Новое начало? Западные немцы в первое послевоенное десятилетие

Миф о «преодолении прошлого»

Немцы смогли разобраться в собственном прошлом, осудить его, признать коллективную ответственность и только поэтому сумели построить демократическое государство — еще один миф, оказавшийся невероятно живучим в общественном сознании. Реальность выглядела прямо противоположным образом: сначала были построены стабильные политические и экономические структуры, а затем уже немецкое общество занялось преодолением своего прошлого.

Широко известно эссе Х. Арендт, в котором она в 1950 г. изложила свои впечатления от поездки в Германию. «Нигде ужасы и разрушения не вызывают так мало чувств и слов, как в самой Германии, — писала она. — Общее отсутствие эмоций, в любом случае очевидная бессердечность, иногда прикрытая дешевой сентиментальностью, есть наиболее заметный внешний симптом глубоко укоренившегося, упорного и временами злобного нежелания увидеть и разобраться в том, что же в реальности случилось». По словам Арендт, это «бегство от реальности есть бегство от ответственности» [Arendt 1994: 249–250].

Нельзя сказать, что недавнее прошлое было покрыто в Германии завесой молчания. В ранней ФРГ о прошлом говорили много и охотно. Но обычно воспоминания немцев были, по словам Дж. Фишера, «направленными, избирательными и служащими самооправданию» [Fisher 2007: 11]. Речь шла преимущественно о собственных страданиях — под бомбами, от голода и холода. Как уже говорилось выше, немцы предпочитали считать себя такими же жертвами обстоятельств, какими были пострадавшие от действий Третьего рейха. Военные преступники, еще остававшиеся в начале 1950-х гг. в заключении под контролем держав-победительниц, сплошь и рядом воспринимались как невинно осужденные, наказанные за то, что просто выполняли свой долг. Политики, церковные деятели и общественники ФРГ развернули массированное «наступление» на представителей держав-победительниц с требованием немедленно помиловать и отпустить военных преступников, сидевших в английских, французских и американских военных тюрьмах. Узников называли «невинными жертвами несправедливости», которые «вынуждены страдать за весь германский народ». Пресса смаковала недостатки «правосудия победителей» и утверждала, что настоящая цель оного — не покарать злодеев, а обезглавить и унизить немецкий народ. Доходило до того, что «жертвами произвола и террора» называли эсэсовцев, которых судили во Франции за резню гражданского населения в Орадуре! [Frei 2002: 138] Стоит отметить, что речь идет о высказываниях не правых радикалов, а вполне респектабельных «центристских» политиков и газет. Присутствовали и элементы слегка завуалированного шантажа: говорилось о том, что все эти расследования и наказания мешают настоящему примирению народов. А когда речь зашла о создании западногерманских вооруженных сил как части совместной обороны Запада, распространился тезис о том, что ни один немецкий солдат не наденет униформу, пока его боевые товарищи несправедливо сидят за решеткой [Frei 2002: 152].

Отдельной категорией были немецкие военнопленные, остававшиеся на территории Советского Союза; им были адресованы самые горячие симпатии западногерманского общества. Совершенные ими преступления уже никого не интересовали.

Рассуждения К. Ясперса и Т. Манна о коллективной вине и ответственности интересовали в первое послевоенное десятилетие лишь весьма ограниченный круг людей. Более того, человека, который стремился привлечь внимание к проблемам жертв нацизма и соучастия в преступлениях режима большого количества немцев, легко могли обвинить в том, что он пытается спровоцировать гражданскую войну. Весьма показательна биография Филиппа Ауэрбаха — еврея, бывшего узника концлагеря, который после окончания войны занимал ряд ответственных постов в различных административных органах (в частности, государственного комиссара по делам жертв расовых, политических и религиозных преследований в Баварии). Ауэрбах выступал за немедленную и эффективную помощь всем жертвам национал-социализма, а также привлекал внимание к коричневому прошлому многих государственных функционеров ранней ФРГ. В итоге в 1952 г. ему был предъявлен ряд обвинений, и он предстал перед судом, все члены которого являлись бывшими членами НСДАП. Осужденный на два с половиной года тюрьмы, Ауэрбах покончил с собой; два года спустя дело было пересмотрено, приговор признан ничтожным [Brenner 2016: 259–263].

Отказ от обсуждения коллективной и индивидуальной вины и ответственности поощрялся федеральным правительством. Первый федеральный канцлер К. Аденауэр с момента образования ФРГ взял курс на интеграцию бывших национал-социалистов в новую систему. Аденауэр прекрасно понимал, что новая республика не имеет широкой поддержки у населения — скорее к ней относятся равнодушно, — и стремился в первую очередь не допустить формирования мощного антигосударственного течения, во главе которого могли бы стать представители старой элиты, считающие себя немецкими патриотами, которым нанесли незаслуженную обиду. Политика по отношению к бывшим соучастникам нацистских преступлений оказывалась в итоге весьма великодушной при одном условии: если они хотя бы внешне демонстрировали лояльность новой системе.

Первый федеральный канцлер в личных беседах говорил, что не верит и никогда не верил в людей; это во многом определяло принимаемые им решения [Dahlhoff 2015: 27]. Политика Аденауэра заключалась в том, чтобы интегрировать старые элиты в новое государство и тем самым обезвредить их. Вопрос о том, действительно ли человек стал искренним сторонником демократии или продолжал в глубине души тосковать о старых добрых временах, имел сугубо второстепенное значение. Столь же второстепенным становился вопрос о его прошлых деяниях — существовал своего рода консенсус, заключавшийся в том, что преступления совершала верхушка НСДАП и СС, а обычные администраторы, дипломаты или юристы просто выполняли свою работу, не испытывая симпатии к нацистам и время от времени предотвращая еще худшие преступления.

Уже в своем первом правительственном выступлении 20 сентября 1949 г. Аденауэр заявил: «Денацификация принесла много несчастья и много вреда. Действительные виновники преступлений, совершенных в эпоху национал-социализма и во время войны, должны быть наказаны. Однако в остальном мы не должны больше делить людей в Германии на два класса: политически безупречные и небезупречные. Это разделение должно исчезнуть как можно скорее». И далее: «Федеральное правительство полно решимости везде, где это представляется допустимым, оставить прошедшее в прошлом» [Erste Regierungserklärung… 2001]. В дальнейшем в партийно-политическом дискурсе закрепилось обозначение бывших нацистов как «совершивших ошибку»; утверждалось, что ошибиться может каждый и ошибку нужно прощать [Frei 2002: 29].

31 декабря 1949 г. специальным законом об амнистии были отменены все наказания для «мелких преступников» — тех, кому был назначен денежный штраф или тюремное заключение сроком менее шести месяцев. По словам Н. Фрая, этот закон «представлял собой акт в высшей степени символический в политическом отношении <…>. Впервые на федеральном уровне получил подкрепление менталитет “просто оставим все в прошлом”, уже возникший в немецком послевоенном обществе» [Frei 2002: 25].

В мае 1951 г. был принят «Закон о завершении денацификации», позволивший всем бывшим нацистским преступникам занимать должности на государственной службе. Итоги уже были описаны выше: в органах власти ранней ФРГ весьма высокую долю руководящих кадров составляли люди с коричневым прошлым. К примеру, в 1953 г. 60 % всех глав департаментов в министерствах ФРГ являлись бывшими нацистами. В Министерстве иностранных дел эта доля была еще выше [Taylor 2011: 342]. Аденауэр в 1951 г. заявил по этому поводу: «Мы нанесем стране больший ущерб, если создадим министерство из господ, которые полны благих намерений и обладают прекрасными качествами, но ничего не понимают в этом деле» [Dahlhoff 2015: 373]. Согласно другому законодательному акту, принятому во исполнение ст. 131 Основного закона, чиновники, уволенные победителями сразу после войны из-за их нацистского прошлого, могли претендовать на компенсации, пенсии и возвращение на службу. Одновременно был принят закон о компенсациях пострадавшим в период национал-социализма [Dahlhoff 2015: 377]. В 1954 г. появился еще один закон об амнистии, частично касавшийся преступлений, совершенных в последние месяцы существования Третьего рейха. В итоге «к середине 1950-х гг. лишь крошечное меньшинство преступников напрямую расплачивались за свои прошлые деяния» [Frei 2002: 91].

Возникшее в результате этих мер положение дел воспринималось как весьма несправедливое уже некоторыми современниками описываемых событий. «Ганс Хунгерман стал оберштурмбаннфюрером и ведал в нацистской партии вопросами культуры. Он воспевал эту партию в пылких стихах, поэтому у него в 1945 г. были неприятности и он потерял место директора школы; но с тех пор его притязания на пенсию давно государством признаны, и он, как бесчисленное множество других нацистов, живет припеваючи и даже не думает работать. Скульптор Курт Бах просидел семь лет в концлагере и вышел оттуда нетрудоспособным калекой. Нынче, через десять лет после поражения нацизма, он все еще добивается маленькой пенсии, подобно другим бесчисленным жертвам нацистского режима. Он надеется, что ему наконец повезет и он будет получать семьдесят марок в месяц; это составляет около одной десятой той суммы, какую получает Хунгерман, а также около одной десятой того, что уже много лет получает от государства руководитель гестапо, организовавший тот самый концлагерь, где искалечили Курта Баха, не говоря уже о гораздо больших пенсиях, которые выплачиваются всякого рода генералам, военным преступникам и именитым партийным чиновникам» — так завершал в середине 1950-х гг. свой роман «Черный обелиск» Эрих Мария Ремарк [Ремарк 2014: 477].

И действительно, эта часть политики Аденауэра может быть оценена не только как спорная с моральной точки зрения, но и как весьма неоднозначная по своим последствиям. С одной стороны, она предотвратила формирование правой антигосударственной оппозиции, позволив демократическим институтам утвердиться в ранней ФРГ. С другой — имела определенные долгосрочные негативные последствия, в частности спровоцировав масштабные общественные конфликты и радикальный молодежный протест конца 1960-х гг. Широко пропагандировавшийся восточногерманскими властями тезис о том, что ФРГ является лишь продолжением Третьего рейха под новой вывеской, находил отклик у части западногерманской молодежи, поскольку в его основе лежали определенные реальные факты.

Применявшийся правительством Аденауэра подход в отношении прежних элит имел определенное сходство с принятым на заре существования Веймарской республики. Однако имелось и одно важное отличие. С людьми и организациями, открыто выступавшими против новой системы, велась достаточно жесткая борьба. В 1952 г. была запрещена Социалистическая имперская партия — прибежище бывших нацистов, не желавших отказаться от своих взглядов. Одновременно была сорвана попытка таких же «вечно вчерашних» путем инфильтрации взять под контроль Свободную демократическую партию. За похвалу в адрес Гитлера публичная фигура могла понести вполне реальное наказание. Когда в конце 1949 г. депутат от правой Немецкой партии Вольфганг Хедлер позволил себе речь с одобрением нацистской расовой политики, его мгновенно лишили иммунитета и начали судебный процесс. Хед-лера также выгнали из партии, что фактически поставило точку в его политической карьере. Суд закончился ничем ввиду противоречивости доказательств (речь не записывалась, имелись только устные свидетельства), что вызвало возмущение в первую очередь у социал-демократов; на повторном процессе Хедлера приговорили к девяти месяцам тюрьмы. Этот случай также привел к активной разработке законов о защите демократического устройства ФРГ [Frei 2002: 237–250].

Стремясь интегрировать бывших нацистов в новую систему и поощряя молчание в вопросе об индивидуальной вине и ответственности, федеральное правительство тем не менее решительно осуждало сам режим Третьего рейха и совершенные им преступления. В результате складывался парадоксальный образ «преступлений без преступников, нацизма без нацистов» [Frei 2002: 232]. Одновременно федеральное правительство стремилось предотвратить формирование правых «ветеранских» структур, сыгравших столь зловещую роль в Веймарской республике. С одной стороны, поддерживался образ «незапятнанного вермахта», выполнявшего свой долг и не участвовавшего ни в каких грязных делах, на которых специализировались подразделения СС. Западногерманские политики громогласно требовали освободить от ответственности немецких военачальников, обвиненных в военных преступлениях. Назначенные сроки тюремного заключения радикально сокращались. К примеру, фельдмаршал Э. фон Манштейн, приговоренный британским военным судом в 1949 г. к восемнадцати годам лишения свободы, уже в 1953 г. усилиями федерального правительства был выпущен из тюрьмы. Однако бывшим офицерам не просто позволяли, а буквально заставляли их интегрироваться в нормальную гражданскую жизнь. Ветеранские организации были изначально запрещены (впоследствии этот запрет смягчили), военные пенсии отсутствовали [Jarausch 2006: 36].

Естественно, борьба велась с угрозой не только справа, но и слева. Более того, именно эта угроза трактовалась в 1950-е гг. как более опасная. Антикоммунизм стал еще одной важной «скрепой», обеспечивавшей стабильность ранней ФРГ. В только что созданной системе «политического образования», задачей которой являлось развитие у западных немцев демократического сознания, именно антикоммунистические мотивы вышли в 1950-е гг. на первый план [Gagel 1995: 91–97]. Как тех, кто слишком активно настаивал на «проработке прошлого», так и тех, кто критиковал республику «справа», можно было обвинить в том, что они дестабилизируют обстановку и тем самым вольно или невольно подыгрывают Москве. При этом антикоммунизм эпохи начавшейся холодной войны основывался во многом на представлениях о «русских варварах», характерных для немецкого общественного сознания XIX — первой половины ХХ в. и активно использовавшихся в пропаганде Третьего рейха. В этой сфере, таким образом, тоже наблюдалась определенного рода преемственность.

В немецком обществе образ коммунистической угрозы стимулировал одобрение проводившейся Аденауэром политики интеграции ФРГ в западные экономические и военно-политические структуры. Здесь следует напомнить о том, что эта политика изначально была непопулярной у многих немцев, опасавшихся утраты только что приобретенного государственного суверенитета; в определенных кругах за Аденауэром закрепилось придуманное лидером социал-демократов К. Шумахером прозвище «канцлер союзников» [Benz 1994: 139]. Теперь ФРГ в возрастающей степени воспринималась ее собственным населением как часть «свободного Запада», противостоящего «тоталитарному Востоку», а американцы — не как оккупанты и победители с чуждой культурой, а как защитники и гаранты независимости. Перелом в отношении к США возник после организации «воздушного моста» в Западный Берлин во время первого Берлинского кризиса 1948-49 гг.

В общем и целом для послевоенного западногерманского общества были характерны аполитичность, стремление уйти в частную жизнь, ориентация на личный экономический успех. Лишь меньшинство являлось искренними сторонниками демократии, однако куда большее количество людей было готово демонстрировать лояльность системе, способной обеспечить порядок и благоприятные экономические условия. Общество ранней ФРГ не было демократическим, его можно назвать скорее индифферентным и конформистским. Многие западные немцы, возможно, не были всем сердцем привязаны к новой системе, но и выступать против нее не видели ни малейшего резона. Они могли сохранять критическую дистанцию по отношению к демократии, предпочитая ей авторитарные формы, или являлись конформистами, «демократами по случаю» [Schwelling 2001: 192].

Именно порядок, а не свобода являлся главной ценностью для многих западных немцев. Аденауэр прекрасно использовал эти умонастроения. Его собственный образ и образ возглавляемой им партии — добропорядочная, консервативная, немного старомодная, не склонная к авантюрам — были рассчитаны на симпатии многих немцев старшего и среднего возраста. Электоральные успехи христианских демократов в 1950-е гг. действительно свидетельствовали о том, что лозунг «Никаких экспериментов!» встречал живой отклик у избирателя. По словам В. Бреннера, «на протяжении долгих лет реальный успех на выборах сопутствовал только тем партиям, которые обещали своим избирателям ничего или почти ничего не менять» [Brenner 2016: 4].

О том, насколько значительной ценностью являлись порядок и соблюдение правовых норм, свидетельствовали и высокие рейтинги Федерального конституционного суда — на протяжении всей истории ФРГ он с большим отрывом лидировал в списке государственных институтов, которые пользуются доверием граждан [Dahlhoff 2015: 127].

Аполитичность многих западных немцев имела и другую сторону: идеи национализма лишились своей былой популярности. Х. Йенер называет западногерманское общество 1950-х гг. «несентиментальным обществом компромисса» [Jähner 2019: 86]. Желающих жертвовать собой или хотя бы прилагать существенные усилия ради великой идеи было в этом обществе откровенно немного. Кроме того, национализм был скомпрометирован поражением в войне и последующим унизительным опытом оккупации. По словам К. Ярауша, «отказ от радикального национализма после 1945 г. стал результатом сложной комбинации вводимых союзниками ограничений и усилий по перевоспитанию, с одной стороны, и процессами обучения и адаптации в германском обществе — с другой» [Jarausch 2006: 62]. Национальная идея не пользовалась популярностью в том числе и потому, что концепция единого народного организма немедленно ставила на повестку дня вопрос о коллективной вине и ответственности, от которого большинство немцев старалось уйти. «Патриотизм немецкой марки» сменял «немецкий патриотизм».

Впрочем, это, опять же, не означает, что перемены были мгновенными. В западногерманском обществе оставалось еще достаточно людей старшего поколения, для которых национальная идея играла большую роль. К их числу принадлежали не только избиратели, но и политики. Как у социал-демократов, так и у христианских демократов можно в этот период обнаружить явный крен в сторону немецкого национализма — не только тактический ход, но и отражение искренних воззрений многих функционеров указанных партий, включая лидера СДПГ К. Шумахера [Frei 2002: 203].

И тем более уход со сцены национализма не означал, что связанный с ним комплекс представлений также остался в прошлом. К примеру, для представителей старших возрастов был характерен бытовой консерватизм. 1950-е гг. в ФРГ проходили во многом под знаком борьбы за «традиционные ценности», сохранение нравственности, против «американизации». Мишенью критики становились комиксы, голливудские фильмы (показ которых требовали ограничить), всевозможная эротическая продукция. Много говорилось о необходимости защищать молодежь от растления нравов, чему сама молодежь, естественно, была отнюдь не рада [Jahner 2019: 249]. Появление в 1951 г. на экранах фильма «Грешница», главная положительная героиня которого была проституткой, вызвало бурный протест части общественности. В особенности активны на этом поприще оказывались, что неудивительно, недавние убежденные нацисты. Риторика «традиционных ценностей» при этом не сильно отличалась от той, которая была принята во Втором и Третьем рейхе.

Эту риторику в определенной степени поддерживали и церкви, все еще пользовавшиеся значительным влиянием в германском обществе. Более половины немецких католиков и около четверти протестантов регулярно посещали богослужения [Dahlhoff 2015: 182]. У церквей имелся немалый авторитет — считалось, что они смогли сохранить определенную независимость в годы Третьего рейха и поддерживали «тихое сопротивление» режиму. И западные державы-победительницы, и политическая элита ФРГ придавали большое значение работе с церковной иерархией. Это позволяло немецкому духовенству выступать в роли достаточно самостоятельного игрока. Оно позиционировало себя в первую очередь как защитника интересов паствы (пример кардинала Фрингса уже приводился выше) и с этой позиции могло критиковать деятельность оккупационных властей. Хотя, как и другие немцы, церковные иерархи не стремились критически разобраться в темных эпизодах своего прошлого (использование подневольного труда, молчание о преступлениях), они в целом поддерживали новый порядок. Поддержка церквей также способствовала тому, что общество приняло молодую республику.

Важнейшим направлением государственной политики являлась работа с молодежью. Как уже говорилось выше, в ранней ФРГ молодежь нередко воспринималась как проблемная группа населения, «зараженная» нацизмом с ранних лет. На самом деле, как вскоре выяснилось, ситуация была практически прямо противоположной. Выше уже говорилось о создании в 1950-е гг. в ФРГ сети институтов «политического образования». На начальном этапе основной акцент в рамках данной системы делался на продвижении идеи демократии не только как политической системы, но и как формы жизни общества. Важной задачей считалось преодоление отчужденности и политической апатии; требовалось воспитать у молодежи чувство причастности к единому обществу, ответственности за происходящее в стране, желание участвовать в демократических процессах. Ключевой концепцией «политического образования» в 1950-е гг. являлось «воспитание сообщества»

(Gemeinschaftserziehung), включавшее в себя культуру конструктивной дискуссии, совместного принятия решений и достижения компромиссов [Gagel 1995: 83–85].

Вероятно, ключевым фактором, способствовавшим принятию западными немцами своего нового государства, стало знаменитое «экономическое чудо». В течение 1950-х гг. экономика ФРГ, освобожденная от послевоенных ограничений и пользовавшаяся благоприятной конъюнктурой на мировом рынке, быстро росла. За 1948-53 гг. она выросла более чем в три раза. Средний ежегодный рост ВВП в 1950е гг. составлял 8,2 % [Jarausch 2006: 89]. Соответствующим образом росли и доходы населения. Многие немцы считали повышение личного благосостояния ключевой жизненной целью и готовы были работать для ее достижения. «Экономическое чудо» во многом вернуло немецкому обществу веру в свои собственные силы и возможности, способствовало преодолению апатии. Экономический рост помог решить целый ряд сложных проблем — к примеру, проблему многих миллионов беженцев с утраченных восточных территорий и из советской оккупационной зоны. Постоянно растущий спрос на рабочую силу способствовал их быстрому вовлечению в экономику [Jähner 2019: 82]. Довольно быстро во многих регионах ФРГ исчезла напряженность между «местными» и «пришлыми», существовавшая в первые послевоенные годы.

Чтобы смягчить социальные контрасты и повысить уровень солидарности в обществе, федеральное правительство приняло ряд мер. В первую очередь они были направлены на помощь пострадавшим от войны и изгнанным из родных мест. Так, в 1950 г. был принят «Федеральный закон об обеспечении нуждающихся» [Dahlhoff 2015: 358]. Наиболее масштабной из этих мер стало принятие в 1952 г. «Закона о равном распределении тягот». В соответствии с ним каждый немец должен был выплатить государству половину стоимости той собственности, которой он располагал в июне 1948 г. Уплата происходила ежеквартально равными долями в течение тридцати лет. Полученные средства шли на выплату компенсаций людям, лишившимся своего имущества в результате боевых действий, бомбежек, изгнания с восточных территорий и т. п. «Закон о равном распределении тягот» иногда называют самым важным законодательным актом в истории ранней ФРГ, не уступающим по своему значению Основному закону и документам о вступлении в западноевропейские и трансатлантические интеграционные структуры [Jähner 2019: 85]. Другой мерой, направленной на решение социальных проблем, являлось масштабное жилищное строительство — абсолютная необходимость в стране, города которой были наполовину разрушены в ходе войны.

В результате всего вышеперечисленного отношение западногерманских граждан к своему государству и его ведущим политикам стремительно менялось. В 1952 г. при ответе на вопрос о том, кто из немцев сделал больше всего для Германии, О. фон Бисмарк набирал 36 % и уверенно лидировал, Гитлер — целых 9 %, а Аденауэр — всего 3 %, однако уже во второй половине десятилетия ситуация коренным образом изменилась. В 1958 г. Аденауэр с 26 % занял первое место, Бисмарк с 23 % отошел на второе, доля поклонников нацистского фюрера сократилась более чем вдвое — до 4 % [Nonn 2015: 353]. К 1953 г. число сторонников демократии выросло до 57 % (авторитарной системы — 19 %), к 1955 г. — до 70 %, к 1960 г. — до 74 % [Gabriel 1987: 34–36]. В 1955 г. половина западных немцев отвергала идею «единой сильной национальной партии» (хотя почти 30 % ее все еще поддерживали) [Allerbeck 1976: 91], к концу 1950-х гг. почти 80 % одобряли многопартийную систему [Gabriel 1987: 36]. Доля тех, кто считал 1933-39 гг. лучшим временем в германской истории, за 1950-е гг. упала с более чем 40 % до менее чем 20 % респондентов [Smith 2020: 418]. Доля же предпочитавших настоящее с 1951 по 1963 г. выросла с 2 % до 63 % [Winkler 2010: 221]. В 1954 г. американский высокий комиссар Дж. Б. Конент заявил: «Похоже, немцы порвали со своим недемократическим прошлым» [Jarausch 2006: 139]. Эта тенденция сохранилась и в дальнейшем.

Более того, в конце 1950-х гг. в Западной Германии началась «проработка прошлого», неразрывно связанная с формированием демократического общества. Это был длительный, непростой и медленный процесс, и проходил он в условиях, когда демократическое государство и рыночная экономика в ФРГ уже были приняты подавляющим большинством населения.