ОМУ

Глава 41 Мы взимаем контрибуцию с судов

Не прошло и недели после ухода «Джулии», как некоторые из нас, объятые духом беспокойства, каким славятся повсюду моряки, стали уже скучать в «Калабуса беретани»; они решили отправиться в порт на суда предлагать свои услуги.

Сказано — сделано: несмотря, однако, на настойчивые рекомендации коммодора береговых бродяг, капитаны, к которым наши матросы обращались, в конце концов неизменно говорили, что они не подходят, потому что пользуются в порту не слишком хорошей репутацией. Подобных отказов было получено немало, поэтому мы отбросили почти всякую надежду покинуть остров таким способом, и, снова став домоседами, спокойно жили у капитана Боба.

Примерно в это время, завершив промысловый сезон, в бухту Папеэте начали прибывать китобойные суда, и, конечно, их команды частенько навещали нас. Это обычная история по всему Тихому океану. Едва матросы сходят на берег, как отправляются прямо в Калабусу, где почти наверняка застают какого-нибудь беднягу, попавшего в заключение за дезертирство или по обвинению в мятеже, или еще за что-нибудь в этом роде. Посетители не скупятся на сочувствие, а в случае нужды и на табак. Последний, впрочем, пользуется бoльшим спросом — в качестве утешения он в тюрьме незаменим.

Так как мы одержали доблестную победу и над консулом и над капитаном, то эти филантропы проявляли по отношению к нам особенно большой интерес и от души одобряли наше поведение. Кроме того, они неизменно приносили с собой что-нибудь освежающее, иногда захватывая даже немного писко. Один раз, когда собралось много народу, пустили в круговую тыквенную бутыль и устроили денежный сбор в нашу пользу.

Как-то один из наших гостей предложил, чтобы двое или трое из нас тайком навестили его ночью на судне, и обязался при расставании хорошенько нагрузить их провизией. Мысль была неплохая, и мы не замедлили ее осуществить. С тех пор каждую ночь мы навещали то одно, то другое из стоявших в гавани судов, заимствуя для этой цели пирогу капитана Боба. Так как мы делали это по очереди по двое, наступил черед и для нас с Долговязым Духом; матросы всегда считали нас неразлучными. В таких делах я не слишком надеялся на доктора, ибо он не был моряком, зато обладал очень высоким ростом, а пирога — самое капризное из всех средств передвижения по воде; однако ничего нельзя было поделать, и мы отправились.

Но прежде чем продолжать, надо сказать несколько слов о пирогах. На островах Товарищества мастерство их постройки, как и все туземные искусства, в большом упадке; теперь пироги там самые неизящные и самые ненадежные из всех, плавающих в Южных морях. Во времена Кука, как он сам пишет, королевский флот на Таити насчитывал семьсот двадцать больших военных пирог, покрытых красивой резьбой и имевших другие украшения. В наши дни в ходу лишь совсем маленькие — просто выдолбленные бревна, заостренные с одного конца и в таком виде спущенные на воду.

Чтобы придать лодкам некоторую устойчивость, таитяне, как и все полинезийцы, прикрепляют к ним так называемый «балансир». Он представляет собой жердь, лежащую на воде параллельно пироге и прикрепленную к ней двумя деревянными поперечинами длиной в ярд или несколько больше. Снабженная таким приспособлением пирога может опрокинуться лишь в том случае, если жердь перестанет держаться на воде или окажется полностью в воздухе.

«Гичка» капитана Боба была чрезвычайно мала, так мала и так причудлива по форме, что матросы окрестили ее «коробочкой для пилюль», и все ее знали под этим названием. На самом деле она представляла собой что-то вроде «одноместного экипажа», рассчитанного на одного гребца, в крайнем случае способного выдержать двоих или троих. Балансиром служила тонкая жердь, которая то выскакивала из воды, то погружалась в нее.

Приняв на себя командование экспедицией, я усадил долговязого доктора с веслом на носу, а затем, оттолкнувшись, вскочил на корму; таким образом, вся работа выпала на долю доктора, а для себя я сохранил почетную синекуру рулевого. Все шло бы хорошо, если бы мой гребец не орудовал так неуклюже, что вода взлетала фонтанами и непрестанно обдавала нас с головы до ног. Тем не менее доктор продолжал усердно работать веслом; решив, что через некоторое время у него дело пойдет, я не мешал ему. Вскоре, однако, насквозь промокнув от той маленькой бури, которую мы поднимали, и не видя никаких признаков ее прекращения, я стал умолять своего спутника ради всего святого остановиться и дать мне возможность выжать одежду. Тут он резко повернулся, пирога накренилась, балансир взмыл вверх, в следующее мгновение задел его по черепу, и мы оба очутились в воде.

К счастью, мы находились как раз над коралловым рифом, и глубина там не достигала и полусажени. Наклонив набок затонувшую пирогу, мы быстро отпустили ее, она подпрыгнула и почти вся вода из нее вылилась; остальное мы без труда вычерпали и снова уселись. На этот раз мой товарищ скрючился, заняв очень мало места: я приказал ему не делать ни одного лишнего вздоха и принялся сам управляться с лодкой. Меня удивила покорность доктора, не произнесшего ни слова и не шевелившего ни рукой, ни ногой; дело, однако, было в том, что он не умел плавать, а в случае еще одной неудачи коралловых рифов под ногами могло не оказаться.

— Утонуть — это очень жалкий способ расставания с жизнью, — воскликнул он, когда я стал над ним подшучивать, — и я не собираюсь опозорить себя им.

Наконец, гребя с большой осторожностью, чтобы нас не окликнули со шканцев, мы приблизились к судну. Проскользнув под его носом, мы услышали тихий свист — условный сигнал — и вскоре нам был спущен мешок основательных размеров.

Перерезав конец, мы принялись как можно скорей грести к берегу и благополучно прибыли домой. Там нас с нетерпением поджидали остальные.

Мешок оказался плотно набитым вареным сладким картофелем, кусками соленой говядины и свинины и знаменитым матросским пудингом, который делается из муки и воды и по твердости несколько напоминает недостаточно обожженный кирпич. Запасшись такими тонкими кушаньями и хорошим аппетитом, мы вышли из Калабусы и при лунном свете устроили ночное пиршество.