Октябрь, который ноябрь

Глава седьмая Пулеметы и ветчина

— Готовимся, — Гаолян ущипнул седой, в желтизну, ус. — В полночь дело назначено. Пулеметы чтоб четче генеральского хронометра тикали. Юнкеров свежих с Михайловского училища подводят. На усиление охраны Литейного моста. Надобно встретить.

Борька не удержался, стукнул кулаком по колену. Так и надо! Чтоб и продыху не давать золотопогонникам. Каждый день, где только можно — класть и класть!

— Ты не ляжки отбивай, а оружье чисть, =- посоветовал дядя Филимон.

Борька поднял пальто, накрывавшее койку — пулемет лежал-грелся с отстегнутым магазином: солидный, покатый, весь такой спокойный. Жуткую по легкости и силе машину немцы придумали. И чувствуешь себя, имея такую скорострельную мощь… Нет, не богом — никакого бога уж точно нет, иначе бы с какой стати он войну вообще позволял? Но пулемет что-то волшебное дает человеку: почти всесильным себя чувствуешь — тридцать два патрона в «пенале» — режь, коси, гадов, не подойдут! Конечно, небольшое преувеличение в этом чувстве — к примеру, выкатят трехдюймовку, да ка-а-ак дадут картечью… Но пушку еще подкатить нужно. Боевики на месте ждать не станут, или отскочат, или наоборот с фланга, да как длинными очередями по расчету и всем, кто подвернется…

Андрей-Лев, как обычно черкавший в своем блокноте — рождались под остро-отточенным карандашом (не карандаш, а стилет потайный-венецианский) силуэты аэропланов, таинственные штуковины с пропеллерами или вообще нечто такое замысловатое, что диву даешься) — остался сидеть над блокнотом. Морщась, почесал тупым концом карандаша переносицу. И вдруг сказал:

— Слушайте, но так же нельзя!

— Можешь и не чистить, — пожал плечами Гаолян. — Ты оружье лучше, чем я свой кисет знаешь, у тебя все одно не забалует.

— Ты, Филимон Кондратьич, знаешь, что я не про пулемет. Ты и сам сомневаешься, — с нажимом произнес инженер.

— Я старый, мнительный. Мне сомневаться, да по десять раз примериваться, сам бог велел, — сухо отрезал Гаолян. — Но дело делать все одно нужно.

— Сделаем! — бахнул ладонью по блокноту Андрей. — А дальше?

— Дальше перелом будет. Не выдюжит Временное, хлипковаты они в коленях, — пояснил дядя Филимон. — Сдадутся, куда они денутся.

— А если нет? Если не все сдадутся? Думаешь, не найдется среди них рисковые и обиженные? Вот такие, вроде нас?

— Такие не найдутся. Мы их баб не убивали, девок не ломали и не растягивали, — тихо напомнил Гаолян. — Ты кого сравниваешь, а?

— А почему не сравнивать? Я в последний раз чуть не выстрелил, — так же тихо признался Андрей-Лев. — Она на меня смотрит, глаза распахнуты, а я вместо мордочки смазливой, черте что вижу. Фуражка, кокарда чудятся. Не знаю, как палец удержал. А если бы… Слушай, Филимон, это ведь смертный грех. Не в религиозном смысле, а чисто по-человечески. Мы как потом жить будем?

— Кто спорит, по лезвию ходим, — помолчав, ответил Гаолян. — Но раз стратегия выбрана…

Борька понял, что его сейчас выставят за дверь: и по тому, как на него покосился дядя Филимон, и по внезапно заехавшей в самые верха смысла, беседе. Но нет такого закона, чтобы в важный момент младшего товарища выгонять!

— Не пойду я во двор. Нету там никого, нечего и проверять.

— Да сиди, — с досадой махнул рукой Гаолян. — Я не гнать тебя собираюсь, а гляжу, что бы ты понял правильно. Разговор тебя в первую очередь касается. Так что по-взрослому вдумайся.

— Взрослый уже Борис, — буркнул Лев. — В каком ином вопросе мальчишка, а в этом уж куда как взрослый.

— Вот и хорошо, — Гаолян достал кисет и трубку. — Ситуация, мои дорогие товарищи, проста: или мы, или нас. Мы ли эту драку и безобразия начали? Нет! Можем оступиться и все позабыть? Опять же, нет! Сами по себе, мы песчинки, малые заклепки в скрежете машины общей несправедливости. Центр нам дал стратегию. Жесткую, но действенную.

— Это уже не стратегия, — возразил инженер. — Стратегия подразумевает определенный план в развитии событий, целесообразность и четкую последовательность. Филимон Кондратьич, ты представляешь, к чему приведет дальнейший полет по этому нашему пулеметному курсу?

— В данном конкретном случае, наше движение приведет к тому, что мы поможем очистить мост для Красной гвардии.

— Пусть так. Мост наш будет. Но его еще удержать нужно. Надо думать, закрепят его усиленным караулом. Каков следующий шаг ВРК? Наша группа отлично вооружена и Центр нас выводит на цели с просто удивительной точностью. Но рано или поздно у правительства созреет идея создать подобный центр, вооружить решительных бойцов и…

— Кишка у них тонка. Отжило свое Временное.

Андрей кивнул:

— Здесь тоже соглашусь. Но куда денутся отцы и братья юнкеров, которых мы сегодня положим? Ты же понимаешь, пока мы застаем врага врасплох, удача нам благоволит. Напоремся на взвод обстрелянных фронтовиков — они нас в минуту на штыки поднимут. Не хуже меня знаешь — умелых бойцов хватает.

— Эге, тут я соглашусь, — Филимон вздохнул. — Хваткие солдатики из фронтовых траншей подойдут, и офицеры у них с башкой, и ног у каждого вояки пока по полному комплекту. Надо сделать, что успеем. Или есть у тебя иные предложения?

— Нет у меня предложений. Сомнения есть, и не поделиться ими я никак не могу. Ты верно сказал — Бориски они в большей мере касаются. Если смотреть с точки зрения моего ремесла, так мы уже в полете, — карандаш Андрея горизонтально поплыл над столом. — Горючее в баке еще есть, следовательно, и время чуть-чуть имеем. Но где-то здесь, — инженер подвинул блокнот на середину стола, — здесь точка невозврата. Конечно, воздействующих факторов слишком много и точно просчитать эту точку сложно. Но она ведь сущствует! Вы люди далекие от воздухоплаванья, но отнюдь не глупые и вполне осознаете. Мы еще летим, наблюдаем землю, восход-закат, дышим и рассуждаем, но вернуться на взлетное поле уже не можем.

— Случается такая ситуация, понятное дело. Ну, призимлимся где-нибудь, пусть и без особой мягкости, — заверил Гаолян. — Главное, в лужу натурального дерьма не вляпаться. Борька, возьми тряпку, протри, что ли стол. Насвинячили щами, смотреть противно.

— Мы-то сядем, — пробормотал Андрей, наблюдая за тряпкой размазывающей остатки ужина. — А другие группы? Я не только про наших, а про те, что по иную сторону. Они ведь есть? Мы их легкими пулеметами и точными подрывами. Они нас орудиями и бомбами с самолетов? Так ведь элементарная логика подсказывает? Мы конечно, ответим. Броневиками и фугасами под мостовыми? И где выход из этого пике? Просчитывает ли Центр точку невозврата?

— Мысль я твою понял. Спросим. И обязаны нам ответить, — дядя Филимон развязал кисет и тут же принялся завязывать. — Вопрос серьезный. Но мост нам определенно нужен. Так? Иначе нас самих товарищи пристрелят за предательство и будут кругом правы. Сначала дело, вопросы и совещания следом. Готовимся, пьем чай и хромаем до места.

Водка показалась отвратительной. Да еще эта рюмка-бальзамка, уродливое детище Сухого закона. Нужно было вина заказать.

Алексей Иванович попытался ощутить послевкусие — нет, омерзительно! Поспешно закурил. Слава богу, хоть пепельница чистейшая, как в былые времена. Впрочем, в прежние времена бывать в «Берлоге» не приходилось. Не по карману такие загулы были известному литератору, да-с. Кстати, и почитатели именно сюда почему-то не приглашали, разумно экономили. То ли дело сейчас.

Привкус ядовитой водки остался липнуть к языку, на душе тоже было… дрянненько. Но ощущать заткнутый за пояс брюк браунинг и карман, раздутый от купюр, было приятно. Как выяснилось массивность револьвера и тяжесть солидной (даже в пошлейших свеже-наляпанных марках-керенках^[8]) суммы неведомым образом взаимозависимы и бодрят вдвойне. Но ведь абсолютно не думал о деньгах, когда… действовал.

Алексей Иванович принялся не спеша нарезать ломтик ветчины — очень гармоничный, здорового цвета, с прожилками равной толщины. Вот только эти крапинки… Что-то в них смутное, конопатое…

Мгновенно замутило. Бывший литератор немедленно наполнил рюмку и влил в себя. Вот теперь лучше. И привкуса практически нет.

Откуда эта гимназическая чувствительность?! Вы, сударь, убийца. Сколько жизней прервали, нажимая на спусковой крючок? Раскаиваетесь? Ни в малейшей степени! Справедливость восторжествовала! И эту… эту женщину даже пальцем не тронул. Трагическая случайность. Ужасно, что прервана жизнь, но в сущность, так ли уж ценно для мироздания это несчастное, потасканное, наверняка зараженное всяческой венерической гадостью, существо?

— Вы, сударь, рассуждаете как жизнерадостный циник Шамонит, — прошептал Алексей Иванович ветчине и подцепил ломтик вилкой. Следующий кусочек показался вкуснее.

«Берлога» в этот вечер на удивление была полупуста. Кущи зелени — пальм и фикусов здесь имелось больше чем в Амазонии, а стеклянная сводчатая крыша, подпертая античными колоннами, превращала джунгли в непомерную оранжерею, приткнутую, по какой-то причуде судьбы, к вершине древнегреческого Олимпа. Небольшие столы, сводчатая стойка с латунным поручнем и многочисленными круглыми табуретами — едва ли не первый бар в России, слегка пришибленный введением Сухого закона. Оркестрик — нынче крошечный, видимо, знававший лучшие дни и порядком «похудевший», — играл пристойно. В остальном… Остатки столичной кунсткамеры — персонажи, не желающие прислушиваться к апокалипсическому гласу жизни. Опьянены алкоголем, похотью, кокаином, глупейшей верой, что все будет, как было. А физиономии?! Спекулянты, разжиревшие, со многими подбородками, в костюмах словно с чужого плеча. Толстеют быстрее чем портной успевает снимать мерки с распухающих чрев. Многозначительные улыбочки, интимный полушепот, склоненные плеши — р-революционеры от партии Золотого Тельца.

Алексей Иванович машинально тронул свой безукоризненный пробор — несмотря на ночные и иные акции, за собой следил, в цирюльню заходил ежедневно. Стоило ли? Вон: долговязый хлыщ, с неистовым, испитым лицом, в немыслимом зеленом жакете, рядом двое сотоварищей — у всех волосы нарочито растрепаны, одинаковые черные галстуки-бабочки болтаются на худых шеях. Декадентствующие растлители столицы, сообщество осквернителей муз, всенепременно тайное, но алчущее славы! Все еще живы, дичайшие мерзавцы. Вынуть бы браунинг, прислонить зеленого урода спиной к стенке: не вы ли, любезный, сочиняли окаянные скачущие стишата? Вы?! Извольте получить гонорар! И пулю прямо в рот, искривленный содомскими и стихоложескими утонченностями…

Алексей Иванович знал, что стрелять не станет. Пустая трата патронов. Да и панели настенные жаль — изгадятся. К тому же, дамы в зале. Настоящие, без вонючих шинелей. Да-да, вот это исхудалое создание, с открытой до крестца спиной, — все же женщина. И в юности, должно быть, была дивно хороша. Видимо, кокаин. Или сифилис? Или то и другое. Но в скулах осталась та — юная, чистая. Куда бы вывело перо Льва Николаевича судьбу своей Ростовой в нынешних сраных декорациях?

Бывший литератор преклонялся перед гением и мудростью старца из Ясной Поляны. Обожал Толстого неистово, почти так же, как ветчину по-пармски. Кстати, нужно заказать еще порцию.

Официант принес «горячее», наполнил рюмку из заварного чайника, насчет ветчины заверил, что «сей момент-с!».

Рассольник оказался недурен. С московским от «Славянского базара», естественно, не сравнить, но достойно. Москва… там по слухам еще хуже. Практически голод. Жена, должно быть, изнемогает от неизвестности и тревоги. Но нет, обернуться и взглянуть назад невозможно! С той жизнью все кончено. Ушел навсегда, сгинул, прокляните и забудьте. Мстить, стрелять и стрелять, пока дегенераты в крови не утонут.

Но это завтра, Центр скинет очередную дозу. Даст цель. Странно, но дрожащий в руках пулемет — наркотик сильнее кокаина. И чище, черт бы его взял! Но все это подождет до завтра.

Алексей Иванович с чувством разжевал маслинку, покатал на языке косточку. Вкус былого без дум. Российская Империя стала таким же античным мифом что и Троя. Но падение евроазиатского колосса куда длительнее, страшнее и сокрушительнее. И нет здесь Прекрасных Елен, за которых стоило бы…

После очередной рюмки Алексей Иванович обнаружил, что мир еще чего-то стоит. Нет, не Прекрасная Елена, скорее, гм, Диана-Охотница — экая в ней сияет диковатая, нездешняя уверенность. На грани наглости и развязности, но именно уверенность — уж литератору ли эти оттенки путать!? И загар! Позолочена солнцем почти до неприличия. Платье открытое (но не до жопы! Ни в коем случае!) оголены плечи, часть спины, но руки закрыты до кистей. Странный покрой, и цвет — черный шелк — экая игра в траурность. Откуда у образованных женщин начала XX века эта непреодолимая тяга к мертвечине? Впрочем, есть ли в этой петербургской Диане игра? Манерность и подобная уверенность в себе трудно сочетаются.

Незнакомка сидела в пол-оборота, пальцы без колец, играют ножкой бокала с красным вином. Скучает. Красива до неприличия. Черный шарф схватывает голову, волосы цвета темного золота резкой линией подчеркивают безупречность шеи. Жаль, что стрижена — манерой держаться и сложением — истинно легконогая охотница с Авентинского холма^[9]. Такая, с легкой улыбкой, скормит борзым любого Актеона^[10]. Остались же такие женщины в издыхающей столице.

Спутник у нее пакостный. Коренаст, квадратен, на крупной голове бобрик черно-серебристой шерсти. Отвратительная физиономия. Вообще так увлеченно погрузиться в газету, игнорируя даму — дурной тон. Вот френч на господине-газетчике удивительный: отличного черного сукна, с какими-то застежками восточного фасона. Торгаш из Харбина? Раздулся и вознесся на удачной торговле чаем и бодрящими настойками, обзавелся шикарной любовницей, заехал покутить в столицу. Таким ушлым спекулянтам никакие революции не указ — выплывут неизменно и с прибылью. Россия конвульсирует, а подобные типчики…

Управившись с рассольником, Алексей Иванович взял салфетку и утирая губы продолжил гадать о ярких посетителях. Нет, едва ли мордатый любитель газет прибыл с Дальнего Востока. Ни малейшего налета провинциальности. Перстень с крупным камнем на мизинце — масон? Бог его знает, кого только не занесла в столицу гнойная волна мятежей, казнокрадств и революций. Но какова линия плеч дамы. Черт его знает что такое, а не петербургская дамочка…

— Уныло, да и декаданс какой-то линялый, — отметила Катрин, с грустью разглядывая зеркала за барной стойкой — мягкостью и расплывчатостью отражений они напоминали зеркала иного мира.

— Потерпишь, — отозвался л-кавалер, не отрываясь от газеты. — Погоды нынче зябкие, рыба от берега на глубину ушла, немудрено, что сходу не клюет. Продрейфуй вон к стойке, покажи себя со всех этих… рас-курсов.

— Обойдутся без ракурсов. Нет здесь никого многообещающего. И вообще к стойке бессмысленно ходить — джина у них наверняка нет.

— Где им на твой взыскательный вкус напитков напастись? Возьми с собой водяры, я недалече от нашего приюта елку видела — можешь иголок натрясти и в бутыли настоять. Так даже выгоднее получится. Не нравится мне эта «Берлога» — за дюжину устриц ломят, как за оптом сваренный океанариум. Мироеды и живоглоты! А насчет «многообещающих». Трое самцов с тебя взгляд вообще не сводят, остальные этак, неуверенно-вожделенно.

— Гм, что это ты пустышек взялась пересчитывать? — слегка удивилась Катрин.

— Сугубо из научного интереса. В сущности, ты нонсенс: ростом — явный переросток, мастью банальна, номером бюста не особо убедительна. Интуитивно чутких мужчин отпугиваешь. Но ведь пялятся и пялятся. Фокусы ле-блядо.

Катрин глотнула из бокала и глянула на напарницу насмешливо.

— Ладно-ладно, фокусы либидо, — поправилась Лоуд. — Просто у меня свой способ запоминания научной терминологии. В конце концов, самой мне в университетах обучаться не довелось, как самородок из народа имею право на мелкие теоретические ошибки. Вообще-то есть у меня в планах монография «Сравнительная сексология». Вот дадите продых с этим ненормированным шпионством, непременно напишу. Укажу тебя консультантом.

— Буду польщена. Что-то ты откровенную хрень несешь. На ком сфокусировалась?

— Джентльмен по левому борту. Тот, что ветчину доедает.

Катрин пожала плечами:

— Вижу. Интеллигентен, воспитания умеренного, в пажеском корпусе явно не обучался. Лицо породистое, кого-то смутно напоминает. Что делает в данном кабаке, не очень понятно — не этого финансового слоя. Впрочем, судя по скорбящему выражению лица — сейчас наберется водочки, пойдет на набережную и пустит пулю в висок. Пистолет у него под пиджаком.

— Вот какая ты черствая стала, Светлоледя, просто слов нет! — ужаснулся л-кавалер. — Никакого сострадания к человеку. Впрочем, ты сгущаешь — он тебя вполне плотоядно рассматривает, следовательно, окончательного интереса к жизни не утерял.

— Не обязательно. Могу припомнить кучу мужчин, пялившихся на меня и непосредственно перед отбытием к богам.

— Чего удивляться. Невзирая на мою справедливую критику, признаем, что на тебя смотреть все ж приятнее, чем упираться носом в истыканную пульками стену. Но сейчас не отвлекайся на гордыню, а подумай — кто он? И почему выбивается из человекообразного ряда посетителей этого буржуйского клоповника.

Поразмыслив, Катрин признала:

— Выделяется. Кто такой понять не могу. Версию о суициде снимаю — ему вторую порцию ветчины принесли и еще что-то на блюде. Есть у человека планы на будущее, большие и холестериновые.

— Вот! Именно так, мелкими скромными шажками, мы выкарабкиваемся из имиджа простосердечной зеленоглазой воительницы и движемся к статусу взрослого мыслящего существа, выполняющего ответственное политическое задание. Так зададимся вопросом: может ли Любитель Ветчины быть нам интересен в силу своей чуждости и загадочности?

— Может. Но едва ли в смысле «ответственного политического задания». Я его определенно где-то видела. Теперь буду мучиться и пытаться вспомнить.

— Живого видела? Мертвого? Фото, комиксы, ТВ? Определенно он не из наших, не из революционных. Хотя может троцкист какой, из малоизвестных.

Катрин улыбнулась:

— Что-то близкое. Не в смысле политической платформы, а внешности. Сейчас начало доходить.

Л-кавалер вопросительно приподнял кустистые брови.

— Мне почему-то кажется, что у него усы с бородкой должны быть, — пояснила высокорослая, но слабопамятная шпионка. — И пенсне. Хотя в последнем не уверена.

Лоуд с интересом, уже открыто и прямолинейно глянула на обсуждаемый объект:

— С бородкой и окулярами получается вшивая интеллигенция. В смысле, пока еще не вшивая, но все одно. Гм, приставляем, значится, растительность и окулярчики… Очень похожего я в нашем Гуляйполе видела, он культотделом занимался. Очень идейная светлая личность. Но тот не курил и все время в носу ковырялся. Ответственный был товарищ, кажется, его под Мелитополем убили. Но это определенно не он. В общем, отрывай, Светлоледя, филе от стула, дрейфуй к бару. Объект должен забросить швартовы.

— Да с какой стати он нам нужен? Явно не из тех, не из искомых.

— «Из тех, не из тех». Он непонятный, без бороды, хотя должен наоборот. Курит и в нос не лазит. Получается, никакого алиби у него нет! Чего тебе еще? Подсекай и веди к берегу — здесь я разберусь.

— Что значит «веди»?! — возмутилась Катрин. — На основании чего? Возможно, с бородой я ошибаюсь. С Чеховым путаю. Что-то у них общее…

— Если Чехов побрился, значит, скрывается и на подпольном положении. На такое резкое бритье без веских оснований не идут.

— Чехов уже умер. Кажется в девятьсот четвертом…

— Ага, значит явное несоответствие с основной «калькой», — Лоуд зашуршала газетой. — Уже интересно.

— Но это не Чехов… — Катрин осознала, что купилась. — Полагаешь, все равно интересен?

— А с чего иначе мы битых пять минут о нем толкуем? — л-кавалер выдернул за цепочку часы, вдумчиво прослушал первые такты мелодии и захлопнул крышку — часы были отнюдь не иллюзорные, золотые и новые. Видимо, новообретенные — оборотень тяготела к точным механизмам. — Давай рассуждать здраво. Мы понятия не имеем, как выглядят искомые нами лица. Но однозначно они склонны к авантюрам. Подойти к тебе — такой влекущей, холодной и опасной, разнузданной и недоступной — явная авантюра. Вот и проверим. Давай, отрывай корму от стула, авось не развалишься.

К бару она пошла. Абсолютно европейские свободные манеры — в Петербурге одинокое питие дам у стойки еще не привилось. Но она определенно русская — есть нечто этакое в лице и улыбке. Берет бокал светлого вина, стыдливо именуемого в меню «морс Летний»…

Алексей Иванович аккуратно отправил в рот последний ломтик «прошутто ди Парма». Что ж, судьба. Никакого флирта — исключительно интерес литератора и поэта. Атавизм — с литературой покончено! — но в данном случае простительный.

— Прошу извинить за любопытство — крымское у вас в бокале? Оттенок показался весьма знакомым.

Не вздрогнула, обернулась в полнейшем спокойствии:

— Да вы знаток. Массандра. Ностальгия, знаете ли.

— О, так вы крымчанка? — уже машинально продолжил обдуманное удивление Алексей Иванович. — Предположу Ялту — не ошибусь?

Вблизи ее глаза показались абсолютно неземными: в столь пронзительные изумруды — завораживающе живые, меняющие оттенки от нежной зелени майского луга до угрюмой хвои векового соснового бора — поверить невозможно!

Алексей Иванович судорожно напомнил себе что женат, что не время, и вообще он проклят и забыт.

— Ялта? — слегка удивилась незнакомка. — Едва ли. Севастополь мне почему-то ближе.

— Балаклава! — торжествующе воскликнул бывший писатель. — Несомненно! Загар вас выдает. Случайно с Александром Ивановичем не знакомы? Вы — совершеннейший его персонаж.

— Александр Иванович? — в замешательстве переспросила незнакомка. — Увы, не могу припомнить.

— Александр Иванович Куприн, — снисходительно улыбнулся Алексей Иванович. — Есть, знаете ли, такой небезызвестный литератор.

— О, сразу не сообразила. Как же, «Поединок», «Штабс-капитан Рыбников»… А я, значит «совершеннейший его персонаж»? Пардон, из «Ямы», что ли выбралась?

Ни тени смущения, непоколебимо уверена в себе, не так юна, как казалось издали и в лице легчайшая неправильность — должно быть в детстве упала и рассекла бровь. Но страннейшим образом, все эти незначительные недостатки превращаются в необъяснимое очарование.

— Господи, но почему же непременно «Яма»?! — засмеялся бывший поэт. — Я говорил лишь о яркости и уникальности образа.

— Польщена, но этак и до тургеневских барышень недалеко, а они меня смущают чистотой и стерильностью. Послушайте, а я вас, наверное, знаю. Не соизволите представиться?

Алексей Иванович извинился и назвался.

— Вот теперь узнала, — она легким движением обвела свой точеный подбородок. — Без бороды внезапно помолодели и не такой уж сухой академический классик. Кстати, знаете, одна моя очень хорошая знакомая пыталась понять русскую душу и русский язык по вашим книгам.

— Удалось?

— Едва ли. Русские вообще неудобны для восприятия и классификации.

Алексей Иванович глотнул летнего вина и горько кивнул:

— Да, мне недавно ткнули: «да, скифы вы, да, азиаты вы».

— С раскосыми и жадными очами? Известные строки, но заведомо запутывающие нескифских читателей.

— Помилуйте, но отчего же строки «известные»?! — изумился Алексей Иванович. — Уж мне бы не знать.

— По слухам это некто А. Блок, тоже вроде бы небезызвестный литератор, — улыбнулась незнакомка. — Думаю, окончательного варианта стихов еще нет, почитатели цитируют варианты. Кстати, там «да, скифы мы!». И азиаты тоже мы. По-моему, так куда логичнее.

Алексей Иванович кивнул и залпом допил вино. «Мы»! Именно «мы». Жестокий и справедливый приговор…

Её — насмешливую и абсолютно нездешнюю — звали Екатериной Олеговной. А угрюмый кавалер оказался вовсе не любовником, а кузеном, рыботорговцем и пламенным инициатором выведения новых пород черноморской султанки.

Танцевать Екатерина умела, но, очевидно, не любила. Ее узкая талия казалась твердой, будто затянутой в рыцарский корсет, но ладонь Алексея Ивановича угадывала скрытую гибкость, и от этого ощущения (и от выпитого спиртного) слегка кружилась голова.

…- И получается, что нас с вами, Екатерина Олеговна, как русских людей никто и никогда не поймет?

— Отчего же, Алексей Иванович. Вполне доступны мы пониманию, только незачем нас пытаться оптом понимать. Слишком мы здесь разные очами, формой носа, пристрастиями и мировоззрениями. Тем и отличаемся от «правильных» народов…

Алексей Иванович проводил даму к столу. Суровый кузен глянул поверх очков:

— Присаживайтесь, милостивый государь, давайте по-простецски, по нашему, по-московски, без церемоний. Между прочим, я вас, драгоценный Алексей Иванович, узнал моментально. Скажете «боже, где вы, Володя, — а где великая русская литература!» и будете совершенно правы. Зато глаз у меня наметан: кильку по сортам разбирать, это знаете ли тоже искусство, пусть и вопиюще непоэтичное. Устриц будете? Удивительного качества продукт подают в нашей «Берлоге». Я, откровенно говоря, в полном изумлении. Угощайтесь, не те дни, что бы стесненья высказывать. Но не будем о политике! Курлычьте про возвышенное, я послушаю, скромно приобщусь.

Кузен, звавшийся Владимиром Дольфовичем, внезапно и резко перекрыл свой фонтан красноречия, уж было показавшийся Алексею Ивановичу неиссякаемым. Помалкивал, лишь изредка хмыкал одобрительно или осуждающе, то ли газетной статье, то ли словам любителей литературы.

Угольки разгоравшегося было флирта потухли, не успев воспылать, но беседа с очаровательной Екатериной Олеговной внезапно увлекла бывшего литератора. Говорили почему-то в большей степени о Лонгфелло и «Песне о Гайавате» — собеседница действительно читала поэму и в подлиннике, и в переводе, высоко оценивала скромные усилия переводчика, что было весьма приятно. Еще дважды выходили танцевать, сдержанные прикосновения к молодой вдове неизменно возбуждали мысли поэтические, не очень скромные и печальные. Не суждено. Алексей Иванович понимал, что это и к лучшему, но все равно было грустно.

…- Боюсь, переводить «Золотую легенду» — большой риск. Сочинение замечательное, но мрачноватое, — поясняла Екатерина, кружась в объятиях опытного партнера. — Согласитесь, идея дистиллированной нарядной жертвенности во времена газовых атак и траншейной грязи, кажется немного надуманной.

— Вы полагаете? Не стоит и браться?

— Вам виднее, Алексей Иванович. Я исключительно любительскую точку зрения высказываю, уж не смейтесь, пожалуйста. Уверена, в вашем переводе из чего угодно несомненный шедевр получится.

Замечательная женщина, прямо голова от нее кружится. Хотя водка с крымским портвейном тоже воздействуют.

В очередной раз вернулись к столу. Моллюсков Алексей Иванович уже докушал, но догадливый кузен успел заказать две порции ветчины и колбасы, и вазу с фруктами.

…- В будущем от литературы мало что останется, — пессимистично прогнозировала Екатерина Олеговна, твердым движением нанизывая на вилку разом три кружка колбасы. — Разве что в резервациях школьной программы что-то уцелеет.

— Откуда такое неверие?! — ужаснулся Алексей Иванович, разрезая ветчину. — Литература — императрица всех искусств! Со словесности все начинается, ею все и кончается.

— Вот вы про императоров беседуете, — некстати влез кузен и принялся складывать газету. — А ведь не нашли нашего Николашу с семейством. Разве это сыск?! Бычки в томате, а не ищейки! Ни малейших следов! Что об этой тайне говорят в литературных кругах?

— То же, что и все, — ответил Алексей Иванович. — Несчастные убиты и опущены в реку с привязанными к ногам колосниками. У царицы с собой имелось немало бриллиантов — конвой едва ли мог устоять перед искушением. В версию счастливого бегства в Англию я не верю. Матросики такого не допустят, и не мечтайте.

— А чего сразу матросики?! — возмутился кузен. — Там вообще солдаты были.

Алексей Иванович несколько смутился, но пояснил провинциалу:

— Ходят слухи, что сначала на параход высадилась команда балтийских моряков-анархистов, избила царский конвой, пьянствовала и насажала с берега шлюх. Потом и произошла зверская расправа. Впрочем, кто может знать? В головах дичь, тьма, всеобщий ужас! В газетах сплошное вранье.

— М-да, какая-то странная версия, — сказала Екатерина. — К примеру, я слышала версию о добровольном отбытии царской семьи в монастырь. Обет послушничества, размышления об ошибках царствования, выпас коз…

— Господи, это что еще за басни?! О таком благостном уединении немедленно бы стало известно. Неужели вы газетчиков не знаете? — иронически отмахнулся вилкой бывший литератор. — Господь с вами, какие козы, какой монастырь?

— Буддистский! — конспиративно оглянувшись, прошептал кузен. — Буддистский монастырь — у меня вполне достоверные сведения!

— Отчего же вдруг буддистский?! — слегка ошалел Алексей Иванович.

— Буддистские, они тайные, — пояснил кузен. — Там все ходят в помаранчевом, все бритоголовые, одинаковые и поют. Козий сыр отличный. Вы пробовали?

— Нет, — признался литератор, пытаясь представить бывшего императора бритоголовым, поющим и с сыром.

— То-то и оно, — там все тайно! И вообще эти гималайско-тибетские чудеса — дело темное. Оттуда даже газетчики не возвращаются, — прошептал Владимир Дольфович, внезапно желтея лицом.

Алексей Иванович понял, что с потреблением «морса» пора останавливаться. Дурно портвейн на водку ложится.

— Вы кузена не слушайте, — попросила Екатерина Олеговна. — Он с детства фантазер, да еще весь «Мир приключений» перечитал.

— Я не перечитал, я с вышеозначенным журналом сотрудничаю, — с достоинством опроверг кузину Владимир Дольфович. — Пусть и малолитературные заметки кропаю, зато развивающие. Мои заметки по ихтиологии и человекообразным обезьянам редакторы рвут с руками.

— Поздравляю, коллега. Весьма рад знакомству. Увы, мне пора, — справедливо решил Алексей Иванович.

— Верно, давайте на посошок и по домам! — кузен резво разлил из чайничка остатки «морса». — Завтра вставать рано. Рыботорговля не ждет! Скоропортящийся у нас товар.

Вместе, уже совершенно по-дружески, вышли в вестибюль. Бра, швейцар и банкетки не желали стоять на местах, неудержимо плыли, но Алексей Иванович напрягся и галантно помог даме надеть пальто. Вывалились на улицу, Екатерина Олеговна удивительно пронзительно свистнула, подзывая извозчика. Бывший литератор осознал, что его загружают первым.

— Позвольте, мне бы пройтись полезно, — вяло запротестовал Алексей Иванович.

— Езжайте, вы классик, вам нужнее, — заверил кузен, упихивая нового знакомого на сиденье экипажа. — Кстати, чуть не забыл! А автограф?! Катенька попросить стесняется, но я-то по своей рыбной прямоте. Уж будьте любезны…

Кузен выдернул из-за пазухи довольно большой цветастый журнал.

— Это что за издание? — изумился Алексей Иванович, пытаясь рассмотреть обложку с какой-то картой.

— Пробный экземпляр, для Рыбопромышленного Союза, — пояснил настойчивый любитель автографов. — Чиркните уж, не кокетничайте.

Алексей Иванович нашарил в кармане пальто карандаш, душевно расписался.

— Другое дело! — восхитился кузен. — И наша третья кузина будет в восторге. Живой классик, это ж редкость!

— Кстати, Алексей Иванович, — вполголоса сказала Екатерина. — Вы прекращайте прогулки с пистолетом. Особенно в эти неспокойные дни. Ваше ли это дело? Еще подстрелят ненароком.

— Подстрелят и именно ненароком?! — Алексей Иванович захохотал. — Прощайте, Катенька, не поминайте лихом.

Он хохотал и не слышал, как кузен сунул извозчику деньги и веско посоветовал «шмонать его не надо, а то так отмудохаю, не посмотрю, что ты парень в доску свой».

Шуршали по мостовой колеса, не в такт клацали копыта, Алексей Иванович все смеялся и вытирал слезы.

— Сидите спокойно, гражданин-барин, — пытался успокоить его извозчик. — Ей-богу, сидите, а то патруль напужаете.

Но бывший литератор, а нынче обреченный боевик ничего слышать не желал. «Ненароком, именно ненароком», да-с!

Шпионки уселись в пролетку и двинулись в сторону квартиры. Извозчик уютно причмокивал губами, подгоняя рысака, но опытный копытастый пенсионер не особо реагировал.

— Что-то не то… — пробормотала Катрин, размышляя о новом знакомом.

— Ясное дело, не то. Кто ж водку портвейном полирует? Это даже давно непьющим оборотням памятно. Какие-то странные классики пошли. Вот я Карла, Кропоткина или Эдика ни разу бухими не заставала. У них то вдохновение, то тюрьма — некогда зашибать.

— Подожди ты с этой антиалкогольной правотой. Расслабился человек, с кем не бывает. Вел себя прилично. Не в этом дело…

— Как это не в этом?! Набрался, пригласить в номера и вообще койку даже не удосужился. Я бы на твоем месте оскорбилась.

— Не ерунди. Я о ином думаю…

— Чего тут думать? Вечер вышел познавательный, но бессмысленный. Классик нам ни к селу, ни к городу, разве что перед Фло оправдаешься: проводила время не только с асексуальными революционерами и унылыми отставными монархами, но иной раз и интересные люди попадались. Я для достоверности и автограф урвала. В принципе, любезный человек этот поэто-писатель, хотя свинины потребляет ужасающе много. Это ж не селедка, как ее в таких количествах можно жрать?! Впрочем, талантливый человек склонен к самопожертвованиям и иной дури…

— Стоп! Я как раз о автографе думала. Он чем расписывался? — Катрин замерла, прислушиваясь…

Откуда-то из-за Моховой донесся треск очередей.

Боевики заняли позиции на третьем этаже длинного дома. Просторное помещение, очевидно, служило чем-то вроде цеха: наваленные кипы войлока, раскроечные столы, шкафы с чем-то непонятным, едко пахнущим. Чего тут производили, Борька так и не понял — пробираться приходилось в потемках: на всю группу имелся единственный электрический фонарик, да и в том батарея издыхала.

Стараясь дышать не слишком глубоко, юный боевик повозился у окна, примериваясь. Как не крути, германский пулемет для энергичной стрельбы был малость тяжеловат. Зато улица как на ладони: до дома на противоположной стороне, казалось, доплюнуть можно. Тоже трехэтажный, но жилой, доходный, кое-где свет пробивается из-за зашторенных окон. Вот будет жильцам ночная побудка! А нечего в квартирах на буржуйский манер квартировать.

Вообще-то дом выглядел мелко-буржуйским, не особо заядлые фабриканты тут ютились. Стены темные, подкопченные, сыростью тронутые. Единственный фонарь на ветру покачивается, теней той копоти добавляют. В Петрограде всегда так — неуютный город.

Привалившись боком к подоконнику, Борька загрустил, вспоминая сады и пруды далекого Арзамаса, где, по правде сказать, в октябре тоже не особо уютно.

— Идут! — не особо сдерживая голос, предупредил Гаолян.

Борька подскочил, распахнул створки — шпингалеты уже были подняты, все подготовлено. Сразу бахнуло в грудь зябким холодом. Ну, сейчас согреемся! Внизу двери на улицу забиты, да еще и завалены-забаррикадированы всякой рухлядью.

Гаолян занимал позицию у первого окна и должен был взять на себя арьергард противника. Засевший слева Андрей-Лев, брал на себя авангард. Борьке досталось самое главное — посечь центр контрреволюционного боевого порядка…

Вот оно — шорох тяжелых шагов, позвякивание амуниции и оружия — армейская колонна, пусть и не бывавшая на фронтах и в боях. Михайловское артиллерийское училище.

Колонна вывернула из-за угла. Следующий впереди всадник-офицер, повернулся неразборчиво скомандовал «шир-рре шаг!». Спешат! Ну, нам тоже невтерпеж.

Шагают по три в ряд, тусклая щетина штыков покачивается за спинами, размеренно, в ногу бухают сапоги, полощутся длинные полы шинелей. Не особо многочисленна юнкерская рота, да и «штыки» в ней вовсе не гвардейского роста и выправки, частью и вообще маломерки. Но в хвосте колонны тарахтит колесиками пара «максимов». Засядут у моста и беги потом на пулеметы — небось, не дрогнет рука у пулеметчиков. Разве ж они нас за людей считают? Белая кость, она насквозь белая, сахарная, дворянская.

Борька помнил, что и сам наполовину дворянин, да и Андрей точно так же — мать у инженера из тверских дворян. Но это ж иное дело! Есть и сознательные трудовые люди в бывшем благородном сословии.

Бах-грох, бах-грох, стучали каблуки сапог контрреволюции. Уже почти под окнами — вон, кругляши фуражек, макушками изнутри продавленные, одна дергается — боится низкорослый юнкерок с ноги сбиться.

Андрей-Лев шепотом выругался, и уже громче попросил:

— Давайте все ж не всех, а?

— Как договорились, — откликнулся Гаолян. — Пли, ребята!

Борька швырнул в шеренги свою бомбу, краем глаза отметил, что Андрей-Лев запустил свой снаряд чересчур далеко от головных юнкеров, почти под брюхо командирской лошади. Эх, пропадет граната почти попусту…

— Ай, это что?! — ойкнул кто-то в середине взвода, крепко схлопотав Борькиной бомбой по загривку.

Вскинулись десятки бледных пятен лиц, закрутились, ища взглядами, что и откуда на них падает.

— Граната! — с опозданием взвизгнул кто-то.

Борька плюнул в окно и нажал спуск пулемета…

Первые строчки пуль погасли в хлопках разрывов бомб — рвануло почти одновременно. Осколок расшиб переплет рамы над головой Борьки, да только юному стрелку было плевать во всех смыслах. Дрожал пулемет в руках, полосовал товарищ Сальков улицу, косил мечущиеся, падающие фигуры, расстреливал мировую империалистическую несправедливость, и заливала сердце волна восторга и чувства всесильной справедливости.

Второй магазин, и длинными, длинными!

Боль Борька почувствовал с опозданием — раскалившиеся подстволье обожгло левую ладонь. Вот дурень, перчатки забыл надеть. А, плевать!

…Щелкнул, занимая место опустевшего, свежий магазин. Обожженный пальцы дернули затвор. Ага, поразбежались?! Нате еще!

На лежащих мертвых и раненых, боевик Сальков не обращал внимания, полоскал по тем, кто отбежал к стене, сгрудился у парадной. Строчка пуль скосила разом троих, вот покатилась фуражка… Кто-то под домом вскинул винтовку, бахнул в белый свет как в копеечку. Сейчас ты, гад, настреляешься…

Борьку отшвырнуло от подоконника. Рука у Гаоляна была цепкой — стрелок чуть пулемет не выронил.

— Оглох? — жестко спросил одноногий боевик.

Ну, да, договаривались же: бомбы, по два магазина, и деру. Филимону на одной ноге бегать непросто.

Скатились вниз, на лестнице дядя Гаолян и, правда, чуть не кувырнулся… Захламленный двор, с улицы несутся крики и стоны, беспорядочно трещат винтовки… Лестница, заранее прислоненная к забору… Помогли взобраться одноногому, переваливаясь на ту сторону, Филимон пропыхтел:

— Что оружье так держишь?

— Руку занозил, — пробормотал Борька.

Прошли двором в арку — срезанный замок мирно висел на своем месте. Андрей-Лев открыл калитку, выглянул на улицу:

— Чисто!

Сложили приклады, отстегнули магазины, спрятали пулеметы, уже мирными обывателями вышли на улицу.

— Тьфу, палку забыл, — спохватился Гаолян.

Он вернулся за припрятанной у ворот тростью, а Андрей-Лев, морщась, покосился на Борьку и спросил:

— Ты зачем столько стрелял? И по раненым. Всех насмерть хотел? Какие они вояки, если подстреленные?

— По раненым я ни разу не пальнул, — угрюмо возразил Борька — ладонь жгло просто зверски. — А что мне на юнкеров смотреть да улыбаться, что ли? Они мою мать пожалели? Меня пожалеют? Или твоих в Торжке пожалели?

— То другие мерзавцы были, — все больше бледнея, напомнил инженер. — Я тебя не виню. Просто понять хочу — мы уже до конца оскотинились, или еще дичаем? Они же там совсем сопляки.

— Ты Бориску еще возрастом попрекни, — ковыляя из подворотни, одернул инженера Гаолян. — Вы вовсе сдурели? Один палит как заведенный, не остановишь, другой вопросы умные задает — самое время нашел. Уходим живо!

Боевики благополучно вышли на Пантелеймонскую. Выстрелы за спиной стихли, где-то выла перепуганная собака, нагоняла уныние. Рука у Борьки болела — казалось, уж до зубов прохватывает. Гаолян велел показать ладонь, ругать не стал, приказал лечить «по-проверенному». Борька отошел к стене, поскуливал, тужился, — жгло еще острое, взвоешь громче того кобеля.

— Довоевался, снайпер обоссаный? — спросил дядя Филимон. — Перчатки-то где?

— Там забыл, кажется, — баюкая ладонь, признался Борька. — На подоконнике. Жарко было, положил, ну и…

Подзатыльник был заслуженным, но все равно обидным.

— Все, поковыляли лечиться, — вздохнул Гаолян. — Выгнать бы тебя, оболтуса, из группы. Да только куда? Вместе начали, вместе и покончим.

К месту событий шпионки, естественно, опоздали. Сначала извозчик заупрямился, потом лошадь отказывалась «поспешать», и насовать кобыле в шею, по аналогии с хозяином, было делом бесполезным, ввиду преклонного возраста представительницы гужевого профсоюза.

Лошадь делала вид, что рысит по просторной Надеждинской.

— Даже к финалу не успеем, — злобно предрекла Катрин, прислушиваясь. — Нужно было ногами рвануть, быстрей бы было.

— Одинокая дама, бегающая по улицам — вызов общественной морали, — напомнила Лоуд. — Да и вообще, ну, пулеметы, — эка невидаль. Понимаю, ты встрепенулась, вдохновилась, но стоит ли так лететь навстречу любимым звукам? Успеешь еще под пульки. Кстати, эти пулеметки вообще какие-то неурочные, сомнительные.

— В том-то и дело. Это вообще не пулеметы. Вернее, это — ХАРАКТЕРНЫЕ пулеметы. Их здесь вообще не должно быть. Я этот звук неплохо помню.

— Ага, начинаю понимать. Но тем более, нельзя же сразу напрыгивать, вдруг мы их вспугнем? — намекнула крайне предусмотрительная по линии огнестрельных боестолкновений оборотень.

— Да уже упустили, — вздохнула Катрин. — Теперь ищи по следам, а они остывают быстро. Нужен нам нормальный транспорт.

— «Лорен-Дитрих»! Мне рекомендовали — отличная колымага! — немедленно припомнила Лоуд. — Шестьдесят лошадиных сил и никого в шею пихать не надо.

Извозчик на очередной тумак никак не отреагировал — был рад, что стрельба затихла.