На улице Володя неожиданно столкнулся с Осинцевым. Маленький, круглый как шар, в своем широком полушубке, он стремительно выкатился откуда-то из-за угла и сразу спросил:
— Ну, на какой участок назначили?
— К вам.
— Порядок! — обрадовался Назар. — Значит, вместе работать будем.
— Выходит.
— Зайдем ко мне. Поболтаем, — предложил Осинцев.
— Нет, пойдем лучше к нам. Есть хочу. С утра во рту крошки не было.
— Н-да, жратва — дело важное, — согласился Осинцев. — Только заходить к вам что-то не хочется.
— Почему?
— Да так... — Назар замедлил шаги. — Неохота лишний раз встречаться с этим охломоном.
— С кем?
— Да с Мокшиным. Ну его...
— За что ты его не любишь? Человек он вроде порядочный.
— Вот именно — вроде, — сердитой скороговоркой сказал Осинцев.
— Ну ты всегда умел преувеличивать, — улыбнулся Володя. — Обыкновенный, хороший человек!
— Чего ты о нем знаешь! Я с ним уже семь месяцев работаю, а понять не могу.
— Плохо глядел, — сказал Володя, вспомнив невеселый разговор с квартирантом.
— Ну да, плохо... — обиделся Назар. — Я поначалу его тоже за человека принял. Даже деньги взаймы брал, вместе выпивали, а потом... — Он махнул рукой, и Володя опять улыбнулся (Своей привычкой жестикулировать маленький Назар очень походил на долговязого Вознякова). — Потом разочаровался. Сухой он какой-то. Все правильным, точным хочет быть, ни с кем не ругается — тьфу!
— Чудак ты, Наварка! Фантазер, как раньше. Все с кем-нибудь да воюешь.
— Не каждому же быть таким всеядным, как ты! — беззлобно огрызнулся Назар.
— Ладно. Пойду ужинать, — сказал Володя.
У него не было желания спорить.
Мокшин был в плохом настроении. Володя сразу понял это, когда зашел в свою комнату. Квартирант сидел за письменным столом и курил, сердито пуская тугие струи дыма к низкому потолку.
— Невеселы что-то, Василий Гаврилович, — сказал Володя. — Чем расстроены?
— Да ничем. Просто устал.
— А мне показалось, что расстроены. Тоже устал, лягу спать. Завтра на участок ехать. Не обижаетесь, что отнял у вас две буровых?
— Ну что ты! Рад бесконечно. Баба с возу — кобыле легче. Надоел мне этот Осинцев. Все ему не так, все ему не ладно.
— Он такой! — добродушно согласился Володя. — И в институте таким был.
— Ну его! Мучайся теперь с ним ты. — Мокшин помолчал, а потом сказал: — Олег Александрович тоже хорош. Выставляет меня на посмешище, приписывает какие-то сомнения. Это после того, как я вместе с ним ночей не спал, сутками на вышке Осинцева сидел.
— Да полноте, Василий Гаврилович. Ничего особенного он не сказал. Так... Употребил не то слово.
— Все же...
— Ерунда. Берегите нервы. Старик вас уважает, а сказать что-нибудь лишнее всякий может.
— Бывает. — Мокшин повеселел, стал раздеваться. — Послушаю добрый совет. Тоже лягу спать.
В комнату заглянул отец.
— Пойдем-ка, Владимир. Подсоби матери. Надо картошки в погребе набрать.
— А я уже спать собрался.
— Спать... Ишь какой барин нашелся, — проворчал Тихон Пантелеевич. — Пойди подсоби. У меня нынче поясницу разламывает. Никак, опять застудился.
— Баньку, баньку с веничком надо, — посоветовал Мокшин.
— И то дело, — согласился Тихон Пантелеевич. — Завтра истопим, а то невмоготу что-то. Пошли. Подыми матери пару бадеек.
Спускаясь в погреб, Володя вдруг подумал, что отец неспроста заставил его лезть за картошкой. Он не ошибся. Тихон Пантелеевич зажег керосиновую лампу и тоже спустился вниз.
— Есть новость, — тихо прошептал он, склоняясь к сыну. — Второго числа вечером у Сидора Хомякова брал лошадь Иван Булгаков. За самогонкой в Порошино вроде бы гонял.
Наипервейшего деревенского пьяницу колхозного конюха Сидора Хомякова Володя знал с детства, а вторую фамилию слышал впервые.
— Кто такой Булгаков?
— Не нашенский. Из раненых. Коновозчиком в партии работает.
— Что же он не у себя лошадь брал?
— Выходит, не резон было.
— И долго ездил?
— Сидор-то не помнит. Пьян был. Лошадь дал часов в семь вечера и спать завалился в конюховке. Ночью проснулся, видит — лошадь на месте, а Иван на полу спит. Четверть самогонки под столом.
— Во сколько это было?
— Да не знает Сидор-то. Я же говорю — пьян был. Разбудил Булгакова, еще выпили. У него вовсе ум вон.
— Как ты все это узнал?
— Это мое дело, — сердито прошипел отец. — Я свое дело сделал. Ивана-то сразу узнаешь. Однопалый он.
— Давно в деревне появился?
— Месяца четыре будет. У Ефросиньи Козыревой квартирует.
— Откуда он явился?
— Из госпиталя, говорят. По чистой. Места-то его под немцами.
— Пьет часто?
— Не особенно. Но бывает. Запоями. Редко, да метко.
Володя наполнил ведра картошкой и полез было из погреба, но отец остановил его.
— Вот что... как тебе сказать... — Он поскреб затылок. — Назарки Осинцева второго числа ночью в деревне тоже не было...
— Осинцева? Где же он был?
— А черт его знает! — сердито ругнулся старик. — Хозяйка квартирная сказывала, что только под утро заявился. Хмельной. Где был — не сказывал...
«Вот те дела! — Володя промолчал, ошеломленный неожиданной новостью. — Неужто Назар?..»
— Так что имей в виду... — продолжал шептать отец. — Может, он не того... Но все же...
— Хорошо. Буду иметь в виду, — расстроенно буркнул Володя.
Уже лежа на своем сундуке, он напряженно соображал, как лучше и скорей сообщить новости Новгородскому. Капитан еще в Сосногорске сказал, что звонить и писать письма не следует, что он сам установит связь в нужное время. Это нужное время подошло, а обещанной связи не было. Сейчас, воззрившись в густую, теплую темноту комнаты, Володя сердился на Новгородского за эту медлительность.
Утром Володя уехал на участок. Описал поднятый ночными сменами керн. Описал быстро и сам удивился той легкости, с которой это ему удалось. Придирчиво просмотрев свои записи, он успокоился, хотя все равно испытывал чувство некоторой неуверенности из-за отсутствия Мокшина.
На буровой Осинцева царил хаос. Бригада занималась ликвидацией свежей аварии. Маленький Назар, скинув полушубок и шапку, командовал буровиками. Дюжие парни, взявшись за трос, выбивали ударной бабкой намертво прихваченный где-то в глубине буровой снаряд.
Володя сел на верстак в углу вышки и стал с интересом наблюдать за злыми, вспотевшими людьми. Бревенчатый тепляк наполнен грохотом и дымом, которым надсадно плевался одноцилиндровый, похожий на большой черный самовар, нефтяной двигатель. Через один из шкивов этого двигателя перекинут прорезиненный ремень. К обоим концам ремня прикреплены куски троса. За один трос держались буровики, к другому привязана цилиндрическая стальная бабка. Эта бабка имела в центре круглое отверстие и была насажена на буровую штангу, торчащую из скважины. Когда буровики натягивали трос, ремень плотно прилегал к шкиву, вращающийся шкив подхватывал ремень, и бабка стремительно взлетала вверх — ударяла по навернутому на конец штанги сальнику, через который закачивалась в скважину промывочная жидкость. Буровой снаряд вздрагивал своей головой-сальником и оставался стоять неподвижно.
«Бом... бом... бом...» — мощно ухало в вышке в ответ на нервный, захлебывающийся лай движка.
«Ну и прочность!» — подивился Володя, глядя на вибрирующую оконечность бурового снаряда. Хоть было это не в новинку, все равно казалось удивительным, что такая совсем не толстая стальная труба может выдерживать столь мощные удары.
«Бом... бом... бом...» — неслось по вышке, и Володя, отвыкший от многого, стал удивляться той могучей силе, которая намертво ухватила снаряд где-то в глубине.
— Какого лешего расселся! — заорал Осинцев, делая на штанге мазутную метку. — Нечего филонить. Помогай, ваше величество!
Володя улыбнулся. Назар орал изо всей мочи, но слышно его было плохо.
— Чего лыбишься? Помогай! А то в момент с вышки попру!
Володя бодро соскочил с верстака и ухватился за трос.
«Бом... бом... бом...»
Упругое тело снаряда натужно вибрировало, но не подавалось вверх. Володя, в ритм движениям рабочих, рвал трос на себя и отчего-то радовался этому грохоту, этому размеренному ритму. Было до странного радостно впервые за многие месяцы слышать и создавать грохот, который не нес смерти и разрушения.
«Бом... бом... бом...»
Пот начал заливать глаза, заныла раненая нога, а Володя с давно забытым воодушевлением напрягал все силы.
— Пошла! — вдруг завопил Осинцев, наблюдая за меткой. — Еще разок!
Володя и сам почувствовал, что в вибрирующей штанге стала исчезать упругость, удары стали глуше, мягче. Потом снаряд неожиданно подпрыгнул над устьем скважины, залязгал, мотаясь в обсадной трубе.
— Вот так и живем, — весело пожаловался Назар, когда буровики подняли весь снаряд и стали готовиться к рабочему спуску.
— Не скучно, — ухмыльнулся Володя, отирая потный лоб.
Они сидели на верстаке и наблюдали за сноровистой работой бригады.
— Скучать не приходится, — вздохнул Назар. — Разрез собачий. Сверху, метров двадцать, разруха, а дальше еще чище. Закарстованные известняки. Сам знаешь — не шутка. То плотные породы, то пустоты, заполненные песком и глиной. Нарвешься на кремнистые известняки — и мозолишься до обалдения. Крепки. По четверти метра в сутки. Если же дробью с промывкой начнешь по ним бурить — жди аварии. Проскочишь монолитный слой, а под ним карстовая полость. Прозевал — получай вывал в скважину! Видал, как прихватывает?
— Видал.
— Вот так и маемся. Чуть проморгал — готова авария. Ликвидируй потом дедовским способом. Аварийного инструмента нет. — Назар попробовал сдвинуть непослушные жиденькие брови, что означало — сердится. — Попадись мне та сволочь, из-за которой здесь повторно канителимся, живьем бы бабкой в скважину забил! Ей-богу!
— Ты можешь... — согласился Володя. У него поднялось настроение. — Как погляжу, ты сейчас все можешь. — А сам соображал, каким образом спросить Назара, где он был ночью второго декабря. Володя искоса рассматривал курносый профиль приятеля и чувствовал, что сам не верит своим подозрениям. Уж слишком мало Назар изменился с тех пор, как ушел из института. В нем оставалось столько ребячливого, мальчишеского, что было трудно поверить в его измену. Осинцев сидел на верстаке рядом, болтал короткими ногами, обутыми в большущие стоптанные валенки, и хвастливо орал:
— А бригада у меня — во! Всем бригадам бригада! Народ что надо. С таким народом не то что искать боксит, сам земной шарик пополам расколоть можно. Очень даже запросто!
— Ты скажешь!
— Что, не веришь?! Да кого угодно спроси — бригада мировецкая! С такой бригадой хоть в огонь, хоть в воду!
— Ладно. Верю, — продолжал улыбаться Володя. — Работаете и вправду здорово. А отдыхаете-то как? Как время свободное проводите? Где?
Но Осинцев уже не слушал. Взмахивая короткими руками, он скатился с верстака и, выскочив из распахнутой двери тепляка, отчитывал только что подъехавшего коновозчика.
— Ты что делаешь, раззява! Тебя кто учил так бочки швырять? И где ты швыряешь? Ты что, места не знаешь, к порядку не приучен?
Долговязый конопатый коновозчик, неловко скинувший бочку с нефтью, топтался перед коротышкой мастером и виновато бубнил:
— Поскользнулся, Назар Ильич... Хотел как лучше, а она, дура, возьми да треснись плашмя...
— Плашмя... Тебя бы самого плашмя... — ворчал Осинцев, оглядывая бочку. — Черт однопалый... Бочки в партии на вес золота. Да и нефть... А если бы разбил? Ведь беречь надо!
— Слушаюсь, Назар Ильич...
«Однопалый?» Володя сразу перестал улыбаться и тоже вышел из тепляка. Пока Осинцев с коновозчиком откатывали привезенную бочку и грузили на дровни порожнюю, он внимательно разглядывал однопалого. Ничего особенного Володя в нем не обнаружил. Обыкновенный деревенский мужик, какого можно встретить в любом русском селе. Конопатый нос картошкой, небольшие серые глаза на длинногубом, морщинистом лице...
«Неужели это он?» — с удивлением подумал Володя, и ему отчего-то стало не по себе. Было неправдоподобно видеть тайного жестокого врага в обыкновенном мужике с заурядной крестьянской внешностью. Но сомневаться не приходилось. Коновозчик работал без рукавиц. На левой изуродованной кисти его не хватало четырех пальцев и половины ладони. От этого уцелевший мизинец был страшен, длинен и походил на красную рачью клешню.
— Куда подвода пойдет? — спросил Володя Осинцева.
Тот в свою очередь обратился к коновозчику:
— Ты куда сейчас, Булгаков?
— Известно куда, на базу. Опростанную бочку залью, к Ушакову поеду.
— Тогда я с тобой до села доеду, — сказал Володя Булгакову. — Мне в контору надо.
По дороге в Заречье, примостившись на дровнях рядом с порожней бочкой, Володя с интересом разглядывал коновозчика. Никакого опасения он ему не внушал. Булгаков заметил это разглядывание, нахмурился.
— Чего глазеешь?
— Да не узнаю никак. Вроде не зареченский ты. А может, запамятовал. Ты уж не сердись. В последние годы домой только гостем приезжал. Не каждого узнаешь — кто вырос, кто состарился...
— Тихона Пантелеича сын, говорят? — скупо поинтересовался Булгаков.
— Ну да. По ранению. На шесть месяцев.
— М-да... — неопределенно хмыкнул Булгаков, помолчал, потом неохотно сказал: — Не тутошний я. Войной прибило.
— Что, тоже по ранению?
Булгаков только хмуро кивнул и зачем-то сунул искалеченную руку в карман грязного полушубка.
«Самострел!» — вдруг категорически решил Володя. Ему неожиданно вспомнилось, как осенью вырвавшиеся из окружения артиллеристы расстреляли пожилого солдата-сектанта, умышленно прострелившего себе руку, чтобы не везти боеприпасы на передовую.
— Ну и как, нравятся тебе наши места?
— Места ничего. Жить можно... — вздохнул Булгаков.
— «Ничего». Шикарные у нас места! — постарался поправдивее обидеться Володя. — Красота-то какая! Леса, горы... река. Живи — не хочу! Как ты к нам попал-то? Россия ведь большая.
— Да знакомый один зазвал. Вместе в госпитале лежали. На станции стрелочником работает... Вот и прижился здесь.
— Правильно сделал. Народ у нас подходящий. Зря не обидит, не обманет...
Булгаков промолчал.
— А где ранило-то? Миной, осколком?
Коновозчик вдруг на что-то озлился. Сердито дернул вожжи, выругался:
— А-а... Не все равно где! Руки не вернешь, сучье вымя... Что, мне легче от этого? Под Псковом. Псковской я!
— Н-да... Война везде найдет, — посочувствовал Володя.
Булгаков ничего не ответил. Всю оставшуюся дорогу он хранил угрюмое молчание, ожесточенно понукая прихрамывавшую лошадь.
У крыльца конторы Володя неожиданно столкнулся с Задориной. Оба смутились, неловко поздоровались и остановились, не зная, что друг другу сказать. Володя искоса рассматривал нежный профиль девушки и беспомощно напрягал память, подбирая разом забытые нужные слова. Он так и не нашел их.
— Вы уже работаете? — спросила Надя.
— Да, Надежда Сергеевна, работаю.
Она укоризненно посмотрела на него.
— Работаю, Надя, — осмелел Володя, радуясь ее взгляду. — А вы опять к нам?
— К вам... — Надя чуть нахмурилась.
— А как же наш уговор?
— Какой уговор?
— Насчет танцев... Я ведь жду.
— Этот вопрос надо обдумать, — улыбнулась Надя. — Стоит ли?
— Стоит! Надо ведь когда-то и отдыхать. Не все же о войне и работе думать!
Надя помолчала, глядя куда-то мимо Володи, потом призналась:
— Здесь неудобно. Я приезжаю сюда по делу. Только по делу... — Было в ее словах нечто недоговоренное, что заставило Володю заволноваться.
— Как это понять?
— В прямом смысле. — Надя посмотрела в синие Володины глаза и опять порозовела. — Дом у меня в Медведёвке. А здесь работа. Рабочее место. Понимаете?
— Понимаю. А если я приеду в Медведёвку?
Надя промолчала.
— А если я приеду в Медведёвку? — укрепляясь в своей решимости, повторил Володя.
— Приезжайте... — просто сказала Надя.
— Когда же?
— Я не знаю...
— Тогда я приеду в субботу! Бывают у вас танцы в субботу? Или что-нибудь подобное...
— Кажется, да. Но я точно не знаю...
— Ничего. Я узнаю! — заверил Володя и хотел взять Надину руку, но ему помешал вышедший из конторы Стародубцев.
— Привет геологам! — Следователь был зол, хмур, он стал рядом с Задориной и жадно закурил.
«Принесла его нелегкая!» — расстроился Володя, выжидая, когда следователь пройдет. Но Стародубцев никуда уходить не собирался. Ему, очевидно, надо было поговорить с Задориной, и он продолжал стоять, зло попыхивая папиросой, недружелюбно косясь на молодого человека. Прошло немало времени, пока Володя понял это.
— Ну, я пойду... — буркнул он и ступил на крыльцо.
— Иди, Ромео, иди, — не удержался от мрачной шутки Стародубцев.
Надя вскинула голову и так посмотрела на своего грубоватого коллегу, что тот осекся и неумело извинился:
— Простите, Надежда Сергеевна... Виноват. Черт за язык дергает.
Володя этого не слышал. Он с треском захлопнул за собой дверь конторы.
В геологическом отделе было пусто, холодно и дымно. Возняков одиноко копошился за своим столом и дымил огромной самокруткой.
— Я к вам, Олег Александрович. Проверьте мое первое описание, — сказал Володя, протягивая начальнику новенькую полевую книжку.
— Не до того! — отмахнулся Возняков. — Дайте проверить Мокшину.
— Так его же нет. Где он?
— А бог его знает... На участке, наверное... Ждите.
Володя с недоумением посмотрел на Вознякова и только сейчас заметил, что тот не в себе — чем-то сильно расстроен и даже бледен.
— Что с вами, Олег Александрович?
— А-а! Неприятность за неприятностью... В жизни такого не бывало, — угнетенно пробормотал Возняков.
— Что-нибудь случилось? — Володе показалось, что начальник готов расплакаться, так судорожно дергался кадык на худой шее.
— Не говорите... — Возняков резко задвинул ящик стола и встал. — Голова кругом идет. Вы уж с Мокшиным, голубчик, с Мокшиным... — Он накинул полушубок и, шаркая валенками, побрел к двери.
Оставшись один, Володя огорченно повертел в руках свою полевую книжку и сунул обратно в сумку. Оставаться в геологическом отделе не имело смысла. Он уже жалел, что соблазнился возможностью поближе познакомиться с Булгаковым и рано уехал с участка. Гадая, что могло случиться с Возняковым, Володя пошел из конторы и на пороге неожиданно столкнулся с Сажиным. Сажин был серьезен и строг.
— Ты-то мне и нужен, — озабоченно сказал он. — Слышал о новости?
— Нет. Вижу только, что что-то стряслось.
— Действительно стряслось... Возняков во время утренней оперативки обнаружил в своем столе исчезнувший авансовый отчет.
— Отчет?
— Вот именно. Тот самый подлинник, который отправлял с Николашиным. Все документы, кроме нескольких железнодорожных билетов и расходных ордеров, по которым деньги получил сам Возняков, целы.
— Что за чертовщина!
— Никакой чертовщины. Все абсолютно ясно, — жестко сказал Сажин. — Нервничают, подлецы!
— Пожалуй, — согласился Володя. — Юрий Александрович скоро будет здесь?
— Завтра. Есть что-нибудь новое?
— Да как сказать... — замялся Володя; он не знал, в какой степени можно быть откровенным с начальником райотдела милиции.
Сажин все понял. Полез в свою пухлую полевую сумку, достал миниатюрный браунинг.
— От него. Расписку завтра самому отдашь.
— Ага... — Володя проверил обойму, по-хозяйски взвесил пистолет в руке, потом спрятал в задний карман брюк. — Новости есть. Некто Булгаков, коновозчик из партии, ездил второго декабря на колхозной лошади за самогонкой.
— Куда? — Сажин оживился.
— Говорил конюху, что в Порошино.
— Вот как! Интересная петрушка получается. Надежде Сергеевне тоже удалось выяснить, что одного из работников партии, которого не опознали, видели на колхозной лошади на станции Хребет. Тоже второго и тоже вечером.
— Вот оно что... — Володя нахмурился. — У Ивана Булгакова есть знакомый стрелочник на станции. Он мне сам сказал. Будто бы лежали вместе в госпитале.
— Молодец! — похвалил Сажин. — Очень важная деталь. Срочно выясни, кто этот стрелочник. Только без шума.
— Не маленький.
— Ну-ну, — Сажин чуть улыбнулся. — Тебе это легче незаметно сделать. Задорина со Стародубцевым сейчас выясняют, кто был тот человек и к кому он ездил. Ты облегчил их работу. А на станции я им до поры до времени показываться запретил. Их повторное появление там может вспугнуть преступников.
— Не исключено, — согласился Володя. Ему стало приятно от сознания, что он чем-то помог Наде. Подумав, он все же решил сказать и о Назаре.
— Осинцев? Где же он был?
— Не знаю. Никто не знает.
— Что же ты... — Сажин нахмурился. — Это чертовски важно! И ты не пробовал узнать?
— Пробовал, но... — Володя рассказал о разговоре на вышке.
Сажин огорчился:
— Зачем ты так лобово спрашиваешь? Где время проводят... Это любого насторожит. Ведь если он враг... Понимаешь?
— Назар враг? — Володя не сумел сдержать улыбку.
— Ну в таких делах шуточки и безграничная доверчивость неуместны! — мрачно сказал Сажин. — Не вижу ничего смешного. Мало ли, что вместе учились... Ясное дело, он увильнул от ответа на твой вопрос...
— Да нет, коновозчик действительно чуть не разбил бочку. А Назар такой... Увидел — сразу выскочил.
— Не знаю. Все может быть. Только очень похоже, что ты вспугнул его своим вопросом. Так грубо действовать нельзя.
— Учту.
— Учитывать теперь поздно. Дело сделано. Постарайся по крайней мере узнать, где был тогда Осинцев, как-нибудь поделикатней.
— Ладно. Будем деликатней.
— Итак, до завтра, — подтолкнул его к двери Сажин. — Нам наедине долго оставаться самим господом богом противопоказано. Чуешь?
— Чую.
Нади и Стародубцева у крыльца уже не было. Володя постоял, подумал, решил еще раз съездить на участок. Он пока не знал точно, зачем это сегодня ему нужно, но втайне надеялся, что удастся что-либо узнать у словоохотливого Назара. Володя пошел на склад горючего в надежде застать там Булгакова и подъехать с ним до участка. Не хотелось длительной ходьбой перегружать побаливавшую ногу.
Булгакова и его лошадь он заметил еще издали, а когда подошел ближе, увидел и Мокшина. Геолог сидел около пузатой цистерны: ждал, когда коновозчик наполнит бочку нефтью.
— А я вас ищу, Василий Гаврилович. Привез на проверку первое свое описание — и впустую. Проверить некому.
— А разве Вознякова в конторе нет? — спросил Мокшин.
— Там, да только он что-то не в духе. Велел вам показать.
— Потом, — отказался Мошкин. — Я сейчас на участок еду.
— Вы что, не были еще?
— Был, но снова поехать надо. Ушаков просил показать на местности будущую свою точку. Хочет дорогу туда заранее проложить. Вот и приезжал за картой. Сейчас ехать надо. Ждет Ушаков. — Он сокрушенно развел руками. — Не могу быть неточным.
— Это хорошо, — похвалил Володя.
— Ну, скоро ты там? Ехать пора! — крикнул Мокшин коновозчику.
Этот окрик подействовал на Булгакова самым странным образом. Он передернулся, как от удара, чуть не выронил ведро.
— Сейчас я, мигом, Василий Гаврилович, — испуганно отозвался он и спешно схватился за воронку.
— Да долей бочку-то...
— А она уже почти полная, — заискивающе бубнил Булгаков. — В один миг, Василий Гаврилович!
Мокшин с досадой поморщился и покосился на Володю. Тот почесал затылок и как ни в чем не бывало произнес:
— Выходит, сорвался мой выезд. Тоже хотел еще раз на участок сгонять. Не потянет ведь лошадь троих, да еще с грузом.
— Не потянет, — подтвердил Мокшин. — А ты в камералке поработай. Начинай составлять колонки по своим скважинам.
— Что ж, придется, — согласился Володя, улавливая цепким взглядом, как Булгаков поспешно закидывает на дровни недолитую бочку.
«Боится же, однако, этот однопалый Мокшина. Как черт ладана боится, — думал Володя, возвращаясь в контору. — С чего бы?»
— Скажи, ты на станции часто бываешь?
— Приходится. — Тихон Пантелеевич выжидающе посмотрел на сына.
— Работников тамошних хорошо знаешь?
— Еще бы... — хмыкнул Тихон Пантелеевич. — Сам начальник станции кумом приходится. Не забыл, поди, Нестора Прохоровича?
— Не забыл. — Володя помялся. — А новых людей на станции много появилось?
— Война, сынок. Война. — Тихон Пантелеевич хитро сощурился. — Что-то виляешь ты. Говори начистоту.
— Меня интересует новый стрелочник. Тот, который по ранению из армии демобилизовался.
— Стрелочник? — Тихон Пантелеевич заехал корявой натруженной пятерней в свои редкие рыжеватые волосы. — Да ведь на станции, почитай, одни бабы работают. Мужиков — раз-два и обчелся.
— Бабы? — огорчился Володя.
— Они. Кругом бабы. Хотя постой... — Тихон Пантелеевич наморщил лоб. — А ведь точно... Был у них такой. Вроде старшего стрелочника или путевого рабочего... Только он не на фронте раненый, а при эвакуации под бомбежку, сказывают, попадал...
— Кто такой? — не стерпел Володя.
— Дай вспомнить, — отмахнулся старик и стал думать, чуть пошевеливая толстыми бесцветными губами. — Был... Вроде и сейчас там. Только на другой должности. Не то весовщиком, не то диспетчером... Подожди... Ну да! Фамилия потешная такая. Домишко у Савватеевых купил. Хохол вроде бы. Ну да. Вспомнил. Куница — фамилия его. Я говорю — потешная фамилия!
— Где он живет?
— Я ж говорю, перед ноябрьским праздником домишко у Савватеевых купил. Ничего домишко. Большой, крепкий еще. А цену дал, как за барахло последнее. Выжига. Скупердяй. Воспользовался чужой бедой. Сам Савватеев на фронте погиб. Женка заболела. На пенсию в такое время разве прокормишься... Детей голодом морить не будешь. Продали домишко. К родне перебрались. Колхозом-то оно веселее...
— Где этот дом?
— Да ты что, не помнишь? — рассердился Тихон Пантелеевич. — Вроде бы не нашенский. У переезда, около шпалорезки. Такой веселый домишко! На шесть окон. Еще на воротах всякие загогулины. Круги не круги, яйца не яйца — леший их разберет.
— Ага. Вспомнил. Зеленой краской наличники выкрашены были.
— Ну да. Самый савватеевский дом. На отшибе.
— Понятно. Благодарю за службу!
— Но-но! Ты полегче, — проворчал Тихон Пантелеевич, между прочим, без всякой обиды. — Тоже мне — генерал выискался. Вот огрею ремнем!
Володя рассмеялся. Он видел: отцу очень хотелось утолить свое распалившееся любопытство. Ему стоило больших усилий молчать, не ронять достоинство бабьими расспросами.
— Молодец. Ничего не надо спрашивать, — одобрил Володя, и Тихон Пантелеевич смущенно почесал затылок: сын явно рос в его глазах...
— Я проверил твое описание, — сказал Мокшин, когда Володя вошел в спальню. — Все правильно. Можешь считать — первый блин испечен.
— Спасибо, Василий Гаврилович.
— Сам делал — себе и адресуй. — Мокшин устало потянулся, порылся в пикетажках. — Листочка чистого у тебя не найдется?
— Для чего?
— Письмишко черкнуть надо. Послушаю тебя. Буду кончать со своей... Ну ее к черту! — Мокшин вымученно улыбнулся. — Хватит. Действительно, стрелять таких мало.
— Это мужской разговор! — одобрил Володя и полез в свою полевую сумку за тетрадкой. — На такое дело и бумаги не жалко.
Мокшин взял листок и, не таясь, четким, убористым почерком написал несколько строк:
«Анна! Я все-таки решил написать тебе правду. Былого уже нет. Ты сама все растоптала. Тебе пора это знать. Между нами уже ничего нет и не может быть. Не жди меня. Мне больше нечего сказать. Это все. Прощай. В.».
— Правильно! — сказал Володя.
— Кончено с красивой, — отрывисто сказал Мокшин. — Все кончено. — Он вложил листок в конверт, подождав, когда Володя отойдет, написал адрес и с видимым облегчением вздохнул: — Гора с плеч! А это в печку! — Мокшин сунул конверт в сумку, сгреб со стола груду порванных писем, клочья знакомой фотокарточки и, мрачно насвистывая, пошел на кухню.
Пока он ходил, Володя успел вытащить конверт и прочитать адрес: «Сосногорск, главный почтамт, до востребования, Савицкой Анне Михайловне».
— Савицкой Анне Михайловне, — запоминая, пробормотал Володя и отошел к своему сундуку.
Вернулся Мокшин. Он молча прошел к столу, сел и обхватил голову руками. Володе вспомнилась дневная встреча с Надей, и ему тоже стало грустно. Захотелось пойти разыскать ее, поговорить или просто помолчать, разглядывая задумчивое лицо то хмурой, то затаенно-ласковой девушки. Ему все нравилось в ней, он все чаще и чаще думал о Наде, и каждый раз эти сумбурные думы непонятно волновали его. От одной только мысли, что маленькая строгая девушка когда-нибудь отвергнет его внимание, Володе становилось не по себе.
— Переживаешь? — с участием спросил он Мокшина.
Тот только пожал плечами: наивный вопрос.
— М-да... — Володе хотелось поговорить. — Конечно, не легко. Если любишь. Я понимаю... А эта... следователь... Правда, хорошая дивчина? — вдруг выпалил он. — Мы договорились, что я приеду к ней в Медведёвку. В субботу на танцы пойдем.
— Тоща больно, — равнодушно пробурчал Мокшин.
Володя передернулся, на него будто ушат воды вылили.
— Знаешь... ты... ты... — запинаясь от прихлынувшей внезапно злости, сказал он. — Ты, оказывается, того... скотина хорошая!
Мокшин с удивлением обернулся к нему. Такой злости от Володи он, видимо, не ожидал.
— Не дуйся, Володька! — поняв, что сказал что-то не то, поспешил извиниться Мокшин. — Я это так. Думал о своем и сболтнул черт те что. Не обращай внимания. Знаешь, бывает такое дурацкое настроение... На все и вся зол... Я ведь не знал, что у вас что-то серьезное.
— Чего уж там... — буркнул Володя.
Цинизм Мокшина покоробил его, он жалел, что пооткровенничал.
— Ладно, не сердись, — примирительно сказал Мокшин. — Извини. Беру свои слова обратно. Без всякого умысла ляпнул. Под настроение. Эта Задорина и вправду пресимпатичная деваха. Я давно заметил.
Володя промолчал.
Мокшина его хмурость почему-то обеспокоила.
— Я даже рад, что симпатизируете друг другу, — продолжал он с наигранным оживлением. — Дурак я. Ведь вы действительно здорово подходите друг другу. Такая пара! В субботу договорились встретиться?
Володя решил не ссориться.
— В субботу.
— Обязательно езжай! Такая дивчина... Отвлечетесь от будней. Ты на фронте, наверно, уж забыл, как по-человечески отдыхают.
— Посмотрим, — неохотно откликнулся Володя.
Ему не хотелось разговаривать. В невольном возгласе Мокшина не было чего-то чрезмерно грязного, ранее не слыханного, и он не мог понять, что в конце концов так жгуче задело его.
— Нечего и смотреть! — с энтузиазмом продолжал тем временем Мокшин. — Если у тебя нет выходного костюма — я тебе свой дам. И сорочку. Галстук подберем. Таким женихом оденем — вся Медведёвка ахнет! — Он рассмеялся. — Договорились?
— Договорились, ладно. Давай спать.
Володя лег первым. Раздевшись, Мокшин выключил свет и пошел к своей кровати. Вдруг он замер у окна. Потом оперся о подоконник и стал что-то рассматривать, вплотную прижавшись лицом к стеклу.
— Чего ты там увидел? — спросил Володя. Он уже не мог обращаться к Мокшину на «вы».
— Иди-ка сюда... — помолчав, почему-то шепотом позвал Мокшин.
Володя соскочил с сундука и подошел к окну.
— Смотри. — Мокшин ткнул пальцем в сторону реки, где возле заиндевелых берез одиноко чернел большой колхозный сарай, занятый партией под кернохранилище.
Володя вгляделся. Полная глазастая луна как бы растворила ночь в своем холодном молочном сиянии. За окном царствовали контрасты. Белое и черное, черное и белое — и никаких других красок.
— Красиво. Экая красотища! Видно как днем. Ты в Ленинграде учился: в белые ночи так же хорошо?
— Да смотри же! — прошипел Мокшин. — У кернохранилища.
И Володя увидел. Возле сарая стоял коренастый человек в полушубке и что-то разглядывал. Потом он сделал несколько шагов и опять встал. Что-то знакомое почудилось Володе в размашистых, резких движениях этого человека.
— Что он делает?
Мокшин промолчал.
А человек то подходил к дверям сарая, то отходил от них, то вставал у дороги и крутил головой во все стороны.
— Это же Стародубцев, — прошептал Мокшин.
Володя сразу узнал воинственного следователя.
— Что ему взбрело в голову плясать тут ночью?
— Не догадываешься? — тем же шепотом спросил Мокшин.
— Ума не приложу.
— А кто он по-твоему?
— Ясно — кто. Следователь.
— Молодо-зелено... Да это же чекист.
— Да ну!
Володя действительно изумился. Сознание того, что кроме него Новгородский мог послать в Заречье кого-то еще, было настолько неожиданным, что он на какое-то мгновение потерял над собой контроль. Володя не заметил, как его удивленное, хорошо видное в мерклом лунном свете лицо пристально разглядывает Мокшин. Убедившись, очевидно, в искренности его изумления, Мокшин облегченно вздохнул и уже громче, спокойнее сказал:
— Да ну его к черту. Пусть себе бродит. Давай спать.
— Давай, — согласился Володя, приходя в себя.