Новгород и Псков: Очерки политической истории Северо-Западной Руси XI–XIV веков

1. Новгородско-псковские взаимоотношения в княжение Довмонта

История Пскова второй половины XIII — первой половины XIV в. и особенно время княжения Довмонта традиционно выделяется исследователями в особый период в его развитии. И это не случайно. Как внутренняя, так и международная жизнь Пскова на данном этапе богата яркими событиями, нашедшими подробное отражение в письменных источниках. Основываясь на их сообщениях, историки восстанавливали последовательность фактов, касающихся Пскова, предлагали свои трактовки. Не были исключением и вопросы, связанные с развитием в указанный период новгородско-псковских взаимоотношений, хотя данная проблематика не получила столь обстоятельного освещения, как, скажем, военная деятельность князя Довмонта или поход Ивана Калиты на Псков.

Одним из первых к подробному изложению характера новгородско-псковских отношений конца XIII — первой половины XIV в. обратился Н.М. Карамзин. Указав на довольно частые столкновения интересов Новгорода и Пскова, автор в конечном итоге отметил, что «отчизна св. Ольги приобрела гражданскую независимость» именно в конце этого периода[744].

Другой известный историк XIX столетия, С.М. Соловьев, также обращал внимание на «неприятности» между Новгородом и Псковом, «переходящие иногда в открытую вражду»[745]. По мнению С.М. Соловьева, это объяснялось желанием Пскова «выйти из-под опеки старшего брата своего», которое «все более усиливается» после смерти Довмонта и приводит к фактическому прекращению политического господства новгородцев над псковичами[746].

Несколько иначе рассуждал Н.И. Костомаров. Как он полагал, при Довмонте «Псков уже твердо осознал свою самостоятельность и, образуя отдельную землю и особое управление, составил, однако, с Новгородом федеративное тело…»[747].

С позицией Н.И. Костомарова перекликались выводы И.Д. Беляева. Исследователь считал, что при «втором ряде» князей, которые искали и находили убежище и защиту в Пскове, то есть при князьях, сидевших на псковском столе во второй половине XIII — первой половине XIV в., «псковичи, заведши у себя такой порядок, тем самым поставили себя в такое положение, что, не разрывая своих связей с Новгородом, они в то же время сделались более или менее самостоятельными и независимыми в своих действиях»[748]. Признавая некоторую двойственность в новгородско-псковских отношениях, И.Д. Беляев и всю главу, посвященную истории Пскова в 1243–1348 гг., назвал соответственно: «Псков приобретает значительную самостоятельность, хотя и продолжает быть новгородским пригородом»[749].

В этом отношении прямой противоположностью выглядят высказывания еще одного дореволюционного историка, А.И. Никитского. Исследователь настаивал на том, что не следует «преувеличивать значение этого поворота»; «с этим поворотом нимало не связывалось не только никакого изменения в существенном характере княжеской власти в Пскове, но даже — и это главное — простой перемены в отношениях псковских князей к Великому Новгороду»[750]. Появление первых признаков стремления Пскова к независимости А.И. Никитский связывал лишь со временем не ранее конца первой четверти XIV в., когда во Пскове оказался литовский князь Давыдко[751].

Из исследователей советского периода одним из первых дал свою оценку новгородско-псковским взаимоотношениям А.Н. Насонов. Отметив признаки значительного экономического роста Пскова во второй половине XIII — начале XIV в., А.Н. Насонов связал с этим и активизацию в псковской политической жизни, когда Псков начинает выходить из-под власти Новгорода, окончательно достигнув желанной цели в 1323 г.[752]

И.Д. Мартысевич полагал, что «Псков с середины XIII в. стал на путь политического обособления от Новгорода», фактически закрепив свою самостоятельность в 1323 г., а юридически — в 1348 г.[753]

С.И. Колотилова, проанализировав политическую терминологию новгородского летописания, пришла к выводу, что как при князе Довмонте, так и после него Псков оставался в состоянии зависимости от Новгорода, что видно, по мнению автора, даже из текста Болотовского договора. Тем не менее С.И. Колотилова указала на то, что на рубеже XIII–XIV вв. в отношениях между Новгородом и Псковом произошли некоторые изменения ввиду их различного экономического и политического положения, отразившие процесс замены связей «город — пригород» на понятия «старший брат — младший брат»[754].

Более традиционен в своих выводах А.С. Хорошев, для которого «именно со второй половины XIII в. начинается обособление Пскова от Новгорода», проявлявшееся в первую очередь в независимой «от интересов новгородского боярства» политике Довмонта[755].

Схожим образом определяют изменения в новгородско-псковских отношениях конца XIII — начала XIV в. Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина. При этом они усматривают не только начало процесса политического отделения Пскова от Новгорода, но и отмечают, что в княжение Довмонта Псков уже полностью стал самостоятельным государством. Об этом, в частности, по мнению авторов, свидетельствует тот факт, что все псковские летописи начинаются с текста Жития Довмонта, то есть для самих псковичей князь был символом псковской независимости. Официальное же признание своего суверенитета со стороны Новгорода Псков получил по Болотовскому договору, составление которого Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина относят не к 1348 г., а ко временам псковского княжения Александра Тверского[756]. Интересным, хотя и недоказанным, является предположение о влиянии самого Новгорода на процесс обретения Псковом суверенитета, что выражалось в дозволении новгородцами псковичам приглашать собственных князей[757].

Нетрадиционное прочтение истории Пскова в период княжения Довмонта попытался предложить С.А. Афанасьев. Исследователь отметил, что «вторая половина XIII в. ознаменовалась решающими успехами псковской общины на пути создания самостоятельной волости-государства», когда псковичи добились своей цели «в деле добывания себе собственного князя»[758]. С.А. Афанасьев подчеркнул, что Довмонт даже вмешивался во внутренние дела Новгорода. Однако выводы, изложенные автором, оказались опровергнуты им же самим. С.А. Афанасьев почему-то определил Псков конца XIII в. лишь как «нарождающийся» город-государство, а затем указал на то, что в политике Пскова «воля веча превалировала», хотя до этого была выделена самостоятельность и независимость деятельности Довмонта[759].

В отличие от С.А. Афанасьева, внутренней логикой и аргументированностью отмечена точка зрения В.Л. Янина. Развивая свою мысль о псковском суверенитете, сохранявшемся на протяжении нескольких столетий после 1137 г., В.Л. Янин предположил, что при Довмонте произошло лишь одно изменение в новгородско-псковских отношениях — взаимосвязь двух городов укрепилась, в первую очередь — в плане военного союза. Появление в Пскове неместных князей (например, Ярослава Ярославича)

В.Л. Янин объясняет тем, что они в этих случаях действовали не как новгородские, а как великие владимирские князья, которые стремились сохранить Псков в орбите великокняжеского влияния[760].

В полемику с известным ученым вступил В.А. Буров. Он считает, что в своих выводах В.Л. Янин не прав и что появление в Пскове князей «из литовской руки» хоть и вызывало настороженность у новгородцев в отношении возможного перехода Псковской земли под сюзеренитет Литвы, но все же не меняло вассальных обязательств Пскова перед Новгородом[761].

Для Ю.Г. Алексеева очевидны «явные признаки возрастания независимости Пскова от Новгорода», которые «относятся именно ко второй половине XIII в.». Как полагает исследователь, Довмонт — князь, не подчиненный Новгороду и не подверженный новгородскому влиянию[762]. В этом ученый оказался солидарен с С.А. Афанасьевым.

Аналогичных взглядов придерживается и А.Ю. Дворниченко. В его монографии, посвященной судьбам западных и южных русских земель после монголо-татарского нашествия, достаточно часто проводятся параллели между внутренним устройством Полоцка и Пскова. В связи с этим А.Ю. Дворниченко отметил, что вокняжение Довмонта — «новый этап в развитии псковского земства, когда оно стало испытывать потребность в сугубо своем князе». При этом исследователь подчеркнул, что, в отличие от Полоцкой земли, «самостоятельность псковской волости была еще недолгой, это волость молодая»[763]. Таким образом, рассуждения А.Ю. Дворниченко оказываются довольно традиционными в оценке значения княжения Довмонта в истории Пскова.

Как считает А.А. Горский, Псков в XIII — начале XIV в. признавал сюзеренитет великого князя Владимирского, но после событий 1322–1323 гг., когда «псковское боярское правительство заключило союз с Литвой», вышел из сферы влияния Северо-Восточной Руси. Великокняжеский суверенитет над Псковом был восстановлен сначала на короткий период 1337–1341 гг., а окончательно — с конца XIV в.[764]

Согласно немецкому исследователю Г.-Ю. Грабмюллеру, Псков во второй половине XIII — первой половине XIV в. испытывает мощное влияние соседней Литвы, принуждавшее его к политическому союзу с усиливающимся литовским Западом. Пролитовская ориентация псковичей выражалась в призвании на княжение выходцев из Литвы и совместных действиях в борьбе с расширявшим территориальную экспансию Ливонским Орденом. Одновременно псковско-литовский альянс способствовал освобождению Пскова из-под власти Новгорода, что окончательно было зафиксировано договором 1348 г.[765]

Итак, выявление основных точек зрения в отечественной и зарубежной историографии XIX–XX вв. на проблему новгородско-псковских взаимоотношений во второй половине XIII — первой половине XIV в. позволяет прийти к выводу, что, за редким исключением, авторы, с большей или меньшей степенью осторожности, единодушны в своих высказываниях. Если С.И. Колотилова и В.А. Буров усматривают для указанного времени усиление зависимости Пскова от Новгорода, а В.Л. Янин отстаивает свою мысль о суверенном характере псковской государственности начиная с XII в., то большинство исследователей говорит о значительном продвижении Пскова по пути достижения самостоятельности от Новгорода. Особо значимым в этом плане считается период правления в Пскове литовского князя Довмонта. Это и понятно, так как данный этап был насыщен различными политическими событиями, нашедшими отражение в летописных памятниках как Новгорода, так и Пскова.

Значение письменных известий, повествующих о времени второй половины XIII — первой половины XIV в. в истории новгородско-псковских отношений, не подлежит сомнению, особенно если мы учтем, что об этом периоде сохранились записи в двух летописных традициях — псковской и новгородской, — которые взаимообогатили друг друга. Вопросы источниковедения летописания Новгорода и Пскова относительно указанной эпохи по-прежнему остаются недостаточно разработанными. Изучение развития собственного летописания во Пскове привело нас к выводу о создании около 1352 г. первого псковского летописного свода, что представляется важным в отношении исследования новгородско-псковских связей второй половины XIII — первой половины XIV в. Именно на это время приходится большинство первых оригинальных псковских летописных записей.

Это известия о Довмонте под 1265 г., 1266 г. (в Псковских Первой и Третьей летописях), 1284 и 1299 гг.; о бегстве в Псков Дмитрия Александровича под 1293 г. (в Псковских Второй и Третьей); краткие записи, в основном связанные с деятельностью посадника Бориса под 1303 г., 1307 г. (в Псковской Третьей), 1308 г. (в Псковских Первой и Третьей), 1309 г., 1310 г., 1312 г., 1314 г., 1320 г.; рассказы о приезде во Псков Юрия Даниловича и войне с Орденом под 1323 г.; о бегстве Александра Михайловича в Псков и о конфликте с Иваном Калитой под 1327 г.; статьи о градостроительстве Пскова и о деятельности посадника Шелоги под 1328 г. (в Псковской Первой), 1330 г. (в Псковских Второй и Третьей), 1331 г. (в Псковской Первой), 1332 г. (в Псковской Второй), 1336 г., 1337 г., 1339 г.; свидетельства о войне с литовским князем Ольгердом под 1341 г., об осаде Пскова немцами под 1343 г., о походе к Орешку под 1348 г. (в Псковских Второй и Третьей), о Юрии Витовтовиче и его отношениях со Псковом под 1349 г. (в Псковской Второй), об Андрее Ольгердовиче под 1350 г. (в Псковской Второй), о море в Пскове под 1352 г.

Как было установлено в соответствующей главе нашего исследования, все эти записи, делавшиеся на протяжении второй половины XIII — первой половины XIV в. местными псковскими летописцами, путем соединения их с другими летописными и нелетописными источниками, составили первый собственный псковский свод, созданный около 1352 г., то есть в середине XIV в. Мы уже отмечали, что ряд известий этого свода нашел отражение в новгородском летописании посредством Новгородско-Софийского свода XV в. Текстологические совпадения статей псковских и новгородских летописей о Пскове и псковичах свидетельствуют, на наш взгляд, о том, что эти записи не подвергались значительной редакторской обработке в более позднее время как в псковском, так и новгородском летописании, а с учетом их хронологической приближенности к описываемым событиям мы может говорить, что перед нами те ценнейшие исторические сведения, которые отразили в себе взгляды безымянного летописца-псковича, младшего современника этих событий. В то же время коррективы, внесенные в псковские известия в новгородских летописях, также представляют значительный интерес, поскольку позволяют выявить уже новгородскую точку зрения на псковские дела и понять позицию новгородского книжника. В целом именно те летописные статьи, которые мы атрибутировали как следы летописного свода Пскова середины XIV в., являются материалом первостепенной важности для реконструкции новгородско-псковских взаимоотношений второй половины XIII — первой половины XIV в.

То же самое следует сказать и о знаменитой Повести о Довмонте, которая в наиболее полном виде сохранилась в составе псковских летописей. Как уже говорилось в соответствующей части данного исследования, мнение таких известных источниковедов, как А. Энгельман, В.С. Иконников, А.Н. Насонов, В.И. Охотникова, о составлении Повести в первой половине XIV в. и гипотеза Н.И. Серебрянского — А.Н. Насонова, согласно которой этот литературный памятник предшествовал собственно погодным записям в протографе всех трех псковских летописей, должны быть приняты. В пользу этого свидетельствуют как текстологические, так и общеисторические обстоятельства. С учетом же хронологической близости времени написания Повести и периода княжения Довмонта в Пскове можно считать, что сведения, содержащиеся в сказании, отразили точку зрения псковича — современника Довмонта. Поэтому житийный рассказ об этом князе, открывавший собой текст псковского свода середины XIV в., представляет такой же огромный интерес и большую ценность в качестве источника, что и статьи самого свода, условно относимого к 1352 г. Кроме того, принимая во внимание, что в тексте Повести о Довмонте использованы летописные записи о деятельности князя (или наоборот — вопрос этот дискуссионный), а также то обстоятельство, что редакции трех псковских летописей имеют некоторые разночтения в составе Повести, сравнение всех этих различий внутри жития и житийного рассказа с летописным позволит еще больше приблизиться к пониманию тенденций псковского летописания, в том числе и позднего периода, отразившего в себе уже новую историографическую и идейно-политическую подоплеку XV–XVI вв., в освещении политики Довмонта и взаимоотношений Новгорода и Пскова во время его правления в последнем.

Не менее значимыми представляются сведения о Пскове и его связях с Новгородом в новгородской летописной традиции XIV–XV вв. Как уже отмечалось, целый ряд летописей, имеющих в своей основе текст Новгородско-Софийского свода первой половины XV в. — Новгородские Четвертая, Карамзинская, Пятая, Софийская Первая, Авраамки, — сохранили в своем составе выдержки из псковского свода середины XIV в., снабдив их некоторыми собственно новгородскими замечаниями. Дополнительно в этих летописных памятниках обнаруживается несколько новгородских известий о Пскове. Последние в пределах рассматриваемого нами периода второй половины XIII — первой половины XIV в., как и большинство других новгородских записей, встречающихся в Новгородско-Софийском своде, являются заимствованиями из Новгородской Первой летописи. Как известно, ее старший извод заканчивается статьей 1333 г., с приписками доходя до 1352 г., то есть охватывает интересующее нас время, как и младший извод, где записи продолжаются до середины XV в. Следовательно, оба извода-редакции Новгородской Первой летописи представляют для нас значительную ценность. Между тем вопрос о взаимоотношении двух изводов Новгородской Первой летописи до сих пор остается дискуссионным. В связи с этим целесообразно будет остановиться на историографической характеристике данной проблемы, ограничившись изложением основных точек зрения.

Еще А.А. Шахматов полагал, что Новгородская Первая летопись старшего извода — Синодальный список — была составлена около 1330 г. и включала в себя из новгородских источников поздний извод летописи, ведшейся при церкви Св. Иакова, над которым работал в середине XIII в. знаменитый Тимофей-пономарь, и владычную летопись, использованную начиная с того момента, когда закончилась летопись церкви Св. Иакова, а также привлекавшуюся Тимофеем для дополнения текста в предшествующей части[766]. Старший извод Новгородской Первой летописи был использован при составлении Новгородской Первой младшего извода как напрямую, так и опосредованно, через новгородский свод 1421 г., соединивший в себе в первую очередь владычную летопись на отрезке с 1333 г. до 1422 г. и домашние записи Матвея Михайлова Кусова, сделанные на рубеже XIV–XV вв. Кроме того, А.А. Шахматов указал на сложную взаимосвязь между Новгородской Первой летописью младшего извода и Новгородско-Софийским сводом первой половины XV в.[767]

Против мнения о литературной деятельности причта церкви Св. Иакова выступил И.М. Троцкий, видевший в тексте Новгородской Первой летописи отражение прежде всего двух традиций новгородского летописания — софийской владычной и юрьевской архимандритской. По предположению И.М. Троцкого, существовало несколько новгородских сводов XIII–XIV вв., соединивших известия этих двух летописей, причем результатом последнего этапа летописной работы Юрьева монастыря в конце XIII — начале XIV в. явился старший извод Новгородской Первой летописи, представленный Синодальным списком[768].

Традиции изучения русского летописания, заложенные А.А. Шахматовым, в последние десятилетия были продолжены современными исследователями. Из наиболее значительных работ, посвященных новгородскому летописанию XIII–XIV вв., следует выделить публикации В.Л. Янина и А.А. Гиппиуса. В одной из своих статей В.Л. Янин обратился к рассмотрению источников Новгородской Первой летописи младшего извода. Проанализировав и сопоставив между собой список князей в Новгородской Первой летописи младшего извода и текст Новгородской Первой старшего извода за вторую половину XIII в., он пришел к выводу, что отсутствие в Синодальном списке записей за период конца 1272 — начала 1299 г. вследствие утери целой тетради соответствует лакуне в перечне князей в конце Новгородской Первой летописи младшего извода, откуда автор указал на тот факт, что именно дефектный Синодальный список был привлечен при составлении Новгородской Первой летописи младшего извода[769]. Однако в тексте последней на отрезке 70–90-х гг. XIII в. не обнаруживается «пробела» в статьях. Следовательно, по мысли В.Л. Янина, кроме Синодального списка среди источников Новгородской Первой летописи младшего извода была какая-то новгородская летопись «иной семьи», которая продолжала предполагаемый исследователем новгородский «Временник» (свод) 1204 г.[770]

Противником гипотезы В.Л. Янина выступил А.А. Гиппиус. В своей работе о сложении текста Новгородской Первой летописи он высказал мнение, что Синодальный список был использован составителем Новгородской Первой летописи младшего извода, однако ее текст в границах 1273–1298 гг. был заполнен не по летописи «иной семьи», которую усматривал В.Л. Янин, а на основании записей «во владычном своде летописца архиепископа Климента, пришедшего на смену Тимофею пономарю», причем этот владычный свод был «более полным и исправным, чем дошедший до нас в Синодальном списке»[771]. Полемизируя с В.Л. Яниным, А.А. Гиппиус подверг критике и построения А.А. Шахматова о прямом отражении старшего извода Новгородской Первой летописи в младшем изводе. Как считает А.А. Гиппиус, подкрепляя свою точку зрения не только текстологическими, но и кодикологическими изысканиями, нет надобности предполагать привлечение в значительном объеме Синодального списка для составления Новгородской Первой летописи младшего извода. Оба извода Новгородской Первой летописи независимо друг от друга использовали одну и ту же владычную летопись, что и объясняет схожесть их текстов. Из Синодального списка редактор Новгородской Первой летописи младшего извода взял лишь приписки, стоящие в его конце, которые своим происхождением обязаны летописанию Юрьевского монастыря, ведшемуся параллельно владычному[772].

Итак, несмотря на давность изучения состава Новгородской Первой летописи как старшего, так и младшего изводов и их взаимоотношения, в историографии высказывались различные, порой исключающие друг друга точки зрения. И тем не менее практически все авторы были единодушны в том, что новгородское летописание XIII–XIV вв., в том числе и за интересующий нас период, совместило в себе несколько летописных традиций, основными из которых были софийская владычная и юрьевская архимандритская. Естественно, это обусловило разные оценки событий внутриновгородской истории, прослеживаемые в тексте Новгородской Первой летописи. Однако — и это для нас самое важное — при описании внешнеполитических аспектов жизни Новгорода, а значит, и отношений со Псковом, новгородские летописцы, вне зависимости от своей принадлежности к той или иной летописной школе, были единодушны в своих взглядах.

Остается определить, какие из новгородских летописей являются наиболее информативными для освещения истории новгородско-псковских связей второй половины XIII — первой половины XIV в. Полагаем, что важнейшим источником и здесь остается Новгородская Первая летопись старшего извода как древнейшая из дошедших до нас. Вместе с тем ввиду наличия в ее тексте указанной лакуны, а также с учетом окончания записей Синодального списка на 1333 г. (с приписками на 1352 г.) необходимо обращаться к Новгородской Первой летописи младшего извода для реконструкции новгородско-псковских взаимоотношений, соответственно, в период 1272–1299 гг. и после 1333 г. (до Болотовского договора). Кроме того, целый ряд известий, отсутствующих в Новгородской Первой летописи, содержит поздние новгородские и общерусские летописи, восходящие к Новгородско-Софийскому своду первой половины XV в. — Новгородские Четвертая и Пятая, Софийская Первая и летопись Авраамки. В том числе в составе памятников Новгородско-Софийского цикла сохранился ценнейший текст Болотовского договора между Новгородом и Псковом, который отсутствует в Новгородской Первой летописи младшего извода.

С момента появления в Пскове литовца Довмонта, который вскоре стал псковским князем, во внутренней и внешнеполитической жизни Пскова произошли значительные изменения, в связи с чем новгородско-псковские взаимоотношения вступили в новую фазу. Летописание Новгорода и Пскова сохранило повременные записи об обстоятельствах и времени княжения Довмонта в Псковской земле. Информативная наполненность и историческая ценность псковских и новгородских летописей при этом неодинакова. Новгородские источники, как правило, содержат пространные сообщения, обстоятельно излагают ход событий, в них встречаются исторические и литературные параллели. Псковские памятники, наоборот, довольно скупы на изложение, отмечая лишь наиболее значительные факты из истории Пскова. Краткий, сжатый, лаконичный рассказ здесь нарушается только агиографическим повествованием о Довмонте — произведением, которое подробно описывает и прославляет деятельность и достоинства псковского князя.

Предыстория появления Довмонта в Пскове в новгородских и псковских летописных памятниках связывается с событиями 1263 г. в Литве. Как известно, в это время произошло убийство великого литовского князя Миндовга. О нем из интересующих нас летописей упоминают под соответствующим годом Новгородская Первая летопись, Новгородская Четвертая и Софийская Первая летописи, сообщая, что это сделали «родици, свещавшеся отаи всехъ»[773]. В тех же источниках находим сведения о случившейся междоусобице, когда убийцы не поделили «товаръ его» (Миндовга. — А.В.), причем запись сопровождается уточнением: «того же лета»[774]. В конфликт оказался вовлеченным полоцкий князь Товтивил, которого постигла участь Миндовга. Едва избежал смерти сын Товтивила — ему удалось бежать «с мужи своими» (видимо, полоцкие бояре, которых незадолго до того «исковаша», но затем «пустиша») в Новгород. В Полоцке сел литовский князь, и между Полоцком и Литвой был заключен мирный договор[775]. Примечательно, что в рассказе о «мятеже» в литовских землях совершенно отчетливо видны симпатии новгородского летописца к Товтивилу, которого он называет «князь добрый», и его сторонникам[776].

Псковские летописи, а также включенное в их текст Житие Довмонта, о событиях 1263 г. в Литве умалчивают, поскольку их сообщения о том, что «побишася Литва межи собою, некиа ради ноужа», помещены под 1265 г.[777]

К этому году относится месть литовского князя Войшелка убийцам Миндовга, своего отца. Старший и младший изводы Новгородской Первой летописи сохранили достаточно подробный рассказ об этих событиях, расцвеченный многочисленными похвалами Войшелку, принявшему христианство, и риторическими выступлениями против «поганой» литовской веры[778]. Неясно только, были ли «мятеж великъ в Литве» и месть Войшелка разновременными событиями или же летописец имел в виду одну и ту же междоусобицу. Вероятно, проясняет ситуацию фраза из Жития Довмонта в Псковской Второй летописи, в которой победа и вокняжение Войшелка расцениваются как логический исход многочисленных распрей среди литовских князей[779]. В любом случае удача Миндовгова сына привела к тому, что в землях Северо-Западной Руси вновь появились изгнанники из Литвы, видимо, противники Войшелка. На этот раз пристанищем для 300 литовских семей стал Псков, где «крести я князь Святъславъ с попы пльсковьскыми и съ Пльсковичи». Такие подробности происходившего узнаем из Новгородской Первой летописи, в статье, помещенной под 1265 г.[780]

Примечательно, что вторая волна литовских беглецов направилась не в Новгород, как в 1263 г. сын Товтивила со сподвижниками, а в Псков. Если в 1263 г. бежали сторонники Миндовга, то в 1265 г. — враги его сына Войшелка. Не случайно, что тех, кто укрылся в Пскове, «новгородци хотеша… исещи»[781]. Здесь мы вновь видим проявления давнего противостояния между двумя крупнейшими городскими центрами Северо-Западной Руси.

Спасение к литовским «выгонцам» пришло от Ярослава Ярославича, который «не выда ихъ… и не избьени быша»[782]. Необходимо указать на тот факт, что Ярослав в данном случае действовал скорее не в качестве новгородского, а в качестве великого князя. В то же время из этого вовсе не следует, будто бы «в 1265 г. Ярослав с новгородским полком находится во Пскове», о чем пишет В.Л. Янин, объясняющий таким образом «возможность оперативного вмешательства в столь стремительное событие»[783]. Представляется, что для того чтобы помешать новгородцам расправиться с беглецами из Литвы, Ярославу не обязательно нужно было быть в Пскове. Он мог предотвратить избиение и находясь в Новгороде. Не случайно мнение В.Л. Янина было подвергнуто критике А.Н. Хохловым, который, в частности, указывал на отсутствие каких-либо данных в источниках о пребывании Ярослава Ярославича в 1265 г. в Пскове с новгородским полком. Кроме того, тогда «остается непонятным, почему крайне важная церемония массового крещения язычников проходит под руководством и в присутствии Святослава Ярославича, а не самого великого князя»[784].

По всей видимости, именно после победы Войшелка в междоусобной войне в Литве в Пскове оказался и Довмонт «съ дроужиною своею и съ всемъ домомъ своимъ. «Литовский князь крестился в храме Св. Троицы, приняв имя Тимофей[785]. Появление Довмонта в Пскове, равно как и то, что его посадили псковичи на княжеский стол, датируется в псковских летописях 1265 г. и связывается с военной активностью Войшелка.

В отличие от Повести о Довмонте в редакции Псковской Третьей летописи, Новгородская Четвертая летопись умалчивает о роли жителей Пскова в вокняжении Довмонта и использует неопределенный термин «посадиша»[786]. Однако такое сокращение следует связывать с редакторской правкой летописца-новгородца, не желавшего заострять внимание на самостоятельных действиях псковичей, так как в Софийской Первой летописи чтение «посадиша его псковичи» сохранено, в чем проявляется еще раз ее более бережное отношение к тексту протографа, бывшего основой и для Новгородской Четвертой[787].

В Новгородской Первой летописи запись о вокняжении Довмонта во Пскове помещена под следующим, 1266 г. Отсюда у некоторых исследователей возникали закономерные вопросы: когда Довмонт стал псковским князем; был ли он среди 300 литовских беглецов; как произошло его вокняжение, учитывая, что, согласно новгородской летописной традиции, сбежавших литовцев крестил князь Святослав Ярославич, находившийся, видимо, в это время в Пскове.

И.Д. Беляев полагал, что Довмонт бежал в Псков среди тех 300 семей, которые нашли приют у Святослава, причем датировал это событие 1266 г. И лишь затем, по мнению историка, «псковское вече, поразмысливши, что с бесприютным Довмонтом будет легче ладить, чем с великокняжеским сыном Святославом, имевшим опору в своем отце, посадило Довмонта на псковский престол, а Святослава попросило оставить Псков»[788].

Примерно таким же образом рассуждал Н.И. Костомаров, хотя он и не объяснял, что же сталось со Святославом Ярославичем[789]. Из современных исследователей подобной версии придерживаются А.Ю. Дворниченко и К.М. Плоткин[790].

Иначе считает А.Н. Хохлов, но из его рассуждений не совсем ясно, какие силы «свели» Святослава с псковского княжеского стола и что за часть литовских беглецов «первой волны», ушедшая с ним в Тверь[791].

С.В. Белецкий полагает, что Довмонт действовал при поддержке Новгорода[792].

Не проясняют ситуацию и высказывания Л.В. Столяровой, которая пишет, что Довмонт бежал в Псков и, «сместив кн. Святослава Ярославича, оказался на княжеском столе…», поскольку не объясняется, как и когда был «смещен» Святослав[793]. Источники не сообщают ни о каком вооруженном конфликте и не дают оснований предполагать какое-либо столкновение между Довмонтом и Святославом Ярославичем.

Итак, видим, что достаточно аргументированных ответов на обозначенные выше вопросы историографическая традиция не дает. В свете изложенных показаний новгородских и псковских источников предлагаем следующий вариант развития событий середины 60-х гг. XIII в.

К 1265 г. нужно относить прибытие в Псков 300 литовских семей, а к 1266 г. — появление здесь Довмонта и его вокняжение. В пользу такого разграничения, как нам кажется, свидетельствует датировка Новгородской Первой летописи, появившаяся, конечно же, неслучайно. Считаем необходимым указать также на тот факт, что Довмонт, согласно псковским летописям, бежал в Псков с дружиной, а ее численность в 300 воинов для малозначительного нальшанского князя сомнительна. Уместно здесь будет вспомнить известие Рогожского летописца о том, что «Довмонтъ прибеже въ Плесковъ въ 70 дроуговъ»[794], что более соответствует количественному составу его дружины. Скорее всего, Довмонт был одним из самых последних, кто покинул Литву вслед за основной массой беглецов, скрывающихся от мести Войшелка. Можно выдвинуть еще одно предположение, что Святослава Ярославича к моменту появления Довмонта в Пскове уже не было. Вероятно, незадолго до этого он был изгнан псковичами. Неслучайно литовские «выгонцы» нашли защиту от новгородцев не со стороны Святослава, а со стороны его отца. Такую позицию Святослава Ярославича, если она в действительности имела место, псковичи должны были расценивать как предательство интересов Пскова, в результате чего Святослав и мог быть изгнан с псковского княжеского стола в конце 1265 — начале 1266 г. Таким образом, появление в Пскове Довмонта должно было быть как нельзя кстати. Конечно, все это лишь предположения, основанные во многом на логических допущениях, но, тем не менее, псковские летописи о вокняжении Довмонта, в отличие от летописей новгородских, сообщают с большим пафосом и достаточно подробно. В любом случае мы склонны считать, что Довмонт стал псковским князем именно в 1266 г., но прибыл сюда самостоятельно, а не в числе тех 300 литовских семей, о которых рассказывают новгородские источники под 1265 г.

Первым шагом нового князя Пскова стала организация похода на Литву, который состоялся в том же 1266 г. Новгородские и псковские источники с разной степенью информативности сообщают об этом событии. Из всех псковских летописей лишь Псковская Первая сохранила летописную статью, которую следует считать отражением погодной записи, имевшейся уже в древнейшем псковском своде середины XIV в. Псковская Первая летопись рассказывает, что «ходилъ князь Домонтъ с мужи псковичи, и плени землю Литовскую, и погону побиша»[795].

Новгородские летописи сохранили намного более подробное повествование. Из них узнаем, что Довмонт захватил литовского князя Герденя с двумя сыновьями; что погоня, организованная самим Герденем, была остановлена на Двине; что попытка литовского войска переправиться через реку была отбита псковичами, и Гердень был вынужден бежать «в мале дружине»[796]. Интересно, что новгородский летописец относится с явной симпатией к Довмонту и псковичам, чему свидетельством служат рассуждения о божьей благодати и покровительстве патрональных храмов Новгорода и Пскова Св. Софии и Св. Троицы участникам похода на Литву, а также очевидное удовлетворение результатами военных действий, что подтверждают слова: «Пльсковичи же придоша вси здорови»[797].

Житийный рассказ о Довмонте, включенный в текст Псковских Второй и Третьей летописей, пестрит еще большими деталями и отличается литературной обработкой. Так, среди плененных Довмонтом названа еще его тетка Евпраксия; поименованы другие литовские князья, вместе с Герденем бросившиеся в погоню; указана численность псковского (270 человек) и литовского (700 человек) войска и арьергарда псковичей на Двине (90 человек); сохранены имена некоторых из боевых товарищей Довмонта, в том числе погибшего Антония Лочковича; говорится о смерти литовского князя Гоиторта и других князей, а также о том, что часть литовцев была «извержена» на островки на Двине[798]. Явной последующей литературной вставкой следует считать обращение Довмонта к псковичам перед боем и ссылки на заступничество св. князя Всеволода и св. Леонтия[799]. Примечательно, что, в отличие от новгородского летописца, который упоминает как новгородские, так и псковские святыни, автор-пскович ни словом не обмолвился о заслугах Довмонта перед всей Северо-Западной Русью, в чем можно усмотреть отражение собственного идеологического подхода к интересам Новгорода и Пскова.

Иной была позиция новгородского книжника. Он добросовестно описывает события, не опуская упоминания о Пскове и псковичах, в том числе и тогда, когда это не имеет прямого отношения к истории Новгорода. При этом Новгородская Первая летопись в обеих своих изводах оказывается более информативной по сравнению с псковскими летописями. В последних совершенно отсутствуют сведения о военной деятельности Довмонта в конце 1266–1267 гг. Новгородская Первая летопись, наоборот, сообщает, что в 1266 г., после похода против Герденя, «ходиша пакы Пльсковичи на Литву съ княземь Довмонтомь», а в 1267 г. «ходиша новгородци съ Елеферьемь Сбыславичемь и с Доумонтомь съ Пльсковичи на Литву, и много ихъ повоеваша, и приехаша вси здорови»[800]. Новгородские Четвертая, Карамзинская и Пятая летописи еще добавляют, что во время этого похода был убит литовский князь Гердень[801]. Молчание псковских летописей в данных случаях объяснить трудно. Однако, важно само содержание летописных статей Новгородской Первой летописи, особенно под 1267 г. Здесь мы наглядно видим, что Новгород и Псков вновь выступают совместно против общего врага, действуют как союзники. Отсюда можно сделать вывод, что между двумя городами отношения, несколько испорченные в связи с событиями 1263–1266 гг., вновь наладились.

Результатом стало то, что «на протяжении тридцатитрехлетнего псковского княжения Довмонта существует его деятельный союз с Новгородом»[802]. С.В. Белецкий датировал его заключение временем между 1265 г. и 1268 г.[803] Следует указать на то, что в первую очередь этот союз был больше выгоден Пскову, чем Новгороду, а точнее, был на руки князю Довмонту. Это можно заключить из того, что все три похода на Литву территориально ограничивались, видимо, владениями Герденя. То, что разорению подвергались именно коренные литовские, а не полоцкие земли, подвластные Герденю, было установлено в работах В.Т. Пашуто, Д.Н. Александрова и Д.М. Володихина[804]; интересно, что Д.Н. Александров и Д.М. Володихин вообще предполагают, что в Полоцке в это время сидел представитель династии Рюриковичей, Изяслав Брячиславич, а Гердень оставался по-прежнему лишь нальшанским князем[805]. Последнее обстоятельство удачно объясняет причину вражды между Герденем и Довмонтом, который до своего вынужденного отъезда в Псков был правителем тех же нальшанских территорий. Таким образом, походы Довмонта на Литву можно расценивать как личную месть Герденю. Именно так трактует данные события В.И. Охотникова[806].

Успех Довмонта в военных предприятиях поднимал его престиж в глазах псковичей, что, конечно же, было необходимо князю, бывшему иноплеменником и пришлым человеком в Пскове. Авторитет у псковской общины Довмонт мог приобрести главным образом, выступив в качестве удачливого военачальника. Участие в походах Довмонта новгородцев, незадолго до того поддерживавших сторонников Войшелка, чьим вассалом, подвластным князем, был Гердень[807], не должно вызывать недоумение. Гердень только признал зависимость от Войшелка, но вряд ли был его убежденным союзником, так как Нальшанское княжество, как и Жемойтия, в то время противилось возвышению аукштайтской династии литовских князей. По крайней мере, справедливым кажется мнение о том, что фигура Довмонта была выгодна не только псковичам, но и новгородцам. Так, В.Т. Пашуто указывал на то, что «он был независим от Литвы… и от низовских (тверских) князей» и «не только успешно отбивал натиск Литвы и Ордена… но и помогал Новгороду отражать притязания тверских князей»[808].

Показательными в плане проверки на прочность Новгородско-Псковского союза, возобновленного с появлением Довмонта во Пскове, стали события 1266 г. Новгородская Первая летопись в статье 6774 г. сообщает, что «приде князь Ярославъ в Новъгородъ с полкы низовьскыми, хотя ити на Пльсковъ на Довмонта; новгородци же възбраниша ему», мотивируя свою позицию тем, что Ярослав Ярославич не проинформировал их о своих намерениях. В итоге, «князь же отсла полкы назадь»[809]. Прежде чем обратиться к вопросу о причинах отказа новгородцев поддержать великого князя, необходимо выяснить, какие цели преследовал Ярослав.

И.Д. Беляев и А.Н. Никитский предполагали, что Ярослав собирался отомстить псковичам за обиду, нанесенную тем, что они предпочли Довмонта его сыну[810]. Н.И. Костомаров, а затем В.Т. Пашуто объясняли попытку организовать поход на Псков внешнеполитическими мотивами, о чем, по мнению В.Т. Пашуто, свидетельствовало «желание Ярослава исправить оплошность и прогнать из Пскова литовского князя»[811]. Кроме того, как считал исследователь, появление Довмонта в Пскове делало его независимым от низовских (тверских) князей[812].

Последние рассуждения В.Т. Пашуто кажутся заслуживающими внимания. Довмонт как пришлый князь, посаженный на псковский стол самими псковичами, уже только этим фактом придавал Пскову статус суверенного государства. Независимость во внешней политике, проявленная Довмонтом в самом начале правления, создавала почву для беспокойства Ярослава Ярославича, заботившегося о сохранении псковских территорий в орбите великокняжеского влияния. Не сомневаемся, что в конце 1266 — начале 1267 г. Ярослав действовал как великий, а не как новгородский князь.

Почему же попытка Ярослава организовать поход против Пскова и Довмонта не получила поддержки у новгородцев? Возможно ли, что они, будучи обиженными тем, что князь не предупредил их о готовящейся акции, решили напомнить о самостоятельности Новгорода в определении внешнеполитического курса и просто наперекор Ярославу отказались принять участие в военной экспедиции, как это объясняет новгородский летописец? Из историков XIX в. лишь А.И. Никитский попытался ответить на эти вопросы. Он считал, что нежелание Новгорода оказать помощь Ярославу Ярославичу было вызвано тем, что Довмонт, уже успевший совершить успешные набеги на Литву, являлся для новгородцев тем князем, который обеспечивал безопасность западных границ не только Пскова, но и Новгорода[813]. Среди современных исследователей аналогичной точки зрения придерживается А.Н. Хохлов, который отмечает, что «активные антилитовские действия Довмонта вызвали одобрение новгородцев», в силу чего последние оказали «мощное противодействие» Ярославу[814]. Иной взгляд на позицию Новгорода в событиях 1266/1267 г. представил В.Т. Пашуто, полагавший, что отказ новгородцев поддержать князя был вызван их стремлением иметь в лице Довмонта ту силу, которая при необходимости обеспечит Новгороду «союзника против притязания самих суздальских князей»; при этом В.Т. Пашуто считал организаторами новгородцев и главной направляющей силой — местных бояр[815].

Мнение маститого советского ученого представляет значительный интерес, так как имеет под собой логические основания. Действительно, можно говорить о борьбе Новгорода против великокняжеской власти как об одном из главных мотивов новгородцев при отказе принять участие в походе на Псков, даже если вспомнить, что прерогативы великого князя и Новгородской республики уже были четко разграничены новгородско-княжескими докончаниями[816]. Хотя, конечно, не стоит забывать и о роли псковского князя в обороне Северо-Западной Руси от внешних врагов.

Итак, есть все основания усматривать в событиях 1266/1267 г. свидетельства сохранения союзнических отношений между Новгородом и Псковом, восстановленных вскоре после появления во Пскове Довмонта. Даже угроза конфликта с великим князем Ярославом Ярославичем не стала причиной для разрыва этого союза. Тесными оставались связи Пскова с Новгородом и в последующие годы. Ярким доказательством тому служит совместное участие новгородцев и псковичей в походе на немецкую крепость Раковор (Раквере), завершившемся грандиозной битвой с войском Ливонского ордена.

Псковские и новгородские источники с разной степенью информативности сообщают о Раковорской битве. В Псковской Первой летописи под 1268 г. записано: «Князь Дмитрея Ярославич с полки новгородскими идоша къ Ракобору; и бысть побоище силно, месяца февраля въ 18 день, в суботу»[817]. Совсем иначе в Псковской Второй летописи: «Князь Домонтъ с мужи своими псковичи иде к Раковору, и бишася с немци и одолеша»[818]. Житие Довмонта (рассказ о Раковорской битве сохранен в редакциях Псковских Второй и Третьей летописей) как бы объединяет эти два известия. В нем говорится, что в войске участвовали и псковичи, и новгородцы[819]. Между тем, если Житие Довмонта в редакции Псковской Второй летописи лишь констатирует сам факт похода и его успешное окончание, то в редакции Псковской Третьей летописи содержится упоминание о том, что после победы русские князья «иде на вируяны, и плени землю их и до моря, и повоева Поморье, и пакы возвратився и исполни землю свою множеством полона», после чего следует краткая похвала Дмитрию и Довмонту и всем участникам похода[820]. Известие о походе в Поморье сообщает и Псковская Первая летопись в тексте Жития, но от этого отрывка сохранились лишь последние слова[821].

В отличие от псковских памятников, в новгородских летописях сохранилось детальное описание причин похода к Раковору, его подготовки, самого Раковорского сражения. В контексте изучения новгородско-псковских отношений того времени нас интересует свидетельство об участии жителей Пскова в походе и битве. Новгородская Первая летопись сообщает, что среди прочих князей, откликнувшихся на призыв новгородцев идти к Раковору, был и «Довмонтъ Пльсковьскыи» и что псковичи во время сражения стояли полком на правом фланге русского войска[822]. В Новгородской Первой летописи о походе Довмонта в Поморье не говорится, но о нем рассказывают Новгородская Четвертая и Софийская Первая летописи, а последняя, кроме того, содержит фразу о том, что «помощию Святыя Троица и Святыя Софии… пособи бог князю великому Дмитрею и князю Доманту, и новгородцемъ и псковичемъ»[823].

Сравнение новгородской и псковской летописных традиций в их оценке участия Пскова в походе к Раковору позволяет сделать следующие выводы.

В новгородском летописании о роли псковичей не умалчивается. В поздних новгородских памятниках даже упоминается о заступничестве наравне со Св. Софией еще и Св. Троицы.

Псковские летописи по-разному обрисовывают вклад полков Новгорода и Пскова в победу под Раковором. Если Псковская Первая в погодных записях называет лишь князя Дмитрия, то Псковская Вторая летопись, наоборот, — только Довмонта. В то же время житийный текст в Псковской Второй и Псковской Третьей летописях говорит о совместных действиях новгородцев и псковичей. Мы уже обращались к вопросу о соотношении Жития Довмонта и летописных записей об этом князе. Логичным представляется, что именно краткие повременные статьи стали основой при последующем составлении текста Жития. Не исключено, что первоначальный вариант летописи содержал такое известие, где в равной степени отмечены значение участия в походе как новгородцев, так и псковичей. Эта мысль подтверждается и тем соображением, что Псковские Первая и Вторая летописи восходят к общему протографу, а значит, вероятно, в первой из них преднамеренно опущено имя Довмонта, а во второй — Дмитрия. Для нас сейчас не особенно важно, почему редактор Псковской Второй летописи не упомянул об участии новгородцев в походе на Раковор, а редактор Псковской Первой подчеркнул роль псковичей. Важно то, что в первоначальном виде (то есть в современной летописной записи XIII в., попавшей затем в текст псковского свода середины XIV в.) был, как мы считаем, равнозначно описан вклад Новгорода и Пскова в победу над немцами. Таким образом, можно прийти к выводу, что псковские летописные источники, равно как и новгородские, в описании похода и битвы под Раковором в 1268 г. сохранили положительные оценки действий как псковичей, так и новгородцев, что еще раз свидетельствует в пользу нашего предположения о сохранении в конце 60-х гг. XIII в. союза между Новгородом и Псковом. Об этом говорит и описание действий Дмитрия и Довмонта под Раковором в Новгородской Первой летописи. Новгородский и псковский полки представлены здесь как составные части единого русского войска.

Предполагать наличие каких-либо осложнений в новгородско-псковских отношениях того времени оснований нет. Даже описание похода Довмонта в Поморье сразу же после событий под Раковором в псковских летописях не следует рассматривать с подобных позиций. Ведь в конце описания поморской военной экспедиции псковский источник, как отмечалось, содержит похвалу обоим князьям — новгородскому Дмитрию и псковскому Довмонту. Хотя все же необходимо подчеркнуть, что поход Довмонта в Поморье был актом проявления самостоятельности псковского князя и псковичей, на что уже обращали внимание исследователи[824]. Примечательно, что в поздних русских летописях (например Новгородской Четвертой), восходящих к Новгородско-Софийскому своду первой половины XV в., отрывки из Жития Довмонта, извлеченные из псковского летописания, сохранены без изменений, в чем видно уважительное отношение к Довмонту как к защитнику Русской земли от агрессии Ливонского Ордена новгородского редактора даже по прошествии нескольких столетий.

Поход русских под Раковор и в Поморье вызвал ответные действия со стороны орденского государства немцев. После набега «останка» «поганой Латыне» на приграничные псковские села ранней весной 1268 г. и победы псковичей во главе с Довмонтом над немцами в битве на Мироповне 23 апреля 1268 г. магистр Ливонского Ордена Отто фон Роденштейн весной 1269 г. организовал вторжение рыцарского войска в пределы Псковской земли. Об этих событиях рассказывает Житие Довмонта (в составе всех трех псковских летописей, причем в Псковской Третьей — с датой 6780 г.)[825], летописная статья Псковской Второй летописи под 6775 г.[826], новгородское летописание (Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов, Новгородская Четвертая летопись) под 6777 г.[827] При этом обе летописные традиции — Новгорода и Пскова — сообщают различные сведения о том, кто изгнал немцев из-под Пскова: Довмонт с псковичами или Юрий с новгородцами.

Псковская Вторая летопись в записи под 6775 г. кратко повествует, что «князь местерь совокоупи воя многы и прииде ко Пскову; и князь Довмонтъ победи я»[828]. Житийный рассказ, в котором приводятся некоторые подробности, в том числе и легендарные (например, о благословении Довмонта троицким игуменом Сидором, об освещении довмонтова меча), также акцент делает на самостоятельности действий псковского князя. Житие подчеркивает, что «Домонтъ же въ множестве ярости мужества своего, не дождавъ полковъ новгородскых, с малою дроужиною с мужи псковичи, выехавъ, изби полки их, и самого местера раниша по лицю»[829]. После этого рассказывается о масштабах потерь немецкого войска и сообщается, что победа была одержана на день Федора Стратилата, то есть 8 июня[830]. О новгородской помощи и вкладе новгородцев в разгром ливонцев, соответственно, вовсе не упоминается.

Иная картина представлена в новгородском летописании. В нем приводятся сведения о том, что немцы подошли к Пскову в неделю Всех святых, осаждали город 10 дней, «большюю рану въсприяша» и «не успеша ничтоже». Вскоре на помощь осажденным прибыло новгородское войско во главе с князем Юрием, после чего немцы «побегоша за реку». Новгородцы вошли в Псков и затем заключили с ливонцами мир[831]. Следовательно, согласно новгородскому летописанию, победа над орденским отрядом была делом лишь новгородцев.

Думается, что столь неравноценные сведения новгородского и псковского источников о событиях под Псковом весной-летом 1269 г. не должны служить основанием для рассуждений об очередном разрыве отношений между Новгородом и Псковом. Различные акценты, сделанные новгородским и псковским летописцами, конечно, говорят об их некоторой субъективности в описании одних и тех же событий, но не более того. Прав был А. Энгельман, который писал, что «это нам не покажется удивительным… особенно если вспомнить общую естественную склонность средневековых… исторических деятелей и повествователей, себя и своих выставлять в наивыгоднейшем свете, противную же сторону как можно более унижать и отодвигать в тень»[832]. Объективное представление о последовательности военных действий под Псковом в 1269 г. скорее всего можно получить путем соединения новгородского и псковского рассказов.

В первые дни осады города значительный урон немцам, вероятно, нанесли сами псковичи во главе с Довмонтом, а затем подошла новгородская помощь князя Юрия, и уже перед лицом опасности столкновения с объединенным псковско-новгородским войском Орден пошел на заключение мира.

Наше предположение подкрепляется сведениями немецкого источника, практически современного описываемым в нем событиям 1269 г., — «Рифмованной хроники». Повествуя об осаде Пскова, хроника не упоминает о новгородской помощи псковичам, но, объяснив уход рыцарей холодной и сырой погодой, неудобной для штурма сообщает, что мир с магистром заключал князь Юрий[833].

Схожим образом позволяет реконструировать события и грамота магистра Любскому магистрату, в которой говорится, что новгородское войско подошло уже тогда, когда немцы, взяв и разрушив город, готовились к решающему штурму псковской цитадели (то есть Кремля)[834].

Итак, соединение псковских житийного и летописного рассказов со свидетельством новгородских источников, дополненное выдержками из «Рифмованной хроники» и магистерской грамоты Любскому магистрату, приводит нас к заключению, что в 1269 г. псковичи и новгородцы по-прежнему оставались союзниками и вместе противостояли Ливонскому ордену. Новгородская помощь действительно пришла к Пскову, хотя и по прошествии некоторого времени после начала осады города, но это объясняется определенной удаленностью Новгорода от Пскова. Таким образом, можно говорить о том, что новгородско-псковский военно-политический союз продолжал действовать и после Раковорской битвы 1268 г.

Еще раз это подтвердили события 1270 г., когда новгородцы и псковичи отстаивали свои общие интересы уже не перед лицом внешнего врага, а перед лицом великого князя Ярослава Ярославича. Примечательно, что последний еще в 1269 г. был недоволен военным столкновением Новгорода и Пскова, с одной стороны, и Ливонского ордена, с другой. Тогда он укорял новгородцев, «нача жалити: «мужи мои и братья моя и ваша побита; а вы розъратилися с немци»[835]. Начался конфликт Новгорода с Ярославом, достигший наивысшего накала в следующем, 1270 г. Дело дошло до того, что в пределы Новгородской земли вступили войска самого Ярослава Ярославича, Дмитрия Переяславского и Глеба Смоленского, а чуть ранее существовала опасность посылки ордынской рати на помощь великому князю, едва предотвращенная Василием Костромским[836]. В этих условиях «совкупися в Новъгородъ вся волость Новгородьская, Пльсковичи, ладожане, корела, ижера, вожане»[837]. Лишь вмешательство митрополита способствовало примирению. Заключив соглашение с новгородцами, Ярослав уехал во Владимир, «а в Новегороде остави Андрея Воротиславича; а пльсковичемъ дасть князя Аигуста»[838].

В данном случае мы выделим главное для нас: Новгород и Псков — союзники, вместе противостоящие великому князю Ярославу Ярославичу. Тем не менее, некоторые исследователи в связи с событиями 1270 г. высказывали сомнения относительно равноправного участия новгородцев и псковичей в союзе. Например, А.И. Никитский называл Псков новгородской волостью и при этом ссылался на запись Новгородской Первой летописи под 1270 г.[839] Из советских исследователей такого же мнения придерживалась С.И. Колотилова. Сравнив известие летописи под 1198 г. со статьей 1270 г., она пришла к выводу, что если «в первом случае можно предположить, что псковичи составляли нечто особое от остальной новгородской области, второй текст не оставляет места для таких предположений»[840].

Против подобного подхода к истолкованию летописного сообщения 1270 г. выступил В.Л. Янин. Привлекая статьи 1270 г. и 1316 г., историк отметил, что, «отражая ситуации временных военных союзов между Новгородом и Псковом, оба текста используют для обозначения военного единства клише, обозначившее подобную ситуацию в 1132 и 1136 гг.»[841]. Именно такая трактовка известия 1270 г. нам представляется верной. Псковичи — не составная часть новгородского войска, а союзники новгородцев, Псков же — не пригород Новгорода, а суверенный город-государство.

Казалось бы, данному утверждению противоречит еще одно известие новгородской летописи — о князе Айгусте (Августе), оставленном во Пскове, в чем усматривалась политическая зависимость Пскова от Новгорода.

По поводу Августа Н.И. Костомаров писал, что его направление во Псков — подтверждение права Новгорода «посылать туда… подручников своего князя»[842]. К еще более категоричному выводу пришел А.И. Никитский, полагавший, что новгородцы обращались со Псковом «как с своею собственною волостью», отправляя в 1270 г. наместником князя Августа[843]. Несколько иначе трактовал события 1270 г. В.Т. Пашуто. Отмечая натянутость отношений Довмонта с тверскими князьями, ученый предполагал, что Довмонт на некоторое время был вынужден покинуть Псков, а вместо него Ярослав посадил Августа. Одновременно, последнего В.Т. Пашуто называл вассалом великого князя[844]. С.И. Колотилова видела в наместничестве Августа одно из «прямых свидетельств зависимости Пскова от Новгорода»[845]. В отличие от традиционной в отечественной историографии точки зрения, противоположных взглядов придерживается В.Л. Янин. Он указал на то, что «рассматривая факты вмешательства новгородского князя в псковские дела и имея в виду то обстоятельство, что, как правило, великий князь с получением ярлыка автоматически признавался и новгородским князем, нужно всякий раз четко представлять себе, осуществляет ли такое вмешательство князь от имени великокняжеского или новгородского стола»[846]. В связи с этим В.Л. Янин предлагает усматривать в факте направления Августа в Псков в 1270 г. Ярославом Ярославичем стремление именно великого, а не новгородского князя «не выпустить Псков из системы владимирского великого княжения»[847].

Обращение к летописному рассказу позволяет из всех приведенных мнений присоединиться именно к точке зрения В.Л. Янина. Во всех действиях Ярослава Ярославича видится политика великокняжеской власти. Ярослав оставил в Новгороде и Пскове наместников, когда отправился, во Владимир, а потом в Орду. Об изгнании Довмонта в летописи не говорится ни слова. Можно предполагать, что он оставался в Пскове как князь, избранный самими псковичами, а Август представлял интересы великого князя Ярослава[848], возможно, вел какие-то переговоры с псковичами после недавнего столкновения между Ярославом и вечевыми республиками. Однако даже если признать, что Август осуществлял управление Псковом в полном объеме, то делал он это не от имени Новгорода, а от имени великого князя. Скорее всего, Август был служилым князем у Ярослава, а возможно, и являлся сыном Товтивила Полоцкого, что допускал еще Н.М. Карамзин[849]. Можно также предполагать, что деятельность Августа в Пскове в 1270 г. была того же рода, что и деятельность боярина Вячеслава в 1232 г. В направлении в Псков представителей великого князя в 1232 г. и 1270 г. угадывается наметившаяся тенденция к оформлению взаимоотношений между Псковом и великокняжеской властью, начало документальному закреплению которого было положено «словом» Александра Ярославича Невского к псковичам вскоре после победы над немцами в 1242 г. В ходе событий 1270 г. Псков и Новгород по-прежнему оставались равноправными союзниками, причем они совместно выступали как против внешнего врага, так и против притязаний великих князей (пусть и не всегда успешно).

Однако единство политических устремлений Новгородской и Псковской земель сохранялось лишь до поры до времени. Судя по тому, что в 1283 г. и 1293 г. великий и новгородский князь Дмитрий Александрович после столкновений с новгородцами нашел укрытие и поддержку в Пскове, можно предполагать определенное охлаждение отношений, а вероятно, и конфликт между Новгородом и Псковом, пришедшийся на последние десятилетия XIII в. Основной источник сведений об этих событиях — вновь новгородское летописание, к тому же позднего периода, поскольку в Новгородской Первой летописи старшего извода присутствует лакуна за 1273–1299 гг.

Согласно изложению Новгородской Первой летописи младшего извода, после изгнания в конце 1282 г. Дмитрия из Новгорода, поддержавшего претензии Андрея Александровича Городецкого на великокняжеский стол, старший сын Невского попытался закрепиться в Копорье, но по соглашению с новгородцами «отступися», хотя в крепости оставалась его дружина. «Того же дни (1 января 1283 г. — А.В.) изгони Домонтъ Ладогу ис Копорья, и поимаша всь княжь товаръ Дмитриевъ, и задроша и ладозкого, и везоша и в Копорью на Васильевъ день»[850]. После возвращения Дмитрия Александровича на великое и новгородское княжение в 1284 г. его брат Андрей в 1293 г. вновь предпринял попытку занять великокняжеский стол, наведя на Русь печально знаменитую рать ордынского царевича Дюденя. Татары взяли Владимир, Москву, Дмитров, Волок и ряд других городов, «а Дмитрии во Пьсковъ вбежа»[851]. Отсюда же он бежал в Тверь, когда Андрей с новгородцами собрался его «преимать»[852].

Несколько иначе излагает события другой новгородский летописец — автор Новгородской Четвертой летописи. Из ее текста следует, что Дмитрий бежал во Псков до разгрома низовских городов[853]. Также Новгородская Четвертая летопись уточняет, что Андрей Александрович отправился в Новгород лишь тогда, когда «слышавъ брата своего въ Плескове»[854].

Известия новгородского летописания дополняют псковские летописи, в которых говорится, что «прибежа великии князь Дмитреи Александровичь во Псковъ с Низу, и приаша и псковичи с честью»[855].

Итак, из летописных источников новгородского и псковского происхождения совершенно отчетливо выявляется, что и в 1282/1283 гг., и в 1293 г. Дмитрий Александрович во время конфликтов с Андреем Городецким и поддерживающими его новгородцами находил действенную помощь в Пскове.

Именно таким образом рассуждали С.М. Соловьев и А.В. Экземплярский, причем первый даже называл псковского князя Довмонта «начальствующим» над великокняжеской дружиной в Копорье в 1282/1283 гг.[856]

Осторожностью отличалась позиция Н.И. Костомарова, который указывал на непродолжительность размолвки Пскова с Новгородом, так как Псков ввиду наличия постоянной внешней угрозы был заинтересован в сильном союзнике[857].

Некоторая непоследовательность суждений присутствует у В.И. Охотниковой. Рассматривая события начала 80-х гг. XIII в., она сперва указала на необходимость и выгодность для Дмитрия союза с Довмонтом, «князем самостоятельным, воинственным и сильным», а затем почему-то пришла к выводу, что «Дмитрий Александрович в 1282 г. не рассчитывал на поддержку Пскова», поскольку отправился не туда, а в Копорье. Лишь в 1293 г., как считает В.И. Охотникова, Дмитрий получил помощь у псковичей, потому что к этому времени он стал тестем Довмонта[858].

С возражениями по поводу высказываний В.И. Охотниковой выступила Л.В. Столярова. Исследовательница полагает, что и в 1282/1283 гг., как и в 1293 г., Дмитрий заручился поддержкой псковичей и даже «не исключено, что бежав, от Андрея Александровича из Копорья… укрылся в Пскове»[859]. Л.В. Столярова также соглашается с возможностью того, что брак Довмонта с Марией Дмитриевной состоялся еще в 1281–1282 гг., и именно он «скрепил политический союз Дмитрия Александровича и псковского князя». Правда, автором было отмечено, что «в этом случае было бы трудно объяснить причину поддержки Довмонтом Дмитрия Александровича, что означало бы для него в тот момент резкий конфликт с Новгородом — союзником Андрея Городецкого в его притязаниях на великокняжеский стол»[860].

Оригинальную трактовку событий 1283 г. предложил В.Л. Янин. По его мнению, Довмонт в них «выступает на стороне князя Андрея Александровича против князя Дмитрия Александровича»[861]. Очевидно, подобное толкование стало следствием взгляда В.Л. Янина на период княжения в Пскове Довмонта как на время деятельного союза с Новгородом.

Не со всеми изложенными точками зрения можно согласиться. Так, совсем нет оснований считать Довмонта воеводой Дмитрия в Копорье, ибо летописи ничего об этом не сообщают, да в общем-то, такое было невозможно, учитывая, что Довмонт являлся самостоятельным князем. Относительно бегства Дмитрия в Копорье, а не в Псков, что якобы означало отсутствие помощи ему от псковичей, можно лишь указать на сам факт похода Довмонта на Ладогу, чтобы понять его выбор в пользу Дмитрия. В связи с этим совсем нельзя принять мнение В.Л. Янина. Довмонт совершил вылазку из Копорья тогда, когда там находились сторонники великого князя. Следовательно, псковский князь поддерживал Дмитрия, а не Андрея. Сомнения же Л.В. Столяровой в решительности Довмонта пойти на прямой конфликт с Новгородом мы тоже не можем разделить. Довмонт — князь самостоятельный и, главное, — имеющий мощную опору среди псковской общины.

Таким образом, есть все основания видеть в событиях 1282/1283 гг. и 1293 г. указания на серьезное противостояние между Псковом, взявшим сторону Дмитрия Александровича, и Новгородом, оказавшим помощь Андрею Александровичу. Стоит согласиться с Л.В. Столяровой в том, что брак дочери Дмитрия Александровича с Довмонтом состоялся в 1281 /1282 гг. и имел политическую подоплеку. Именно под 6789 (1281) г. сообщается о первом конфликте великого князя с Новгородом: «Заратися князь Дмитрии с новгородци»[862]. В таких условиях поиск союзника в лице Довмонта был для Дмитрия логичным шагом. Можно полагать, что помощь Пскова была куплена великим князем ценой каких-то уступок псковской городской общине, возможно, путем смягчения прежней политики вмешательства великокняжеской власти во внутренние псковские дела.

Союз с Довмонтом пригодился Дмитрию уже в следующем, 1282 г., когда Андрей Александрович навел на брата татарскую рать. В действиях псковского и великого князей видно политическое и стратегическое единство. Дмитрий, который «выступи с мужи своими и со дворомъ своимъ, и поиха мимо Новъгорода (видимо, из Переяславля. — А.В.), хотя в Копорью», хоть и «Копорьи отступися», все же оставил в крепости своих людей. Об этом можно думать исходя из предъявленных новгородцами князю требований о том, чтобы «мужи твои выступятся ис Копорьи», что те и вынуждены были сделать, но значительно позже, уже в начале нового, 1283 г.[863] Во время нахождения Дмитриевой дружины в копорской крепости Довмонт как раз и совершил набег на Ладогу, причем опять же «ис Копорья», и туда же псковский князь возвратил отбитый «товаръ Дмитриевъ». Примечательно, что Довмонт в Ладоге «задроша и ладозкого» (товара. — А.В.), то есть ограбил новгородский пригород, нанес материальный ущерб самому Новгороду. Подобные действия — яркое свидетельство антиновгородской позиции Пскова и его князя. На этом фоне небезосновательным выглядит допущение Л.В. Столяровой и А.А. Горского о том, что в это время в Пскове нашел прибежище Дмитрий Александрович. Скорее всего, с его согласия и действовал Довмонт, совершая поход на Ладогу. Союз Пскова с великим князем в данной ситуации не должен казаться странным. Еще раз повторим: Дмитрий, поссорившись с Новгородом, был заинтересован в помощи псковичей, а значит, был готов на определенные уступки. И если к тому времени оставались какие-то элементы зависимости Пскова от великокняжеской власти, то наступил момент окончательно от них избавиться. Конечно, псковичи рисковали, вставая на сторону Дмитрия, так как он мог проиграть в борьбе с Андреем. В случае же его победы Псков вправе был потребовать заслуженного вознаграждения в виде уступок со стороны великого князя. Не стоит здесь забывать и династические связи между Дмитрием и Довмонтом, сыгравшие, видимо, не последнюю роль в их отношениях.

Рассмотрев ход событий 1282/1283 гг., мы приходим к заключению, что в них следует усматривать скорее не отражение собственно конфликта между Новгородом и Псковом, а умелое использование последним сложившейся политической ситуации для укрепления своего суверенитета. При этом псковская община сочла возможным пожертвовать союзом с Новгородом и даже пойти на осложнение отношений с ним.

Точно так же объясняется и поддержка Псковом Дмитрия Александровича в 1293 г. Тогда великий князь нашел в Пскове укрытие после разорения Низовской земли Андреем Александровичем и ордынским царевичем Дюденем[864]. Показательны слова псковской летописи в отношении Дмитрия, что «приаша и псковичи с честью»[865]. Решение Пскова оказать помощь великому князю в борьбе с Андреем Александровичем, претендовавшим на владимирский стол не по старшинству, новгородцами и татарами было очень значимым. Особенно в условиях угрозы возможного появления золотоордынской рати в Северо-Западной Руси. Отважиться на подобный шаг псковичи могли только при осознании своего военно-политического могущества. А это еще раз подтверждает тот факт, что в отношениях между Новгородом и Псковом в это время не могло быть никаких условий господства-подчинения, и если два города и действовали в определенные моменты совместно, то только лишь как равноправные союзники.

Оценивая новгородско-псковские взаимоотношения в 80–90-е гг. XIII в. в целом, необходимо заметить, что союз двух городов явно переживал очередные трудности, связанные с противостоянием Новгорода и Пскова друг другу. Отсюда становится понятно, почему в 1299 г., во время осады Пскова немецким войском, псковичам пришлось действовать в одиночку, не рассчитывая на новгородскую помощь[866]. Тем не менее в новгородские летописи было включено сообщение о смерти псковского князя Довмонта, которое сопровождалось похвальными словами о том, что он «много пострадавъ за святую Софею и за Святую Троицю», то есть отмечались военные заслуги Довмонта как перед Псковом, так и перед Новгородом. Одобрительный отзыв в адрес псковского князя, безусловно, свидетельствует о том, что новгородцы признавали роль псковичей в обороне Северо-Западной Руси от внешних врагов.

Период княжения во Пскове литовского выходца князя Довмонта-Тимофея, справедливо считающийся одной из наиболее ярких страниц псковской истории, кроме всего прочего стал тем этапом в новгородско-псковских отношениях, когда в них произошли определенные изменения. Большинство исследователей традиционно рассматривает время княжения Довмонта как эпоху развернувшейся борьбы Пскова против Новгорода, когда Псков пытался избавиться от статуса новгородского пригорода и обрести политическую самостоятельность. Изучая предыдущий период истории Пскова, мы отмечали, что последний уже с 30-х гг. XII в. являлся суверенным государственным образованием. Следовательно, столкновения между Новгородом и Псковом в последней трети XIII в. необходимо рассматривать не по линии борьбы город — пригород, а в плане обострявшегося межволостного соперничества по мере распространения на Северо-Западную Русь власти великих владимирских князей. Попав в сферу великокняжеского влияния в 40-х гг. XIII в. и ощущая вмешательство великих князей в свою внутриполитическую жизнь, Псков настойчиво пытался ограничить степень этого вмешательства. Однако зачастую борьба с великими князьями превращалась для Пскова в конфликт с Новгородом, поскольку великий князь одновременно уже являлся и князем новгородским. Тем не менее сопротивление псковичей распространению великокняжеской власти не носило абсолютного характера. В новой нарождавшейся политической ситуации Псков рисковал остаться в одиночестве перед лицом мощных противников — Ордена, с одной стороны, и Новгорода под суверенитетом великого князя Владимирского — с другой. Ввиду этих обстоятельств псковская община противостояла не великокняжеской власти как таковой, а лишь ее широкому вмешательству во внутренние дела Пскова. Такая позиция псковичей во многом объясняется наличием собственного князя. Скорее всего, именно через него строились отношения Пскова с великими князьями. Псковский князь, признавая в целом номинальную власть князя великого, олицетворял собой в то же время псковский суверенитет, но в рамках общерусского единства. И в этом мы видим серьезное отличие Пскова от Новгорода. Если Новгород, находившийся перед альтернативой признания власти великого князя при ее практической слабости в условиях «еще не начавшегося собирания русских земель и удаленности Новгорода от великого князя» или «вскормления» собственного князя, обязанного своим положением новгородцам, выбрал первый путь[867], то Псков, можно сказать, добился компромиссного решения. В свою очередь великие князья также были заинтересованы в том, чтобы пусть и ценой уступок удержать Псков в своей сфере влияния. Сама великокняжеская власть еще только начинала укрепляться, причем в сложную эпоху постоянной угрозы разорения Северо-Восточной Руси со стороны монголо-татар и периодически проявлявшихся сепаратистских настроений в Новгороде, грозивших полным выпадением Новгородской земли из системы русской государственности, складывавшейся под эгидой великокняжеской власти. Учитывая все изложенные обстоятельства, укажем на то, что противостояние между Новгородом и Псковом в последней трети XIII в. не могло носить серьезного характера, так как псковичи признавали великокняжеский суверенитет, а великий князь в это время уже совмещал функции князя новгородского. Взаимные интересы Новгорода и Пскова в деле обороны своих территорий от внешней агрессии (в первую очередь — со стороны крестоносных государств Восточной Прибалтики) делали новгородско-псковские конфликты явлением кратковременным, хоть и спорадически повторяющимся. Главным же оставалась заинтересованность двух крупнейших северо-западных волостей в создании и укреплении военно-политического союза между ними.

2. Новгородско-псковские взаимоотношения в условиях возвышения Москвы

Смерть Довмонта внесла достаточно серьезные изменения в политическую жизнь Пскова, что вызвало коррективы и во взаимоотношениях с Новгородом. К сожалению, столь интересный период псковской истории, каким являлись первые два десятилетия XIV в., оказался мало освещенным на страницах как новгородского, так и псковского летописания. Подробные летописные записи, на основании которых можно судить о характере отношений между Новгородом и Псковом, начинаются лишь с событий 1320/ 1321 гг. Учитывая малочисленность и краткость псковских известий на страницах летописных памятников, считаем возможным привлекать другие письменные источники, пренебрегать сведениями которых ввиду их значимости не следует.

Со смертью Довмонта в 1299 г. Псков лишился яркого и сильного князя, который олицетворял суверенитет Псковский земли. Данное обстоятельство привело к некоторому ослаблению политической активности псковичей. Сложившейся ситуацией воспользовались Новгород и великокняжеская власть в лице Андрея Александровича Городецкого, усилившие свое влияние на Псков. Так позволяет судить содержание грамоты Новгорода к Михаилу Ярославичу Тверскому, которую в общих чертах можно датировать второй половиной первого десятилетия XIV в. Из ее текста следует, что в период великокняжения Андрея в Пскове «едъ хлебъ» князь Федор Михайлович[868]. Этот Федор Михайлович — белозерский князь начала XIV в. (как его идентифицировал В.Л. Янин)[869], о котором лишь известно, как отмечал А.В. Экземплярский, что он дважды был женат — в 1302 г. на дочери какого-то ордынца Велбласмыша, а в 1314 г. — на дочери Дмитрия Жидимирича, видимо, новгородского боярина[870]. Исследователи справедливо называли Федора Михайловича великокняжеским наместником и кормленщиком в Пскове[871].

Можно предположить, что появление князя Федора в Пскове — результат договоренности с Андреем Александровичем еще при жизни Довмонта. Вполне вероятно, что Довмонт стремился обеспечить себе преемника на княжеском столе Пскова под защитой великокняжеской власти. По всей видимости, Довмонт был бездетен. Литовский князь Давыдко, сидевший во Пскове в начале 20-х гг. XIV в., вряд ли был сыном Довмонта, как полагают некоторые исследователи[872], так как, если бы это было в действительности, то Давыдко стал бы псковским князем уже в 1299 г., даже будучи малолетним. Поэтому, не имея наследника, Довмонт передавал право назначения в Псков нового князя после своей смерти великому князю Андрею Александровичу. Предположение о существовании между Андреем и Довмонтом какой-то договоренности вполне допустимо, ибо контакты последнего с великокняжеским домом были достаточно тесными. Не случайно второй женой Довмонта являлась дочь Дмитрия Александровича. Кроме того, примечательно, что в 1299 г. после победы над немцами под Псковом, как явствует из Жития князя, Довмонт «вельневича изымавъ к великому князю Андрееви»[873], то есть отослал пленных немцев к Андрею Городецкому. Это — явное свидетельство тесных отношений Довмонта с великим князем. С.В. Белецкий без должных на то оснований предполагает наличие политической зависимости Довмонта от Андрея Александровича[874].

Из грамоты известно, что «городъ стольный Пльсковъ» дали Федору Михайловичу «князь великыи Андреи и вьсь Новгородъ»[875]. В.Л. Янин верно заключил, что полученное князем Федором кормление «находилось в совместной юрисдикции Новгорода и князя»[876]. Учитывая, что одновременно с Федором Белозерским в Новгороде кормился князь Борис Константинович, которому была передана Корела, полагаем, что наличие в Пскове после смерти Довмонта наместника означало усилие влияния на Псковскую землю не новгородской, а именно великокняжеской власти. Считаем, что Федор Белозерский был направлен в Псков Андреем Александровичем во второй половине 1299 г. или, по крайней мере, в 1300 г., то есть сразу же после кончины Довмонта. Это был самый удобный момент для великокняжеской власти, когда она могла попытаться восстановить свои позиции, утраченные с вокняжением Довмонта. Тот факт, что Федор Михайлович стал великокняжеским наместником, говорит об успехе политики Андрея Александровича.

Однако, по всей видимости, князь Федор не обладал выдающимися качествами своего знаменитого предшественника, что, конечно, подрывало авторитет великого князя в Пскове. Из уже цитированной грамоты известно, что «како пошла рать, и онъ (Федор. — А.В.) отъехаль, городъ повьргя, а Новагорода и Пльскова поклона не послушалъ… Новгородьскую волость пусту положилъ, братию нашю (то есть псковичей. — А.В.) испродалъ»[877]. Интересно, что столь же нелестных слов удостоился и новгородский наместник Борис Константинович, который «Корелу всю истерялъ и за немце загонилъ»[878]. Думаем, что «рать», которую не сумел отразить Федор Михайлович, это то же вторжение «немцев» на Корелу, упомянутое в связи с именем князя Бориса. В.Л. Янин справедливо предположил, что в грамоте говорится о просчетах великокняжеского наместника во время похода шведов в новгородские владения, предпринятом в 1300 г., когда они построили в устье Охты крепость Ландскрона, разрушенную новгородцами в следующем, 1301 г.[879] Очевидно, что действия Федора Белозерского вызвали возмущение у псковичей в том же 1300 г., хотя еще в прошлом веке И.Д. Беляев относил события, связанные с неудачными действиями князя Федора, к 1307 г., когда ливонские немцы напали на Псков[880], что представляется нам неверным ввиду ошибочной датировки И.Д. Беляевым грамоты, о чем речь пойдет чуть ниже. Вероятно, Федор Михайлович решил покинуть на время Псков и в 1302 г. оказался в Орде[881]. Когда он оттуда вернулся, и если вернулся, то в Псков или в Новгородскую землю, выяснить не представляется возможным[882]. В любом случае протест против действий Федора Михайловича и Бориса Константиновича, оформленный специальной грамотой, имел место уже после смерти Андрея Александровича, то есть после 1304 г., при великокняжении Михаила Ярославича Тверского, но не позднее 1307 г., так как документ скреплен печатью архиепископа Феоктиста, скончавшегося в 1307 г.[883]

Более точно определить время жалобы новгородцев и псковичей на Федора Михайловича и Бориса Константиновича представляется затруднительным, хотя В.Л. Янин предложил датировать грамоту промежутком между февралем 1305 г. и февралем 1307 г., когда новгородским посадником был Юрий Мишинич, упоминаемый в грамоте как Гюргя[884]. В.Л. Янин исходил в своих построениях из собственной гипотезы о ежегодной смене или переизбрании посадников, ставшей нормой после посадничьей реформы в Новгороде на рубеже XIII–XIV вв.[885]

Мнение В.Л. Янина относительно осуществленного около 1300 г. преобразования посаднического управления подверглось критике со стороны Дж. Х. Линда, который полагает, что «из известных фактов о сменах на посту посадника в период с 1290 по 1316 гг. не вытекает никаких оснований для предположений, что в эти годы была введена реформа посадничества, которая означала переход от неограниченного во времени срока посадничества к ограничению его до одного года», поэтому «в данном случае исследователи не получают орудия для более точного датирования документов того времени»[886]. В частности, датский историк обратил внимание на то, что грамоты с упоминанием посадника Юрия Мишинича «невозможно датировать уже, чем 1304–1307 гг.»[887]. В таком случае, определение времени обращения новгородцев к новому великому князю Михаилу Ярославичу Тверскому с жалобой на андреевых наместников может основываться лишь на логических допущениях. Исходя из этого, мы, вопреки В.Л. Янину, склонны вслед за составителями сборника «Грамоты Великого Новгорода и Пскова», а также за А.А. Зиминым относить грамоту с упоминанием Федора Михайловича Белозерского именно к 1304–1305 гг.[888], скорее даже к 1304 г., поскольку смерть Андрея Александровича в 1304 г. должна была заставить новгородцев сразу же обратиться к новому великому князю Михаилу с просьбой разобраться с андреевыми наместниками в Новгороде и Пскове.

Принимая во внимание датировку грамоты, рассказывающей о псковском кормленщике Федоре Михайловиче, 1304 г. и допуская справедливость предположения В.А. Кучкина о возвращении князя Федора в Белозерскую отчину после женитьбы в Орде в 1302 г., полагаем, что белозерский князь Федор Михайлович являлся великокняжеским наместником в Пскове, направленным Андреем Александровичем Городецким, в 1299–1301/2 гг. По всей видимости, Федор находился на службе у Андрея, не будучи владетельным князем. Кроме того, основываясь на тексте грамоты о том, что он был направлен в Псков не только великим князем, но и от «вьсь Новгородъ», можно предполагать факт вхождения Белоозера в состав новгородских владений в самом начале XIV в. Это тем более вероятно, ибо в 20-х гг. XIV в., по свидетельству псковского летописца под 1327 г., «область» Новгородская простиралась «от Белоозера и от Заволочия», то есть, как верно заметил В.А. Кучкин, «к 1327 г. новгородцы сумели захватить какую-то часть территории Белозерского княжества»[889]. Схожая ситуация могла иметь место и в начале XIV в. Таким образом, становится ясно, почему Федор Михайлович, бывший, очевидно, служилым князем у Андрея Александровича, был направлен в Псков не только от имени великого князя, но и от имени Новгорода, имевшего возможность включить на некоторое время Белоозеро в границы своих владений.

В Пскове Федор Михайлович, как мы полагаем, наместничал недолго. И «отъехал» он из города вряд ли по своей воле. Скорее всего, это стало следствием действий возмущенных псковичей и поддержавших их новгородцев, чью волость «попустил» Федор. После возвращения из Орды Федор Михайлович, как и Борис Константинович, в 1304 г. «коммендировались тверскому князю, войдя в соглашение с его боярами, и получили уже от них на началах "кормления" новгородские "волости"…»[890]. В этом можно согласиться с Л.В. Черепниным, хотя его дальнейший вывод о том, что еще до приезда Юрия Даниловича Московского и Михаила Ярославича Тверского «уже намечался союз Новгорода с Тверью»[891], вызывает недоумение. В летописной статье 1304 г. Новгородской Первой летописи, на которую опирался в своих построениях Л.В. Черепнин, как раз наоборот, говорится о конфликте новгородцев с тверскими наместниками, въехавшими в Новгород и, вероятно, Торжок[892]. Думается, что в любом случае Федору Белозерскому не удалось вернуться во Псков.

Появился ли во Пскове с обретением Михаилом Тверским великокняжеского стола новый наместник, выяснить затруднительно. Как новгородские, так и псковские летописи умалчивают о псковских событиях этого времени. Однако данное обстоятельство не помешало И.О. Колосовой утверждать, что в Пскове до 1308 г. появился присланный из Новгорода посадник Григорий Климович (брат новгородских посадников Андрея и Семена Климовичей), чьи две буллы найдены на территории Пскова; после него в Пскове, по мнению И.О. Колосовой, была проведена реформа по учреждению местного посадничества, и первым самобытным псковским посадником стал Борис, известный по псковским летописям[893]. В этом исследовательница повторила предположение А.И. Никитского, писавшего, что «в начале XIV столетия и посадники во Пскове делаются выборными;…в пример можно указать на посадника Бориса, семья которого и впоследствии доставляла Пскову посадников»[894]. Стоит заметить, что И.О. Колосова не делает ссылок на мнение своего предшественника.

Выводы И.О. Колосовой были поддержаны и развиты В.Л. Яниным. Исследователь считает, что «устранение Федора Михайловича имело далеко идущие последствия: после него во Пскове учреждается посадничество…»[895].

Точка зрения о реорганизации посаднического управления в Пскове в начале XIV в., высказанная И.О. Колосовой и В.Л. Яниным, представляется недостаточно аргументированной. Во-первых, нет никаких оснований считать Григория Климовича посадником, присланным из Новгорода. Во-вторых, тесная привязка учреждения местного псковского посадничества к отъезду из Пскова князя Федора Михайловича проистекает из неверной датировки В.Л. Яниным уже цитировавшейся грамоты. В-третьих, 1308 г. — лишь первое упоминание в летописи о посаднике Борисе; занимать эту должность он мог и ранее. В-четвертых, местное посадничество в Пскове существовало по крайней мере с начала XII в., так как еще под 1132 г. в летописи назван посадник Мирослав. И наконец, в-пятых, Федор Белозерский — не последний князь, сидевший в Пскове в первой четверти XIV в. до появления здесь Александра Михайловича Тверского в 1327 г.

В приписках летописного содержания к богослужебным книгам псковского происхождения упоминаются после Федора Белозерского два князя в Пскове: Иван Федорович и Борис[896]. Запись с упоминанием псковского князя Ивана Федоровича и посадника Бориса, по уточнению Л.В. Столяровой, датируется 19 ноября 1310 г.[897] Вторая запись, с указанием на то, что «том же лете въшьлъ въ Пльсковъ» князь Борис, имеет дату 17 мая 1313 г.[898] Совершенно очевидно, что после Федора Михайловича Белозерского в Пскове находились князья. Мнение А.И. Никитского о том, что это были новгородские наместники[899], не представляется верным. Скорее всего, и Иван Федорович, и Борис являлись наместниками великого князя, такими же, каким был Федор Михайлович.

Когда появился в Пскове князь Иван Федорович и когда он покинул город, когда закончилось псковское княжение Бориса — точно мы не знаем. Однако связь обоих князей с великим князем Михаилом Ярославичем Тверским очевидна. Полагаем вслед за В.А. Кучкиным, что Ивана Федоровича можно отождествить с сыном Федора Давыдовича Галицкого, сына Галицко-Дмитровского князя Давыда Константиновича, а Бориса — с Борисом Давыдовичем, братом Федора Давыдовича, упоминаемым в качестве дмитровского князя в Никоновской летописи под 1334 г. в связи с рассказом о его смерти в Орде[900]. Таким образом, князья Иван и Борис, сидевшие в Пскове в начале XIV в., — потомки галицкого князя Давыда Константиновича. Есть основания предполагать, что «при княжении во Владимире Михаила Ярославича Тверского Дмитровское и Галицкое княжества были поставлены в какую-то зависимость от великокняжеской власти»[901]. В таком случае как Иван Федорович, так и Борис Давыдович — ставленники не Новгорода, а именно Михаила Тверского, то есть — великокняжеские наместники. Используя своих служилых князей, Михаил Ярославич (как и чуть раньше Андрей Александрович посредством Федора Михайловича Белозерского) стремился более прочно включить Псков в орбиту политики великого князя. В то же самое время псковские князья-наместники олицетворяли собой сам институт княжеской власти, без которого государственная целостность Псковской земли мыслиться не могла. Параллельно с властью наместника в Пскове в начале XIV в., как и ранее, продолжала осуществляться посадничья власть. Недаром псковские летописи подробно зафиксировали деятельность посадника Бориса, чье имя впервые упоминается под 1308 г. и о чьей смерти сообщается под 1312 г.[902]

И наличие собственных посадников, и прямая подчиненность великокняжеской власти делали Псков недоступным для новгородских притязаний. О какой-либо зависимости Пскова от Новгорода источники не сообщают и возможностей для подобного их истолкования не дают. Наоборот, интересы псковичей и новгородцев, как и прежде, в начале XIV в. не всегда совпадали. Так, под 1307 г. Псковская Третья летопись рассказывает о том, что «бысть псковичемъ немирье съ владыкою Феоктистомъ и с Новогородци»[903]. Известный исследователь церковно-политической истории Новгорода А.С. Хорошев писал по поводу данного летописного свидетельства, что конфликт был вызван стремлением Пскова, организовать собственную автокефальную епархию с целью достижения «равновесия государственной и церковной власти в своих землях»[904]. Еще больший акцент на политической подоплеке столкновения между псковичами и новгородцами в 1307 г. сделал В.Л. Янин (хотя, как нам кажется, ошибочно связывал его с назначением во Псков в качестве князя-кормленщика, Федора Михайловича)[905].

Действительно, политические мотивы взаимного недовольства Новгорода и Пскова в 1307 г. представляются преимущественными. Считаем возможным связывать новгородско-псковские противоречия в начале великокняжеского правления Михаила Ярославича Тверского с разгоравшейся борьбой между Москвой и Тверью за лидерство в русских землях. Новгородцы, хотя и вынуждены были принять у себя Михаила, все же «при первой же удобной возможности намеревались избавиться» от него[906]. Неприязнь Новгорода по отношению к тверскому князю — факт, не вызывающий сомнений у исследователей[907]. Подтверждением тому служит летописное сообщение о том, что уже в 1312 г. «заратися князь Михаило к Новугороду и наместникы своя выведе, не пустя обилья в Новьгород, а Торжекъ зая и Бежичи и всю волость»[908]. В дальнейшем военные столкновения между Новгородом и Тверью происходили в 1314 г., 1315 г., 1316 г., 1318 г.[909] По всей видимости, территориальные споры с Тверью способствовали тому, что Новгородская земля изначально заняла жесткую антитверскую позицию и ориентировалась на союз с Москвой и московским князем Юрием Даниловичем, хотя явное выступление Новгорода на стороне Москвы против Твери впервые отмечено летописью только под 1314 г.[910] Однако политика Юрия Даниловича находила очевидное сочувствие у новгородцев.

В отличие от Новгорода, Псков, наоборот, в течение всего первого десятилетия великокняжения Михаила Ярославича находился в тесном контакте с Тверью через тверского князя. Именно Михаил разрешил конфликт псковичей с прежним великокняжеским наместником Федором Михайловичем Белозерским, присланным еще Андреем Александровичем Городецким. Из-под руки того же Михаила Ярославича Псков принял в качестве наместников сначала Ивана Федоровича (до 1310 г.), а затем (в 1313 г.) Бориса Давыдовича, князей галицко-дмитровской ветви, находившихся, как можно полагать, на службе у представителей тверского княжеского дома. Не сомневаемся, что все это говорит в пользу предположения о псковско-тверском сближении в начале великокняжеского правления Михаила Ярославича.

Таким образом, очевидно несовпадение позиций Пскова и Новгорода по отношению к начавшейся борьбе между Москвой и Тверью за политическое преобладание в северо-восточной Руси. Вполне возможно, что и «немирье» псковичей с новгородским владыкой Феоктистом (а значит — с новгородцами) в 1307 г. могло быть связано с московско-тверскими столкновениями. Это тем более вероятно, если учесть, что в том же 1307 г. произошел военный конфликт между Москвой и Тверью. Как явствует из приписки к псковскому Апостолу 1307 г., сделанной писцом Домидом, «сего же лета бысть бои на Руськои земли, Михаилъ с Юрьемъ о княженье Новгородьское»[911]. Война Москвы с Тверью, вызванная борьбой за Новгород, вполне могла способствовать обострению новгородско-псковских отношений, принимая во внимание промосковскую позицию Новгорода и протверскую — Пскова.

Ориентация Пскова на Тверь, как кажется, имела место вплоть до 1314 г. Скорее всего, проводником такой политики было политическое руководство города во главе с посадником Борисом и его преемниками. Борис упомянут рядом с наместником Михаила Тверского в Пскове — князем Иваном Федоровичем[912]. После смерти в 1312 г. Бориса, при новом посаднике, чье имя нам неизвестно, в Псков въехал другой наместник Михаила Ярославича — князь Борис Давыдович. До каких пор он находился в Псковской земле, неизвестно, но можно предположить, что его наместничество закончилось зимой 1314/1315 гг. В 1314 г. новгородцы с помощью князя Федора Ржевского, присланного от Юрия Даниловича из Москвы, «изъима наместникы Михаиловы», воспользовавшись отсутствием Михаила Ярославича, уехавшего в Орду, заключили мир с его сыном Дмитрием Грозные Очи, попытавшимся, но не сумевшим организовать поход на Новгород, и «послаша по князя Юрья на Москву»[913]. Очередной московско-тверской конфликт, в котором активно участвовали новгородцы, завершился временной победой противников тверского князя. Но, как представляется, со стороны Твери последовали ответные меры. Летопись под 1314 г. сообщает, что «тои же зимы хлебъ бяше дорогъ в Новегороде»[914]. По всей видимости, произошло то же, что и двумя годами раньше, когда Михаил Ярославич «не пустя обилья в Новьгород»[915]. Считаем, что в 1314 г. тверичи перекрыли пути подвоза в новгородские земли низовского хлеба. Это не могло не отразиться на ситуации во всем северо-западном регионе Руси. Псковские летописи под 1314 г. повествуют, что «бысть драгость люта, по пяти гривенъ зобница; и тогда бяше притужно вельми людемъ»; и хотя говорится, что «изби мраз вся жита», но при этом указывается, что «бяше же та драгость много время»[916]. Безусловно, продолжительной нехватки продовольствия в Пскове можно было избежать, если бы хлеб доставлялся из Низовской земли. Но тверичи, как считаем, «не пустя обилья». Ситуация во Пскове обострилась до предела[917]. По свидетельству новгородского летописца, «въ Пльскове почали бяху грабити недобрии людие села и дворы в городе и клети на городе, и избиша ихъ Пльсковичи съ 50 человекъ»[918]. В такой сложной обстановке прочность власти и популярность наместников тверских князей (а это мог быть и князь Борис Давыдович) в Пскове, вероятно, сильно пошатнулись. Вряд ли они остались в городе. Видя перед собой пример новгородцев, изгнавших наместников Михаила Ярославича, псковичи тоже могли «показать путь» Борису или его преемнику. В этом случае у Пскова появлялась удобная возможность избавиться от великокняжеской зависимости в целом.

Вполне допустимо, что в последующее время наместничества великого князя в лице его служилых князей в Пскове более не существовало. В пользу такого предположения свидетельствует фраза Псковской Третьей летописи о том, что приезд в Псков в 1461 г. наместника Василия Васильевича произошел «не по псковскомоу прошению, но по старине»[919]. Следовательно, старина, — давно сложившийся характер связей Пскова с великокняжеской властью — не оставляла для наместников великих князей места.

Предполагаемый нами ход событий объясняет позицию Пскова по отношению к Твери и тверскому и великому князю Михаилу Ярославичу в последующие несколько лет. В 1316 г., после очередного изгнания из Новгорода Михайловых наместников, в ответ на что последовал поход Михаила к новгородским владениям, псковичи явно действовали на стороне новгородцев. Как рассказывает летописец, «соидеся вся волость новгородская: Пльсковичи, ладожане, рушане, корела, ижера, вожане»[920]. Конечно, здесь нет оснований усматривать факт вхождения Пскова в состав новгородской территории, о чем писала С.И. Колотилова[921], и уж тем более говорить о положении Пскова как новгородского пригорода, «по приглашению новгородского веча» идущего на помощь главному городу, как это делал И.Д. Беляев[922]. Прав В.Л. Янин, отметивший, что «для обозначения военного единства» Новгорода и Пскова летописец использует устаревшее клише, пригодное для описания событий XII в., а не XIV в.[923] К 1316 г. псковичи уже утратили протверскую ориентацию и присоединились к новгородцам — союзниками Москвы и одним из главных противников Твери. Считаем, что причиной такой резкой смены внешнеполитического курса Пскова стали действия Михаила Ярославича в 1314 г. Его недальновидность привела к тому, что помимо Новгорода от недостатка продовольствия пострадал тогда и Псков, и псковичи отвернулись от тверского князя. Союзные отношения между псковичами и новгородцами отчетливо прослеживаются и в событиях 1318 г. Очередное столкновение Юрия Даниловича с Михаилом Ярославичем, приведшее к жестокому поражению московского князя в кровопролитном сражении под Тверью, закончилось тем, что Юрий «прибежа в Новъгородъ, и позва новгородцевъ съ собою, и идоша с ним всь Новъгородъ и Пльсковъ»[924]. Здесь Псков — заодно с Новгородом и Москвой, сочувствие Твери осталось в прошлом. Однако князь московский — еще не великий князь. Поэтому несомненно, что, порвав с Тверью, Псков обрел независимость от великокняжеской власти.

В последующие годы, как представляется, Псковская земля заняла выжидательную позицию, не вмешиваясь активно в борьбу московских и тверских князей между собой. Переход великокняжеского ярлыка из рук в руки — от Михаила Ярославича к Юрию Даниловичу, затем к Дмитрию Михайловичу и обратно к Юрию — позволил Пскову сохранить свой суверенитет в полном объеме. В то же время можно предположить, что, опасаясь быстрого и серьезного возвышения кого-либо из воюющих князей, псковичи по мере необходимости выступали в московско-тверских отношениях, причем, как кажется, на стороне более слабого в тот или иной момент князя. Видимо, такая политика Пскова не повлияла на его союзнические связи с Новгородом, возобновившиеся во второй половине 10-х гг. XIV в. По крайней мере, в летописях не сообщается о каких-либо конфликтах между Новгородом и Псковом за это десятилетие. Ситуация изменилась лишь в начале 20-х гг.

Согласно рассказу Новгородской Первой летописи, в 1322 г. Юрий Данилович, потерпев поражение в битве на Урдоме от тверского князя Александра Михайловича, «вбежа въ Пльсковъ», а «оттоле призваша и новгородци по крестному целованию»[925]. Об этих же событиях сообщают и псковские летописи, но под 1323 г.[926]

Разница в хронологии — не единственное несоответствие псковского и новгородского источников. Еще более важно смысловое отличие двух рассказов. Не случайно немецкий исследователь псковского летописания Г.-Ю. Грабмюллер отметил, что период с начала 20-х гг. до середины XIV в. «передан в хрониках двух городов в различных интерпретациях»[927].

Псковская и новгородская летописные традиции в рассказе о событиях 1322/1323 гг. действительно сильно разнятся. Новгородская Первая летопись объясняет отъезд Юрия Даниловича из Пскова в Новгород тем, что «въ Пльскове бяше литовьскыи князь Давыдко»[928]. Совсем иначе и более детально рассказывается о случившемся в псковском источнике. Сообщив о приезде Юрия «с Низу», псковский летописец уточняет, что «прияша его псковичи с честию от всего сердца»[929]. Однако «тое же осени избиша немцы псковичь», в связи с чем «послаша псковичи къ Давыду князю в Литву, и Давыдъ князь приеха на сыропустънои недели в четвертокъ»[930]. При этом Юрий еще находился во Пскове. Псковское войско во главе с Давыдом «плени землю Немецькую до Колывани; а князь великии Георьги поеха изо Пскова в Новъгород»[931]. После этого в псковских летописях сообщается, что «тое же весны придоша немцы къ Пскову»[932], из чего следует, что бегство Юрия во Псков и последовавший затем его уход в Новгород произошли именно в 1322 г., как датирует эти события новгородский источник. Поход немцев на Псковскую землю в 1323 г. был непосредственно связан с псковско-немецкими военными столкновениями, имевшими место годом раньше, но мы пока остановимся лишь на обстоятельствах пребывания Юрия Даниловича во Пскове и появления здесь литовского князя Давыда.

Нет никаких сомнений относительно того, что новгородская летопись намеренно замалчивает целый ряд существенных фактов. Это и понятно, так как Юрий оказывается в 1322 г. принятым в Новгороде. Напротив, псковский источник всячески намекает на крайне напряженные взаимоотношения московского и великого князя со Псковом. Думается, что они были вызваны неудачными действиями Юрия Даниловича в качестве военного руководителя в условиях нападения немцев на псковские владения Гдов и Черемест. Конфликт псковичей с Юрием, его отъезд в Новгород, появление в Пскове князя Давыда из Литвы, с которой новгородцы имели постоянные столкновения — все это вместе не могло не сказаться на характере новгородско-псковских отношений.

Историки не обошли своим вниманием сюжет 1322 г. Еще С.М. Соловьев, отмечая в целом «неприятности, переходящие иногда в открытую вражду» между Новгородом и Псковом, указывал на появление в псковских внешних связях ориентации на Литву, иллюстрируя свои предположения ссылкой на летописный рассказ о призвании во Псков литовского князя Давыда[933].

И.Д. Беляев относил факт приглашения Давыда не к 1322 г., а к более раннему времени, «по смерти Довмонта», поскольку считал последнего отцом Давыда. Юрия же Даниловича И.Д. Беляев поместил в число тех князей, которые «решались жить в Пскове только по крайней нужде»[934]. По мнению историка, приезд Юрия в Псков не был чем-то необычным и не вызвал какого-либо политического резонанса, ибо Давыд Довмонтович почти все время «проживал в Полоцке у родственников»[935].

Н.И. Костомаров, рассматривая сюжет о появлении в Пскове Юрия Даниловича, считал, что Давыд, как и изборский князь Евстафий, был приглашен из Литвы еще до приезда великого князя. Известному историку эти «поступки Пскова казались признаком расторжения связи с Новгородом»[936]. В то же время, как предполагал Н.И. Костомаров, несмотря на то что при этом «псковичи как будто делались подручниками Гедимина», Псков «не считал себя… во вражде с Новгородом…»[937].

А.И. Никитский, наоборот, пришел к выводу о полном разрыве новгородско-псковских отношений, что стало следствием именно приглашения Давыда, которое «имело смысл не столько подчинения Литве, сколько вызова старейшему брату»[938]. В фактах призвания князей из-под литовской руки А.И. Никитский видел проявление новых отношений между Новгородом и Псковом, ставших очень неприязненными.

О политическом обособлении Пскова от Новгорода в связи с появлением на псковском столе князя Давыда писал и А.Е. Пресняков, по мнению которого это было «обусловлено их (Новгорода и Москвы. — А.В.) бессилием удержать в своих руках оборону Пскова» от немцев[939].

Литовский фактор не оставляли без внимания и советские историки. В частности, В.Т. Пашуто, указав на призвание «литовского вассала» Давыда псковичами, писал, что «новгородское боярское правительство расценило проникновение Литвы в Псков как угрозу своей независимости», что привело к новгородско-псковскому конфликту[940].

Еще более уверенно говорил о смысле событий 1322/1323 гг. А.Н. Насонов, который незадолго до В.Т. Пашуто определил их как «время, когда боярский Псков разорвал с новгородцами, бросив им вызов приглашением князя Давыдки из Литвы»[941].

Как показывает обзор приведенных мнений отечественных исследователей XIX–XX вв., обращавшихся к вопросу о взаимоотношениях Новгорода и Пскова в условиях отъезда Юрия Даниловича в Новгород и посажения на псковский княжеский стол Давыда Городенского, в историографии наметилась тенденция рассматривать события 1322 — начала 1323 гг. как острый конфликт Новгорода с Псковом из-за ориентации последнего на Литву. Представляется, что причинно-следственная связь была несколько иной.

Стоит напомнить, что после 1314 г. Псков возобновил тесные связи с Новгородом, которые сохранялись вплоть до приезда Юрия Даниловича. Утверждать обратное нет никаких оснований, равно как и говорить об открытой пролитовской политике псковичей. Сами обстоятельства появления Юрия в Пскове указывают на лояльное отношение местной общины к недавнему великому князю, который одновременно был и новгородским князем. Согласно псковским летописям, «прияша его псковичи с честию от всего сердца». Юрий Данилович оставался в городе достаточно длительное время, так как он «еще бяше въ Пскове» тогда, когда «на сыропустънои недели» после осеннего нападения немцев на псковские владения по призванию псковичей прибыл князь Давыд Городенский. Найти убежище в Пскове после поражения от Александра Тверского и разграбления великокняжеского имущества («товара») Юрий Данилович мог только в случае поддержки его со стороны псковичей. Следовательно, причин для конфликта между Псковом и Новгородом первоначально не было. Они могли возникнуть лишь в связи с отъездом Юрия из Пскова.

Новгородская летописная традиция утверждает, что это произошло из-за того, что в Пскове уже «бяше литовьскыи князь Давыдко. «Однако мы склонны больше доверять псковским источникам. Из них следует, что Юрий приехал много раньше Давыда. Объяснение, как кажется, кроется больше не в факте призвания псковичами Давыда Городенского, а в поведении Юрия Даниловича во время нападения немцев на пограничные псковские территории. Как можно полагать, деморализованный Юрий не смог организовать должный отпор немецким отрядам, а точнее — не сумел выполнить возложенную на него задачу по охране псковских рубежей. Поэтому у общины Пскова были все основания начать поиски нового князя. Им и стал Давыд, призванный из Литвы. После этого необходимость удерживать на псковском столе Юрия уже отпала. В данных обстоятельствах понятным становится отъезд Юрия Даниловича в Новгород зимой 1322/1323 гг. Ссора псковичей с великим князем, пусть и лишившимся на время ханского ярлыка[942], означала одновременно и конфликт с Новгородом. Именно так позволяют думать события следующего года.

В отместку за осенний набег немцев на псковские пограничные территории Давыд сразу же по своем прибытии в Псков организовал поход «за Норову», закончившийся тем, что псковичи «плени землю Немецькую до Колывани»[943]. Ответ последовал скоро. Немецкое войско появилось под стенами Пскова сначала 11 марта 1323 г., но через 3 дня повернуло назад, а затем — 11 мая, уже «в силе тяжце», «в кораблех и в лодиях и на конях, с пороки и з городы и со инеми многими замышлении»[944]. Осада длилась 18 дней, город выдержал, по-видимому, не один штурм, погиб посадник Селила Олексинич, псковская волость за рекой Великой была разграблена и пленена. Лишь своевременная помощь изборского князя Евстафия, который «подъимя изборянъ», и возвратившегося «из Литвы с людьми своими» князя Давыда спасла псковичей — немцы были разбиты и «отбегоша… со многимъ студомъ и срамомъ»[945].

В связи с историей нападения немцев на Псков в 1323 г. чрезвычайно важно для выяснения характера новгородско-псковских отношений после отъезда Юрия Даниловича из Пскова определить позицию Новгорода и его князя. Новгородская и псковская летописные традиции дают различные рассказы о действиях новгородцев в этот момент. Согласно псковскому источнику, во время осады «гонцы многи гоняхутъ от Пскова ко князю Георгию и к Новугороду со многою печалию и тугою»[946]. Как выясняется, «князь великии Георгии и новогородцы не помогоша»[947]. Новгородская Первая летопись о псковских событиях вообще ничего не сообщает. В Новгородской Четвертой летописи содержится заимствование из псковского источника, однако все сведения о просьбах псковичей о помощи и об отказе новгородцев в ней опущены[948]. Такая купюра представляется неслучайной. Новгородский летописец преднамеренно выбросил из псковского рассказа все те детали, которые порочили Новгород и новгородского князя Юрия Даниловича. Оснований же не доверять псковской летописи у нас нет. Исходя из ее сведений можно сделать вывод о том, что к лету 1323 г. отношения между Новгородом и Псковом были крайне напряженными, если не сказать враждебными. По всей вероятности, новгородско-псковский разрыв произошел в конце 1322 — начале 1323 г. и был напрямую связан с отъездом Юрия Даниловича из Пскова на новгородский стол и появлением на псковском княжении Давыда Городенского. Примерно в это же время новгородские и псковские интересы столкнулись во внешнеполитической сфере. Псков оказался прочно привязан к литовско-тверскому союзу, а Новгород был вынужден пойти на неожиданное сближение с Ливонским орденом, традиционно представлявшим угрозу северо-западной Руси.

От 1323 г. сохранилась договорная грамота между новгородцами и ливонскими немцами о заключении союза, направленного против литовцев и «всех их друзей и помощников», под которыми в первую очередь подразумевались псковичи[949]. Более точная датировка показывает, что подписание этого договора произошло в начале 1323 г., то есть приблизительно тогда, когда Псков после появления Давыда Городенского покинул Юрий Данилович. Если не принимать явно ошибочную дату К.Е. Напьерского и Б.Я. Рамма (23 декабря)[950], то остаются варианты Ф. Бунге — Е.В. Чешихина (28 января)[951] и В.Л. Янина (25 февраля)[952]. Полагаем, что прав В.Л. Янин, так как «в 1323 г. Пасха приходилась на 27 марта, а Великий пост, следовательно, начинался 7 февраля, последняя же пятница перед ним была не 28 января, а 4 февраля»; под «днем Святого креста» в тексте договора следует понимать третье воскресенье Великого поста (начало Крестопоклонной недели), которое в 1323 г. приходилось на 27 февраля, а значит, предыдущая пятница — 25 февраля[953]. К датировке договора не январем, а февралем 1323 г. склоняют также следующие соображения. Как мы уже отмечали, разрыв в новгородско-псковских отношениях произошел в связи с отъездом Юрия Даниловича из Пскова. А это случилось не ранее 3 февраля 1323 г., поскольку, согласно псковской летописи, в этот день (четверг сыропустной недели) в Псков прибыл Давыд[954]. Поэтому начать переговоры с Ливонским орденом Новгород мог только после 3 февраля.

Новгородско-ливонскому сближению явно способствовал и факт появления в Пскове Давыда Городенского. Еще Е.В. Чешихин писал о том, что «ливонские рыцари и эстонские вассалы, встревоженные тем, что псковичи призвали к себе князем непримиримого врага немцев… заключили… с новгородцами союз»[955]. Акцент на интересах Новгорода сделал В.Т. Пашуто, по которому «новгородское боярское правительство расценило проникновение Литвы в Псков как угрозу своей независимости и поспешило заключить союзный договор с Орденом, направленный против литовского князя в Пскове»[956]. Действительно, приезд брата великого литовского князя Гедимина в Псков еще больше усилил негативный эффект, который произвело последовавшее сразу же после этого вынужденное бегство из города Юрия Даниловича. Новгородцы не просто сами встали на защиту недавнего великого князя, но и использовали в своих интересах враждебное отношение к Пскову Ливонского ордена.

Таким образом, нерешительность Юрия Даниловича как военного руководителя во время ливонского набега на Псковщину осенью 1322 г. имела далеко идущие последствия. Псковичи призвали на княжение Давыда Городенское, по приезде которого во Псков 3 февраля 1323 г. Юрий под давлением местной общины уехал в Новгород, а уже 25 февраля новгородско-псковский разрыв оказался неисправимым, так как Новгород подписал союзный договор с Ливонским орденом, войска которого вскоре, сначала в марте, затем в мае 1323 г., вторглись в пределы псковских территорий, а летом осаждали сам Псков.

Конфликт между Псковом и Новгородом в первой половине 1323 г. был вызван не только сиюминутной политической конъюнктурой, но и более глубинными, скрытыми до поры причинами. На это намекает состав участников двух противостоящих друг другу военно-политических союзов, сложившихся на пространстве Восточной Европы. С одной стороны, военный альянс составили Литва, Псков, Рига и, видимо, Тверь, с другой — Ливонский орден, Новгород и, по всей вероятности, Москва.

Тот факт, что Рижское архиепископство и Ливонский орден оказались противниками в 1323 г., не содержит в себе чего-либо удивительного. Между крестоносными государствами Восточной Европы существовало постоянное соперничество. Нередко происходили военные столкновения, причиной которых, как правило, являлись территориальные споры и стремление обогатиться за счет соседа[957]. О ливонско-рижском конфликте 1323 г. совершенно отчетливо свидетельствует новгородско-немецкий договор от 25 февраля того же года.

Тесные связи Пскова с Ригой, причем не только в сфере торговой деятельности, также находят свое обоснование. Почти за столетие до рассматриваемых событий, в 1228 г., между Псковской волостью и Рижским архиепископством уже заключался военно-оборонительный союз, направленный именно против Новгорода. Поэтому сближение двух городов не было беспрецедентным.

Псковско-литовские отношения, начиная с последней трети XIII в., на протяжении последующих десятилетий складывались достаточно дружественно. Летописи за соответствующий период не сообщают о каких-либо конфликтах между Псковом и Литвой. Наоборот, выходцы из литовских князей занимали псковский стол. Таковыми были и знаменитый Довмонт, и Давыд (а если вспомнить события XII в., то это князь Авед). При этом они, как, например, Довмонт, который по прибытии в Псков и после побед над немцами «становится окончательно "своим"…удостаивается похвалы в ряду "князей наших"»[958], воспринимались со стороны псковичей не просто как князья-военачальники, призванные из соседней Литвы, а как русские, пропитавшиеся местными интересами, правители. Вообще, на Руси первой половины XIV в. Литовское княжество расценивалось как часть русских земель. Показательно, что «анализ текстов XIV века… не дает возможности говорить о формировании в литературе этого времени какого-то определенного образа Литвы и литовца, осознаваемого как иноплеменника…»[959]. Нельзя обойти вниманием и такое явление, как свободная (без ограничительных условий) покупка выходцами из Литвы в собственность земли в пределах псковской государственной территории. Так, к 70–80-м гг. XIV в. относится купчая грамота литовского князя Скиргайло на землю и лес по рекам Великой и Мироже[960]. Взаимоотношения Пскова с Литвой, с учетом приведенного материала, скорее определялись не этническим различием, а обстоятельствами политического свойства. Поэтому приезд в 1322 г. в Псков литовского князя Давыда Городенского должно расценивать как свидетельство имевшего место в тот момент литовско-псковского сближения, возможно, оформленного в виде союзного договора, к которому присоединилась Рига. Антиорденский характер этой коалиции очевиден.

Вполне вероятно, что в союзники задействовали еще и Тверь. Тверское княжество не могло в силу своего географического и военно-стратегического положения, а также традиционной политики ориентироваться на Новгород. Наоборот, связи Твери со Псковом были сохранены. Псковско-тверской конфликт 1314 г., конечно, привел к взаимному охлаждению, однако тверская партия во Пскове, находившаяся в начале XIV в. у власти в городе, наверняка продолжала играть значительную роль во внутриобщинной жизни второй половины 10-х — начала 20-х гг. XIV в. Можно предположить, что к 1323 г. Псков и Тверь сумели вновь восстановить партнерские отношения, ибо в противном случае крайне сложно было бы объяснить бегство тверского князя Александра Михайловича в 1327 г. именно в Псков. Общий соперник в лице Новгорода сближал позиции псковичей и тверичей.

Небезосновательным будет выглядеть предположение и о том, что через тот же Псков Тверь вошла в союзнические отношения с Литвой. В этой связи показательно заключение в 1320 г. брака между тверским князем Дмитрием Михайловичем Грозные Очи и дочерью великого литовского князя Марией Гедиминовой. Данный факт можно расценивать и как акт скрепления брачными узами политического договора Литвы с Тверью, что не было новшеством в дипломатической практике русских земель и их князей[961].

Итак, военный альянс Риги, Литвы, Твери и Пскова в 1323 г., даже принимая во внимание некоторую гипотетичность отдельных наших рассуждений, выглядит правдоподобным. В сфере внешней политики этим государственным образованиям удалось найти точки соприкосновения, так как каждое из них по крайней мере в начале 20-х гг. XIV в. имело противника в лице Новгорода и Ливонского ордена. Последний факт в достаточной степени объясняет новгородско-ливонское сближение, на первый взгляд кажущееся невероятным.

Труднее определить, какую именно позицию по отношению ко всей этой борьбе заняла Москва: о московских контактах с какой-либо из сторон ничего не известно. Но думается, что Московское княжество поддерживало если не Орден, то во всяком случае Новгород. Московский князь Юрий Данилович в 1323 г. сидел на новгородском столе, причем произошло его прибытие в Новгород после того, как он был вытеснен из Пскова, к чему был причастен и выходец из Литвы Давыд Городенский. В целом московско-новгородские связи были прочными еще со времени противоборства Москвы и Твери за великое княжение владимирское, начавшегося в 1305 г.

Выделяя из круга затронутых вопросов проблему новгородско-псковских взаимоотношений, необходимо констатировать их полный разрыв с февраля 1323 г. Нетрадиционная внешнеполитическая ориентация Псковской земли в это время, как представляется, полностью соответствует тому определению, которое дал В.Т. Пашуто, отмечавший, что «псковское летописание… пронизано… идеей независимости и от Ордена, и от Литвы, и от Новгородской республики, и от Московского княжества»[962]. Псков, находясь в состоянии конфликта с Новгородом, совершенно естественно искал себе мощных союзников, которые могли обеспечить ему дипломатическую и военную помощь в случае возможных попыток Новгорода посягнуть на псковские территории, что, безусловно, вело к ограничению суверенитета. Давние связи Пскова с Ригой, Литвой и Тверью облегчали ему выбор партнеров по политическому блоку.

Насколько обострились, начиная с февраля 1323 г. отношения Новгорода и Пскова, точно мы не знаем. Источники ничего не сообщают о каких-либо новгородско-псковских вооруженных конфликтах за 1323 и ближайшие последующие годы. Все же полагаем, что они если и имели место, то были незначительны. Нападение ливонских немцев на Псков в марте и мае 4 323 г. и осада города в мае — июне осуществлялись только силой орденских войск. Даже псковские летописи, критически настроенные по отношению к новгородцам, сообщают лишь о нежелании и отказе Новгорода и князя Юрия Даниловича помочь псковичам. Видимо, новгородское правительство не торопилось выполнять условия договора с немцами о взаимодействии военных сил Ордена и Новгорода в случае открытия военных действий против рижан, литовцев или псковичей. Если бы новгородцы строго придерживались данного пункта соглашения, то их войско обязательно должно было появиться под стенами Пскова, причем в качестве осаждающих. Думается, что столь же осторожны были и псковичи. В 1324 г. «воеваша Литва Ловоть, и угониша ихъ новгородци, и биша я, а инии убежаша», — сообщает новгородская летопись[963]. Считаем, что данная военная акция была проведена без участия псковичей, по инициативе одной Литвы. На это косвенно указывает то, что литовцы разорили лишь территории по Ловати, а значит, они начали действовать на юге новгородских владений, со стороны Пусторжевской волости. Псков, находившийся к западу от Новгорода, не только не направил свои войска в помощь Литве, но и не позволил использовать восточные районы своих территорий на границе с Новгородом в качестве плацдарма для нападения на него литовцев.

Не менее трудным для рассмотрения является вопрос о том, когда новгородско-псковские отношения нормализовались и по чьей инициативе. В источниках есть лишь смутный намек на то, что конфликт между Новгородом и Псковом затянулся на несколько лет и взаимные претензии удалось сгладить не ранее середины 20-х гг. XIV в. Так нам позволяет предполагать летописное известие Новгородской Первой летописи под 1326 г. Как свидетельствует новгородский летописец, «того же лета приехаша послы из Литвы… и докончаша миръ с новгородци и с немци»[964]. Очевидно, что из состава коалиции, направленной против Новгорода и Ливонского ордена, вышло Литовское княжество — наиболее могущественный участник антиновгородского и антиорденского альянса. Для нас даже неважно, остались ли в состоянии войны с Новгородом и Орденом Рига и Тверь. Полагаем, что Псков, непосредственно граничивший и с Новгородской землей, и с Ливонией, не мог долго находиться в состоянии конфронтации с ними без мощной поддержки Литвы. А значит, предполагать стремление и согласие Пскова на мирное урегулирование отношений с Новгородом совершенно логично.

Тем не менее, если такое примирение и состоялось (считаем, что в 1326 г. или в начале 1327 г.), между Новгородом и Псковом оставалось взаимное недоверие и отголоски старой неприязни. Особенно отчетливо это видно на примере событий 1327–1329 (1330) гг., когда после антиордынского восстания в Твери тверской князь Александр Михайлович, не получив поддержки у новгородцев, бежал в Псков и нашел там политическое убежище. Сюжет, связанный с появлением в Пскове Александра Тверского и последовавшими затем событиями, содержит обильный и показательный материал для характеристики новгородско-псковских взаимоотношений конца 20-х гг. XIV в. Немаловажную роль при этом играют отличия в описаниях соответствующих статей в новгородском и псковском источниках.

Общая повествовательная линия сохранена в летописях обеих традиций, наблюдается лишь некоторое несоответствие в хронологии. В 1327 г. тверской, великий и новгородский князь Александр Михайлович после восстания в Твери против ханского посла царевича Шевкала (Щелкана, Чолхана) пытался найти убежище в Новгороде от мести хана Узбека, но не был принят новгородцами и укрылся в Пскове. В 1328 г. (по Новгородской Первой летописи, в 1330 г. по Псковским Первой и Третьей) московский и новый великий князь Иван Данилович, совершив поездку в Орду, по повелению Узбека направил в Псков посольство с требованием выдачи Александра. Получив отказ, Иван Калита вместе с подручными князьями и новгородцами в 1329 г. (по Новгородской Первой летописи, в 1330 г. по Псковским Первой и Третьей) отправился в поход на Псков. После обмена посольствами между великим князем и псковичами был заключен мир. Александр Тверской бежал в Литву.

Данная летописная канва нашла свое оригинальное наполнение деталями и оценками как в новгородском, так и в псковском источниках. Сопоставление и объяснение разночтений в летописях дает возможность приблизиться к пониманию характера новгородско-псковских отношений конца 20-х гг. XIV в., увидев их с точки зрения и новгородцев, и псковичей. Сравнительно-текстологический метод источниковедения при анализе событий 1327–1329 (1330) гг. практически не использовался историками, обращавшимися к истории Новгорода и Пскова этого времени. В основном авторы компилировали сведения двух летописей и высказывали собственный взгляд, опираясь на такую сводную версию рассказа.

Именно так поступил Н.М. Карамзин, причем украсил повествование различными литературно-художественными оборотами речи, в частности, подчеркивая великодушие псковичей, укрывавших и поддерживавших Александра Тверского[965]. Аналогичный подход наблюдаем и у С.М. Соловьева[966]. Практически в том же ключе описывал события конца 20-х гг. XIV в. и И.Д. Беляев, однако ему принадлежит попытка дать оценку позиции Пскова. Согласно мнению ученого, «псковичи действовали самостоятельно и независимо от новгородского веча, не как новгородский пригород, а как государство совершенно отдельное и независимое от Новгорода»[967]. Критический подход к описанию обстоятельств появления во Пскове Александра Тверского и последовавшего затем конфликта псковичей с Иваном Калитой обнаруживаем у Н.И. Костомарова. Историк отмечал, что «новгородцы были тогда на стороне последнего» (великого князя. — А.В.), а значит, «должны были видеть в этом поступке противодействие не только князю… но и Великому Новгороду»[968]. В позиции псковичей Н.И. Костомаров усматривал «мысль об отделении от Новгорода»[969]. В отличие от своих предшественников, А.И. Никитский лишь вкратце упомянул о событиях 1327 г. В то же время он указал на то, что факт принятия псковичами Александра, «князя изъ литовскиа рукы», еще раз подчеркивает пролитовскую ориентацию Пскова, которая шла вразрез с интересами Новгорода и Москвы[970]. По мысли В.С. Борзаковского, «псковичи приняли и решились его (Александра Тверского. — А.В.) защищать не из какого-то чувства сострадания к изгнаннику, но они имели тут в виду свои ближайшие интересы»[971]. Известный знаток истории Тверского княжества крайне скептически подошел к подробным известиям псковских летописей о пребывании тверского князя в Пскове. По его мнению, в них «виднеются риторические прикрасы»[972]. Как считал В.С. Борзаковский, в результате похода Ивана Калиты в 1329 г. и мира под Опоками Псков «по неволе должен был расстаться и со своим князем, и со своей мыслью об отдельном существовании»[973]. С учетом внешнеполитических связей Пскова рассматривал события конца 20-х гг. XIV в. А.Е. Пресняков. Исследователь высказывал суждения о том, что «рост политической самостоятельности и обособленности Пскова от великого княжества Владимирского и Новгородского… сделал его убежищем князей», боровшихся за великое княжение, ввиду чего приезд во Псков Александра Тверского стал «значительным моментом самостоятельной истории Пскова»[974].

Если авторы XIX — начала XX в., как уже отмечалось, при описании событий 1327–1330 гг. компилировали сведения новгородских и псковских летописей, то крупнейший советский ученый В.Т. Пашуто подошел к рассмотрению обстоятельств бегства Александра Тверского в Псков и первых лет его политической деятельности в качестве псковского князя не только как историк, но и как источниковед, использовав в своей работе сравнительно-текстологический метод. Сначала В.Т. Пашуто проанализировал соответствующие известия новгородской летописи, а затем — псковских источников. При этом он пришел к выводу, что «новгородское архиепископское летописание… проникнуто духом православного "правительства", но… считает правомерным соглашение как с русскими, так и с литовскими великими князьями, стараясь, впрочем, не освещать некоторые существенные стороны новгородско-литовских отношений»[975]. Отсюда у В.Т. Пашуто описание деятельности Александра Михайловича, связанного с Литвой, в Пскове по новгородским источникам выглядит довольно нейтрально, и о конфликте между Новгородом и Псковом речи не идет. Совсем иначе видится исследователю идейно-политическая направленность псковского летописания (с чем нельзя не согласиться), которое «пронизано идеей самостоятельности» Пскова, а «антиновгородские (тенденции. — А.В.) — составляют один из главных мотивов псковских сводов»[976]. В.Т. Пашуто справедливо отмечал, что «эпизод княжения Александра Михайловича тверского в Пскове… также иначе освещен в Псковской летописи»[977]. При этом историк давал взвешенную оценку позиции псковичей, принявших тверского князя и защищавших его до последнего перед лицом Ивана Калиты. Он писал, что «псковская политика характеризуется определенным здравомыслием и ее нельзя оценивать по критериям времен Ивана III»[978].

Подход к изучению новгородско-псковских отношений в конце 20-х гг. XIV в. путем сравнительного анализа летописания двух городских центров северо-западной Руси нашел применение и в работе Л.В. Черепнина. В особенности это становится заметным, когда Л.В. Черепнин разбирает поход Ивана Калиты во главе Новгородско-Псковского войска к Пскову в 1329 г. Исследователь замечал, что «обстоятельства отъезда Александра Михайловича из Пскова различные летописные своды описывают по-разному»[979]. Приведя версии и новгородской и псковской летописей о политических сношениях псковичей с Новгородом и Иваном Даниловичем в 1329 г., Л.В. Черепнин, к сожалению, сделал шаг назад по сравнению с В.Т. Пашуто, посчитав, что «летописные версии… можно… примирить»[980]. И все же историку удалось обратить внимание на тот факт, что псковичи поддерживали Александра Тверского ввиду того, что для них он был «своим» князем, «который помог бы Псковской республике в борьбе за политическую самостоятельность и с Московским княжеством, и с Великим Новгородом»[981].

Методика изучения событий 1327–1330 гг., основанная на сопоставлении новгородской и псковской летописных версий, которую в 50–60-х годах использовали в своих работах Л.В. Черепнин и в еще большей степени В.Т. Пашуто, не получила дальнейшего развития в исследованиях последующих десятилетий. В лучшем случае авторы указывали на то, что псковская редакция содержит более подробный рассказ в сравнении с новгородской, как это делал, например, В.Л. Янин[982].

Отдельного внимания заслуживают текстологические разыскания Г.-Ю. Грабмюллера, сопровождаемые общеисторическим комментарием. Немецкий источниковед в соответствующем разделе своего исследования о псковском летописании, посвященном «политической эмансипации» Пскова от Новгорода «через союз с Литвой», сумел показать, что для статей псковских летописей за первую половину XIV в. характерной чертой их идеологической направленности является пролитовская ориентация. Г.-Ю. Грабмюллер отметил, что наиболее ярко такая позиция проявилась в описании событий 1327 и последующих годов. В работе западного ученого подчеркивается «дружественная, почти восторженная» оценка личности Александра Михайловича Тверского, даваемая в псковском летописании. В целом политика Пскова в конце 20-х гг. XIV в. рассматривается Г.-Ю. Грабмюллером с точки зрения борьбы псковичей за суверенитет своей государственности и в рамках ориентации на союз с Литвой[983].

Как видим, относительно истории новгородско-псковских взаимоотношений в 1327–1330 гг. в историографии сложились представления о наличии предпринимаемых в это время попыток Пскова использовать бегство в город тверского князя в своих интересах. Собственный князь, как считало большинство исследователей, позволил бы Пскову более обоснованно претендовать на отделение от Новгородской земли. Иначе говоря, все приведенные нами мнения ученых (не считая точку зрения В.Л. Янина) исходили из традиционных для историографии суждений о Пскове как о пригороде Новгорода, что, на наш взгляд, не соответствовало действительности. Укажем и на тот недостаток целого ряда работ (за исключением монографий В.Т. Пашуто и в меньшей степени Л.В. Черепнина), который связан с изучением истории новгородско-псковских взаимоотношений конца 20-х гг. XIV в. на основе материалов новгородского и псковского летописания, скомпилированных между собой, без учета политико-идеологической направленности обеих летописных традиций. Полагаем, что высказанных нами в ходе историографического анализа критических замечаний достаточно для того, чтобы не только еще раз обратиться к рассмотрению знаменитого сюжета Новгородско-Псковской истории 1327–1330 гг., но и предложить ряд новых, как кажется, выводов и оценок.

Напряженный характер отношений между Новгородом и Псковом в 1320-е гг. и традиционная внешнеполитическая ориентация двух городов на различные центры — Москву и Вильно — во многом определили различие в позициях новгородского и псковского правительств по отношению к опальному князю Александру Тверскому. Новгород, не желавший разрыва с великокняжеской властью в лице Ивана Калиты и опасавшийся нашествия ордынских карательных войск, по скупому сообщению Новгородской Первой летописи, «не прияша его»; наоборот, в городе оказались московские наместники, а татарским послам было выплачено «2000 серебра». Об Александре Тверском лишь сказано, что он «вбежа въ Пльсковъ»[984]. Псковский источник, в отличие от новгородского, уточняет, что «псковичи прияша его честно, и крестъ ему целоваша, и посадиша его на княжение»[985]. Этим подчеркивалась самостоятельность и независимость Пскова, который без согласия великого князя и тем более без согласия Новгорода принял у себя князем Александра Михайловича. В данном пассаже еще не прослеживается отрицательное отношение к врагам Александра Тверского, но уже обрисована твердость позиции псковичей. Интересно дополнение Псковской Второй летописи о том, что псковская сторона дала беглому князю клятву, «что его не выдати княземь рускымъ»[986]. В последующем описании событий псковское летописание все более приобретает антиновгородский и даже антимосковский характер. Если Новгородская Первая летопись рассказывает о первом посольстве Ивана Калиты и Новгорода в Псков совершенно нейтрально, то Псковские Первая и Третья летописи сообщают об этом с акцентом на том, что «вложи окаяныи врагъ дияволъ въ сердце княземъ рускимъ взыскати князя Александра»[987]. Действия Ивана Даниловича, его подручных князей и выступившего на стороне великокняжеской власти Новгорода осуждаются псковскими летописцами. Враждебные выпады против Калиты, а значит, и против всех его единомышленников, содержатся и в повествовании псковских памятников о втором посольстве в Псков, когда великокняжеское и новгородское войска стояли под Опоками (отметим, что в Новгородской Первой летописи об этом вообще умалчивается). По свидетельству Псковских Первой и Третьей летописей, Иван Калита «намолви митрополита Феогноста», который отлучил псковичей от церкви[988]. Как известно, такой хитроумный ход московского и великого князя оказался действенным — Александр Тверской уехал из Пскова в Литву. Но если Новгородская Первая летопись говорит, что «Пльсковичи выпровадиша князя Олександра от себе»[989], то в Псковской Третьей летописи подробно описывается, как Александр Михайлович обратился к Пскову с речью, в завершение которой просил псковичей: «толико целуите крестъ на княгини моеи, како вамъ не выдати. И Плесковичи целоваше крестъ, и выеха князь Александръ»[990]; таким образом, в псковском источнике отъезд тверского князя представлен как его добровольный акт. В последнем не приходится сомневаться, поскольку в противном случае из Пскова были бы изгнаны и члены его семьи. В описании обстоятельств примирения псковичей с Иваном Калитой также присутствуют смысловые различия между новгородской и псковской летописями. Новгородская Первая летопись сообщает, что посольство из Пскова было направлено «къ князю Ивану и к новгородцемъ», которые и «докончаша миръ»[991]. В Псковских Первой и Третьей летописях в качестве стороны, принимающей послов, выступает лишь Калита, а о новгородцах нет и речи, о мире под Опоками сказано, что он был подписан «по старине, по отчине и по дедине» псковичей[992].

Итак, повествование о событиях 1327–1330 гг. в двух летописных традициях — Новгорода и Пскова — представлено в разных вариантах. Новгородская Первая летопись дает почти сдержанный, иногда претендующий на объективность рассказ, в котором при наличии промосковской позиции летописца характер новгородско-псковских взаимоотношений описан достаточно беспристрастно, без злоупотребления какими-либо эмоциональными сентенциями. Псковские же летописи, наоборот, слишком очевидно демонстрируют антиновгородский и антивеликокняжеский настрой в соответствующих пассажах. Явное несовпадение позиций летописцев Новгорода и Пскова в оценке событий конца 20-х гг. XIV в. намекает на серьезные противоречия в отношениях двух городов, возникшие в результате бегства в Псков в 1327 г. тверского князя Александра Михайловича.

Само появление Александра Тверского не в Новгороде, а именно в Пскове заставляет вспомнить вражду между двумя северо-западными русскими городами, определявшуюся их промосковской и протверской ориентацией, которая имела место двумя десятилетиями раньше. В 1327 г. смысл конфликта очевиден: Новгород отверг просьбу Александра о помощи и принял сторону Калиты, Псков, наоборот, предоставил тверскому князю защиту и отказался повиноваться Ивану Даниловичу даже тогда, когда в 1328 г. он занял великокняжеский стол. Сказанное не дает веских оснований для того, чтобы усматривать в псковско-новгородском противостоянии 1327–1330 гг. борьбу пригорода с главным городом. Новгород и Псков выступают в качестве двух совершенно равных между собой и полностью суверенных государственных образований, чье взаимное неприятие обусловлено несоответствием выбранных ими внешнеполитических курсов. Серьезность намерений псковичей защитить своего князя — Александра Тверского — не подлежит сомнению. Псков, как это видно из летописных сообщений, был готов отстаивать свои интересы до конца, невзирая на то, что на подступах к городу находилось не только новгородское войско, но и рать Ивана Калиты и его подручных князей из Северо-Восточной Руси. Псковичи пошли на уступку (которую, учитывая дальнейшие события, можно назвать тактической) лишь под угрозой отлучения города от церкви. В средневековый период вряд ли существовала более тяжелая кара. Однако, несмотря на отъезд Александра Михайловича из Пскова, псковичи сумели отстоять свою независимость: мир под Опоками был заключен по псковской «старине и дедине», то есть с учетом псковских условий. Полагаем, что к 1330 г. Иван Калита и Новгород сумели добиться лишь незначительного успеха — временного бегства из русских земель враждебного им князя. Псков же по-прежнему оставался вне их досягаемости, продолжая осуществлять собственную политику, в том числе и во внешних отношениях.

Свидетельством того, что псковская государственность в конце 20-х гг. XIV в. не утратила свой суверенный характер и что позиции Пскова в сдерживании натиска Новгорода и Москвы, как и прежде, были прочными, является тот факт, что в 1331 г. Александр Михайлович Тверской вернулся сюда из литовского изгнания. Новгородская Первая летопись младшего извода с недовольством отмечает, что «плесковици измениле крестъное целование к Новуграду, посадиле собе князя Александра из литовъскыя рукы»[993].

Приезд Александра Михайловича именно из Литвы позволил А.А. Горскому сделать вывод о том, что князь «сел во Пскове в качестве вассала великого князя Литовского Гедимина, и Псков, таким образом, вышел из-под влияния Новгорода», оставшегося под сюзеренитетом великого князя Ивана Калиты[994]. Данное предположение выглядит несколько поспешным. Во-первых, Александр Михайлович отнюдь не являл ся вассалом Гедимина, а был лишь союзником литовского государя. Во-вторых, ориентация Пскова на Литву не могла привести к его отделению от Новгорода, так как Псков обрел независимость еще в конце 30-х гг. XII в.

Возвращение Александра Михайловича не покажется неожиданным, если вспомнить, что в его отсутствие пристанище во Пскове находила его семья. Уезжая в 1329 г. из города вынужденно, в силу сложившихся обстоятельств, тверской князь, безусловно, понимал, что через какое-то время он вновь найдет в псковичах опору и поддержку. И действительно, псковские летописи сообщают, что «князь Александръ, бывъ в Литве полтора года и приехав во Псковъ, и псковичи прияша его честно и посадиша его на княженье»[995].

Летописные известия о втором княжении Александра Михайловича во Пскове и о новгородско-псковских взаимоотношениях этого времени крайне малочисленны и скудны по содержанию. Из псковских летописей узнаем, что в 1337 г. «князь Александръ поеха из Пскова в Орду, а жит Александръ во Пскове 10 лет»[996]. Думается, что в период между 1331 г. и 1337 г. Псков оставался в оппозиции к Новгороду. Не случайно из тех же псковских летописных записей известно, что в 1330 г. псковичи и изборяне, руководимые посадником Шелогой (Селогой), «поставиша град Изборескъ на горе на Жарави; того же лета и стену оучиниша камену и ровы изрыша под градомъ, а при княжении Александрове»[997]. Укрепление одного из псковских пригородов находилось в связи не только с сохранявшейся опасностью агрессии со стороны крестоносных государств — соседей Пскова, но и в целом содействовало усилению военного потенциала Псковской земли, противостоящей притязаниям Новгорода, который мог найти поддержку у Москвы.

Именно с учетом такой ситуации следует воспринимать события 1335 г., когда «князь великыи Иванъ хоте ити на Плесковъ с новгородци и со всею Низовьскою землею»[998]. Поход не состоялся («отложиша ездъ») по причине того, что, как отметил новгородский летописец, всячески превознося Ивана Калиту, «бысть ему по любви речь с новгородци»[999]. Однако при этом «плесковицемь миру не даша»[1000]. Очевидно, что вновь против Пскова выступила могущественная московско-новгородская коалиция. Отказ же от похода вряд ли следует считать демонстрацией политики примирения. Псковичи, зная о военных приготовлениях великого князя и новгородцев, могли успеть обратиться за помощью в соседнюю Литву. Недаром из Новгородской Первой летописи младшего извода узнаем о случившемся в том же году набеге литовцев на Новоторжскую волость, когда Иван Данилович был срочно вынужден отправиться из Новгорода в Торжок[1001]. Так или иначе мир со Псковом был разрушен. Сведений в летописях о дальнейшем развитии событий нет. Тем не менее выскажем некоторые соображения. В 1337 г. «розратися князь великыи Иванъ с новгородци», а из Пскова в Тверь уехал Александр Михайлович, вызвавший на следующий год свою семью[1002]. Представляется, что в этих условиях продолжение конфронтации Новгорода и Москвы со Псковом было маловероятным. Новгородско-московский союз дал глубокую трещину, а Псков покинул давний соперник московских князей и новгородцев — Александр Тверской. Таким образом, в конце 30-х гг. XIV в. Псков обрел некоторое внешнеполитическое спокойствие.

Напряженная борьба Псковской земли за сохранение своей независимости в годы псковского княжения Александра Михайловича Тверского имела своим проявлением конфликты между Новгородом и Псковом в церковной сфере. Наиболее значимый из них произошел в 1331 г., когда псковичи попытались создать собственную епископскую кафедру. Рассказ об этих событиях сохранился в новгородском летописании, причем в Новгородской Четвертой летописи он содержит больше подробностей, нежели в Новгородской Первой летописи младшего извода.

Историография, посвященная новгородско-псковскому церковному конфликту 1331 г., достаточно обширна. Этому вопросу уделяли внимание как историки прошлого столетия, так и современные исследователи. В частности, было отмечено, что стремление Пскова к политическому обособлению от Новгорода соединялось с попытками псковичей добиться самостоятельности и в решении церковных вопросов. Большинство авторов указывало на поддержку в этом Пскова со стороны Литвы, что встречало естественное противодействие Новгорода и Московского княжества[1003]. Наиболее подробно выводы предшественников представлены в новейшей работе Мацуки Ейзо, которую, кроме того, отмечает наличие источниковедческого анализа известий Новгородской Первой младшего извода и Новгородской Четвертой летописей[1004]. Ряд предположений японского исследователя заслуживает внимания.

Из летописей известно, что в 1331 г. к митрополиту Феогносту на Волынь отправился для поставления не только избранный новгородский владыка Василий Калика, но и претендент на независимую от Новгорода псковскую епископскую кафедру некий Арсений[1005]. Мацуки Ейзо справедливо полагает, что «как Новгород, постоянно добиваясь большей независимости своей церкви от митрополита, так и Псков таким же образом пытался обрести окончательную самостоятельность от Новгорода», которую в политическом отношении он завоевал уже с XII в., в чем автор статьи соглашается с мнением В.Л. Янина[1006]. В отличие от Новгородской Первой летописи младшего извода, Новгородская Четвертая летопись дополнительно сообщает, что во время поездки на Волынь Василий Калика был задержан в Литве великим князем Гедимином, который принудил его подписать договор о поступлении на службу Новгороду Наримонта Гедиминовича на условиях передачи ему части новгородских владений[1007]. Отсутствие данных сведений в Новгородской Первой летописи младшего извода и соответствующая фразеология Новгородской Четвертой летописи привели Мацуки Ейзо к выводу о том, что это было сделано «из политических соображений в угоду московскому князю Ивану Калите», которому было невыгодно Новгородско-Литовское сближение[1008]. Японский исследователь развил интересное предположение Дж. Феннела о том, что между Василием и Гедимином было достигнуто соглашение не только относительно Наримонта, но и по вопросу провозглашения в Пскове собственной епископии, на что Калика «дал согласие против своей воли, но потом во время переговоров во Владимире Волынском нарушил слово и вместе с Феогностом отверг предложение Пскова об отделении епархии»[1009]. Подобная гипотеза имеет под собой основания, так как давние связи Пскова с Литвой хорошо известны, а из летописей можно узнать, что псковский претендент в епископы Арсений ехал не только от имени псковичей, но и от имени литовского князя[1010].

В данной связи крайне интересным представляется сообщение, содержащееся в Псковской Третьей летописи. Под 6838 г. в ней говорится, что «владыка Василеи быль во Пскове на свои подъездъ»[1011]. Учитывая, что избрание Василия состоялось, согласно Новгородской Первой летописи младшего извода, в январе 6838 г., его поездка во Псков могла случиться в январе или феврале 1331 г., то есть еще до того, как Калика отправился на поставление к Феогносту. Возможно, во время «подъезда» Василий заручился поддержкой псковичей, а в обмен вполне мог дать обещание не препятствовать миссии Арсения. Ввиду сказанного полагаем, в отличие от Мацуки Ейзо, что во время переговоров с Гедимином Василий действовал не только по принуждению литовского великого князя, но и с учетом достигнутой ранее договоренности с псковичами. Однако, как известно, своего слова он не сдержал.

Отказом Василия Калики от данного им обещания объясняет Мацуки Ейзо сообщение Новгородской Четвертой летописи о том, что во время возвращения новгородского посольства с Волыни по приказу Гедимина его брат Федор, киевский князь, пытался захватить Калику и его слуг, в результате чего, «боясь мести Литвы, он отправился домой кружным путем»[1012]. Этот эпизод оказался опущен в Новгородской Первой летописи младшего извода по причине того, что при составлении записей «в НПЛ Василий скрыл существование договора, заключенного с Гедимином, и все события, имевшие к нему отношение»[1013]. Это делалось с целью окончательно не испортить отношения Новгорода с Москвой. Что касается личности загадочного Арсения, то Мацуки Ейзо вслед за С. Роуэллом полагает, что за ним скрывался один из соперников Василия во время выборов новгородского архиепископа в 1331 г., поскольку иеромонах Арсений упомянут как в записях митрополита Феогноста о поставлений русских епископов, так и в инвентаре литовского митрополита Феофила[1014].

Итак, основываясь на известиях летописных источников, а также принимая во внимание выводы исследователей, в первую очередь содержащиеся в новейшей работе японского историка Мацуки Ейзо, о событиях 1331 г. можно сказать следующее. При явной и давно достигнутой политической самостоятельности Псков тяготился тем, что в церковном отношении он входил в сферу влияния новгородского архиепископа. Поэтому создание независимой псковской епископии было в интересах Пскова. Обладая тесными и устойчивыми связями с Литвой, в том числе через своего князя Александра Михайловича Тверского, псковичи надеялись заручиться поддержкой Гедимина, что им и удалось первоначально сделать. Кандидатом в псковские епископы стал Арсений, который, если отождествить его с упомянутым у Феогноста и Феофила иеромонахом, обладал влиянием и авторитетом не только во Пскове, но и возможно, в Новгороде, что увеличивало его шансы на успех. Препятствие в лице как Василия Калики, так и Феогноста погубило надежды псковичей. Новгородский архиепископ был против разделения своей епархии, так как это не соответствовало интересам Новгорода, Феогност не поддержал Псков, опасаясь усиления позиций Литвы в церковной сфере. Митрополит действовал в качестве главы единой русской церкви, а это отвечало политике московских князей, не желавших терять Псков, явно тяготевший к Литве[1015]. В силу изложенных обстоятельств попытка псковичей учредить собственную епархию закончилась неудачей. В целом же церковный конфликт 1331 г. между Новгородом и Псковом протекал в русле общеполитического противостояния двух городов, имевшего место на протяжении конца 20–30-х гг. XIV в.

С учетом последнего фактора становится вполне объяснимой позиция новгородского летописца в оценке событий 1331 г. Для составителя владычной летописи действия псковичей носили крайне отрицательный характер и приравнивались фактически к измене общерусским интересам. Недаром в записях под 1331 г. содержится нелицеприятная характеристика Арсения и псковского посольства к Феогносту, которые «не потворивше Новаграда ни во чтоже, възнесошася высокоумъемъ своимъ»[1016]. Столь же показательна и последующая сентенция новгородского книжника: «Нь богъ и святая Софея низлагаеть всегда же высокыя мысли…»[1017]. Владычный летописец не удержался даже от некоторого ехидства, заметив, что «Арсений же со плесковици поиха посрамленъ от митрополита из Волыньскои земли…»[1018]. Во всех приведенных цитатах явно прослеживается антипсковская направленность официальной новгородской летописи в описании событий 1331 г.

Потерпев неудачу в создании собственной епископской кафедры, Псков несколько изменил церковную политику по отношению к Новгороду. Позиция псковичей по данному вопросу стала более гибкой. Во многом поэтому в 1333 г., когда «приихавъ владыка Василии от великаго князя Ивана, и поиха въ Плесковъ», «прияша его плесковици с великою честью»[1019]. Новгородская летопись уточняет, что «не бывалъ бяше владыка въ Плескове 7 лет»[1020], хотя здесь явно видна ошибка, если вспомнить известие Псковской Третьей летописи о «подъезде» Василия в начале 1331 г.[1021] Не исключено, что новгородский летописец, чья работа велась под руководством владычной кафедры, намеренно допустил ошибку, поскольку итоги визита Василия в Псков в 1331 г. (с учетом сделанных нами ранее предположений) не могли быть одобрительно встречены в Новгороде. Тем не менее положительный прием, оказанный Калике во Пскове в 1333 г., свидетельствует о том, что псковичи решили отказаться от прямого противостояния с новгородской церковной организацией. Правда, мы склонны усматривать в этом лишь тактический ход, а не действие, вызванное «установлением прочных новгородско-псковских отношений», как считает А.С. Хорошев[1022]. Об их улучшении в 30-е гг. XIV в. не может быть и речи, особенно во время второго псковского княжения Александра Михайловича Тверского. В 1337 г. случилось «розмирье» Новгорода с Москвой, и крайне опасный для Пскова новгородско-великокняжеский союз распался[1023]. Псковичам уже не нужно было идти на уступки. И их борьба за церковную автокефалию возобновилась. Согласно рассказу Новгородской Первой летописи младшего извода, в 1337 г. «поиха владыка Василии въ Плесковъ на подъездъ, и плесковици суда не даша, и владыка поиха от них, проклявъ их»[1024]. Чем закончилось церковное противостояние Новгорода и Пскова — из источников не известно. Думается, что ситуация осталась прежней: Псков не получил собственную епископию, а новгородский архиепископ не посылал в Псков своих наместников и не вызывал псковичей в Новгород, как это было оговорено в Болотовском соглашении (о чем речь пойдет ниже).

Развитие церковно-политической жизни во Пскове в 30-х гг. XIV в. показывает, что в новгородско-псковских взаимоотношениях конца этого десятилетия при отсутствии открытого противостояния сохранялась большая напряженность и даже некоторая неопределенность. Развязка наступила через несколько лет. Начало 1340-х гг. ознаменовалось новым конфликтом между Новгородом и Псковом и последовавшим за ним примирением. И опять, как не один раз прежде, втянутой в события оказалась Литва.

В 1341 г. у Пскова произошло вооруженное столкновение с Орденом, переросшее вскоре в довольно длительную войну, продолжавшуюся до 1343 г. Летописные статьи, описывающие военные действия этого периода, сохранились в изложении как псковского, так и новгородского источников, причем первый содержит более пространные записи, детально воспроизводящие ход мелких стычек и крупных сражений между ливонцами и псковичами. Помимо различий в информативной насыщенности в новгородском и псковском летописании сохранились совершенно разные оценки одних и тех же событий, сопоставление и сравнительный анализ которых позволяет судить о характере взаимоотношений Новгорода и Пскова в начале 40-х гг. XIV в.

Несоответствие двух версий обнаруживается уже с объяснения причин и описания обстоятельств, вызвавших конфликт Пскова с Орденом. Псковские летописи под 1341 г. сообщают, что 9 сентября в Латгалии «на Опочьне» немцы убили «псковъских пословъ пять мужь» и их дружину «на миру»[1025]. В отместку псковичи 21 декабря во главе со своим князем Александром Всеволодовичем (возможно, призванным на княжение вскоре после отъезда из Пскова Александра Михайловича Тверского) «повоеваша Лоты-голу»[1026]. Однако князь Александр после того, как «оучини разратие с немцы», почему-то «разгневався на псковичь и поеха прочь», в Новгород, хотя псковичи многократно «биша челомъ»[1027]. Посольство в Новгород также не увенчалось успехом — Александр Всеволодович ответил отказом. Тогда псковские послы «начаша много кланятися новгородцемъ, да быша дали наместника и помощь», но и здесь ничего не добились: «Новогородци не даша псковичемъ наместника ни помощи»[1028]. В этих сложных для Пскова условиях конфликт с Орденом продолжал разгораться. «Тое зимы» (то есть зимой 1342 г.) немцы «приехавше со всею силою, поставиша Новыи городокъ на реце на Пивжи, на Псковъскои земле», а псковичи в ответ «схавше за Норову в мале дружине и взяша посадъ Ругодива» (Нарвы)[1029]. В одиночку противостоять мощному орденскому войску Псков долго не мог, поэтому псковичи весной 1342 г., «нагадавшеся, послаша послове в Витебско ко князю Ольгерду помощи прошати, ркущи тако: братия наши Новогородци нас повергли, не помагаютъ намъ; а ты, господине, князь великии Ольгерде, помози нам в сие время»[1030]. На этот раз просьба псковичей не осталась без ответа. Двадцатого июля в Псков прибыло войско, руководимое Ольгердом и Кейстутом Гедиминовичами, Андреем Ольгердовичем и Юрием Витовтовичем. Вскоре Андрей стал псковским князем[1031].

Совсем иначе ход и смысл событий 1341–1342 гг. представлен в Новгородской Первой летописи младшего извода. В ней рассказ в статье под 1342 г. начинается с описания того, как прибывшее в Новгород псковское посольство обратилось «с поклономъ: «идет на нас рать немечкая до полна ко Плескову; кланяемся вам, господе своей, обороните нас»[1032]. О князе Александре Всеволодовиче и его роли в эскалации конфликта с Орденом здесь нет и речи. Лишь значительно позже новгородский летописец упомянул, что «Олександра Всеволодица преже того выпровадили бяху»[1033]. Сообщив о цели псковского посольства, автор владычной летописи повествует о том, как «новгородци же, не умедляще ни мала, поехаша вборзе» на помощь Пскову[1034]. Однако, по версии новгородского летописца, у Мелетова их встретило второе посольство псковичей, которое будто бы уведомило, что «рати к нам нету, есть рать немечкая, да ставят город на рубежи на своей земли»[1035]. После этого новгородское войско, которое «хотеша ити къ Плескову», лишь «послушавше молбы» псковских послов, вернулось обратно[1036]. А чуть позже новгородский автор гневно рассказал, что «того же лета предашася плесковици Литве, отвергъшеся Новаграда и великаго князя; приведоша собе из Литвы князя Олгерда, Гедиминова сына, с Литвою», который «посади» во Пскове на княжение своего сына Андрея[1037].

В более позднем новгородском летописании, восходящем к Новгородско-Софийскому своду XV в., обе летописные версии — и новгородская и псковская — были соединены, но таким образом, что сохранялась та линия, которая была намечена в Новгородской Первой летописи младшего извода. Так, в Новгородской Четвертой летописи сначала помещен рассказ о гибели в Латгалии псковских послов, разгоревшемся псковско-немецком конфликте и об отъезде князя Александра Всеволодовича, после чего следует сообщение о строительстве немцами крепости «на Пивжи на Псковской земли»[1038], то есть встречаются известия, идентичные записям в псковских летописях, но со значительными сокращениями. Далее повествуется о переговорах между Новгородом и Псковом, о приезде Ольгерда с литовской помощью и о вокняжении во Пскове Андрея Ольгердовича тождественно с Новгородской Первой летописью младшего извода. При этом, сообщая о псковском посольстве в Витебск, редактор Новгородской Четвертой летописи подчеркнул, что псковичи обратились с просьбой о помощи к великому князю литовскому, «на Новгородъ лжу въскладываа»[1039].

Итак, в наличии у исследователя событий 1341–1342 гг. два варианта повествования, отражающих точки зрения новгородского и псковского летописцев. В историографии, посвященной описанию хода войны Пскова с Орденом и произошедшему в это же бремя новгородско-псковскому конфликту, также не сложилось однозначного мнения по вопросу о том, какому же источнику — новгородскому или псковскому — стоит доверять больше. Историки первой половины XIX в., Н.М. Карамзин и С.М. Соловьев, не смогли дать на него ответа, поэтому, излагая событийную нить, компилировали обе летописные версии[1040]. И.Д. Беляев и А.И. Никитский вообще обошли вниманием события начала 40-х гг. XIV в. Н.И. Костомаров, по всей видимости, отдавал предпочтение псковским летописям. Хотя исследователь оговаривался, что «соображая это разноречие летописцев, кажется, вернее всего, что во Пскове действовали и боролись между собою две партии» — проновгородская и пролитовская[1041]. Столь же осторожен был в своих выводах и В.Т. Пашуто. Историк хоть и использовал при рассмотрении политики Пскова в начале 40-х гг. XIV в. в первую очередь сведения псковских летописей, все же отмечал, что «псковская летопись далека от объективного описания…»[1042]. Новейший исследователь новгородско-псковских взаимоотношений В.Л. Янин полагает, что «по-видимому, более достоверна псковская версия»[1043]. С учетом такой неопределенности в установлении степени достоверности новгородского и псковского источников стоит еще раз внимательно сопоставить и проанализировать их известия.

Новгородская Первая летопись младшего извода, как известно, начинает описание событий с весны 1342 г., поскольку помощь от Новгорода, о которой сообщает летопись, отправившаяся «не умедляще ни мала», «вборзе», будто бы вышла из города «в великую пятницу, а и иныи в великую суботу»[1044], то есть в апреле 1342 г. Принимая во внимание подчеркиваемую в Новгородской Первой летописи младшего извода спешность приготовлений новгородцев, можно полагать, что посольство из Пскова прибыло в Новгород, скорее всего, в первой половине апреля или даже в конце марта 1342 г. Псковские летописи начинают свой рассказ с событий сентября 1341 г. Таким образом, новгородский летописец опустил описание произошедшего в промежуток между сентябрем 1341 г. и апрелем 1342 г. Думается, сделано это было не случайно.

Судя по псковскому источнику, причиной просьбы псковичей о помощи у Новгорода было столкновение Пскова с Орденом в Латгалии, в первую очередь — поход псковичей во главе с князем Александром Всеволодовичем, точно датируемый в Псковской Третьей летописи 21 декабря 1341 г.[1045] Князь Александр Всеволодович, кроме того, упомянут в качестве псковского князя в статье 1342 г. в Новгородской Первой летописи младшего извода[1046]. Относительно его личности можно сделать лишь некоторые предположения. После ссоры с Псковом Александр Всеволодович уехал в Новгород, а псковичи, пытаясь вернуть князя, опять же «послаша… пословъ с поклономъ и до Новагорода»[1047]. Учитывая, что, получив отказ, псковичи просили новгородцев вместо Александра Всеволодовича дать им наместника, а также сочувственное отношение новгородского летописца к этому князю, есть все основания предполагать в Александре Всеволодовиче князя, призванного псковичами именно из Новгорода и выполнявшего во Пскове наместничьи функции. Н.И. Костомаров справедливо отмечал, что просьба дать наместника означала, что псковичи «соглашались стать в непосредственное подчинение к Новгороду» в обмен на предоставление военной помощи против Ордена[1048]. Обстоятельства в конце 1341 г. сложились, видимо, так, что псковичи были готовы пойти на ряд уступок Новгороду вплоть до некоторого ограничения своей политической самостоятельности. Объяснение сложившейся ситуации, как кажется, кроется в следующем.

Из псковских летописей известно, что в начале сентября 1341 г. Псков вел какие-то переговоры с Орденом[1049]. Эти сведения находят подтверждение в немецкой хронике Германа Вартберга. Иностранный хронист сообщает, что при магистре Борхарде Дрейнлевском, который вступил в должность 24 июня 1340 г., «псковичи вели переговоры с канониками и Вольдемаром Врангелем, кокенгузенским фохтом, и другими сановниками архиепископа рижского»[1050]. С целью ускорить переговорный процесс в Псков отправился рыцарь Генрих. Однако во время переговоров во двор, где они проходили, будто бы ворвались подвыпившие псковичи и произошла стычка их с орденскими послами. После этого вскоре развернулись военные действия между ливонцами и псковичами[1051]. Комментируя соответствующие сведения Вартберга, известный исследователь истории Ливонского ордена Е.В. Чешихин соотнес данные немецкой хроники со сведениями псковских летописей[1052]. С таким приемом историка нельзя не согласиться. Не вдаваясь в подробности произошедших во время обмена посольствами событий и не выясняя, кто был виновником их срыва (что сделать, скорее всего, невозможно), все же нужно констатировать важный факт: до осени 1341 г. некоторое время между Псковом и Орденом шли какие-то переговоры. Видимо, вопросы, на них обсуждавшиеся, были достаточно серьезными, так как дело не удалось уладить мирным путем, и отношения Пскова с Орденом обострились. Поэтому приглашение из Новгорода в Псков в качестве наместника князя Александра Всеволодовича выглядит вполне логичным и соответствующим сложившейся ситуации.

Если все изложенные соображения верны, тогда становится ясно, что новгородский летописец намеренно не упомянул о событиях сентября 1341 — апреля 1342 г. Новгородский наместник Александр Всеволодович повел себя неподобающим образом. В самом начале военных действий между псковичами и ливонцами он отказался продолжать руководить псковским войском, почему-то «разгневався на псковичь и поеха прочь». Псков остался без военачальника. Обо всем этом новгородская летопись умолчала. Полагаем, что и описание дальнейших событий в ней искажено в соответствии с интересами Новгорода. Сомнения вызывает необъективность летописца в изложении отдельных фактов. Так, согласно новгородскому источнику, немцы возвели крепость «на рубежи на своей земли». Псковские же летописи сообщают, что она была поставлена «на реце на Пивжи, на Псковъскои земли». Речь в данном случае идет о замке Нейгаузен, развалины которого находятся на восточном, то есть псковском, берегу реки Пивжи (Пиузы), являвшейся пограничным водоразделом между владениями Ордена и Пскова[1053]. Таким образом, более достоверными оказываются сведения псковских летописей. Новгородский рассказ о псковских посольствах, на наш взгляд, построен так, чтобы показать безосновательность опасений и непоследовательность действий псковичей, что в свою очередь оправдывает новгородцев, повернувших свое войско обратно (если оно вообще выступало из Новгорода), и даже придает их поведению благородный характер. Учитывая сделанные наблюдения, мы приходим к выводу, что изложение событий конца 1341 — начала 1342 гг. более достоверно представлено в псковских летописях, нежели в Новгородской Первой летописи младшего извода, которая оказалась сильно подвержена политической конъюнктуре.

Анализ летописных свидетельств показывает, что неприязненные отношения между Новгородом и Псковом к весне 1342 г. переросли в новое противостояние. Его причиной послужило нежелание новгородского правительства оказать помощь псковичам в борьбе с Ливонским орденом. В условиях разрастания псковско-немецкого приграничного инцидента в крупномасштабную войну Новгород не захотел быть втянутым в нее и пожертвовал интересами своего стратегического партнера. Решение, принятое новгородцами, можно объяснить лишь с учетом изменившейся к тому времени международной ситуации в Восточной Европе. В течение 1340–1341 гг. один за другим умерли Иван Калита, Узбек, Гедимин, сменился магистр Ордена. Как кажется, новгородцы побоялись вступать в войну с Ливонией на стороне Пскова, не зная наверняка соотношения сил в регионе. Так или иначе, Псков оказался перед перспективой длительной войны с основными силами Ордена без новгородской поддержки. Поэтому совершенно логичным стал следующий шаг — обращение за помощью к Ольгерду, поскольку Литва являлась давним геополитическим союзником Пскова. Неудивительно, почему новгородские летописи с возмущением рассказывают об этих событиях, обвиняя Псков в предательстве интересов Руси и в прямой измене Новгороду. Однако объективно псковская политика выглядит оправданной и предопределенной отступничеством новгородцев. Очередной союз псковичей с литовцами и вокняжение в Пскове Андрея Ольгердовича еще больше усложнили новгородско-псковские взаимоотношения.

Тем не менее вскоре ситуация изменилась. В то время как псковичи «надеющися помощи от Олгерда», великий литовский князь «и братъ его Кестутии прочь поехаша с своеми людми»[1054]. Оставшийся в Пскове Андрей Ольгердович не имел в своем распоряжении того необходимого числа воинов, которое устроило бы Псков. Недаром псковский летописец с безысходной горечью заметил: «И видевше псковичи, что помощи имъ нет ни от коея же страны, и положиша упование на бога, на святую троицу и на Всеволожу молитву и на Тимофееву»[1055]. Представляется, что акцент летописца, сделанный на факте отсутствия помощи псковичами «ни от коея же страны», во многом навеян был недавно произошедшим разрывом Пскова с Новгородом. Согласно варианту Псковской Второй летописи, тяжелое положение псковичей напрямую зависело от ухода литовского войска: «А Олгердъ и брат его Кестутии съ своими литовникы поехаша прочь, а псковичемь не оучинивше помощи никоея же»[1056]. Именно с учетом последнего обстоятельства становится понятным оригинальное чтение Псковской Третьей летописи, завершающее рассказ об Ольгерде. Летопись сообщает, что после того, как псковичи лишились литовской поддержки, они «смиришася с Новымъгородом»[1057]. Новгородская Четвертая летопись, передавая с незначительными изменениями вариант псковской летописи, также содержит дополнительное чтение о том, что псковичи «добиша челомъ Новугороду, и смиришася»[1058]. Примирение стало возможным после ухода Ольгерда с литовским войском, что, видимо, означало фактическое прекращение действия недолговечного на этот раз псковско-литовского союза. Интересно, что начиная с этого момента меняется настрой псковских летописей по отношению к Новгороду. Если в рассказе о случившемся «тогда в то время» в Псковской земле моровом поветрии Псковская Первая летопись традиционно говорит об «оумножение грех ради наших»[1059], а Псковская Вторая вообще ограничивается лишь констатацией факта, что «бысть моръ золъ на людех въ Пскове и въ Изборьске»[1060], то Псковская Третья летопись уточняет, что эпидемия произошла «в то розратье трехъ ради наших»[1061]. Под «розратьем» явно подразумевается конфликт с Новгородом, который накануне удалось уладить псковскому правительству.

Восстановление псковско-новгородских отношений, вероятно, предполагало и возобновление взаимных обязательств по оказанию военной помощи. Так думать позволяет рассказ псковских летописей о событиях весны 1343 г., когда война с Ливонским орденом вступила в завершающую стадию. Объединенное войско псковичей и изборян под руководством князей Ивана и Евстафия, выступившее 26 мая, в течение пяти дней (в Новгородской Первой летописи младшего извода говорится о восьми) «воеваша около Медвежин Голове», но во время возвращения в пределы Псковской земли столкнулось с орденской ратью «на Мале борку, на тесне»[1062]. В кровопролитном сражении, псковичи и изборяне одержали верх. Однако, несмотря на общий успешный итог, какая-то часть русского войска поддалась панике. В начале битвы («коли ту ступишася битися»), по сообщению псковского источника, «в то время Руда поп борисоглебскои, Лошаков внукъ, повергъ конь и щитъ и вся оружия ратныя брани, побеже попъ с побоища и прибеже въ Изборско и поведа имъ лиху весть: всех псковичь и изборянъ побили немцы»[1063]. Из Изборска ложные слухи проникли и в Псков. Дальнейший рассказ псковского летописца чрезвычайно показателен. Поверив попу Руде, псковичи «отрядиша гонцомъ в Новьгород Фому попа: псковичи вси побиты, новогородцы братия наша, поедите на борзе, загоните Псковъ перво немець, оже немцы загонят»[1064]. И хотя вскоре выяснился обман Руды и гонец не был отправлен, представляется важным, что псковичи собирались просить помощи именно у Новгорода, называя при этом новгородцев «братия наша». Видимо, к 1343 г. отношения между Новгородом и Псковом полностью нормализовались, и псковско-новгородский военно-политический союз в очередной раз был возобновлен. Как следует из летописных сообщений за следующие годы, он продолжал оставаться в силе.

Летом 1348 г. войска шведского короля Магнуса Эрикссона вторглись в Новгородскую землю. Население новгородских владений в Ижоре и Води было подвергнуто насильственному обращению в католическую веру. Помощи от Москвы, о которой новгородцы просили Симеона Ивановича Гордого, не последовало. Вскоре шведы «взя Ореховець на Спасов день», 8 бояр, руководивших обороной этой новгородской пограничной крепости, попали в плен. Лишь после длительной осады Орешка новгородским войском, начавшейся осенью 1348 г., он был отвоеван 25 февраля 1349 г.[1065] Как явствует из летописных сообщений, во время этой войны со Швецией на помощь Новгороду пришел Псков. Новгородская Первая летопись младшего извода рассказывает, что в начале военных действий «посадникъ же Федоръ Данилович и наместьници князя великаго и вси новгородци и плесковиць немного и новоторжьци и вся волость Новгородская поихаша в Ладогу», навстречу шведам[1066]. Об этих же событиях повествует и Новгородская Четвертая летопись, правда, несколько иначе. Согласно данному источнику, новгородско-псковское войско «поехаша из Ладоге и сташа подъ Ореховымъ на Оуспение святеи богородици»[1067]. Видимо, вариант Новгородской Четвертой летописи более точно отражает маршрут движения и последовательность действий русских полков. Ее чтение дополняют и подтверждают известия псковских летописей, полнее представленные в редакции Псковских Первой и Третьей. Из псковского текста узнаем, что «месяца июня въ 24 день поехаша псковичи ко Орешку городку новогородцемъ в помощь, о посаднику Илии противу короля»[1068]. Кроме того, Новгородская Четвертая летопись содержит рассказ о трениях, возникших между новгородцами и псковичами под Орешком, отсутствующий в Новгородской Первой младшего извода. По свидетельству новгородского летописца, во время осады ореховецкого гарнизона шведов «плесковици реша новгородцемъ: "не хотимъ стояти долго, но идемь прочь". Реша же новгородци: "братье плесковици! топерво мы вамъ дали жалобу на Болотови: посадникомъ нашимъ оу васъ въ Плескове не быти ни судити, а о владыце судити вашему плесковитиноу, а из Нозагорода васъ не позывати дворяны, ни подвоискыми, ни софьяны, ни известникы, ни беречи, но борзо есте забыли наше жалование, а ныне хощете поехати; поидите в ночь, а поганымъ похвалы не даите, а намъ нечести". Они же отъ Орешка в полъ дни поехаша, оудари въ трубы, в бубны и в посвистили, немци же, то видевше, почаша смеятися»[1069]. Иначе дело представлено в псковских памятниках. В них говорится, что «в то время немцы, приехавше во Псковъ и розкинуша мирнии грамоты съ псковичами», повоевали псковские территории у Острова, под Изборском, на Завеличье и под самим Псковом. Псковский летописец уточняет, что «пьсковичи тогда бяше оу Орешка»[1070]. О том, что псковский военный отряд покинул новгородцев, ни одна из псковских летописей не сообщает. Но это не противоречит сведениям Новгородской Четвертой летописи о том, что псковская подмога ушла из-под Орешка. В любом случае как новгородский, так и псковский источники не дают достаточных оснований предполагать разрыв между Новгородом и Псковом, хотя наличие определенных сложностей во взаимоотношениях двух городов отрицать нельзя.

События 1348 г. примечательны тем, что для большинства исследователей они традиционно означали наступление новой эпохи в отношениях между Новгородским и Псковским государствами. Значительную роль в этом сыграло указание Новгородской Четвертой летописи на «жалобу на Болотови», подписанную новгородцами и псковичами.

Еще Н.М. Карамзин отнес заключение Болотовского договора к тому же 1348 г. Как полагал историк, говоря о новгородцах и псковской помощи, «они (новгородцы. — А.В.) хотели доказать свою благодарность за сие усилие, и торжественно объявили, что знаменитый город Псков должен впредь называться младшим братом Новгорода». Тем самым, по мысли Н.М. Карамзина, «отчизна св. Ольги приобрела гражданскую независимость…»[1071].

Выводы Н.М. Карамзина получили дальнейшее развитие в отечественной историографии, хотя взгляды историков последующего времени незначительно отличались друг от друга. С.М. Соловьев считал, что, «идучи к Орешку, новгородцы… дали жалованье Пскову»[1072]. И.Д. Беляев полагал, что сначала новгородцы «заключили формальный договор с Псковом на Болотове», а потом псковичи, «получивши такое важное и полное признание своих прав от самого Новгорода», «немедленно снарядили войско… и тем самым закрепили самый договор». Вслед за Н.М. Карамзиным И.Д. Беляев утверждал, что «со времен Болотовского договора всякие притязания Новгорода на верховенство над Псковом прекратились сами собою»[1073]. Н.И. Костомаров предложил датировать Болотовское соглашение 1347 г. При этом исследователь высказал мнение о том, что его заключение было полностью инициативой псковичей, которые после войны с Орденом в 1342–1343 гг. и разрыва с Литвой «обратились к Новгороду»[1074]. Более оригинальную трактовку причин подписания Болотовского договора предлагал А.И. Никитский. Он связывал их в первую очередь с церковными отношениями между Новгородом и Псковом. По мысли А.И. Никитского, «при невозможности удержать своего младшего брата от дальнейших попыток к основанию отдельной кафедры… новгородцам было даже выгодно отказаться от непопулярных прав владыки и сохранить через это принадлежность Пскова к Новгородской епархии». Война же со Швецией «благоприятствовала… мирному улажению дела»[1075]. А.Е. Пресняков считал, что Болотовским договором «псковичи возобновили порванную политическую связь с Великим Новгородом». Датируя его заключение 1348 г., исследователь, тем не менее, полагал, что соглашение предшествовало началу похода Магнуса III[1076]. Возвращаясь к точке зрения Н.М. Карамзина, советский историк И.Д. Мартысевич также писал: «Новгород обратился за помощью к Пскову, взамен чего Новгород согласился признать самостоятельное существование Пскова»[1077]. Своеобразную интерпретацию Болотовского договора предлагала С.И. Колотилова, по мнению которой Новгород таким образом «отказывался не столько от своих прав на Псков, сколько от своих претензий считать его новгородским пригородом»[1078]. А.С. Хорошев, с учетом специфики своей монографии, как и А.И. Никитский, основное внимание уделил изменениям в церковных взаимоотношениях Новгорода и Пскова, произошедшим после подписания соглашения в Болотове; исследователь даже говорит о церковной реформе во Пскове[1079].

Традиционный взгляд на Болотовский договор подвергся пересмотру сравнительно недавно. Г.В. Проскурякова, поддержанная И.К. Лабутиной, указала на то, что «слова летописи — не текст договора»; Болотово — «не лагерь под Орешком»; в летописи «говорится о более или менее недавнем соглашении.» Все это позволило отказаться от даты 1348 г. Автор высказала предположение, что Болотовский договор «был заключен в годы княжения Александра Михайловича Тверского в Пскове… самое позднее, в 1337 году»[1080].

С высказываниями Г.В. Проскуряковой согласился В.Л. Янин. Однако он не только дополнительно аргументировал наблюдения исследовательницы, но и удревнил датировку договора. Историк обратил внимание на то, что, во-первых, угроза со стороны шведов была не столь значительна, чтобы новгородцы согласились дать «жалованье» псковичам; во-вторых, подобные договоры «не заключаются в полевых условиях предводителями военных отрядов»; в-третьих, в районе Орешка нет населенного пункта под названием Болотово; в-четвертых, не совсем понятно, почему соглашение заключается в обмен на военную помощь; в-пятых, между событиями под Орешком и Болотовским «пожалованием» прошло определенное время; и наконец, в-шестых, ни Новгородская Первая летопись, ни псковские летописи не упоминают о каком-либо докончании между Новгородом и Псковом под 1348 г. Учитывая вышеизложенные обстоятельства, В.Л. Янин обратился к событиям 1329 г., когда к Пскову двигалось войско Ивана Даниловича Калиты, целью которого было выгнать Александра Михайловича Тверского из города. Тогда под Опоками, в лагере великого князя, Иван Калита «кончаша мир вечный с псковичи». Уточнив, что в 7 км от Опок находится деревня Волотово на реке Люте, В.Л. Янин пришел к выводу, что Болотовский или, правильнее, Болотовский договор вполне тождествен описанному в летописи миру 1329 г., заключенному между Новгородом и Псковом около города Опоки. При этом «вечный мир» 1329 г. «опирался на некий традиционный формуляр» новгородско-псковских соглашений[1081].

Одновременно с разработкой точки зрения, отодвигающей время подписания Болотовского соглашения к первой трети XIV в., в последние несколько лет высказано мнение, согласно которому заключение мира под Болотовом произошло в начале 40-х гг. XIV в. Так, Т.В. Круглова, изучающая церковную организацию Пскова и касающаяся в связи с этим новгородско-псковских отношений, относит подписание Болотовского договора к 1342 г., когда псковичи, потерпевшие неудачу в попытке возвратить утраченное будто бы право самостоятельно приглашать князей, обратились за помощью к Новгороду[1082]. С.В. Белецкий датирует Болотовский договор зимой 1342/1343 гг. Автор трактует его как юридическое закрепление будто бы фактически существовавших с 1307 г. взаимосвязей Новгорода и Пскова[1083]. А.В. Еременко присоединился к хронологическим выводам Т.В. Кругловой относительно Болотовского мира. При этом он реконструирует статьи соглашения, касавшиеся, по его мнению, практики внешнеполитических отношений Пскова с иностранными государствами при контроле со стороны Новгорода[1084]. В целом у указанной группы авторов нетрудно обнаружить общие моменты в оценке Болотовского договора. В отличие от Г.В. Проскуряковой, И.К. Лабутиной и В.Л. Янина, Т.В. Круглова, С.В. Белецкий и А.В. Еременко не считают возможным относить время подписания псковско-новгородского соглашения ранее 40-х гг. XIV в. и связывают его заключение с событиями псковско-ливонской войны, а точнее, с 1342 г. При этом в содержании договора Т, В. Круглова и А.В. Еременко усматривают тенденции к закреплению подчиненного положения Пскова от Новгорода, хотя и говорят о близком к завершению процессе политического обособления Псковской земли от Новгородской.

Отход от хрестоматийной датировки Болотовского договора и соответственно характеристики взаимоотношений Новгорода и Пскова предшествующего периода вызвал критические замечания у сторонников традиционной точки зрения. В частности, В.А. Буров выступил с опровержением доводов В.Л. Янина, что вызвало дискуссию между двумя историками на страницах журнала «Отечественная история». Отстаивая господствующее до В.Л. Янина мнение о значении Болотовского договора, В.А. Буров основным местом конструктивной части своей статьи сделал анализ термина «младший брат», используемого Новгородом по отношению к Пскову, что отразилось в летописной статье Софийской Первой летописи под 1348 г. По мысли исследователя, такое обращение означало в представлении людей Средневековья «существование вассальных отношений Пскова к Новгороду»[1085].

Подводя итог историографическому обзору вопроса о датировке и значении Болотовского договора, следует признать, что мнение Г.В. Проскуряковой — В.Л. Янина о более раннем заключении этого соглашения, нежели традиционно называемый 1348 г., в целом является достаточно аргументированным и открывает возможности для поиска новых решений в плане изучения новгородско-псковских отношений второй четверти XIV в.

Прежде всего необходимо выяснить, действительно ли Болотовский договор был заключен в годы псковского княжения Александра Михайловича Тверского, а точнее, в 1329 г. во время похода Ивана Калиты против Пскова в помощь новгородцам. Представляется, что в построениях Г.В. Проскуряковой и В.Л. Янина существуют отдельные слабые звенья. В частности, это касается предположения о связи подписанного в Болотове соглашения с именем Александра Тверского. Аргументация В.Л. Янина здесь основывается на следующем сообщении Новгородской Первой летописи младшего извода под 1331 г.: в рассказе о возвращении князя Александра в Псков из Литвы сказано, что «плесковици измениле крестъное целование к Новуграду», приняли князя «из литовъскыя рукы»[1086]. В.Л. Янин заключил, что данное условие — не сажать в Пскове литовских князей — присутствовало в традиционной практике новгородско-псковских докончаний. Ввиду того что Александр Тверской уехал из Пскова сразу же после подписания мирного соглашения в лагере Ивана Калиты под Опоками, В.Л. Янин полагает, что в тексте Болотовского договора также говорилось об аналогичных обязательствах со стороны псковичей[1087].

Несмотря на то что запись Новгородской Четвертой летописи под 1348 г. содержит не подлинный текст Болотовского соглашения, а лишь указание на него, все же о содержании Новгородско-Псковского договора мы имеем представление. Очевидно, что о запрете псковичам принимать князей из Литвы в нем не говорилось ни слова. Поэтому считаем, что достаточно веских оснований связывать заключение именно Болотовского договора с обстоятельствами княжения в Пскове Александра Михайловича Тверского в работах Г.В. Проскуряковой и В.Л. Янина не представлено. Обращает на себя и датировка договора: не позднее 1337 г. (Г.В. Проскурякова) или 1329 г. (В.Л. Янин). Даже принимая во внимание наиболее позднюю из допускаемых дат — 1337 г. — и вновь возвращаясь к событиям 1348 г., создается впечатление, что для промежутка между ними не слишком применима формулировка, которую вкладывает в уста новгородцев, стоящих под Орешком, летописец: «борзо есте забыли (псковичи. — А.В.) наше жалование». То, что псковичи так быстро позабыли о благодеяниях новгородцев, скорее, свидетельствует о том, что заключение Новгородско-Псковского договора состоялось не в 1330-е гг. и тем более не в 1329 г., а в более близкое к событиям под Орешком время, то есть приблизительно в 1340-е гг. Причиной, которая позволила новгородцам выразить свое недовольство по поводу неблагодарности псковичей, могло стать нападение литовского князя Ольгерда на Новгород в 1346 г., осуществленное, как отмечает В.Л. Янин, с плацдарма на территории Псковской земли[1088].

Наиболее уязвимым местом в построениях В.Л. Янина относительно датировки Болотовского соглашения является сопоставление данного договора с миром, заключенным под Опоками. Из летописной статьи 1348 г. Новгородской Четвертой летописи известно, что двумя сторонами, подписавшимися под условиями Болотовского договора, были Новгород и Псков. Кто же заключал мир под Опоками? Если вновь вернуться к событиям 1329 г., то обнаружится, что, по Новгородской Первой летописи старшего извода (и другим новгородским источникам), псковичи посылали посольство «къ князю Ивану и к новгородцемъ», а с кем они «докончаша миръ» — не ясно[1089]; по псковским же летописям, соглашение со Псковом подписал Иван Калита, а не Новгород: «князь же Иванъ… докончаша миръ вечный со псковичи» (Псковские Первая и Третья летописи)[1090], «князь великии отдаде псковичемь вины» (Псковская Вторая летопись)[1091]. Исходя из изложенного, целесообразным было бы утверждать, что договор под Опоками был не новгородско-псковским, а великокняжеско-псковским докончанием, которое позволяло московскому правительству сохранить Псков в орбите своего политического влияния. Нормы же, декларированные Болотовским соглашением, посвящены исключительно сфере псковско-новгородских взаимоотношений. Поэтому не считаем возможным отождествить соглашение под Опоками с Болотовским договором.

Приведенные соображения заставляют усомниться в правоте тех исследователей, которые относят заключение Болотовского договора к периоду княжения в Пскове Александра Михайловича Тверского. Думается, что взаимные обязательства Новгорода и Пскова в том виде, как они изложены в статье Новгородской Четвертой летописи под 1348 г., были приняты двумя городами позже, чем в 30-е гг. XIV в., но в любом случае до 1348 г., скорее, за пять-шесть лет до новгородско-шведской войны и стояния под Орешком. В поисках наиболее вероятной даты составления договора следует обратиться к событиям 1342 г. Именно тогда псковичи «смиришася с Новымъгородом» (Псковская Третья летопись)[1092], «добиша челомъ» (Новгородская Четвертая летопись)[1093] (последняя фраза созвучна с текстом Болотовского договора в том, что «жалобу» дали именно новгородцы). Псковские и новгородские летописи независимо друг от друга свидетельствуют, что мир 1342 г. был заключен между Новгородом и Псковом, а не Псковом и великим князем. Напомним, что в 1342 г., во время псковско-ливонской войны, псковичи после очередного разрыва с новгородцами и отъезда своих союзников — литовских князей — оказались в крайне тяжелых условиях, грозивших Пскову в лучшем случае длительной внешнеполитической изоляцией, а в худшем — потерей государственной самостоятельности. Во многом в силу этих обстоятельств псковичи были вынуждены пойти на примирение с Новгородом.

Каково же было значение Болотовского договора для судеб Псковского государства? Не считаем возможным видеть в нем тот правовой акт, который стал отражением переломного момента в псковской истории, когда Псков якобы обрел независимость от Новгорода, о чем писали практически все исследователи. Напротив, склоняемся к мысли, что политический суверенитет был завоеван Псковом еще в начале второй трети XII в. Следовательно, и значение Болотовского договора необходимо рассматривать в контексте равноправных партнерских отношении между Новгородом и Псковом.

На первый взгляд, содержание Болотовского соглашения действительно будто бы свидетельствует в пользу мнения о зависимости Пскова от Новгорода непосредственно перед его подписанием. Казалось бы, судебная деятельность новгородских посадников, владычных наместников и княжеских чиновников в Пскове прекращалась лишь с момента заключения Болотовского мира. Однако еще в XIX в. Н.И. Костомаров писал, что статьи Болотовского договора лишь юридически зафиксировали ту ситуацию в новгородско-псковских взаимоотношениях, которая сложилась на практике задолго до первой половины XIV в.[1094] Признавая возможность подобной трактовки мира в Болотове, мы можем предложить и несколько иной взгляд на его содержание.

В.Л. Яниным было недавно отмечено, что Болотовский договор опирался на некий традиционный формуляр новгородско-псковских докончаний[1095]. Вполне возможно, что его первоосновой было соглашение, заключенное вскоре после событий 1136–1137 гг. Впоследствии между Новгородом и Псковом нередко случались конфликты, за которыми непременно следовали периоды примирения, что должно было отразиться в практике закрепления соответствующих юридических актов. Не исключено, что каждый из последующих договоров, помимо новаций, отвечающих тому или иному этапу в истории новгородско-псковских взаимоотношений, содержал и первоначальные статьи. Подобный пример из псковской юридической практики нам известен. Так, Псковская Судная грамота XV в. не является единовременно составленным кодексом псковского права. В ее тексте отразились древнейшая грамота Александра Ярославича Невского, данная псковичам вскоре после событий 1240–1242 гг., а также выписки из грамоты князя Константина Дмитриевича конца XIV в.[1096] В таком случае и статья Болотовского договора, запрещавшая вмешательство новгородцев в судебную систему Пскова, могла лишь повторять предыдущие условия новгородско-псковских докончаний. Наличие поздней терминологии («подвойские», «изветники») также может свидетельствовать о том, что при обновлении данного пункта договора старые понятия заменялись на новые, более близкие человеку XIV в. Новой статьей Болотовского мира, как нам представляется, следует считать условие передачи владычного суда в Пскове в руки наместника-псковича. Это тем более вероятно, если вспомнить осложнение новгородско-псковских отношений по церковным вопросам в 30-е гг. XIV в. Примечательно, что таким образом «договор фактически ограничивал власть новгородского архиепископа над Псковом», что отмечено И.О. Петровым[1097].

Последнее, на что необходимо обратить внимание, — именование Пскова со стороны Новгорода понятием «младший брат», встречающимся в некоторых летописях. Данный термин многие исследователи соотносили с текстом самого Болотовского договора, что позволяло говорить о закреплении вассального положения Пскова по отношению к Новгороду[1098]. Текст, содержащий понятие «младший брат» применительно к Пскову, сохранили сравнительно поздние летописи общерусского, точнее, московского происхождения — Софийская Первая, Московский свод 1479 г. и Воскресенская[1099]. В Новгородской Четвертой летописи, основной текст которой создавался независимо от Софийской Первой и использовал современные событиям новгородские записи, данная терминология в договоре отсутствует. Полагаем, что она появилась в летописных памятниках не ранее XV в., в эпоху, когда на Руси складывалась система служилых отношений. В первой же половине XIV в. летописная фразеология, в частности в тексте Болотовского договора, такого определения еще не знала.

Вышеизложенные соображения относительно даты составления Болотовского договора позволяют согласиться с мнением Г.В. Проскуряковой — В.Л. Янина, в соответствии с которым мир между Новгородом и Псковом следует датировать не 1348 г., а более ранним временем. Однако, в отличие от названных исследователей, мы связываем подписание Новгородско-Псковского соглашения не с периодом княжения в Пскове Александра Михайловича Тверского, а с событиями 1342 г. (псковско-ливонская война и уход литовских князей из-под Пскова).

Датировка договора 1342 годом, предложенная также некоторыми авторами (Т.В. Круглова, С.В. Белецкий, А.В. Еременко), в сущности, является верной. Однако с общим ходом рассуждений названных исследователей и их выводами относительно значения подписанного соглашения нельзя согласиться. Например, А.В. Еременко, освещая обстоятельства, сопутствующие заключению договора, неверно истолковывает запись Новгородской Четвертой летописи под 6851 г. как именно новгородскую[1100]. Между тем в исследованиях А.Н. Насонова и Я.С. Лурье показано, что интересующие нас известия, помещенные в данной летописи под этим годом, имеют псковское происхождение и попали в новгородское летописание посредством Новгородско-Софийского свода, объединявшего различные летописные традиции[1101]. Подтверждением этому может служить текстологическое сличение новгородских и псковских летописей, показывающее, что заимствованные псковские записи были тенденциозно отредактированы в самом Новгороде.

Сильно оказалась подвержена политической конъюнктуре и Новгородская Первая летопись младшего извода в изложении событий 1341–1342 гг. Необъективность летописца проявилась не только в эмоциональной оценке отдельных эпизодов новгородско-псковских взаимоотношений (использование характерной терминологии — «кланяемся вам, господе своеи, обороните нас»[1102] — при описании обращений псковичей к новгородцам). Рассказ о псковском посольстве в Новгород целиком построен так, чтобы показать безосновательность опасений псковичей и непоследовательность их действий, что оправдывало новгородцев, повернувших свое войско обратно от Пскова (если оно вообще выступало из Новгорода), даже придавало их поведению благородный характер.

Предположение об установлении по Болотовскому договору определенной зависимости внешней политики Пскова от Новгорода, равно как и допущение о намеренном умолчании автора летописной записи под 1348 г. о невыгодных псковичам статьях, также представляется весьма сомнительными. В реальном тексте договора (по Новгородской Четвертой летописи) ничего не говорится об урегулировании вопросов, касающихся внешнеполитической сферы. Сознательное сокрытие части условий договора тем более было не в интересах новгородцев, если учесть обстоятельства событий под Орешком и общий пафос летописной статьи, осуждающей псковичей за их поведение под стенами крепости. Следовательно, достаточно веских оснований писать о зависимости псковской внешней политики от Новгорода нет. Кроме того, для реконструкции взаимоотношений Новгорода и Пскова в первой половине XIV в. А.В. Еременко использует летописные известия за вторую половину названного столетия и даже за первую половину следующего — XV, что, на наш взгляд, является не совсем верным методическим приемом.

Что касается содержания Болотовского договора, то вряд ли оно кардинально затрагивало давно сложившийся характер взаимоотношений Новгорода и Пскова. Основная часть положений договора отразила, на наш взгляд, статьи традиционного формуляра новгородско-псковских докончаний, складывавшегося начиная со второй трети XII в. Новацией Болотовского соглашения следует считать условие, регулировавшее вопросы церковного суда, что было логичным завершением трений между Новгородом и Псковом по церковно-политическим вопросам, имевших место в 30-е гг. XIV в.

В целом рассмотрение истории новгородско-псковских взаимоотношений от смерти Довмонта (1299 г.) вплоть до заключения Болотовского договора (1342 г.) приводит нас к следующим выводам. В первой половине XIV в. на характер связей между Новгородом и Псковом стал заметно воздействовать ряд факторов: стремление великокняжеской власти распространить свое влияние на Северо-Запад Руси; попытки усиливающегося Литовского княжества расширить собственную государственную территорию за счет включения Новгородской и Псковской земель в орбиту своих интересов; агрессивная завоевательная политика Ливонского ордена на юго-восточном направлении; частое изменение конкретной геополитической обстановки на севере Восточной Европы как следствие усложнения международных отношений.

После смерти Довмонта Псковская земля быстро попадает в сферу влияния великого князя владимирского. Для первых пяти лет XIV в. характерно совпадение позиций Пскова и Новгорода, который также признает великокняжеский суверенитет. С началом в 1304 г. борьбы московских и тверских князей за политическое господство в Северо-Восточной Руси ситуация изменяется. По нашему мнению, Новгород стал больше ориентироваться на Москву, а Псков — на Тверь, что приводило к постоянному напряжению в отношениях и столкновениям между двумя северо-западными городами. Противостояние вылилось в открытый конфликт в начале 20-х гг. XIV в., в котором оказались задействованы также Литва, Рига, Орден, Москва и Тверь. Однако вскоре (как и много раз в предыдущие столетия) Новгород и Псков «умиришася». Тем не менее взаимное недовольство сохранялось, подогреваемое явной пролитовской ориентацией Пскова, что не соответствовало внешнеполитическим связям Новгорода. Очередной новгородско-псковский разрыв не заставил себя ждать, свидетельством чему стали события начала 40-х гг. XIV в. И лишь Болотовский договор 1342 г. знаменовал восстановление мира. Таким образом, основные вехи истории новгородско-псковских взаимоотношений конца XIII — первой половины XIV в. демонстрируют сложное переплетение традиционных союзных связей Новгорода и Пскова, с одной стороны, и обоюдного недовольства, порожденного давним межволостным противостоянием, — с другой. Частое изменение характера взаимосвязей Новгорода и Пскова не отражалось на статусе Псковской земли, которая по-прежнему оставалась суверенным, не зависимым от Новгорода государственным образованием.

3. Политические связи Пскова и Новгорода в период между Болотовским договором 1342 г. и «Вечным миром» 1397 г.

В середине XIV в. Псковская республика — одно из крупнейших государственных образований на Северо-Западе Восточной Европы — столкнулась с целым рядом трудностей. В 1348 г. осложнились отношения Пскова с его ближайшим соседом, Новгородом, зависимость от которого была преодолена столетием раньше, но с чем Новгородская республика по-прежнему мирилась с трудом[1103]. Одновременно в 1348–1349 гг. Псков в очередной раз столкнулся с агрессией со стороны Ливонского ордена, чьи войска вторглись в пределы Псковской земли и опустошили территории псковских пригородов и непосредственно около Пскова[1104]. В период войны «противоу немец», а именно в 1349 г., внутри самой Псковской республики произошел конфликт между горожанами и призванным ими князем Андреем Ольгердовичем, которого псковичи обвинили в несоблюдении условий достигнутого ранее соглашения, содержавшего помимо прочего обязательство литовского князя управлять землей самому, а не через наместников. Нарушение Андреем договоренностей с Псковом привело к его изгнанию из города[1105], что фактически повлекло за собой вооруженное столкновение с Великим княжеством Литовским. Кроме внутри- и внешнеполитических неурядиц Псковскую землю дважды с небольшим промежутком в несколько лет (1349 г. и 1352 г.) охватывали страшные эпидемии, унесшие тысячи жизней[1106]. Таким образом, в начале второй половины XIV в. в политике Пскова явно обозначилось сразу несколько важных направлений: 1) ликвидация последствий моровых поветрий; 2) кризис взаимоотношений городских властей с княжеской властью; 3) восстановление пошатнувшегося Новгородско-Псковского военно-политического союза; 4) урегулирование конфликта с Ливонским орденом и Литвой. От успешного решения этих задач во многом зависело сохранение Псковом положения одного из крупнейших и влиятельных государств Северо-Запада, которое отстаивалось с большими трудностями в первой половине XIV в.

Быстрее всего псковичам удалось сгладить возникшие трения с новгородцами. Рассказывая о конфликте с Андреем Ольгердовичем в 1349 г., псковский летописец не преминул вспомнить о событиях 1342–1343 гг., когда отец Андрея, великий князь Ольгерд Гедиминович, «нелюбие дръжати на псковичи, како ны воевал Новгородцкую волость и Лоугу»[1107]. В данной летописной фразе отчетливо видны как неприязнь к Ольгерду, так и сочувствие новгородцам, чьи территории пострадали от набега литовцев. Примечательно, что процитированная запись помещена в Псковских Первой и Третьей летописях под 6856 (1348) г., а в Псковской Второй — под 6857 (1349) г. и является одной из последних заметок, включенных в реконструированный псковский летописный свод начала 50-х гг. XIV в. Составитель и редактор свода был современником событий, следовательно, его сочувственное отношение к несчастьям новгородцев — косвенное доказательство того, что новгородско-псковский конфликт 1348 г. оказался непродолжительным и взаимоотношения к началу 50-х гг. уже нормализовались. Вероятно, это произошло еще до 1352 г., о чем свидетельствуют обстоятельства появления во время «мора» во Пскове новгородского архиепископа Василия Калики.

О приезде владыки Василия в Псков сообщают Псковские Первая и Третья летописи. И если одна из них (Псковская Первая) лишь упоминает, что «архиепископъ же Василеи мало днеи ту побывъ, поеха пакы изо Пскова здравъ», а затем скончался от какой-то болезни на реке Узе[1108], то другая летопись (Псковская третья) содержит более подробный рассказ[1109]. В нем обращают на себя внимание два интересных обстоятельства. Во-первых, новгородский владыка приехал в Псков «не в свои лета, не в свою чероду»; во-вторых, псковский летописец всячески подчеркивает взаимное благорасположение Василия Калики и псковичей. Думается, это было связано не с обстоятельствами эпидемии в Псковской земле, а в первую очередь, с уже состоявшимся примирением псковичей и новгородцев. Если бы новгородско-псковские взаимоотношения к 1352 г. не нормализовались, то приезд новгородского архиепископа не вызвал бы столь доброжелательных и лестных оценок со стороны жителей Пскова, в частности, псковского летописца.

С учетом того, что между 1348 г., когда псковичи поссорились с новгородцами под Орешком, и 1352 г., когда во Пскове разразилась эпидемия, прошел небольшой период времени, можно предполагать, что, с одной стороны, конфликт не был столь серьезным (показательно в этом отношении отсутствие каких-либо летописных известий о новгородско-псковских столкновениях вскоре после 1342 г.), а с другой — возникшие разногласия удалось быстро уладить. Вот почему церковно-политические связи Новгорода и Пскова в 1352 г. остаются в рамках сложившейся традиции, хотя и в чрезвычайных условиях эпидемии. Представляется, что урегулирование новгородско-псковских взаимоотношений в конце 40-х — начале 50-х гг. XIV в. стало значительным политическим успехом Пскова. Избежав разрыва с Новгородом, псковичи могли сосредоточиться на внешнеполитических проблемах, касавшихся отношений с Орденом и Литвой.

Относительно конфликта Пскова с Ливонским орденским государством источники, к сожалению, не сообщают, чем и при каких условиях закончилось это противостояние. Очевидно, что крупное военное столкновение 1348–1349 гг. все-таки не переросло в затяжную войну. Как явствует из псковских летописных источников, через десятилетие с небольшим между Псковской республикой и Ливонским орденом уже какое-то время существовали мирные отношения. Под 1362 г., рассказывая о новом вооруженном конфликте между соседями, псковские летописи сообщают, что это случилось «на мироу»[1110]. Имеются лишь незначительные различия в деталях описания, представленного в Псковской Первой летописи, с одной стороны, и в Псковских Второй и Третьей летописях — с другой, по поводу указания места столкновения немецких рыцарей с псковичами. Однако в главном все три источника сходятся: к 1362 г. Ливонский орден и Псков находились в мирных отношениях. Можно лишь догадываться, когда и по чьей инициативе был подписан мир после военных действий 1348–1349 гг. Казалось бы, заключение мирного договора в первую очередь было выгодно именно Псковской республике. Как отмечалось выше, в конце 1340-х гг. Псков оказался в достаточно сложной внешне- и внутриполитической ситуации. Между тем мог сыграть свою роль и тот факт, что примерно на рубеже 40–50-х гг. XIV в. новгородско-псковский военно-политический союз вновь оказался в действии. Оказавшись перед перспективой ведения войны сразу с двумя сильными противниками, Ливонский орден, скорее всего, был вынужден пойти на скорейшее «замирение» с псковичами. Заключение мирного договора между Псковской республикой и Орденским государством, видимо, состоялось на взаимовыгодных условиях к обоюдному удовлетворению сторон, поскольку к 1362 г., как это явствует из псковских летописей, псковско-ливонская торговля имела значительный оборот[1111].

Если вооруженный конфликт 1348–1349 гг. с Ливонским орденом для псковской истории XIV в. не был необычным явлением, то разрыв Пскова с Литвой, произошедший в 1349 г., стал на фоне в целом добрососедских псковско-литовских связей событием неординарным. Изгнание из Пскова князя Андрея Ольгердовича, на наш взгляд, свидетельствует о стремлении псковичей сохранить суверенитет своей земли. В адрес изгоняемого князя псковичи выдвинули следующее обвинение: «тобе было, княже, самому седити на княжении во Пскове, а наместниковъ тобе во Пскове не дрьжати; а тобе оу нас не быти, инде собе княжишь, а псковичи наместниковъ твоих не хотим»[1112]. Как видим, недовольство псковичей было вызвано тем, что Андрей Ольгердович, призванный ими из Литвы и целовавший крест на верность Пскову, не выполняет княжеские функции в полном объеме, перепоручив управление городом и землей своим наместникам. В сложившейся ситуации Псков лишался собственного князя, а значит, нарушалась нормальная работа всего административно-судебного и военно-политического аппарата управления Псковской республикой[1113]. Однако посажение Андреем Ольгердовичем, литовским выходцем, своих наместников на Псковщине фактически означало установление определенного контроля над жизнедеятельностью псковского государственного организма со стороны Великого княжества Литовского. И если первое обстоятельство только расшатывало устои псковского суверенитета, то второе практически лишало Псков независимости. Поэтому псковичи, как представляется, предпочли на какое-то время остаться без князя и пойти на серьезный конфликт с Литвой, чтобы сохранить суверенитет своей земли.

Трещина в псковско-литовских взаимоотношениях оказалась глубокой. Как свидетельствует Псковская летопись, «про то Андреи и отець его Олгердъ разгневася на псковичи»[1114]. Псковские купцы, торговавшие в Литве и Полоцке, были арестованы и их имущество конфисковано. Затем последовало нападение полочан во главе с Андреем Ольгердовичем на Вороначскую волость, причем летописец отметил, что «съи первое нача воину»[1115]. Ответные действия псковичей задержались из-за разразившейся эпидемии. Лишь в 1357/1358 г. псковское войско под руководством изборского князя Евстафия совершило поход на Полоцк[1116].

Хронология псковских летописей в отношении полоцкого похода несколько сбивчива: Псковская Вторая датирует его 6866 г., Псковская Первая сообщает о нем дважды — под 6860 и 6865 гг., Псковская Третья — тоже дважды, но под 6862 и 6863 гг.[1117] Представляется, что Псковская Вторая летопись точнее сохранила первоначальное чтение в отличие от Псковских Первой и Третьей летописей, так как Псковская Вторая в более чистом виде отразила текст оригинала общего для всех трех летописей протографа — свода начала 60-х гг. XV в.[1118] Наличие дублировок и путаница с хронологией похода псковичей на Полоцк в Псковских Первой и Третьей летописях — результат неоднократных дополнений первоначального оригинала по другим, возможно, псковским источникам при последующем редактировании. Принять правильность чтения Псковской Второй летописи позволяет следующее обстоятельство. Во всех трех летописях о походе на Полоцк сообщается после упоминаний о событиях вокруг церкви Святой Софии. В Псковской Первой летописи сначала говорится о строительстве церкви (под 6860 г), затем о походе (под тем же годом, но в другой статье), под 6865 г. — о «втором соборе» у Софийской церкви и вслед за тем — вновь о походе, с уточнением «по томъ же». В Псковской Третьей летописи хронологическая цепочка выглядит следующим образом: 6862 г. — строительство церкви; «по том же» — поход; 6863 г. — вновь поход; 6865 г. — «другии сборъ… къ Святеи Софьи». Наконец, Псковская Вторая летопись сообщает и о строительстве церкви, и о соборе под 6865 г., а о походе на Полоцк — под 6866 г. Таким образом, вариант Псковской Третьей летописи принят быть не может ввиду того, что в ней должно было бы присутствовать известие о третьем походе псковичей — под 6865 г. или позже. Из двух оставшихся вариантов текст, содержащийся в Псковской Первой летописи, менее предпочтителен, поскольку рассказ о втором соборе логически связан с сообщением о строительстве Софийской церкви, а в Псковской Первой летописи эти две статьи отстоят друг от друга и хронологически, и пространственно. К тому же сложно объяснить, почему псковичи тянули со вторым походом пять лет. Кроме того, два свидетельства Псковской Первой летописи о походах настолько текстуально близки, что в них следует усматривать повтор. Все вышеизложенное склоняет к тому, чтобы доверять чтению и датировке именно Псковской Второй летописи.

Очевидно, с подготовкой псковичей к войне с Полоцком был связан приезд на княжение Василия Будиволны, о чем под 1357 г. рассказывают Псковские Первая и Третья летописи[1119]. К сожалению, остается неясной личность этого князя и время его пребывания на псковском столе, так как вскоре (в том же или следующем году) псковское войско возглавил не Василий, а изборский князь Евстафий. Можно лишь предполагать, что Василий Будиволна по каким-то причинам не задержался в Пскове и покинул город до начала военных действий в Полоцкой земле. А.В. Еременко, называя призванного псковичами князя Василием Будиловичем, считает его выходцем из Литвы[1120]. Вряд ли следует относить Василия Будиволну к роду литовских князей. Такому мнению противоречат некоторые обстоятельства отношений Пскова и Литвы в 50-х годах XIV в. Во-первых, с 1349–1350 гг. оба государства находились в состоянии продолжительной войны. Во-вторых, никак нельзя объяснить, зачем псковичам звать на княжение литовского князя, если Псков готовится к походу на Полоцк (что и произошло в том же 1357 г.). Поэтому нет никаких оснований считать Василия Будиволну выходцем из Литвы. Убедительно идентифицировать личность князя не позволяет имеющийся к настоящему времени объем данных источников о нем, но можно предположить, что Василий Будиволна являлся представителем великокняжеской власти в Пскове, тем более что во второй половине XIV в. Псковская республика оставалась в политической системе великого княжения Владимирского.

После 1357 г. вооруженных столкновений между Псковской республикой и Великим княжеством Литовским не происходило. По крайней мере, источники о них не сообщают. Скорее всего, обе стороны ограничились нанесением взаимных ударов по пограничным районам, литовцы — по Вороначской волости, а псковичи — по Полоцкой земле, поскольку противники не были заинтересованы в эскалации военных действий. В связи с этим примечательно сообщение немецкой хроники Германа Вартберга о том, что в 1358 г. литовцы, обеспокоенные защитой своих владений от татар и пытавшиеся привлечь к этому Орден, так и не сумели договориться с ливонцами и заручиться их поддержкой[1121]. Очевидно, Литовское государство не было полностью готово к масштабной войне с Псковом. Однако и полноценное замирение литовцев со псковичами вряд ли произошло. Возможно, что после похода псковичей на Полоцк в 1357/1358 г. между Псковом и Литвой сохранялся мир de facto, не закрепленный de jure, а сам характер взаимоотношений двух государств был более чем прохладным.

В 1360-е гг. внешнеполитическое положение Псковской земли еще более осложнилось по сравнению с предшествующим десятилетием. По-прежнему сохранялась напряженность на псковско-литовском пограничье, и разгорелся новый конфликт с Ливонским орденом. В 1362 г., как сообщают псковские летописи, «пригнаша немцы, избиша людеи на мироу; тогда бяше гость силенъ немецкыи, и приаша Плесковичи немецкыи гость, и выпоустиша на дроугое лето, на Воздвижение, а серебро на них поимаша за головы избьеных»[1122]. О событиях 1362–1363 гг. также рассказывает Новгородская Первая летопись, но более подробно. Согласно повествованию новгородского летописца, псковичи объясняли арест немецких купцов тем, что ливонцы «отъимале Юрьевци с велневици у нас (псковичей! — А.В.) землю и воду»[1123]. На следующий год после столкновения на Лудве[1124] послы Ордена и Пскова прибыли в Новгород для переговоров, однако «миру не доконцавъ»[1125]. Лишь через некоторое время новгородские послы в Юрьеве «смолвиша немець съ плесковици в любовъ и бысть межю ими мирно»[1126]. Псковичи отпустили схваченных ливонских купцов, «а немци новгородчкыи гость попускаша»[1127].

Псковско-ливонский конфликт 1362–1363 гг. был подробно рассмотрен А.В. Еременко. Исследователь обратил внимание на то, что в урегулировании отношений между Псковом и Орденом значительную роль сыграл Новгород. По мнению автора, это «свидетельствует о том, что либо Новгород выступил в роли простого посредника, либо сношения псковичей с иностранными государствами находились в определенной зависимости от новгородцев…»[1128]. А.В. Еременко склонялся ко второй версии, указывая на то, что, во-первых, в 1367 г. Псков также обращался к помощи Новгорода в схожей ситуации, во-вторых, арест ливонцами новгородских купцов будто бы свидетельствует об отношениях вассалитета Пскова и Новгорода и, в-третьих, новгородцы заключали договор с немцами «за псковичей и без их участия»[1129].

Представляется, что предложенная А.В. Еременко картина новгородско-псковских взаимоотношений далека от действительности. Прежде всего необходимо заметить, что события 1367 г. не следует связывать с конфликтом 1362–1363 гг., так как они требуют отдельного рассмотрения и, на наш взгляд, не могут быть привлечены при анализе коллизий начала 1360-х гг. Что касается событий 1362–1363 гг., то, в отличие от А.В. Еременко, полагаем, что захват новгородских купцов в Юрьеве (о чем сообщает Новгородская Первая летопись[1130]) говорит лишь о том, что конфликт, начавшийся между Псковом и Орденом, затронул также и Новгород. Относительно же новгородской инициативы в заключении мира с ливонцами можно отметить, что факт ареста новгородцев в Юрьеве обусловил заинтересованность Новгорода в подписании мирного договора. Устраняя псковичей из переговорного процесса, А.В. Еременко игнорировал свидетельство псковских летописей, согласно которым именно Псков без всякого новгородского участия «серебро… поимаша за головы избьеных» на Лудве. Думается, что при описании событий 1362–1363 гг. следует говорить не о зависимости Пскова от Новгорода, проявлявшейся в дипломатической практике, а о вовлечении в конфликт не двух, а трех сторон. Тогда становится понятным, почему Новгород был заинтересован в нормализации отношений с Орденом не меньше, чем Псков. В любом случае нет веских оснований для того, чтобы усматривать в активности новгородцев в процессе переговоров с ливонцами указание на их сюзеренитет по отношению к псковичам. Добавим также, что не совсем правомерно рассматривать с точки зрения юридических норм средневековой Западной Европы, определявших отношения сюзеренитета — вассалитета, новгородско-псковские взаимосвязи XIV в. Если для орденских немцев ситуация и выглядела таковой, то вовсе не обязательно, чтобы реалии отношений Новгорода и Пскова соответствовали восприятию европейцев.

Традиционные споры между Ливонским орденом и Псковской республикой из-за рыболовных угодий на Чудском озере, о которых псковские и новгородские летописи рассказывают в, записях, датированных началом 60-хгг. XIV в., через несколько лет переросли в крупномасштабные военные действия. В 1367 г. началась война, продолжавшаяся в течение пяти лет и завершившаяся подписанием в 1371 г. Фрауэнбургского (по русским летописям — Новгородского) мира. Конфликт затронул интересы не только Пскова и Ливонского ордена, но и Новгорода, Дерптского епископства, Великого княжества Литовского. О сложных перипетиях борьбы между государствами Северо-Запада Восточной Европы за территории и влияние в регионе рассказывают различные источники, дополняющие, а порой противоречащие друг другу, — псковские, новгородские летописи, ливонская хроника Германа Вартберга. Сопоставление и анализ всех известий о войне 1367–1371 гг. позволяет не только восстановить историческую канву событий, но и выяснить внешнеполитическое положение Пскова и характер его взаимоотношений с соседями.

Как сообщает Герман Вартберг, конфликт разгорелся из-за инцидента, когда «русские в третий раз помешали братьям и дерптскому епископу в рыболовстве на озере Пейпусе»[1131]. Псковские летописи уточняют, что «то розратие бысть с немци, про Жолчь обида»[1132], однако виновниками разгоревшейся войны называют ливонцев: немецкое нападение случилось, согласно псковской летописи, «на миру и крестномь целовании»[1133]. А.И. Никитский, учитывая более поздние сообщения русских и иностранных источников, представил общую картину псковско-ливонского соперничества из-за рыболовных угодий. Как писал исследователь, «ближайший предмет спора» состоял «в островке Желачке с окружающею его водою Чудского озера, выступе противоположного ему псковского берега (Озолице?) и в земле за Красным городком, в юго-западной части Псковской области»[1134]. Географическое расположение названных объектов позволяет усматривать в них принадлежность именно к псковским владениям. Соответственно, обвинения Вартберга в сторону псковских рыбаков — не более чем попытка скрыть для своих читателей агрессивные намерения ливонцев. Таким образом, истинная причина начавшегося столкновения очевидна: это стремление Ордена расширить свою территорию за счет соседней Псковской земли.

В то же время следует заметить, что псковичи, по всей видимости, не особо доверяли «крестному целованию» немцев. Неоднократные (о чем говорит Вартберг) стычки из-за рыболовных мест вызывали в Пскове настороженность. Можно предполагать, что именное этим связаны попытки псковичей заручиться поддержкой других русских земель. По словам псковского летописца, накануне вторжения ливонцев в Псковскую область, в том же 1367 г. (6876 г. по ультрамартовскому стилю[1135]), «приехалъ посол с Низоу Никита от великого князя Дмитрея и бысть въ Юрьеве много дней, и не оучини ничто же на добро ни мало, и приеха во Псковъ»[1136]. Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина справедливо полагают, что великокняжеский посол «пытался выступить посредником между орденом (так у авторов. — А.В.) и Псковом»[1137]. Миссия Никиты оказалась, как видно, неудачной. Вероятно, после этого псковичи обдумывали возможность посольства к новгородцам, но вовремя по каким-то причинам отправить его не сумели. Почти сразу же вслед за приездом в Псков Никиты («а за ним на борзи») в Псковскую землю вторглись ливонские войска[1138].

О военных действиях в кампанию 1367 г. сообщают как русские, так и ливонские источники. При этом они не только взаимодополняют друг друга в деталях, но и содержат отдельные оригинальные известия, а кроме того порой дают противоположные сведения и оценки. Наиболее полный рассказ содержат Псковские Вторая и Третья летописи, а также хроника Германа Вартберга. Согласно их данным, в конце сентября войска Ордена и Дерптского епископства вторглись в пределы Псковской земли. Одна немецкая рать осаждала Изборск и Псков, другая — Велью и Воронач. Сами города взяты не были, но Псковская волость подверглась серьезному опустошению, а под Вельей русский отряд, пытавшийся организовать сопротивление, был разбит[1139]. Источники дают несколько объяснений военным неудачам псковичей. Псковские Вторая и Третья летописи указывают на вероломство немцев и внезапность нападения («а на миру и крестномь целовании»), а также на отсутствие в то время в Пскове князя Александра и посадников, бывших «по селом в разъезде»[1140]. Новгородские летописи добавляют к причинам поражения псковичей то, что «не беше пословици пьсковицамъ с Новымъгородом»[1141]. Наконец, Псковская Первая летопись рассказывает, что немцы «князя живого емше повезоша во свою землю и тамо его затравиша»[1142]. Относительно последнего известия следует отметить, что оно, скорее всего, не соответствует действительности. В той же Псковской Первой летописи под 6876 г. содержится краткий сводный рассказ о всей пятилетней воине. Полагаем, что сообщение о пленении и отравлении князя — ошибка компилятора, так как из текстов Псковских Второй и Третьей летописей известно о подобной печальной судьбе псковского воеводы Луки Писоломинича, замученного ливонцами в следующем году[1143]. О пленении и смерти князя Александра из других источников ничего не известно, наоборот, он — главное действующее лицо ответного похода русских войск против Ордена. Допустить же наличие в Пскове осенью 1367 г. одновременно двух князей практически невозможно. Что касается свидетельств русских летописей о причинах первых поражений псковичей, то обращает на себя внимание некоторая предвзятость и псковского, и новгородского летописцев. Автор псковских записей, вероятно, знал и о неоднократных пограничных стычках на Чудском озере, имевших место незадолго до начала военных действий, и о попытках Пскова заручиться поддержкой, по крайней мере, московского великого князя. Однако псковскому летописцу нужно было как-то объяснить первые поражения псковичей, и поэтому он сослался на внезапность нападения немцев. Новгородский же книжник, говоря о том, что между псковичами и новгородцами «не беше пословици», пытался таким образом оправдать политику Новгорода, который не оказал помощи Пскову.

Разорение ливонцами Псковской земли не осталось без ответа. В том же. 1367 г., в конце октября — начале ноября, псковское войско во главе с князем Александром[1144] вторглось в пределы немецких земель. Как сообщают псковские летописи, псковичи «идоша к Новому городку немецкому и сташа под городком. А Селило Щертовскыи съ дроужиною своею отъехаша торономъ к Кирьепиге»[1145]. Несколько иначе об этом рассказывает Вартберг. По свидетельству немецкого хрониста, одно русское войско осаждало Фрауэнбург (27 октября), а второй отряд находился (2 ноября) под Нарвой[1146]. Трудно сказать, почему русский летописец назвал Киремпе и Нейгаузен, а ливонский хронист — Нарву и Фрауэнбург. Вероятно, осаде подверглись не два, а четыре немецких города, тем более что Вартберг сообщает о том, что псковичи «с третьим войском… были у приходской церкви Иеви»[1147]. Можно предположить, что несколько отличающиеся друг от друга сведения русского и немецкого источников — результат описания в них разных временных отрезков в ходе военных действий на ливонских и дерптских территориях. В связи с этим Е.В. Чешихин правильно писал, что сначала псковские войска осадили Фрауэнбург, а затем князь Александр «разослал отряды воевать чудскую землю, причем небольшой отряд охочих людей под начальством Селилы Скертовского направился на Киримпе»[1148]. Поход оказался не очень удачным. Под Киримпе дружина Селилы была разбита, а сам воевода погиб. Летописец с горечью сетовал: «и псковичи, видяще немощь свою, похранивше битыя, возвратишася»[1149]. Сил одного Пскова для успешной реализации военной акции на орденской территории оказалось недостаточно.

Из новгородских летописей известно, что псковичи пытались просить помощи у Великого Новгорода. Согласно Новгородской Первой летописи, вскоре после нападения немецкого войска на Изборск и Псков в Новгород прибыло псковское посольство, обратившееся к новгородцам «с поклономъ и с жалобою: "господо братье, како печалуетесь нами, своею братьею"»[1150]. О результатах переговоров из Новгородской Первой летописи известно, что немцы арестовали[1151] «тогды» (во время посольства или до него — не совсем ясно) новгородских купцов, а новгородцы — немецких, «но толко бяше не розвержено крестное целование Новугороду с Немци, и за то не вседоша на борзе по пьсковицах на Немечьскую землю новгородци»[1152]. Других сведений о новгородско-псковских переговорах осенью 1367 г. новгородская летопись не сообщает. Следующее известие летописи о взаимоотношениях Новгорода и Пскова, помещенное в той же статье 6875 г., касается псковского посольства во главе с посадником Онанием и Павлом (возможно, также посадником) с просьбой об освещении церкви Св. Троицы и об удовлетворении ее архиепископом Алексеем 30 января 1368 г. Далее следует небольшая приписка о том, что «тогда бяше послале Саву Купрова посломъ в Немечькую землю»[1153].

По сравнению с Новгородской Первой летописью младшего извода, в Новгородской Четвертой летописи имеются некоторые дополнительные чтения, относящиеся к истории новгородско-псковских взаимосвязей. Статья 6875 г. в Новгородской Четвертой летописи завершается записью следующего содержания: «А новгородци съ плесковици взяша одиначество. И ходиша плесковици на Немечкую волость, и оубиша оу плесковичь Селилу воеводу»[1154]. Из данного текста недвусмысленно явствует, что во время псковского посольства в Новгород осенью 1367 г. между новгородцами и псковичами все-таки была достигнута какая-то договоренность, хотя источник не позволяет говорить об открытой военной помощи Новгорода Пскову. О реальном содержании соглашения можно лишь догадываться, но кажется, что это была договоренность о дружественном нейтралитете. Объяснение позиции Новгорода, сохранившего союз с Орденом и не выступившего на стороне Пскова, возможно, кроется в обстоятельствах новгородско-великокняжеских отношений. Из той же Новгородской Четвертой летописи известно, что летом 1367 г. «выехаша из Новагорода княжи наместники Дмитриевы»[1155]. Причина столкновения не известна, но факт его наличия следует признать. По всей видимости, конфликт исчерпан не был, так как «тои зимы» (то есть зимой 1367/1368 гг.) в Вологде по приказу московского князя были схвачены новгородцы Василий Машков с сыном и Прокопий Куев, что было ответом на разграбление великокняжеских купцов новгородскими ушкуйниками на Волге, случившееся, скорее всего, осенью 1367 г. В конце концов зимой (видимо, в начале 1368 г.) «смиришася новгородци съ княземь с Дмитриемь Ивановичемь»[1156].

Таким образом, следует констатировать, что осенью 1367 г. Новгород находился во враждебных отношениях с великокняжеской властью. Во многом поэтому новгородцы не решились оказать Пскову помощь в войне с немцами. В дальнейшем факт новгородско-великокняжеского замирения, как представляется, повлиял на активизацию Новгорода в вопросе псковско-немецких противоречий. Именно этим следует объяснять новгородское посольство Савы Купрова в Орден, которое, вероятно, должно было выступить в качестве посредника между Псковом, с одной стороны, и Ливонией и Дерптским епископством, с другой. Однако, как показали последующие события, посольство Савы поставленных целей не достигло.

Говоря об этой стороне новгородско-псковских взаимоотношений, невозможно обойти вниманием точку зрения А.В. Еременко, высказанную им относительно событий войны 1367–1371 гг. в статье о содержании Болотовского договора между Новгородом и Псковом. Реконструируя статьи Болотовского договора, А.В. Еременко как раз исходил из собственного понимания событий конца 1367 — начала 1368 г. По мнению исследователя, псковское посольство обращалось к новгородцам как вассал к сенсору, а миссия Савы Купрова означала факт подчинения внешней политики Пскова Новгороду[1157]. Первый тезис выдвигался А.В. Еременко на том основании, что псковичи называли новгородцев «господой», а термин «печаловатися» означает «заботиться». Между тем во фразе «господо братье» А.В. Еременко опустил вторую часть, а ведь термин «братье» (кстати, употребленный здесь дважды) никакие укладывается в нормы господства — подчинения, а, наоборот, указывает на равноправие двух сторон. В частности, посвятивший специальное исследование семантике социальных терминов Древней Руси В.В. Колесов, продолжая развивать наблюдения А.Е. Преснякова и И.И. Срезневского, полагает, что «со второй половины XIV в…возникает собирательный термин братство» со значением «союзник»[1158]. Скорее, словосочетание «господо братье» — всего лишь устоявшийся литературный штамп. Термин же «печаловатися», как явствует из соответствующих статей в лингвистических словарях древнерусского языка, имел, помимо нескольких других, еще и значение «посредничать», «хлопотать» за кого-либо[1159]. Итак, полагаем, что предпочтительнее истолковывать посольство псковичей в Новгород в конце 1367 г. как имевшее целью заручиться поддержкой новгородцев в конфликте с немцами, по крайней мере посредничеством Новгорода в урегулировании псковско-ливонских отношений. Именно данное обстоятельство позволяет считать, что посольство Савы Купрова выполняло главным образом посреднические функции.

Как уже говорилось, поездка Савы «в Немечькую землю» не имела, по всей видимости, никаких результатов. В 1368 г. военные действия между Псковом и Орденом возобновились после непродолжительного затишья. Летом немецкие войска подошли к Изборску, «истояша 18 днии», «не оуспеша ничтоже»[1160]. Согласно сведениям Вартберга, осада началась вскоре после 11 июня и продолжалась две недели[1161]. Активное участие в данных событиях приняли и новгородцы, о чем сообщают псковские и новгородские летописи, а также хроника Вартберга. Однако сравнение приведенных в указанных источниках сведений показывает, что каждый из них по-разному оценивает роль новгородской помощи в поражении немцев летом 1368 г.

Если верить рассказу Новгородской Первой и Новгородской Четвертой летописей, то вклад Новгорода был значителен: «новгородци поидоша на них (немцев. — А.В.) и доидоша до Пьскова, и Немце от Изборьска побегоша, а порокы посекши»[1162]. Очевидно, что новгородские летописцы ставили снятие осады Изборска в прямую зависимость от военной помощи новгородцев псковичам.

Несколько иначе описывает данный эпизод псковская летописная традиция. По версии Псковских Второй и Третьей летописей, псковичи одними своими силами успешно противостояли врагу, а подход новгородского отряда лишь ускорил прекращение осады Изборска: «тогда же, приспеша новгородци с помощью Псковоу»[1163].

Согласно же известиям Вартберга, «после их (магистра и дерптского епископа — А.В.) отступления, новгородцы послали гонцов посредниками для мирных переговоров, однако с вероломным намерением. Ни епископ, ни магистр не знали о посольстве, а между тем эти новгородцы, еще заранее снабженные оружием, тайно поспешили в Псков и намеревались освободить осажденных в этом замке русских»[1164]. Таким образом, из текста ливонской хроники следует, что новгородская помощь прибыла уже тогда, когда осада Изборска была снята.

Думается, что имеющиеся, на первый взгляд, противоречия в свидетельствах русских летописей и немецкой хроники могут быть достаточно легко объяснены. Из трех вариантов наиболее достоверным представляется сообщение ливонского хрониста. Вартбергу было бы намного удобнее объяснить поражение немецкого войска под Изборском совместными действиями псковичей и новгородцев, нежели успехом одного только изборского гарнизона, но он этого не сделал, что позволяет предполагать, что новгородцы несколько запоздали со своей помощью. Новгородские летописцы, как это нередко бывало в их отношении к псковичам, тенденциозно осветили события под Изборском, поставив главный акцент на роли новгородцев и тем самым выдвинув Новгород на первый план в деле обороны границ Северо-Западной Руси. Относительно позиции Псковской Второй и Псковской Третьей летописей необходимо заметить, что в условиях урегулирования новгородско-псковских взаимоотношений, наступившего в конце 60-х гг. XIV в., псковский летописец упомянул о новгородской помощи, хотя из летописного контекста очевидно, что она решающего значения в снятии осады Изборска не играла. Согласно Псковской Второй летописи, немцы лишь «слышавше» о подходе новгородцев, после чего ушли от города[1165]. В Псковской Третьей летописи говорится, что немцы «слышавше и видевше»[1166], но, как известно, текст Псковской Второй летописи более древний и содержит в основном первоначальные чтения.

О дальнейшем развитии событий в 1368 г. русские летописи не сообщают. Между тем подробности о продолжении военных действий содержатся в ливонской хронике Вартберга. Как явствует из его сведений, 8 сентября 1368 г. ливонцы совершили второй поход в Псковскую землю, разоряя в течение пяти дней территории около псковского пригорода Острова, а отряд дерптского епископа действовал в то же время под Изборском[1167]. В третий раз немецкая рать появилась уже под Велией, после 9 октября[1168]. По всей видимости, вторжения немцев осенью 1368 г., о которых рассказывает Вартберг, не имели решающего значения в ходе войны между Псковом и ливонско-дерптской коалицией, поэтому о них не сообщили ни псковские, ни, тем более, новгородские летописи.

Свидетельства о военных действиях в следующем, 1369 г., обнаруживаются в псковских летописях и хронике Германа Вартберга, причем эти источники во многом взаимодополняют друг друга. Из текста псковских летописей становится известно, что в 1369 г. (в 6878 ультрамартовском году по Псковской Второй) немецкая рать приходила к Пскову, стояла 3 дня, опустошая Запсковье, но «не оучинивше Пскову ничто же, отъидоша прочь от града»[1169]. Исходя из показаний Вартберга, немцы с февраля по сентябрь 1369 г. четырежды вторгались в пределы Псковской земли (в частности, подходили к Вороначу, Велье), разоряя псковские территории и уводя людей в плен[1170]. Если верить ливонскому хронисту, псковичи предпринимали ответные действия. Так, 31 марта они взяли Киремпе, а в ночь с 20 на 21 сентября разорили земли по Нарве[1171].

Относительно похода к Киримпе сведения Вартберга подтверждаются псковским текстом летописного происхождения. В выходной записи писца Марка Вечеровича сообщается, что «въ лето 6877 индикта въ 7 списаны быша книгы си къ святому Георгию по Пъскове месяца априря въ 27 память преподобнаго отца Василья епископа, того лета, что были псковици изгони посадъ оу Кирья Пигя»[1172]. Исследователь записи, Л.В. Столярова, отметив, что «указанный в записи 7-й индикт соответствует периоду с марта по август 6877 (1369) мартовского года»[1173], и сопоставив данное известие с сообщением Псковской Второй летописи о походе псковичей к Киримпе, помещенном под 6878 г., заключает, что «составитель Псковской Второй летописи использовал тут ультрамартовский стиль»[1174]. Общий вывод исследователя о том, что поход на Киримпе состоялся в период между 1 марта и 31 августа 1369 г., не вызывает сомнений. Однако полагаем неправомерным использование для подтверждения этого вывода ссылки на запись в Псковской Второй летописи под 6878 г. По нашему мнению, автор статьи 6878 г. в Псковской Второй летописи использовал мартовское летоисчисление, так как о походе на Киримпе рассказывается после описания осады псковско-новгородским войском Нового Городка, а о походе к Новому Городку Новгородские Первая и Четвертая летописи сообщают под 6878, мартовским, годом[1175]. Таким образом, поход к Киримпе, описанный в Псковской Второй летописи, состоялся в 1370 г. Следовательно, запись Марка Вечеровича упоминает о событиях предшествующего года, а именно о взятии Киримпе 31 марта 1369 г., о чем повествует Вартберг.

Кроме того, псковский писец говорит о том, что его работа была закончена 27 (должно быть — 26) апреля 1369 г. «при князи псковьскомъ при Борису, при посаднице при Левонтеи, при Костромя»[1176]. С учетом того, что между походом на Киримпе и завершением работы Марка Вечеровича прошло менее месяца, можно предполагать, что и сам поход состоялся при непосредственном участии указанных лиц. К сожалению, достоверно о них более ничего не известно. Возможно, тот же псковский посадник Леонтий (Костромя?) упоминается в Новгородской Первой и Новгородской Четвертой летописях под 6875 г. при описании начала псковско-ливонской войны[1177]. Псковский князь по имени Борис назван в писцовой записи 1313 г., но, по справедливому замечанию Л.В. Столяровой, «маловероятно, чтобы это было одно и то же лицо»[1178]. Около рубежа 60-х и 70-х гг. XIV в. в русских землях по источникам известны три князя с именем Борис. Это Борис Михайлович Кашинский[1179], Борис Константинович Суздальско-Нижегородский[1180] и Борис Андреевич Ростовский[1181]. Достоверно установить, какой именно из этих князей находился весной 1369 г. в Пскове, фактически не представляется возможным. Но в любом случае это не был Борис Константинович, чьи интересы главным образом были связаны с Суздальско-Нижегородским княжеством и который в 1369 г. находился в Городце[1182], а в 1370 г. участвовал в походе на Волжскую Болгарию[1183]. Если предполагать, что Борис Псковский — это либо Борис Михайлович, в конце жизни владевший кашинским уделом Тверского княжества, либо Борис Андреевич, то фигура последнего кажется более предпочтительной. Его отец Андрей Федорович в 70-е гг. XIV в. был, как отмечал А.В. Экземплярский, под рукой великого князя Московского[1184]. Вполне допустимо, что молодой Борис Андреевич (его отец родился в 1331 г.) был отправлен в качестве великокняжеского наместника в Псков и в 1369 г. участвовал в походе псковского войска на Киримпе.

Примечателен тот факт, что об участии новгородцев в 1369 г. в судьбах псковичей в источниках ничего не говорится. Видимо, новгородцы не желали втягиваться в войну. В связи с этим важны и интересны сведения Вартберга о том, что во время одного из нападений объединенного ливонско-дерптского войска на Псковскую землю «Альгерде, король литовский, пока магистр и ландмаршал были в отсутствии, опустошил земли Ашерадена и Цизегаля, равно как и владения монахинь в Пефольте. <…> Затем король возвратился домой с добычей пленными»[1185]. О походе Ольгерда в земли Ливонского ордена рассказывают и русские летописи. В частности, Рогожский летописец под 6877 г. сообщает, что «тое же зимы Олгердъ ходилъ на Немци и бысть межи ихъ тамо сеча…»[1186]. Обращает на себя внимание, что вторжение литовцев совпало по времени с военными действиями ливонских отрядов в Псковской земле. Очевидно, что великий князь литовский воспользовался подходящей ситуацией для нападения на орденские территории. При этом, возможно, предварительно между Ольгердом и псковичами была достигнута определенная договоренность о совместном выступлении против немцев, что особенно вероятно, если учесть дальнейшее развитие событий в 1370 г.

Соглашение между Литвой и Псковом со стороны последнего являлось отчасти шагом вынужденным. В 1369 г. Псковская республика не получила помощи ни от соседнего Новгорода, ни, видимо, от московского великого князя. Показательны и предыдущие факты бездействия Москвы в вопросах оказания помощи Пскову. Еще в 1367 г., как уже говорилось выше, закончилась провалом посредническая миссия великокняжеского посла Никиты на переговорах с Орденом, после чего началась псковско-ливонская война. В следующем, 1368 г. не лучшим образом проявил себя брат великого князя Владимир Андреевич Серпуховский, который «на тую же зиму прииха… в Новьгород»[1187]. Рогожский летописец уточняет, что цель поездки князя Владимира — «пьсковичемъ на помочь»[1188]. Более подробная запись содержится в Софийской Первой летописи и Московском летописном своде конца XV в., в последнем помещенная в статье 6874 г., охватывающей события трех лет (1366–1368 гг.). Согласно данному источнику, Владимир Андреевич «бысть тамо от збора до Петрова дни»[1189]. То есть князь Владимир находился в Новгороде зимой 1368/1369 гг. (а точнее — с учетом того, что Собор Пресвятой Богородицы отмечается 26 декабря, а Петров день празднуется 16 января и 29 июня — с 26 декабря 1368 г. по 16 января 1369 г.), после военных столкновений с немцами на Псковщине летом-осенью 1368 г. и до похода ливонцев к Пскову в феврале 1369 г. Таким образом, пребывание Владимира Андреевича в Новгороде оказалось для псковичей совершенно бесполезным. А.Е. Пресняков с уверенностью писал, что Владимир Серпуховский «запоздал» с выполнением своей миссии — организацией военной помощи Пскову[1190], используя новгородские резервы, так как великокняжеские полки оставались при Дмитрии Ивановиче. Не исключено, что неудача Владимира во многом объяснялась пассивностью новгородцев, не желавших в тот момент в полной мере втягиваться в продолжительный конфликт с немцами. Отсутствие серьезной военной помощи со стороны Москвы, что во многом было связано со сосредоточением всех московских сил в 1368–1369 гг. на борьбе с Литвой и Тверью, подтолкнуло Псков к сближению с Ольгердом. Следствием этого стал временный выход Пскова из-под контроля Москвы и переориентация его внешнеполитической линии на союз с Литовским княжеством.

Под 6878 г. псковские летописи рассказывают об очередном вторжении немецкого войска в Псковскую землю. Тогда немцы «стояша 3 дни» под Псковом, но «не оучинивше Пскову ничто же, отъидоша прочь от града»[1191]. Ливонский хронист Герман Вартберг добавляет к этому, что войско магистра в течение 5 дней осаждало Велию[1192]. Псковские территории вновь подверглись значительному опустошению. И опять, как и в предыдущие годы, псковичи предприняли ответные действия, причем в союзе с Литвой[1193]. Немецкий хронист повествует, что в то время, как войско магистра осаждало Велию, «распространился слух о союзе литовцев и русских с другими союзными народами»[1194]. Первое столкновение немцев с литовско-русским отрядом произошло 2 февраля 1370 г.[1195] Решающая же битва случилась 17 февраля у замка Рудова[1196]. Согласно сведениям Вартберга, она завершилась победой ливонцев: потери их противника составили «5500 храбрых мужей, большей частью русских, не считая тех, кои, рассеявшись по пустыне, погибли от холода»[1197]. По всей видимости, эта неудача заставила литовцев отказаться от поддержки псковичей. Вот почему несколькими месяцами позже Псков обратился за помощью к Новгороду. Как сообщает Псковская Вторая летопись, «того же лета, на зиму, псковичи, подъемше новгородцовъ и собравше всю свою область, и идоша в землю Немецкую к Новому городку»[1198]. Если верить данному свидетельству, инициатива совместного псковско-новгородского похода к Нейгаузену в конце 1370 г. исходила от самого Пскова. Однако в Псковской Третьей летописи события описываются несколько иначе. Из содержащейся в ней записи не ясно, прибыла ли новгородская помощь по просьбе псковичей или же Новгород принял самостоятельное решение поддержать Псков в военных действиях против Ордена: «на зиму приехаше Новогородци ко псковичемъ в пособие, и поидоша к Новому городкоу»[1199]. Не проясняет ситуации и новгородское летописание. Так, Новгородская Первая летопись младшего извода всего лишь сухо констатирует: «ходиша новгородци съ плесковице к Новому городку к немечьскому»[1200]. Тем не менее можно полагать, что более точное описание событий конца 1370 г. содержится именно в Псковской Второй летописи. В большинстве случаев ее чтения лучше сохранили текст общего протографа по сравнению с известиями Псковской Третьей летописи, а сама позиция Новгорода в отношении псковско-немецкой войны в предыдущие годы была более чем осторожной. Поэтому вряд ли стоит предполагать неожиданную инициативу новгородцев в организации похода к Нейгаузену. Скорее всего, именно псковичи склонили новгородцев к совместному выступлению. Впрочем, в любом случае военные действия для русской стороны начались не особо удачно. Скоро между псковичами и новгородцами произошли какие-то разногласия. Как рассказывает Псковская Вторая летопись, «новгородци же, стоявше 3 дни (под Нейгаузеном. — А.В.), отъидоша взад, а в землю Немецкую дале ити не восхотеша»[1201]. Псковская Третья летопись выставляет новгородцев в еще более неприглядном виде. По свидетельству летописца, новгородцы «възвратилися оттоуду взад, а псковичемъ не оучиниша пособья ни мало»[1202]. Что вызвало очередное столкновение между новгородцами и псковичами, из псковских летописей не ясно. Новгородский летописец объясняет отход новгородского войска от Нейгаузена тем, что замок «бяшеть твердъ; и неколико людии пострелята с города»[1203]. И все же думается, что истинная причина заключалась в другом. Как и раньше, Новгород не желал втягиваться в масштабную и продолжительную войну с Ливонским орденом. Поэтому после неудачной осады Нейгаузена псковичам пришлось продолжать военные действия самостоятельно. Лишившись поддержки новгородцев, псковское войско добилось значительного успеха. Был взят и сожжен город Киремпе, а псковичи «възвратишася съ множеством полона»[1204]. Поход псковичей на Киремпе стал последним крупным событием многолетней войны между, главным образом, Псковом и Ливонским орденом. О каких-либо столкновениях в последующее время ни русские, ни иностранные источники не сообщают. Наоборот, известно, что летом 1371 г. начались мирные переговоры, завершившиеся подписанием во Фрауэнбурге договора о мире и границах.

Информация русских источников о русско-немецком мире 1371 г. крайне лаконична. Псковские летописи лишь скупо констатируют, что «миръ взяша с Немци»[1205]. Примечательно, что автор этой записи даже не уточнил, кто именно «взял» мир с недавним противником, подразумевая, по всей видимости, что речь идет о представителях псковской дипломатии. Несколько более подробное и неожиданное по своему содержанию сообщение о мирном договоре 1371 г. содержат в себе новгородские летописные памятники. Согласно их сведениям, «ездиша на съездъ Юрьи Иванович посадникъ новгородчькыи, Селивестръ Лентеевич, Олисеи тысячныи, Олександръ Колывановъ, и доконцаша миръ с Немци под Новымъ городкомъ»[1206]. Таким образом, новгородская книжная традиция инициативу в ведении переговорного процесса и в заключении самого мирного соглашения с русской стороны приписывает исключительно новгородцам; о псковичах, как видно, не упоминается вообще.

Самое пространное свидетельство о летнем съезде 1371 г. и об условиях русско-немецкого мирного договора принадлежит ливонскому хронисту Герману Вартбергу[1207]. Во-первых, Вартберг уточняет время начала и окончания переговоров: от кануна дня Рождества св. Иоанна Крестителя (23 июня) до кануна дня св. Петра и Павла (28 июля). Во-вторых, немецкая хроника дает подробный перечень участников процесса обсуждения условий мирного договора, называя ливонского магистра «со своими орденскими чинами», дерптского епископа «со своими канониками», викария и пробста Риги, Любекского ратмана и купцов из других немецких городов — с одной стороны, и «важных высокопоставленных русских, как из Новгорода, так и Пскова», — с другой. В-третьих, Вартберг называет основные пункты мирного договора, подписанного, по его сведениям, «перед замком Фрауэнбургом»: 1) отказ сторон от взаимных материальных претензий за возмещение убытков; 2) освобождение задержанных в начале военных действий купцов и их товаров; 3) сохранение status quo в вопросе о границах («обе стороны удержат свои земли и границы в рыболовстве, реках и все как было по-прежнему»).

Сведения Германа Вартберга вносят существенные коррективы в известия новгородских летописей по такому важному вопросу, как состав русского посольства. Ливонский хронист четко разделяет в составе русской делегации новгородцев и псковичей. В связи с этим А.В. Еременко, основываясь на сообщении Вартберга о взаимных условиях обеих сторон, полагает, что мир «Новгород и Псков заключали вместе, выступая «одной стороной», т. е. подписывая договор вместе»[1208]. Комментируя далее текст ливонской хроники, А.В. Еременко полагает, что он «свидетельствует о праве Новгорода заключать мир за псковичей без их непосредственного присутствия»[1209]; «при участии Новгорода или при его согласии»[1210]. Таким образом, исследователь усматривает подчиненность Пскова Новгороду во внешней политике.

Представляется, что вся совокупность данных, почерпнутых из хроники Германа Вартберга, не позволяет, подобно А.В. Еременко, реконструировать характер новгородско-псковских взаимосвязей в рассматриваемый период. Прежде всего, если признать Новгород и Псков «одной стороной», то «другой», согласно сведениям Вартберга, были Ливонский орден, Дерптское епископство, Рижское архиепископство, Любек и другие города Германии. Следуя логике А.В. Еременко, придется признать, что Ливонский орден контролировал дипломатию не только крестоносных государств Восточной Европы, но и немецких городов, в том числе участников Ганзейского союза, что выглядит по меньшей мере малоправдоподобным. Под «сторонами» Вартберг, конечно же, понимает немцев и русских, но не конкретных участников подписания мирного договора. Из известий ливонского хрониста скорее следует, что в обсуждении дипломатических вопросов на переговорах с немцами новгородская и псковская делегации выступали совместно и абсолютно равноправно. Сам же факт присутствия при подписании мира представителей Новгорода легко объясним: пусть и неактивно, но все-таки Новгородская республика принимала участие в военных действиях. А значит, завершение конфликта требовало от Новгорода, как и от Пскова, документального подтверждения окончания войны и урегулирования спорных вопросов.

В последней четверти XIV в. важным фактором, влиявшим на ход исторического развития Псковского государства, становятся непосредственно псковско-новгородские взаимоотношения, не осложнявшиеся в сколько-нибудь значительной степени вмешательством иностранных государств. На фоне завершившейся войны с Ливонским орденом и дружественных отношений с Великим княжеством Литовским вновь обострилось вековое соперничество между Псковом и Новгородом. Данный факт отмечался многими исследователями. Например, еще И.Д. Беляев, в целом полагавший, что после войны с немцами Псков «наслаждался миром», все же обращал внимание на «раздоры у Новгорода со Псковом»[1211]. По мысли Н.И. Костомарова, «союз с Новгородом не удовлетворял псковичей», «ссоры с Новгородом беспрестанно возобновлялись» и «окончательное примирение» произошло лишь в 1397 г.[1212] Сходным образом рассуждал и А.И. Никитский[1213]. Подобный подход к характеристике новгородско-псковских взаимоотношений конца XIV в. господствует в историографии вплоть до настоящего времени. В частности, Г.В. Проскурякова и И.К. Лабутина писали о том, что «между обеими вечевыми республиками сохранились многообразные связи. Но близкое соседство не раз сталкивало оба города»[1214]. Источниками столкновений авторы признавали, во-первых, церковный вопрос и, во-вторых, социальные конфликты в Новгороде на рубеже XIV–XV вв.[1215] С.В. Белецкий, рассматривая столкновение между Новгородом и Псковом в 1380–1390-х годах XIV в., полагал, что их причиной были попытки новгородских властей установить контроль над псковской администрацией[1216].

Приведенные высказывания исследователей прошлого и современности, безусловно, заслуживают внимания. Если обратиться к летописным известиям новгородского и псковского происхождения за последнюю четверть XIV в., нетрудно заметить, что напряженность в отношениях между двумя северо-западными русскими государствами, доходившая иногда до прямых военных столкновений, касалась сферы как социально-политических, так и церковных взаимосвязей. И тем не менее, представляется, что причиной враждебности Пскова по отношению к Новгороду (как, впрочем, и наоборот) было стремление последнего восстановить былую власть над Псковской республикой. Разногласия же по частным вопросам, будь то обстоятельства появления на псковском столе нового князя, порядок заключения соглашений с иноземными посольствами или же условия пребывания в Пскове новгородского архиепископа, проистекали из того, что Псков всеми силами противостоял стремлениям Новгорода вновь превратить его в свой пригород. Подобный характер новгородско-псковских взаимоотношений проявлялся в 70–80-х гг. XIV в. неоднократно.

Так, новгородцы не желали мириться с правом псковичей свободно распоряжаться псковским княжеским столом. В 1378 г. из Литвы «прибеже князь Андреи Олгердович во Псковъ; и посадиша его на княжении»[1217]. Очевидно, что фразеология псковских летописей отразила давно сложившуюся практику самостоятельного призвания псковичами князей. Новгородский летописец, рассказывая об обстоятельствах появления в Пскове Андрея, ни словом не обмолвился о том, что князя «посадили» сами псковичи. Наоборот, он подчеркнул, что Андрей Ольгердович «поиха на Москву из Новаграда къ князю к великому къ Дмитрию»[1218]. Тем самым автор-новгородец как бы показывал, что вокняжение в Пскове сына Ольгерда произошло не без участия Новгорода. В данном случае глухо дало о себе знать давнее идеологическое противостояние псковской и новгородской летописных школ, каждая из которых давала свое субъективное повествование об одном и том же событии.

Различие в акцентах между псковскими и новгородскими летописями заметно и в описаниях церковных взаимоотношений. Псковские летописи дважды сообщают о визитах в Псков новгородского архиепископа Алексия. Под 6881 г. рассказывается о том, что Алексий «въ свои приездъ» «свящалъ» новую псковскую церковь Петра и Павла[1219], а под 6892 г. говорится о его очередном пребывании в Пскове[1220]. Новгородские летописные источники, в первую очередь Новгородская Первая и Новгородская Четвертая летописи, об этих фактах просто умалчивают. Зато внимание новгородских летописцев привлекли уже другие события. В 1382 г. в Новгород прибыл суздальский епископ Дионисий с патриаршими грамотами, и новгородский автор не забыл сообщить, что Дионисий «иде во Пьсковь по повелению владыце Алексея, и поучая закону божию» против еретиков-стригольников[1221]. Семь лет спустя новый новгородский архиепископ Иван ездил в Псков, охваченный эпидемией[1222]. Очевидно, что псковские летописи пытаются изобразить появление новгородского владыки во Пскове как рядовое событие (очередной «подъезд»), а новгородские памятники заостряют внимание на фактах экстренного участия новгородских церковных властей во внутренних псковских делах. Различия в интерпретации событий церковной жизни между псковскими и новгородскими источниками наиболее ярко видны в рассказе о поездке по русскому Северо-Западу митрополита Киприана в 1395 г. Согласно Псковской Первой летописи, Киприан «приятъ с честию» посольство псковичей, а на «весь Новъгород нелюбие держа»[1223]. Новгородская Первая летопись младшего извода в связи с приездом Киприана, наоборот, сосредоточивается исключительно на местных новгородских делах, при этом подчеркивая, что митрополит благословил «весь великыи Новъгород», о послах Пскова даже не упоминая[1224].

Итак, содержание летописных известий (как псковского, так и непсковского происхождения) о характере церковных взаимоотношений Новгорода и Пскова свидетельствует о том, что каких-либо серьезных столкновений между двумя государствами в религиозной сфере не происходило, если не считать давнего недовольства псковичей отсутствием в Пскове автокефальной по отношению к Новгороду церкви. Вся совокупность «церковных сообщений» скорее говорит о том, что между Новгородом и Псковом шла напряженная борьба на идеологическом фронте, нашедшая свое отражение на страницах летописей. В 90-е гг. XIV в. оба города перешли к открытой конфронтации.

На последнее десятилетие XIV в. приходится новый достаточно длительный политический конфликт между Псковом и Новгородом, порой принимавший характер открытых военных действий. О причинах обострившегося соперничества ни псковские, ни новгородские летописи фактически ничего не сообщают. Источники лишь констатируют очередное проявление борьбы между двумя соседними государствами.

Псковская Первая летопись под 6899 г. отмечает, что «завистию, смущениемъ дияволим бысть рагоза новогородцемъ со псковичи»[1225]. Псковские Вторая и Третья летописи дают более подробный рассказ о случившемся «немирье». В указанных летописях содержится известие о том, что «поидоша новгородци къ Пскову ратью»[1226]. Псковичи, видимо, неготовые к серьезному вооруженному противостоянию, решили уладить конфликт миром. Навстречу новгородскому войску было отправлено посольство из Пскова — некий Лавр, власьевский поп Михаил и микулинский игумен Ермола, — встретившее новгородцев «оу Солци, и взята миръ…»[1227]. Схожее по содержанию сообщение имеется и в новгородских летописях, датированное 6898 г.: «И поидоша новгородци ратью къ Пьскову, и пьсковици добиша чолом Новугороду, и взяша миръ, и воротишася от Солци»[1228]. По сравнению с Новгородской Первой летописью младшего извода, Новгородская Четвертая сохранила ценное дополнение, согласно которому «пьсковьскыи послы… докончаша с новгородци миръ за должникъ и за холопъ, и за робу, и кто в поуть ходилъ на Волгу, не стояти псковицамъ, но выдати ихъ»[1229].

Приведенные материалы псковского и новгородского летописания, касающиеся обстоятельств очередного столкновения между Новгородом и Псковом в 1390 г., позволяют с уверенностью говорить об одном: конфликт не вылился в настоящие военные действия и был улажен дипломатическим путем. Однако для характеристики новгородско-псковских взаимоотношений конца XIV в. важнее другое, а именно, что стало причиной этого столкновения. На первый взгляд, оригинальные чтения Новгородской Четвертой летописи позволяют предполагать, что поход новгородского войска к Пскову имел целью заставить псковичей отказаться от практики сокрытия у себя беглых новгородских зависимых людей и неугодных Новгороду (точнее, его политическому большинству) личностей. Именно на этом заострил внимание новгородский летописец, описывавший условия Солецкого мира.

В связи с этим возникает вопрос, почему поход на Псков был организован именно в 1390 г., а не ранее. Полагаем, что дело здесь было не только в фактах сокрытия Псковом новгородских политических изгоев и беглых людей. Новгородская Первая летопись младшего извода перед сообщением о конфликте между Новгородом и Псковом рассказывает об осложнении отношений Новгородской республики с Ливонским орденом: «Того же лета ездиша новгородци с Немци на съездъ и не взяша мира»[1230]. Дальнейшее повествование Новгородской Первой летописи о солецких событиях, начинающееся оборотом «и поидоша новгородци», и логически, и стилистически связывается с сообщением о новгородско-ливонских переговорах. Получается, что поход новгородского войска на Псков был организован сразу же после провала переговоров с немцами и как бы в отместку за эту неудачу новгородской дипломатии. Фактически новгородцы считали псковичей виновниками поражений Новгорода на дипломатическом фронте отношений с Ливонским орденом.

Данное предположение подтверждается событиями следующего, 1391/1392 г. Новгородские летописи под 6899 г. лишь сообщают о том, что новгородско-ливонский мирный договор (так называемый Нибуров мир 1392 г.) был наконец-то подписан. В псковских же летописных памятниках читается более подробное и интересное известие, согласно которому «взяху миръ новогородцы с Немцы, а опроче пскович; взяху псковичи миръ с Немцы особе»[1231]. По нашему мнению, все эти дипломатические хитросплетения были непосредственным образом связаны с конфликтом предыдущего года. Поэтому причину столкновений между Новгородом и Псковом в начале 90-х гг. XIV в. следует усматривать не только в характере социально-политических связей между двумя русскими государствами Северо-Запада, но и в особенностях их участия во внешнеполитических событиях на севере Восточной Европы.

Сближение Великого княжества Литовского и Ливонского ордена, исходным пунктом которого стало подписание в 1398 г. Салинского договора, к тому времени еще не началось. Следовательно, для русских северо-западных земель еще не возникло единой литовско-немецкой угрозы[1232]. Расклад военно-политических сил в регионе на данный момент до конца не был ясен. Вероятно, Новгород в этой ситуации (то есть в начале 1390-х гг.) стремился хотя бы формально обезопасить свои границы, в том числе заключением ряда договоров с соседними государствами, в первую очередь включая Орден. Псков, нередко расценивавший внешнеполитические действия Новгорода как потенциально опасные для своей независимости, не хотел действовать в русле новгородской политики и мог всячески препятствовать заключению новгородско-ливонского сепаратного соглашения. Как показывал исторический опыт, подписание подобных договоров подчас могло быть направлено именно против Пскова. Это и могло стать непосредственной причиной конфликта между Новгородом и Псковом в период 1390–1392 гг.

Напряженность в новгородско-псковских отношениях сохранялась и в последующие годы, даже несмотря на оформление Солецкого мирного договора. В связи с этим С.В. Белецкий справедливо заметил, что фортификационные работы во Пскове, продолжавшиеся почти непрерывно на протяжении последнего десятилетия XIV в., свидетельствуют о сохранявшейся реальной опасности вооруженных конфликтов Пскова с сопредельными государствами[1233]. Опасения псковичей, как выяснилось вскоре, действительно не были лишены оснований.

Уже в 1394 г. (6902 г. — по Псковским Первой и Третьей летописям, 6901 г. — по Псковской Второй) «месяца августа въ 1 день, приидоша новогородцы ко Пъскову ратию в силе велице, и стояша оу Пскова 8 днии, и побегоша нощию прочь посрамлени Милостию Святыя Троица…»[1234]. При этом «князя копереиского оубиша Ивана, под Олгиною горою, и иных бояръ много на Выбуте избиша, а иных изымаше, а порочнаа веретенища и поущичи, чим ся били, пометаша…»[1235], что свидетельствует о серьезности первоначальных намерений новгородцев. Новгородские летописи, хоть и с меньшим количеством деталей, подтверждают рассказ псковских источников, но добавляют, что после отхода новгородского войска от Пскова новгородцы остались «со пьсковице в розмерьи»[1236].

К сожалению, о причинах военных действий 1394 г. ни псковские, ни новгородские источники ничего не сообщают. Остается только догадываться, что послужило поводом для очередного всплеска противостояния. Впрочем, не лишены рациональности рассуждения тех исследователей, которые полагают, что поход новгородцев к Пскову в 1394 г. был вызван расторжением или несоблюдением псковичами условий Солецкого мира[1237], статьи которого не могли устраивать Псков.

Развязка Новгородско-Псковского противостояния, длившегося фактически на протяжении целого десятилетия, наступила в 1397 г. Тогда «послаша псковичи князя Григорья Остафьевича, Сысоя посадника и Романа посадника и дружиноу ихъ в Великии Новъгородъ, и взяша миръ вечныи с Новымъгородомъ; и целовалъ крестъ князь Григореи и Сысои посадникъ и Романъ посадникъ и дроужина ихъ к Новугороду за Псковъ за пригороды и за все свои волости, месяца июня в 18, на память святого мученика Леонтиа и дружины его»[1238]. «Вечный мир» между Новгородом и Псковом, заключенный «по старине» 18 июня 1397 г., стал важным этапом во взаимоотношениях двух городов.

В XIX в. Н.И. Костомаров, описывая события 90-х гг. XIV в., полагал, что «условия этого мира в подробностях неизвестны»[1239]. Современные исследователи считают, что мир 1397 г. повторял условия Болотовского договора[1240].

Действительно, можно согласиться с тем, что мир 1397 г. «уже не мог вывести отношения между Новгородом и Псковом на тот уровень, на котором они находились в середине XIV в.»[1241]. Тем не менее заключение мирного договора в 1397 г. было выгодным и для Пскова, и для Новгорода. Складывающаяся в конце XIV в. внешнеполитическая ситуация на Северо-Западе Восточной Европы вынуждала Псковское государство пойти на сближение с Новгородской республикой. В это время формировался союз Ливонского ордена и Великого княжества Литовского, чьи агрессивные планы в отношении соседних русских земель становились все явственнее[1242]. Одновременно росла напряженность между Новгородом и Москвой. Поэтому в условиях реальной опасности со стороны немцев и литовцев Псков вряд ли мог надеяться на помощь московского великого князя и был вынужден «замириться» с Новгородом. В свою очередь, готовность новгородцев, до этого в течение нескольких лет покушавшихся на суверенитет Псковского государства, пойти на заключение мира также находит объяснение. Новгородская республика в 1390-х гг. оказалась в достаточно сложном положении, если учесть такой немаловажный фактор, как отношения с Москвой. Как справедливо отмечал Л.В. Черепнин, «с начала 90-х гг. XIV в. московское правительство активизировало свою политику в отношении Новгорода, стремясь подчинить его своей власти»[1243]. Своеобразным полем битвы стал вопрос о самостоятельности Новгорода в церковно-политических делах. Еще в 1385 г. новгородское вече приняло решение о передаче церковного суда в руки новгородского архиепископа[1244]. Это решение не устраивало Москву. В лице митрополита Киприана московские власти потребовали сначала в 1391 г., а затем в 1395 г. вернуть церковный суд в юрисдикцию митрополита. Новгородцы ответили отказом[1245]. После этого конфликт между Москвой и Новгородом перешел в политическую плоскость. В 1397 г. московский великий князь Василий Дмитриевич и литовский великий князь Витовт Кейстутович, заключившие между собой временный союз, потребовали от Новгорода разрыва мирного договора с Ливонским орденом[1246]. Это означало, что Москва претендовала на контроль над внешней политикой Новгородского государства, с чем последнее не желало мириться. В условиях почти неизбежного военного конфликта с Москвой (и действительно, вскоре разразилась московско-новгородская война за Двинскую землю) новгородское правительство в 1397 г. сочло возможным пойти на подписание «вечного мира» с Псковом. Таким образом, договор устраивал обе стороны.

«Вечный мир» 1397 г., заключенный в условиях обострения политической обстановки на Северо-Западе Восточной Европы, естественно, не мог стать вечным. Значение этого договора состоит в том, что он стал своеобразным итогом, который подводил черту уходящей в прошлое эпохе взаимоотношений Новгорода и Пскова как самостоятельных политических центров бывших древнерусских земель, эпохе, предшествовавшей новому историческому этапу. В XV в. в истории Пскова «на смену старым связям с Новгородом и Литвой приходили крепнущие связи с Москвой»[1247].