Новгород и Псков: Очерки политической истории Северо-Западной Руси XI–XIV веков

1. Новгород и Псков в XI — первой трети XII в.

История новгородско-псковских взаимоотношений уходит еще вглубь XI столетия. Именно тогда завязывались первые связи между двумя крупнейшими городами Северо-Западной Руси. На протяжении XI в. складывались некоторые черты отношений Новгорода и Пскова, впоследствии наиболее ярко проявившиеся во всем своем многообразии и противоречивости.

Естественно, что для изучения поставленного вопроса необходимо в первую очередь привлекать новгородские и псковские летописи, которые в ряде случаев дают более полную картину, нежели другие летописные своды. При этом следует отметить, что основной корпус известий о взаимных отношениях Новгорода и Пскова для XI — начала XII в. дают летописи новгородские, так как собственно псковское летописание зародилось несколько позднее, в начале XIII в., и интересующие нас материалы в псковских летописях являются немногочисленными и отрывочными. В то же время, привлекая для изучения истории новгородско-псковских взаимоотношений летописные сведения, нельзя забывать об определенной идеологической и политической направленности данного типа исторических источников. Это проистекало из того, что, как когда-то хорошо заметил академик А.А. Шахматов, «рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы…»[334].

Первые более или менее достоверные сведения о Пскове, на основании которых можно приблизительно определить статус этого города на Северо-Западе Древней Руси, относятся к первой половине XI в. Из Новгородских Первой и Четвертой летописей можно выяснить, что в это время здесь имелся собственный князь — один из сыновей Владимира Святославича — Судислав. С его именем связаны сообщения о появлении княжеского стола во Пскове, о стремлении киевских и новгородских князей упрочить свою власть над псковской общиной, выразившемся в устранении местного князя от активной политической жизни.

Как явствует из записи в Новгородской Четвертой летописи под 988 г., «въ Плескове» Владимир посадил своего сына Судислава[335]. Следует отметить, что сам факт вокняжения Судислава в Пскове именно в этот момент вызывает некоторые сомнения. Еще А.Е. Пресняков заметил, что летописный «перечень (распределенных Владимиром между сыновьями «столов». — А.В.) страдает, скорее, тем, что сводит в одно разновременные явления»[336]. Действительно, совершенно очевидно, что распределение «столов» происходило как минимум дважды: до и после того, как «умеръшю же старейшему Вышеславу в Новегороде»[337]. Судислава Владимир отправил во Псков после смерти Вышеслава. Из сведений В.Н. Татищева известно, что старший сын киевского князя умер в 1010 г.[338] В таком случае можно заключить, что Судислав был посажен во Пскове между 1010 и 1015 гг. (год смерти Владимира Святославича), скорее всего, непосредственно после того, как умер Вышеслав.

В той же Новгородской Четвертой летописи находим отрывочные сообщения о дальнейшей судьбе Судислава. Согласно летописи, в 1036 г. «разгневася Ярославъ на меншии брать свои» и «всади его в порубъ во Плескове до живота своего; оклеветанъ бо бе к немоу»[339]. Лишь в 1059 г. Ярославичи — Изяслав, Святослав, Всеволод — «выняша строа своего Судислава ис поруба, беше бо седелъ летъ 24 въ Пскове»[340]. Однако племянники тут же «зане водиша его роте, целовавъ кресть; и бысть черньцемъ, и ведоша его в Киевъ»[341]. Там же, в Киеве, Судислав скончался в 1063 г.; его «погребоша въ церкви Святаго Георгия»[342].

Драматические перипетии жизненного пути первого достоверно известного псковского князя Судислава Владимировича свидетельствуют, на наш взгляд, о том пристальном внимании, которое уделяли сначала Ярослав, а затем его сыновья Пскову, благодаря во многом личности его князя. Отстраняя Судислава от активной политической деятельности, а впоследствии и вовсе лишая его возможности участия в ней путем пострижения в монахи, Ярослав и Ярославичи, с одной стороны, устраняли соперника в плане возможной реализации владетельных прав на новгородский или киевский стол (Судислав мог претендовать на новгородское княжение тогда, когда князем в Новгороде был его племянник Владимир Ярославич, и на киевское — после смерти своего брата Ярослава), а с другой — стремились удержать псковскую городскую общину в зависимом положении по отношению к Новгороду, а значит, и Киеву, поскольку в это время сам Новгород был во многом подчинен власти киевских правителей. Появление в Пскове в начале XI в. собственного князя помимо того, что само по себе подтверждало возросший авторитет и автономию псковской общины, еще и вызывало к жизни во все большей степени стремление к обособлению. Поэтому понятно, почему в 1036 г. Ярослав, а в 1059 г. Изяслав, Святослав и Всеволод не просто избавились от Судислава, но и вообще ликвидировали в Пскове княжеский стол, не назначив Судиславу преемника. Кроме того, дробление отцовского наследия не могло соответствовать интересам Ярославичей, действовавших до 1073 г. совместно. Однако все попытки Киева и Новгорода надолго подавить сепаратистские настроения псковской общины, как мы увидим далее, не достигли цели. Не случайно вплоть до середины XVI в. в псковском летописании сохранилась память о князе Судиславе, ко временам которого псковичи возводили начало самобытного существования своей земли. В Псковской Третьей летописи среди краткой выборки о самых важных событиях общерусской жизни X–XI вв. присутствуют записи, касающиеся княжения Судислава и его судьбы[343].

Как видим, в первой половине XI в. Псков был зависим от Новгорода и Киева благодаря политике, проводимой Ярославом Мудрым и его сыновьями. Начиная с середины XI в. и на протяжении второй половины XI — первой трети XII в. ситуация на Северо-Западе Древней Руси начинает меняться. Новгороду приходится в это время вести борьбу с могущественным западным соседом — Полоцкой землей, где княжил знаменитый Всеслав Брячиславич. Одновременно новгородская община расширяет свою собственную военную экспансию, ведя наступление на прибалтийско-финские племена. Сведения о вооруженных столкновениях Новгорода и Полоцка и походах новгородцев в прибалтийские земли можно почерпнуть из летописей Новгородских Первой и Четвертой, Софийской Первой, Псковских Первой, Второй, Третьей. Анализ летописных известий позволяет заключить, что напряженная внешнеполитическая деятельность новгородской общины не могла осуществляться без военной помощи жителей зависимых от Новгорода городов. Наиболее действенной такая помощь могла быть в первую очередь со стороны Пскова. Заинтересованность Новгорода в увеличении численности войска и укреплении военной структуры уже обширной тогда Новгородской области за счет привлечения «воев» подчиненных Новгороду городских общин позволяла Пскову, учитывая данные обстоятельства, пытаться достичь изменения характера его взаимоотношений со старшим городом от положения зависимости до военного союза равноправных партнеров. Летописные данные подтверждают правильность сделанных нами предположений.

В 1060 г. новгородцы, возглавляемые киевским князем Изяславом Ярославичем, совершили поход на «Сосолы» (саккала)[344]. В 1113 г. Мстислав Владимирович, новгородский князь, воевал против чуди на Бору (урочище в Чудской земле)[345]. Через три года, в 1116 г., он вновь вступил в чудскую землю и захватил Медвежью Голову (Оденпэ, Отепя)[346]. Новый новгородский князь, Всеволод Мстиславич, покорял в 1123 г. емь (ямь)[347]. В 1130 г. Всеволод со своими братьями Изяславом и Ростиславом опять совершил поход, как и его отец, на чудь[348]. Повторный поход вглубь чудских территорий в 1133 г. закончился взятием Всеволодом Юрьева (Дерпт, Тарту)[349].

Если пока оставить в стороне сообщение, помещенное под 1060 г., достаточно отчетливо видим, что известия об остальных походах сгруппированы в пределах первой трети XII в. — времени княжения в Новгороде Мстислава Владимировича и Всеволода Мстиславича. Такое пристальное внимание к личности этих двух князей со стороны летописца позволяет отнести записи сообщений о походах новгородцев 1113, 1116, 1123, 1130 и 1133 гг. к периоду составления в Новгороде летописного свода князя Всеволода, который реконструирован Д.С. Лихачевым[350]. Этот свод, составленный между 1119 и 1132 гг. и продолженный погодными записями, рассказывающими о деятельности Всеволода, был передан после 1136 г. в ведение владычного двора и вошел в состав новгородского владычного летописания XII в.[351] Благодаря трудам акад. А.А. Шахматова известно, что владычное летописание Новгорода отразилось, с одной стороны, в Синодальном списке Новгородской Первой летописи, а с другой — в Новгородском своде 20-х гг. XV в., условно названным А.А. Шахматовым «Софийским временником»[352]. Посредством «Софийского временника» владычные записи попали в Новгородский свод, который А.А. Шахматов первоначально датировал 1448 г., считая его протографом Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописей[353]. Кроме того, «Софийский временник» и Новгородско-Софийский свод первой половины XV в. взаимосвязаны с Новгородской Первой летописью младшего извода[354]. Таким образом, выясняем, что известия о походах Мстислава Владимировича и Всеволода Мстиславича, восходящие к княжескому своду Всеволода начала XII в., оказались включенными в состав Новгородской Первой летописи старшего и младшего изводов, Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописей. Все эти летописные памятники в той или иной мере сохранили записи владычной летописи.

Некоторые из приведенных выше сообщений (под 1113, 1116 гг.) вошли в тексты псковских летописей, составители которых в свою очередь черпали материал для изложения и из памятников новгородско-софийского происхождения[355]. Особый интерес в данном случае представляет Псковская Вторая летопись, в которой в записи о походе 1116 г. добавлено, что войско Мстислава, направлявшегося к Медвежьей Голове, состояло не только из новгородцев, но и псковичей[356]. А.Н. Насонов полагал, что Псковская Вторая летопись, в отличие от Псковских Первой и Третьей, использовала помимо известий, восходящих к «Софийскому Временнику», также сведения общерусского источника[357]. Это было подмечено еще А.А. Шахматовым[358] и В.С. Иконниковым, хотя последним в отношении псковских летописей в целом. В.С. Иконников писал о том, что известия, помещенные под 1138, 1230, 1240 гг. в псковской летописи «принадлежали части Киевской летописи, до нас не дошедшей», а сообщения 1138 г. «сходны с помещенными в южнорусском своде», отразившемся в Ипатьевской летописи[359]. Отметим любопытный факт: псковичи как участники похода 1116 г. названы в той же Ипатьевской летописи[360]. Это дает основание предполагать, что из какого-то общерусского свода, отразившего южнорусское летописание, а значит, вполне возможно, и «Повесть временных лет» в третьей редакции, близкой к Ипатьевской, известие об участии жителей Пскова в походе Мстислава на чудь в 1116 г. было включено в Псковскую Вторую летопись, но не попало в Псковские Первую и Третью. Возможно, таким сводом была сама Ипатьевская летопись, которая, как показал А.А. Шахматов, переписывалась в Пскове в первой половине XV в.[361], то есть незадолго до того, как была создана Псковская Вторая летопись[362].

Краткий источниковедческий анализ известий о событиях в северо-западном регионе Руси в первой трети XII в., запечатленных на страницах новгородско-софийского и псковского летописания, обнаруживает достаточно интересную деталь. Те летописи, которые включили в себя текст «Софийского временника» (Новгородская Четвертая летопись, Новгородская Первая летопись младшего извода, Софийская Первая летопись) либо напрямую использовали собственно владычные записи за XII столетие (Новгородская Первая летопись старшего извода), рисуют картину так, что в походах на прибалтийско-финские племена участвовали исключительно новгородцы. Другие же летописи (а именно Псковская Вторая), где помимо новгородских источников использовались и общерусские, то есть не подвергшиеся правке новгородского редактора, сохранили память о том, что в военных мероприятиях Мстислава и Всеволода принимали участие и псковичи. Отсюда делаем вполне соответствующее летописным реалиям предположение: первоначально в записях 1113, 1116, 1123, 1130, 1133 гг., сделанных составителем свода Всеволода начала XII в., наряду с новгородцами упоминались и псковичи, однако затем сведения о последних были исключены в результате редакторских изменений, внесенных в новгородский свод (как это будет подробнее объяснено ниже) после известных событий 1136–1137 гг.

Косвенным доказательством в пользу последнего вывода может служить содержание статьи под 1060 г., имеющейся в текстах летописей Новгородской Первой младшего извода, Новгородской Четвертой, Софийской Первой и Псковской Третьей, но отсутствующей в Новгородской Первой старшего извода. Указанные летописи повествуют, что после похода Изяслава на сосол последние «на весну же, пришедше, повоеваша» Юрьев, его окрестности и «Плескова доидоша воююще»[363]. Против сосол выступило объединенное войско новгородцев и псковичей, в итоге нанесшее им поражение[364].

На первый взгляд, может показаться странным, что подобного сообщения не оказалось в Новгородской Первой летописи старшего извода, но оно присутствует в более поздних Новгородской Первой младшего извода и Новгородско-Софийских летописях. Тем не менее этому есть объяснение, вытекающее из тех фактов, которые были установлены А.А. Гиппиусом в одной из последних работ, посвященных новгородскому летописанию, а именно: целый блок погодных записей за 6553–6582 (1045–1074) гг. был изъят из новгородской владычной летописи середины XII в. составителем свода конца 60-х гг. XII в. и заменен текстом, совместившим новгородские записи, продолжившие Новгородский свод середины XI в., и дефектный список «Повести временных лет»; отредактированная часть вошла в состав официального летописания Софийской кафедры, послужившего источником для составления Новгородской Первой летописи младшего извода,[365] а впоследствии Новгородско-Софийского свода XV в. Таким образом, известие 1060 г., укладывающееся в рамки 1045–1074 гг., читается в Новгородской Первой летописи младшего извода, в Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописях, но не читается в Новгородской Первой старшего извода, отразившей владычную летопись до редакторских изменений конца 1160-х гг. Раздел, охватывающий период 1045–1074 гг., в Новгородской Первой старшего извода передает первоначальный текст свода Всеволода, то есть является более поздним по происхождению[366], а синхронные сообщения Новгородской Первой младшего извода, Новгородской Четвертой и Софийской Первой, в том числе и за 1060 г., представляют летописную традицию XI в., что делает их предпочтительнее в своей исторической достоверности[367].

Если данные выводы верны, то возникает вопрос: почему в тех же Новгородской Первой летописи младшего извода, Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописях в записях о событиях первой трети XII в., связанных с походами Мстислава и Всеволода на соседние Новгороду прибалтийско-финские племена, как уже отмечалось выше, новгородские редакторы убрали упоминание о псковичах, а в статье 1060 г., сообщающей о столкновении с сосолами, говорится о совместном выступлении псковичей и новгородцев? Думается, что это можно объяснить политическими соображениями новгородского правщика. Из сравнения содержания известий 1060 г. и за первую треть XII в. видно, что рассказы о походах Мстислава и Всеволода, в которых псковичи уже не упоминаются сохраняют повествовательную логику, поэтому новгородский редактор пошел на сознательное искажение имевшегося у него в наличии летописного текста. А вот в отношении известия 1060 г., в случае внесения в него изменений, замалчивавших сообщение о Пскове и псковичах, терялся бы тот аспект его содержания, который отражал всю действенность и решающую роль помощи, оказанной новгородцами соседнему городу. Желая всячески подчеркнуть влиятельность новгородской стороны в событиях 1060 г., редактор владычной летописи оставил статью, помещенную под этим годом, без изменений.

Итак, как видим из всего сказанного в отношении летописных данных о походах новгородских князей во второй половине XI — первой трети XII в. в земли, населенные прибалтийско-финскими племенами, вероятно, что в этих военных мероприятиях наряду с новгородцами принимали участие и псковичи. Псковская земля, располагавшаяся юго-западнее Новгородской, имела своими западными соседями чудь и сосол (саккала)[368]. Из шести рассмотренных нами походов пять были совершены именно против них. Выступая на чудь или сосол, а тем более направляясь к Медвежьей Голове и Юрьеву, новгородцы должны были обогнуть Псковское и Чудское озера с юга, то есть пройти через собственно псковские территории. Естественно, что к новгородскому войску присоединялись и отряды псковичей, для которых было выгодно принять участие в покорении своих западных соседей, что позволяло обеспечивать на определенный промежуток времени безопасность западных границ.

Одной из основных целей походов против прибалтийско-финских племен также было обложение их данью, шедшей новгородцам и, весьма вероятно, псковичам. Совершенно отчетливо об этом говорят сами летописи. Изяслав в 1060 г., покорив сосол, «дань заповеда даяти по 2000 гривенъ»[369]. В результате похода 1130 г. на чудь Мстислав посредством своих сыновей Всеволода, Изяслава, Ростислава «възложиша на не дань»[370]. В таком же ключе нужно читать в известии Ипатьевской летописи о походе Мстислава в 1116 г. на ту же чудь слова «и погость бещисла взяша»[371], так как, по наблюдениям А.Н. Насонова, здесь речь идет о чудских селениях в значении центров податной территории, в чем их функциональное отличие от погостов Псковской земли[372].

Столкновение с прибалтийско-финскими племенами как на населенных ими территориях, таки в пределах Псковской земли (1060 г.) — не единственное проявление военной активности северо-западных русских городов во второй половине XI — первой трети XII вв. Летописный материал свидетельствует о довольно ожесточенной борьбе Новгорода и Пскова с полоцкими князьями. В 1065 г., как явствует из Новгородской Четвертой и Псковской Второй летописей, Всеслав Полоцкий, «събравъ силы своя многыя, прииде ко Псковоу, и много тружався съ многыми замыслении и пороками шибавъ, отьиде ничто же оуспевъ»[373]. В 1066 г. (по Новгородской Первой летописи старшего извода и Псковским Первой и Третьей летописям) или в 1067 г. (по Новгородской Первой летописи младшего извода, Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописям) тот же Всеслав «възя Новъгородъ, съ женами и съ детьми» и даже «колоколы съима у Святыя Софие»[374]. Но уже в 1069 г. знаменитый полоцкий князь был разбит новгородцами на Кзене/Кземли.

Представляется, что военные конфликты второй половины 60-х гг. XI в. между Новгородом и Псковом, с одной стороны, и Полоцком, с другой, во многом были связаны с соперничеством из-за даннических территорий, коими являлись земли чуди и сосол. Для подтверждения этой мысли обратимся к событиям конца XII в. В 1180 г. «Мьстиславъ съ Новгородци поиде на Полтескъ на зятя своего Всеслава, ходилъ бо беаше дедъ его на Новгородъ и взялъ иерусалимъ церковный и сосуды слоужебныя, и погость единъ завелъ за Полтескъ»[375]. Совершенно очевидно, что мотивируя поход новгородцев в Полоцкую землю летописец решил напомнить о взятии Всеславом Полоцким в 1066/1067 гг. Новгорода и о разграблении при этом Софийского собора. В статье 1180 г. интерес представляет фраза, из которой выясняется, что Всеслав Брячиславич в конце 60-х гг. XI в. «погость единъ завелъ за Полтескъ». Погост, вероятно, входил в состав новгородских владений, так как под погостами в данном случае, как уже говорилось, следует разуметь центры податной территории. По всей видимости, после 1067 г. Полоцку отошла какая-то часть прибалтийско-финских земель, ранее зависевших от Новгорода. Обращает на себя внимание тот факт, что незадолго до триумфа Всеслава Полоцкого в 1065 г. новгородцы и псковичи покоряли сосол. Отсюда напрашивается вывод: борьба за право собирать дань с прибалтийско-финских племен — одна из главных причин войны полочан с новгородцами и псковичами. Как отмечал А.Н. Насонов, соперничество велось также и за Пусторжевскую волость и Заволочье, являвшиеся тем пространством, которое было освоено Псковом и Новгородом в отношении дани[376]. В борьбе с Полоцком новгородцы и псковичи, надо думать, выступали совместно, так как и Псков (в 1065 г.) и Новгород (в 1066/1067 гг.) подвергались нападению Всеслава Полоцкого.

Изучая взаимные отношения Новгорода и Пскова во второй половине XI–XII в., следует заметить, что, судя по немногочисленным записям в новгородских летописях, большинство из которых подверглось правке новгородского редактора в конце первой трети XII в., а также известиям из псковских источников, основное внимание летописцев было сосредоточено на военном аспекте взаимодействия двух городов-соседей. При более детальном анализе летописных статей, посвященных борьбе новгородцев и псковичей с полоцким князем Всеславом и походам Новгородско-Псковского войска в земли прибалтийско-финских племен с целью взимания с них дани в некоторой степени проясняется и внутриполитический аспект взаимоотношений Новгорода и Пскова.

После заточения Ярославом в 1036 г. Судислава и его пострижения в 1059 г. в монахи Ярославичами псковская община, лишившись собственного князя, была поставлена в положение зависимости по отношению к новгородской. Термин «пригород», применяемый рядом исследователей при определении статуса Пскова касательно Новгорода, вряд ли можно признать удачным, поскольку он не используется в самих летописных источниках применительно к Пскову[377]. Начиная с середины XI в., в связи с появлением общего врага в лиде Полоцкого города-государства и взаимных интересов в плане установления и расширения данничества на прибалтийско-финских территориях, характер новгородско-псковских отношений стал меняться в сторону создания военного союза. Конечно, в категоричной форме утверждать это мы не можем. Отрывочность известий новгородских летописей за вторую половину XI в. (отсутствие записей в ряде промежутков текста, особенно за 1079–1095 гг.) свидетельствует, как отметил еще А.А. Шахматов, о том, что «новгородское летописание в XI в. велось с перерывами»[378]. Летописание же во Пскове в XI в., скорее всего, отсутствовало, хотя А.А. Шахматов предполагал, что записи под 1060 и 1065 гг., читающиеся в Новгородской Четвертой летописи, псковского происхождения[379]. Поэтому реконструкция новгородско-псковских взаимоотношений в рассматриваемый период отчасти носит предположительный характер, так как основывается на немногочисленных сведениях, касающихся истории Пскова во второй половине XI — начале XII в., которые сохранились в Новгородской Первой младшего извода, Новгородской Четвертой, Софийской Первой, Псковской Второй и Ипатьевской летописях. Из содержания этих известий положение Новгорода и Пскова рисуется как приближенное к равноправному, хотя, конечно, не имея института княжеской власти, псковская община не могла пока претендовать в полной мере на статус, одинаковый со статусом общины новгородской. Как нам кажется, точнее всего определил суть новгородско-псковских связей на рубеже XI–XII вв. И.Я. Фроянов. Характеризуя «государственно-политическую систему в Новгородской волости», сложившуюся к началу второй трети XII в., исследователь отметил, что «Новгород, заметно продвинувшись вперед в приобретении независимости от Киева и строительстве собственной республиканской государственности, усилил политическое давление на Ладогу и Псков», но их противоборство «не дало, вероятно, решительного перевеса ни одной из конфликтующих сторон, и от стычек три крупнейшие общины Новгородской земли перешли к совместному управлению важнейшими общеволостными делами»; подобная взаимосвязь видится И.Я. Фроянову как «клонящаяся к паритету»[380]. Соглашаясь с мнением ученого, необходимо заметить, что возникновение подобных паритетных взаимоотношений между Новгородом и Псковом произошло скорее не в результате признания Новгородом неудачи своих попыток подавить стремление Пскова к большей самостоятельности, а благодаря взаимному интересу в плане противостояния Полоцку и распространения дани на чудские, саккалские земли. Совместное управление общими делами волости, отмеченное И.Я. Фрояновым, вряд ли сопровождалось слиянием территорий городских общин, как это представлялось А.Н. Насонову[381], и сущность государственной системы, возникшей в конце XI — начале XII в. на Северо-Западе Руси, можно определить во многом как конфедерацию уже сложившихся волостей, если, конечно, данный термин применим к этой эпохе.

Возраставшее на протяжении второй половины XI — первой трети XII в. значение Пскова как одного из членов конфедерации волостей, существовавшей на Северо-Западе Руси в это время, нашло отражение в немногочисленных и кратких известиях письменных источников. В 30-е гг. XII в. псковская община предпринимает попытку избавиться от последних элементов прошлой зависимости от Новгорода и занять внутри конфедерации положение, полностью равное новгородскому. Насколько это удалось псковичам, мы можем выяснить, обратившись к сведениям новгородских и псковских летописей, рассказывающих о событиях 1130-х гг. При этом воссоздаваемая на основе местных летописей картина взаимоотношений Новгорода и Пскова потребует сопоставления традиций двух летописных школ. Выявленные в результате такого сравнения разночтения помогут определить, в чем заключались различия в описании случившегося в 1132 и 1136–1137 гг. между новгородским и псковским летописанием, а значит, на основании полученных фактов мы сможем максимально приблизиться к пониманию причин, содержания и следствий тех процессов, которые происходили во взаимоотношениях Новгорода и Пскова на рубеже первой и второй третей XII в.

Сопоставление трактовки событий 30-х гг. XII в. в новгородских и псковских источниках мы предлагаем провести, с одной стороны, на примере Новгородской Первой летописи старшего извода, так как она содержит наиболее древний по сравнению с другими новгородскими летописями текст, который почти без изменений лег в основу поздних летописных сводов, а с другой — трех псковских летописей, которые в рассматриваемом случае воспроизводят во многом одинаково текст их общего протографа.

Что же можно выяснить, опираясь на известия Новгородской Первой лет описи старшего извода и псковских летописей? Насколько этот вопрос далек от окончательного своего разрешения, показывает довольно обширная историография, связанная с событиями 30-х гг. XII в.

Одним из первых решился дать им оценку еще в начале XIX в. Н.М. Карамзин. Историк, комментируя новгородские летописные записи, касающиеся новгородско-псковских взаимоотношений в рассматриваемый период времени, отмечал, что «город Псков сделался на время особенным княжением…»[382].

Младший современник Н.М. Карамзина, митрополит Евгений (Болховитинов), усматривал в действиях псковичей в 1136 г. узурпацию права призвания князей, дарованного Ярославом Мудрым новгородцам[383].

Наряду с подобными краткими замечаниями встречаем у историков прошлого столетия и пространные рассуждения по поводу значения событий 30-х гг. XII в. для дальнейшей истории Пскова. Например, С.М. Соловьев, подробно изложив канву происходившего, заключил, что в 1132 г. «псковичи и ладожане затем и приходили в Новгород, чтоб требовать себе назначения новых посадников»[384]. То есть, как это видно из последнего замечания исследователя, институт посадничества во Пскове существовал и раньше, и, по всей видимости, для С.М. Соловьева это было проявлением зависимого от Новгорода статуса Псковской земли. Недаром, заключая рассказ о событиях уже 1136–1137 гг., историк писал, что для псковичей «выгодно было… получить особого князя и освободиться таким образом от влияния старшего города»[385].

Другой видный специалист XIX столетия по истории средневековой Руси, Н.И. Костомаров, также связывал события 30-х гг. XII в. в Северо-Западе с проявлениями стремлений Пскова к политической самостоятельности. Н.И. Костомаров полагал, что в 1132 г. «псковичи вместе с ладожанами действуют с новгородцами как правные члены одного государственного тела», но уже события 1136–1137 гг. придали Пскову «вид самостоятельной удельной земли в русской федерации»[386]. В отличие от С.М. Соловьева, Н.И. Костомаров сумел увидеть не только внешние проявления борьбы Пскова за независимость, но и выявить саму суть федеративного начала в Древней Руси, которое обусловливало такое достаточно раннее возникновение особого Псковского государства.

Рядом с такими интересными высказываниями Н.И. Костомарова намного бледнее выглядят мысли И.Д. Беляева, К.Н. Бестужева-Рюмина и А.И. Никитского, согласно которым Псков являлся не субъектом, а объектом в борьбе новгородских партий, которые поддерживали того или иного князя, а Псков (в зависимости от исхода этой борьбы) принимал или нет князя, изгнанного из Новгорода, причем этот князь ни в коем случае не являлся действительно псковским в своих политических действиях[387]. В таком же ключе трактовались названными исследователями и события 11361137 гг., а значит, как писал, к примеру, А.И. Никитский, «было бы, однако, совершенно неосновательно считать подобного князя за псковского и искать в этом факте какой-либо перемены в псковском устройстве»[388].

Исследования И.Д. Беляева, К.Н. Бестужева-Рюмина, А.И. Никитского, вышедшие в свет в 60–70-е гг. XIX в., оказались до середины уже XX в. фактически последними работами, в которых некоторое внимание было уделено анализу политических отношений между Новгородом и Псковом в 1130-е гг. После них, вплоть до появления монографий М.Н. Тихомирова, А.Н. Насонова, В.В. Мавродина, И.Д. Мартысевича, историки, обращавшиеся к изучению положения Пскова в XII в., ограничивались лишь изложением содержания летописных статей 1132 и 1136–1137 гг. И только советские авторы, уже названные нами (М.Н. Тихомиров и др.), высказались по поводу характера новгородско-псковских взаимоотношений в связи с событиями 30-х гг. XII столетия. По их мнению, произошедшее с князем Всеволодом Мстиславичем в 1136–1137 гг. означало, что Псков, получив собственного князя, сделал серьезный и важный шаг к обретению самостоятельности от Новгорода[389].

Сходные мысли были высказаны Г.В. Проскуряковой и И.К. Лабутиной. Авторы очерка о древнем периоде псковской истории, являющегося составной частью коллективной монографии «Псков: Очерки истории», писали, что для псковских бояр появление своего князя в 1136 г. было важно в плане установления независимости от Новгорода, причем бояре опирались на широкую социальную поддержку — вече и духовенство[390].

В событиях 30-х гг. XII в. С.И. Колотилова усматривала борьбу не между Новгородом и Псковом, а «внутри новгородского и псковского общества», тем самым сближаясь в своих взглядах с И.Д. Беляевым, К.Н. Бестужевым-Рюминым и А.И. Никитским относительно существования новгородских партий[391]. При этом С.И. Колотилова отмечает, что псковичи не просто покорно принимают в 1132 г. посадника из Новгорода и соглашаются приютить в 1136 г. Всеволода, а очень активно, наряду с новгородцами, участвуют в политической жизни, совместно решая судьбы не только Пскова, но и Новгорода[392].

Глубокий анализ перемен, происходивших во Пскове в 30-е гг. XII в., дан у Ю.Г. Алексеева. Рассмотрев и сравнив показания новгородского и псковского летописных источников, исследователь пришел к выводу, что призвание в 1136 г. псковичами Всеволода «имеет значение важного политического акта — обособления от старшего города»[393]. Ю.Г. Алексеев, хотя и признает сохранение в последующее время связи и иерархического соотношения между Псковом и Новгородом, все же отмечает в первую очередь не просто удачу псковичей в деле укрепления своего политического положения, но тот факт, что в 1130-е гг. «псковичи выступают как организованная сила, успешно отстаивающая самостоятельность своего города»[394].

В отличие от Ю.Г. Алексеева, С.А. Афанасьев усматривает в событиях 30-х гг. XII в. лишь «стремление образовать свой суверенный город-государство», но не более того[395].

Намного ближе большинства своих предшественников в понимании сути того, что произошло в новгородско-псковских отношениях за пятилетие 1132–1137 гг., оказался В.Л. Янин. Разобрав не только летописные записи за эти годы, но и последующий источниковый материал, историк убедительно показал, что «события 1136 г. коренным образом изменили статус взаимоотношений Новгорода и Пскова»[396]. После 1137 г. «Псков не обнаруживает даже малейших признаков политической зависимости от Новгорода»[397]. Призвание же на псковское княжение Всеволода означало, что уже тогда «Псков провозгласил независимость от Новгорода»[398].

Характеристику борьбы Пскова с Новгородом за свою самостоятельность находим также у И.Я. Фроянова. Исследователь видит причину этого процесса не в удачных действиях тех или иных политических сил во Пскове, а показывает, что обретение Псковом суверенитета было обусловлено более глубокими и объективными факторами, а именно тем, что в событиях 30-х гг. XII в. «обнаруживаются симптомы дробления, разложения города-государства… что наблюдалось во всех древнерусских землях-волостях»[399]. Внутри северо-западной федерации городских общин Новгорода, Пскова и Ладоги «тяга к самостоятельности оказалась сильнее стремления к объединению», и Псков первым впоследствии добился независимого положения[400].

Приведенный обзор высказываний на первый взгляд демонстрирует разнообразие точек зрения на проблему новгородско-псковских отношений в 30-е гг. XII столетия. Между тем в историографической традиции можно усмотреть определенную тенденцию. Историки XIX в. трактовали положение Пскова как зависимое от Новгорода, ни в коей мере не изменившееся после 1136–1137 гг. Советские авторы 40–60-х гг., наоборот, признавали, что Псков в это время сделал значительный шаг на пути обретения самостоятельности. Исследования же последних лет показывают, что именно призвание князя Всеволода позволило псковской общине реализовать свои притязания на собственный суверенитет. Кто оказался прав, нам еще предстоит выяснить. Необходимо лишь отметить, что только немногие историки, обращаясь к изучению событий 1132 и 1136–1137 гг., пытались учитывать различный характер новгородского и псковского летописного материала.

Внимательное прочтение летописных статей показывает достаточно серьезное в них различие в изложении событий 30-х гг. XII в. Обратимся сначала к новгородскому источнику.

Запись в Новгородской Первой летописи старшего извода под 1132 г. — единственное свидетельство того, что во Пскове появился посадник[401]. Ни в более раннее время, ни в последующую эпоху, вплоть до XIV в., такого не случалось. Как ни странно, фактически все исследователи, основываясь на данном единичном известий, писали о том, что Псков был полностью зависим от Новгорода, что и проявлялось в практике направления из Новгорода посадника во Псков. Такое мнение стало в историографии даже хрестоматийным[402]. С ним можно было бы согласиться, если бы этому не противоречили некоторые обстоятельства, выявляемые при более детальном рассмотрении летописного текста. Мирослав в летописи никак не назван новгородским посадником во Пскове. Наоборот, смысл летописной статьи совершенно иной. Хотя вече и происходило в Новгороде, в чем отражалось его лидирующее положение на Северо-Западе, все-таки именно общеволостной состав веча, на которое «придоша» все — и новгородцы, и псковичи, и ладожане[403], «Мирославу дата посадьницяти въ Пльскове, а Рагуилове въ городе»[404]. Здесь и посадник Новгорода, и посадник Пскова абсолютно равны между собой в том плане, что они были избраны легитимно всей областью. Участие на вече и новгородцев, и псковичей, и ладожан не дает никаких оснований для того, чтобы признать Мирослава ставленником только Новгорода, иначе в противном случае Рагуила можно было бы объявить присланным из Пскова. Конечно, это выглядело бы абсурдным. Главная мысль летописного рассказа заключается в том, что новгородская, псковская и отчасти ладожская общины после изгнания из Новгорода в 1132 г. Всеволода выступают как равнозначные, равноправные составные части обширной Новгородской области. Ни о каких признаках зависимости Пскова от Новгорода нет и речи. Наоборот, в событиях 1132 г. достаточно ясно угадываются очертания возникшей в конце XI — начале XII в. государственно-политической системы, представлявшей собой конфедеративный союз волостей.

Между тем, как верно указывает И.Я. Фроянов, в северо-западном политическом объединении уже в конце 30-х гг. XII в. обнаруживается стремление к раздроблению. Псков начинает конституироваться в суверенную волость. Первым важным проявлением процесса обособления Пскова мы предлагаем считать 1132 год. Судя по отсутствию летописных известий о наличии во Пскове до 1132 г. посадников и их деятельности, можно предполагать, что если институт посадничества здесь и существовал (хотя это никак не может быть подтверждено данными источников), то он не играл какой-либо значительной роли в функционировании собственно городской общины Пскова. Видимо, псковские посадники в XI в. являлись лишь новгородскими наместниками, выразителями власти Новгорода над Псковом. В.Л. Янин, отводя выдающуюся роль институту посадничества в системе государственной организации Киевской Руси, для периода XI–XII вв. выделяет две его главные формы: первая — это посадничество старого типа, совпадающее с институтом княжения и являющее собой «механизм, работой которого обеспечивалось подчинение центральной власти многочисленных местных центров»; вторая — посадничество нового, выборного типа, появляющееся в результате борьбы местных центров за городские вольности и характеризуемое как орган республиканской государственной власти[405]. Посадничество, возникшее во Пскове в ходе событий 1132 г., мы склонны относить именно ко второй, республиканской форме управления. Изменение функций института посадничества во Пскове, произошедшее в 1132 г., стало проявлением новой по сравнению с предшествующим периодом политической обстановки. Напомним, что посадник, наряду с вечем и князем, — один из важнейших элементов, обеспечивающих нормальное функционирование механизма волостной структуры[406]. Существование веча во Пскове к началу XII в. — факт бесспорный. Посадник (подчеркиваем, не присланный из Новгорода) появляется в 1132 г. Для того чтобы заявить о своем полном суверенитете, псковской общине оставалось только одно — учредить собственный княжеский стол. Реализовать же на практике политические амбиции псковичам удалось через несколько лет после приглашения посадником Мирослава, а именно в ходе событий 1136–1137 гг.

Прежде чем обратиться непосредственно к вопросу о появлении во Пскове князя Всеволода Мстиславича, следует отметить, что политическая активность псковской общины после 1132 г. не пошла на спад. В 1134 г. вся «Новгородская область», как сообщает летописец, участвует в знаменитом походе против суздальцев, закончившимся полной победой последних в битве на Ждане горе[407]. Нет сомнений, что, говоря о «Новгородской области», летописный источник имеет в виду не только новгородцев, но и по крайней мере псковичей и ладожан[408]. Именно они, все вместе, «пришьдъше, даша посадницьство Мирославу Гюрятиницю» в Новгороде, так как уже в следующем, 1135 г., он от имени Новгорода выступает посредником в мирных переговорах между киевлянами и черниговцами[409]. Мы не знаем, был ли он заменен во Пскове кем-либо или нет — летописи об этом молчат, поэтому гадать здесь бессмысленно.

В 1136–1137 гг. псковичи — вновь участники важных политических событий, которые получили разную оценку в новгородском и псковском летописании. Новгородская Первая летопись старшего извода явно старается затушевать роль псковичей в связи с появлением во Пскове Всеволода. Сообщив о решении веча изгнать из Новгорода неугодного князя, летописец подробно описывает хоть и важные, но чисто новгородские происшествия. Вокняжение во Пскове Всеволода автор статьи под 1137 годом представляет в первую очередь как волю самого «Мьстиславиця», пусть и ненавистного новгородцам: «Въ то же лето приде князь Мьстиславиць Всеволодъ Пльскову…»[410]. Последующие за тем действия новгородской общины опять как бы заслоняют собой происходящее во Пскове. В Новгородской Первой летописи старшего извода есть лишь глухие сведения о том, что «услышано бысть се, яко Всеволодъ Пльскове съ братомь Святопълкомь»[411]. Во многом то, что Всеволод и Святополк оказались во Пскове, новгородский летописец объясняет интригами определенной части влиятельных мужей Новгорода — Юрия Жирославича, Константина, Нежаты и др. (в Новгородской Четвертой и Софийской Первой летописях среди сторонников Всеволода в Новгороде названы еще, по-видимому, Жирята «и приятели его»[412]). Неудачу похода Святослава Ольговича на Псков составитель Новгородской Первой летописи старшего извода пытается объяснить не силой псковичей, а нежеланием новгородцев проливать кровь «съ своею братьею»[413]. Тем не менее, несмотря на всю явную политическую конъюнктурность записей в новгородской летописи под 1136 и 1137 гг., их автору все-таки не удалось полностью умолчать о роли псковичей в перемене Всеволодом княжеского стола. Рассказывая о том, как «сдумаша, яко изгонити князя» из Новгорода, летописец вначале сообщает, что на вече новгородцы «призваша пльсковиче и ладожаны», тем самым признав право псковской общины на участие в решении важнейших общеобластных вопросов[414].

Столь же показательна и оговорка в описании обстоятельств появления Всеволода во Пскове: тот не просто по своей воле «приде» во Псков, но «позванъ отаи новгородьскыми и пльсковьскыми мужи»[415]. Новгородский летописец не смог умолчать и о том, что, узнав о выступлении в поход Святослава Ольговича, «не покоришася пльсковици имъ, ни выгнаша князя от себе, нъ бяхуть ся устерегли, засекли осекы все», и что после смерти Всеволода именно представители псковской общины сами «яшася… по брата его Святопълка». Однако тут же он как бы в гневе прибавляет: «и не бе мира съ ними», сравнивая псковичей, помимо всех прочих, с тогдашними заклятыми врагами новгородцев — суздальцами[416].

Если Новгородская Первая летопись старшего извода пытается представить события 1136–1137 гг. как проявление непокорности Пскова по отношению к своему покровителю — Новгороду, то в псковских летописях (с некоторыми в них различиями в степени информативности) действия псковичей преподносятся как полностью правильные — нет и намека на то, что Псков решил покончить с какой-либо зависимостью от Новгорода. Сам приезд Всеволода во Псков, согласно псковским источникам, был возможен лишь после того, как «псковичи ехавше к нему биша чоломъ, и пояша… княжити к собе»[417]. Примечательно, что все три псковские летописи (но особенно Псковская Вторая) как бы подчеркивают, что выбор пал именно на Всеволода не только потому, что он был изгнан из Новгорода (каковым фактом псковская община несомненно противопоставляла себя новгородской), но и потому, что этот князь был достоин такой чести. Летописец будто забыл о недавнем «посрамлении» Всеволода в битве с суздальцами[418]. Для него он — князь, которого провожает сам Ярополк Киевский, которого «съ честию» по пути встречает Василько Полоцкий, «забывъ заповеди ради божиа злобу отца его», которого — и это самое главное — «все множество народа сретоша… честно съ кресты, и многолетьствовавше»[419]. О военных действиях между новгородцами и псковичами в псковских летописях есть только одна краткая фраза. Но она очень важна для понимания того, что усматривали летописцы Пскова в событиях 1136–1137 гг. В Псковских Первой и Третьей летописях сказано, что псковичи «новгородцы отложишася»[420]. Под этим подразумевается прекращение прежнего второстепенного положения псковской общины по сравнению с новгородской и в то же время объявляется о начале обособленного существования Пскова в качестве суверенного города-государства.

Факт «отложения» псковичей, что очень важно, отразился не только в псковском летописании, но и в Ипатьевской летописи. В ней также говорится, что «Пльсковичи… пояша к собе Всеволода княжить, а от новгородець отложиша»[421]. В связи с этим В.А. Буров считает странным привлекать в виде аргумента Ипатьевскую летопись, созданную «на удалении нескольких тысяч километров от мест событий», из-за чего, по его мнению, «в эпоху распада Руси… события псковско-новгородских отношений были восприняты в подобном «общерусском» контексте»[422]. Между тем, как показывает И.Я. Фроянов, центробежные процессы в северо-западной межволостной организации в 30-е гг. XII в. были вообще характерны для такого социально-политического явления древнерусской жизни XI–XIII вв., как город-государство[423]. Составление же Ипатьевского свода в Юго-Западной Руси совсем не означает, что в него не могли попасть псковские известия. Еще в начале XX в. акад. А.А. Шахматов отмечал, что между Псковом и юго-западным регионом Руси в XIV–XV вв. через западнорусские земли происходил взаимный обмен рукописными литературными материалами[424]. Следовательно, возражения В.А. Бурова против использования Ипатьевской летописи в качестве исторического источника по вопросу новгородско-псковских отношений в 30-е гг. XII в. кажутся необоснованными. Полагаем, что сведения Ипатьевской летописи об «отложении» псковичей от новгородцев, наоборот, подтверждают достоверность известий псковских Первой и Третьей летописей.

Таким образом, повествование о событиях 1130-х гг. предстает перед нами в двух летописных традициях — псковской и новгородской. Признавая, что летописание и Новгорода, и Пскова отражало политические интересы двух самых значительных центров Северо-Западной Руси, нам все-таки представляется, что для реконструкции основной сути взаимоотношений Новгорода и Пскова в конце первой — начале второй трети XII в. более адекватными в описании известных событий являются относительно краткие псковские записи, нежели подробные новгородские. Новгородский летописец предвзято рассказывает о псковичах и их роли в призвании князя Всеволода, в то время как псковский источник субъективен в другом — он пытается превознести в первую очередь не значение деятельности псковской общины, а личность самого Всеволода Мстиславича. Почему же Новгородская Первая летопись старшего извода столь необъективна по отношению ко Пскову? Ответ на вопрос почему в статьях 1136 и 1137 гг. автор-новгородец сделал их тексты по сути дела антипсковскими, мы сумеем получить, если выясним, что летописные записи, в частности содержащие известия о Пскове и псковичах за первую треть XII в., подвергались редактированию, причем в связи с определенной политической обстановкой в Новгороде.

В работах А.А. Шахматова было указано на то, что записи 1136 и 1137 гг. отличаются от предыдущих наличием подробных и точных арифметических вычислений. Это позволило исследователю с полным основанием утверждать об авторстве указанных статей Кирика, доместика новгородского Антониева монастыря[425]. Тем не менее А.А. Шахматов не решился выдвинуть предположение о редактировании текста новгородской летописи в конце 30-х гг. XII в. Составление свода, соединившего в себе новгородское владычное летописание через «Повесть временных лет» в редакции, близкой Ипатьевской летописи, с Начальным сводом XI в., отнесено им к 1167 г.[426]

В отличие от А.А. Шахматова, Е.Ю. Перфецкий обратил внимание на иную особенность статей 1136 и 1137 гг. — их богатство; фактическим материалом, точное описание событий, тесную редакционную и внутреннюю связь между ними. Это стало для Е.Ю. Перфецкого одним из аргументов, чтобы утверждать о существовании в Новгороде особого Княжого летописания, которое было включено в тот же самый шахматовский свод 60-х гг. XII в.[427]

Анализ новгородского летописного материала за XII в. на высоком профессиональном уровне был сделан Д.С. Лихачевым… В своей работе о «Софийском временнике» ему удалось убедительно, доказать существование в 30-е гг. XII в. летописного свода князя. Всеволода Мстиславича, в котором записи велись вплоть до 1136 г. С этого времени, как полагает Д.С. Лихачев, «свод Всеволода» был передан в ведение владычной кафедры в Новгороде и подвергся значительным: изменениям[428].

Мысль о существовании новгородского княжеского свода начала XII в. была поддержана А.А. Гиппиусом. В его исследовании, посвященном Новгородской Первой летописи, в гипотезу Д.С. Лихачева внесена некоторая корректировка. А.А. Гиппиус полагает, что впервые княжеский свод был составлен еще при Мстиславе Владимировиче, а затем продолжен летописными записями при Всеволоде Мстиславиче. Как показывает текстологический анализ статей Новгородской Первой летописи, сделанный А.А. Гиппиусом, терминология и политическая направленность записей, начиная с 1132 г., значительно отличаются от предшествующих летописных сообщений. Отсюда исследователь сделал вывод, что передача княжеского летописания в руки владычных летописцев произошла не в 1136 г., как считает Д.С. Лихачев, а ранее — после первого изгнания Всеволода из Новгорода в 1132 г.[429] Впоследствии, как показал А.А. Гиппиус, новгородское летописание вновь было подвергнуто редактированию при составлении в конце 60-х гг. XII в. свода Германа Вояты, причем княжеское летописание в пределах XII в. осталось в нем без изменений[430].

Основываясь на исследованиях наиболее авторитетных историков и источниковедов, в том числе и последних десятилетий, мы можем утверждать, что интересующие нас статьи 1136 и 1137 гг. были внесены в новгородское летописание уже после того, как оно было изъято из рук князей и передано новгородской архиепископской кафедре. Каков же в таком случае характер интересующих нас известий?

Редакция статей 1136 и 1137 гг. была осуществлена Кириком, человеком, приближенным к архиепископу Нифонту. Именно Нифонт, как пишет Д.С. Лихачев, произвел ревизию предшествующего новгородского летописания после «переворота» в Новгороде 1136 г.[431] Соглашаясь с этим выводом, мы не можем принять мнение Д.С. Лихачева об антикняжеском характере этого переворота, якобы приведшего к умалению значения княжеской власти в Новгороде. Как показал И.Я. Фроянов, после событий 1136–1137 гг. власть князя в Новгороде, наоборот, укрепилась, а главный смысл произошедшего в 30-е гг. XII в. заключался в том, что Новгородская волость наконец-то полностью избавилась от остатков зависимости по отношению к Киеву[432]. Следовательно, ревизию летописания при Нифонте, произведенную непосредственно Кириком, необходимо рассматривать не в антикняжеском, а в антикиевском ракурсе. Естественно, личность Всеволода, киевского ставленника, изгнанного новгородцами, получила у Кирика негативную оценку. Следствием же этого стало то, что враждебное отношение Нифонтова летописца перенеслось и на псковичей, призвавших Всеволода. Поэтому, редактируя княжескую летопись и составляя статьи 1136 и 1137 гг., Кирик постарался выставить действия псковичей в отрицательном свете, всячески принизить их политическое влияние и значение самого Пскова как самостоятельного городского центра.

Псковские летописи (это уже отмечалось выше) содержат известия совсем иного характера. Объяснять это редактированием во Пскове новгородского источника невозможно, так как летописные статьи, повествующие об изгнании Всеволода из Новгорода и его вокняжении во Пскове, в Новгородской Первой летописи старшего извода и псковских источниках имеют абсолютно разную конструкцию. Известно, что в псковских летописях, особенно в изложении событий за XI–XIII вв., отразилась сокращенная выборка из Новгородско-Софийского свода первой половины XV в.[433], который восходит к новгородскому владычному летописанию, в том числе и к своду Германа Вояты конца 60-х гг. XII в.[434] Следовательно, можно было бы ожидать, что события 1136–1137 гг. будут изложены в псковских летописях в плане структуры, так же как и в Новгородской Первой летописи. Однако этого мы не наблюдаем, но практически полностью идентичные псковским записям летописные статьи мы находим в Ипатьевской летописи. Сравним их.

Ипатьевская летопись 1138 г.

Псковская Первая летопись 1132 г.

Можно предположить, что местной вставкой во всех трех псковских летописях является описание встречи князя Всеволода Васильком Полоцким, а в Псковской Второй летописи — описание встречи Всеволода во Пскове[437]. В остальном же тексты Ипатьевской и псковских летописей совпадают. Обратим внимание на то, что в Псковской Первой летописи в статье под 6645 (1137) г. уже сообщалось о смерти Всеволода Мстиславича во Пскове[438]. Наличие дублирующего известия наводит на мысль о том, что одна из этих статей — вставленная. Учитывая нарушение хронологической последовательности в Псковской Первой летописи (ср.: 6624, 6643, 6645, 6640, 6675, 6677, 6684, 6694 гг.), можно предположить, что вставкой, сделанной в середине XV в., при создании обширного летописного свода, ставшего одним из основных этапов в развитии независимого летописания во Пскове[439], является статья под 6640 г., а статья под 6645 г. восходит к варианту псковского летописного материала, составленного с привлечением краткой выборки из Новгородско-Софийского свода[440]. Представляется вероятным, что запись о событиях 1136–1137 гг., дополненная другими известиями, попала в протограф псковских летописей именно из Ипатьевской летописи или сходного с ней южнорусского свода (об этом говорит, например, датировка изгнания Всеволода из Новгорода и его появления во Пскове в Ипатьевской летописи, а также в Псковских Второй и Третьей летописях 6646 г.[441]), а не наоборот.

Однако мы не можем возвести сведения псковских летописей из статьи под 6646 (1138) г. к летописям, имеющим в основе Новгородско-Софийский свод, несмотря на то, что некоторые исследователи отмечают присутствие южнорусских известий в Новгородско-Софийском своде, куда они, вероятно, попали из Ипатьевской летописи или ее протографа[442]. Псковские летописи, с одной стороны, и Новгородская Четвертая и Софийская Первая летописи — с другой, содержат различные записи (без текстуальных и большей частью смысловых совпадений) о событиях, обнаруживающих текстовые аналогии в псковском и южнорусском летописании. Наиболее показательной в данном отношении и является статья под 6646 (1138) г. о появлении на псковском княжении Всеволода Мстиславича. Ее содержание идентично в вариантах Новгородской Четвертой, Софийской Первой и Новгородской Первой летописей и отличается от традиции, характерной для Ипатьевской и псковских летописей[443].

Итак, полагаем, что интересующие нас сведения Ипатьевской летописи — современного киевского происхождения: ведь Всеволод представлял в Новгороде власть киевских князей. Только в Киеве (не считая, конечно, Пскова) он мог встретить сочувственное к себе отношение после изгнания из Новгорода. Такие подробности, как кратковременное пребывание Всеволода в Вышгороде (киевском пригороде) и его проводы самим Ярополком, еще раз указывают на то, что запись, посвященная событиям 1136–1137 гг., была сделана киевским летописцем, а затем попала в Ипатьевский свод.

Данные Ипатьевской летописи были использованы составителем протографа псковских летописей, который отказался от привлечения новгородского материала. Последний, по мнению псковского летописца, тенденциозно изображал действия псковичей, что в намного меньшей степени присутствовало в подаче Ипатьевской летописи.

Таким образом, сведения Ипатьевской летописи и псковских летописей, ее использовавших, являются, на наш взгляд, более объективными, чем известия Новгородской Первой летописи старшего извода, учитывая, что летописные статьи, нас интересующие, в памятниках южнорусского и псковского летописания в текстуальном и хронологическом отношениях практически равного происхождения.

Выяснив, насколько это возможно, историю появления в новгородском и псковском летописании записей, посвященных событиям 1136–1137 гг., и разрешив вопрос о соотношении текстов в Новгородской Первой летописи и псковских летописях, попробуем реконструировать общий ход новгородско-псковских взаимоотношений во второй половине 30-х гг. XII в. Мы их представляем следующим образом.

После вечевого собрания, на котором было решено изгнать князя Всеволода, новгородская государственность оказалась в состоянии политической нестабильности. Почти два месяца, пока Всеволод со своей семьей сидел под стражей, князя в Новгороде вообще не было. Малолетний Владимир Всеволодович, которого новгородцы вроде бы «прияша», вскоре их не устроил и был заменен Святославом Ольговичем. Но и положение нового князя поначалу не было прочным, чему свидетельством — отказ архиепископа Нифонта венчать его («не достоить ея пояти»), а также неудавшееся покушение на жизнь Святослава, организованное «милостьницами Всеволожи»[444]. Новгородское общество продолжительное время находится в состоянии постоянной социальной напряженности: не затухает, несмотря на то, что Всеволода в Новгороде уже нет, борьба между «приятели его» и противниками князя, не обошедшаяся без смертоубийств и грабежей[445]. Конечно же, в подобной ситуации Новгород вряд ли мог продолжать строить свои отношения с соседними городами (Псковом, Ладогой) на прежней, конфедеративной основе и в полной мере контролировать ситуацию в северо-западном межволостном объединении. Безусловно, таким выгодным политическим моментом и не преминул воспользоваться Псков. Псковская община, тяготившаяся новгородской опекой, выражавшейся в стремлении Новгорода распространить свою непосредственную власть на близлежащие земли, призвала на княжение из Вышгорода Всеволода. Тем самым псковичи смогли «отложишася» от Новгорода, то есть Псков обрел свою суверенную государственность, последним из необходимых элементов которой и было собственное княжение. Однако самостоятельность своей волости нужно было отстоять, так как новгородцы не могли так просто смириться с потерей контроля над Псковом.

Фактически сразу, как в Новгороде стало известно о появлении Всеволода во Пскове, Святослав Ольгович «съвъкупи всю землю Новгородьскую», усилив войско курянами Глеба Ольговича и половцами и «идоша на Пльсковъ прогонить Всеволода»[446]. Псковичи оказали упорное сопротивление, проявив тем самым силу своей городской общины. По всей видимости, окончательно осознав, что Псков потерян для Новгорода и что военная экспедиция не принесет успеха, новгородцы отправили посольство к псковичам с целью заключить мирный договор. Представители обеих сторон «въспятишася на Дубровьне»[447]. Судя по тому, что новгородцы после этого не пошли на Псков, нужно думать, что Новгород не добился восстановления северо-западного политического объединения и соответственно участия в нем Пскова. Недаром новгородский летописец враждебно заметил в отношении псковичей: «и не бе мира съ ними»[448].

Отстояв недавно приобретенную независимость, Псков вошел в число суверенных древнерусских городов-государств. 11 февраля 1138 г. умер Всеволод Мстиславич, первый князь самостоятельной Псковской волости. Чтобы подтвердить этот статус, сразу же после его смерти «яшася пльсковици по брата его Святопълка»[449]. Призвание Святополка на княжение во Псков укрепило суверенный характер псковской общины. О том, что Псков после событий 1136–1137 гг. не перестал представлять реальную силу, свидетельствует запись в Новгородской Первой летописи старшего извода под 1138 г.: «а въ 23 того месяця (апреля. — А.В.) пополошишася людье: сългаша бо, яко Святопълкъ у города съ пльсковици»[450]. Примечательно здесь то, что для новгородцев Псков уже является особной волостью. Кроме того, необходимо указать, что возросла и политическая активность нового псковского князя. Можно предположить, что еще некоторое время в отношениях между Новгородом и Псковом сохранялась напряженность. Однако взаимные интересы, в первую очередь в области внешней политики, рано или поздно должны были послужить основой процесса Новгородско-Псковского сближения, о начале которого узнаем из известия Новгородской Первой летописи старшего извода под тем же 1138 г., где упоминается, что новгородцы «съ пльсковици съмиришася»[451].

2. Новгород и Псков в рамках военно-политического союза (вторая половина XII — начало XIII в.)

События 30-х гг. XII века открыли новую страницу в истории Псковской земли. Они знаменовали собой завершение борьбы Пскова за свою независимость от Новгорода, которая стала следствием постепенного возрастания внутренней мощи Псковской волости, наблюдавшегося на протяжении XI — начала XII в. Появление во Пскове в 1132 г. посадника, не направленного из Новгорода, а выбранного на вече, в котором принимали участие псковичи, и самостоятельное призвание в 1137 г. на псковский княжеский стол Всеволода Мстиславича означали окончательное оформление суверенного статуса Псковского города-государства. Его последующая история в течение полутора столетий, начиная со второй трети XII века и вплоть до последней трети XIII века, когда наступила богатая яркими и знаменательными событиями эпоха княжения Довмонта, является недостаточно изученной в историографии. Во многом это обусловлено отсутствием широкой источниковой базы, поскольку летописные известия (в основном новгородского происхождения) крайне немногочисленны и отрывочны, а нелетописные источники далеко не всегда могут восполнить существующие пробелы. Тем не менее названные трудности не должны служить серьезным препятствием для реконструкции новгородско-псковских взаимоотношений на протяжении второй половины XII — первой трети XIII в.

Прежде чем конкретно обратиться к рассмотрению данного вопроса, ему следует предпослать историографический обзор литературы, посвященной отношениям Новгорода и Пскова. Во-первых, отметим, что какого-либо четкого концептуального решения обозначенной проблемы у большинства исследователей не обнаруживается; в основном они ограничивались эпизодическими высказываниями по поводу наиболее ярких событий. Во-вторых, практически все историки, обращавшиеся к изучению новгородско-псковских взаимоотношений, продолжают, несмотря на значение событий 30-х гг. XII в. для псковской истории, рассматривать Псков как зависимый от Новгорода город, хотя, как было показано выше, именно в ходе коллизий 1130-х гг. Псков добивается полной политической самостоятельности.

Автор первой специальной работы, посвященной региональной псковской истории, Е.А. Болховитинов полагал, что если призванием на княжение Всеволода Мстиславича, а затем Святополка Мстиславича псковичи проявили свою независимость от Новгорода, то после того как Святополк отправился из Пскова на Волынь (Е.А. Болховитинов ошибочно датировал это событие 1148 г.), Псков вновь попал в подчиненное по отношению к Новгороду положение, хотя исследователь называл последующих псковских князей «владетельными», то есть полновластными правителями Псковской отчины[452]. С 1226 г. псковичи «8 лет управлялись своими посадниками», но вскоре Псков вновь попадает в зависимость от Новгорода, что нашло свое отражение в княжение Ярослава Ярославича в Пскове в середине 50-х гг. XIII в.[453]

В представлении Н.И. Костомарова, Псков в XII в. хоть и признавал первенство Новгорода, но все же их отношения больше напоминали союз двух волостей. Псковичи самостоятельно распоряжались своей внутренней жизнью, что проявлялось в свободном призвании и изгнании «особных» от Новгорода князей. Впоследствии, а точнее — в 30-е гг. XIII в., при Ярославе Всеволодовиче Псков оказался в более тесной зависимости от Новгорода. Часть псковского общества, которую Н.И. Костомаров называет «поборниками зарождавшегося стремления оторваться от Новгорода», сочла возможным пойти на соглашение с Ливонским орденом и сдать город немцам, но благодаря деятельности Александра Ярославича Невского Псков вновь был «соединен» с Новгородом. Основой же новгородско-псковских взаимоотношений, как до княжения во Пскове Всеволода, так и после, оставалось, по мысли Н.И. Костомарова, федеративное устройство[454].

Для И.Д. Беляева Псковская земля в XII — первой половине XIII в. находилась в прочном подчинении у Новгорода. При этом Псков являлся объектом постоянной борьбы партий внутри новгородского боярства, от которых зависела его большая или меньшая внутренняя самостоятельность, так как каждая из партий, имевшая в какой-либо момент перевес, стремилась, по-видимому, заручиться поддержкой Пскова, направляла туда князя[455]. Кульминацией соперничества между новгородскими боярскими партиями стала сдача Пскова немцам в 1240 г. После победы Александра Ярославича Невского над немецкими рыцарями на Чудском озере Псков по-прежнему находился в зависимости от Новгорода. Между тем в самом Пскове была проведена реформа, результатом которой стало оттеснение от власти боярской аристократии и превращение Пскова в демократическую республику. И хотя новгородско-псковские взаимоотношения остались сами по себе прежними, то есть отношениями, которые строились по принципу господства — подчинения, все же их механизм изменился: связь между Новгородом и Псковом стала осуществляться без посредничества боярских партий, напрямую между новгородским и псковским вечем[456].

К.Н. Бестужев-Рюмин также усматривал сильную зависимость положения внутренних дел во Пскове от прочности позиций тех или иных партий в Новгороде. Ситуация несколько изменилась лишь после событий 40-х гг. XIII в., в чем К.Н. Бестужев-Рюмин соглашался с И.Д. Беляевым. Однако Псков продолжал оставаться пригородом Новгорода и вплоть до 60-х гг. XIII столетия не имел особных князей[457].

О зависимости Пскова от Новгорода в XII — первой половине XIII в. рассуждал и А.И. Никитский. Он полагал, что в это время Псков являлся новгородским пригородом, а довольно частое появление князей означало лишь превращение Пскова в стольный город[458]. А.И. Никитский отметил, что большое значение в жизни Пскова стали играть новгородские изменники, которые «подогревали» местные сепаратистские настроения, но с течением времени, «с отречением псковичей от участия в делах новгородского веча, такое влияние сделалось неуместным»[459]. Поэтому на первый план вышли псковские бояре. Новгород пытался проводить осторожную политику, иногда даже идя на значительные уступки Пскову, но все это делалось с единственной целью — сохранить власть над пригородом. Как считал А.И. Никитский, такому положению не противоречили факты изгнания и приглашения князей, так как это совершалось с согласия Новгорода[460].

В советское время А.Н. Насонов указывал, что «признаки нарастающей самостоятельности Пскова заметны уже с XII в.». Новгородско-псковские отношения стали очень напряженными. Для подтверждения этой мысли А.Н. Насонов привел летописное сообщение о конфликте новгородского князя Мстислава с псковскими сотскими в 1178 г.[461]

В соответствии с господствующей в 1950-е гг. концепцией истории Древней Руси И.Д. Мартысевич видел в стремлении Пскова отделиться от Новгорода в XII–XIII вв. в первую очередь, экономическую причину, а именно — развитие феодальных отношений. Также И.Д. Мартысевич отмечал и другое обстоятельство, которое заключалось в том, что обострению новгородско-псковских отношений способствовала близость к Пскову враждебных Литвы, Ордена, Швеции, с которым ему приходилось постоянно бороться, но часто — без помощи со стороны Новгорода[462].

По мнению С.И. Колотиловой, источниковый материал не позволяет называть Псков XII–XIII вв. пригородом Новгорода. Исследовательница попыталась доказать, что Новгород и Псков, скорее, являлись по отношению друг к другу равноправными партнерами. С.И. Колотилова отмечает, что псковичи зачастую в конфликтах с новгородцами принимали сторону какой-либо из новгородских боярских группировок. В целом, автор заключает, что, с одной стороны, наблюдалось «единство общественной и политической жизни» Пскова и Новгорода, а с другой — самостоятельность Пскова во внутренней и внешней политике[463].

Ю.Г. Алексеев считает, что при сохранении в XII–XIII вв. иерархического соотношения между Новгородом и Псковом политическая самостоятельность последнего продолжала неуклонно возрастать. Прямые подтверждения данного вывода — отсутствие в источниках упоминаний о назначаемых в Псков из Новгорода посадниках, совместные выступления новгородцев и псковичей в качестве союзников в военных походах. Как полагает Ю.Г. Алексеев, Псковская земля «имеет к середине XIII в. уже довольно богатые традиции политического бытия и в частности влиятельный слой вящих мужей во главе своего управления», которые начинают встречаться на страницах летописей со второй четверти XIII в. Эти вящие мужи, помимо прочего, руководят псковской общиной и в ее конфликтах с Новгородом[464].

В работе И.Я. Фроянова и А.Ю. Дворниченко, посвященной истории городов-государств Древней Руси, находим страницы, отведенные Пскову. Называя Псков пригородом Новгорода, исследователи четко показали изменение характера их взаимоотношений, имевшее место после событий 30-х гг. XII в. В XII — начале XIII в. в Пскове, бывшем старейшим и сильнейшим городом русского Северо-Запада после Новгорода, «сепаратистские тенденции… проявлялись весьма ярко». Псковичи не только имеют собственных князей, хоть и присланных из Новгорода, но и могут свободно призывать и выгонять их. Случалось, что Псков принимал политических беглецов из Новгорода, что вызывало серьезные конфликты в отношениях двух городов. Борьба между Псковом и Новгородом, как показывают И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко, явилась следствием территориального расширения и внутриполитического укрепления Псковской волости[465].

Схожим образом рассуждает и С.А. Афанасьев. В своей статье о взаимоотношениях псковской общины и князя в XII–XIII вв. автор рассматривает укрепление княжеской власти, явившееся следствием внутреннего усиления Псковского города-государства, помимо прочего, как и показатель возрастающей в своем накале борьбы Пскова за освобождение из-под власти Новгорода. Одним из симптомов набирающего силу процесса обособления Пскова от Новгорода С.А. Афанасьев считает практику изгнания псковичами неугодных им князей. Известия летописей, особенно за начало XIII в., служат тому иллюстрацией в построениях исследователя[466].

Оригинальная точка зрения на новгородско-псковские взаимоотношения изложена В.Л. Яниным. Высказав мнение, что в 1137 г. Псков окончательно освободился от власти Новгорода, автор привел целый ряд доказательств в пользу мнения о том, что независимость Пскова в последующее время продолжала укрепляться. Псковский суверенитет проявлялся во всех сферах: военной, дипломатической, культурной, церковной, внутреннем управлении. Основной вывод В.Л. Янина сводится к тому, что «на всем протяжении XII — первой половины XIV в. Псков не обнаруживает даже малейших признаков политической зависимости от Новгорода»[467].

С противоположными по смыслу критическими высказываниями выступил В.А. Буров. В отличие от В.Л. Янина и других современных исследователей, он считает, что «князь в Пскове не свидетельство независимости Псковской земли, а элемент самоуправления» и усматривает «существование вассальных отношений Пскова к Новгороду» вплоть до XV в. Сущность таких связей между двумя городами В.А. Буров видит в титулатуре Новгорода и Пскова, выражавшейся, соответственно, понятиями «старший» и «младший» брат по отношению друг к другу[468].

Итак, приведенные высказывания исследователей о характере новгородско-псковских взаимоотношений в рассматриваемый период, за редким исключением, демонстрируют единообразие мнений. Большинство историков говорит о том, что в XII — первой половине XIII в. Псков (в большей или меньшей степени) проявляет лишь тягу к самостоятельности, но полной независимости в это время так и не достигает. Иная трактовка, которая встречается у отдельных ученых, исходит из того, что в ходе событий 1136–1137 гг. Псков сумел выйти из-под власти Новгорода и обрести подлинный суверенитет. Представляется, что последнее мнение может быть подкреплено более тщательным и подробным анализом псковских и новгородских известий.

Как было показано в предыдущей части исследования, учреждение собственного княжеского стола, произошедшее в 1137 г., и призвание на псковское княжение Всеволода Мстиславича позволили Пскову обрести независимость от Новгорода. После скорой смерти Всеволода псковичи вновь продемонстрировали свою политическую самостоятельность, пригласив в 1138 г. нового князя — Святополка Мстиславича, появление которого подтвердило и закрепило суверенитет Псковской государственности. К сожалению, ни псковские, ни новгородские летописи более ничего не сообщают о деятельности Святополка во Пскове. Скорее всего, причиной этого было непродолжительное княжение Святополка в Псковской земле. Во всяком случае так явствует из содержания летописной статьи под 1140 г. в Ипатьевской летописи. В ней, в частности, сообщается, что Всеволод Ольгович, бывший в то время киевским князем, «не хотя перепоустити Новагорода Володимерю племени, призва шюрина своя, да има Берестии»[469]. Учитывая, что до этого летописец назвал «шюрина» более конкретно — «Мьстиславич»[470], — становится ясно, что имеется в виду Святополк. Значит, в 1140 г. Святополк Мстиславич покинул Псков. Таким образом, его псковское княжение продолжалось два года.

Трудно сказать, чем характеризовались новгородско-псковские взаимоотношения в 1138–1140 гг. Летописи не упоминают о каких-либо военных конфликтах между Новгородом и Псковом, которые бы закончились для последнего полной или частичной потерей независимости. Тем не менее по поводу сущности новгородско-псковских связей в ближайшие десятилетия после событий конца 30-х гг. XII в. можно сделать некоторые предположения.

Обращаясь к летописным статьям более позднего времени — первой половины XIV в., — видим, что в 1329 г. и 1342 г. псковичи нарушали одно из условий какого-то соглашения с новгородцами[471]. В.Л. Янин заметил, что, в частности, «вечный мир» новгородцев со псковичами, заключенный в 1329 г. «по старине, по отчине и по дедине», «опирался на некий традиционный формуляр договоров Новгорода с Псковом»[472]. Следовательно, подписание древнейшего из этих договоров нужно относить ко времени еще до XIV в. В связи с этим возникает закономерный вопрос о том, когда это произошло.

В.Л. Янин выдвинул свою гипотезу. По мнению исследователя, формуляр Новгородско-Псковского соглашения сложился еще в XII в. после княжения во Пскове Всеволода Мстиславича, а точнее — после смерти Псковского князя Аведа (середина XII в.). Княжение Аведа, бывшего выходцем из Литвы, стало прецедентом, после которого псковичи обязались не принимать князей «из литовской руки», каковое условие и было нарушено в 1329 г. и 1342 г.[473]

Гипотеза В.Л. Янина о составлении древнего традиционного формуляра договоров Новгорода со Псковом в XII в. представляется конструктивной. Однако конкретная датировка — вторая половина столетия, на наш взгляд, не вполне обоснована. Во-первых, в XIII в. во Пскове княжил еще один литовский князь — знаменитый Довмонт, но о том, что его появление в Пскове вызвало недовольство новгородцев, ни в новгородских, ни в псковских летописях не говорится. В таком случае можно предполагать, что обязательство псковичей не держать князя — выходца из Литвы, скорее всего, появилось позднее, а именно в первой четверти XIV в. Во-вторых, включение подобного условия в новгородско-псковский договор, которое в каком-то отношении ограничивало самостоятельность Пскова, могло произойти только после какого-либо неудачного для псковичей столкновения с новгородцами. Но о таком конфликте в ближайшие десятилетия после середины XII в., судя по летописям, не известно. Наконец, в-третьих, в связи с княжением Аведа не сохранилось никаких упоминаний о заключении Новгородско-Псковского соглашения. Таким образом, датировка составления первоначального формуляра договоров между Новгородом и Псковом, предлагаемая В.Л. Яниным, нуждается в уточнении.

Есть все основания полагать, что факт подписания первого Новгородско-Псковского мирного соглашения имел место в период псковского княжения Святополка Мстиславича. Из летописей известно, что в 1137 г. во время военного конфликта Новгорода со Псковом представители обеих сторон сначала «въспятишася» на Дубровне, а вскоре, в 1138 г. новгородцы со псковичами «съмиришася»[474]. Видимо, мирный договор и был подписан в 1138 г. после предварительных переговоров на Дубровне. Полагаем, что именно он стал основой для всех последующих соглашений Новгорода и Пскова. Позднее традиционный формуляр договоров был дополнен условием, согласно которому псковичи обязывались не принимать князей из Литвы. Однако первый новгородско-псковский договор 1138 г. был заключен, несомненно, на равных условиях. Иначе быть не могло, так как военная экспедиция Новгорода против Пскова успеха не имела. Мирное соглашение 1138 г. стало той «стариной и дединой», к которой апеллировали псковичи в своих законных притязаниях на независимость и в XIV, и в XV в.

Кратковременное княжение во Пскове Святополка Мстиславича имело важное значение для внутри- и внешнеполитического положения Псковской земли. При этом князе произошло юридическое оформление государственного статуса Пскова, чья независимость в последующее время продолжала укрепляться. Одним из факторов, способствующих этому процессу, стало появление на псковском княжении литовского князя Аведа.

В летописной статье 1524 г. Псковских Первой и Третьей летописей содержится ценная запись, которая гласит: «Поставлена бысть церковь каменая святыи мученикъ христовъ Дмитреи, новая, в Домантове стене; и священа бысть на его празник, октября въ 26; а старая церковь первая бысть во Пскове каменая с кирпичом, а поставил ее благоверный князь Авед, нареченыи во святем крещении Дмитреи, а мощи его лежать оу святого Спаса на Мирожи, на левой стране под стеною; а стояла первая церковь в Домантове стене великомученикъ христовъ Дмитреи 400 летъ без 20 летъ»[475]. Сомневаться в реальном существовании князя Аведа-Дмитрия не приходится, поскольку его имя упомянуто в Стефановском синодике Спасо-Мирожского монастыря под Псковом — рукописном памятнике начала XVI в.[476] Простой арифметический расчет показывает, что псковская церковь во имя великомученика Дмитрия Солунского была создана Аведом в 1144 г. Отсюда следует, что после отъезда Святополка Мстиславича псковский княжеский стол не был упразднен и по крайней мере в 1144 г. во Пскове был свой князь.

Иначе трактует запись псковских летописей под 1524 г. С.В. Белецкий. Исследователь предположил, что в протографе Псковской Первой летописи, в дате о поставлений Дмитриевской церкви Аведом, была допущена ошибка при переписке буквенного обозначения даты и что правильно читать не «400 летъ без 20 летъ», а «400 летъ без 8 летъ», откуда получается, что Авед поставил церковь Св. Дмитрия не в 1144 г., а в 1132 г.[477] С.В. Белецкий называет Аведа псковским наместником новгородского князя Всеволода Мстиславича и относит его деятельность к началу 30-х гг. XII в.[478]

Подобное предположение основано исключительно на допущении описки в протографе Псковской Первой летописи, что само по себе маловероятно. Вряд ли стоит сомневаться в правдоподобности известия псковской летописи. Имя князя и сведения о том, что первоначально он был язычником, свидетельствуют в пользу литовского происхождения Аведа. Княжение литовского выходца во Пскове — показатель политической самостоятельности Псковской земли. Трудно представить, как это делает С.В. Белецкий, чтобы литовской князь был направлен во Псков из Новгорода. Более логичным выглядит предположение, что Авед был призван псковичами независимо от новгородцев, а само это призвание произошло вскоре после ухода из Пскова Святополка Мстиславича, преемником которого и стал Авед-Дмитрий.

Помимо сообщения в летописной статье 1524 г. иных сведений о княжении во Пскове Аведа, а тем более о новгородско-псковских взаимоотношениях в это время русские летописи не содержат. Дальнейшие события показывают, что Новгород и Псков оставались крупнейшими суверенными городами-государствами Северо-Западной Руси, неоднократно выступая совместно против общего врага.

Об одном из таких фактов военной взаимопомощи рассказывает Новгородская Первая летопись. Под 1167 г. в ней повествуется о конфликте новгородцев с изгнанным из Новгорода князем Святославом Ростиславичем. Святослав захватил и сжег новгородский пригород Новый Торг, а его братья Роман и Мстислав — Луки. Как сообщает летопись, «луцяне устерегосшася и отступиша они въ городъ, а ини Пльскову»[479]. В следующем, 1168 г., «ходиша новгородьци съ пльсковици къ Полотьску и пожьгъше волость, воротишася от города за 30 вьрстъ»[480]. Скорее всего, поход был ответной военной акцией против полочан, оказавших годом ранее содействие Святославу Ростиславичу.

А.Н. Насонов совершенно справедливо полагал, что события 1167–1168 гг. были одним из проявлений борьбы между Новгородом и Псковом — с одной стороны, и Полоцком — с другой, за территорию Заволочья (в верховьях Великой и Ловати), освоенную новгородцами в отношении данничества еще в XI в. и на которую претендовал также Полоцк[481]. В то же время исследователь считал, что Великие Луки традиционно были связаны со Псковом, а тот, в свою очередь, находился под властью Новгорода[482], с чем трудно согласиться.

Во-первых, мы не видим никаких оснований для признания новгородской зависимости Пскова. Во-вторых, говорить о принадлежности Великих Лук к псковской территории также не приходится, поскольку подобная мысль А.Н. Насонова основывается, на наш взгляд, на неверном толковании летописного текста. Ученый считал, что лучане будто бы бежали от Мстислава и Романа Ростиславичей «не вниз по Ловати, под защиту Новгорода, а в Псков…»[483]. Однако слова летописца об отступлении лучан «въ городъ» следует понимать не как поиск спасения в самих Луках, о чем писал А.Н. Насонов, а как бегство в Новгород, так как сами Великие Луки к тому моменту были сожжены полоцко-смоленским войском, а значит, не могли стать защитой для своих жителей. Следовательно, лучане укрылись как в псковских стенах, так и в новгородских. Полагаем, что Псков выступает в событиях 1167–1168 гг. не в роли старшего города по отношению к Великим Лукам, а скорее, в роли военного союзника Новгорода, а стало быть, и его пригородов, в том числе и Лук. Конфликт 1167 г. случился не между Святославом и псковичами, а между Святославом и новгородцами, которые не захотели видеть его в качестве новгородского князя. И военный поход Ростиславичей имел целью «отомстить» именно новгородцам, чьи территории как раз подверглись разорению. Напрямую Пскова экспедиция полоцко-смоленских князей не коснулась. Тем не менее псковичи в 1168 г. выступили на стороне своих соседей — новгородцев, так как Полоцк представлял угрозу и для Новгорода, и для Пскова.

Военный союз двух городов продолжал сохраняться и в следующем десятилетии. Зимой 1176 г. «приходиша вся Чюдьска земля къ Пльскову, и бишася с ними… а Чюди множьство избиша»[484]. Во время этого военного столкновения псковичи действовали самостоятельно, не получив помощи новгородцев, вероятно, ввиду неожиданного и быстрого нападения чудской рати. Зато в 1179 г. Мстислав Ростиславич совершил поход «съ новгородьци на Чюдь, на Очелу, и пожьже всю землю ихъ, а сами отбегоша к морю, нъ и ту ихъ досыта паде»[485]. А.Н. Насонов резонно указывал, что «поход 1179 г. носил характер карательной экспедиции» в ответ на действия чудских племен против псковичей[486].

Однако отношения между новгородской и псковской городскими общинами, видимо, не всегда были столь гладкими. Иногда возникали конфликтные ситуации, которые, как полагаем, были вызваны попытками Новгорода вмешиваться во внутренние дела Пскова. Примером могут служить события конца 70-х гг. XII в., о которых, к сожалению, псковские и новгородские летописи не упоминают, вследствие чего считаем необходимым привлечь данные южнорусского источника.

Под 1178 г. Ипатьевская летопись сообщает, что новгородский князь Мстислав Ростиславич, возвращаясь из похода на чудь (вероятно, имеется в виду тот поход, о котором в Новгородской Первой летописи записано под 1179 г.), «вниде во Плесковъ и изыма сотьскеи про Бориса сыновця своего, зане не хотяхоуть сыновца его Бориса и тако оутвердивъ с людьми и иде оттоудоу к Новоугородоу»[487].

События, зафиксированные южнорусским хронистом под 1178 г., получили противоречивую трактовку в историографии.

Н.И. Костомаров писал о том, что Борис был посажен Мстиславом в Пскове вопреки воле псковичей, в чем проявлялась зависимость Пскова от Новгорода[488].

Схожим образом рассуждал и И.Д. Беляев, отмечавший, кроме того, что Борис был изгнан из Пскова сразу же после смерти Мстислава, после чего псковичи «около двадцати пяти лет жили под одним князем с Новгородом»[489].

По мнению А.И. Никитского, конфликт Мстислава с псковскими сотскими носил характер противостояния городской общины Пскова, возглавляемой выборными администраторами, и пришлого князя, каковым явился Борис, присланный из Новгорода; княжение Бориса А.И. Никитский определяет в пределах 1178–1180 гг.[490]

Советские исследователи, в частности А.Н. Насонов, усматривали в событиях 1178 г. «признаки нарастающей самостоятельности Пскова» по отношению к Новгороду[491].

Более четко на этот счет высказывалась С.И. Колотилова, которая считала, что отказ псковичей принять новгородского наместника означал самостоятельность Пскова[492].

Ю.Г. Алексеев отмечал особую важность в противостоянии Пскова Новгороду мужей, стоявших во главе общины, о которых летопись упоминает под 1176 г. (называя по именам Вячеслава, Никиту Захаринича, Станимира Иванина) и под 1178 г. (используя общее обозначение — сотские)[493].

С.А. Афанасьев видел в конфликте 1178 г. «противостояние и борьбу между псковской и новгородской общинами», когда направленный из Новгорода князь «не удовлетворил» псковичей[494].

Противоположное мнение находим у В.Л. Янина, который считал, что Борис не был псковским наместником Мстислава, так как право призвания — изгнания князей «находилось в юрисдикции псковского веча»[495].

Несмотря на наличие столь многочисленных суждений по поводу событий во Пскове, произошедших в 1178 г., позволим все-таки высказать некоторые собственные замечания. Полагаем, что невозможно согласиться с теми исследователями, которые признавали факт княжения Бориса во Пскове как до 1178 г., так и/или после 1178 г. Летописный материал не дает повода для подобных толкований. Единственное, что можно вынести из контекста летописного повествования — это лишь попытка Бориса сесть во Пскове, закончившаяся, по всей видимости, неудачно. В какой связи находились стремление Бориса вокняжиться в Псковской земле и репрессивные действия Мстислава против какой-то части псковичей — тоже неясно. Прямых указаний на то, что первый был ставленником второго, в летописях не обнаруживаем. Нельзя не учитывать и такой возможной трактовки рассматриваемого известия, как использование новгородским князем подходящей ситуации (неприятие псковичами его племянника) для установления власти Новгорода над Псковом. Кроме того, интересен круг лиц, пострадавших от гнева Мстислава. Пострадали те, кого «изыма» новгородский князь, то есть сотские. С остальными псковичами Мстиславу удалось достигнуть мирного соглашения, что видно из фразы летописи «и тако оутвердивъ с людьми». С одной стороны, сотские — это общинные лидеры, выражавшие волю городской общины. С другой — летописный рассказ позволяет усматривать некоторое несоответствие между настроением всего Пскова и действиями сотских, которых, по-видимому, псковичи не взяли под свою защиту и предоставили решать их судьбу Мстиславу. В этом случае мы можем говорить о первых проявлениях внутриволостного противостояния во Пскове. Учитывая краткость и недостаточную ясность привлекаемого летописного материала, предлагаем следующую картину событий, развернувшихся в 1178 г. в Псковской земле.

Городская община, решая вопрос о кандидатуре претендента на княжеский стол, разделилась на две части. Большинство рядовых псковичей, скорее всего, было согласно призвать Бориса. Однако немногочисленная группа «вятших мужей» — сотские — выступила против. Внутриобщинный конфликт, если он действительно имел место, ослаблял силу Пскова. Этим и не преминул воспользоваться новгородский князь Мстислав. Обвинив в нежелании принимать на псковское княжение своего племянника псковичей, он сумел устранить лидеров псковской общины — сотских. Вместе с тем столь решительные действия Мстислава, грозящие Пскову потерей независимости, могли вызвать сопротивление городской общины. Можно предположить, что именно этот факт заставил новгородского князя отступить и пойти на примирение с псковичами. Тем более что Мстислав возвращался из военного похода на чудь, а значит, его войско понесло потери. Урегулировав конфликт, Мстислав уехал в Новгород. Вышеизложенное отчасти имеет характер гипотезы, но в любом случае никаких сведений о восстановлении господства Новгорода над Псковом в 1178 г. мы не имеем. Считаем, что политический суверенитет Пскова был сохранен.

Между тем конфликт между Псковом и Новгородом, имевший место в 1178 г., не мог не отразиться на взаимоотношениях двух городов и привел к обоюдному охлаждению. В первую очередь это отразилось на новгородско-псковском военном союзе. Если прежде новгородцы и псковичи действовали совместно против общего врага, то после событий 1178 г. некоторое время взаимная помощь не наблюдается. Наоборот, летописный источник — Новгородская Первая летопись — изображает военную активность Новгорода и Пскова вне зависимости друг от друга. Псковичам приходится самостоятельно противостоять внешним врагам — Литве и чуди, — не имея новгородской поддержки. Так, зимой 1183/1184 гг. «бишася плесковици с Литвою, и много ся пакости издея плесковицемь»[496]. Помощи от Новгорода не последовало. По крайней мере, летопись о ней не сообщает. Такую же картину наблюдаем и в летописной записи 1190 г.: «Избища плесковици Чюдь поморьскую», пытавшуюся на 7 шнеках войти в Псковское озеро[497]. Как видим, военные действия, в которых принимали участие псковичи, заканчивались с разной степенью успеха. То же можно сказать и о новгородцах. Некоторые их военные предприятия завершались неудачно. Например, в 1183 г. во время похода новгородского войска на Болгар был убит князь Изяслав Глебович, а сам поход, вероятно, оказался безрезультатным[498]. В 1187 г. Новгород не сумел защитить своих данников в Печерской, Югорской и Заволочской землях, «и паде головъ о сте къметьства»[499].

В то же время рано или поздно традиционные взаимные интересы в сфере борьбы с внешним врагом должны были пересилить охлаждение в отношениях Новгорода и Пскова. Сближение было неизбежным, в первую очередь — на основе возобновления военного союза. Именно в подобном контексте следует рассматривать свидетельство Новгородской Первой летописи о совместном новгородско-псковском походе 1191 г. на чудь. Летопись сообщает, что зимой 1191/1192 гг. «иде князь Ярославъ съ новъгородьци и съ пльсковици и съ оболостью своею на Чюдь и в възя городъ Гюргевъ, и пожьгошя землю ихъ и полона бещисла приведоша»[500].

Указания на положение Пскова на Северо-Западе Руси во второй половине XII в. могут дать также сведения из договорных грамот Новгорода с князьями от XIII в. Историки уже обращали внимание на то, что в перечне новгородских волостей, содержащемся в грамотах, Псков не называется[501]. Не встречаем упоминании о Пскове и среди других владений Новгорода, упоминаемых договорами, а именно — Взвада, Русы и Ладоги[502]. Отсутствие Пскова в составе территорий, входивших в юрисдикцию Новгорода, не может не отражать реальных особенностей его политико-правового положения на момент составления грамот между Новгородом и приглашаемыми им князьями. Учитывая важность вопроса о соотнесении политического положения Пскова с перечисляемыми в грамотах новгородскими волостями-владениями, полагаем, что необходимо выяснить, к какому времени следует относить возникновение практики новгородско-княжеских докончаний.

Составление древнейшей редакции дошедших до нас договоров, а именно грамоты Новгорода с великим князем Ярославом Ярославичем, большинством исследователей относится к 1262–1263 гг. или началу 1264 г.[503] Однако, как показывает текст Новгородской Первой летописи, существование аналогичных договоров между Новгородом и приглашаемыми им князьями можно предполагать и в более ранний период, в 1228, 1229 и 1230 гг., когда князья Ярослав Всеволодович и Михаил Черниговский в качестве присяги новгородцам должны были крестоцеловать «на вьсехъ грамотахъ Ярославлихъ»[504]. На «уставы старыхъ князь» летопись указывает и под 1209 г.[505] Л.В. Черепнин на основании изучения докончальных новгородских грамот 60–70-х гг. XIII в. на имя великого князя Ярослава Ярославича установил, что именно во времена Ярослава Всеволодовича в Новгороде был проявлен интерес к разработке формулы договоров[506]. Восстанавливая хронологию возникновения традиционного формуляра новгородско-княжеских докончаний, Л.В. Черепнин обратился к летописным данным конца XII в., анализ которых позволил ему сделать заключение, что прототип, содержащий условия договорных взаимоотношений Новгорода с князьями, был выработан при Ярославе Владимировиче, княжевшем в Новгороде с перерывами с 1182 по 1199 г.[507] Весьма вероятно, что и список новгородских волостей, данный в разных редакциях в грамотах второй половины XIII в., не включал в свой состав Псковской земли уже в прототипе конца XII в.

Датируя сложение договорного формуляра Новгорода с князьями концом XII в., Л.В. Черепнин замечал, что к 1197 г. можно относить его появление в виде письменного текста, «который постепенно подготавливался и в более раннее время, с середины XII в.»[508] В.Л. Янин, принимая в целом точку зрения Л.В. Черепнина, добавляет, что во второй половине XII в. традиция возводила новгородские «свободы» уже ко временам прадедов[509]. Действительно, указания в летописи на существование договоров, формулирующих новгородские «свободы», можно встретить не только под 1197 г., но и под 1172 г. (упоминание «всей правды»)[510]. Изучая становление основных институтов республиканской государственности и ход политической борьбы в Новгороде XII–XIII вв., В.Л. Янин пришел к заключению, что «схема взаимоотношений республиканской и княжеской власти в конце XII в. пока остается неизменной сравнительно с серединой XII в. и подчиняется формуляру, выработанному в период борьбы с Всеволодом Мстиславичем»[511].

Таким образом, размышления отечественных исследователей над историей складывания формуляра новгородско-княжеских докончаний в конечном итоге приводят к выводу, что датировка его гипотетичного протографа временем не позднее второй половины XII в., с учетом отсутствия в тексте договоров в перечне новгородских владений Пскова, косвенным образом подтверждают правильность предположения об обретении Псковской землей суверенитета в конце 30-х гг. XII столетия.

Военно-политический союз Новгорода и Пскова, несомненно, был основан на равноправном участии в нем двух крупнейших городов Северо-Западной Руси. И вряд ли стоит говорить о новгородской власти, простиравшейся на Псковскую волость. Между тем в отечественной историографии (как было показано выше) касательно новгородско-псковских взаимоотношений в конце XII в. бытует мнение о подчинении Пскова Новгороду. С подобных позиций традиционно трактуется содержание летописной статьи Новгородской Первой летописи о появлении во Пскове в 1192 г. новгородского князя Ярослава Владимировича. Летопись сообщает: «Иде князь Ярослав Пльскову на Петровъ день, и новъгородьци въмале; а самъ седе на Пльскове, а дворъ свои пославъ съ пльсковици воевать, и шьдъше възяша городъ Медвежю Голову и пожьгоша, и придоша сторови»[512].

Распространенной является точка зрения, согласно которой «приезд в 1192 г. князя Ярослава во Псков… был обусловлен желанием навести «порядок» в усиливающемся Пскове»[513], иными словами, по замечанию И.Я. Фроянова и А.Ю. Дворниченко, «новгородцы до поры до времени хозяйничали в пригородах, как у себя дома», что свидетельствует о зависимости Псковской волости от Новгородской[514].

Представляется, что подобные выводы, сделанные на основании одного только упоминания о появлении во Пскове князя Ярослава, выглядят несколько поспешными и не совсем обоснованными. Попробуем внимательнее разобраться в том, что за события произошли во Пскове в 1192 г. Если мы допустим, что приезд Ярослава был вызван необходимостью укрепить господство Новгорода над Псковом, то странным будет выглядеть полное отсутствие каких-либо сведений в источниках о предшествовавшем этому новгородско-псковском конфликте. И уж совсем непонятно, почему Ярослав прибыл с «новъгородьци въмале», да еще отправил «дворъ свои». Эти действия никак не увязываются с идеей о карательном характере поездки новгородского князя. Скорее, они наводят на мысль об отсутствии даже малейшей напряженности в новгородско-псковских взаимоотношениях. Считаем, что цели посещения Пскова Ярославом были иными. Во-первых, данный факт мы предлагаем рассматривать в контексте сохранения военного союза Новгорода и Пскова. Летопись отчетливо сообщает, что сразу же после приезда Ярослава новгородцы с псковичами оправились в поход на Медвежью Голову, закончившийся, к слову, довольно удачно. Во-вторых, привлечение нелетописных письменных источников дает основание для достаточно обоснованного предположения, что появление новгородского князя было связанно с церковными торжествами, происходившими в этот момент во Пскове. В церковных служебных книгах, происходящих из Пскова и датируемых XVI в., автором которых был пресвитер Василий, обнаруживается запись, свидетельствующая, что в 1192 г. «пренесенъ бысть святыи благоверный князь великии Всеволодъ, нареченныи въ святемъ крещении Гаврилъ, исъ церкви Святого Димитриа Солуньскаго въ церковь Святыя Троицы, месяца ноемвриа въ 27 день, при князи псковскомъ Ярославе Владимеровичи и при архиепископе великого Новаграда и Пскова владыце Гавриле, при посаднике псковъском Иоанне Матфеевичи»[515]. Аналогичное сообщение содержится и в Степенной книге[516]. Примечательно, что Василий передавал некоторые сведения со слов какого-то «многолетнего» клирика Ивана[517]. Данное замечание натолкнуло Н.И. Серебрянского на весьма интересное и правдоподобное предположение о том, что у Василия «действительно были под рукой готовые письменные материалы», и «слово об обретении мощей бл. князя могло существовать в виде отдельного памятника и список этого сочинения Василий мог получить от того же, например, клирика Ивана»[518]. Так это было на самом деле или нет, с полной уверенностью мы говорить, конечно, не можем, но в любом случае факт участия новгородского князя Ярослава Владимировича в церемонии перенесения мощей Всеволода Мстиславича сомнению не подлежит.

Таким образом, именно церковные торжества стали причиной приезда Ярослава во Псков. Вряд ли это может свидетельствовать в пользу мнения о произошедшем в 1192 г. новгородско-псковском конфликте. Скорее всего, как раз этот визит и описан в Новгородской Первой летописи, но, как мы видели, новгородский книжник по-своему переосмыслил события. Объяснение данному факту, очевидно, кроется в неприязненном отношении новгородцев к любому напоминанию о псковской независимости, олицетворением которой в те времена и было имя первого псковского князя Всеволода Мстиславича.

А.С. Хорошев противопоставляет известия о приезде Ярослава во Псков и о перенесении мощей Всеволода Мстиславича, полагая, что первый был вызван именно торжествами, устроенными псковичами с целью демонстрации и подтверждения собственного суверенитета; получается, будто бы визит новгородского князя должен был снивелировать значимость акта апелляции Пскова к общинным церковным святыням[519].

В отличие от А.С. Хорошева, мы не видим в поездке Ярослава проявлений обострения новгородско-псковских взаимоотношений. Как уже говорилось, посещение Пскова новгородским князем, наоборот, означало заинтересованность Новгорода в поддержании военного союза со Псковом.

Сам факт канонизации во Пскове в 1192 г. князя Всеволода Мстиславича и перенесение его мощей в заново отстроенный Троицкий собор, равно как и устроенные по этому поводу церковные торжества, противоречат мнению о политической зависимости Пскова от Новгорода. Обретение мощей Всеволода имело важное идеологическое значение. Псковичи еще раз заявили о суверенитете своей городской общины. В данном контексте следует рассматривать и факт поминания во Пскове новгородского архиепископа Ивана Попьяна, занимавшего владычную кафедру с 1110 г. по 1130 г.

В.Л. Янин, а вслед за ним и А.С. Хорошев, аргументированно показали, что произошедшее в 1130 г. «отверженье» Ивана Попьяна от архиепископства было связано с внутриновгородским конфликтом, закончившимся изгнанием из Новгорода в 1136 г. князя Всеволода Мстиславича, чьим другом и соратником был Иван[520]. В связи с этим в списке новгородских святителей, помещенном в Новгородской Первой летописи, рядом с именем Попьяна стоит фраза: «сего не поминают»[521]. Таким образом, даже упоминание об архиепископе Иване в Новгороде было запрещено. Между тем во всех псковских синодиках обнаруживается имя опального Попьяна[522]. Следовательно, Иван Попьян почитался во Пскове вопреки желаниям новгородцев. Псковичи вновь, как и в случае с князем Всеволодом Мстиславичем, выразили сочувствие политическому деятелю, изгнанному (или не принятому) в Новгороде, чем Псков, безусловно, противопоставлял себя Новгороду в качестве лидирующего городского центра в Северо-Западной Руси. Вероятно, включение в число местных псковских святых Всеволода Мстиславича и церковное почитание Ивана Попьяна — явления, сопоставляемые как по хронологии, так и по своему значению. Суверенитет Пскова требовал подобного идеологического подкрепления.

Обретение мощей князя Всеволода и связанная с этим церемония могли вызывать раздражение и негативную оценку у новгородцев. Однако разрушения Новгородско-Псковского военного союза не произошло. Взаимные политические интересы были сильнее идеологических демаршей друг против друга. Вот почему в начале XIII в. мы видим псковичей и новгородцев действующими совместно в военных походах в прибалтийские земли. Новгородские летописи неоднократно упоминают имена псковских князей, участвовавших в военных экспедициях наряду с князьями Новгорода[523].

Данное обстоятельство позволило многим исследователям, особенно дореволюционного периода, говорить о практике направления новгородских ставленников во Псков, а следовательно, и о псковской зависимости от Новгорода. Подобным образом рассуждали Н.И. Костомаров, А.И. Никитский, И.Д. Беляев. Например, находим у названных авторов рассуждения о том, что «при назначении князей во Псков (из Новгорода. — А.В.)… псковичи принимали последних с любовью»[524], или даже, что «псковичи решительно запутались в раздоры новгородских партий… и сделались орудием… противников суздальским князьям, так что эта партия… заправляла всеми псковскими делами»[525].

Советские исследователи размышляли схожим образом. А.Н. Насонов также рассматривал новгородско-псковские походы на чудь в конце XII — начале XIII в. в связи с «переходом Пскова в руки новгородцев»[526]. Более осторожен в своих оценках С.А. Афанасьев, но и он пишет лишь о «набирающем силу процессе обособления Пскова от Новгорода в начале XIII в.», что выражалось в завоевании псковичами права изгонять неугодных князей, как это было, например, в 1213 г. в отношении Владимира Псковского[527].

В то же время в работах отечественных историков можно обнаружить мнение, согласно которому свидетельства летописей о событиях в Северо-Западной Руси в первой четверти XIII в. не дают оснований для утверждения о зависимости Пскова от Новгорода. Так, И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко, хоть и рассматривают статус Пскова начала XIII в. как новгородского пригорода, все же пишут о том, что «городская община Пскова достигла такой самостоятельности и суверенности, что изгоняет князей так, как это делала и главная городская община»[528]. Еще более определенна характеристика В.Л. Янина, который, обращаясь к событиям 1212–1225 гг., подчеркивал, что ««вольность в князьях» находилась в юрисдикции и псковского веча», и Новгород не имел права вмешиваться во внутренние дела Пскова[529].

Действительно, содержание летописного материала за первую четверть XIII в. свидетельствует о том, что Псков и Новгород являлись суверенными государственными образованиями, объединенными лишь общими интересами в рамках военного союза. Отсюда понятно, почему новгородцы и псковичи выступают совместно в 1212 г. (поход на чудь Торму)[530], 1214 г. (поход на чудь Ереву)[531], 1216 г. (война с суздальцами, битва на Липице)[532], 1217 г. (поход на чудь Торму)[533].

С данными русских летописей, сообщающих об этих походах, перекликаются свидетельства «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского, содержащей много известий, касающихся истории Новгорода и Пскова. Немецкий источник также не дает оснований видеть в отношениях псковичей и новгородцев какого-либо неравноправия. Рассказывая об осаде русским войском города Оденпе (Медвежья Голова) в 1210 г., Генрих сообщает, что новгородский и псковский князья действовали рука об руку, как союзники, а не как сюзерен и вассал[534]. Кроме того, западный хронист оставил интересное свидетельство, которое окончательно опровергает мысль о подчинении Пскова Новгороду. Под 1217 г. у Генриха содержится описание военных действий между новгородцами и ливонцами. В частности, сообщается, что «после того как ливонское войско возвратилось из Гервена, новгородцы тотчас, в великом посту, собрали большое русское войско, с ними же был и король псковский Владимир со своими горожанами…»[535]. Нет сомнений, что новгородско-псковскими полками руководил псковский князь, так как под тем же годом Генрих повествует, что «великий король Новгорода Мстислав в то время был в походе против короля Венгрии…»[536]. Видимо, тогда, когда Мстислав Мстиславич занимался галицкими делами, его место в качестве командующего объединенным русским войском на Северо-Западе занял Владимир Мстиславич Псковский. Безусловно, подчинение новгородских воев псковскому князю отнюдь не означает факта зависимости Новгорода от Пскова. Роль Владимира Мстиславича в военных действиях 1217 г., как она обрисована в «Хронике Ливонии», еще раз подтверждает союзническо-равноправный характер отношений новгородцев и псковичей.

Приведенный материал никак не может быть привлечен в качестве свидетельств подчинения Пскова Новгороду. Казалось бы, в пользу такого подхода говорит сообщение Новгородской Первой летописи под 1211 г. о том, что новгородский князь Мстислав Мстиславич «лучяномъ да князя Володимера Пльсковьскаго»[537]. Но как узнаем далее, из текстов той же Новгородской Первой, а также Псковской Третьей летописей в 1213 г., Литва достигла успеха в набеге на Псков потому, что «пльсковици бо бяху въ то время изгнали князя Володимира от себе…»[538]. Так, становится понятным, почему в Луки в 1211 г. был направлен именно Владимир — он был лишен княжения по воле псковичей.

Летописное известие об изгнании псковичами князя Владимира Мстиславича послужило некоторым исследователям основой для предположения о коренных изменениях во внутриполитической жизни Пскова, произошедших в 1211 г. Мы имеем в виду мнение С.А. Афанасьева о том, что «несмотря на противодействие Новгорода, псковичам удалось добиться права изгонять от себя неугодных им князей»; автор сравнивает этот момент в истории Пскова с изгнанием из Новгорода в 1136 г. Всеволода Мстиславича, после чего новгородцы обрели независимость от Киева[539]. Однако подобный взгляд на характер новгородско-псковских взаимоотношений основывается на ошибочном представлении о том, что Псков даже в XIII в. является пригородом Новгорода. Между тем, как было показано выше, обретение Псковом политического суверенитета приходится еще на период 30-х гг. XII в., после чего Псковская волость становится независимым государством.

Совместные военные экспедиции новгородцев и псковичей в земли прибалтийско-финских племен возвращают нас вновь к мысли о существовании в северо-западном регионе Древней Руси конфедеративной организации, объединявшей крупнейшие волости, в первую очередь — Псковскую и Новгородскую. О том, что в походах в Прибалтику в первой четверти XIII в. помимо новгородцев участвовали и жители Псковской земли свидетельствует текст Псковской Третьей летописи под 1212 г., согласно которому в войске Мстислава Мстиславича под Медвежьей Головой находились и псковичи[540], хотя новгородская летопись насчет данного факта умалчивает.

Отсутствие упоминаний о псковичах как участниках прибалтийского похода 1212 г. в Новгородской Первой летописи может быть объяснено тем, что владычное летописание за первую четверть XIII в. подверглось редакторской обработке. Например, М.Х. Алешковский считает, что в конце 1220-х гг. в Новгороде был составлен владычный летописный свод, а его инициатором был архиепископ Антоний, прибывший из Перемышля в 1225 г. и умерший в 1232 г. По мнению М.Х. Алешковского, работа над сводом производилась между 1225 г. и 1228 г., когда Антоний тяжело заболел и был разбит параличом[541]. Если бы это было верно, то можно было бы предположить, что упоминания о псковичах, участвовавших в походах новгородцев в Прибалтику в 1212, 1222, 1223 гг., намеренно были устранены автором свода архиепископа Антония. Однако факт редакторской обработки текста владычной летописи, имевший место в конце 20-х гг. XIII в., не может в настоящее время считаться доказанным ввиду отсутствия серьезных текстологических аргументов[542]. Вероятно, в статьях Новгородской Первой летописи за 1212 г., 1222 г. и 1223 г. упоминаний о псковичах изначально не существовало. Но как в таком случае они появились в тексте Псковской Третьей летописи? Ведь очевидно, что псковский летописец для описания событий 1212 г. использовал в первую очередь новгородский источник, а статьи Псковской Третьей летописи о военных походах в Прибалтику вообще почти дословно совпадают с записями Новгородской Первой летописи, иначе говоря, являются заимствованиями из новгородского летописания[543]. И хотя работа по привлечению новгородских письменных материалов в псковское летописание относится исследователями к более позднему времени (середина XV в. — по А.Н. Насонову[544], XVI в. — по Г.-Ю. Грабмюллеру[545]), следует согласиться с мнением В.С. Иконникова, который писал о том, что «позднейший составитель свода мог воспользоваться» «официальными записями, представлявшими отчеты о ходе военных действий и условиях мира, которые вносились на рассмотрение веча и хранились для справок в общественной "лари"»[546]. Видимо, из таких отчетов и почерпнул псковский летописец сведения об участии псковичей в военных походах на Медвежью Голову, Кесь, Колывань, а затем включил жителей Пскова в состав новгородского войска, когда переписывал статьи из новгородского источника. Данное предположение выглядит еще более убедительным с учетом высказываний А.Н. Насонова о том, что псковские «приписки» делались, кроме всего прочего, в «перечину» новгородцам[547]. Таким образом, мы считаем, что сведениям Псковской Третьей летописи об участии псковичей в военных экспедициях новгородских князей следует доверять, даже принимая во внимание позднее происхождение этой летописи.

Высказанные соображения подкрепляют данные самой Новгородской Первой летописи, из которых становится ясно, что военные мероприятия новгородцев не обходились без псковичей. В 1228 г., во время обострения новгородско-псковских взаимоотношений, псковичи обращались к новгородцам с упреками: «Къ Колывани) есте ходивъше…. а у Кеси такоже, а у Медвеже Голове такоже…»[548]. Очевидно, что псковские вои были в составе русского войска в походах 1223, 1222 и 1212 (или 1217) гг., соответственно.

О совместных военных действиях жителей всех (или большинства) северо-западных городских общин сообщают и те записи, в которых говорится о том, что новгородцы ходили «со всей областью». Здесь характерно как раз известие о выступлении «всею областию къ Колывани)», причем в самой летописной статье 1223 г. летописец не расшифровывает, кто скрывался под этим термином[549]. В связи с этим следует заметить, что в русских летописях понятия «область», с одной стороны, и «волость»/«земля» — с другой, видимо, не всегда тождественны, хотя в плане обозначения войска, как показал И.Я. Фроянов, они равнозначны[550]. «Область» может характеризовать политическое образование, обладающее независимостью как во внутренних, так и во внешних делах. Отмечая ту или иную государственную территорию (главный город с пригородами и округой), древнерусские летописи чаще оперируют термином «волость». Нам представляется, что в отношении территориальной структуры значение слова «область» более широкое, нежели «волость-земля». В Новгородской Первой летописи область противопоставлена земле-волости. Например, под 1137 г. в ней говорится, что «Святославъ Олговицъ съвъкупи всю землю Новгорадьскую… идоша на Пльсковъ прогонитъ Всеволода»[551]. Здесь совершенно ясно, что Псков с округой представлял нечто отдельное от Новгородской земли-волости. Зато когда летопись рассказывает о совместных действиях псковичей и новгородцев против общего врага, она использует термин «область», подразумевая под ним совокупность как минимум двух волостей — Новгородской и Псковской. Так, в Новгородской Первой летописи под 1191 г. сообщается: «…Иде князь Ярославъ съ новъгородьци и съ пльсковици и съ оболостью своею на Чюдь…»[552]. Также под 1198 г. читаем: «…Ходи князь Ярославъ съ новъгородьци и съ пльсковици и съ новотържьци и съ ладожаны и съ всею областию Новгородьскою къ Полотьску»[553]. Сделанные наблюдения позволяют заключить, что для обозначения самостоятельного, суверенного государственного образования, имеющего определенные территориальные границы, летопись обычно использует термин «волость», когда же имеется в виду политическое объединение нескольких волостей, где каждая из входящих в него земель обладает внутренней независимостью, фигурирует чаще понятие «область».

Если высказанное предположение соответствует действительности, то мы можем говорить, что в целях сохранения внешнеполитической стабильности в регионе и взаимных интересов в плане расширения даннических территорий на Северо-Западе Руси на рубеже XII–XIII вв. продолжал существовать межгосударственный (межволостной) союз Новгорода и Пскова, в основу которого был положен конфедеративный принцип устройства.

Равноправное и равнозначное положение Новгорода и Пскова в составе единого военно-политического союза прослеживается в известных событиях 1216 г. Покинувший новгородский княжеский стол Ярослав Всеволодович обосновался в Торжке и, опираясь на новоторжцев, часть своих новгородских «приятелей» и суздальцев, руководимых его братом Юрием Всеволодовичем, начал борьбу с призванным новгородцами Мстиславом Мстиславичем Удатным, которому оказали поддержку новгородцы, псковичи, смольняне и ростовцы. Это уже была крупномасштабная война, которая, по точному определению И.Я. Фроянова, «приобрела черезвычайно сложный характер, будучи межволостной и внутриволостной, т. е. внешней, и внутренней, или гражданской»[554]. Апогеем этой борьбы стала знаменитая Липицкая битва, состоявшаяся 21 апреля 1216 г., в которой Мстислав Мстиславич одержал убедительную победу.

Древнерусские летописи сохранили ценнейшую воинскую повесть о битве на реке Липице. Для нас особенно важно, что в наиболее пространном виде она содержится в летописях новгородско-софийского цикла, которые, как показал Я.С. Лурье, имели в своей основе текст древнейшей Новгородской Первой летописи, но дополнили его другими, самостоятельными известиями, хотя и неясного происхождения[555]. Отметим, что по своей политической направленности эти дополнительные чтения, как правило, новгородского происхождения, что придает им еще большую значимость[556].

Вариант Новгородской Четвертой летописи в нашем случае самый интересный, так как в данном летописном тексте взаимоотношения новгородцев и псковичей показаны сквозь призму взглядов новгородского автора. Но даже эта возможная тенденциозность не искажает истинной сути новгородско-псковских связей. Для доказательств обратимся к содержанию Новгородской Четвертой летописи в интересующих нас местах текста летописной статьи 6724 (1216) г.

В первую очередь заметим, что на всем протяжении военных действий псковичи, возглавляемые своим князем Владимиром, действуют как автономная боеспособная единица (конечно, под общим руководством новгородского князя Мстислава Мстиславича) наряду с полками смольнян и ростовцев, находившимися под началом собственных князей — Владимира Смоленского и Константина Ростовского. Например, Мстислав «Володимеря Пьсковьского съ псковици и съ Смолняны на рубежь послаша проводити, а сами с новгородци поидоша на Волзе, воююще»[557]. После прибытия ростовской рати Мстислав и Константин «отрядиша Володимера Псковскаго съ дружиною въ Ростовъ, а сами, пришедше с полки, сташа противоу Переяславлю…»[558].

Сам факт «отряжения» псковского князя с дружиной в Ростов, конечно, не может говорить о вассалитете Владимира Псковского по отношению к Мстиславу Новгородскому, о чем писали некоторые исследователи. Так, Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина полагали, что «псковский князь Владимир Мстиславич… — это скорее старший дружинник, подручник своего брата…»[559]. Но, как мы видели, отправляет Владимира не один Мстислав, а все князья, входившие в антисуздальскую коалицию. До этого точно так же «отрядиста Всеволода с дружиною и послаша къ Костянтину, а сами поидоша (то есть говорится о нескольких лицах. — А.В.) по Волзе…»[560].

Далее, укажем, что накануне самой битвы каждый из князей — союзников Мстислава самостоятельно ставит свои полки: «Володмер же Смоленьскии постави полкъ свои с края, а отъ него ста Мьстиславъ и Всеволодъ съ новгородци и Вълодимерь съ псковици, а отъ него ста Костянтинъ с ростовци»[561]. Во время сражения также все князья, в том числе и Владимир Псковский, самостоятельно вели в бой свои рати: «И оудариша на нихъ сквозе свои пешци Мьстиславъ съ своимъ полкомъ, а Володимеръ съ своимъ, а Всеволодъ Мстиславичь съ дружиною, а Володимеръ съ псковици пристиже, Костянтинъ с ростовци»[562]. Мы. с полным основанием можем считать, что летописец разделяет новгородцев и псковичей, хотя, если предполагать его тенденциозность в освещении новгородско-псковских взаимоотношений, новгородский автор должен был бы подразумевать под новгородцами и псковичей, не упоминая о последних специально. Для новгородцев псковские полки, так же как и ростовские и смоленские — это войска, союзных Новгороду, но самостоятельных, суверенных волостей. Недаром летописец в конце рассказа о событиях 1216 г. замечает, что после окончательной победы над суздальцами «князи поидоша разно: Костянтинъ к Володимерю, а Мьстиславъ к Новугороду, Володимеръ къ Смоленьску, а другии Володимеръ къ Пскову…»[563].

Учитывая вышеизложенные обстоятельства, мы считаем возможным утверждать, что летописный рассказ о новгородско-суздальской войне 1216 г. еще раз доказывает, что в первой четверти XIII в. продолжал существовать лишь новгородско-псковский военный союз, но никакой зависимости Пскова от Новгорода не было.

Липицкая битва стала важным этапом во внутри- и внешнеполитическом развитии Новгорода. Прав И.Я. Фроянов, отмечавший, что «благодаря Липицкой битве Новгород не только удержал, но и укрепил свое положение главного города в волости, отстояв при этом ее территориальную целостность»[564]. Прежде всего были подавлены сепаратистские тенденции в Торжке и положен конец давним притязаниям Владимиро-Суздальской земли на господство над Новгородом. Однако все эти изменения ни в коей мере не затрагивали суверенитет Пскова. Псков не входил в состав Новгородской волости, а сам представлял независимое волостное объединение. Об этом, кстати, свидетельствует и тот факт, что псковичи выступили именно на стороне новгородцев, а не суздальцев, чего стоило бы ожидать в том случае, если бы Псков, как и Торжок, был новгородским пригородом, стремившимся избавиться от этой зависимости и выделиться в самостоятельную волость. Повторим, что участие Пскова в антисуздальской коалиции было обусловлено в первую очередь общностью внешнеполитических интересов с Новгородом в северо-западном регионе. В случае победы суздальцев над новгородцами вряд ли Псков сохранил бы свою самостоятельность. Поэтому псковичи в 1216 г. оказались верны своим союзническим обязательствам перед новгородцами. Вновь, как и в предыдущий период, проявилась эффективность такого политического объединения, как конфедерация, образованная в данном случае на основе союза Новгородской и Псковской волостей.

XIII век привнес, безусловно, новизну в характер новгородско-псковских взаимоотношений. Традиционно прочные связи между двумя крупнейшими городскими общинами Северо-Западной Руси в этом столетии неоднократно подвергались испытаниям, причем как со стороны внешнего воздействия, так и изнутри. Наступали моменты, когда межволостное противостояние Новгорода и Пскова становилось причиной резкого ухудшения отношений между ними, что вело к кризису союза.

Одним из таких этапов стали события конца 20-х — начала 30-х гг. XIII в. Они не остались незамеченными в отечественной историографии, однако на текущий момент нельзя утверждать, что характер отношений Новгорода и Пскова в это время изучен всесторонне. Исследователи XIX столетия ограничивались передачей канвы событий, пересказывая соответствующие летописные статьи[565]. Советские авторы и историки, работающие в настоящее время, сосредоточиваясь, как правило, на социально-политических аспектах истории Новгорода в период с 1228 г. по 1230 г., лишь вкратце дают обзор новгородско-псковским взаимосвязям[566]. Следует также отметить, что внутриполитическая история Пскова на рубеже 20–30-х гг. XIII в. до сих пор в историографии не становилась предметом специального изучения в связи с внутренней историей Новгорода.

Значительную роль в выяснении истинной сути произошедших изменений в новгородско-псковском союзе имеют летописные статьи, в которых описываются соответствующие события. Главный письменный источник в данном случае — Новгородская Первая летопись старшего извода, которая по сравнению с относительно поздними летописными памятниками — Новгородской Первой летописью младшего извода, Новгородской Четвертой летописью, Новгородской Пятой летописью, летописью Авраамки, а также Софийской Первой летописью, основывающими свое изложение в данном случае на повествовании как раз Новгородской Первой летописи старшего извода, содержит наиболее древний текст. Записи о событиях 1228 и 1232 гг. сохранились также в Псковской Третьей летописи (Строевский и Архивский 2-й списки[567]). Однако и ее вариант вторичен по отношению к Новгородской Первой летописи старшего извода. Как установил немецкий исследователь Г.-Ю. Грабмюллер, новгородские известия в Псковской Третьей летописи, отсутствующие в Псковских Первой и Второй летописях, были включены редактором XVI в., пользовавшимся текстом Новгородской Пятой летописи, передающей, в свою очередь, рассказ Новгородской Первой летописи старшего извода[568]. Следовательно, источником, на который мы будем опираться в своих построениях, является именно Новгородская Первая летопись старшего извода.

В 1228 г. в условиях конфликта псковичей с новгородским князем Ярославом Всеволодовичем псковичи «възяша миръ съ рижаны, Новгородъ выложивъше»[569]. Фактически военно-политический союз Новгорода и Пскова прекратил свое существование. Безусловно, такой оборот дела был непосредственно связан с современными новгородскими событиями. Внутриполитическая борьба в самом Новгороде, равно как и раскол Новгородско-Псковского союза, нашли свое отображение на страницах Новгородской Первой летописи старшего извода. В связи с этим считаем, что в первую очередь важно проследить историю возникновения текста Новгородской Первой летописи на отрезке конца 20-х — начала 30-х гг. XIII в.

А.А. Шахматов полагал, что новгородский свод XII в. Германа Вояты был в конце столетия продолжен записями того летописца, который упомянул о смерти Вояты; в середине XIII в. работал еще один автор, которого ученый отождествлял со знаменитым Тимофеем-пономарем[570].

В исследованиях последнего десятилетия было показано, что текст Новгородской Первой летописи на всем пространстве первой половины XIII в. не мог принадлежать Тимофею[571].

М.Х. Алешковский предположил составление в промежутке между 1225 и 1228 гг. новгородского свода архиепископа Антония. Однако кроме новгородских летописных записей за первую четверть XIII в. ученый сумел привести в качестве примера лишь статьи, повествующие о южнорусских событиях, не известных по другим летописям. При этом сам же М.Х. Алешковский признает их вставками, сделанными по указанию Антония новгородским автором[572].

В таком случае о составлении именно свода, то есть о соединении нескольких письменных источников, говорить не приходится. Вызывает сомнение и отождествление сводчика с попом Иоанном. М.Х. Алешковский почему-то считает, что имя Иоанн, сохраненное в Академическом списке XV в. Новгородской Первой летописи младшего извода, было неправильно заменено именем Тимофей в Синодальном списке XIII в. той же летописи старшего извода в статье 1230 г. и что будто бы обратное «нехарактерно для XV в.», причем ссылается на А.А. Шахматова[573]. Между тем у А.А. Шахматова совсем наоборот: в источниках Академического списка — Комиссионном списке, Троицком списке, своде 1448 г. (по А.А. Шахматову) — чтении «Иоанну полови» не было, оно появилось лишь в результате того, что «составитель Академического списка подверг свой труд настолько основательной редакционной переработке, что, конечно, не перенес бы в него подобного чтения, а заменил бы чужое имя в молитвенном обращении своим»[574]. Тем не менее, даже если не учитывать неправильного понимания М.Х. Алешковским точки зрения А.А. Шахматова, все равно совершенно необъяснимо., как поп Иоанн, закончивший свою работу, по М.Х. Алешковскому, в 1228 г.[575], мог записать свое имя в статье 1230 г.?! Кроме того, не удовлетворяет и аргументация датировки свода, предлагаемая исследователем.

Действительно, сведения о южнорусских событиях, полученные из рассказов Антония, не могли быть внесены в текст новгородской летописи ранее 1225 г., кода Антоний вернулся в Новгород из Перемышля[576]. Но вот верхняя граница — 1228 г. — вызывает сомнения. М.Х. Алешковский указывает, что в этом году Антоний был разбит параличом и онемел (?!), ссылаясь на запись о его смерти в 1232 г.[577] Однако в этой статье сказано, что архиепископ, умерший 8 октября, «бысть лет 6 въ болезни тои и 7 месяць и 9 днии», а «онеме (то есть не «онемел» в буквальном смысле слова, а оказался недвижен!) на святого Ольксия»[578]; значит, паралич у Антония случился 17 марта 1226 г.

Следовательно, если бы М.Х. Алешковский правильно произвел арифметический расчет, он верхней границей составления свода назвал бы 1226 г. В то же время отметим, что болезнь не мешала Антонию Продолжать заниматься делами, так как он ушел «на Хутино къ Святому Спасу по своей воли» только в первой половине 1228 г., а осенью того же года Антоний на непродолжительное время был вновь приглашен новгородцами[579].

Все эти соображения не позволяют принять мысль М.Х. Алешковского о составлении в конце 20-х гг. XIII в. новгородского летописного свода. Но вместе с тем наблюдения исследователя о том, что оригинальные южнорусские известия Новгородской Первой летописи встречаются лишь на пространстве 10–20-х гг. XIII столетия и что их появление в тексте летописи было связано с возвращением в Новгород архиепископа Антония, кажутся интересными.

Полагаем, что во время второго пребывания Антония на новгородском архиепископском столе по его указанию было продолжено владычное лето-писание, и сделаны погодные записи. Скорее всего, последняя из них — статья 1227 г., так как в начале 1228 г. Антоний ушел в монастырь. Видимо, в течение нескольких лет летописание в Новгороде не велось, поскольку владычная кафедра фактически оставалась незанятой (точнее, архиепископы часто сменялись друг за другом, не будучи хиротонисованными киевским митрополитом) вплоть до 19 мая 1230 г., когда в Новгород прибыл Спиридон, «поставленъ от митрополита Кюрила»[580]. Данный факт, кстати, был отмечен А.А. Гиппиусом, хотя последний почему-то считает, что в 1228–1229 гг. «Новгород провел вообще без владыки»[581], в то время как архиепископом после ухода Антония был Арсений, а затем вновь Антоний. Однако в любом случае следует согласиться с А.А. Гиппиусом, который писал, что «с приходом нового владыки явился и новый владычный летописец»[582]. Им как раз и был Тимофей, начавший работу в 1230 г. и завершивший ее в 1274 г., то есть Тимофей трудился над продолжением летописи при двух архиепископах — Спиридоне (1229/1230–1249 гг.) и Далмате (1250/1251–1274 гг.).

Что касается интересующих нас статей в пределах 1228–1230 гг., то принадлежность их авторству Тимофея обнаруживается исходя из того, что в записи 1228 г. в пассаже об увеличении цен на продовольствие в Новгороде сказано, что «и тако ста по 3 лета»[583], то есть запись была сделана не ранее 1230 г., а именно под 1230 г. упомянул о себе Тимофей. Можно полностью согласиться с А.А. Гиппиусом по поводу того, что «начав свою работу в 1230 г., Тимофей описал сначала события двух предыдущих лет, после чего обратился к текущим событиям»[584].

Как видим, источниковедческая наука в изучении новгородского летописания XIII в. не стояла на месте и с каждым новым исследованием все более уточняла характер развития летописного дела в Новгороде. Основываясь на выводах, представленных в некоторых работах, а также на собственных дополнениях и построениях, мы полагаем, что в начале 1228 г., с уходом в Хутынский монастырь архиепископа Антония, в связи со сменой новгородских владык и внутренними неурядицами в Новгородской земле, летописное дело, которое велось при архиепископской кафедре, на некоторое время (до 1230 г.) было приостановлено. Его возобновление следует связывать с именем нового владыки Спиридона и появившегося при нем летописца Тимофея-пономаря, закончившего работу около 1274 г. Следовательно, интересующие нас статьи за 1228–1230 гг. находятся на отрезке летописного текста второй — третьей четверти XIII в. Внесение в летопись записей о событиях конца 20-х — начала 30-х гг. в Новгороде и Пскове было сделано не в середине 70-х гг., а в 1230 г., то есть непосредственно вслед за их окончанием. Таким образом, мы придаем особую важность летописному тексту за 1228–1230 гг. при исследовании новгородско-псковских взаимоотношений этого времени, так как записи были сделаны летописцем, что называется, «по горячим следам». Мы можем увидеть в этих статьях позицию новгородца-современника, повествующего о конфликте 1228 г. между Новгородом и Псковом.

Текст Новгородской Первой летописи старшего извода содержит целый ряд ценных сведений по истории новгородско-псковских отношений в связи с событиями 1228 г., но в нем обнаруживается некоторая хронологическая непоследовательность, которую необходимо объяснить. В статье 1228 г. после известия о добровольном уходе от дел архиепископа Антония следует сообщение о нападении финского племени емь на Ладогу, а затем рассказывается о новгородско-псковском конфликте, но летописец при этом оговаривается, что было это «преже сеи рати»[585]. Из этого же летописного текста узнаем, что на помощь ладожанам отправились новгородцы «съ князьмь Ярославомь», а уже к осени «Ярослав поиде съ княгынею из Новагорода Переяславлю»[586]. Кроме того, в той же летописной статье 1228 г., а также в статье 1230 г. попеременно чередуются рассказы о стихийных бедствиях и социальных волнениях, охвативших Новгород и Новгородскую землю. Для И.М. Троцкого это стало основанием, чтобы утверждать о присутствии в данных статьях следов двух тенденций новгородского летописания — Софийской владычной и Юрьевского монастыря. Сведение воедино софийской и юрьевской традиций И.М. Троцкий относил к концу 30-х — началу 40-х годов XIII в. и связывал с деятельностью Тимофея-пономаря, которого считал человеком, близким к Юрьевскому монастырю[587]. Исследования последних лет, посвященные изучению новгородских событий 1228–1230 гг., показывают, «что они дают пример сложного переплетения бытовых потрясений, идеологической и социально-политической борьбы»[588]. В связи с этим объяснять непоследовательность летописного рассказа в статьях 1228–1230 гг., подобно И.М. Троцкому, компилятивным характером владычной хроники нет необходимости. Гораздо более правильной в плане оценки названных статей представляется позиция А.А. Гиппиуса, согласно которой для летописца «охватившие в те годы Новгород социальные потрясения и природные катаклизмы подлежали единому провиденциальному объяснению, и именно чередование двух планов описания позволило ему создать исключительно выразительную и полную напряжения картину»[589].

Учитывая изложенные факты, полагаем, что столкновение между Новгородом и Псковом произошло весной или в начале лета 1228 г., а набег еми на Ладогу — либо во время этих событий, либо чуть позже, но в любом случае — не позднее осени. Вполне возможно, что поведение новгородцев, отправившихся к Ладоге и решивших на стихийно собравшемся вече убить некоего Судимира, укрывшегося у Ярослава, после чего новгородское войско вернулось обратно, «ни ладожанъ ждавъше»,[590] как-то было связано с предшествующей неудачной поездкой князя в Псков.

Однако эти обстоятельства мы пока оставим в стороне и обратимся непосредственно к столкновению между Новгородом и Псковом. Новгородская Первая летопись старшего извода следующим образом раскрывает последовательность произошедших событий. Новгородский князь Ярослав Всеволодович вместе с посадником Иваном Дмитриевичем и тысяцким Вячеславом отправился во Псков, но псковичи, узнав об этом, «затворишася въ городе, не пустиша к собе»[591]. Возвратившись в Новгород, Ярослав собрал вече и «положи на нихъ (псковичей. — А.В.) жалобу велику»[592]. Вслед за тем летописец сообщает, что Ярослав «тъгда же приведе пълкы ис Переяславля», задумывая поход на Ригу[593]. До псковичей сразу же дошли соответствующие известия и они, «убоявшеся того, възяша миръ съ рижаны, Новгородъ выложивъше»[594]. Между Ярославом и псковичами состоялся обмен посольствами: князя представлял некий Миша, Псков — Гречин. С псковской стороны последовал отказ участвовать в походе на Ригу, что было объяснено, во-первых, псковско-рижским мирным соглашением и, во-вторых, недовольством псковичей разделом военной добычи в предыдущих походах на Кесь, Колывань и Медвежью Голову, после которых Псков еще и пострадал от ответных нападений немцев. Неудача переговоров привела к тому, что и новгородцы заявили Ярославу: «мы бе — своея братья бес пльсковиць не имаемъся на Ригу…»[595]. Князю ничего не оставалось делать, как отказаться от похода на Ригу и отправить переяславльские полки домой. Псковичи же «отпустиша» прибывших к ним на помощь немцев и вспомогательные прибалтийские отряды. Одновременно из Пскова были изгнаны сторонники Ярослава — те, кто «ималъ придатъкъ» у князя. После этого Ярослав Всеволодович с женой покинул Новгород, оставив в нем своих сыновей Федора и Александра «съ Федоромь Даниловицемь, съ тиуномь Якимомь»[596].

Итак, предстоит выяснить, в чем же заключалась причина конфликта между Новгородом и Псковом или, точнее говоря, между князем Ярославом Всеволодовичем и псковичами, произошедшего в первой половине 1228 г.

Чрезвычайно интересно, что в рассказе Новгородской Первой летописи старшего извода, принадлежащем перу одного летописца, прослеживаются как бы две версии случившегося. Согласно одной из них, при приближении Ярослава, Иванка и Вячеслава к Пскову стало известно, что князь «везеть оковы, хотя ковати вяцьшее мужи», после чего псковичи не пустили Ярослава и его спутников в город[597]. Все последующие Ярославовы действия псковская община воспринимала также крайне враждебно. Так, псковичи опасались, что прибывшие в Новгород переяславльские полки будут использованы Ярославом для похода не на Ригу, а на Псков и поэтому, заключая мир с рижанами, просили их: «нъ оже поидуть на насъ, ть вы намъ помозите»[598].

Военные приготовления новгородского князя трактовались как направленные против Пскова и в самом Новгороде; новгородцы на вече говорили: «князь насъ зоветь на Ригу, а хотя ити на Пльсковъ»[599]. Об этом же заявляли повторно псковичи через своего посла Гречина: «или есте на нас удумали, тъ мы противу васъ съ святою богородицею и съ поклономъ; то вы луче насъ исечите, а жены и дети поемлете собе, а не луче погании»[600].

Таким образом, разрыв между Новгородом и Псковом, согласно первой точке зрения, нашедшей отражение в Новгородской Первой летописи старшего извода, был обусловлен изначально враждебной по отношению к псковичам политикой Ярослава Всеволодовича.

Оставим пока в стороне возможное истолкование такой позиции новгородского князя и вновь обратимся к тексту Новгородской Первой летописи старшего извода. Вторая версия, которая узнается в статье новгородского летописца, передает суть конфликта не отстраненно, а как бы через речи самого Ярослава. Возвратившийся из неудачной поездки к Пскову, князь объяснял новгородцам на вече: «не мыслилъ есмь до пльсковичь груба ничегоже; нъ везлъ былъ въ коробьяхъ дары: паволокы и овощь, а они мя обьщьствовали»[601]. После этого, посылая во Псков Мишу, Ярослав обращался к псковичам через посла: «зла до васъ есмь не мыслилъ никотораго же; а техъ ми выдаите, кто мя обадилъ къ вамъ»[602].

Судя по словам Ярослава Всеволодовича, он не замышлял ничего плохого против Пскова и псковичей, но был оклеветан своими недоброжелателями. В связи с этим логично рассмотреть, какая же из двух определяемых в Новгородской Первой летописи старшего извода версий причины конфликта 1228 г. между Псковом и князем Ярославом соответствовала действительности.

Прежде всего выясним, насколько обоснованными были обвинения в адрес Ярослава со стороны псковичей в покушении на суверенитет Пскова. Обращает на себя внимание фраза летописца о том, что о желании новгородского князя арестовать вятших псковских мужей «промъкла бо ся весть бяше си въ Пльскове»[603], то есть до псковичей лишь дошли сведения о подобных намерениях Ярослава, но полной уверенности в этом у них не было. Недаром, отказываясь от участия в походе на Ригу, псковичи мотивировали свою позицию в первую очередь не враждебным отношением к Ярославу, а тем, что присутствие жителей Пскова в составе войска новгородского князя до этого не всегда было оправданно с точки зрения участия псковичей в разделе военной добычи; лишь в конце речи псковского посла Гречина обнаруживается неприязнь к Ярославу со стороны граждан Пскова, однако это заявление сопровождается оговоркой: «или есте на нас удумали», то есть вновь мы видим неуверенность псковской общины в том, что посягательства Ярослава и Новгорода на независимость Псковской земли имели место на самом деле.

Данные обстоятельства не принимались в расчет отечественными исследователями, касавшимися событий 1228 г. Как дореволюционные авторы (Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев, Н.И. Костомаров, И.Д. Беляев, А.И. Никитский)[604], так и советские и современные историки (Ю.Г. Алексеев, И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко, В.Л. Янин)[605], в основном ограничиваясь пересказом летописного текста, в целом соглашались с версией псковичей (по Новгородской Первой летописи старшего извода) о том, что причина Новгородско-Псковского конфликта 1228 г. заключалась именно в стремлении Ярослава Всеволодовича ограничить псковскую политическую самостоятельность.

Возникает вопрос: а не был ли Ярослав искренен, когда говорил, что не замышлял ничего плохого против Пскова и что его «обьщьствовали», «обадили», оболгали? Может быть, князь и вправду «везлъ есмь былъ въ коробьяхъ дары: паволокы и овощь»? Последнее вполне вероятно, если мы вспомним, в каких условиях случилось столкновение Новгорода и Пскова в 1228 г. Двадцатые годы XIII в. были отмечены целой серией засух, неурожаев, вызывавших голод как во Владимиро-Суздальской, так и Новгородской земле, поскольку Новгород «зависел от привозного, низовского хлеба»[606]. Исследователями установлено, что недостаток продовольствия сказывался и в период 1227–1230 гг., о чем свидетельствует запись Новгородской Первой летописи старшего извода под 1228 г. об увеличении цен на продукты на новгородских рынках и о том, что «и тако ста по 3 лета»[607].

Вполне правдоподобно, что в 1228 г. голод охватил также и Псковскую волость[608]. Возможно, Ярослав и представители новгородской администрации (посадник и тысяцкий) действительно везли в Псков продукты («овощ»), чтобы помочь псковичам, страдающим от отсутствия продовольствия. Кстати, подобную мысль допускали и И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко, хотя и в качестве лишь оговорки[609]. Если же мы действительно поверим Ярославу, утверждавшему, что он не собирался «ковать» вятших мужей Пскова, то значит, князь мог быть кем-то оклеветан. Кто же был тайным врагом Ярослава?

По всей видимости, ситуация может проясниться, если мы вспомним, что в самом Новгороде в это время происходили внутриобщинные столкновения, осложненные народными социальными волнениями на почве возрождения язычества, вызванными обстановкой голодных лет. И.Я. Фроянов справедливо отмечал, что в событиях 1227–1230 гг. в Новгородской земле «определенную роль… играла политическая борьба правящих группировок за власть и материальные выгоды, сопряженные с этой властью»[610]. В ходе этой борьбы осенью 1228 г. новгородцы «поидоша съ веца въ оружии на тысячьского Вяцеслава, и розграбиша дворъ его и брата его Богуслава и Андреичевъ, владычня стольника, и Давыдковъ Софиискаго, и Судимировъ; а на Душильця, на Липьньскаго старосту, тамо послаша грабить, а самого хотеша повесити, нъ ускоци къ Ярославу; а жену его яша…»[611]. Вскоре «отяша тысячьское у Вячеслава и даша Борису Негочевичю»[612]. Весной же 1229 г. «отяша посадничьство у Иванка у Дъмитровиця и даша Вънезду Водовику»[613].

Итак, в конце 1228 — начале 1229 года посадник Иванка, тысяцкий Вячеслав и их сторонники потерпели поражение в политической борьбе, которая началась еще задолго до осени 1228 г. Связь Иванка и Вячеслава с князем Ярославом Всеволодовичем, ушедшим в Переяславль, очевидна. Недаром многие историки говорили о соперничестве в Новгороде конца 20-х гг. XIII в. «суздальской» и «антисуздальской» партий[614].

Учитывая вышеизложенное, можно с достаточной уверенностью говорить о том, что в условиях неурожаев и голода, обострения социальной борьбы противники посадника Иванка, тысяцкого Вячеслава и князя Ярослава Всеволодовича, воспользовавшись ситуацией, повели с ними скрытую, а затем и явную борьбу. Можно полагать, что Ярослав был оклеветан перед псковичами именно сторонниками Внезда Водовика и Бориса Негочевича. Значит, есть все основания считать непосредственной связь Новгородско-Псковского конфликта 1228 г. с внутриполитической борьбой в Новгороде в это же время. Если на самом деле Ярослав ничего на замышлял против Пскова, то нет никаких фактов, которые свидетельствовали бы в пользу мнения о том, что Новгород в 1228 г. попытался лишить Псков его суверенитета. Примечательно, что тот же Внезд Водовик чуть позже искал поддержки уже не во Пскове, а в Торжке, в результате чего новгородцы совершили поход против новоторжцев[615]. Политический мотив отъезда Внезда Водовика в Торжок с целью поиска союзников очевиден. В этой связи трудно согласиться с мнением А.В. Петрова, полагающего, что Внезд оказался в Торжке, «чтобы попытаться хоть как-то улучшить продовольственное снабжение волховской столицы»[616]. Объяснение действий новгородского посадника стремлением найти продовольствие кажется малоубедительным (тем более, как уже было отмечено выше, голод в конце 20-х гг. XIII в. охватил не только Новгородскую область, но и Низовскую землю).

В любом случае, признавая наличие конфликта между Новгородом и Псковом, его истоки следует искать в некотором кризисе Новгородско-Псковского военного союза, наметившемся в 20-е гг. XIII в. Псковичи совершенно отчетливо высказали свои претензии к Ярославу через посла Гречина: новгородцы не соблюдали союзнические обязательства во время совместных военных походов к Кеси, Колывани и Медвежьей Г олове. В момент похода на Колывань объединенным войском командовал как раз Ярослав Всеволодович, допустивший, чтобы новгородцы «серебро поимали… а правды не створися»[617]. Помимо всего прочего, псковичи пострадали от ответных действий немцев («а за то нашю братью избиша на озере, а инии поведени»[618]). Именно поэтому в 1228 г. псковичи настороженно отнеслись к идее Ярослава пойти на Ригу, а после того как появление в Новгороде переяславльских полков было представлено противниками Ярослава как подготовка к походу на Псков, псковичи вообще разорвали союз с Новгородом и заключили мир с рижанами. М.Н. Тихомиров по этому поводу резонно заметил, что «личность Ярослава Всеволодовича, жестокого и властного, не внушала псковичам никакого доверия»[619].

Совсем по-другому оценивал действия Ярослава В.Т. Пашуто. Согласно его точке зрения, этот князь был руководителем борьбы русских земель с крестоносной агрессией в Прибалтике. Конфликт же Ярослава со Псковом в 1228 г., равно как и с Новгородом, произошел, по мнению автора, из-за нежелания псковских бояр и купцов терять свои доходы с прибалтийских территорий, в результате чего верхушка псковского боярства расторгла новгородско-псковско-рижский договор 1224 г., о котором сообщает Генрих Латвийский[620].

События 1228 г., даже в рассказе новгородского автора, не позволяют усматривать какую-либо политическую зависимость Пскова от Новгорода. Здесь мы видим не конфликт пригорода с главным городом, а столкновение двух самостоятельных городовых волостей. И в этом мы сближаемся с точкой зрения В.Л. Янина, который отстаивает мысль о полном суверенитете Пскова, начиная с первой трети XII в. Хотя, желая усилить фактическую сторону своих доказательств, исследователь использовал такую интерпретацию летописного текста из статьи 1228 г., с которой трудно согласиться[621].

Таким образом, следует еще раз подчеркнуть, что Псков предстает в событиях 1228 г. как суверенная волость, которая самостоятельно определяет свою внешнюю политику, выбирая новых союзников. И как всегда, псковичи действовали сообща (если не учитывать сторонников Ярослава, изгнанных из города), городская община оказалась сплоченной, единой перед лицом опасности (как оказалось, мнимой), исходившей от новгородского князя. Совершенно справедливую характеристику псковской государственности находим у Ю.Г. Алексеева, который считает, что «Псков как вечевой город-земля имеет к середине XIII в. уже довольно богатые традиции политического бытия и в частности влиятельный слой вящих мужей во главе своего управления»[622].

В тесной взаимосвязи с новгородско-псковским столкновением 1228 г. стоят события во Пскове 1232–1233 гг., которые в историографии XIX в. в основном традиционно рассматривались в контексте борьбы между партиями в Новгороде. В 1232 г. сторонники Внезда Водовика, за два года до этого изгнанные из Новгорода и нашедшие пристанище и политическое убежище у Михаила Черниговского, «придоша ис Цернигова… въгонивше въ Пльсковъ, яша Вячеслава, и бивъше его, оковаша и»[623]. В действиях Бориса Негочевича со товарищи («въгонивше») угадывается решительность, неожиданность, напористость, но в то же время кажется, что все это происходило с согласия или же при полном безразличии псковичей. Как вскоре обнаруживается из текста Новгородской Первой летописи старшего извода, захваченный во Пскове Вячеслав был «мужем» князя Ярослава Всеволодовича, который, приехав в Новгород из Переяславля, в свою очередь, «изима пльсковици и посади я на Городищи въ гридници», после чего отправил псковичам требование: отпустить Вячеслава и выгнать Бориса Негочевича и его сподвижников[624]. Тот факт, что жители Пскова «сташа за ними крепко»[625], говорит о том, что Ярослав «изима» псковичей не в самом Пскове, а видимо, тех, кто в момент его приезда из Переяславля находился в Новгороде, что отмечали И.Я. Фроянов и А.Ю. Дворниченко[626]. Ультиматум Ярослава остался неудовлетворен. Наоборот, псковичи выдвинули встречные требования: «прислите к нимъ жены ихъ и товаръ, тоже мы Вячеслава пустимъ; или вы собе, а мы собе»[627]. Конфликтующие стороны не смогли прийти к компромиссу, в связи с чем летописец записал: «и тако быша безъ мира лето все»[628]. Однако в руках Ярослава оказались мощные рычаги экономического давления на Псков. Согласно Новгородской Первой летописи старшего извода, «не пусти князь гости къ нимъ, и купляху соль по 7 гривен бьрковьскъ»[629]. Псковичи были вынуждены отступиться. Вячеслав был отпущен из Пскова, а Ярослав отправил во Псков жен мятежных новгородцев. Отметим, что Вячеслав не был ни псковским посадником, присланным из Новгорода, ни новгородским наместником во Пскове[630]. Считаем, что прав В.Л. Янин, полагающий, будто Вячеслав «оказался во Пскове с каким-то дипломатическим поручением князя Ярослава»[631], так как явные сторонники Ярослава Всеволодовича были изгнаны псковичами еще в 1228 г.

Примечательно, что после упомянутого обмена заложниками Борис Негочевич и его сподвижники по-прежнему находили убежище во Пскове. Точно также в 1228 г. псковичи поддерживали Бориса и посадника Внезда Водовика. Именно потому, что Псков укрывал изгнанных из Новгорода Бориса Негочевича, Михаила и Петра Водовиковичей, Глеба Борисовича, Мишу[632], по словам автора Новгородской Первой летописи старшего извода, новгородцы со псковичами «мира не взя»[633]. Конфронтация продолжалась. Лишь «на зиму, придоша пльсковици, поклонишася князю: «ты наш князь»[634], попросив дать им князя. И хотя для Пскова была желанна кандидатура Федора Ярославича, новгородский князь дал псковичам своего шурина, Юрия Мстиславича. Получив князя, псковская община «Борисове чади показаша путь съ женами»[635].

Как видим, Псков был вынужден уступить Новгороду. Однако, изгоняя Бориса Негочевича и его сторонников, Псков получил много больше — а именно собственного псковского князя. Такая уступка псковичей ни в коем случае не означает, что была ущемлена политическая самостоятельность Псковской волости. В очередном новгородско-псковском столкновении 1232 г. мы видим лишь обычный межволостной конфликт, но не более того[636]. Несмотря на это столкновение, во взаимоотношениях Новгорода и Пскова уже через год наметились улучшения. Неслучайно в 1233 г., когда «изгониша Изборьскъ Борисова чадь съ княземь Ярославомь Володимирицемь и съ Немци», псковичи не только встали на защиту своего пригорода, но и, одержав победу и «измаша и кънязя», «даша я великому Ярославу; князь же, исковавъ, поточи я въ Переяслаль»[637]. Таким образом, Псков продемонстрировал свою лояльность к Новгороду.

Завершая анализ событий конца 20-х — начала 30-х гг. XIII в. во Пскове, непосредственно связанных с изменениями во внутриполитической истории Новгорода, следует отметить, что все произошедшее можно рассматривать не столько с позиции новгородско-псковских взаимосвязей, сколько с точки зрения отношений между Псковом и князем Ярославом, если мы примем во внимание выводы некоторых исследователей об изменении характера княжеской власти в Новгороде в 20-е гг. XIII в. В.Л. Янин показал, что эволюция новгородской государственности привела к тому, что в первой четверти XIII в., уже при Ярославе Всеволодовиче, наличие собственного новгородского стола становится необязательным. Новгород приглашает великих владимирских князей, которые являются новгородскими лишь номинально. «Признание суверенитета над Новгородом суздальской княжеской династии» способствовало, по мысли В.Л. Янина, установлению союзнических отношений Новгородского государства с Северо-Восточной Русью[638]. Концепция В.Л. Янина получила поддержку у О.В. Мартышина, внесшего в нее, правда, некоторые коррективы. О.В. Мартышин, приняв и развив тезис о ликвидации собственно новгородского княжеского стола в связи с практикой призвания новгородцами представителей великокняжеской династии, основной акцент сделал на том, что данное обстоятельство главным образом служило установлению нормальных экономических и политических отношений Новгорода с остальной Русью[639]. Если принять точку зрения В.Л. Янина — О. В. Мартышина (а для этого основания есть, так как картина, рисуемая летописными источниками, вполне соответствует построениям исследователей), то можно говорить о том, что в событиях 1228–1233 гг. Ярослав Всеволодович в его отношениях со Псковом выступал скорее не как новгородский, а как переяславльский князь. Отсюда будет понятно и стремление псковичей получить князя в Псков из-под руки не новгородского князя, чем еще больше подчеркивался суверенитет Псковской волости.

3. Внешний фактор в истории новгородско-псковских взаимоотношений (вторая треть XIII в.)

Драматичные события развернулись в Псковской земле вскоре после неудачного похода псковичей «на безбожную Литву» в 1237 г. и их поражения от тех же литовцев на Камне в 1239 г.[640] В 1240 г. Псков и его территории оказались под властью Ливонского ордена. Сюжет, посвященный борьбе Северо-Западной Руси с агрессивной политикой немецких рыцарей, обосновавшихся в Прибалтике, многократно рассматривался в работах историков прошлого и настоящего. В то же время, в отличие от внешнеполитических аспектов истории Новгорода и Пскова в начале 40-х гг. XIII в., вопрос о взаимных отношениях между двумя крупнейшими северо-западными городскими общинами не получил в историографии должного освещения. Поэтому есть все основания подробно рассмотреть новгородско-псковские взаимосвязи данного времени, хотя, конечно, обойти тему борьбы Руси с Орденом невозможно.

В первую очередь следует определить тот круг источников, который будет необходим для привлечения в плане изучения внутренней истории Пскова в начале 40-х гг. XIII в.

Рассказ о захвате Пскова немцами в 1240 г., о рыцарском правлении в Псковской земле и об освобождении города в 1242 г. Александром Невским содержат как новгородская, так и псковская летописные традиции. Новгородское летописание дает несколько вариантов повествования об интересующих нас событиях, представленных в Новгородской Первой летописи старшего и младшего изводов, Новгородской Четвертой, Новгородской Пятой, Новгородской Карамзинской летописях и летописи Авраамки. Как показывают исследования Я.С. Лурье, наиболее древний и свободный от последующих литературных обработок и дополнений вариант содержит Новгородская Первая летопись старшего извода. Остальные новгородские летописи имеют в своей основе или по крайней мере испытали в части за 1240-е гг. влияние Новгородско-Софийского свода первой половины XV в., где рассказ Новгородской Первой летописи старшего извода был соединен с извлечениями из Жития Александра Невского, имеющего позднее происхождение и насыщенного художественными деталями[641]. Следовательно, для исторической реконструкции новгородско-псковских взаимоотношений в начале 40-х гг. XIII в. из новгородских источников мы будем использовать прежде всего Новгородскую Первую летопись старшего извода.

Что касается псковского летописания, то оно также испытало влияние Новгородско-Софийского свода, в том числе в той части, где рассказывается об Александре Невском[642]. Однако все три псковские летописи содержат кроме того ряд уникальных известий под 1242 г. местного псковского происхождения, которые, видимо, попали в их текст в качестве погодных записей, сделанных, возможно, вскоре после описываемых событий. Именно так полагал А.Н. Насонов, отмечая при этом, что в Новгородской Первой летописи и памятниках новгородско-софийского цикла о Ледовом побоище сообщается в другой традиции[643].

Таким образом, обращаясь к истории Пскова и новгородско-псковских взаимоотношений в период 1240–1242 гг… необходимо использовать памятники как новгородского летописания (Новгородскую Первую летопись старшего изв ода), так и псковского, основываясь при этом на сопоставлении их оригинальных, независимых друг от друга чтений.

Повествование о борьбе Северо-Западной Руси с Ливонским орденом Новгородская Первая летопись старшего извода начинает с сообщения о взятии князем Ярославом Владимировичем, сыном Владимира Псковского, в войске которого были «немци, медвежане, юрьевци, вельядци», в 1240 г. Изборска[644]. Псковичи, узнав о военном поражении своего пригорода, отправились на помощь изборянам. Однако псковское войско было разбито: «победишая немци. Ту же убиша Гаврила Горислалича воеводу; а пльсковичь гоняче, много побиша, а инехъ руками изъимаша»[645].

В отличие от Новгородской Первой летописи старшего извода, псковские летописи в своей оригинальной части ничего не сообщают о взятии Изборска Ярославом Владимировичем с помощью Ордена, но это подразумевается, так как в них сохранено известие об «избиении» псковичей немцами под Изборском, причем приводятся данные о потерях Пскова — «600 муж»[646]. Также все три псковские летописи содержат дату сражения под Изборском, хотя и в разных вариантах: Псковская Вторая летопись дает дату 16 октября 1239 г.[647], а Псковские Первая и Третья летописи — 16 сентября 1240 г.[648], что соответствует действительности.

Овладев Изборском и разгромив псковское войско, немцы, согласно Новгородской Первой летописи старшего извода, двинулись к самому Пскову (Ярослав Владимирович вместе с ними не упоминается). Псковский посад и сельская округа были опустошены, осада города продолжалась неделю, но взять Псков немцы не смогли. Тогда ливонцы «дети поимаша у добрыхъ мужь в тали, и отъидоша проче; и тако быша безъ мира»[649]. Но среди псковичей, как сообщает новгородская летопись, нашлись изменники во главе с неким Твердилой Иванковичем, сдавшие Псков немцам. Твердила «сам поча владети Пльсковом с немци, воюя села новгородская»[650]. Часть псковичей с семьями бежала в Новгород. Кроме того, интересные подробности о пребывании ливонцев во Пскове оказались включены в новгородское летописание XV в. Подчеркивая исключительность ситуации, сложившейся на русском Северо-Западе с приходом орденских войск, Новгородская Первая летопись младшего извода и Новгородская Четвертая летопись рассказывают, что во Пскове немцами были «тиоуни оу нихъ посаждени соудить»[651]. В псковских летописях все эти известия отсутствуют, в них лишь сообщено о взятии немцами Пскова. В то же время псковское летописание содержит дополнительные сведения. Так, упоминается, что «седоша немцы в Пскове два лета» (в Псковской Второй летописи ошибочно указано «3 лета»)[652]. Таким образом, Псковская земля оказалась под властью Ливонского Ордена.

Для нас данный эпизод из истории Пскова интересен в первую очередь тем, что с момента установления немецкого господства в Псковской волости начались открытые столкновения между Псковом и Новгородом, хотя часть псковичей нашла у новгородцев политическое убежище. В связи с этим возникает целый ряд вопросов: кто и как сдал Псков немцам, какую цель преследовали изменники, чем был вызван новгородско-псковский конфликт. Отечественная историография издавна пыталась ответить на эти вопросы.

Еще в середине XIX в. С.М. Соловьев высказал мнение о том, что взятие Пскова немцами в 1240 г. стало результатом внутренней борьбы среди псковичей, когда победившая сторона пошла на прямую национальную измену, преследуя цель отделения Пскова от Новгорода, пусть даже путем установления иноземного владычества[653].

Схожим образом рассуждал и Н.И. Костомаров, в представлении которого псковские изменники «были вместе поборниками зарождавшегося стремления оторваться от Новгорода», которым в 1240 г. удалось одержать верх над своими противниками, бежавшими в Новгород[654].

В отличие от своих современников, И.Д. Беляев рассматривал эти события в контексте влияния на внутреннюю историю Пскова партии новгородских бояр, которые «из вражды к Новгороду передали Псков немцам»[655].

Необычную трактовку событиям 1240 г. дал А.И. Никитский. Исследователь считал, что Псков пострадал от группировки новгородских изгнанников, которые «слишком эгоистично преследовали свои личные цели и для осуществления их не пренебрегали даже наведением на Псков иноземцев», причем Твердила Иванкович назван родственником свергнутого в Новгороде посадника Иванка Дмитровича, хотя для такого отождествления никаких основании нет[656].

Оригинальное объяснение произошедшему во Пскове в 1240 г. предложил и Е.В. Чешихин. Он полагал, что Твердила, потомок новгородского посадника Мирошки Нездиловича, захватил власть в Пскове еще до появления немецкого войска и «свирепствовал против своих соперников», а затем, стремясь удержаться во главе управления псковской общины, призвал орденских немцев на условиях раздела властных полномочий[657].

Если дореволюционные авторы причину падения Пскова видели в основном в политической борьбе партий, сторон, то советские историки смотрели на события 1240 г. как на результат классовой борьбы внутри самого Пскова.

М.Н. Тихомиров, отметив, что изменники «подняли голову» тогда, когда Псков находился «в отчаянном положении» после поражения под Изборском и разорения монголо-татарами Суздальской Руси, высказал мнение о том, что «сдача города была произведена феодальными кругами», тогда как «народные круги были противниками такого предательства»[658].

Акцент на противостоянии классов в псковском обществе еще больше усилил В.Т. Пашуто. Исследователь писал о том, что «пронемецкая группировка» (начало деятельности которой автор относил еще к 1228 г.), сторонники Твердилы Иванковича — боярство и купечество — «предали Русскую землю врагу, а русских людей, трудящийся народ, населявший города и села, подвергли ограблению и разорению, надев на него ярмо немецкого феодального гнета»[659]. Формальное, видимое правление Твердилы сопровождалось наступлением на новгородские территории.

В последние десятилетия некоторые авторы, несмотря на явное указание Новгородской Первой летописи старшего извода на факт разорения псковичами и немцами новгородских сел, почему-то усматривают в событиях начала 40-х гг. XIII в. не конфликт между Новгородом и Псковом, а, наоборот, «единство», «неразрывную связь» этих двух земель[660].

Завершая краткий историографический экскурс, отметим также, что, как правило, исследователи (особенно дореволюционного периода) ограничивались лишь пересказом летописной канвы псковских событий 1240 г. Между тем из немногочисленных известий Новгородской Первой летописи старшего извода и псковских летописей можно попробовать извлечь сведения, которые позволят разобраться в причинах и обстоятельствах сдачи Пскова немцам и связи данного события с обострением новгородско-псковских взаимоотношений в это же время.

Итак, в первую очередь необходимо выяснить, кто на самом деле стоял во главе псковских изменников. Обращает на себя внимание, что часть жителей Пскова сумела покинуть город и уйти в Новгород прежде, чем в Пскове установилась власть немцев. Следовательно, у тех псковичей, которые не желали попасть под немецкое господство, была возможность уйти из Пскова. Однако к Новгороду бежали лишь «инии» псковские семьи, значит, какая-то часть псковичей (и, видимо, большая) не воспользовалась этой возможностью и осталась во Пскове. Получается, что появление немцев во Пскове произошло с согласия значительной части псковской общины. Возможно, Твердила Иванкович действовал как раз с ее санкции[661]. Правда, укажем на тот факт, что Псков оказался в руках немцев не сразу, ведь первая попытка овладеть городом была для ливонцев безуспешной. Немецкое войско даже ушло из-под Пскова. Именно так описывает ход событий Новгородская Первая летопись старшего извода. Интересны сведения и другого источника, хронологически приближенного ко времени середины XIII в. — западноевропейского исторического сочинения, так называемой ливонской «Рифмованной хроники».. Согласно свидетельствам этого литературного памятника, «русские изнемогли от боя под Изборском: они сдались ордену», хотя автору хроники было известно, что псковский кремль (burc), в отличие от посада (stat), был неприступен при условии единства его защитников[662]. Тем не менее город оказался сдан. Последнее Новгородская летопись объясняет «переветом», то есть изменой. Однако трудно назвать изменой то, когда большинство псковичей было согласно впустить немцев. Сомневаемся мы и в том, что свою роль здесь сыграло то, что немцы «дети поимаша у добрыхъ мужь в тали». В данном случае «тали» — скорее, не заложники, а пленники, так как, говоря о заключении мира между Ливонским орденом и Александром Невским, та же Новгородская Первая летопись старшего извода сообщает об обмене пленниками и добавляет, что немцы «таль пльсковскую пустиша»[663], хотя часть этой «тали» могла быть взята немцами в качестве заложников. Вполне вероятно, что после неудачи немецких рыцарей под Псковом псковичи в течение короткого времени кардинально изменили свою внешнеполитическую позицию. По большому счету, можно говорить о добровольной сдаче города самими жителями, а не кучкой бояр-заговорщиков. Трудно согласиться с мыслью о том, что в Пскове действовала пронемецкая боярская группировка, изменнически сдавшая город, как считает целый ряд исследователей[664]. Кто же сумел убедить псковичей в необходимости открыть ворота Пскова немцам?

Новгородская Первая летопись старшего извода, как мы уже знаем, первым называет Твердилу Иванковича, вероятно, одного из лидеров псковской общины, может быть, боярина. Твердила и его ближайшие сторонники могли обладать огромным авторитетом и влиянием среди простых псковичей. Остается только непонятным, почему изменники не сдали Псков сразу. Действительно ли Твердило Иванкович был способен манипулировать вечевыми массами? Как нам кажется, прояснить ситуацию в эпизоде со сдачей Пскова ливонцам поможет уже упоминавшаяся нами «Рифмованная хроника».

Согласно ее изложению, псковичи, увидев подготовку рыцарей к штурму, «сдались ордену», после чего начались переговоры, в ходе которых важную роль сыграл «Герпольт, который был их (псковичей. — А.В.) князем»[665]. Лишь после этого Псков оказался под властью немцев.

В.Т. Пашуто, изучая «Рифмованную хронику» как источник по русской истории XIII в., отождествил упомянутого в ней псковского князя Герпольта с новгородским наместником Ярополком. Последний, как указывал В.Т. Пашуто, позднее участвовал в Раковорском сражении 1268 г. в качестве подручного князя Дмитрия Александровича. Историк полагал, что после измены Твердилы этот Ярополк «мог оставить Псков и вместе с другими уйти в Новгород»[666]. Транскрипция в немецком источнике русского имени «Ярополк» как «Gerpolt» и отрицание какой-либо роли князя Ярополка в сдаче Пскова рыцарям не исключает возможности для иного толкования рассматриваемого отрывка «Рифмованной хроники». Следует отметить, что западный хронист упоминает Герпольта только в связи со сдачей города орденскому войску. Кстати, и перевод В.Т. Пашуто по сути дает аналогичное по смыслу чтению. Исходя из этого невозможно представить, чтобы князь-изменник избежал сурового наказания и впоследствии служил Дмитрию Александровичу.

Комментируя данный фрагмент хроники, И.Э. Клейпенберг и И.П. Шаскольский обосновали точку зрения, по которой Герпольта следует отождествить с Ярославом Владимировичем, завладевшим с помощью ливонцев Изборском. По всей видимости, Ярослав-Герпольт «в ходе начавшихся переговоров использовал свои личные связи с псковским боярством и помог немецкому командованию уговорить (а может быть, сыграл в переговорах решающую роль, т. е. уговорил) значительную часть псковских бояр сдать город немцам»[667]. Данное предположение представляется вполне вероятным, тем более если мы вспомним, что Ярослав Владимирович был сыном псковского князя Владимира Мстиславича и, возможно, сам княжил какое-то время в Пскове (хотя А.Н. Насонов на основе анализа летописных известий считал, что в Пскове в это время не было князя)[668].

Учитывая свидетельства «Рифмованной хроники», можно полагать, что именно Ярослав сумел склонить псковичей открыть ворота города немцам, а Твердила Иванкович, скорее всего как влиятельный псковский боярин, представлял во время переговоров Псков. Решение сдать город было принято не одним Твердилой или кучкой изменников, а всеми псковичами, возможно, на вечевом собрании. Не случайно новгородский летописец говорит, что «перевет» с немцами «держали» псковичи, а не конкретные представители псковской общины[669].

Если из содержания летописных статей за 1240 г. факт «перевета» псковичей выявляется довольно отчетливо, то намного труднее дело обстоит с выяснением причин, которые заставили большую часть общины Пскова пойти на соглашение с немцами. Специфика летописного материала такова, что в данном случае придется ограничиться лишь предположениями.

Не исключено, что незадолго до событий 1240 г. между Псковом и Новгородом возник очередной, достаточно серьезный конфликт, вызванный тем, что псковичи оставались верны союзному договору с Ригой. Отчасти это можно рассматривать как демонстрацию Псковом своего неприязненного отношения к Новгороду. Псковско-рижский союз, заключенный еще в 1228 г. в условиях напряженных взаимоотношений Пскова и Новгорода, оставался действенным по крайней мере до конца 30-х гг. XIII в., так как источники ничего не говорят о его разрыве. Наоборот, становится понятным, почему в 1237 г., когда немцы, рижане и чудь «идоша на безбожную Литву», «Пльсковичи от себе послаша помощь мужь 200»[670]. Содержание приведенного отрывка летописи ясно свидетельствует о дружественных отношениях между Псковской землей и Рижским архиепископством. В связи с этим не представляется возможным согласиться с мнением В.А. Кучкина, который, связывая упоминание в Житии Александра Невского о приезде к новгородскому князю «от Западныя страны» некоего Андреяша (исследователи в нем видят орденского вицемагистра Андреаса фон Фельвена[671]) с участием псковской дружины в походе 1237 г., полагает, что псковичи в тот момент составляли «единое целое» с новгородцами[672]. На наш взгляд, ситуация была диаметрально противоположной. Тем более что датировка посещения фон Фельвеном Новгорода, принятая В.А. Кучкиным, крайне гипотетична, на что указывает, в частности, Е.А. Назарова[673].

Учитывая данные обстоятельства, совсем небезосновательным будет выглядеть предположение о том, что во Пскове в 20–30-е гг. XIII в. произошла внешнеполитическая переориентация от союза с Новгородом к союзу с Ригой. Возможно, именно этим объясняется тот факт, что в тексте Новгородской Первой летописи за 1237 г. проглядывает негативное отношение летописца к разрыву псковичей с новгородцами. Поход на Литву оказался неудачным, и автор летописи отметил: «тако, грехъ ради нашихъ, безбожными погаными побежени быша, придоша кождо десятый въ домы своя»[674]. В сочувствии к псковичам, которые допустили политическую ошибку, сблизившись с немцами, явно угадывается намек новгородца на отрицательные последствия отказа Пскова от союза с Новгородом.

Видимо, новгородский летописец оказался прав. Через несколько лет произошло новое военное столкновение Пскова с Литвой, о котором сохранились оригинальные местные записи в псковских летописях, сделанные вскоре после описываемых событий[675]. В сражении на Камне в 1239 г. псковичи участвовали одни, без союзников, и их отряд скорее всего был немногочисленным. Каменская трагедия псковичей фактически была предопределена. Здесь мы имеем еще одно свидетельство того, что разрыв союза с Новгородом оказался для Пскова в конечном итоге большой ошибкой, и его негативные последствия не могло компенсировать соглашение с Ригой. В условиях крайне нестабильной внешнеполитической ситуации, при постоянной угрозе потерять собственную независимость, псковичи предпочли в 1240 г. установление власти немцев возможному поглощению суверенной Псковской земли Новгородской волостью. Не случайно после появления немцев во Пскове войска псковичей и ливонцев совместно «воюя села новгородьская». По всей видимости, псковская рать в конце 1240 — начале 1241 г. принимала участие и в нападении на земли води, чуди, на Тесов, на новгородские территории по Луге и Сабле и в постройке крепости Копорье[676]. Полагаем, что для Пскова Новгород в это время являлся большим врагом, чем Ливонский орден, тем более если мы учтем, что олицетворением немецкого господства в Пскове являлись, по сообщению «Рифмованной хроники», лишь два фогта[677]; следовательно, другие нити государственного управления оставались в руках псковичей.

Именно так представляется нам положение дел в Пскове в конце 1240 — начале 1242 г. В упоминании фогтов, которых обычно отождествляют с тиунами русских летописей, можно было бы увидеть грубое вмешательство немцев в административно-судебную систему Пскова. Между тем известие о тиунах, сидевших в Псковской земле, помещено лишь в позднем новгородском летописании, в древнейшей Новгородской Первой летописи старшего извода оно отсутствует. Остальные же новгородские летописи, где оно имеется, отразили в данном случае текст Жития Александра Невского. В одной из наиболее ранних редакций Жития вместо тиунов названы наместники[678]. Термин «наместник», как нам представляется, более точно передает содержание понятия «фогт», под которым подразумевалось лицо, поставленное для управления административно-территориальной единицей на землях, подчиненных Ордену[679]. Учитывая данное обстоятельство, мы не можем согласиться с С.В. Завадской, которая, сравнивая известия Новгородской Первой летописи старшего извода и «Рифмованной хроники», настаивает на тождестве функций немецкого фогта и русского тиуна[680]. Считаем, что ближе к истине был Ф.Г. Бунге, который на первый план в функциях фогта ставил именно руководство администрацией и полицией в порученном ему округе и «сбор земских властительских доходов с подданных»[681]. Из «Рифмованной хроники» мы знаем, что таких фогтов в Пскове было лишь два, а значит, все другие государственные должности, вероятно, были оставлены за представителями псковской общины. Если и были посажены тиуны, то это были тиуны местные, выполнявшие те же обязанности, что и при древнерусских князьях. В целом, считаем возможность изменения при немецком правлении системы государственного аппарата в Пскове маловероятной. Напомним, что, согласно сведениям Новгородской Первой летописи старшего извода, Псковом «самъ поча владети» Твердила Иванкович. Вряд ли дело обошлось и без Ярослава Владимировича, который, согласно новгородскому источнику, участвовал во взятии Изборска, а если верить сообщению «Рифмованной хроники», был инициатором переговоров о сдаче Пскова. Есть все основания полагать, что Ярослав остался в Пскове в качестве местного князя, а Твердила был выдвинут как общинный лидер, избранный на вече, возможно, в посадники. В любом случае Твердила активно участвовал в управлении Псковом, как на это указывают слова Новгородской Первой летописи старшего извода. Поэтому присутствие немецких фогтов должно рассматриваться как наличие представителей Ордена, которые контролировали деятельность местной псковской администрации. Говоря о сохранении в значительном объеме вечевого самоуправления во Пскове, нельзя отрицать и определенную зависимость Псковского государства от ливонцев. Недаром русские летописи отмечают, что Твердила Иванович «владел» Псковом «с немци».

Признав власть немцев, Псков надеялся защититься от притязаний Новгорода. Тем не менее вынужденный характер сдачи Пскова не подлежит сомнению. Скорее всего, между псковичами и ливонцами имел место компромисс. В условиях ослабления военной мощи Пскова после поражения под Изборском, вследствие понесенных потерь (600 мужей по Псковской Первой летописи, 800 — по «Рифмованной хронике») город не был способен к продолжительному сопротивлению и осаде и был обречен на взятие превосходящими силами противника. Однако если бы штурм Пскова состоялся, немецкие рыцари понесли бы определенный урон в материальных и людских ресурсах, что явно не было им на руку. Поэтому, добровольно сдав город, псковичи поступили в интересах ливонцев. В то же время Псков имел все основания для того, чтобы выторговать себе ряд серьезных уступок, в частности участие представителей местной общины в административном аппарате города. Взаимные обязательства сторон, обоюдные уступки, то есть компромиссные условия, были определены во время тех переговоров, о которых сообщает «Рифмованная хроника». Вероятно, важнейшей договоренностью было то, что включение территорий Псковской земли в сферу влияния Орденского государства не повлекло за собой коренной ломки древнерусской волостной структуры в самом Пскове. В то же время компромиссное соглашение, достигнутое на переговорах Твердилы и Ярослава-Герпольта, не могло быть слишком прочным, и, видимо, немцы могли взять у псковичей заложников (мы уже говорили, что псковская «таль» могла обозначать как пленников, так и заложников). Это было вызвано тем, что ливонцы не были полностью уверены в лояльности жителей Пскова к иноземной власти, а «таль» служила значимым гарантом соблюдения псковичами условий соглашения.

Вместе с тем мы не разделяем мнение, высказанное недавно С.В. Белецким и Д.Н. Сатыревой, которые, видимо, принимая во внимание выводы зарубежных исследователей последних десятилетий, в частности Э. Хёша, полагают, что в первой половине XIII в. взаимное сближение Новгорода и Пскова с Орденом, в первую очередь — в сфере торговли, было выгодно обеим сторонам. Однако внешнеполитическая линия Александра Невского, который предпочел «союз с Востоком» «союзу с Западом», отрицательно отразилась на экономическом положении Пскова. Поэтому Псков резко порвал с Новгородом[682]. Появление немецких рыцарей во Пскове в 1240 г. С.В. Белецкий и Д.Н. Сатырева расценивают как «временный ввод ограниченного контингента» войск естественного союзника[683]. Подобная трактовка представляется излишней модернизацией. Столкновение интересов Ордена и Северо-Западной Руси в прибалтийско-финских землях очевидно. Сближение же Пскова с Орденом (как раньше с Ригой) должно объясняться лишь как компромиссная политика, обусловленная стремлением сохранить псковский суверенитет в обстановке настойчивых попыток Новгорода включить в состав своих территорий и территории Пскова, перед чем опасность со стороны немцев отступала для псковичей на второй план. На короткое время такая тактика возымела действие.

Но уже в 1241 г. военная удача оказалась на стороне новгородцев и их князя Александра Ярославича. Немецкая крепость Копорье была взята, а часть рыцарей захвачена в плен. В начале 1242 г. Александр и Андрей Ярославичи в землях чуди «зая вси пути и до Пльскова»[684]. Вскоре после этого новгородский князь «изгони… Пльсковъ, изъима немци и чюдь, и сковавъ поточи в Новгородъ, а сам поиде на чюдь»[685]. Обращает на себя внимание термин «изгони», который указывает, что Псков был взят с помощью оружия. Однако если мы вспомним, что в городе было всего два ливонских фогта со слугами, то можно предположить, что сопротивление Александру Невскому оказали не немецкие рыцари, а псковичи. И это не выглядит невероятным: ведь Псков добровольно сдался Ордену. Казалось бы, в противоречии с такой трактовкой находится сообщение «Рифмованной хроники» о том, что псковичи «от всего сердца обрадовались» приходу новгородского князя[686]. Но, как нам представляется, здесь автор хроники несколько субъективно преподнес факты; это и понятно — такое объяснение позиции псковичей отчасти оправдывало поражение немцев в Пскове. Недаром «Хроника» содержит в этом месте пассаж о предопределенности военной неудачи на завоеванных территориях в том случае, если на них не будут оставлены войска[687]. Таким образом, версия событий 1242 г., изложенная Новгородской Первой летописью старшего извода, кажется предпочтительнее, и мы можем предполагать, что по крайней мере часть псковичей оказала сопротивление Александру Ярославичу, опасаясь справедливого возмездия за сдачу города немцам в 1240 г.

Интересно, что о каких-либо репрессиях в отношении жителей Пскова после освобождения его новгородцами и суздальцами летописи (а также другие источники) не сообщают. Что это — очередное умолчание летописца, вновь приводящее исследователей в недоумение? Думается, что нет. Позиция Александра Ярославича, не обрушившего свой гнев на Псков, может найти логическое объяснение.

Во-первых, предстоял решающий поход против Ливонского ордена и его союзников из числа прибалтийско-финских племен, и Новгороду просто не выгодно было тратить силы на наказание псковичей. Во-вторых, сами псковичи могли быть привлечены в состав общерусского войска (что предоставляло им возможность искупить вину измены). Последнее обстоятельство находит подтверждение в летописных источниках. В частности, Псковские Первая и Третья летописи зафиксировали факт участия псковичей в знаменитом Ледовом побоище на стороне новгородского князя[688]. Вероятно, именно эти участники битвы на Чудском озере сообщили псковскому летописцу ее подробности, и тот, например, сделал запись о том, что пленных немецких рыцарей «босы поведе по леду»[689].

Исходя из изложенного, можно говорить о том, что в начале 40-х гг. XIII в. Псков сумел наглядно убедиться в ошибочности своей внешнеполитической линии, которая возобладала в конце 20-х гг., когда союзу с Новгородом псковичи предпочли сближение с немцами, закончившееся установлением власти Ордена над Псковом. После 1242 г. Псков, скорее всего, вновь стал ориентироваться на Новгород, хотя новгородцы, надо полагать, не забыли измену псковичей. Одновременно как упрек и порицание звучит в тексте Новгородской Первой летописи младшего извода укоризненная фраза, восходящая к Житию Александра Невского, которую древнерусский книжник вложил в уста новгородского князя, обращавшегося к псковичам: «О невегласии пьсковици, аще се забудете до правнучатъ Александровъ, уподобитеся жидомъ…»[690]. Данная фраза примечательна не только тем, что в ней отражено отношение Александра Ярославича к факту сдачи Пскова немцам в 1240 г., но и тем, что она представляет интерес для возможной реконструкции орденской политики в подчиненном Пскове. Понятием «невегласи» могли обозначаться не только невежды, но и язычники или люди, отпавшие от истинной веры, дословно — «не ведающие гласа божьего»[691]. Для нас представляет важность второе содержание термина «невегласи». Возможно, Александр Невский говорил о псковичах-язычниках: языческие представления прочно коренились и долго сохранялись среди жителей Псковской земли, прорываясь наружу даже в XVI в.[692] Но могло быть и другое: употребляя слово «невегласи», Александр Ярославич подразумевал в этом случае тех псковичей, которые оказались отчуждены от христианской, а точнее, православной веры. Сменившие вероисповедание не могли не оказаться вне православной общины Пскова, превращаясь в социально неприемлемые элементы. Они оказывались вне общественной структуры и вызывали социальное отчуждение. Вполне допустимо, что именно данное обстоятельство нашло свое отражение во фразе Александра Невского «уподобитеся жидомъ». В представлении христиан XIII в. жиды — это евреи, исповедующие иудаизм. В период Средневековья в Европе они вызывали неприятие у христиан, представляя собой замкнутую корпоративную общность, подвергающуюся всяческим унижениям и преследованиям[693]. Вероятно, обращаясь к псковичам, Александр Невский намекал им на возможные последствия в случае очередных фактов прозелитизма среди жителей Пскова. Псковская община могла оказаться полностью отлученной от православного мира остальной Руси. Не исключено, что определенная часть населения Пскова и его окрестностей была подвергнута в конце 1240 — начале 1242 г. окатоличиванию. Политическая экспансия крестоносных государств на Восток сопровождалась распространением католической религии, поэтому «ожесточенная борьба Руси за сохранение северо-западных владений протекала в условиях противостояния православия римско-католической («латинской») церкви»[694]. В Пскове, как кажется, Орден действовал иначе, чем в землях прибалтийско-финских племен, где крещение язычников производилось насильственным способом. Полагаем, что обращение части псковичей в католичество происходило не с помощью силы, а путем уговоров и подкупа. Известный исследователь взаимоотношений папской курии с Русью Б.Я. Рамм осторожно допускал, что агенты папского легата Вильгельма Моденского сумели склонить на свою сторону группировку псковских политических лидеров, включая и Твердилу Иванковича[695]. Данный тезис может быть развит в сторону предположения о том, что какая-то часть общины Пскова перешла в лоно римской церкви. Интересно в связи с этим одно место из «Рифмованной хроники», где автор восклицает по поводу потери Пскова Орденом в 1242 г.: «если бы Псков был тогда убережен, то это приносило бы сейчас пользу христианству до самого конца света»[696]. Под христианством в данном пассаже исследователь прошлого века Е.В. Чешихин подразумевал именно католичество[697]. Вполне возможно, что в этой цитате из «Рифмованной хроники» содержится намек на распространение среди псковичей католической веры. Вот почему в отношении псковичей Александр Невский со всем основанием использовал термин «невегласи», то есть неправославные.

Независимо от других источников речь князя Александра отразилась и в памятниках псковского летописания, где она приобрела совершенно иное политико-идеологическое звучание. Вместо неодобрительного восклицания «невегласи» в псковских летописях присутствует более благозвучная для средневекового псковича фраза — «мужи, псковичи», а основной акцент произнесенной невским героем речи смещен в сферу политических взаимоотношений Пскова с князьями суздальской ветви: «Аще напоследокъ моих кто соплеменникъ или кто прибежит в печали или такъ приедет жити к вамъ во Псковъ, а не примите его а не почтете его, и наречетеся втораа Жидова»[698].

Изгнание немцев из Пскова в 1242 г. войсками Александра Невского и разгром Ордена на Чудском озере привели к изменению политической ситуации в Псковской земле. Нет сомнений, что та часть псковичей, при помощи которой в 1240 т. городом завладели немцы, должна была нести ответственность за свои действия. Если ввиду отсутствия летописных данных предположение о казнях «переветников» не может быть принято как факт, имевший место, то вряд ли стоит сомневаться в том, что сторонники приглашения орденских рыцарей были изгнаны из Пскова. Скорее всего, политическая жизнь псковичей после 1242 г. направлялась уже противниками сближения Пскова с Орденом. Иначе говоря, псковская дипломатия вновь стала придерживаться линии Новгородско-Псковского союза. Вполне вероятно, что восстановление новгородской ориентации во внешней политике Пскова отразилось и на изменении внутриполитического положения в Псковской земле, проявившемся не только в ликвидации пронемецкой группировки. Видимо, к власти в Пскове пришли именно сторонники сближения с Новгородом. В связи с этим некоторыми исследователями даже предполагались внутрипсковские реформы, вызванные событиями 1242 г. Подобная мысль отчетливо прослеживается у И.Д. Беляева. Историк считал, что «передача Пскова немцам в 1240 году совершенно изменила отношение веча к боярам и выборным или присылаемым из Новгорода властям»[699]. Видя в псковских изменниках новгородских «выгонцев» (сходные суждения, кстати, высказывал и А.И. Никитский)[700], И.Д. Беляев выдвинул гипотезу о том, что сразу же после победы 1242 г. эта «новгородская партия» лишилась своего влияния и, наоборот, возросла роль меньших людей. Итогом таких изменений стала демократизация веча в Пскове. Кроме того, «вместе с внутренней реформой псковское вече даже стало в лучшие отношения к новгородскому вечу, чем в каких было до реформы», так как «партия» новгородских «выгонцев», мешавшая этому сближению, была устранена[701].

Напротив, по мнению А.И. Никитского, первенствующее положение псковских бояр — влиятельной местной силы — не было утрачено и после событий 1242 г. Перемены в основном затронули характер новгородско-псковских взаимоотношений. С одной стороны, ликвидировалось правило, позволявшее псковичам участвовать в делах новгородского веча, а с другой — обнаружились притязания Пскова «на право участия в избрании собственных князей» из числа новгородских наместников[702].

Конечно, трактовать изменения в отношениях между Новгородом и Псковом после событий 1242 г., подобно А.И. Никитскому, как, впрочем, и говорить о реформе псковского веча с такой уверенностью, как это делал И.Д. Беляев, оснований нет. Псковичи не упоминаются в летописях как участники вечевых собраний в Новгороде еще с 30-х гг. XII в., а самостоятельные, независимые князья во Пскове (Святополк Мстиславич, Владимир Мстиславич и др.) — обычное явление, начиная также со второй трети XII в. В то же время смена политической элиты Пскова и связанное с этим изменение внешней ориентации городской общины в сторону возобновления союза с Новгородом — процессы, которые вполне могли иметь место в 1242 г. и ближайшее последующее время.

Освобождение Пскова объединенными войсками суздальцев и новгородцев несомненно изменило баланс внешнеполитических сил в Северо-Западной Руси, вследствие чего после 1242 г. усилилось влияние Новгорода на внутреннюю жизнь Пскова. Одним из признаков значительного воздействия Новгорода на псковские дела было его вмешательство в судебную систему Пскова. За время короткого немецкого правления в Пскове, по-видимому, началось преобразование судопроизводства по немецкой системе, особенно если вспомнить, что к моменту освобождения города в нем находились орденские фогты, которым, очевидно, подчинялись и псковские тиуны. Возвращение Пскова в состав земель Руси должно было привести к возобновлению функционирования русской судебной системы. Именно с этим можно связывать создание прототипа Псковской Судной грамоты.

В преамбуле Псковской Судной грамоты упомянута «великого князя Александрова грамота», которая была одним из основных источников псковской судной. Есть все основания отождествить этого великого князя Александра с Александром Ярославичем Невским, что аргументированно доказал Л.В. Черепнин, чьи доводы поддержаны современным исследователем грамоты Ю.Г. Алексеевым[703]. По всей видимости, судная грамота была дана Александром Невским как раз сразу после освобождения Пскова в 1242 г. с целью восстановить нарушенную систему отправления суда.

Несколько иную версию в отношении причин выдачи грамоты псковичам выдвинул Ю.Г. Алексеев, который полагает, что тем самым Александр Невский подрывал основы новгородского и псковского сепаратизма[704]. Мы не можем принять данную точку зрения, так как не считаем верным определение Новгорода и Пскова как единого социально-политического организма, о чем пишет Ю.Г. Алексеев. В действиях князя нет причин усматривать его стремление подавить новгородских сепаратистов, будто бы находивших поддержку и опору у псковичей. Подобные рассуждения были бы справедливы в отношении Пскова, но, как мы думаем, участие псковичей в Ледовом побоище говорит в пользу того, что в Пскове возобладали тенденции к развитию в едином общерусском направлении.

О регулировании судебно-правовых отношений в Псковской земле при непосредственном участии новгородского князя свидетельствует также и то, что тот же Александр Ярославич был одним из авторов другой грамоты — рожитцким смердам, так как в ней князь Александр назван «великим», а этим титулом из всех Александров, имевших отношение к Пскову, в полной мере обладал лишь Невский[705]. В то же время примечательно, что грамота смердам была дана Александром Ярославичем совместно с посадником Твердилой[706]. Видимо, здесь имеется в виду псковский посадник, хотя и нет явных оснований идентифицировать его с Твердилой Иванковичем, «героем» событий 1240 г.[707]

Основная тенденция, прослеживаемая в правовых памятниках Пскова, очевидна: новгородский князь в правление Александра Невского вмешивается в деятельность судебных органов власти Псковской земли, регулирует судебные отношения в целом. Восстановление прежней системы судопроизводства было необходимо после кратковременного периода правления немцев. Конечно, из этого нельзя делать вывод о полном политическом подавлении псковской государственности Новгородом, поскольку необходимо помнить, что во Пскове Александр Невский действовал не только как новгородский, но и как князь Северо-Восточной Руси и сын великого князя владимирского[708]. Заслуживает внимания тот факт, что в середине XIII в., в результате монголо-татарского нашествия, изменились отношения с князьями и самого Новгорода. В.Л. Янин указывал, что при Александре Ярославиче новгородцы признают суверенитет великокняжеской власти. В то же время власть великого князя была ограничена со стороны республиканских органов Новгорода путем заключения двусторонних договоров[709]. Несколько иначе рассуждает И.Я. Фроянов. По его мнению, возникновение новгородско-княжеских докончаний свидетельствовало о появлении монархических черт власти князей, которая теперь противостоит и подчиняет себе общинные вечевые структуры[710]. Соглашаясь с исследователем, можно констатировать, что князья в Новгороде, начиная с середины XIII в., представляли великокняжеские интересы и юрисдикцию. В случае же с Александром Невским «великокняжеская власть и новгородское княжение совместились именно в руках Александра, личный авторитет которого особенно усиливал позиции княжеской власти в Новгороде»[711]. Следует также присоединиться к Ю.Г. Алексееву, полагающему, что действия Александра Ярославича были связаны «со стремлением… сохранить Псков в составе Русской земли», причем «прочность связей Пскова с Русской землей воплощалась в прочность его политических связей с князем, минуя Новгород»[712].

Сложность и неоднозначность взаимоотношений Новгорода и Пскова в эпоху Александра Невского во многом обусловлены влиянием внешнего фактора — иноземных сил в лице ряда крестоносных государств на территории Восточной Прибалтики. Расширение немецкой агрессии на Востоке привело к драматическим последствиям для Псковской земли. Пытаясь маневрировать в условиях новой внешнеполитической ситуации на Северо-Западе и одновременно противостоять новгородским притязаниям на псковскую самостоятельность, псковичи в 1240 г. сдали город рыцарям. Ошибочность такой политики вскоре стала очевидной, но ценой избавления от власти Ордена для псковичей стала зависимость от Новгорода, в первую очередь проявлявшаяся во вмешательстве новгородского князя в судебную систему Пскова. С другой стороны, в это же время начинают оформляться нормы взаимоотношений Пскова с великокняжеской властью, что впоследствии сыграет немаловажную роль во внешне- и внутриполитическом развитии Псковской вечевой республики, ее связях с Москвой. В своем обращении к псковичам после освобождения города от немцев Александр Невский вводит фактический запрет на изгнание из Пскова «своих племенник». В ближайшее после 1242 г, время псковичи не нарушали этого условия. Вообще, следует отметить, что, несмотря на усиление новгородского влияния, Псков никогда не видел в Александре Ярославиче врага для своей суверенной государственности. Не случайно Житие князя было включено в состав одной из псковских летописей, что указывает на значимость фигуры Александра Невского для псковичей. Память о нем в местной письменной традиции сохранялась долгие годы. Псковские летописные своды XV–XVI вв. включали в свой состав сведения о нем, почерпнутые из памятников Новгородско-Софийского цикла. Более того, в литературных произведениях заметно стремление к почитанию Александра Невского наравне с военными покровителями Пскова — князьями Всеволодом и Довмонтом[713]. Не забывали в Пскове и ту «клятву», которую Александр Ярославич Невский произнес после освобождения города от немцев. Эта «клятва» была действием, «направленным на укрепление связей Пскова со всей Русской землей, в частности, с политической властью Руси — властью великого князя»[714].

Оставаясь в политической системе относительно единой Руси, возглавляемой Владимиро-Суздальским княжеским домом, Псков, естественно, сохранял тесные связи и с Новгородом. На первом плане в новгородско-псковских взаимоотношениях начиная со второй половины 40-х гг. XIII в. находилась прежняя обоюдная заинтересованность двух городов друг в друге как в военных союзниках. События 1240–1242 гг. повлекли за собой перемены в расстановке политических сил в северо-западном регионе Восточной Европы. Сохранялась напряженная внешнеполитическая обстановка, в условиях которой, как это уже бывало в истории, и происходило сближение Пскова и Новгорода. В конце 1240-х — начале 1250-х гг. они совместно выступают против Ордена и союзной ему Литвы, что нашло отражение как в новгородском, так и псковском летописании.

Согласно псковским летописям, в 1247 г. произошло псковско-литовское вооруженное столкновение в районе Кудепи[715]. В 1253 г., по сообщениям уже новгородского летописца, литовцы напали на Новгородскую волость[716]. В том же году ко Пскову подошло немецкое войско. Показательно, что «поидоша новгородци полкомь к нимъ (псковичам. — А.В.) из Новагорода»[717]. Вскоре псковичи и новгородцы сумели нанести Ордену поражение уже на его территории. Завершая описание событий 1253 г., в конце статьи летописец сообщил, что немцы «прислаша въ Пльсковъ и в Новъгородъ, хотяще мира на всеи воли Новгородьскои и на пльсковьскои»[718]. В.Л. Янин справедливо указал, что это — «формула, отразившая политическое равноправие Новгорода и Пскова»[719].

С конца 50-х гг. XIII в. внешнеполитическая ситуация на Северо-Западе Руси и в Прибалтике претерпевает существенные изменения. Разгром татарской ратью Литвы в 1258 г.[720] и некоторое усиление позиций Ордена ускорили образование нового военно-политического блока, в который, помимо Новгорода, Литвы и Твери[721], вошел также Псков. В 1262 г., по свидетельству ряда русских летописей, состоялся совместный поход союзников в земли Ордена, закончившийся взятием одного из сильнейших орденских городов — Юрьева. Новгородская Первая летопись старшего извода, содержащая наиболее древнее повествование об этом событии, сообщает, что «идоша новгородци съ княземь Дмитриемь Александров ичемь великымь полкомь подъ Юрьевъ; бяше тогда и Костянтинъ князь, зять Александровъ, и Ярославъ, брат Александровъ, съ своими мужи, и Полотьскый князь Товтивилъ, с ним полочанъ и Литвы 500, а Новгородьского полку бещисла, толко богъ весть»[722]. Псковская Третья летопись, как бы внося поправку в новгородскую летописную запись, делает к ней ценное добавление об участии в походе псковичей: «Ходиша Ярослав Ярославич и Дмитреи Александрович и Товтил Полочскии, новгородци и псковичи и полочани под Юрьевъ»[723]. Несмотря на явно позднее новгородское происхождение данной летописной записи Псковской Третьей летописи (на это, кстати, указывает и имя князя Ярослава Ярославича, поставленное редактором на первое место в числе участников похода на Юрьев[724]), сам факт присутствия псковского войска под стенами немецкой крепости не должен вызывать сомнений. Уроки 1240 г. псковичи, видимо, помнили долго: безопасность своих границ и рубежей от агрессивных посягательств германских крестоносцев Пскову была выгодна в неменьшей степени, чем Новгороду или Литве.

Успешный итог юрьевского похода, когда, по словам летописца, «единым приступом 3 стены взяша, а немцы избиша, а сами здоровы приидошя»[725], стал возможен именно в результате союзнических действий двух крупнейших земель-волостей русского Северо-Запада — Псковской и Новгородской. Отметим также, что, пополняя текст своей летописи новгородскими материалами, интересовавшими читателя-псковича, псковский сводчик, безусловно, был хорошо знаком с предшествующей местной историографической традицией и ходом истории Пскова в целом.

Таким образом, можно предполагать, что в течение десяти лет после захвата Пскова Орденом, ставшего возможным благодаря «перевету» части псковичей, псковская община вновь обрела былое могущество, и это позволило Пскову ликвидировать ту незначительную зависимость, в которую он попал после 1242 г. в результате политики Александра Невского.

Укрепив свое положение и избавившись от новгородского влияния, псковская волостная община попыталась получить собственного князя, который бы не находился в прямом подчинении у великого князя Владимирского. В 1253 г. в Пскове появляется Ярослав Ярославич, поссорившийся с Александром Невским, а в 1257 г. сюда бежал, спасаясь от гнева своего отца, Василий Александрович[726]. Возможно также, что в Пскове незадолго до появления Довмонта сидел Святослав Ярославич[727].

Возобновление практики призвания князей в Псков, особенно княжение Ярослава Ярославича, по мнению некоторых историков, должно расцениваться как важный этап в развитии новгородско-псковских взаимоотношений. И.Д. Беляев, например, отмечал, что псковичи призвали Ярослава «уже не по указанию той или другой новгородской партии, как бывало прежде, а по собственному усмотрению», причем это «нисколько не рассорило их с Новгородом»[728]. Исследователь подчеркивал, что принятие решений «решительно зависело» только от псковского веча[729]. По мысли И.Д. Беляева, начиная с Ярослава Ярославича во Пскове появился «новый ряд князей», и Псков вступил в новую фазу своей истории — «самый блестящий период самостоятельной деятельности»[730].

Точка зрения И.Д. Беляева была совершенно противоположной взглядам А.И. Никитского. Последний, будучи очень осторожным в своих выводах, писал, что «было бы весьма опасно, с одной стороны, преувеличивать значение этого поворота, с другой же — упреждать историю и считать за выборных псковских князей первых попавшихся на глаза лиц», в том числе Ярослава Тверского[731]. А.И. Никитский склонен был видеть в появлявшихся в 50–60-х гг. XIII в. в Пскове князьях лишь новгородских наместников[732].

Однако гипотеза И.Д. Беляева была поддержана и развита уже в советское время И.Д. Мартысевичем. Ученый высказал мнение, согласно которому 1253 г. стал отправной точкой «политического обособления» Пскова от Новгорода, «важным этапом в истории становления псковской государственности»[733].

Представляется, что точка зрения, которой придерживались И.Д. Беляев и И.Д. Мартысевич, имеет больше аргументов в свою пользу, нежели взгляды ее противников. По сути, возражения А.И. Никитского исходят лишь из признания им факта присылки князей в Псков в середине XIII в. из Новгорода. Между тем для подобных выводов летописные данные не дают никаких оснований. Наоборот, тот же Ярослав Ярославич оказался на псковском столе только после того, как он поссорился со своим братом Александром Ярославичем Невским и «выбеже… из Низовьское земли»[734]. Очевидно, что в таком случае «посадиша его въ Пльскове» не Александр, а именно псковичи. Интересно, что даже такой осторожный в выводах и вообще скептически относящийся ко многим летописным сообщениям исследователь средневековой Руси, как английский историк Дж. Феннел, обращаясь к судьбе Ярослава, отмечал, что в Пскове «всегда были готовы с радостью принять любого, кто враждебно настроен по отношению к правящей в Новгороде группировке или к великому князю владимирскому», каковым в 1254 г. являлся Александр Невский[735]. Если мы и признаем, что Ярослав был направлен в Псков своим старшим братом, то это будет означать, что все равно Псковская земля не была зависима от Новгорода, так как Невский являлся в это время Владимирским великим князем и находился в Низовской земле[736].

В пользу мнения А.И. Никитского могла бы свидетельствовать запись в Новгородской Первой летописи о том, что в 1255 г. «выведоша новгородьци изъ Пльскова Ярослава Ярославича и посадиша его на столе…»[737]. Однако и здесь не все так просто. Одним из значений слова «вывести» было «привести, призвать на княжение, должность»; при этом составители «Словаря древнерусского языка» в соответствующей статье в качестве подтверждения такой семантики термина «вывести» привели как раз пример из записи Новгородской Первой летописи под 1255 г.[738] Следовательно, сообщение о том, что Ярослав Ярославич был «выведен» новгородцами из Пскова могло означать его призвание в Новгород. Поэтому совсем не обязательно, что новгородцы или новгородский князь распоряжались в это время псковским столом. Ввиду изложенных соображений мы считаем необходимым присоединиться к той точке зрения, согласно которой Ярослав Ярославич был князем, самостоятельно призванным псковичами.

На обстоятельства появления в Пскове Ярослава Тверского очень похожи условия вокняжения на псковском столе Василия Александровича. Сын Александра Невского «побеже въ Пльсковъ» опять же после того, как не исполнил волю отца — собрать с Новгорода татарские «тамгы» и «десятины»[739]. Конфликт между Александром и Василием был серьезным. К тем новгородцам, которые «Василья на зло повелъ», Невский применил жестокие меры: «овому носа урезаша, а иному очи выимаша»[740]. Самого Василия великий князь выгнал из Пскова и отправил «в Низъ»[741]. Скорее всего, за этим нужно угадывать какие-то действия, предпринятые Александром Ярославичем против псковичей, возможно, даже военный поход. Во всяком случае, из летописного рассказа никак не проистекает, что Василий Александрович был направлен в Псков Александром Ярославичем. Василий «побеже въ Пльсковъ», то есть вбежал в город, опасаясь родительского гнева, где временно нашел убежище.

Нет никаких оснований предполагать то же самое и в отношении Святослава Ярославича. О нем лишь известно, что в 1256 г. он крестил литовских перебежчиков «с попы пльсковьскыми и съ Пльсковичи»[742]. Примечательно, что новгородский автор добавил, что «новгородци хотеша ихъ исещи, но не выда ихъ князь Ярославъ и не избьени быша»[743]. Здесь явно обнаруживается несовпадение интересов новгородцев и псковичей, а Ярослав Ярославич выступает на стороне последних. Как и предыдущие князья, появлявшиеся в Пскове в 50–60-е гг. XIII в. (Ярослав Ярославич, Василий Александрович), Святослав Ярославич, занимая псковский княжеский стол, олицетворял независимость псковской общины. С прибытием же во Псков литовского князя Довмонта, принявшего православие и провозглашенного псковичами своим князем, суверенитет Пскова достиг своего апогея.

Итак, прежде чем обратиться к исследованию новгородско-псковских взаимоотношений в княжение Довмонта, сделаем следующие выводы.

События 30-х гг. XII в. определяются в данной главе как важный момент в политической жизни Пскова, который, будучи в XI в. новгородским пригородом, сумел добиться полной независимости, обретя статус суверенной волостной общины. В то же время с учетом старых связей между двумя городами и взаимной заинтересованностью в борьбе с северными и западными соседями в лице Полоцкого города-государства и прибалтийско-финских племен закрепляется новая форма отношений Новгорода и Пскова. Ее можно охарактеризовать как военно-политический союз в рамках конфедеративного устройства. Основной же факт — политическое обособление Пскова — следует рассматривать в контексте общего процесса дробления волостей, начавшегося в XII в. и охватившего все земли Киевской Руси. Распад древнерусских городов-государств на более мелкие территориальные единицы и увеличение таким образом количества политических образований приводил к усилению межволостной борьбы. Подобное противостояние затронуло Новгород и Псков, тем более что новгородцы не желали смириться с потерей столь важного пригорода. Во многом по этой причине 20–60-е гг. XIII в. стали сложным этапом в истории новгородско-псковских взаимоотношений. В этот период союз двух крупнейших и наиболее мощных волостей Северо-Западной Руси прошел испытания на прочность. Военно-политическое соглашение между Новгородом и Псковом временами прекращало действовать и на смену мирным отношениям приходил межобщинный конфликт. Значительную роль в этом плане играл и внешний фактор. На территории Восточной Прибалтики в начале XIII в. возникает ряд крестоносных государств, из которых наиболее значительными были Рижское архиепископство и Орденское государство немцев. Первоначально Псков и Новгород совместно выступали против них, совершая походы в земли прибалтийско-финских племен, стремясь сохранить и расширить даннические отношения на этих территориях. Однако вскоре интересы новгородской и псковской общин разошлись. Псков был заинтересован в нормализации отношений с немецкими государствами Прибалтики, что было вызвано как стратегическим положением Псковской земли, так и выгодностью внешней торговли с Западом. Такая позиция псковичей вызывала недовольство в Новгороде, особенно возраставшее тогда, когда в последнем к власти приходили сторонники определенной политической партии или вообще обострялась внутриобщинная борьба. Так, серьезные разногласия возникли между Новгородом и Псковом в 1228 г. Конфликта не удалось избежать, и новгородско-псковский союз перестал существовать. В этих условиях псковичи сочли возможным пойти на сближение с Ригой. Казалось бы, союз с немцами должен был стать доминантой внешнеполитической линии Пскова, выгодной для русского города. Но расширение немецкой агрессии в Прибалтике привело к драматическим последствиям для Псковской земли. Надеясь, что Орден поможет противостоять новгородским притязаниям на псковскую самостоятельность, псковичи в 1240 г. сдали город рыцарям. Ошибочность такой политики вскоре стала очевидной. Поэтому Александр Невский, выбивший немцев из русских земель, был встречен в Пскове как освободитель от иноземного господства. Ценой избавления от власти Ордена для псковичей стала политическая зависимость от Новгорода, в первую очередь проявлявшаяся во вмешательстве новгородского князя в судебную систему Пскова. Еще при жизни Александра Ярославича псковичи сумели вернуть свой государственный суверенитет, призвав на княжение представителей великокняжеской семьи. Возобновление практики приглашения князей в Псков положило конец стремлениям новгородцев ликвидировать псковскую самостоятельность.