция»^{1080}. Произошло это намного раньше. Уже на следующий день, 22 февраля (5 марта), в 5 часов дня после получения новой депеши о событиях во Франции Николай Павлович, по существующей легенде, прервал бал у наследника Александра Николаевича известной фразой, пересказанной биографом императрицы Александры Федоровны А. Т. Гриммом: «Sellez vos chevaux, messieurs: la république est proclamée en France!» («Седлайте коней, господа, во Франции провозглашена республика!»)^{1081}. Эта весьма сомнительная фраза разлетелась по всей Европе и 3 августа была упомянута в № 64 «Новой Рейнской газеты», издаваемой К. Марксом.

На самом деле все было прозаичнее, не так эффектно, и император не выглядел столь кровожадно. Бал не был прерван, хотя Николай Павлович, появившись с бумагами в зале, сказал несколько отрывистых слов о перевороте во Франции и бегстве короля из Парижа, прежде чем удалиться с некоторыми лицами в кабинет наследника на совещание. Вечером он вновь появился среди гостей и, милостиво приветствуя командиров гвардейских полков, прибавил, что «дает слово, что за этих бездельников французов не будет пролито ни одной капли русской крови». Упомянул он и об отречении Луи Филиппа: «Скоро уже 18 лет, что меня считают глупцом, когда я говорю, что беззаконие будет наказано еще здесь; он получил то, что заслуживает, он уходит через ту дверь, через которую вошел»^{1082}.

В письме королю Пруссии Фридриху Вильгельму IV от 24 февраля (7 марта) 1848 года Николай I подчеркивал ту же мысль: «Дорогой и милый Фриц, важный момент, который я предсказал еще 18 лет тому назад, наступил. Революция возродилась из пепла и Людовик-Филипп теряет свой узурпированный трон тем же путем, если еще не более ужасным, каким он достиг его». Признавая далее, что «нашему общему существованию (здесь и далее выделено Николаем Павловичем. — Л. В.) грозит неминуемая опасность», он призывает «единодушно отказаться на этот раз признать новый строй, который французское правительство только что установило». Николай I считал возможным в союзе с вюртембергским и ганноверским королями через три месяца выдвинуть 300-тысячную русскую армию на границу с Францией, предоставив Австрии задачу удерживать левый фланг против революционного движения в Италии. С оглядкой на позицию Англии он пишет: «Я не имею в виду агрессии с Вашей стороны против Франции. Напротив, я хотел бы оставить французов истреблять друг друга сколько им угодно; мы же должны ограничиться тем, чтобы мешать им распутаться и подавлять всякие попытки к революции в Германии»^{1083}.

Как известно, до вооруженного вмешательства дело не дошло. После июльского разгрома Кавеньяком революционного Парижа в письме русскому послу во Франции от 13 июля 1848 года Николай I передавал свои «искренние поздравления» республиканскому генералу и главе исполнительной власти «с победой, столь славно им одержанной над анархической партией», и далее писал: «Столь дорого купленной победой Париж и вся Франция спасены от огромной опасности, которой им угрожало торжество разрушительных учений коммунизма»^{1084}.

Вступивший на прусский престол в 1840 году Фридрих Вильгельм IV, страдавший нервными припадками — предвестниками помрачения рассудка, разочаровал Николая Павловича и своими политическими фантазиями, и «гнусным образом февральского правления» 1847 года, когда рескриптом от 3 февраля провинциальные ландтаги (в надежде короля на получение займа) были созваны на общее собрание. Еще раньше, в 1846 году, флигель-адъютант прусского короля генерал Раух был отправлен с конституционными проектами в Петербург. Ничего, кроме раздражения, у Николая I это вызвать не могло. Он язвительно заметил прусскому королю: «…B то время, как мой брат дал конституцию полякам, Ваш отец обещал дать ее пруссакам. Оба эти факты были прискорбны и имели одинаково прискорбные последствия. Россия искупила свою ошибку кровью, пролитою при усмирении польского мятежа; а Вы, любезный друг, возбудили ложные надежды, Вы вступили в новую эру»^{1085}.

Падение престижа королевской власти в союзной Пруссии беспокоило императора. Николай Павлович мечтал не о восстановлении того, что было в Пруссии в 1847 году, а о возвращении к бывшим ранее «распорядительным началам», когда Пруссия была «своим величием обязана мужеству и победам своих властителей и в высшей степени воинственному духу…»^{1086}. Убежденный в своей правоте, войдя в роль защитника порядка, Николай Павлович подумывал об освобождении силой своего шурина от «интриг либералов». Когда прусский генерал Ф. В. Дона, присутствующий на маневрах, похвалил русские войска, император быстро отреагировал: «Они Вам нравятся? Так я Вам их даю. Возьмите их, идите на Берлин и освободите короля»^{1087}.

Опасения, высказанные Николаем в процитированном выше письме Фридриху Вильгельму от 24 февраля (7 марта) 1848 года, вполне оправдались. В начале марта революционное движение охватило немецкие государства и Австрию. 13 марта ушел в отставку и бежал из Вены Меттерних. Хотя он немало попортил крови императору, Николай I понимал важность этого события; он считал, что вместе с князем погибла «целая система отношений, идей, интересов и общих действий»^{1088}. А незадолго до этого, в циркуляре 4 марта, Французская республика отвергла трактаты 1815 года как основополагающие для государств Европы. Речь шла об отмене Венской системы и пересмотре итогов войн с Наполеоном. Правда, французское правительство заявило, что признает границы, установленные этими трактатами.

Николай еще возлагал надежды на прусского короля и 12 марта писал ему: «Будьте, дорогой друг, спасителем Германии и доброго дела; станьте смело на уровень обстоятельств и не отступайте от задачи, указанной Вам Провидением»^{1089}. Провидение рассудило иначе. Не успело письмо дойти до адресата, когда восстание в Берлине 18–19 марта заставило Фридриха Вильгельма IV прибегнуть к компромиссам и лавированию. Русский монарх остался в полной изоляции.

13 марта Николай Павлович лично составил известный манифест, который — вероятно, из суеверия — датировал 14 (26) марта. Впрочем, этот манифест носил декларативный характер. Сообщая о революциях во Франции и союзных Австрии и Пруссии, Николай писал: «Мы готовы встретить врагов наших, где были они ни предстали, и, не щадя себя, будем, в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших». Манифест призывал к борьбе «за веру, царя и отечество» и к победе, которая даст право воскликнуть: «С нами Бог, разумейте, языцы, и повинуйтесь, яко с нами Бог!»^{1090}

В целом состояние в Европе в начале 1848 года Николай Павлович охарактеризовал как «колоссальную картину все возрастающего потрясения»^{1091}. Эта оценка, по сравнению с оценкой революции 1830 года, была более мрачной и пессимистичной. Впрочем, положение в самой России, на которую обрушились неурожаи и эпидемии, тоже требовало внимания. О какой-либо интервенции в этот момент думать не приходилось. До июля 1848 года Николай в первую очередь помышлял о предотвращении революции в собственной стране. В письме к И. Ф. Паскевичу он так определил цель манифеста: «…Он указывает всем, и нашим и врагам, что я хочу не трогать других, но и не дозволяя трогать меня; в этом вся моя задача»^{1092}. Во внешней политике приходилось руководствоваться чисто прагматическими соображениями. Уже в начале апреля 1848 года К. В. Нессельроде писал русскому послу в Париж: «При неприязни со стороны Германии и при польском восстании в перспективе мы полагали, как и вы, что не следовало бы, по крайней мере, понапрасну раздражать Францию. Республика или монархия, революционная или консервативная — Франция всегда остается державой, с которой надо считаться и которую никак не исключить из возможных комбинаций, направленных к созданию будущего европейского равновесия»^{1093}.

На втором этапе развития революции в Европе (лето — зима 1848 года) силы контрреволюции постепенно возросли, а в самой России были подавлены массовые крестьянские выступления. Введение царской армии в Дунайские княжества летом 1848 года ознаменовало начало открытой борьбы с европейскими революциями за пределами России. Подавление Июльского восстания рабочих в Париже, как уже отмечалось, было с удовлетворением воспринято в Петербурге. Николай I поручил русскому послу в Париже Н. Д. Киселеву лично передать генералу Л. Э. Кавеньяку депешу К. В. Нессельроде от 13 (25) июля, в которой передавалось восхищение императора «прекрасным поведением» и «блестящей храбростью» генерала в эти дни. А вот Луи Наполеон вызывал у императора противоречивые чувства. Помимо прочего, он, казалось, олицетворял принцип реабилитации наполеоновского режима, что было для России неприемлемо. Но на определенные компромиссы Николай был готов. В письме к И. Ф. Паскевичу в конце 1848 года он писал: «Кажется, во Франции Луи Наполеон будет президентом; ежели только держаться будет в политике правил, соблюдавшихся Кавеньяком, то нам все равно и признать его можем»^{1094}. Официальное признание Второй республики состоялось в начале мая 1849 года, что совпало с манифестом о венгерском походе.

Только на третьем этапе революции (весна — лето 1849 года) Николай I смог осуществить крупномасштабную интервенцию в Центральную Европу для подавления Венгерской революции.

«Если б своя рубаха не была ближе к телу»: Венгерский поход

Оккупация Дунайских княжеств была прелюдией введения весной 1849 года армии И. Ф. Паскевича в Венгрию для оказания помощи Австрийской империи, связанной с Россией Берлинской конвенцией 3 (15) октября 1833 года. Через двадцать лет после этого похода митрополит Платон Киевский в личной беседе дал свою оценку столь непопулярной в обществе акции: «Некоторые говорят, что Николай Павлович на свое многолетнее величавое царствование положил пятно Венгерскою войною. Да не вступись он за Австрийскую монархию, — и это многосоставное и разнородное государство распалось бы, для нас открылся бы путь к Царьграду, и нет сомнения, не было бы Крымской войны. Австрия удивила мир своею неблагодарностью, воистину самою черною, едва ли не беспримерною во всей истории человечества. Все это так, но что было побуждением повести войну против мятежной Венгрии? Слава русского оружия? Слава мощного русского царя? Мзда какая-нибудь? Нет и нет, а одно — верность обетам Священного союза, истинно рыцарская честь»^{1095}.

Впрочем, корысть имелась, но единственная. По мнению Николая Павловича, поход в Венгрию был необходим для сохранения монархических принципов и охранения России от революционной «заразы», да и участие в восстании польских эмигрантов также раздражало. В письме к Паскевичу от 8 апреля 1848 года, соглашаясь, что вмешательство России породит неблагодарность и зависть, он писал: «Верно, не вмешался бы, если б своя рубаха не была ближе к телу, то есть ежели не видел в Беме и прочих мошенниках в Венгрии не одних врагов Австрии, но и врагов всемирного порядка и спокойствия»^{1096}.

Революция в Венгрии началась через два дня после восстания в Вене народным восстанием в Пеште 3 (15) марта 1848 года. Власть перешла в руки Комитета общественного спасения. Вскоре началось формирование национальной армии (гонведа). После подавления в октябре венского восстания австрийское правительство бросило против венгров главные силы, которые заняли Пешт. Вскоре, однако, венгры снова очистили почти всю территорию страны. Венгерские войска под командованием польского генерала Ю. З. Бема успешно действовали и в Трансильвании (центральная и северо-западная часть современной Румынии, ограниченная Карпатами и Западными Румынскими горами со смешанным населением). Командующий австрийскими войсками в Трансильвании обратился за помощью к командиру русских войск в Дунайских княжествах генералу А. Н. Лидерсу. Два русских отряда с разрешения Николая I в конце января — феврале совершили рейды в Трансильванию, заняв Германштадт и Кронштадт, но затем вернулись обратно. Тем временем венгерский парламент объявил полную независимость Венгрии от Австрии, а династию Габсбургов низложенной (14 апреля 1849 года в Дебрецене).

Соотношение сил складывалось не в пользу австрийцев. Под командованием Гёргея, польского генерала Бема и других венгерских военачальников находилось не менее 170 тысяч боеспособных войск, не считая гарнизонов. Австрийское командование реально располагало 120 тысячами человек (по русским источникам, перевес венгров был еще более значительным). Потеряв надежду разбить венгров собственными силами, австрийское правительство 9 (21) апреля 1849 года обратилось за помощью к Николаю I.

Великая княжна Ольга Николаевна впоследствии вспоминала, что депеша от юного Франца-Иосифа пришла в Пасхальную ночь 1849 года, когда августейшая семья присутствовала при освящении нового Кремлевского дворца. В письме говорилось, что Франц-Иосиф с детства привык видеть в Николае I защитника монархических принципов, наиболее искреннего и преданного друга своей семьи. «Австрийская империя, — вспоминала Ольга Николаевна, — была в опасности. Папа тотчас же подписал приказ о походе русских войск. Эта депеша и ответ на нее, помеченные числами, хранились в кабинете»^{1097}. Манифест «об усмирении мятежа в Венгрии» был составлен также императором и подписан им 26 апреля (8 мая) 1849 года. Он являлся своеобразным продолжением манифеста 14 марта 1848 года.

На западной границе России была мобилизована армия в составе 2, 3, 4-го и 5-го пехотных корпусов (175 тысяч человек). Первые три корпуса под общим командованием И. Ф. Паскевича (около 145 тысяч человек) в марте 1849 года двинулись с территории Польши через Словакию и Галицию в Венгрию (Дукля — Кашау — Мишкольц — Дебрецен — Вилагош). Путь пролегал через земли, занятые русинами. Последние восторженно встречали армию, солдаты которой, как они говорили, «по-нашему говорят и по-нашему молятся»^{1098}. Это контрастировало с пропагандой эмиссаров лидера венгров Лайоша Кошута, которые изображали русскую армию как скопище свирепых дикарей, одетых в звериные шкуры. Одновременно 5-й корпус под командованием А. Н. Лидерса (40 тысяч человек) с приданными ему австрийскими отрядами нанес удар с юга, с территории Валахии. Против трех основных группировок венгерских войск (129 тысяч человек, не считая разрозненных отрядов) было сосредоточено в общей сложности около 300 тысяч. И хотя командующий венгерскими революционными войсками генерал Артур Гёргей разбил австрийцев в северо-западной Венгрии, он потерял время, осадив в мае Буду (историческое ядро Будапешта). В начале мая Гёргей был назначен военным министром, а после отставки правительства Кошута 11 августа 1849 года стал диктатором.

19 июня 1849 года в своей депеше Александре Федоровне из Варшавы Николай Павлович сообщал: «Армия наступает на Токай одним корпусом, другим на Миклош. Венгерцы нигде не держатся»^{1099}. А через три дня он радостно докладывал: «Токай взят вплавь казаками, которые одни без лошадей и голые с одними шашками переплыли стосаженную ширину и взяли мост. 4-й пехотный корпус пошел на Дебречин (Дебрецен. — Л. В.); а 2-й и 3-й — на Мишкольц; везде принимают нас венгерцы радушно»^{1100}. В Токае под предлогом каких-то выстрелов по русским солдатам были сбиты замки с ряда винных погребов. Впрочем, это был единственный эпизод не совсем корректного отношения экспедиционных войск к мирному населению за все время кампании. В целом отношение к венграм было сочувственное.

Тем временем австрийская армия Гайнау заняла Пешт. Общее командование венгерскими войсками перешло к польскому генералу Г. Дембиньскому, а группировка Гёргея поспешила на помощь южной армии, командующим которой был назначен генерал Бем. В то же время А. Гёргею удалось спасти армию и соединиться с войсками на юге. Молниеносного разгрома венгров не получилось.

И. Ф. Паскевич отдавал должное военному искусству А. Гёргея, который успешно действовал в авангарде артиллерией, а затем маневрами отводил свои войска. У города Арад Гёргей встретил австрийский заслон, одновременно от Дебрецена на него наступала русская армия. Понимая бесперспективность дальнейшего сопротивления и стремясь избежать разорения страны, Гёргей вступил в переговоры с И. Ф. Паскевичем. Для последнего это стало полной неожиданностью, так как предполагалось, что война продлится не менее месяца. 1 (13) августа 1849 года у селения Вилагош (северо-восточнее Арада; ныне территория Румынии) Гёргей вместе с армией (30 тысяч человек, 144 орудия) сдался русскому 3-му пехотному корпусу генерала Ф. В. Ридигера.

В письме к И. Ф. Паскевичу от 4 (16) августа 1849 года, после сообщения о капитуляции венгров, Николай I писал: «В знак моей признательности и благодарности перед Россией и той армией, которую ты вел на новую славу, я приказываю тебе отдавать везде и в моем присутствии все те почести военные, которые уставом определены моему лицу»^{1101}. В приказе по армии 22 августа (3 сентября) император перечислял и военные трофеи кампании: 150 знамен и штандартов, до 400 орудий, 80 тысяч войск, сдавшихся по капитуляции. Впрочем, он давал указание Паскевичу взять только знамена, а остальное имущество вернуть «хозяину», то есть австрийцам.

По-своему реагировала на победы армии в Венгрии русская демократическая общественность. «Победа над венграми прискорбна», — писал Н. Г. Чернышевский^{1102}.

Часть южной венгерской армии 6 (18) августа сдалась Лидерсу (Бем бежал в Турцию), а 21–23 сентября (3–5 октября) капитулировал гарнизон крепости Коморн. В конце августа (сентябре) русские войска двинулись в Россию. По ходатайству Николая I Гёргей был помилован австрийцами и интернирован в Австрии. Манифест «О благополучном окончании войны в Венгрии», подписанный Николаем 1 17 (29) августа 1849 года, заканчивался традиционной декларацией: «С благодарным сердцем и Подаятелю всех благ от глубины души воскликнем: да, воистину с нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог»^{1103}.

Габсбургская монархия была спасена. Английское правительство приятно удивило бескорыстие Николая. О «великодушии русского оружия» писал русскому послу Бруннову Пальмерстон. Разгром венгров приветствовало и славянское население, составлявшее не менее половины всего населения империи (в Венгерском королевстве оно преобладало), так как венгерское руководство в ходе революции пыталось обеспечить господствующее положение венгерской нации в ущерб славянам. Но победа потребовала жертв.

В воспоминаниях А. В. Эвальда рассказывается об одной из саперных рот, которой сильно досталось в ходе венгерской кампании. Из 300 человек списочного состава, по подсчету ее командира капитана Смирнова, назад вернулось 112 саперов. В память погибших сослуживцев капитан соорудил в Красносельском лагере курган, наверху которого поставил небольшую бронзовую статуэтку испанца со шпагой в руке, вывезенную им как сувенир. Однажды в расположении роты появился император. На вопрос о кургане капитан ответил: «Это — памятник венгерской кампании». «А где же кавалеры твои? Я не вижу ни одного!» — спросил император. «Мои кавалеры, ваше величество, остались в Венгрии». Николай приказал им выйти за фронт. Потом долго говорил со старым генералом и в итоге выдал ему на роту 10 Георгиевских крестов, а для остальных медали и по 5 рублей денег на солдата. Капитан, не имевший награды за Венгрию, был произведен в полковники. Когда же рота, по приказанию императора, снова построилась, Николай Павлович приказал: «Составь рапорт о всех делах, в которых участвовал, и представь по начальству на мое имя, а этот свой памятник убери»^{1104}.

По официальным данным, во время венгерского похода русские войска потеряли 708 человек убитыми, 2447 ранеными и 10 885 умершими от ран и болезней. Соотношение характерно для николаевской армии в целом — основные потери она несла от ран и болезней. Расходы России на венгерский поход составили 47,5 миллиона рублей.

«Брать себе ничего не хочу»: Николай I и народы Юго-Восточной Европы

Николай I не мог не обратить внимания на высказывания «друзей по Четырнадцатому» о славянах. В одном из своих писем-исповедей заключенный в Петропавловскую крепость П. Г. Каховский писал Николаю Павловичу о том, как воспринималась его единомышленниками политика Александра I в отношении греков и славян: «Целая нация (греки. — Л. В.) истребляется, и человеколюбивый Союз равнодушно смотрит на гибель человечества! Сербы, верные наши союзники, стонают под игом бесчеловечия турецкого; черногорцы… забыты, покинуты на произвол судьбы»^{1105}. Однако, придерживаясь принципа невмешательства в дела других государств и принципиально выступая против заигрывания с национально-освободительными движениями, Николай I старался не соблазнять православные народы Османской империи ложными обещаниями.

Во время Русско-турецкой войны николаевское правительство постаралось избежать массовых выступлений турецких славян. План ведения войны не предполагал появления русских войск в густонаселенных районах центральной Болгарии. Комитет «для обсуждения планов действий против Порты», образованный в ноябре 1828 года, высказался также против организации восстания сербов, поскольку это затрагивало интересы Австрии. В войсках использовались отряды валашско-молдавских и болгарских волонтеров, но весьма ограниченно и не в качестве самостоятельных единиц. Оружие им выдавалось лишь под предлогом защиты от турок своей собственности. Известный деятель николаевского царствования генерал П. Д. Киселев в конце войны находился у Шипкинского перевала. «Казаки мои были в двух маршах от Софии», — писал он дежурному генералу Главного штаба А. А. Закревскому. По его словам, «болгары встречали нас приятельски», но И. И. Дибич, придерживаясь общего плана, приостановил движение войск на Софию^{1106}. В момент завершения переговоров в Адрианополе К. В. Нессельроде особо указал Дибичу на необходимость обеспечить «мир и спокойствие во всех областях, покоренных нашим оружием»^{1107}.

Изначально Николай Павлович поставил задачу неприсоединения к себе каких-либо балканских территорий (к югу от Дуная). Возможность использования отрядов болгар и сербов не исключалась, но лишь в том случае, если бы пришлось вести третью кампанию в 1830 году. В тот же момент, когда султанское правительство склонялось к переговорам, было бы неразумно раздражать Порту. Выражая волю императора, И. И Дибич писал 21 июня 1829 года А. С. Грейгу, что сейчас «важно не выводить султана из себя провозглашениями такого рода, которые могли бы привести к восстанию христиан у самых ворот столицы»^{1108}. Еще через три месяца он же писал Николаю I: «В. и. в-во уполномочили меня вооружить болгар, а сербам дать сигнал к действию. Исполняя в точности ваши повеления, я полагаю, государь, ограничиться пока одним частным вооружением болгар, необходимым для их личной безопасности, а что касается до того, чтобы всецело выполнить предписанную меру, то я полагаю, что обязан подождать, пока еще остается надежда на мирные переговоры, ибо восстание сербов и болгар причинит много затруднений в переговорах с Портой и в будущем беспредельно ухудшит участь сербов, особенно же болгар».

Принцип невмешательства по отношению к болгарам проводился и позднее. Встречающиеся в зарубежной литературе утверждения типа того, что в 1841 году «болгары, доведенные до крайности вымогательствами и притеснениями одного паши и тайно подстрекаемые русским правительством, отважились на открытое возмущение», не находят каких-либо подтверждений в источниках^{1109}. Российское правительство (в отличие от значительной части русского общества) не поддерживало национально-освободительной борьбы болгар, стремившихся к созданию автономного болгарского княжества. Впрочем, неразвитость Болгарии в социально-экономическом отношении препятствовала этим движениям.

Сдержанной, точнее сдерживающей была политика николаевского правительства и в Сербии, и Черногории. Русский консул в Дубровнике должен был удерживать черногорцев от участия в войне с Турцией. В конце октября 1828 года между военной администрацией Дунайских княжеств и представителем сербского князя Милоша Обреновича было заключено соглашение, в соответствии с которым сербские войска должны были находиться под Видином и Калафатом «единственно для отвлечения внимания турок, крепости занимающих, но отнюдь не производить против них открытого нападения»^{1110}. В начале февраля 1829 года командующему 2-й армией был отдан приказ приготовить оружие для сербов, но это рассматривалось в качестве крайнего варианта.

Английское правительство справедливо восприняло заключение Адрианопольского договора как поражение и бросило все силы на вытеснение России из Юго-Западной Европы. Тем более что А. Ф. Орлов продолжал вести переговоры с султаном, требуя выполнения уже состоявшегося решения о присоединении к Сербии дополнительных территорий. Тем временем в Сербии оформилась оппозиция княжеской власти Милоша Обреновича и в 1835 году была провозглашена конституция, которая вызвала резкое недовольство как султанского, так и царского правительства. По мнению Николая I, Сербия, получившая автономию благодаря русскому оружию, должна была проявлять умеренность, как территория, находящаяся под юрисдикцией Турции. Под давлением российского Министерства иностранных дел Милош Обренович поспешил отменить ограничивший его власть устав. В 1838 году султан даровал Сербии новый устав, прозванный «турецким», который отстранял скупщину (парламент) от участия в управлении. Английский и австрийский консулы в Сербии по очереди поддерживали то Милоша, стремившегося к единоличной власти, то уставобранителей, автоматически занимая позицию, обратную России и обвиняя царское правительство — отчасти не без причин — во вмешательстве во внутренние дела Сербии. В августе 1842 года уставобранители добились свержения Милоша Обреновича. Последний был изгнан из Сербии. Скупщина призвала на его место князя Александра Карагеоргиевича, внука сербского национального героя Карагеоргия. Он считался ставленником венского двора. В Петербурге были недовольны, но Россия уже утрачивала влияние в княжестве. В письме к И. Ф. Паскевичу от 7 (19) декабря 1842 года Николай Павлович довольно флегматично прореагировал на события в Сербии: «Жду донесений Ливена по сербскому делу; оно щекотливо, ибо поддерживать права наши я должен, но решить в чужом деле тоже трудно и неловко»^{1111}.

Вероятно, по этой причине 1837 год становится заметной вехой в сближении России с Черногорией, которая должна была стать новым плацдармом влияния на Балканах. Фактически Черногория была самостоятельным государством, хотя и не признанным ни Турцией, ни европейскими государствами. Постоянные военные конфликты требовали от страны большого напряжения сил. После смерти правителя Черногории Петра I и прихода к власти Петра II Негоша Россия возобновила оказание ей регулярной денежной помощи. Эта помощь была увеличена в 1837 году, а в 1851 году Россия способствовала признанию правителем Черногории племянника Негоша Данилы Станкова. В отличие от своих предшественников Данила не захотел совмещать в одном лице духовную и светскую власть и сообщил в Петербург о своем решении не принимать духовный сан. Памятуя уроки Сербии, в Петербурге признали его лишь светским князем, а Черногорию — княжеством, что укрепляло надежды черногорцев на полную независимость. Это усиливало позиции России в Черногории, но вызвало недовольство Австрии и Турции.

В сущности, мы не найдем ни одного примера, когда бы Николай Павлович использовал национально-освободительные движения в российских интересах. Император сохранял верность своим принципам даже в начале Крымской войны, когда многие публицисты славянофильского толка призывали бросить клич братьям-славянам как в Турецкой империи, так, если понадобится, и в Австрии. «Сербы ждут, без сомнения, как ворон крови, знака к восстанию», — писал М. П. Погодин^{1112}. При этом Николай Павлович постоянно выказывал сочувствие южным славянам. Когда в 1853 году осложнилось положение в Черногории, он, по свидетельству А. Д. Блудовой, говорил: «Только бы черногорцы не погибли», причем «его лицо дышало таким бескорыстием, живым участием, так ясно было видно, что дорого ему охранение Черногории не то что из политических соображений, а от сердечного горячего сочувствия к народу»^{1113}. Продолжая свои рассуждения об отношении императора к южным славянам и грекам, мемуаристка замечает, что «все-таки, несмотря на подозрения и сомнения, сердце лежало к ним у Николая Павловича и болело за них до конца»^{1114}.

Как человек Николай Павлович мог лично симпатизировать некоторым национальным движениям. Когда в 1821 году началось восстание греков, он, бывший тогда великим князем, находился в Берлине. Николай Павлович принял активное участие в денежном сборе в пользу восставших, боровшихся как за свободу Эллады, так и за православную веру^{1115}. Став императором, Николай I использовал банкротство Священного союза, чтобы занять более самостоятельную позицию в греческом вопросе. Как известно, Русско-турецкая война 1828–1829 годов способствовала обретению Грецией сначала автономии, а затем независимости. 22 января (3 февраля) 1830 года Греция была провозглашена независимым государством. Еще раньше, в апреле 1827 года, Национальное собрание Греции избрало президентом графа И. Каподистрию, находившегося с 1808 года на русской службе, а в 1816–1822 годах руководившего вместе с К. В. Нессельроде российским Министерством иностранных дел. В связи с избранием на этот пост в июле того же года он был уволен с русской службы. Будучи президентом, Каподистрия проводил политику сближения с Россией, но в 1831 году он был убит. Это привело к ослаблению влияния России в Греции, тем более что греческий король Оттон отказался принять православие. После длительных междоусобиц греческая революция 1843 года привела к установлению конституционной монархии, что отражало профранцузские симпатии греческого общества. Николай I проявил по этому поводу явное беспокойство, считая, что революция в Греции может «зажечь пожар на всем Востоке»^{1116}. Признав конституционную монархию в Греции лишь год спустя, Николай Павлович не вмешивался в борьбу вокруг Греции.

В связи с ростом национального самосознания греков, выступавших за объединение всех греческих земель (включая находящиеся с 1815 года в составе Британской империи Ионические острова), английское правительство в январе 1850 года решилось провести превентивную операцию. Поводом стало «дело Пачифико» — сомнительные имущественные претензии, выдвинутые к Греции ростовщиком, являвшимся английским подданным. Английская эскадра блокировала побережье Эллады. Греческое правительство обратилось за помощью к Франции и России. Формально дело было решено в пользу Англии, но сумма претензий уменьшилась в 200 раз (до 150 фунтов стерлингов). Попытки вмешательства Англии во внутренние дела Греции Николай Павлович назвал «английским свинством»^{1117}. Он уверял представителя греческого правительства: «Если бы я занимал иное географическое положение, мои суда вклинились бы между вашими портами и английскими кораблями»^{1118}. Но, будучи изолированной, Россия могла только наблюдать за растущим влиянием Англии в Восточном Средиземноморье.

Сложным оставалось положение и в Дунайских княжествах, несмотря на присутствие здесь русских войск. Как уже отмечалось, Николай Павлович сразу же после перехода через Дунай честно и откровенно заявил местным казакам-некрасовцам, чтобы они не обольщались насчет присоединения этого края к России. В 1831 году Органическим регламентом, разработанным под руководством главы русской военной администрации П. Д. Киселева, в Молдавии (Яссах) и Валахии (Бухаресте) было введено местное самоуправление с предоставлением избирательных прав только местным боярам. В княжествах была проведена крестьянская реформа, установлена единая денежная повинность местных крестьян в пользу бояр-помещиков. Некоторые преобразования были направлены на улучшение здравоохранения, благоустройство городов, устройство полиции и почтовой службы. Сам П. Д. Киселев склонялся к идее присоединения княжеств к России, но российское Министерство иностранных дел не разделяло его мнения. Собственно, это была точка зрения Николая Павловича, который вовсе не мечтал о присоединении славянско-православных земель. В 1834 году на основании Петербургского протокола Россия «простила» Турции треть контрибуции и снизила в два раза сумму ежегодных выплат. Русские войска были выведены из княжеств. Теперь господари уже не избирались, как того требовал устав, а были назначены русским правительством и утверждены турецким. Линия России на поддержку объединения двух княжеств также не была последовательной и четкой, хотя даже в 1848 году группа валашских бояр во главе с А. Филиппеску предложила, чтобы королем объединенного княжества стал член российской императорской семьи. В целом, Россия постепенно утрачивала свои позиции, проигрывая Франции.

Революционный подъем 1848 года, выразившийся в аграрном движении, привел в июне к тому, что молдавский господарь Михаил Стурдза был вынужден пойти на значительные уступки, а валашский господарь Георг-Димитр Бибеску отказался от престола. Остаться в данном вопросе в стороне Николай I не мог. Еще в апреле 1848 года в инструкции канцлера К. В. Нессельроде чрезвычайному послу России в княжествах генералу А. О. Дюгамелю разъяснялось: «Если нам позволительно присутствовать в качестве простых зрителей при изменениях, происходящих в Западной Европе, то мы не можем сохранять ту же чисто наблюдательную позицию по отношению к странам, где мы имеем права, которые должны защищать, и обязанности, которые должны выполнять. К этой именно категории принадлежат Молдавия и Валахия»^{1119}. Далее генералу было предписано сообщить по секрету правителям княжеств, что при необходимости «император оказал бы господарям материальную помощь, оккупировав княжества своими войсками»^{1120}. В соответствии с достигнутыми с Турцией соглашениями, в июле русские войска (всего около четырех тысяч человек) были введены в Молдавию, а в августе турецкий корпус, усиленный русскими войсками, — в Валахию. Согласно Балта-Лиманской конвенции, подписанной 19 апреля (1 мая) 1849 года, самоуправление княжеств ограничивалось: право выбора господарей, предоставленное ранее местным диванам, отменялось; отныне их должен был назначать султан с согласия России на семь лет, деятельность представительных боярских органов (Обыкновенных и Чрезвычайных собраний) приостанавливалась. В оккупированных княжествах при господарях теперь находились «чрезвычайные комиссары».

Номинальный характер владения Турцией этими княжествами в дальнейшем не провоцировал крайних форм национальных движений. Позднее, уже в годы Крымской войны, командующий Дунайской армией князь М. Д. Горчаков в записке от 27 января 1854 года отметил некоторые тревожные настроения в связи с деятельностью «революционной партии»: «Часть бояр и людей среднего сословия находится под влиянием самых демагогических начал; цель ее (партии. — Л. В.) состоит в образовании на радикальных основаниях романского государства из обоих княжеств, Булгарии и Бессарабии и части Трансильвании»^{1121}. И в предшествующий период часть молодых бояр выступала за воссоздание романского государства за счет Турции (Валахия, Молдавия), Австрии (Трансильвания, Буковина) и России (Бессарабия), а также за отмену крепостного права, хотя и ограниченного регламентом 1831 года, но оставшегося.

В обстановке 1848–1849 годов даже славянофильство казалось Николаю I опасным. На объяснения И. С. Аксакова, что в отношениях его единомышленников к западным славянам «было только одно сердечное участие к положению единокровных и единоверных своих собратьев», он откликнулся резкой припиской: «Потому что под видом участия к мнимому утеснению славянских племен таится преступная мысль о восстании против законной власти соседних и отчасти союзных государств и об общем соединении, которого ожидают не от Божьего произволения, а от возмущенья, гибельного для России»^{1122}.

Николай Павлович боялся славянского объединения независимо от национально-освободительного движения 1848–1849 годов. И. С. Аксаков на один из вопросов, заданных ему в III отделении в марте 1849 года, отвечал, что его «более всех славян занимает Русь, а брата моего Константина упрекают даже в совершенном равнодушии ко всем славянам». Николай Павлович в этом месте сделал пометку: «И дельно, потому что все прочее мечта; один Бог может определить, что готовится в дальнейшем будущем; но ежели стечения обстоятельств и привели к этому соединению, то оно будет на гибель России»^{1123}. Идеологические противники Николая либерального и демократического направлений чувствовали эту враждебность императора по отношению к их политическим утопиям. В статье, опубликованной в августе 1849 года, А. И. Герцен писал: «Славянский мир ничего другого не желает, как объединения в свободную федерацию;

Россия — это организованный славянский мир, это славянское государство. Именно ей должна принадлежать гегемония, но царь отталкивает ее… Взятие Константинополя явилось бы началом новой России, началом славянской федерации, демократической и социальной»^{1124}.

Отказавшись от каких-либо территориальных приобретений за счет Дунайских княжеств или попавшей в беду Австрии, Николай Павлович, при определенных условиях, готов был сделать только одно исключение — для Галиции. Среди нескольких высказываний императора на этот счет приведем одно, содержащееся в его письме к И. Ф. Паскевичу от 14 (26) марта 1846 года по поводу ликвидации Краковской республики: «По краковскому делу я с тобой не согласен. Брать себе ничего не хочу. Дело решено еще в Теплице. Краков должен быть австрийским, а не прусским, так этому и быть. Но ежели хотят австрийцы поменяться и отдать мне Галицию, взамен всей Польши по Бзуру и Висле, отдам, и возьму Галицию сейчас, ибо наш старый край»^{1125}. В письме тому же И. Ф. Паскевичу от 10 июня 1848 года император, предполагая возможный распад Австрийской империи, формулирует следующий тезис: «…Одно положительно нам важно — это то, чтобы не возродилось с согласия или без согласия императора отдельное, самостоятельное новое царство в Галиции под именем польского или славянского. Ежели будет так, то я непременно вступлю в Галицию и присоединю древнее сие достояние. Ибо край сей может быть или австрийский, или русский. Иного не могу допустить никогда во что бы то ни стало»^{1126}. Вероятно, тогда же Николай Павлович написал заметки по славянскому вопросу, которые не найдены, но об основных тезисах которых можно судить по ответной записке К. В. Нессельроде от 15 (27) июня. Больше всего Николая Павловича беспокоила возможность образования в Галиции нового польского государства. Судя по всему, так же как и в письме к И. Ф. Паскевичу, написанному примерно в то же время, Николай Павлович ставит вопрос о присоединении Галиции как древнего Галицкого княжества. Не протестуя явно, Нессельроде замечает, что «Австрия не в первый раз выходит из бездны».

Выразив в мягкой форме свои сомнения, К. В. Нессельроде сразу же соглашается с другой мыслью императора: «Что касается высказанного вашим величеством намерения отказаться от принятия во владение Богемии, Моравии, Силезии, Кроатии (Хорватии. — Л. В.), Иллирии и австрийской Сербии, в случае, если бы эти провинции, отделившись от связывающего их общего центра, просили бы нас принять их, то я могу только полностью разделять его»^{1127}. По мнению канцлера, кроме внешнеполитических трудностей, это вредно потому, что прием стольких провинций «расшатал бы великое русское единство», так как «легко ввел бы в его лоно множество чужеродных элементов». Нессельроде далее поясняет, что он имеет в виду усилившиеся бы в связи с этим католицизм, протестантизм и «демократические принципы». Общий вывод канцлера следующий: «…Было бы гораздо менее обременительно и более полезно вместо того, чтобы присоединять их к Российской империи, дать им сгруппироваться вокруг нее, покрыть их своим полным протекторатом и подчинить их своему влиянию». Итак, не конфедерация, а зависимые от России государства, и только в отношении Галиции вопрос оставался открытым. Николай I разработал даже проект о передаче Австрии и Пруссии польских земель в обмен на земли древней Галиции^{1128}. Ответа на свое предложение он, однако, не получил.

Принципа невмешательства Россия придерживалась и позднее. Ситуация стала меняться только в 1854 году на фоне антироссийских настроений европейских правительств. Уже в феврале этого года в конфиденциальной переписке Николай I пишет русскому послу: «Весьма быть может, что успехи наши возбудят бунты в Венгрии; препятствовать сему мы не в состоянии. Не станем и разжигать бунтов, но пользоваться ими будем в том смысле, что, угрожая сердцу Австрийской империи, они скорее побудят правительство принять условия наши к примирению»^{1129}. А на письме князя М. Д. Горчакова от 26 марта 1854 года император делает пометку: «Теперь время настало выдать прокламацию, чем я займусь»^{1130}. Он действительно пишет воззвание, которое, по его замыслу, могло бы распространяться в Болгарии от имени И. Ф. Паскевича. Впрочем, этим дело и закончилось.

При определенных условиях средством давления на Францию могли бы стать события в Испании. В воспоминаниях Эмилия Витгенштейна сохранилось свидетельство о разговоре с Николаем Павловичем, состоявшемся где-то в конце июля 1854 года: «Несколько дней тому назад император отвел меня в сторону и сказал: «Плохо дело, эти проклятые австрийцы ведут себя худо». — «Ничего, Ваше Величество, мы справимся с ними, так как право на нашей стороне». — «Да! Право на нашей стороне, дай Бог, чтобы все закончилось благополучно», — и он перекрестился. «Нам на руку, — сказал я, — что в Испании вспыхнула революция, она много поможет Вашему Величеству». — «Да, — отвечал он, — но я еще не знаю, какую она примет окраску; если она демократична, признаюсь, я не желаю ее помощи!» — «Во всяком случае, эта революция, заставив Францию выставить войска на испанской границе, даст Пруссии возможность действовать свободнее». — «Да, — ответствовал император, — в таком случае…» Но вошедшая в комнату императрица прервала нашу речь. И это человек, про которого говорят, что он подстрекает славянские земли к восстанию против их законного властителя, тогда как он не допускает даже мысли воспользоваться какою-либо выгодою, доставленною революциею»^{1131}.

Как видно из приведенных фактов, мысли об использовании революционных и освободительных движений в интересах России в трудные годы войны на фоне предательского, по общему мнению, поведения Австрии посещали Николая Павловича. Однако принципиально важным для него даже в этих экстремальных обстоятельствах оставался характер движения. По некоторым данным, осенью 1854 года через посредников, каковыми могли быть певцы итальянской оперы в Петербурге, он пытался вступить в контакт с итальянским революционером Мадзини, чтобы определить свое отношение к освободительным движениям в австрийских Ломбардо-Венецианских областях. Приверженность Мадзини республиканским идеалам, так же как и некоторые другие обстоятельства, не позволила осуществиться этим намерениям^{1132}.

Только во время Крымской войны Николай I всерьез задумался о необходимости и возможности опоры на национальные движения на Балканах не с целью их завоевания, но с целью защиты стратегических интересов России. В собственноручной записке, составленной им в ноябре 1853 года для канцлера К. В. Нессельроде, эти новые подходы проявились весьма ярко: «…Мы остаемся верны нашему провозглашенному уже принципу отказаться, по возможности, от завоевания, но вместе с тем признаем, что наступило время восстановить независимость христианских народов в Европе, подпавших несколько веков назад оттоманскому игу. Принимая на себя почин этого святого дела, мы приглашаем все христианские нации присоединиться к нам для достижения этой священной цели. Дело идет не только о христианах греко-католического вероисповедания, но и о судьбе всех христиан, без всякого различия, подвластных в Европе мусульманскому владычеству. Таким образом, мы провозглашаем желание действительной независимости молдо-валахов, сербов, болгар, босняков, греков с тем, чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страною, в которой живет уже целые века, и управлялся человеком по собственному выбору, избранным им самим из среды своих же соотечественников»^{1133}. К. В. Нессельроде устно и письменно выступил против идей записки, доказывая, что призывы к восстаниям христиан вступают в противоречие со всем курсом политики последних десятилетий. Другое дело, если восстания начнутся сами собой…

Николай Павлович не относил себя к мечтателям, считая утопичной и вредной идею славянской федерации, но допускал существование на Балканах независимых славянских государств. Рассматривая возможность славянского восстания против турок, он не обольщался особыми надеждами. На записке М. П. Погодина, датированной 7 декабря 1853 года, он оставил немало своих отметок. Так, М. П. Погодин писал: «Союзники наши в Европе, и единственные, и надежные, и могущественные, — славяне, родные нам по крови, по языку, по сердцу, по истории, по вере, а их 10 миллионов в Турции и (двадцать?) миллионов в Австрии. Это количество, значительное само по себе, еще значительнее по своему качеству, в сравнении с изнеженными сынами Западной Европы. Черногорцы ведь станут в ряды поголовно. Сербы тоже. Босняки от них не отстанут. Одни турецкие славяне могут выставить двести или более тысяч войска и какого войска! Не говорю о военной границе, кроатах, далматинцах, славонцах и проч.». Напротив этого отрывка Николай Павлович написал: «Писано и думано через увеличительное стекло; уменьшено в 1/10 долю, и этого довольно»^{1134}. 7 апреля 1854 года он направил И. Ф. Паскевичу упомянутое выше собственноручно написанное воззвание «единоверным братьям нашим в области Турции», которое предполагалось к распространению от имени князя Варшавского. В нем говорилось, что он (Паскевич) пришел «не для завоеваний, но с крестом в руках», и содержался призыв «соединиться в общем подвиге за Веру и ваши права»^{1135}.

Приверженность консервативным принципам и отсутствие должной активности послужили в дальнейшем причиной провала российской внешней политики на Балканах, хотя она и способствовала на первом этапе делу национального освобождения славян, греков и румын. «Диалектика истории, — пишет современный исследователь этого вопроса, — проявилась также и в том, что балканские народы, добившиеся с помощью России государственной самостоятельности, затем начинали ориентироваться на Запад, хотя русское влияние на них оставалось значительным… Отказавшись от открытых захватов на Балканах, царизм пытался установить там свою гегемонию системой «покровительства», искал опору в консервативных кругах балканского общества. В исторической перспективе эти планы были обречены. Прогрессивно настроенные представители балканской общественности находились в оппозиции к царизму»^{1136}.

«Экспедиция наша в Хиву делает много шуму»: Россия и Средняя Азия

Еще в 1817 году в структуре российского Министерства иностранных дел появилось единственное структурное подразделение, основанное на географическим признаке, — Азиатский департамент, просуществовавший до 1847 года. Министр иностранных дел К. В. Нессельроде предписывал департаменту «иметь главным предметом своим дела азиатских народов, России подвластных, а равно и тех, с коими сие государство находится в торговых или в других каких-либо сношениях»^{1137}.

Пока не было завершено присоединение Казахской степи, Средняя Азия оставалась «дальним зарубежьем», но англо-русское политическое и торговое соперничество на Среднем Востоке должно было столкнуть две империи в этом регионе. К царствованию Николая I относится и первая удачная попытка России установить контакты с Афганистаном, точнее с Кабульским княжеством. Посол Кабульского княжества с грамотами хаджи Хусейн Али прибыл в апреле 1836 года в Оренбург. По рекомендации В. А. Перовского он был принят в сентябре того же года начальником Азиатского департамента К. К. Родофиникиным. Азиатский комитет поддержал рекомендации Оренбургского военного губернатора — способствовать объединению афганских княжеств (Кабульского, Кандагарского, Гератского) под патронажем Персии для противодействия сикхам, а значит, и англичанам. В декабре 1836 года протокол этого решения был утвержден императором. Посланный в Кабул в качестве российского представителя адъютант В. А. Перовского И. Виткевич (из бывших сосланных поляков) побывал в Кандагаре и Кабуле. Однако осложнение в этот период русско-английских отношений заставило правительство заморозить связи с Афганистаном на два десятилетия и отказаться от активной политики в этом регионе. Что же касается Виткевича, то его жизнь трагически оборвалась при невыясненных обстоятельствах. Накануне аудиенции у императора 8 мая 1838 года его нашли в гостинице «Париж» на Большой Морской улице с простреленной головой.

Пребывание Виткевича в Афганистане послужило для Англии предлогом для начала первой Англо-афганской войны 1839–1842 годов. В ноябре 1841 года английская армия была уничтожена под Кабулом, а посланная в Афганистан карательная экспедиция к концу 1842 года также была вынуждена оставить страну. В письме к И. Ф. Паскевичу от 7 (19) декабря 1842 года Николай Павлович, между прочим, с долей скепсиса заметил: «Нового ничего нет. В политике тоже с тех пор, как китайское и афганское дела кончены, последствия увидим»^{1138}.

На этом фоне и разворачивались события в Среднеазиатском регионе, где с конца XVIII века доминировали четыре крупных государства: Бухарский эмират в густонаселенной долине Зеравшана (половина населения Средней Азии), Хивинское ханство с Хорезмским оазисом, Кокандское ханство с плодородной Ферганской долиной и Ташкентское ханство, которое в начале XIX века было подчинено Коканду. Экспедиция В. А. Перовского в Хиву в 1839 году вызвала большой резонанс в мире.

Основным торговым партнером России в Средней Азии традиционно была Бухара. Хива же сама по себе не имела большого значения, однако единственный удобный путь в Бухару шел через владение хивинского хана. Не случайно уже в 1826 году в Азиатском департаменте рассматривалась записка генерал-майора Веригина, предложившего занять Хиву, препятствующую развитию торговых отношений с другими государствами региона. Тогда Азиатский департамент не поддержал проект, считая его преждевременным, с чем согласился и Николай I. Но назначенный в 1833 году оренбургским военным губернатором и пользовавшийся поддержкой Николая I В. А. Перовский мог меньше оглядываться на осторожного К. В. Нессельроде. Он выступил с проектом более активной политики по отношению к Хиве. В ответ на грабежи русских караванов в 1836 году Перовский предложил арестовать хивинских купцов, а их товары реквизировать. «Средняя Азия, — писал он, — без товаров наших существовать не может, доколе они не будут вытеснены товарами англичан; англичане же, с своей стороны, берут все меры для достижения этой цели; если мы не будем им противодействовать, то дело не кончится в нашу пользу»^{1139}. Император после некоторых колебаний с ним согласился.

В «Записке о Хивинском ханстве» (1839 год) развитие среднеазиатской торговли ставилось в зависимость от двух главных условий: 1) «предупредить англичан, которые с 1830-х годов делают неутомимые попытки проникнуть в Среднюю Азию» и 2) сделать Хиву «опорною точкою для всех политических и коммерческих предприятий России в Средней Азии, приведя ханство хотя в дипломатическую зависимость…»^{1140}. В Азиатском департаменте в марте 1839 года по распоряжению Николая I на заседании Особого комитета был рассмотрен и одобрен предложенный В. А. Перовским план военного похода на Хиву. 14 ноября отряд покинул Оренбург в сопровождении свыше 10 тысяч верблюдов. Однако идея похода зимой (когда нет жары) оказалась неудачной. Дело в том, что в казахских степях зимой свирепствуют сильные морозы, снег и гололед.

В начале января 1840 года в одном из писем к И. Ф. Паскевичу Николай Павлович, имея в виду реакцию Англии, писал: «Экспедиция наша в Хиву делает много шуму, но она была необходима, и шум этот нас пугать не должен. Покуда имею известие от Перовского только за небольшим 300 верст от границы. Мороз был до 32°; но все шло хорошо, и обмороженных вовсе не было; но не один холод, много еще препятствий следует преодолеть до решительного успеха»^{1141}. Отряд В. А. Перовского, так и не вступив в контакт с противником, преодолел за две недели 670 километров и в феврале достиг укрепления Чушка-Куль, воздвигнутого у подъема на плато Усть-Урт. При этом была потеряна половина верблюдов и личного состава, и поход на этом завершился. В обществе над ним посмеивались. Позднее у одного из учеников Александровского лицея (бывшего Царскосельского) нашли во время обыска «возмутительное» либретто к сатирической опере-буфф «Поход в Хиву», где высмеивались приближенные ко двору сановники. Впрочем, экспедиция способствовала нормализации отношений между Россией и Хивой. В августе 1840 года в Оренбург прибыли из Хивы находившиеся в рабстве русские подданные, отпущенные хивинским Алла-Кули-ханом без выкупа. Вновь отношения осложнились только в 1846 году после возведения на Мангышлаке укрепления Ново-Петровского, что вызвало недовольство хивинского хана. Следующее посольство состоялось в 1848 году в связи с обострением отношений Бухары с Кокандом.

Действия английских агентов в Бухаре, исторически доброжелательно настроенной к России, не принесли должного результата. В 1840 году Николай I принял специальную миссию бухарского эмира Насруллы. Опасения вторжения английских войск (как это было в Афганистане) вынудили бухарские власти искать поддержки в России. В 1848 году в Оренбург прибыл посланник эмира, доставивший информацию о происках англичан в Средней Азии. В середине 30-х годов внимание правительства привлекло юго-восточное побережье Каспия, что обусловливалось падением торговли с Персией и усилением английской конкуренции. Следует напомнить, что в районе Мангышлака традиционно существовали торговые контакты с туркменскими племенами. В первой половине XIX века в Туркмении работали русские экспедиции H. Н. Муравьева (1819–1821) и Г. С. Карелина (1832, 1836).

Под влиянием донесений Карелина граф Е. Ф. Канкрин высказал мысль, что «едва ли не нужно будет иметь некоторые фактории на трухменском берегу, из коих та, которая будет ближе к Персии, могла бы быть сделана под видом коммерческого заведения»^{1142}. По докладу Нессельроде 14 ноября 1836 года Николай I утвердил предложение Канкрина об учреждении Особого комитета, в котором на следующий год обсуждалось как это предложение, так и проект основания с разрешения персидского правительства фактории в Астрабаде. Последний проект давал возможность свободного пароходного сообщения. Вопросы укрепления влияния России на юго-востоке Каспия рассматривались в феврале 1838 года на заседании Азиатского комитета. Среди них был и вопрос о принятии туркмен (недавних союзников во время Русско-персидской войны) в российское подданство. 20 февраля Азиатский комитет решил отклонить просьбу туркмен-иомудов о вступлении в подданство. В отношении же предполагаемой компании в Астрабаде постановил учредить «частное купеческое товарищество или торговый дом под какою-либо фирмою, с негласным участием казны и с пожертвованиями от нее достаточной по усмотрению суммы»^{1143}. Журнал Комитета был высочайше утвержден 5 марта 1838 года. Московское купечество откликнулось на предложение и организовало товарищество, осуществившее несколько торговых экспедиций в Астрабад в 1838 и 1841 годах под начальством тбилисского купца Эривандова. После протеста Персии в 1841 году против русско-туркменской торговли в Гасан-Кули русский полномочный министр А. О. Дюгамель добился специального фирмана, официально разрешавшего Эривандову торговать в Астрабаде. Попытки создания Астрабадского торгового дома для торговли с Азией продолжались до 1845 года, но казенный характер предприятия оказался для него препятствием.

«Что, на Кяхту вы много продали?»: На дальневосточных рубежах

Еще не закончилась Русско-турецкая война, а российское Министерство иностранных дел обратило внимание на дальневосточные рубежи страны. К этому подталкивали освоение Приамурья и перспективы торговли с Китаем и Японией.

Структура традиционной меновой торговли в Кяхте (меха в обмен на китайку — хлопчатобумажные ткани) в начале царствования Николая I претерпела значительные изменения. К 1830 году импорт тканей практически прекратился, зато резко возрос ввоз чая. В русском экспорте доля мануфактурных изделий в стоимостном выражении почти сравнялась с мехами. В беседе с московским мануфактурщиком И. Н. Рыбниковым 13 мая 1833 года Николай Павлович не забыл поинтересоваться и тем, как идет торговля с Китаем: «Что, на Кяхту вы много продали?» — «До девяти тысяч штук, Ваше императорское величество», — отвечал купец^{1144}.

A propos

Россия, в отличие от Англии, спокойно восприняла запрет на ввоз в Китай опиума, о чем последовал специальный императорский указ. Одновременно, в 1841 г., был введен новый тариф для кяхтинской торговли. В 1840–1842 гг. Китай потерпел сокрушительное поражение от Англии в ходе первой опиумной войны. В 1844 г., несмотря на неравноправный Нанкинский трактат от 20 февраля 1844 г., разрешивший свободный ввоз в Китай опиума, Россия вновь подтвердила свое отрицательное отношение к этой торговле. В 1845 г. пошлина на чай была снижена, а прочие товары разрешалось ввозить в Россию беспошлинно. В 40-х гг. Китай становится основным потребителем русского сукна, вывозимого в Азию, и, в меньшей степени, хлопчатобумажных тканей. Развитие отношений с Китаем отразилось и на вкусах общества. По свидетельству великой княжны Ольги Николаевны, в 1832 г. в моду вошло «все китайское», в том числе лакированные работы и вышивка золотом по черному шелку^{1145}.

Отношения с Китаем осложнял неурегулированный вопрос о границе. Уже в сентябре 1828 года от Главного управления Восточной Сибири были затребованы подробные сведения об условиях плавания по Амуру, однако реально тогда этими сведениями не воспользовались. Не желая спровоцировать активность Англии в этом регионе, российское Министерство иностранных дел сообщило в 1844 году главному правлению Российско-Американской компании, что по повелению Николая I ей предлагается взять обследование Амура на себя. Весной 1846 года компанейское судно «Константин» под командой Гаврилова начало обследование устья Амура. Г. И. Невельской на транспорте «Байкал» принял участие в Амурской экспедиции 1849–1855 годов, которую впоследствии и возглавил при поддержке генерал-губернатора Восточной Сибири H. Н. Муравьева-Амурского. Г. И. Невельской доказал, что устье Амура доступно морским судам, а Сахалин является островом. Летом 1850 года он поднял русский флаг на посту Николаевском (Николаевск-на-Амуре) и по собственной инициативе объявил Приамурский край и остров Сахалин российским владением. В 1853 году был поднят русский флаг в заливе Императора Николая I (Советская гавань) и Муравьевском посту на юге Сахалина (Корсаков). В начале 1854 года после настоятельных обращений H. Н. Муравьева было принято его предложение начать переброску войск по Амуру для защиты Камчатки, Сахалина и лимана Амура. В апреле Муравьев уведомил внешнеполитические службы Цинской империи (Лифаньюань) о предстоящем «сплаве» русских войск по Амуру в связи с начавшейся Крымской войной. Ответа не последовало. В мае вниз по Амуру отправилась первая партия. Результаты Амурской экспедиции Г. И. Невельского, переведенного после смерти Николая I в Петербург, послужили затем обоснованием Айгунского договора с Китаем 1858 года по русско-китайской границе.

После того как Россия и Цинская империя вошли в соприкосновение не только на Дальнем Востоке, но и в Центральной Азии, 25 июля (6 августа) 1851 года в Кашгаре на границе с Россией был подписан Кульджинский договор, разрешивший русским купцам торговлю в специальных факториях в Кульдже и Чугучаке. Поскольку Россия не имела дипломатических отношений с Китаем, предварительные переговоры были проведены по линии Российской Духовной миссии в Пекине. В ходе Крымской войны генерал-губернатор Восточной Сибири поставил вопрос о разграничении русско-китайской границы в Приморье, что привело в дальнейшем к подписанию Айгунского (май 1858), Тяньцзиньского (июнь 1858) и Пекинского (1860) договоров уже при Александре II.

После «открытия» Японии для европейцев под пушками эскадры командора М. Перри в 1854 году был заключен и первый русско-японский договор. Он был подписан 26 января (7 февраля) 1855 года (менее чем за месяц до кончины Николая I) в Симоде вице-адмиралом Е. В. Путятиным. Договор устанавливал «постоянный мир и искреннюю дружбу между Россией и Японией». Для русских судов открывались три порта — Симода, Хакодате и Нагасаки. В условиях, сложившихся к концу Крымской войны, Россия пошла на уступки в отношении границы, которая была проведена между островами Уруп и Итуруп. Южная часть Курильских островов отходила к Японии, а Сахалин признавался «неразделенным» и в совместном владении.

«Я жестоко наказан за излишнюю доверчивость…»: Накануне войны

Как-то уже во время Крымской войны Николай Павлович сказал графу П. Д. Киселеву: «Я жестоко наказан за излишнюю доверчивость по отношению к нашему молодому соседу (австрийскому императору Францу Иосифу I. — Л. В.). С первого свидания я почувствовал к нему такую же нежность, как к собственным детям. Мое сердце приняло его с бесконечным доверием как пятого сына. Два человека пытались избавить меня от столь сильного заблуждения. Я был возмущен и несправедливо отнесся к их добрым намерениям. Ныне я признаю это и прошу у них прощения за мое ослепление»^{1146}. Речь шла об Австрии, но нечто похожее Николай Павлович мог бы сказать и в адрес английских «джентльменов».

Прелюдией Крымской, или Восточной, войны стало новое обострение восточного вопроса. В рутинных спорах о «святых местах» в Палестине никто сначала не заметил грозных признаков надвигающейся бури. В 1850 году православный патриарх Иерусалимский Кирилл обратился к турецким властям с просьбой разрешить починку главного купола храма Святого Гроба Господня. Тогда же в Париже появилась брошюра священника Боре, обвинявшего палестинское православное духовенство в захвате некоторых святынь, принадлежавших ранее католической церкви. В мае того же года французский посол в Константинополе в энергичных выражениях потребовал от султана Абдул-Меджида восстановить права латинской церкви в Палестине. Интересно, что французская общественность вспомнила о «святых местах» — храме в Вифлееме, где родился Христос, и Гробе Господнем в Иерусалиме — спустя полвека после того, как Франция утратила над ними контроль. В 1740 году по настоянию Франции преимущественные права здесь получили католики, но в годы Французской революции первенствующее место заняла православная церковь. Луи Наполеону нужна была поддержка католической церкви, так же как и успехи во внешней политике. Декабрьский переворот 1851 года, предоставивший ему неограниченную власть, Николай I расценил как шаг на пути ликвидации последних остатков республиканского строя. Но когда ровно через год, в декабре 1852 года, Луи Наполеон провозгласил себя «императором французов» с титулом Наполеона III, то он натолкнулся на жесткое сопротивление русского императора. Николай воспринял это как вызов державам, воевавшим с Наполеоном, и прежде всего — России. Английское правительство заверило русского посла, что оно также не позволит нарушить договоры 1815 года. Чувствуя поддержку Англии, Николай сделал резкое заявление в адрес Луи Наполеона, однако Англия признала французского императора «дорогим братом». Английский министр иностранных дел Эбердин делал вид, что это объясняется лишь страхом перед французской армией. Но признания титула Наполеона Третьего и обращения «дорогой брат» от Николая Павловича Луи Наполеон так и не дождался; российский император снизошел только до обращения «дорогой друг». Наполеон III воспринял это как оскорбление, смыть которое, равно как и упрочить его положение внутри страны, мог лишь реванш за поражение Франции в 1812 году.

Спор из-за «святых мест» тем временем продолжался. После письма Николая I, адресованного лично султану, в начале 1852 года был издан султанский фирман, возвращавший преимущественные права православной церкви. В августе того же года французский посол, угрожая блокадой проливов, вернулся в Константинополь на военном корабле. Это было явное нарушение Лондонской конвенции 1841 года о нейтрализации проливов. Вновь султанское правительство уступило Франции. В российском Министерстве иностранных дел царила полная уверенность в поддержке действий России со стороны Англии, не говоря уже о союзных Австрии и Пруссии. Российский посол в Лондоне Бруннов поддерживал эти иллюзии, отметив в начале 1853 года, что Англия привыкает смотреть на Турцию «как на отжившую комбинацию». Ф. И. Бруннов знал, как угодить императору. Николай Павлович наложил на этом документе резолюцию: «Эта депеша самая замечательная из всех»^{1147}. Создавалась иллюзия, что Франция находится в изоляции и ей можно диктовать желаемые условия. В конце 1852 года войска в южных губерниях были полностью укомплектованы и переведены на военное положение.

В конце декабря 1852 года состоялась беседа Николая I с английским послом Сеймуром. Николай Павлович откровенно рассказал послу о своих планах, считая, что его предложения вполне будут поняты и оценены. «Дела Турции, — заявил император, — в крайнем расстройстве. Она грозит падением. Разрушение ее будет большим несчастьем, и для Англии и России важно прийти к совершенному соглашению, так, чтобы ни одна из обеих держав не сделала решительного шага без ведома другой». «Я хочу говорить с вами как друг и как джентльмен, — сказал император. — Если нам удастся прийти к соглашению — мне и Англии, — остальное мне не важно, мне безразлично, что делают или сделают другие». Далее Николай Павлович развивал все те предложения, которые уже озвучивал в 1844 году. Он заявил, что не допустит, чтобы Константинополем завладели Англия, Франция или Греция. «Может случиться, что обстоятельства принудят меня занять Константинополь», но «я… расположен принять обязательство не водворяться там, разумеется, в качестве собственника; в качестве временного охранителя — дело другое». По мнению Николая, в зоне влияния России могли бы быть, кроме Дунайских княжеств, Сербия и Болгария. Англия также не осталась бы внакладе. «Что касается Египта, то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Тут я могу сказать, что если при распределении оттоманского наследства после падения империи вы овладеете Египтом, у меня не будет возражений против этого. То же самое я скажу и о Кандии (Крите. — Л. В.)». В заключение столь откровенной беседы Николай I попросил, чтобы английское правительство высказалось по этому предмету. Помня о неудачном опыте 1844 года, он не настаивал на формальном договоре: «Я доверяю английскому правительству. Я прошу у них не обязательства, не соглашения; это свободный обмен мнениями и, в случае необходимости, слово джентльмена. Для нас это достаточно»^{1148}.

Ответ английского министерства был отрицательным. Но он был составлен в таких обтекаемых фразах, что Николай Павлович не почувствовал опасности. Привыкший к победам на внешнеполитическом поприще, гордый и самоуверенный человек, окруженный льстецами, император все больше утрачивал чувство реальности. В любом раскладе он ошибочно исключал возможность совместных выступлений Англии и Франции и автоматически сбрасывал со счетов Австрию. Осторожность покинула его. Он не почувствовал, что его завлекают в капкан.

Казалось, никто не верит в то, что Николай Павлович не стремится к завоеваниям в Турции. Он ведь считал, что дальнейшие приобретения России на Балканах или в Проливах только ухудшат ее международное положение и внутреннюю прочность. Значительная доля вины за неправильную оценку обстановки ложилась на русскую дипломатию. Опасаясь за свои должности, николаевские послы не всегда докладывали правду, они страшились гнева самодержца. В той или иной степени это относится к посланникам в Лондоне (Ф. И. Бруннову), Париже (Н. Д. Киселеву, брату П. Д. Киселева), Вене (П. К. Мейендорфу) и Берлине (А. Ф. Будбергу). Накал антироссийских настроений, который не позволил бы России безнаказанно вновь оккупировать Дунайские княжества, явно не был ими в должной степени учтен, а самое главное, — не доведен до сведения императора.

Миссия А. С. Меншикова в Константинополь, куда он прибыл 16 (28) февраля 1853 года на военном пароходе, была заведомо обречена на неудачу. Переговоры продолжались с 4 (16) марта по 9 (21) мая. Но уже 5 апреля в Константинополь прибыл хорошо знакомый с местной обстановкой английский посол лорд Ч. Стрэтфорд-Каннинг, незадолго до этого ставший виконтом Редклиффом (это его в 1832 году Николай I отказался видеть в качестве посла в Петербурге). Талантливейший из дипломатических врагов Николая, он переиграл Меншикова, тем более что тот был скован четкими инструкциями Нессельроде. Посланцу Николая предписывалось добиться от султана восстановления всех прежних прав и преимуществ православной общины, а также включить в договор пункт о праве российского посольства в Константинополе «делать представления» в пользу православной церкви. При передаче содержания проекта договора в Лондон в переводе Редклиффа выражение «делать представления» превратилось в «давать распоряжения». В подобной редакции документ приобретал повелительный и оскорбительный характер. Таким он и был воспринят в Европе. По совету английского посла турецкое правительство согласилось удовлетворить все требования России относительно «святых мест», однако «дружественные представления в пользу восточной православной церкви» султанское правительство, поддержанное Англией и Францией, принять отказалось. Турция объявила, что этот пункт является вмешательством в ее внутренние дела.

9 (21) мая 1853 года пароход «Громоносец» с российским посольством на борту взял курс на Одессу. Европейское общественное мнение захлестнула волна русофобии. В ноте России от 19 (31) мая ответственность за разрыв отношений возлагалась на турецкое правительство. Последнему предлагалось в восьмидневный срок принять ноту А. С. Меншикова. В свою очередь Порта, надеясь на обещанную ей помощь, решила не отступать. В Безикскую бухту, расположенную у входа в Дарданеллы, вошли английская и французская эскадры. Общие интересы Англии и Франции, направленные на подрыв дальнейшего усиления позиций России на Ближнем Востоке, сгладили на время их традиционные противоречия.

В качестве последнего средства давления на Порту 14 (26) июня появился манифест Николая I «О движении российских войск в Придунайские княжества». «Не завоеваний ищем мы; в них Россия не нуждается, — говорилось в документе. — Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного. Мы и теперь готовы остановить движение наших войск, если Оттоманская Порта обяжется свято соблюдать неприкосновенность православной церкви». 22 июня (4 июля) армия под командованием генерала от артиллерии М. Д. Горчакова перешла Прут и заняла Молдавию и Валахию. 31 июля от имени Англии, Франции, Австрии и Пруссии в Петербург была направлена «венская нота», полученная Николаем I 3 августа. Ее смысл заключался в том, что все спорные вопросы на Ближнем Востоке отныне должны ставиться под контроль европейских держав. Увидев в ноте ссылки на Адрианопольский договор, Николай Павлович схватился за нее как за спасительную соломинку, но турецкое правительство, провоцируемое Каннингом-Редклиффом, полностью отвергло ноту. Для Николая Павловича какие-либо дальнейшие уступки оказались неприемлемыми — он прошел свою половину пути и ждал того же от турецкой стороны. Впрочем, по-настоящему сложность своего положения он еще не осознавал.

В конце сентября — начале октябре в Ольмюце, Варшаве и Потсдаме состоялись встречи Николая Павловича со своими «союзниками». В укреплении союза северных дворов император не достиг особого успеха. Пруссия колебалась. Австрия не хотела укрепления позиций России на Дунае. Англия же была недовольна усилением влияния России на Кавказе, в Средней Азии, Китае… В беседе с английским послом в Вашингтоне Пальмерстон так изложил свои старые мечты: «Для меня идеальная цель войны заключается в следующем: Аландские острова и Финляндию возвратить Швеции; ядро польского королевства восстановить как барьер между Германией и Россией; Валахию и Молдавию отдать Австрии; Крым, Черкесия и Грузия отрываются от России; Крым и Грузию передать Турции. Черкесия становится независимой, либо подчиняется султану»^{1149}. В Константинополе победили воинствующие круги, увидевшие редкую возможность извлечь пользу из трудного положения России и руками европейцев решить свои внешнеполитические проблемы. Вслед за ультимативным требованием 14 (26) сентября вывести войска из княжеств султан Абдул — Меджид 22 сентября (4 октября) объявил о состоянии войны с Россией. 22 октября в проливы вошла англо-французская эскадра.

«Чтоб нашлась возможность отбиться под Севастополем»: Крымская война

Впрочем, напугать Николая Павловича это не могло. Еще в письме к И. Ф. Паскевичу от 4 (16) января 1834 года Николай Павлович довольно скептически оценивал маневры англо-французской эскадры в Средиземном море: «Флоты воротились в Мальту и Тулон, но вооружения не прекращены; за то и мы готовы будем их принять; но что они нам могут сделать? Много — сжечь Кронштадт, но не даром; Виндау? (до 1917 года Виндава, позже Вентспилс. — Л. В.) — разве забыли, с чем пришел и с чем ушел Наполеон? Разорением торговли? — но за то и они потеряют. Чем же открыто могут нам вредить? В Черном море и того смешнее; положим, что турки от страху, глупости или измены их впустят, они явятся пред Одессу, сожгут ее, — пред Севастополь, положим, что истребят его, но куда они денутся, ежели в 29 дней марша наши войска займут Босфор и Дарданеллы!»^{1150} К сожалению, Николай сбрасывал со счетов союзницу Австрию, с которой только что был заключен договор о взаимопомощи.

11 (23) октября турки переправились через Дунай и заняли городок Калафат. 20 октября (1 ноября) Николай I подписал манифест «О войне с Оттоманскою Портою». Начало военных действий в Дунайских княжествах было вялым. Сражения при Ольтенице и Чечати на левом берегу Дуная не принесли явной победы ни туркам, ни русским. На Кавказе, если не считать успешной операции турок, когда они вырезали русский гарнизон в крепости Святого Николая, военная фортуна была на стороне русского оружия. В ноябре 1853 года в битвах при Ахалцихе и Башкадыкларе (Баш-Кадыр-Ляре) И. М. Андронников и В. О. Бебутов разгромили турок. Но главным событием на первом этапе войны ста-406 л о уничтожение турецкой эскадры в бухте Синопа П. С. Нахимовым 18 (30) ноября 1853 года. Эта победа произвела гнетущее впечатление на европейские державы. Эскадра Нахимова в ходе боя, продолжавшегося четыре с четвертью часа, полностью разгромила Черноморскую эскадру турок. Среди пленных оказался командующий эскадрой Осман-паша. Все русские корабли своим ходом смогли вернуться в Севастополь.

В ходе Крымской войны определенные надежды английская дипломатия возлагала на Шамиля. За годы войны горцы заняли Анапу, а также взорванные и оставленные русскими гарнизонами в апреле 1854 года возводившиеся с таким трудом форты на Черноморском побережье. Летом 1854 года набег Шамиля в Кахети оказался успешным; он дошел до села Цинандали (в 60 километрах от Тифлиса), захватил ценности и заложников. Но на этом его активные действия закончились. В конце 1854 года новым главнокомандующим и наместником на Кавказе был назначен Николай Николаевич Муравьев. Он заявил: «Кавказ нельзя отдавать на жертву туркам и горцам; Кавказ отстоять можно и должно»^{1151}. Впрочем, Муравьев признавал право горцев на независимость под протекторатом России и заключил с Шамилем договор о торговле, установивший относительное перемирие.

В сложившейся обстановке в начале 1854 года в Петербурге был взят курс на разрушение Османской империи. Но вступать в войну с Англией и Францией Николай не торопился. Он сохранил даже чувство юмора. Когда император узнал о воззвании султана, обещавшем всем перебежчикам из русской армии службу в Турции тем же чином, он пошутил: «Жаль, что я не знал этого, а то я перешел бы на службу в Турцию со своим «чином»^{1152}.

В начале 1854 года «добрые друзья» — Наполеон III и Николай I обменялись посланиями. Император французов предлагал вывести войска из княжеств и начать с Турцией мирные переговоры, после чего англо-французская эскадра покинула бы Черное море. Николай Павлович не внял совету. «Мое упование лежит на Боге и в моем праве, — написал он в ответ, — а в случае надобности я отвечу, что Россия будет в 1854 году такой же, как в 1812-м»^{1153}.

Месяцем раньше, 9 (21) февраля 1854 года, последовал манифест «О прекращении политических сношений с Анг-лиею и Францией». Но не Россия объявила им войну, хотя об этом и сообщается в авторитетных изданиях. Не дождавшись объявления войны со стороны России, Англия сделала это 27 марта. В качестве предлога был использован переход русских войск через Дунай. На следующий день войну России объявила Франция. 10 апреля в Лондоне была подписана англо-французская союзная конвенция. Карты были открыты. В марте английская, а затем и французская эскадры вошли в Балтийское море.

Тем временем осада русскими войсками Силистрии оказалась неудачной. Воспользовавшись разрешением императора, Паскевич 12 (24) июня снял осаду. Получив это сообщение, Николай Павлович был удручен: «Итак да будет воля Божия! Осада Силистрии снята. Крайне опасаюсь, чтобы дух в войсках не упал, видя, что все усилия, труды и жертвы были тщетны и что мы идем назад, а зачем? — и выговорить не смеем. Надо, чтобы Горчаков и все начальники хорошо растолковывали войскам, что мы только временно отступаем, дабы обезопаситься от злых умыслов наших соседей. — Это слишком важно»^{1154}.

В связи с началом высадки союзников в Варне и враждебной позицией Австрии русские войска летом были выведены из княжеств. Военные действия на Балканском театре прекратились. Княжества были оккупированы австрийцами, надеявшимися задержаться здесь как можно дольше. Пруссия на протяжении всей войны не смогла четко определить свою позицию и металась между двумя лагерями, напоминая, по выражению Бисмарка, «пуделя, потерявшего хозяина»^{1155}. Заключив 8 (20) апреля оборонительный и наступательный союз с Пруссией, Австрия была настроена несколько более решительно. Она угрожающе концентрировала войска по всей линии разграничения с Россией. Николай Павлович горько писал И. Ф. Паскевичу в июне 1854 года: «Ежели война с австрийцами будет неизбежна, ты в совокупности сил своих найдешь возможность и случай приобрести новую неувядаемую славу, горько наказав вероломных и неблагодарных подлецов»^{1156}.

В августе 1854 года австрийцы от имени великих держав передали предварительные условия мирного урегулирования: 1) замена русского покровительства над Дунайскими княжествами протекторатом пяти великих держав; 2) свобода судоходства по Дунаю с установлением контроля держав над устьями; 3) пересмотр конвенции 1841 года о Черноморских проливах; 4) замена покровительства России православному населению в Турции коллективными гарантиями. Обиженный как формой, так и существом предложений, Николай Павлович «не дал им никакого хода».

Весной и летом того же года нападению подверглись морские побережья России: Одесса, побережье Финляндии, Соловецкий монастырь, Кола, Петропавловск-Камчатский. На Аландских островах были разрушены укрепления Бомарзунда. Союзная эскадра подходила в Кронштадту, но на активные боевые действия не решилась. Россия располагала значительными военно-морскими силами, но уступала союзникам по пароходам и не имела винтовых кораблей, что заставляло прибегать к оборонительной тактике.

2 (14) сентября 1854 года 62-тысячная армия союзников высадилась в Евпатории и двинулась на Севастополь. Попытка А. С. Меншикова задержать неприятеля у реки Альмы 8 (20) сентября закончилась неудачей. Наглядно проявилось превосходство нарезных штуцеров, с помощью которых противник мог уничтожать орудийную прислугу у орудий, не имевших щитков. Меншиков отвел армию к Бахчисараю, прикрывая пути внутрь России. Севастополь остался беззащитным и неукрепленным с севера, но союзники почему-то решили нанести удар с юга, опираясь на базы в Балаклаве и Камышовой бухте. Под руководством адмиралов В. А. Корнилова, П. С. Нахимова, В. И. Истомина, военного инженера Э. И. Тотлебена началось строительство оборонительных сооружений. На фарватере Южной бухты 9 (21) сентября были затоплены первые корабли.

5 (17) октября Севастополь выдержал первую бомбардировку, которая так и не завершилась штурмом. Меткий огонь русских батарей сорвал планы противника. Однако во время бомбардировки погиб В. А. Корнилов: на Малаховом кургане ядром ему раздробило верхнюю часть бедра. Придя в себя на перевязочном пункте, он успел сказать: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна. Благослови, Господи, Россию и государя; спаси Севастополь и флот».

Той же осенью А. С. Меншиков дважды пытался контратаковать союзников. 13 (25) октября произошло сражение на подступах к Балаклаве, где в «долине смерти» погибла почти полностью английская бригада легкой кавалерии, в которой служили многие представители английской аристократии. Меншиков не достиг успеха, но штурм города был сорван. 24 октября (5 ноября) при Инкермане также не удалось развить намечавшийся успех, но союзники были вынуждены приступить к длительной и тяжелой осаде.

Война со стороны России все больше приобретала оборонительный характер и велась в основном на ее собственной территории. Более того, Николай Павлович принял очень тяжелое для себя решение согласиться с четырьмя пунктами мирного урегулирования. С июня 1854 года русским послом в Вене стал князь А. М. Горчаков, который на 56-м году жизни впервые получил ответственное задание. Нессельроде был против Горчакова, обвиняя его в недостаточной компетентности. «Я назначил его потому, что он русский», — заявил государь^{1157}. В конце февраля начались неофициальные контакты дипломатов. В новом меморандуме держав требования к России возросли. Теперь требовалось отказаться и от устья Дуная. Николай Павлович, считая, что не все потеряно, не согласился с этим. Тем более что союзники оставались в Крыму. На вопрос А. М. Горчакова, при каких условиях согласиться на перемирие, царь сказал: «Покинуть Крым — другое невозможно»^{1158}.

В конце 1854-го — начале 1855 года император составил четыре собственноручные записки с анализом перспектив военных действий, в том числе в случае вступления в войну Австрии и Пруссии. Николай Павлович советовался с Паскевичем. Но думая о западной границе, он мысленно все время возвращался к севастопольским басетионам. В предсмертном письме к князю М. Д. Горчакову 2 февраля 1855 года государь благодарил его за посылку к А. С. Меншикову 12 батальонов и замечал: «Как бы желательно было, чтоб нашлась возможность отбиться под Севастополем до прихода сих новых частей! Но не вижу к сему никакой вероятности»^{1159}. Император рассматривал далее самые неприятные варианты развития событий, в частности оборону Меншиковым Николаева в случае оставления Крыма и военные действия против Австрии, для чего необходимо опираться в качестве основного пункта сбора войска на Брест: «Ежели дела склонятся к разрыву, я намерен отправиться сам к армии, вероятно в Брест; думаю, что присутствие мое может там быть не бесполезно». Именно в Польше были сосредоточены самые отборные войска. В приложенной собственноручной записке Николай Павлович более подробно разобрал действия И. Ф. Паскевича в случае войны с Австрией. В то же время он считал, что Пруссия останется нейтральной и не согласится с появлением французских войск в Германии. Условием успеха император считал «объединение сил, а не разъединение»^{1160}.

В Крыму нужен был хотя бы небольшой успех. Против Севастополя, который обороняло около 40 тысяч человек, союзники сосредоточили в это время около 120 тысяч и продолжали подвозить новые контингенты. А. С. Меншиков делился планами с М. Д. Горчаковым: «Мне предписываются следующие две операции: первая — постараться с помощью сильного огня отнять Евпаторию… Вторая — выступить из Севастополя и атаковать осаждающих»^{1161}. Впрочем, сам Николай Павлович начал сомневаться в успехе. Наступление на Евпаторию 5 (17) февраля 1855 года закончилось неудачей. Отряд С. А. Хрулева понес потери, что произвело на императора тяжелое впечатление. Донесение от Меншикова от 7 февраля было получено им 12-го числа, когда он уже лежал больной. Император приказал наследнику написать А. С. Меншикову, что увольняет его по болезни, но Меншиков под предлогом болезни уже сам сдал командование. Главнокомандующим в Крыму был назначен М. Д. Горчаков.

После Евпатории война продолжалась уже без Николая I. Союзникам тоже дорого обошлась ненастная зима 1854/55 года. Ноябрьский шторм, уничтоживший многие корабли, и жестокие эпидемии негативно воздействовали на общественное мнение воюющих стран. После шести общих бомбардировок города и двух штурмов одиннадцатимесячная севастопольская эпопея закончилась оставлением Южной стороны города вечером 27 августа (8 сентября) 1855 года. По наплавному мосту защитники перешли на Северную сторону, сохранившую сообщение с русской армией под Бахчисараем. Укрепления были взорваны, оставшиеся корабли затоплены. Боевые потери гарнизона составили 102 тысячи человек, потери союзников — 71 тысячу. С учетом же умерших от болезней взаимные потери были гораздо больше. На братском кладбище на Северной стороне Севастополя было похоронено 127 587 павших защитников. Свои кладбища оставили под Севастополем и союзники. Только на французском кладбище было похоронено 80 генералов, 2000 офицеров и 88 тысяч солдат. Склепы, наполненные переломанными костями и разбитыми черепами, были окончательно снесены в начале 80-х годов XX века.

По мнению военных обозревателей (среди которых был и Ф. Энгельс), система ведения войны союзниками потерпела полную неудачу. На Кавказе H. Н. Муравьев одержал крупную победу, взяв 16 (28) ноября 1855 года крепость Карс с 16-тысячным гарнизоном во главе с английским генералом. В Севастополе окончание войны застало русские войска на Северной стороне города, союзники не смогли больше сделать ни шагу. Для России война закончилась позорным миром, но не позорным поражением. 18 (30) марта был заключен Парижский мирный договор. Россия на время осталась без Черноморского флота и перестала быть Дунайской державой. Впрочем, ненадолго. Но это уже — другая история.