Остров

УТРО
Часть первая

Немолодой худой человек в черных трусах сидел на берегу океана и надувал резиновую лягушку. Редкие темные волосы прилипли к его потной лысине, при каждом вздохе проступали ребра, заметные даже на спине.

"Хорош!" — прошептал он и стукнул надутой лягушкой о песок. Игрушка упруго подскочила. Непонятный этот человек о чем-то задумался, оцепенел, угрюмо уставившись на свой живот с выцветшей татуировкой.

"Нагим пришел, наг и уходишь. Грелка с водкой, резиновая жаба и ворованный кухонный нож. Нажил немало."

На берегу стало холодно. Все еще не хотелось идти в воду.

— Бежать надумал? — внезапно раздалось сзади. Человек вздрогнул, потому что давно имел испорченные нервы.

— Купаться надумал! — непонятно кому ответил он, поспешно натягивая на себя резиновую жабу. — Чего тебе? — Он оглянулся.

Невдалеке стоял толстый мужик в очках и штатском брезентовом плаще:

— А это тебе зачем? Спасательный круг зачем?

— Плавать не умею. Пошел ты!.. — выкрикнул человек и, шлепая, побежал по воде.

"Сейчас камнем запустит! — почему-то подумал он. — Галькой по затылку как!.."- и упал в воду.

Ветер относил его от берега, развернул. Очкастый уходил, засунув руки в карманы дождевика. Дальше, за ним, поднималась тонкая полосатая башня маяка, у берега- свинарник, длинное грязно-белое здание. Раздвигая руками воду перед спасательным кругом, человек отплывал от берега. Туда, где короткой синеватой полоской виднелся другой остров. Крупные волны обгоняли его. Звали человека Онуфрий Мамонтов. Но чаще знакомые его, как и он сам, звали его Мамонтом.

Вскоре он устал грести. Повис в своем игрушечном круге, маленькое зеленое пятно посреди океана. Над головой, свесив лапку, проскользнула чайка. Рожденный ползать, задрав голову, с завистью смотрел ей вслед. От длинного белого дома доносился запах навоза. Откуда-то издали послышалась тоскливая песня идущих солдат. Он ощутил давнее: теснота спотыкающихся ног, запах псины из воротника идущего впереди… Тогда это странно, даже издевательски, называлось "вечерней прогулкой".

"Вот и память еще действует", — Однообразный вид воды утомлял, но круг не давал лечь на спину. Нелепый купальщик поднял голову, задрал вверх изношенное, изрезанное морщинами, лицо. По небу сильный ветер гнал облака, чайка скользнула вниз, закачалась на воде и сразу стала похожа на деревянную подсадную утку. То ли устав болтаться на воде, то ли пытаясь разглядеть дальний остров, он попытался приподняться, оперевшись на круг руками, мимолетно удивившись тому, насколько эти руки оцепенели, и тут опрокинулся. Вода сомкнулась над головой, горькое и соленое хлынуло в нос, рот… Он яростно забился, вырвался на поверхность и схватился за круг, ошеломленный внезапным приступом жажды жизни.

Дальний берег перед ним превратился в синеватый остроконечный конус, похожий на вулкан, даже в очертаниях его было что-то непривычное, экзотическое.

"Остров со счастьем, — непонятно подумал он. — Теперь близко. Надо доплыть, побыстрее!"

Он вытянулся в воде, опустив лицо, заработал руками и ногами, Плыл, как ему показалось, долго, очень долго, выбившись из сил, выпрямился, уверенный, что все почти закончилось: тот остров уже близко. Но он совсем не приблизился и даже вроде чуть ушел в сторону. Мамонт оглянулся: покинутого им берега уже не было. Только бесконечные однообразные волны, небо с остановившимися облаками. Ничего больше, пустота.

Вода, быстро становившаяся все холоднее, сдавила враждебный очаг тепла. Темнело. Толстые косые лучи света падали сквозь облака.

"Как в Библии, на иллюстрациях Доре", — некстати пришло в голову. Глядя вверх, на явно, зримо, ползущие по небу черные облака, он вдруг понял с какой огромной скоростью там, вверху, гонит их ветер и почувствовал, какой маленький-маленький повис он посреди мира, удерживаемый резиновой жабой. И будто увидел бездну под собой и свои, висящие над ней, худые бледные ноги, — отчетливо, будто кто-то повернул регулятор яркости, осознал реальность смерти. Нелепая опора его стала дряблой и ненадежной, он понял, что скоро воздух из жабы уйдет совсем.

"Какой я болван!" — это он сказал вслух. И голос охрип.

Уже несколько раз Мамонт пытался развязать веревку на животе, на ней висела грелка со смесью какао и водки и кухонный нож. Теперь осенило: "Конечно… Веревку разрезать!"

Грелка ушла вниз, в бездонный черный космос. Потом- нож. Когда-то он боялся акул.

Оцепеневшее тело монотонно колыхало волнами. Появился пограничный катер, ныряя, кивая носом, прошел в сторону, оставленного Мамонтом, берега. Луч прожектора осветил его, ослепил, ушел в сторону. Только вода засветилась изнутри фосфорным светом. Его уносило в океан. Огонек маяка превратился в пульсирующую желтую точку. Затерянный в океане вдруг почувствовал всю величину своего одиночества. Оказывается, вот как это происходит. Муки тела все сильнее и сильнее, они увеличиваются до какого-то невероятного предела, и вдруг обнаруживается, что есть еще один предел и еще, и еще.

Ледяной мрак окружал его. Потом впереди появился приближающийся свет, что-то несло его туда, к свету. Он еще успел почувствовать последний припадок жалости к себе и исчез.

Прошло очень много времени, века. Он видел пустынную бурую землю, камни; извилистые дороги расходились веером и исчезали вдали в полосе мрака, заменяющей здесь горизонт. Неизвестно почему все это производило впечатление чего-то очень древнего, библейского. Каким-то образом он чувствовал это. Раньше Мамонт не знал, что это такое, библейское, и вдруг увидел и ощутил. Здесь было неестественно тихо и холодно, очень холодно…

Он очнулся от холода. Оказывается, вода может остыть еще сильнее. Преувеличенный невероятный холод. Проникающий внутрь, к самому сердцу. Отчетливо ощущались внутри скрюченные печень, легкие и еще что-то, названия чему он не знал.

"Значит, живой еще," — равнодушно удивился он. Густая черная вода двигалась прямо перед лицом. Остров с маяком исчез. Ближе стал какой-то другой- темный, поднимающийся из воды, камень. На едва светлеющем еще горизонте- белое пятно, корабль-призрак.

"Парус? Опять бред?"

Ноги свело. Они древесными корнями повисли где-то там, в глубине. Мамонт попытался грести, но сразу убедился в ничтожности своих сил. Похоже, что его несло течением вокруг этого острова.

…Масса тумана двигалась чуть выше воды. В получившемся промежутке еще торчала голова Мамонта. Совсем рядом заревела корабельная сирена. Голова дернулась, открыла глаза. Туман. Странная полуреальная форма материи.

Из тумана постепенно проявлялось судно. Оно беззвучно двигалось в его сторону. Не было слышно двигателя, только вода шуршала у необычного тупого форштевня.

Мамонт сумел заметить, что корабль лишен всех подробностей. Не было труб, мачт, даже, кажется, ограждений вдоль бортов- все похоже на грубый муляж. Вместо верхней палубы — большая округлая, скошенная назад, рубка. То ли гигантский катер, то ли, пустившийся в плаванье, дебаркадер.

Странный корабль дрейфовал прямо на него. В неестественном беззвучии прошел совсем близко: Мамонт мог бы дотронуться до белого, грубо окрашенного, будто измятого, борта. И вот исчез- остался только туман.

Он заворочал головой. Увидел в этом тумане прореху, окно. Окно медленно двигалось. Вот показалось что-то темное, он забарахтался, попытался грести туда. Оказывается, он еще мог шевелиться, остались какие-то силы. Наконец-то вернулись законы логики. По всем законам должно было наступить спасение.

Туман все уходил в сторону, появилась черная скала, — так близко, а только что появившийся шум сразу стал гулом прибоя. Стало ощущаться течение, вода все быстрее и быстрее неслась к берегу. Откуда-то взялось нетерпеливое облегчение. Спасение стало естественным. Закономерным. Наконец, ноги коснулись дна, внезапного, неожиданно близкого. Море сильно, с раздражением, толкало в спину, будто выгоняло на берег.

Мамонт стоял на коленях, разинув от слабости рот, набитый ледяными зубами, бормотал что-то матерное. Дряблый круг сполз с него, солнце согрело спину, пронзив острым наслаждением окоченевшее тело, останавливая бешеную дрожь, колотящий его, истерический озноб. Еще одна волна догнала, ударила в спину. Он на четвереньках, опираясь на несгибающиеся кулаки, выбрался на берег, на осклизшие камни.

"Остановка "Какой-то остров". Неужели живой?" — Холод оставался внутри- будто кусок льда.

Это была покатая гора. Оплавленный черный камень стек сверху и застыл, будто там, вверху, растаяла гигантская черная свеча. Откуда-то опять раздался вой корабельной сирены. Солнце грело все сильнее. В море, немыслимо далеко, на горизонте, темнела крупинка покинутого острова. Мамонт слабо удивился тому, какое огромное пространство преодолел. Почему-то постепенно уходило облегчение — ,оказывается, он осознал, что этот голый черный остров и есть заграница, это здесь он надеялся, наконец-то, жить спокойно и богато. Но никакой жизни не было видно вообще, только водоросли трепыхались в воде, между камнями. С мукой он понял, что нужно куда-то идти.

Пологий берег, по нему брел Мамонт, закончился, из воды поднимались скалы. Пришлось лезть вверх, цепляясь за рыхлый камень.

"Эх ты, Сизиф!" — Будто в ответ, комично забурчало в голове. Шум моря внизу становился все более злобным, осмысленным. Оно будто злилось, что не может достать его, Мамонта. А он почувствовал, что, наконец, заболел. Пот катился по лицу. Тело словно попеременно обливали горячей и холодной водой.

"А это еще что?" — Чем больше он приближался к вершине, тем заметнее становилось, поднимающееся изнутри, ощущение, — что-то замешанное на протесте. Или просто тошнота?

Непонятное ощущение стало просто страхом. Он уже знал, что увидит на том склоне. Все тот же голый камень и воду до самого горизонта. И это пространство уже не преодолеть.

Тупик, примитивный глупый конец.

"Конец фильма! Как неожиданно закончилась эта бестолковая путаная жизнь. Значит здесь и засохну. Лучше чем замерзнуть? Сам выбирал."

Еще шаг, будто вспыхнуло короткое замыкание в мозгу. На секунду он ослеп и вот увидел все снова: до самого горизонта тянулась вода, а у берега, вдруг, на якоре- белый корабль, теперь вполне реальный. Овальный китообразный корпус, все то же необычное судно. Странное, но настоящее.

"Значит бывает и такое. Теперь- вниз!"

Опять волной накатил жар. Здесь, наверху, порывами дул тугой морской ветер, сек лицо черной пылью… Ноги дрожали и подкашивались, содрогался скрученный желудок…

Уже не хватало сил думать, он двигался автоматически, уставившись под ноги, на покрытый птичьими кляксами камень. Хотелось лечь на бок и покатиться по гладкому склону, но это почему-то было невозможно. Белый корабль оказался очень большим и становился все больше и больше. Камень, наконец, кончился, с размаху он сел на песок.

"Ну все, теперь хватит!"

Под закрытыми веками плыли цветные круги, в голове шумело, и все это длилось неизвестно сколько времени. Потом, кажется, где-то залаяла собака. Можно было больше не двигаться, и это было блаженством. Оказалось, это приятно- так умереть. Что-то кружило и кружило его, потом какая-то сила подхватила и понесла вверх. Он попытался поднять голову и открыть глаза. Вокруг почему-то увидел какие-то сиреневые круглые коридоры, похожие на рыбьи кишки. Он попытался удержать голову, но шея стала тонкой, и голова валилась набок.

"Я пьяный? Почему?.. Когда это я пил?"

Попытался что-то вспомнить, понять, но мысли таяли и исчезали, не закончившись. Стало тепло и мягко, неведомая сила стала качать его, словно убаюкивая.

Арбузная корка перед глазами похожа на беззубую челюсть. Похожий на стрелку, рыбий скелет. На табличке с напрочь выцветшим текстом осталось одно самое крупное слово "Запрещено", написанное толстой кистью, выпуклые розовые буквы. Уже часов десять только это слово. Подымающееся море прибивает к его ногам мусор, объедки, всякую дрянь. Он оказался на помойке. Над ним- обрыв. Там, наверху, — погранзастава, слышны голоса… Мучаясь от слишком медленного движения времени, он опять неестественно внимательно изучает свои голые бледные ноги в зеленоватых венах, и опять — табличку, уже равнодушно глядит на наполняющуюся водой лодку, стараясь не думать о том, что это для него значит. Давит изнутри желание каким-то образом исчезнуть отсюда. Почему-то никак не наступает вечер. На вечер он перенес надежду на чудесное спасение.

Уплыть? Как?

Сегодня пришлось встать рано. Потом на прохудившейся лодке он прибился к этому острову. И с этого времени уже ничего не менялось, только один раз над обрывом появился солдат с заплаканным лицом, в грязной белой куртке и с ведром помоев, но не обратил внимания на оцепеневшего Мамонта.

Вода, приподнимая слой гнилого мусора, уже захлестывала ноги- начинался прилив. Лодка, наполнившаяся водой, не двигалась с места. Он нашарил на ее дне, последовательно: грелку с какао и водкой, нож на веревке, детский спасательный круг, исполненный в виде какого-то зеленого зверька, кажется, жабы. Там было еще что-то, что именно он вспомнить не мог, но больше искать не стал: предмета, который придал бы осмысленность каким-то его действиям, теперь точно не было.

Вода все выше окатывала, прижавшегося к обрыву, Мамонта. Сбрасывая ненужную уже одежду, он выбрался на ровное место, поспешно стал надувать резиновую жабу. Понял, с отчаянием, что опять решился куда-то бежать.

— Куда?

— На край земного диска теперь. Теперь на Ойкумену только… — ответил кому-то Мамонт.

Это "Куда?" произнес очкастый мужик в брезентовом плаще.

"Стоп! Но ведь мужик в очках уже был. Все это уже было. А будет еще плавание на жабе? Ну да, и черный остров. Это что, еще раз? — он вспомнил, что это называется воспоминанием, постепенно понял, что это такое. — А последнее- это тот черный остров. Голый. Тогда где я сейчас?"

"Почки… Опять почки…"- Сначала он ощутил боль. Боль долго и медленно всплывала изнутри. Вот поднялась наверх. Опять затявкала собака. Мамонт попытался повернуться набок- всю поясницу перепоясало болью.

Оказалось, что он лежит на плоской овальной кушетке. Сиреневые стены с закругленными углами, сиреневый потолок… Диваны, табуретки-пуфики, все что можно, оббиты каким-то шинельным сукном сиреневого цвета. Мир этот почему-то плавно качался, будто бред еще не иссяк до конца. В окно, нет, в иллюминатор, плескало серой пеной. Постепенно все это окончательно стало маленькой почти круглой каюткой.

Под иллюминатором, на овальном, конечно, столике, побрякивала от качки грязная посуда, пустые бутылки. Мамонт немедленно допил бульон из блестящей металлической миски, не глядя, — какую-то черную жидкость из чашки- это оказался кофе, — сунул в рот кусок сахара.

"Спасение из машины? — он попытался вспомнить и конечно не вспомнил как звучит это на латыни. — Сейчас увижу кого-то из богов… И не удивлюсь," — мысленно добавил он.

На стене напротив висела пара боксерских перчаток, рядом- несколько фотографий: хоккеисты в красной форме, голый мужик, весь увитый нечеловечески развитыми мышцами, лоснящийся от пота.

"Гладкий какой!" — В голове шумело. Мысли еще путались и будто слипались.

Вместо двери здесь была дыра в потолке, изогнутый деревянный трап. Он сунул голову в дыру и оказался в смутно знакомом коридоре: почти сводчатый потолок, дорожка из того же сукна. Незнакомые чужие запахи. Послышался чей-то смех вдали, потом непонятная невнятная речь. Мамонт приподнялся, прислушался, и оказывается понял, что говорят не по-русски. Ноги еще не ощущались и сгибались непонятно как, без его участия. Неясным образом он перенесся в другой конец коридора, остановился у приоткрытой двери, заглянул.

"Здесь водятся негры"!

Однако негр за дверью оказался странным: не черным, а темно-желтым, будто измазанным йодом, с желтыми, как у кота, глазами и торчащими усами. Наивно слюнявя палец и что-то бормоча, он быстро перелистывал журнал, невнимательно разглядывая голых девок. Пролистал, тупо уставился на последнюю страницу. Внезапно английская речь абсурдно сменилась русской, впрочем какой-то странной и с непонятным акцентом.

"Ото я тибе очи выколю", — бормотал негр, выкалывая булавкой глаза девкам на фотографиях.

Мамонт отшатнулся. Рядом был еще один трап, вверху- уже палуба. Оказалось, что на судне все-таки есть фальшборт, высокий и глухой, словно забор. Тугой, твердый почти, ветер давил в лицо; судно шло в открытом море. С удивлением и уважением он осматривал, неправдоподобно блестящий, никелированный такелаж, будто ненастоящие, белые снасти и уж совсем белоснежную, кажется, пластмассовую, мебель на корме. В голове с трудом прояснялось. Вот он потянулся к замечательному сверкающему кнехту, желая зачем-то дотронуться до него, и замер. На корме, в легкой тени под тентом, обнаружилась живая девушка. Высокая, в распахнутом кимоно, она подставила солнцу лицо с закрытыми глазами. Загорелое тонкое лицо, густые ресницы.

"Блядь", — решил Мамонт.

Девушка поднялась с шезлонга, сильно выгнувшись, оперлась о фальшборт, все также, закрытыми глазами, глядя на солнце. Ветер откинул полу кимоно, обнажил тонкую гибкую ногу, узкую ленточку бикини. Мамонт сглотнул слюну.

Неожиданно, все также стоя спиной к нему, она заговорила, кажется, о чем-то спросила. Мамонт, будто черепаха, поспешно спрятал голову в люк.

Дверь в каюту желтого негра была открыта. Мамонт заскочил туда, жадно пролистал журнал, выбрал из пластмассовой пепельницы окурки сигар. Повернувшись, сразу же уткнулся головой в жесткую негритянскую грудь, судорожно отскочил. Тот сказал что-то резкое, по-английски. Мамонт английский знал плохо, но понял, что его куда-то посылают.

— Чего? — сразу окрысился он. От долгого молчания застоявшийся голос прозвучал как сиплое карканье. — Пошел ты сам! Всякий негр!..

"Не такими я представлял свои первые слова за границей", — успел подумать он.

— Иди к боссу! Босс ждет тебя, — негр больно ткнул его в грудь железным пальцем. — Красная сволочь!

"Почему это красная?" — с обидой думал Мамонт, торопливо уходя по коридору.

В такой же нелепой как у Мамонта каюте, откинувшись в сиреневом кресле, сидел маленький человечек. Босс. Подслеповатые, будто склеившиеся, глаза за толстыми линзами очков, ножки в детских носочках, не достающие до палубы. За ним, на диванчике, — давнишняя красавица. Она курила тонкую коричневую сигарету, непроницаемо глядя сквозь узкие темные очки.

Мамонт стоял перед ними, драпируясь в простыню, — успел найти ее в каюте.

— Hellou. I was surprised by your appearance on my yacht, — заговорил коротышка.

"Так эта супница называется яхтой", — почему-то удивился Мамонт.

— Здрасьте! — сказал он вслух и боком поклонился.

— Я хозяин судна. Я моряк, сэр! — после долгой паузы вдруг сказал человечек на чистейшем русском языке. ("Гляди-ка, голосом молвит человечьим.") — По морским традициям я обязан предоставить помощь потерпевшему. Любому. Но сейчас, увы, вернуть вас обратно в вашу страну не могу. Мне туда нельзя. Есть причины…

— Меня не надо обратно, — поспешно сказал Мамонт.

— Если вы добровольно бежали из страны… Но зачем? И куда?

"Странный вопрос, — подумал Мамонт. — Конечно никуда. Вполне обычно для раба, не умеющего работать."

— Потому что там меня постоянно хотели убить, — сказал он вслух, угрюмо глядя на свои босые ноги. — Много раз. Могу даже подсчитать. Один раз, два, еще на зоне, конечно…

— Хватит, — остановил его коротышка. Он взял со стола, набитый льдом, стакан с желтой жидкостью. Мамонт отвел глаза.

— Понимаю. Лицо БОМЖ, — сказал коротышка, с непонятным вниманием глядя в свой стакан. — Представитель класса бичей. Беглый.

Мамонт с подозрением покосился на нос картошкой, оттопыренные уши, покрытые веснушками. Он пытался, но никак не мог уловить в речи незнакомца акцента.

— Ну что ж. Когда-то и меня не устраивала эта страна, — прервав долгое молчание, загадочно сказал маленький владелец судна.

— Меня, вообще, не страна, а весь мир не устраивает, — произнес Мамонт. Все еще непонятно было как и о чем можно было говорить здесь. — Не вписываюсь, не ко двору, не влезаю, — с нарастающей запальчивостью заговорил он. — Если бы кто-то изменил, создал для меня другой…

Кутаясь в тогу, он покосился на красавицу. Увидел себя ее глазами. Вот он, нищий, одинокий, потерявший все, последнюю рубашку, но не сломленный судьбой. Внутри стало теплее от жалости, которую она, конечно, испытывала к нему.

— Мир для тебя создать… С запросами ты!

— Я ту страну из конца в конец прошел, — опять заговорил Мамонт. — А там, у тебя? В Америке что ли?.. Ну, в Канаде. Тоже не уверен… Там тоже люди, а я, наверное, вообще людей не люблю. Мизантроп я.

Красавица взяла двумя пальцами банан из вазы с фруктами, стала лениво очищать.

— Я бы вообще заперся дома, двери и окна закрыл, занавесил и сухарь грыз. Пусть вокруг люди друг друга едят, а я свой сухарь грызть буду. Только нету дома у меня, — горько закончил Мамонт.

Красавица отложила банановую шкурку, что-то сказала.

— Миссис Белоу, ну, жена, баба моя, приглашает вас на ужин, приходите вечером, — повторил за ней коротышка.

— I will come missis. Thank you, — с трудом произнес Мамонт, поклонившись.

В грязном камбузе, раздвинув на столе немытую посуду, Мамонт пил желтый китайский чай. Под ногами вертелась собачка, Большой Босс. Кока, желтого негра, кажется, совсем не беспокоил беспорядок. Качаясь на табурете, он курил какую-то особо вонючую самокрутку. Мамонт уже знал, что зовут желтого негра Стивен-Альфонс, а иногда Степан, сам он из Эдмонтона и отец его — украинец, эмигрант.

"Странный был вкус у твоего отца. Зачем-то негритянку выбрал,"- Мамонт искоса разглядывал Степана. Извилистый профиль: выпуклая скула, провалившаяся щека, острый подбородок. Мамонт заметил, что мулат странно похож на Пушкина, только лицо гораздо глупее. Удивительно было видеть, как сам Пушкин, великий поэт, совершенно живой, зевает и тупо пучит стеклянные глаза. Мамонт с беспокойством пытался прочесть по этому лицу, не вспоминает ли он о случившемся, о том, что произошло тут, в кают-компании, несколько дней назад. Но тот безмятежно гудел какую-то песенку, совершенно пустыми глазами обводя пространство перед собой.

За бортом тянулся желтый край Азии, вот на горке показалась деревянная пагода, похожая на высокий, давно не крашеный, сарай. Надвинулся и проплыл совсем рядом мизерный островок, зеленый и плоский, как газон, едва выступающий из воды. Островок почти полностью занял какой-то, раскрытый нараспашку, дворец: столбы поддерживают красную черепичную крышу конусом, близко, за бортом — пустующий надувной лежак. В глубине комнаты промелькнул белый стол, на нем- ваза с ярко-красным омаром: будто ненастоящая декоративная жизнь.

"Здесь и раки не зимуют… "Orientals", — вспомнил Мамонт часто повторявшееся на яхте.

"Orients mansion," — кажется, так?

Мамонт стоял, оперевшись грудью о неудобный высокий фальшборт. Надоело сидеть с дураком Степаном в вонючем камбузе. Мамонт предпочел бы удалиться еще дальше; после происшедшего с ним он вообще старался не попадаться никому на глаза.

"Всего-то имущества осталось у Мамонта: трусы да обрывок веревки. И ту куда-то дели, — текли мысли. — Чужая негритянская рубашка, штаны и обуви нет совсем. Кто обворовал меня? Дай ответ! Не дает ответа…"

Внизу опять шуршали, бегали, хихикали. Значит, опять нужно прятаться. Мамонт добела сжал руки, лежащие на планшире. Снова накатила обида, внутри клокотали бессмысленные угрозы. Тогда, в тот день, он, конечно, пришел по приглашению Эллен Белоу.

Войдя в кают-компанию, Мамонт удивился тому, как много на борту яхты людей. На большом сухогрузе, на котором ему приходилось бывать, ходила небольшая команда, "сокращенный экипаж". За столом было много женщин.

"Груз- люди, — Чуть поташнивало от выпитого натощак кофе. — Тонны две людей. Странные мысли вертятся в голове…"

Все еще ныли почки. Застенчиво втиснувшись между сидящими, он сразу же выпил что-то пахучее и слабоградусное. Заранее готовясь взять на себя комическое амплуа, подыскивал в голове какой-нибудь забавный и не слишком лексически сложный тост.

"Языки английский, французский, говяжий…"

Оказывается, он удачно сел напротив Эллен Белоу.

"В отношениях с собой женщины признают только мелодраму. В мелодрамах шутят только злодеи".

Разгрызая лед, почему-то попавший в бокал, Мамонт взялся за покрывавшую тарелку красивую фарфоровую крышку. Внезапно все замолчали.

Под крышкой лежало говно. Самое настоящее. Внезапно стало жарко, будто резко, разом, подскочила температура. Мамонт осторожно поднял глаза — не смотрит ли кто. Смотрели все. Раздался взрыв хохота.

Подскочил желтый негр, бесстрашно схватил говно, сунул его прямо в лицо Мамонту- тот отшатнулся, чуть не упал со стула, — вдруг стал стучать говном по столу, стенам, себя по лбу. Мамонт ничего не понимал. Все вокруг корчились от смеха.

"Какие мерзкие рожи!"

Мамонт озирался вокруг. Кругом мокрые разинутые рты, выпученные глаза. Он понял, наконец, что говно искусственное, муляж, скорее всего- резиновое. Смех становился все сильнее. Напротив, задыхаясь, корчилась от дурацкого смеха Эллен Беллоу.

"Лопнешь", — подумал он, глядя на красное, покрывшееся испариной, лицо.

Она вдруг показалась совсем некрасивой, даже вдруг проявившаяся косметика на этой харе стала выглядеть неуместной.

Мамонт выскочил в коридор. Вслед стонали, ржали и хрюкали. Негр выбивал говном дробь на своих зубах.

Назойливо звякает какая-то ложка, оставленная в стакане, где-то там, в темноте, на столе, заставленном грязной посудой, в грязной каюте — отмечает ход судна.

Сколько их уже было, таких ночей, ночлегов, неизвестно где, предоставленных неизвестно кем и по чьей милости. Обыденный ужас от сознания бессмысленности еще одного прожитого дня. Когда особо остро чувствуется безнадежно точная работа времени, утекания своего драгоценного физического существования.

"Стачивается жизнь, стачивается. Как быстро летит время, как рано закрываются винные магазины," — Приподнявшись, он прижался ухом к переборке, пытаясь уловить за ней звуки супружеской жизни- там спальня хозяев, Эллен. Сейчас белое судно стало железной тарой, тесно набитой людьми. Он покосился на беззвучно спящего Степана. Люди- опасные, подозрительные, непредсказуемые существа. За другой переборкой- уже вода, плотный мрак, там только какие-то холодные равнодушные твари.

Глядя в потолок, подумал о том, что все вокруг него так и не становится реальной жизнью- все это по-прежнему так, черновик. Воображаемое замечательное будущее, не обязанное воплощаться в деталях, не воплощалось совсем- все отодвигалось и отодвигалось во времени. При этом старость не учитывалась совсем- износ его несменяемого тела. Где-то сзади остался период, когда можно было думать о своем возрасте со спокойным достоинством.

"Наверное, это неестественно для моего возраста, когда внимание направленно не наружу, а внутрь себя," — Мамонт нашарил в темноте и отхлебнул виски из бутылки — кто-то наивно оставил ее в камбузе. Сивушный вкус в темноте: знакомое сочетание. Когда-то в столовой на одном из Курильских островов он превратил праздный, давно не используемый, самовар в самогонный аппарат. Там он служил ночью сторожем, а днем- кем-то вроде кухонного мужика. Странный сплав отчаяния и апатии, возникший в курильском поселке, ощущался, не исчез и здесь, в этой негритянской каюте.

А до этого, после бесконечных скитаний по стране, он дошел вроде до края, уперся в морскую границу. Там, на Дальнем Востоке, Мамонт устроился матросом на большое рыболовное судно, — как будто, наконец, повезло, — но в труде не преуспел. Перешел было на плавучий рыбокомбинат "матросом-рыбообработчиком", стоял у конвейера, среди баб, чистил рыбу, но и здесь отставал от других и был изгнан. Осел в поселке на одном из Курильских островов. Теперь вроде никем. Неформально, без всяких отметок в трудовой книжке, притерся к местной поселковой столовой. Скитался по маленькому поселку, где и скитаться было негде, пытался ловить рыбу удочкой на берегу. Над такой рыбалкой смеялись. Пытался еще заготовлять лекарственные водоросли или просто собирал, выброшенный океаном, мусор, выискивал в нем что-то более-менее ценное, вроде пустых бутылок.

Тогда, глядя в море, где в ясную погоду проявлялись на горизонте далекие синие острова, Мамонт догадался, что за краем страны есть еще что-то. Вроде и там, судя по газетам, есть какая-то жизнь. Теперь инстинкт вечного искателя счастья толкал туда, к краям Ойкумены. И все в его жизни, все обстоятельства, собравшись вместе, толкали туда же.

"Что это? Уже сон или еще воспоминания?"

За окном столовой монотонно постукивает- это флюгер на крыше. Мамонт сам поставил его и теперь каждую ночь жалел об этом: так флюгер скрипел и стучал. Наверное, скрипел и днем, но тогда его не было слышно. Болезненно пахнет йодом- это сушатся, собранные Мамонтом, морские водоросли. Еще- рыбой. Он чистит рыбу, бросая потрошенную в круглый лоток, с привычным автоматизмом действует, украденным с плавбазы, специальным ножом с крючком на конце для цепляния рыбьих кишок. Безразмерное количество рыбы.

Где-то в глубине столовой опять жалобно пискнула кошка. Жалобное мяуканье двигается, перемещается, в темноте. Значит опять вспомнила о своих, родившихся уже давно, котятах, вот и ходит, ищет их повсюду.

— Не горюй, Марья Васильевна, — говорит Мамонт. — Они уже давно выросли и живут весело и счастливо. Гораздо лучше чем мы.

Отплытие из поселка- или лучше сказать из страны? — откладывалось много раз, каждый день. Уже заканчивался пасмурный дальневосточный июль. Мамонт часто воображал, как просыпается рано-рано утром, выходит и идет по безлюдной улице и незаметно для всех медленно и тихо уплывает. Но такой день все не наступал и не наступал. Он даже уговорил зажиточного соседа на то, чтобы просмолить ему лодку за пять рублей. Вот и появился шанс уплыть. Просмолить и уплыть на ней. Но он почему-то не уплывал и не уплывал. "Сегодня и завтра" стало почти философским понятием, чем-то вроде древнегреческого софизма, неразрешимой дилеммой. Когда наступало завтра, оно становилось сегодня, а завтра опять переносилось вперед, и надежда переносилась вместе с ним, никуда не исчезала.

"Люди действия и люди мысли. Все человечество можно разделить на две половины. Ну, кто я такой- понятно, и люди действия из противоположного лагеря мне враждебны и неприятны, — Небрежно выпотрошенные рыбины часто шлепались в лоток. — А кто тогда участковый?" — пришло вдруг в голову.

Почти каждый вечер приходил местный участковый, которому почему-то всегда не хватало денег на выпивку. Самогон из самовара стал бесконечной взяткой за существования Мамонта на острове, вообще на свете. Гектолитры самогона и браги, почему-то так и не уменьшавшие его вины. Неиссякаемая взятка делалась им из изюма и разнообразной, попадавшей в его руки, крупы: рисовой, перловой, саго…

Почти каждый вечер, иногда до утра, — ночные сидения за самогонным самоваром. Насильственное застолье. За всю ночь участковый обычно не произносил ни слова. Мамонт пытался оживить эти мрачные вечери своими жалкими попытками веселиться- заранее вспоминал, готовил в голове, анекдоты про ментов. Произносил тосты, ожидая смеха, какой-то реакции: оживления, воскрешения, но без успеха.

Стукнула незапертая дверь в коридоре — ,конечно, участковый. Человек не мысли, а дела. Мамонт бросил нож, поспешно одел очки- специально, считая, что человека в очках труднее ударить. Этого он почему-то всегда ждал от своего Каменного гостя. Тот входит, как всегда, не здороваясь.

— Опять ко мне!? — встречает его Мамонт. — Стража этого шато приветствует тебя. Вот сидим тут вдвоем с кошкой… Сегодня вообще-то не ожидал, — не умолкает Мамонт. — По телевизору "Деревенский детектив", думал тебе интересно…

Участковый почему-то все больше мрачнеет.

— Ну, в общем, встречный тост. За приятную встречу.

Участкового совсем перекосило… Долгие часы. Участковый трезвым точным движением твердыми пальцами все открывает краник, уже давно не предлагая выпить Мамонту, и только краснеет, наливается кровью.

— Вот я раньше в обкомовской бане сторожем служил, — пытается рассказывать Мамонт. — Там бабы в шампанском купались. Так я из того шампанского самогон гнал. А это уже коньяк получается…

— У нас все должны работать. Я тебя работать пристрою, — вдруг заговорил участковый. — Куда? — В тюрьму. — Кем? — бессмысленно спрашивает Мамонт. — Заключенным. — Сегодня участковый многословен. Он уже не раз грозил этим, находил слова, но сейчас Мамонт почему-то чувствует, ощущает, что это правда. Где-то кем-то все решено. — И когда? — уже по инерции спрашивает он. — Завтра.

— Завтра, — почему-то повторяет Мамонт. — "Может шутит?.. — уже вспоминая о ведре с застывшей смолой. — До рассвета растопится. Вот прямо сейчас, после тебя, и начну… Значит пять рублей я так и не получу."

— Завтра обязательно, — опять говорит участковый. — Наливай.

Изнутри подступает трудный неуютный сон. Он пытается заснуть стоя, но, конечно, не может, только больше замерзает. Лицо, за сегодняшний день обгоревшее на солнце, сейчас холодит, обдувает, прохладным ветром. Оказывается, жить, стоя здесь вечно, невозможно. Опять надо куда-то плыть. Он опять на пограничном острове? на помойке погранзаставы?

Нет, нет, в кубрике какой-то яхты. Странные поступки приводят к странным результатам.

"Вот так кончаются попытки жить отшельником в маленьком курильском поселке".

А водоросли у него тогда так и не приняли. Может сильнейший, окончательный, гнев участкового был вызван именно этим? Участковый, наверное, рассчитывал на деньги Мамонта. Только сейчас Мамонт догадывается об этом.

Над головой грохнуло. Мамонт посмотрел вверх. На палубе опять блеяли и скакали "пэтэушники",так звал Мамонт пассажиров яхты.

"Марионетка я вам!.. Бомж лучше других замечает, что все вокруг преувеличивают масштабы собственной личности… Потому что сам лишен подобных комплексов. Заперли меня в своей посудине буржуи…е!" — со злобой подумал он.

— Ты думаешь, я не знаю, что это такое- жизнь моряка, — обратился он к голому мужику на фотографии. — Знаю, плавали… По полгода, будто червяк в железном орехе."

Это было еще хуже обычной морской скуки, в прежних плаваниях он хотя бы имел свою личную конуру, свой микромир, ему за что-то платили. Сейчас он не имел вообще ничего, даже штанов.

"Сейчас-то еще злее, — сказал он, глядя на фотографию- Даже чаю, когда захочешь, не попьешь! А может вообще без тела было бы лучше. Так, просто дух, без футляра, которым никто не пренебрегает из-за его неважного качества."

Внезапно погас свет. Мамонт застыл с комиксом в руке.

"Как бы вы на берег не заехали с вашим весельем, — он вгляделся в темный иллюминатор. — А впрочем, езжайте, не мне ваш таз чинить. Хорошо бы об Японию стукнуться, а еще лучше- Гонконг какой-нибудь. Тогда уйду от вас, жрите сами свое говно."

Сидеть в темноте было уже совсем бессмысленно. По коридору прогрохотали, кажется, кого-то потащили, уронили, кто-то что-то заорал, потом все смолкло. Мамонт выглянул наружу, коридор освещал бледный аварийный свет, дверь в другом конце была открыта, ездила по направляющему полозу. В той каюте кто-то спал, уронив голову на стол. Синеватый коридорный свет мерцал на загорелой лысине. Перед лысиной- красивая бутылка с яркой этикеткой. Все это было странно: на яхте много веселились, кричали, бегали и скакали, даже голыми, но никто так не напивался. За те дни, что Мамонт провел здесь, он еще не видел такого.

Башка заелозила, заскрипела по столу, приподнялась. Подошедший Мамонт едва узнал его без очков. Сам хозяин, Белоу. Но тот разглядел Мамонта сразу.

— Ты мизантроп? — выпучив глаза на пустую бутылку, очень громко спросил он.

— Да!

— Живи на необитаемом острове, — Белоу пошатнулся на стуле. — На острове! — закричал он, назидательно размахивая пальцем. — Живи! — умолк, по-прежнему недоумевающе глядя на бутылку.

Мамонт вздохнул. Белоу поднял на него красные пустые глаза, рыгнул. — Ты иди! — Махнул он рукой.

Мамонт повернулся.

— Стой!

Мамонт остановился.

— Ты мизантроп?

— Да.

— Живи на острове. Должен жить на острове. Жить!

Мамонт снова повернулся.

— Стой!

— Пошел ты!.. — треснувшим голосом выкрикнул Мамонт. Стукнув дверью, с колотящимся сердцем метнулся по коридору, по трапу.

На палубе было тихо. Вокруг мрак. Не слышно ни двигателей, ни шума воды, ни звука: ночной штиль. Абсолютная тишина, будто он вдруг оглох. Вверху- прожектор, бессмысленно направленный в небо. В воздухе повисла преувеличенная грубая и угловатая тень яхты. Душно. Неподвижный спертый воздух, как будто он заперт где-то. Кажется, протяни руку и упрешься ею в шершавые доски стены.

Сбоку шевельнулась тень. Мамонт вздрогнул, постепенно, с трудом, разглядел: тонкая фигура в черном перегнулась через планшир, длинные волосы занавесили лицо. Сквозь темноту постепенно проявлялись позолоченная туфля, неприкрытая вечерним платьем, спина… У Мамонта что-то заныло внутри. Нужно было немедленно что-то сказать.

— Сударыня! — начал Мамонт хриплым петушиным голосом и умолк, устыдившись. — "Что я плету!" — с ужасом подумал он.

Она вдруг захрипела, что-то заклокотало у нее внутри. Мамонт оцепенел. Мутная струя хлынула за борт. Женщина запрокинула голову, растрепанные волосы прилипли к неестественно бледному лицу. Красные глаза смотрели невидяще. Цепляясь бессильными пальцами за планшир, она, развернувшись, села на палубу, голова ударилась о железо и повисла.

Подошедший Мамонт нерешительно остановился. Эллен Белоу сидела, некрасиво раскинув ноги. Темные волосы волной свешивались со склонившейся головы. Мамонт осторожно продел руки под мышки Эллен, рывком поднял.

"Беда, вот беда какая, — бормотал он, волоча горячее тяжелое тело, понимая что говорит бессмыслицу, чтобы успокоить самого себя. Почему-то колотилось сердце. — Ни жены твоей, ни осла твоего…" — Он еще не знал, что собирается делать и боялся думать об этом. От Эллен шел густой аромат перегара. По ковровой дорожке до маленького слепого коридорчика, где находились самые аристократические каюты. Дверь оказалась открытой. Путаясь ногами в каком-то тряпье, валяющемся на полу, Мамонт втащил бесчувственное тело, задвинул дверь ногой. Потом, ощутив спиной мягкий диван, опустил Эллен на него.

Оглянулся. Негромко верещал приемник. Его панель мягко освещала небольшое пространство перед собой. Мерцало граненое стекло: духи, пузатая настольная зажигалка, переполненная пепельница. "Shanel" — разглядел он в зеленом сумраке на большом флаконе, вынув слабо скрипнувшую пробку, глотнул обжегшую глотку жидкость. В сумраке лицо спящей казалось нереально прекрасным: бледным и спокойным, темными пятнами выделялись брови и ресницы. Его парадоксально украшали вывернутые чувственные губы. Мамонт некстати подумал, что женщины все время в жизни играют, а такие губы, наверное, иногда играть мешают. Например, изображать строгую и холодную снежную королеву.

"Недоступность уже не изобразишь," — Он вдруг понял, что вообще-то никогда не видел ее глаз и вообще ничего не знает о ней. Зачем-то протянул руку к лицу Эллен и сразу отдернул, будто обжегшись, — ощутив горячую и болезненно влажную кожу. Нашарив за собой кресло, сел в него и внезапно услышал- в коридоре зазвучали тяжелые шаги, у этой двери звук прервался. Дверь раскрылась. Мамонт успел увидеть громоздкий силуэт, блеск форменных капитанских пуговиц… Капитан сразу же схватил его за рубашку на груди, притянул к себе. В унизительной близости вдыхая чужой перегар, Мамонт подробно видел крупнопористый нос, лохматые бесцветные брови. Совсем некстати вспомнилось, что Белоу почему-то называл его "шОфером"- именно так, нарочито коряво ставя ударение. Больно и противно скрутило что-то в животе в ожидании удара. Капитан пробормотал что-то на непонятном языке, — Мамонт, кажется, разобрал что-то про пенальти, — и вдруг чихнул ему прямо в лицо. И кажется ничуть не озаботился этим, замер, сосредоточенно задумавшись о чем-то и зажав нос двумя пальцами. Мамонт поспешно поднырнул у него под мышкой и уже в коридоре ощутил остро болезненный пинок. Сжав зубы, задавил в себе крик, вжался в угол. Дверь за его спиной захлопнулась.

Утром, проходя мимо приоткрытой двери Белоу, Мамонт молча кивнул. Из-за двери раздалось блеклое: "Зайди-ка!"

Посреди хаоса и разрушения сидел Белоу. Мамонт оглянулся: Эллен здесь не было.

— Факт на лице? — пробурчал Белоу, бесцеремонно указывая пальцем на синяк под глазом Мамонта. Тот и не помнил как ударился в том коридоре, падая. — Жаль, что я не успел поставить сотню долларов на этого жлоба, — Двинул стакан. — Налей! Давай зальем, по русскому обычаю, завьем веревочкой.

Свой стакан у Белоу, как всегда, был полон. Мамонт подумал, какой тот, наверное, неприятно холодный.

"Это русский обычай- льдом закусывать? Хоть бы плавленый сырок достал… Значит, теперь и с Мамонтом согласен выпить- на безрыбье и рак рыба. А я, выходит, рак и есть."

— Так ты, чувак, за деньгами в капитализм? — продолжал Белоу, пристально глядя на него. — Деньги что ли любишь? Как Корейко?

— Какой Корейко?

— Александр Иванович.

— Не знаю такого. Да нет, я туда, где тепло… Лето люблю, в этом отношении я однолюб.

Белоу быстро повело. Через несколько минут он уже был пьян:

— Нудный я, конечно. И на конкурсе нудистов тридцать восьмого года занял почетное первое место. Я ведь тоже русский. Или был когда-то. И фамилия моя была не Белоу, а… Неважно, плевать! Забыл, в общем. Представь, когда-то у меня даже другое лицо было. Когда рожу свою в зеркале вижу, вздрагиваю. Сколько уже лет привыкнуть не могу, — Белоу загрустил, подперев щеки кулаками, отчего очки ползли на лоб. — Обидно, блин!

— Это что, — вступил Мамонт, — у меня жена от первого брака кусалась даже…

— Надоели со своим феминизмом. Никакой жизни не осталось, одни правила игры… Прожить бы еще одну, другую, жизнь. У меня даже план есть. Как бы накопить денег, чтобы будущего не бояться? Деньги многое могут. Например, дать независимость от всех. Послать можно всех кого хочешь. Кого надо… Зарабатывать от страха! Да! Впрочем, тебе не понять, ты настоящих денег и в глаза не видел. На советские рубли и штанов хороших не купить.

— Ну, почему… — начал было Мамонт.

— Здесь, если у кого неудача, беда, — прячут. Прячут! — вдруг закричал Белоу. — Душу прячут здесь! — Он слепо зашарил по столу обеими руками, опрокидывая стаканы. — Можно быть одиноким и среди людей. Людей-то много… Здесь такого обычая нет- жалеть. Никто не пожалеет!.. Ты, конечно, тоже, — Белоу вдруг прямо, в упор, посмотрел в глаза Мамонту. — Тебе-то что, лишь бы виски жрать!

Мамонт поспешно отодвинул стакан.

— Нам, вообще-то, по пути? Ты, вообще-то, куда плыл? — Маленький Белоу умудрялся смотреть на Мамонта свысока.

Тот молчал, обижено глядя на пролитую лужицу соуса на столе.

— Может быть в Рио-де-Жанейро? — спросил Белоу.

"Это горячка уже белая… Не иначе. Совсем с ума сполз", — думал Мамонт.

— У каждого свое Рио-де-Жанейро. Хотя кто-то утверждал, что его вообще нет, — решительно сказал Белоу. — И Америки тоже нет. Кажется, о Шепетовку разбиваются волны Атлантического океана. Вроде так, вроде правильно. Нет, чувак, нет! — забормотал он. — Туда не надо. Ничего там хорошего.

"Куда же мне? — мрачно думал Мамонт. — Опять за борт?"

— Нету счастья там, — продолжал бормотать Белоу. — Щастя! Да какое же ты можешь найти счастье, если ты его не видел никогда. И не знаешь, какое оно из себя. Как выглядит. Нету его там!

"Энтропия!" — Гора немытой посуды в большой мойке, разруха и грязь, скрывающиеся в темноте. Теперь Степан здесь, на кухне, кажется, вообще не появлялся.

Мамонт двигался в сумраке, освещаемом только ночным иллюминатором, шаря перед собой руками. Наконец, наткнулся на дверцу холодильника.

"Чем примитивнее жизнь, тем больше места в ней занимает еда. И почему нельзя жить вообще без жратвы? Сколько раз пробовал."

В холодильнике удалось найти только сырое мясо, нарезанное тонкими пластинками, отбивные, по-здешнему — стейки. — "Откуда-то я знаю, как они называются".

На плите в кастрюле — вода, на ощупь чистая.

"Мясо кипит в темноте среди бардака и разрухи

Мамонт прилип к неизвестному судну

Мотыльком, позабывшим, что скоро зима."

"…Или моллюском", — Много лет Мамонт рассчитывал на помощь сверху в виде стихотворения. Гениальное стихотворение обязательно должно когда-нибудь придти к нему в голову. Одно, короткое, но гениальное. Такое, что изменит все: он сразу окажется известным и сразу окажется где-то в другом месте, среди таких же знаменитых и успешных. Может же случиться такое- раз в тысячу лет.

Мечта, которая перестанет быть постыдной, когда осуществится. После этого все будут знать и всем будет интересно, как тяжело и сложно он жил раньше- то есть сейчас.

Запах, кипящих в кастрюле, краденных отбивных почему-то напомнил запах того мяса, которое он варил поваром в армии.

"Почему именно того? Как будто за все время больше другого мяса не было. В прошлом не исчезают только запахи. Далекие- далекие наивные времена. Мое личное средневековье…"

Когда-то в интернате один его друг удивлялся, что запах невозможно представить: вспомнить и вообразить. Тогда они думали, что запахи существуют только в реальности. Кажется, еще его друг пытался есть, стоя на голове и пить носом.

Мамонту казалось, что он обладает восприимчивостью к запахам, каким-то особым их пониманием. Это был его тайный талант, им он гордился, считая признаком душевной изощренности.

Стейков оказалось больше, чем надо. Несъеденное пришлось оставить здесь, в кастрюле.

"Пойти Мопассана почитать?" — Читать приходилось своеобразно. Мамонт глядел в найденную здесь недавно книжку "Le vie errante" и пытался вспомнить то, что читал раньше в переводе.

"Я покинул Париж и вообще Францию, потому что Эйфелева башня мне надоела… Тебе-то Эйфелева башня."

Сегодня утром, проходя мимо гальюна, Мамонт услышал там смех Белоу. Потом нашел в этом гальюне непонятно называвшуюся книгу "Les trois mousquetaires". И Белоу было хорошо, ему были доступны книги на разных непонятных языках.

Высунувшуюся из люка голову охватило утренней прохладой. Оказывается, уже наступало утро. Дверь на верхнюю палубу оказалась неожиданно закрытой. Будто кто-то решил за Мамонта, что он должен оставаться здесь и любоваться природой. Он сел на кнехт, ощутив задом остывшее железо. Над головой висел стеклянный скворечник, называемый здесь капитанским мостиком. За темным стеклом угадывалось лицо капитана. Теперь Эллен откровенно переселилась в капитанскую каюту и только изредка появлялась в его сопровождении. На кончике носовой палубы, на бухте свернутого троса, лежал матрос, на этот раз вполне черный негр, курил крэг. Огонек сигареты мигал в сумерках. За кормой, прямо под сидящим Мамонтом, кипела вода, фосфорно светящийся кильватерный след уходил назад. Его теперь дорога, совсем непонятно куда идущая.

За бортом все чаще стали возникать сгустки темноты, ближе стало видно, что это темные заросли деревьев, то здесь то там поднимающиеся из воды, будто клумбы. Оказалось, за то время, что Мамонт просидел в трюме, острова снаружи стали другими.

"Блаженные острова", — всплыло откуда-то из памяти. Вот еще один впереди — медленно приближающийся сбоку. Мамонт с беспокойством и все яснее ощущал, что какое-то смутное настроение внутри феноменальным образом воплощается в реальность здесь, во внешнем мире. Внезапно осознал неуместный сейчас тонкий но густой запах ночных цветов. Со всех сторон, перебивая друг друга, понеслись тропические ароматы, концентрируясь в пронзительный парфюм, отбивающий все ощущения, кроме ошеломления. Глядя на трепаные верхушки пальм на фоне оранжевого неба, он через ноздри впитывал, где-то там угадываемый в темноте, томный, неумеренный в эмоциях, мир. Запах менялся, клубился где-то в сознании овеществившейся галлюцинацией.

"Благоухание" — старинное слово."

За закрытой дверью, наконец, послышались голоса и какая-то возня. Негр на носу будто тоже что-то услышал, он встал и, держась за леер, медленно пробирался на подгибающихся ногах к корме.

В распахнувшихся дверях появился утренний Белоу — в майке и с полотенцем на шее. Он тоже сразу же посмотрел вверх, на капитанский скворечник, и, будто дракон, выдохнул клуб сигарного дыма.

"Здороваться?" — Мамонт знал, что Белоу, конечно, не ответит.

— Рано встали. С похмелья? — вслух спросил он.

— А, попутчик! Мамонт, кажется? А я и забыл про тебя. Ты чего здесь? — отозвался Белоу.

"А ты чего? Гляди-ка и псевдоним мой где-то узнал."

Белоу сел в быстро появившийся шезлонг, не торопясь стал разворачивать газету. Над его головой сразу же включился, висящий на стене рубки, плафон.

Мамонт из какой-то непонятной вежливости опять сел на свой кнехт. В глаза бросился знакомый шрифт газеты, странно выглядевший здесь, в Южно-Китайском море.

— Смотри-ка, "Комсомольская правда", — первым заговорил Мамонт. — И что пишут комсомольцы, есть что интересное?

— Да вроде есть. В рубрике "Наши дураки и наши дороги". "Голый в капиталистическом раю" называется. Про чудака одного. "Бежал в капиталистический рай." Вплавь. "Преодолев цепь… преодолев цепь, близколежащих друг к другу, островов."

— Я одного такого знаю.

— Ну, тут — "сомнительные прелести заморского рая", — продолжал читать Белоу.

"Опять рая".

— Каким-то чудом ему даже удалось преодолеть… любителя кока-колы и заморской жвачки не остановили ни неприятности холодного купания, ни даже бдительность пограничников.

"Купание, да!.. Кругом заставы, гарнизоны! Тебе бы так… Только вот откуда в газете об этом узнали?"

— …Пользуясь спасательным жилетом, — читал Белоу.

— Каким еще жилетом? — сказал Мамонт вслух. — Знали бы они чем пользуясь.

— Здесь так написано.

— Интересно, почему они только сейчас об этом узнали, комсомольцы ваши? Вы-то сами не знаете?..

— Белоу промолчал, бесстрастно проглядывая газету.

— Ну, а поймали его? Или еще поймают? Поймают, как?..

— Об этом не пишут, — Белоу скатал газету в плотную трубку и выбросил ее за борт- фонарь над ним сразу же погас.

"Ваш собственный корреспондент в Южно-Китайском море," — с внезапной неприязнью подумал Мамонт, глядя на него.

"…Судьба раба. Много нас таких. И все бежим, бежим. Когда на одном месте уже невыносимо, перебегаешь на другое. Будто там будет легче. Только при этом почему-то сносит к краям, все ближе к окраинам державы. Куда охотнее пускают."

"Будто по грампластинке бегаешь," — пришло вдруг в голову. Граммофонная пластинка, черный антрацитовый диск, на нем — Мамонт, размахивает руками, пружинит тараканьи ножки, пытается удержаться. Вот побежал, упал, заскользил, заскользил…

"Да, охотнее пускают. Иногда бесплатно везут и при этом бывают очень настойчивы…"

— Что ты бормочешь? — проник откуда-то голос Белоу.

— Я говорю, какая-то центробежная сила. Теперь уже за край забросила, сюда аж. Так-то вот, сэр!

— Как-то давно приехал я в Ленинград, — заговорил Белоу. — Какой-то амнистированный там в зале ожидания, видимо, чего-то ожидал. Это он сам рассказывал: откуда он, зачем он. Много всего рассказывал… И громко. Сразу всем. Как объездил полгорода в поисках выпивки. На такси! Красивая жизнь. Зал ожидания Московского вокзала. Полная сетка пива. Сам удалой такой, в войлочных тапочках, пробки зубами открывает. Возмущался, что попал в дурную компанию и никто не хочет с ним веселиться.

"Почему-то такие непонятные встречи всегда случаются на вокзалах", — подумал Мамонт, вглядываясь в лицо Белоу и пытаясь вспомнить его.

— А я все видел, не очень-то спал тогда, — неохотно признался Мамонт. — Приехал в Ленинград, работать по лимиту.

Белоу вроде и не слышал его:

— Потом появился старик какой-то, представился тоже зеком, сталинским еще. Поддакивал, пойло его сосал. Вот так и наслаждались свободой два дурака. С трудом они столько пива преодолевали, тяжко им это веселье давалось. Потом молодой отключился. Полная нирвана. Старый тужился, пытался допить, но не осилил — сетку взял и ушел. И в ответ окружающие сдержанно посмеялись, — Кажется, Белоу никуда не торопился.

"Нет, это не я", — понял Мамонт.

Холодная прокуренная комната в общаге. Даже в памяти — сумрачная, без украшений, жизнь. Сидеть в общаге было бессмысленно. Вечером все расходились, хотя идти было некуда.

Белоу внимательно смотрел на него:

— Сколько, говоришь, тебе лет?.. Ну что ж, бывает. Много, конечно, но еще не смертельно.

Упоминание о своем, так внезапно наступившем, возрасте, вызывало у Мамонта внутренний протест, словно кто-то пытался обмануть его:

"Почему-то не чувствую себя стариком. Позднее развитие?.."

Ленинград оказался не большим дворцом, как он когда-то думал, скорее- большой коммуналкой. Для него, лимитчика, Ленинград оставался декорацией, а ленинградцы — прохожими. И общий город не объединял их, как он ни старался. Вдруг выяснилось, что в одном городе можно по-разному жить, видеть разные улицы, дома, даже общие для всех проблемы Мамонта не касались. Холодная и неприятная, трудная и тоскливая, навязанная кем-то, жизнь.

— Лимит — это назначенный тебе уровень. Свой шесток. Вы не знаете, — заговорил Мамонт. — Помню, в общаге в нашей комнате окно разбили. Драка была. Так мы месяца два стекло не вставляли, подушкой окно затыкали. Однако уже ноябрь, холод даже алкоголики чувствовать умеют. Вот и собрались как-то ночью… Да нет, не покупать, в киоске стекло вырезали. Еще и милиционер за нами погнался, но убежали мы. Убежали и стекло не бросили, — последнее Мамонт сказал с непонятной ему самому гордостью. — Собственность — ,конечно, воровство. А ты знаешь, что такое отсутствие собственности? Это, брат… Это особое чувство, еще не воспетое поэтами, — голос его набирал силу. — Вот лежишь ты осенью в общаге или, скажем, в тюрьме. За стеной — холод, ветер. Ненадежная это стена… Я скиталец по специальности, я это знаю. А если в общаге тепла нет? А если вообще выгонят оттуда?.. Не из тюрьмы, из тюрьмы не выгонят.

— Да. Из тюрьмы не выгоняют, — задумчиво повторил за ним Белоу.

— Выгонят! Вот и нету тогда стены между тобой и энтропией.

— Мир мелких ценностей, — произнес Белоу. — Ладно, не волнуют меня твои житейские проблемы.

— Умный вы человек, но так и тянет дать вам совет… — пробормотал Мамонт и почему-то умолк.

В общаге, как и недавно в армии, много говорили о прошлом. Хвастались былым. Настоящего практически не было. Он стоит в трамвае, скомкав сетку с хлебом. Сырой разбитый железный ящик с людьми, мнимая близость к чужой, может быть интересной, жизни. Один час езды от московского вокзала до Ржевки. Долгий-долгий нудный путь. — "Шел трамвай, десятый номер…" — В книгах Ленинград был другим.

Кажется, были еще мечты о мыловаренном заводе. Откуда-то возникли слухи о том, что туда берут не имеющих прописки, о бешеных заработках для небрезгливых. Кажется, он надеялся, что, наконец, прочно осядет там, встанет на твердую почву, не хуже и не ниже других. На мыловаренном заводе он так и не побывал, и только прежние представления о нем, прежние воображаемые картины, сейчас возвращались откуда-то из прошлого.

Трясущиеся на конвейере, твердые кошачьи трупы. Стоящие у него рядком лиловорожие алкаши в кошачьих шапках. "Кошкодер" — это что-то удалое, отчаянное. Вращающиеся в голове лоскутья мыслей, слова вдруг сложились в что-то полуосмысленное, песню? неизвестно откуда возникла даже брякающая мелодия. — "Берегитесь, кошкодеры! Ведь опасность- это все-таки пустяк." — Лихая пропащая жизнь. Кипящая в углу закопченная кастрюлька. Это закуска. — А знаешь какое ты мясо съел? — предчувствуя веселье, ухмыляется некто опухший, скаля зеленоватые, зашпаклеванные серым цементом, зубы. — Ничего, парень, — бубнит другой синерожий, постарше, — они, кошки, вкусные, мясо нежное у них. Постное.

Сбоку медленно приближался еще один, все сильнее пахнущий, остров.

— Если там еще уцелели люди, дикари, то какой это должно быть счастливый народ, — заговорил Мамонт. — Хотя, вообще-то, они друг друга ели.

— Везде и все друг друга едят, — сказал Белоу. — Вот в природе смерть — это не зло. Только нам, людям, бог велел убийства бояться. А чтоб жить, работать велел: обиделся, жлоб, за свое яблоко. Мы с тобой не часть природы, отрезанный ломоть, а для дикарей убийство и смерть — это спорт вроде. Когда в Африке был, негры говорили, что гориллы тоже люди и разговаривать умеют, но молчат, чтобы их работать не заставили. Оказывается, Дарвин не знал об этом, — Белоу помолчал. — Только на этом острове людей нет. Обезьяны может быть есть, не знаю.

— Почему нет?

— Потому что я не пускаю никого. Это мой остров.

Мамонт умолк.

— …Нет, у меня мало островов, — ответил Белоу. — Всего один. Тот самый.

Белоу прижался ухом к транзистору, покрутил колесико. Транзистор заверещал, квакнул и посыпал непонятными словами. Мамонт поднес к глазам бинокль, который ему дали подержать.

Качающиеся перед глазами джонки, масса джонок, странные лодки с крышами. Непонятное белое пятно в океане в бинокле стало гигантской стаей уток. Уже несколько дней яхта стояла здесь, рядом с кампонгом, городом на воде. Странная мысль: "Вот он параллельный мир. Антиподы. Эти-то уж точно антиподы."

— Сколько их здесь, — заговорил за спиной Белоу. — Даже на земле не помещаются, на воде живут. Чудаки!

В этих лодках ели, спали, размножались: жили. В кампонге будто бы процветала торговля опиумом, контрабанда и другие малопонятные преступления. Трудно было поверить в это, рассматривая в бинокль развешанное белье и цветные рыбачьи сети, кишащих повсюду детей. Никаких преступлений не было заметно.

Собака, беспокойно бегающая по палубе какого-то ржавого сейнера, не отрываясь, глядела ему прямо в глаза. Только сейчас Мамонт заметил, что яхта, опять брошенная без якоря, медленно дрейфует к берегу. Похоже, на борту это никого не волновало.

Сзади, из-за кормы, появилась Эллен верхом на водном велосипеде, больше похожем на яркий игрушечный трактор- в тесных розовых панталончиках до середины икр, подняв над головой бумажный китайский зонтик. Двинулась в сторону берега- неторопливо крутила педали, неприлично широко расставив ноги.

"И все же ценность человека не заключается в качестве его внешней оболочки. Личность — она вне физсовершенства", — с сомнением в собственной правоте подумал Мамонт.

— За духами отправилась, блядь, — раздалось сзади. — Духи здесь какие-то особые продают. Благовония! — Белоу злобно зевнул. — Hooker!

Мамонта почему-то обрадовала эта злость. Он понял, что Белоу оторвался, наконец, от Эллен, выздоровел.

"Хотя какое мне дело? Я то почему должен беспокоиться о тебе?"

Собака в бинокле теперь неслышно лаяла, вздрагивая всем телом. Лаяла, материлась на своем собачьем языке. Среди джонок качалась на воде большая синяя крыша плавучего храма. По воде доплыл густой медный звук колокола, — а может здесь он назывался гонг? Звук этот раздавался здесь совсем не по-русски, казался театральным. Несмотря на предупреждения и дурную славу поселения, Мамонт уже побывал там. Был и в храме, видел как бьют в этот колокол, похожий на большой медный орех, бритоголовые монахи в оранжевых балахонах — ,вдвоем, раскачивая язык с резной деревянной ручкой.

Мимо Эллен стремительно промчался на маленьком катере еще один синеголовый монах.

"Странный подвид людей".

Этот остров достался мне очень дешево, — опять заговорил Белоу. — Можно сказать, что одно ведомство вообще уступило мне его. За крупные услуги, оказанные мною. Чего ухмыляешься?

— Да так, — Мамонт почему-то вспомнил как Белоу смеялся в туалете над "Тремя мушкетерами".

— Этот остров и не нужен мне. Там сейчас и людей нет, зачем мне пустая земля. Но дешево, очень дешево!

Под ногами гудело и лязгало- на яхте шел срочный ремонт.

Вчера Мамонт забрел на материк. Вот он, без копейки в кармане, идет по узкой улице из прилавков. Коммунальный дух, слежавшиеся человеческие испарения. Солнце проникает сюда сквозь, натянутый сверху, холст. Будничная вблизи экзотика. Впервые в жизни он видит монокль: монокль оказался неожиданно большим, с сильным увеличением. Где-то твой дальнозоркий владелец? Ясно где. Когда-то в каких-то фильмах он видел его. И его, и хозяев этих шкатулок, вееров, птичьих чучел. Или этой гигантской, дочерна обкуренной, трубки.

"Колониальные английские полковники, увядшие в здешней духоте, дамы в шелковых халатах, равнодушные к здешней экзотике чиновники в черепаховых очках и твидовых костюмах, без изменения пересаженные сюда из английской почвы… Бедный монокль!"

На пустом томпаковом футляре из-под часов — длинная надпись. Наверняка, нелепое пожелание здоровья и вечной жизни. Очки — почти часть чьего-то лица.

Вещи, потерявшие достоинство и на старости лет ставшие товаром. Осиротевшие и пустившиеся в неизведанные странствия в поисках лучшей доли. Неожиданно, среди развала книг под ногами взгляд царапнуло что-то дикое. Надпись на кириллице. Русские книги. Рядом с корзиной с какими-то бурыми клубнями. Это было нереальным, будничным и фантастическим одновременно.

Странно завязавшаяся, нерусская уже, цивилизация. Странно звучащие слова. Манчжоу-Го. Пу И. КВЖД. В бананово — лимонном Сингапуре.

Хозяин лавочки, старик неопределенной национальности, бесстрастно сидит рядом на плетеном стуле. Голову припекает солнцем. Мамонт машинально поскреб шелушащуюся лысину пальцем. Зачитавшись, он понимает, что уже прошло время, когда можно было уйти, ничего не купив, и теперь неизвестно как с достоинством оторваться от старика.

Покосившись на него, Мамонт поднес книгу к лицу, вдохнул запах книжного тлена и еще чего-то непонятного. Наверное, от этих старых стихов должно пахнуть сандаловым деревом, пудрой, кокаином. Вот такая археологическая находка — запах.

"Запах модерна, — Мамонт повесил бинокль на какой-то штырь в переборке, вынул из-за пазухи, согревшуюся там, ворованную книгу. — И что теперь делать с этими стихами? Наизусть учить?"

В который уже раз Мамонт отчетливо почувствовал несоответствие жанра, в котором он живет. — "И стиль какой-то неуместный. Грезофарс, блин! Какие-то не такие впечатления подсовывает мне жизнь. Не надо мне этого."

Никто почему-то не спрашивал, нравится ли ему такой жанр, и выбор был странный: то дамский роман, то физиологический очерк. И сейчас!..

"Иллюзорная книжная жизнь. Иллюзорный я человек", — с внезапным отчаянием подумал он.

На палубу вылезли двое матросов, две нелепые фигуры: один в белых штанах, с измазанным мазутом голым торсом; другой — в длинных трусах в зеленую полоску, протащили какую-то обгоревшую деталь, бухнули отработавшую свое железку за борт.

Большую часть места здесь, в разоренном теперь трюме, занимали большие, непонятно пахнущие, коробки. Картонные штабели стояли среди обломков переборок. В полу тоже темнели угрожающие дыры, где-то прикрытые обломками досок и мусором. Мамонту приходилось смотреть под ноги.

В расковырянной им коробке обнаружились маленькие твердые бананы. Такой банан Мамонт не смог ни разгрызть ни даже сломать.

— "Такой, значит, теперь груз на борту вашей почтенной яхты. Что-то несъедобные они у тебя, — пробормотал он воображаемому Белоу. — Я пробовал- будто деревянные."

— "Не знаю, вожу, что дали," — будто бы отвечал Белоу.

— "Может, текстильные? Слышал, есть такие текстильные бананы. Не представляю, правда, что с ними делают".

— "Мужики едят, что бабы делают — не знаю", — грубо, на американский манер, пошутил Белоу.

Сегодняшний день промелькнул как кинофильм. При разгрузке яхта была выпотрошена с фантастической быстротой, в дикой спешке. Мамонта тогда оставили в той рубке со стеклянными стенами, которая здесь называлась капитанским мостиком.

В нее поднимали снизу всякое, ставшее лишним, барахло, быстро превратив в большую грязную кладовую. Уходить отсюда Белоу не велел. Оставляя здесь, сказал: "Ты, старик, здесь стой. Снаружи тебе ничего видеть нельзя. Гостайна."

Оставалось стоять, размышляя, было ли это традиционным для городского стиляги обращением, или он на самом деле считал Мамонта таким старым.

Почему-то было холодно. Пытавшийся согреться Мамонт обхватил сам себя руками, ощущая собственную твердую и шершавую от озноба кожу. За время плаванья у него так и не появилось никакой одежды кроме этих негритянских штанов. Внизу гремело — ломали переборки, рушили весь дерзкий дизайн нижней палубы, казавшуюся такой белой, такой прогулочной, яхту потрошили, как курицу.

Мамонт стоял среди бытового хлама, самого иногда неожиданного, обломков и обрывков сиреневой обшивки снизу. Он завернулся в тюлевую занавеску, но жесткое, пахнущее пылью, подобие ткани совсем не грело. За длинным, выгнутым наружу, стеклом отсюда отчетливо была видна вся государственная тайна.

Матросы и местные туземцы, сверху бросающиеся в глаза иссини- черными волосами, в ожесточенной спешке сбегали по сходням, переброшенным прямо на обрывистый берег, несли какие-то длинные свертки из грубого брезента, картонные коробки. Коробки- это сигареты и папиросы. "Прима","Астра" и "Север". Это Мамонт уже знал, ознакомился с содержимым в пути.

На берегу, на покатом склоне, тоже стояли местные, коричневолицые, будто сделанные из местной земли, в основном, — женщины и много детей. Растянулись в шеренгу на дороге, прячась под большими плоскими зонтами. В широкополых шляпах и шерстяных балахонах они были больше похожи на жителей какого-нибудь Тибета.

Белоу говорил, что это почему-то не вьетнамцы, а какие-то монтеньяры. Мамонт никогда не слышал о таком народе. Разговорившись, рассказывал, что в здешних местах есть даже монголы, бежавшие от своих коммунистов. Сам он тоже сидел на берегу, на коробке с сигаретами. Над ним держали самый большой зонт.

За дорогой, идущей вдоль берега, поднимался, заслонял обзор, зеленый склон какой-то горы, вершина ее терялась в дождливом тумане. Где-то там, в этом тумане, висел подвесной самодельный мост. За горой угадывался лес, уходящие куда-то в бесконечность, джунгли.

"Что за земля там дальше? Вот бы остаться здесь и скрыться в этих лесах. Отдохнуть от людей. Прокорм бананами и дичью, всяким зверьем. А что, Тарзан жил".

По мосту над бездной поползли аборигены, попарно несущие, уже без всякого брезента, белые красноголовые ракеты, будто туши, привязанные к жердям.

"Если выполнять все, что от тебя хотят, до старости не доживешь. Моя любимая поговорка. Сам придумал", — все это хотелось кому-то сказать, даже высказать, но было некому.

Вышел наружу, надеясь, что его тюлевое одеяние здесь сойдет, раз он оказался теперь иностранцем. Сразу охватило холодом. Оказывается, шел редкий колющий дождь. На нижней палубе Мамонт подхватил коробку с папиросами "Прибой", понес. Обгоняя его, несли какие-то деревянные зеленые ящики и ракеты. Даже рядом ракеты казались какими-то ненастоящими, до сегодняшнего дня он привык думать, что все они большие, на автомобильной тяге. Наверное, потому что видел их только по телевизору во время парадов. Теперь они тут, рядом, блестели свежей краской, и даже цвет их выглядел необычным, чужим, как будто слишком ярким для здешних мест.

Мамонт бросил свою коробку рядом со штабелем гигантских бревен. Кажется, окружающие не считали его одежду будничной, на него косились.

Одежда женщин — всех, вплоть до самых маленьких девочек, была здесь из толстой шерсти, черно-синих цветов и вроде даже с одинаковым узором. Они стояли, будто в единой необычной униформе. На головах у всех: женщин, детей и даже младенцев — ,уже совсем одинаковые, большие шерстяные платки. Дети с длинными корзинами за спиной смирно выглядывали из-под зонтиков.

Рядом с Мамонтом к бревну был прислонен старый мотоцикл. Среди людей стояли черные маленькие, не выше осла, лошадки, между людьми и лошадьми бегали собаки. Судя по крикам петухов невдалеке была деревня.

Обратный путь на судно заслонил подъехавший "газик" советского председательского образца. Кажется, разгрузку закончили. Появился местный предводитель, единственный здесь — в военном кителе и зеленой фуражке с обтянутым защитной тканью козырьком.

Белоу под крышей из зонтиков перебирал бумаги, двигал их по картонной плоскости коробки. Местный в фуражке стоял рядом, курил "Приму", важно сплевывая, попавшие на язык, крошки табака.

Мамонт пытался согреться в толпе, среди чужих шерстяных тел. Он до сих пор обдумывал план своей воображаемой жизни в здешних джунглях.

"Но охотники быстро догнали и метко убили его", — мысленно завершил он. Сдвинувшаяся толпа подталкивала его к совещавшемуся начальству.

"Ну все! — услышал Мамонт. — В знак признательности и еще чего-нибудь… В общем, и так далее… Держи, атаман!"

Белоу вложил в ладонь предводителя часы со звездой на циферблате.

Медленно и будто с удивлением черно-синие дети разбирали подарки советских школьников: тетради, ручки, карандаши. Вдалеке машина, предводительский "газик", будто исполняя цирковой трюк, ползла по подвесному мосту.

Солнце стало оранжевым. Оно здесь было огромным и будто приблизилось, словно они на самом деле подходили к краю земли.

"Почему-то никого не удивляет это астрономическое, — космическое, в сущности, — явление… Обратный путь. Обратно куда?" — Сейчас уже темнело.

Мамонт сидел в этом шезлонге с утра, иногда грелся на солнце, а когда становилось холодно — мерз. Временами появлялся Белоу, тогда Степан приносил что-нибудь съедобное или не очень, нес все, что приходило ему в голову.

Шезлонги освободились. Пассажиры, а вместе с ними — Эллен с капитаном, и большая часть команды сошли в Гонконге. На яхте стало тихо. Из матросов, кажется, осталось всего двое, по крайней мере только их Мамонт встречал. Яхта была пустой, как ореховая скорлупа.

Только сейчас, после ремонта, стало понятно, как тяжело, с натугой, шло судно раньше. Теперь оно двигалось против ветра. Бесконечные волны бежали и бежали навстречу. Вместе с ними навстречу шли американские военные корабли. Несколько дней все тянулись мимо. Над головой с сельскохозяйственным гулом, заглушая сознание, проносились вертолеты. Внутри этих громоздких сооружений, там, вдали, как-то не ощущались люди. Вообще не верилось, что пульсацией человеческой плоти, каких-то там мышц, можно все это натворить, все это железо.

"На Вьетнам. На Вьетнам, — почему-то вертелось в голове. — Как странно звучит это короткое, так часто повторяющееся в последнее время, слово. "War". "Во!"

По оранжевому небу, мимо синих ночных облаков, поднимающихся из моря, полз американский авианосец, даже отсюда — нереально громоздкий, непонятно как держащийся на воде.

Во время последней стоянки, Белоу, одев штаны, тоже зачем-то отправлялся на американский линкор.

Сидя в ничейном шезлонге, Мамонт мог теперь думать, что все эти челночные метания беловой яхты вблизи оказались совсем обыденными. Так, суетливые хлопоты.

А вот и он сам. Белоу появился из открытой двери напротив и сел перед ней. Сидел молча, будто заслоняя Мамонту выход.

Дурацкая эспаньолка Белоу контрастно темнела в сумерках, отчего казалось, что он разинул рот. Между ними оказался белый пластмассовый столик на одного — диаметром с дамскую шляпу, видимо и не столик вовсе, а подставка для цветочного горшка. Появившийся Степан уставил его чем-то непонятным в темноте. Угадывались только вазочки с мороженым (все-таки две!) и ближе к Белоу — неизменный стакан "Хайболла".

— Ну что, Онуфрий Николаевич? Как живешь? — заговорил Белоу, будто только сейчас заметил его.

— Да никак, практически, — отозвался Мамонт. Он зачерпнул тяжелой серебряной ложкой растаявшее мороженое, понес ко рту, осторожно, почему-то опасаясь, что ветер сдует его в лицо Белоу. Было немного неловко чувствовать себя в качестве замены Эллен.

— Гражданские войны имеют обыкновение расширяться, не вмещаются в границы, — произнес что-то непонятное Белоу. — Расползаются они. Расползаются… — Он смотрел в сторону — уже совсем далеко над черными, сложно изломанными башнями авианосца, как мухи, кружились вертолеты. — Иногда достигают и тех стран, которые вовсе не подозревают об этом… До поры.

Оказывается, Мамонт отчетливо помнил еще тот, детский, вкус мороженого, который ощущал в детстве. И сейчас даже мог сравнивать с этим вот. С приближением какой-то земли в небе появились бакланы или большие фрегаты. Их черные силуэты в этом сумеречном небе напоминали допотопных птеродактилей.

— Теперь это самое ведомство с удовольствием вернуло бы тот остров обратно, — опять заговорил Белоу. — Видишь, как изменилась ситуация. Война рядом. И не продашь из-за этого. Тяжелая ноша… Вот бы в аренду — хотя бы тебе… Это вполне законно. О да!

Мамонт развлекался тем, что следил за своим пустым стаканом, от тряски и напора встречного ветра постепенно сползающим к краю стола, и ловил его в последний момент. Он уже перестал слушать Белоу, потеряв надежду что-то понять.

— Подожди, подожди, — с внезапным нарастающим восторгом забормотал Белоу, хотя Мамонт ничего не говорил. — Так можно и с налогами покончить… Значит, если я даю, дарю, тебе его в бесплатную аренду, то мои дарители остаются в дураках. Наконец-то слезут с меня. А то покоя нет от их подарка. Правильно?

— Правильно, — согласился Мамонт, хотя не знал, что такое аренда.