Остров русалок

ТЕНЬ КОШМАРА

Март — август 1947 года

После войны мы надеялись на независимость, но в итоге японских колонистов попросту сменили американские оккупанты под управлением Военного командования армии США в Корее. Каждое утро и каждый вечер Чжун Бу включал свой транзисторный приемник. Мы слушали, как американцы говорят на своем языке, а потом их слова переводят на корейский. Новые власти явно пришли к тому же выводу, что и японцы когда-то: Чеджудо ценен стратегическим расположением. Теперь наш остров стал плацдармом для американцев — только они нацеливались на СССР. В итоге вместо японских военных у нас обосновались американские: 749-й и 51-й полки легкой артиллерии, 20-й полк Шестой дивизии и 59-я военно-административная рота. Командующий группой войск майор Терман Стаут стал военным губернатором Чеджудо. Он правил совместно с Пак Ген Хуном, которого назначило губернатором правительство Кореи. Народные комитеты протестовали — ни одного из этих людей мы не выбирали, — но ничего не могли изменить. Губернатор Стаут произносил много речей, а еще по радио выступали капитан Джонс, капитан Партридж, капитан Мартин и куча всяких других капитанов. Однажды губернатор Стаут объявил: «В интересах мирной и эффективной смены власти мы просим членов прежней администрации вернуться к работе. Мы также приглашаем к сотрудничеству бывших полицейских».

— Но они же все японские коллаборационисты! — злился Чжун Бу. Новости расстроили не только его. Для большинства жителей острова поведение американцев означало, что они за правых, что управление островом и его деревнями теперь перейдет от Народных комитетов к полицейским силам. Похоже, американцы не понимали, что за ситуация им досталась.

Но гнев бывает опасен и ведет к непредсказуемым последствиям. Отношения между комендантом Стаутом и Народными комитетами продолжали портиться. Одновременно по деревням развесили плакаты о наборе в Девятый полк корейской военной полиции. Чжун Бу прочел мне один такой плакат: «Корейская военная полиция — не правая и не левая организация. Это патриотическое объединение для молодых людей, которые любят своих товарищей и готовы умереть за родину. Мы не псы чужих стран и не марионетки политических партий. Являясь опорой государства, мы стремимся к независимости Кореи и защите нашей любимой родины». Однако действия военной полиции говорили о ней гораздо больше, чем пустые слова. Многие военные полицейские раньше служили в японской императорской армии, а теперь их подразделения разместили на бывшей базе японской морской авиации в Мосеульпо, вызвав этим возмущение народа.

Тем временем люди пытались понять, что же хочет сказать новая власть. Дошло до того, что военное командование США даже открыло академию английского языка. Туда приглашали мужчин, которые служили в японской армии, были коллаборационистами или учились за границей. Чжун Бу и Сан Мун оказались в числе записавшихся. Муж так объяснил мне свое решение: «Я не смогу помочь изменить ситуацию, если буду сидеть сложа руки». Я считала мужа очень умным, однако новый язык ему давался с огромным трудом. Он занимался каждый день, и все равно у него плохо получалось. Даже мы с детьми запоминали простые предложения быстрее Чжун Бу. Мы повторяли чужие фразы в форме традиционных песен хэнё, обычно состоящих из вопросов и ответов: «Hello… Hello! What is your name? My name is… Do you have… Yes, I do… Where is… Turn right at…»[12]

Сан Муна я не уважала, но он освоил язык так быстро, что американцы наняли его почти на ту же работу, какую он выполнял для японцев. Он управлял американскими складскими запасами, обеспечивая перевозку поставок из порта или аэропорта на нужные базы или склады. Ему предоставили жилой дом на базе в Хамдоке, всего в трех километрах от Пукчхона. Он много ездил, часто отлучаясь на несколько дней. Может, именно поэтому Ми Чжа больше не беременела. А вот у меня как раз только-только закончился очередной приступ утренней тошноты. Окружающие с трудом верили, что я уже в третий раз беременна: Мин Ли вот-вот должно было исполниться два, а Сун Су было всего девять месяцев. Хэнё, с которыми я ныряла, меня, конечно, дразнили, но я гордилась собой. Жаль только, что не удалось забеременеть одновременно с Ми Чжа, как в тот раз на дальних работах. Тогда я ощущала невероятную близость с подругой и была уверена, что Мин Ли и Ё Чхан тоже всегда будут близки.

Во время долгих отъездов Сан Муна Ми Чжа доходила с сыном по олле до Пукчхона, а я по пути домой из бультока делала крюк в сторону Хамдока, чтобы встретиться на полпути, почти как в Хадо в дни нашего детства.

— Я сегодня собрала две сетки морских ежей, — говорила я.

А подруга отвечала, что сделала кимчхи, постирала, покрасила ткань или намолола зерно.

Иногда я выходила из-за поворота и видела, как Ми Чжа, опершись руками на верхушку каменной стены, смотрит в море.

— Ты скучаешь по нырянию? — спрашивала я иногда.

Она каждый раз отвечала:

— Море всегда будет мне домом.

Однажды я заметила синяки у нее на руке чуть выше запястья. Мужчина не меняется после женитьбы, и я уже давно питала подозрения насчет Сан Муна, но прямо спрашивать не решалась. Как-то раз я собралась с духом и задала вопрос более общего свойства:

— Ты счастлива?

— Мы с тобой обе наконец замужем, — ответила Ми Чжа. — И знаем о своих мужьях такое, о чем не подозревали в первые недели брака. Например, Сан Мун иногда храпит. И пукает, если съест слишком много турнепса. Когда он возвращается домой, я часто вижу, что он пил — не наше рисовое вино, а напитки американцев. Не выношу этот запах.

Бессмысленный ответ. Ми Чжа это знала, и я тоже знала.

— Мне пора домой, — сказала она и позвала сына. Они вместе пошли по олле, а я долго смотрела им вслед.

Будучи хэнё, женой и матерью, я все внимание уделяла нырянию, мужу, Ю Ри, двум своим детям и еще не родившемуся малышу. Ныряльщицы говорят: «Мы погружаемся в потусторонний мир, чтобы заработать на жизнь, а потом возвращаемся, чтобы уберечь своих детей». Мы, хэнё, подвластны луне и приливам, но еще на нас влияют разные триады, сопровождающие нас по жизни. Изобилие ветра, скал и женщин. Отсутствие воров, ворот и нищих. Трехступенчатая система, по которой наши испражнения идут на корм свиньям, испражнения свиней — на удобрения в поле, а в итоге свиньи становятся нашей пищей. А еще, хотя мы редко об этом говорили, Чеджудо называли островом трех бед: ветра, наводнений и засухи. Опять ветер, всегда ветер.

Теперь к нам пришли три другие беды. Сначала разразилась новая эпидемия холеры. Умерла бабушка. Очень больно было ее потерять, но еще больше меня мучило, что не я ухаживала за ней в последние часы. Тетка и дядя Ми Чжа тоже умерли. Потом осенью мы собрали очень плохой урожай. Наши основные источники питания — просо, ячмень и сладкий картофель — не уродились. Жителям велели идти на американские раздаточные пункты, где всем выдадут мешки зерна, но бывшие японские коллаборационисты, которых поставили руководить распределением продовольствия, разворовали продукты и продали их на черный рынок. За сорок пять дней цена на рис выросла вдвое — хотя мы его и раньше могли себе позволить только на новогодние празднества. Одновременно стоимость электричества в тех немногих местах на острове, где оно было, подскочила в пять раз.

Да и других продуктов не хватало. Население острова выросло вдвое за счет тех, кто вернулся из Японии после освобождения или сбежал с Севера после разделения страны, но американцы запретили нам торговать с бывшими оккупантами, так что у семей хэнё не было денег на еду. Мы выживали на смеси водорослей и ячменных отрубей. Другие семьи питались картофельной кашицей, которой обычно кормили свиней, так что теперь и свиньи жили впроголодь. В те дни, когда мы не ныряли, я привязывала Сун Су себе за спину, брала за руки Мин Ли и Ю Ри и шла на каменистый берег. Там мы вместе с другими матерями искали песчаных крабов, чтобы сварить из них похлебку. Когда кто-то из детей находил краба, радостный вопль ребенка напоминал сумбисори. А потом я часами выковыривала из крошечных панцирей мясо для похлебки.

Мы с Ми Чжа договорились не спорить о политике, какие бы события вокруг ни бурлили. Полковник Браун, новый американский командующий, заявил по радио, что долгосрочная цель для Чеджудо состоит в необходимости «подтвердить, насколько ужасен коммунизм» и «показать, что американский образ жизни дает надежду».

— Тут только одна проблема, — недовольно прокомментировал Чжун Бу. — Американцы хотят, чтобы мы приняли демократию в удобном для них виде, чтобы нами правил поставленный ими диктатор и чтобы они же при этом все контролировали. А корейцы, особенно тут, на Чеджудо, хотят провести собственные выборы и голосовать по-своему. Разве не в этом состоит суть демократии?

Когда Ми Чжа с семьей приехали к нам в гости, муж снова стал развивать эту тему.

— Надо бы выгнать американцев, как когда-то мы выгнали французских миссионеров, — заявил он убежденно.

— То небольшое восстание случилось много десятилетий назад, — возразил Сан Мун. — Христиане до сих пор здесь, а с прибытием американцев их станет еще больше.

— Но мы должны сохранить независимость! Если мы не боремся за свои идеалы, то в глубине души мы коллаборационисты.

Вот опять это слово — коллаборационисты.

Кое в чем Сан Мун все-таки согласился с моим мужем:

— Нам как минимум нужны свободные выборы. — Но потом предупредил: — Выборы выборами, но дам тебе совет, друг мой: будь осторожен. Ты учитель, а в школах часто начинаются беспорядки. Помнишь, что сделали с активистками из вечерней школы в Хадо и их учителями?

Я знала, что тех женщин арестовали, но не тревожилась за мужа. Он не был активистом и не собирался организовывать бунт. К тому же нас больше беспокоили другие заботы — например, чем кормить детей.

Тем не менее события развивались, и недавно организованная Южнокорейская трудовая партия вдохновила корейцев на проведение общенародной демонстрации первого марта 1947 года — в тот же день много лет назад корейцы впервые выступили за независимость от Японии. Жители Чеджудо, вне зависимости от политических убеждений, собрались со всего острова к исходной точке демонстрации, начальной школе в Чеджу.

Было ясно и солнечно, весенний воздух казался особенно свежим. Чжун Бу нес на руках Мин Ли, а я привязала за спину Сун Су (Ю Ри осталась дома с бабушкой Чхо). Ми Чжа и Сан Мун привели Ё Чхана. Наши мужья договорились, где встретиться, так что мы легко нашли друг друга, хотя толпа была куда больше, чем в тот день, когда матушка пятнадцать лет назад взяла нас с Ми Чжа на демонстрацию. Вместо японских солдат за нами наблюдали сотни полицейских, многие были верхом.

Наши супруги отошли, присоединившись к группе мужчин, а мы с Ми Чжа остались с детьми. Ё Чхан и Мин Ли носились туда-сюда посреди толпы, но далеко от нас не отходили. У Ё Чхана были крепкие ножки, как у его матери. Моя дочь, стройная, как ее отец, уже посмуглела от солнца.

— Мальчик и девочка, — сказала Ми Чжа с улыбкой. — Если они поженятся…

— Мы обе будем очень счастливы. — Я взяла подругу под руку.

Иногда в толпе попадались знакомые: сестры Кан с семьями, хэнё, с которыми мы ездили на выездные работы. Я поздоровалась с женщинами из кооператива в Пукчхоне, а Ми Чжа познакомила меня с парой своих соседок из Хамдока.

Когда начались выступления ораторов, мужья вернулись к нам.

— Подойдем ближе к сцене, — предложил Чжун Бу. — Важно, чтобы дети слышали, о чем тут говорят.

Но подобные речи даже я могла бы произнести. Корея должна быть свободной. Нужно избавиться от иностранного влияния. Север и Юг должны объединиться, чтобы мы стали единым народом. Последний выступающий призвал собравшихся пройти маршем, но заставить двадцать тысяч человек одновременно двинуться в одном направлении не так-то просто. Наконец мы стронулись с места; конные полицейские ехали вдоль толпы, следя, чтобы она не разбредалась. Мы потеряли из виду Сан Муна и Чжун Бу. Я подхватила на руки дочь, а Ми Чжа понесла сына. Прямо перед нами мальчик лет шести — хотя позднее я слышала, что это была девочка, — прыгал и смеялся в возбуждении от происходящего. Когда мать попыталась его успокоить, он вырвался у нее из рук и выскочил прямо под копыта полицейской лошади. Всадник натянул поводья, конь встал на дыбы. Мать закричала: «Осторожно!» Тут мальчик упал, и копыта лошади опустились прямо на него.

Полицейский резко потянул за поводья, пытаясь развернуться. Толпа поняла, что он не собирается спешиваться и помогать ребенку, с которым произошел несчастный случай. Послышались голоса: «Бей его! Бей!» Люди стали кидать в полицейского камни, что еще больше напугало лошадь. Всадник ударил ей в бока пятками, и лошадь загарцевала на месте, пытаясь пробраться через толпу.

— Он едет в полицейский участок! — крикнул кто-то.

— Держите его!

Толпа начала скандировать:

— Черный пес! Черный пес!

Мы свернули за угол и выбрались на большую площадь. На широкой лестнице, ведущей ко входу в полицейский участок, выстроились полицейские, выставив вперед штыки. Они не знали, что случилось, просто увидели мчащуюся на них разгневанную толпу. Шедшие впереди попытались остановиться, развернуться и убежать, но в бушующем людском море демонстрантов швыряло то в одну сторону, то в другую. Мы услышали несколько щелчков. На мгновение воцарилась тишина: все замерли, оценивая ситуацию. А потом люди закричали и стали разбегаться в разные стороны. Посреди невероятного хаоса Ми Чжа втащила нас с детьми в подворотню. Когда толпа немного рассеялась, мы заметили оставшиеся на площади небольшие группы людей: каждая из них окружала лежащего на земле человека. Одни жертвы были ранены и кричали от боли, над другими висела мертвая тишина. Где-то захлебывался плачем младенец, и мы с Ми Чжа, посмотрев друг на друга, решили помочь.

Держа детей на руках, мы пошли на крик ребенка и увидели женщину, лежащую лицом вниз. Ей в спину попала пуля, и бедняжка упала, частично придавив малыша. Мы поставили Ё Чхана и Мин Ли на землю, чтобы Ми Чжа смогла приподнять за плечо мертвую женщину, а я — достать ребенка. Из широко раскрытого ротика девочки рвался жалобный крик. Она так крепко зажмурилась, что стали видны линии, где в будущем пролягут морщины. Все тело малышки было залито кровью.

Мы с Ми Чжа одновременно поднялись. Я взяла девочку на руки и стала ее утешать, а Ми Чжа проверила, не пострадала ли она. Мы так сосредоточились на ребенке, что появление Сан Муна застало нас врасплох. Муж схватил Ми Чжа за руку и оттащил ее от меня.

— Как ты смела подвергнуть моего сына опасности? — закричал он, нависнув над ней.

— Он не был в опасности, — спокойно ответила она. — Я его держала, когда лошадь вырвалась…

— А стрельба? — Сан Мун крепко сжимал кулаки, а лицо у него было такое красное, будто он выпил целую бутылку рисового вина. — По-твоему, это не опасно?

Тут на площадь выскочил Чжун Бу. Заметно было, как он расслабился, увидев, что мы с детьми живы и целы. Он подбежал к нам как раз в тот момент, когда Ми Чжа призналась:

— Я не ожидала, что полиция будет по нам стрелять. — Помедлив, она добавила: — А ты ожидал?

Внезапно Сан Мун ударил Ми Чжа по лицу. Она пошатнулась и упала в сторону Ё Чхана и Мин Ли. Я бросилась к подруге, а Чжун Бу оттащил Сан Муна. В драке, если бы до нее дошло дело, мой муж проиграл бы, но он был выше ростом и за время учительства привык держаться уверенно.

Ми Чжа сидела на земле. На лице у нее сразу выступил красный отпечаток мужниной ладони. Ё Чхан выглядел испуганным, но не особенно удивленным или потрясенным. Тут я поняла, что он не первый раз видит, как отец бьет мать. Меня замутило от ужаса и тревоги. Моя бабушка устроила брак дочери коллаборациониста с сыном коллаборациониста, но по характеру у Ми Чжа с ее мужем не было ничего общего.

Сан Мун сунул руки в карманы: то ли он решил оставить мою подругу в покое, то ли готовился к новому нападению. Когда он отвернулся, я наклонилась к Ми Чжа и шепотом в очередной раз предложила:

— Ты могла бы приехать к нам. Хэнё часто разводятся.

Она покачала головой.

— Ну куда я поеду? Что я буду делать? У нас на базе прекрасный дом. Мой сын хорошо питается и учится у солдат английскому.

Дальше можно было не объяснять. Мы с мужем ютились в маленьком домике с детьми и Ю Ри; вся семья недоедала. Но на месте подруги я мигом забрала бы детей и уехала как можно дальше. Раз уж мне удается работать и кормить семью, то и Ми Чжа при желании сможет прокормить сына.

Перед полицейским участком погибло шесть человек, и всех, кроме одного, убили выстрелом в спину, когда они пытались убежать. Еще шестерых увезли в главную больницу провинции. Полицейские, которые стояли на посту возле клиники, так разволновались, услышав выстрелы с марша, что принялись палить в воздух и случайно убили двоих прохожих. На острове объявили комендантский час.

На следующее утро муж прочитал мне, что пишут об этом в газете. В статьях было полно противоречий.

— Кто-то из свидетелей говорит, что лошадь сразу убила мальчика. А другие заявляют, что он умер от ран позже.

— Какой ужас.

— Ты вот это послушай! — продолжил Чжун Бу с возмущением. — Двадцать четвертый корпус армии США смотрит на происшествие совсем по-другому. Они сообщают, что ребенок «слегка пострадал», когда «нечаянно столкнулся с лошадью полицейского».

Я покачала головой, но Чжун Бу еще не закончил.

— А потом департамент полиции выступил с заявлением, что стрельба на площади была оправданной самозащитой, потому что на участок напали люди с дубинками.

— Но никто ни на кого не нападал! Люди несли разве что детей или плакаты на бамбуковых шестах!

— Да мне-то можешь не объяснять. — С отвращением муж добавил: — Власти называют стрельбу «вызывающей сожаление» и «необдуманной».

Мы были очень расстроены, но потом Чжун Бу отправился в школу, а я — в бульток.

В конце дня, когда мы уже гребли к берегу, нас окликнули хэнё с другой лодки. Мы подплыли поближе, чтобы обменяться сплетнями.

— Полиция арестовала организаторов демонстрации и двадцать пять старшеклассников, — сказала нам глава другого кооператива. — Говорят, ребят в камерах бьют.

Нам трудно было в это поверить.

Той ночью, несмотря на комендантский час, весь остров увешали плакатами: Трудовая партия Южной Кореи обращалась ко всем жителям острова с призывом выступить с протестом против американского военного руководства и бороться с американским империализмом. Активисты объявили сбор средств на помощь выжившим жертвам и семьям погибших. Требовали, чтобы полицейских, которые стреляли в людей, судили и приговорили к смерти. Настаивали на увольнении из полиции прояпонских коллаборационистов. И наконец, призывали всех жителей острова присоединиться к общей забастовке десятого марта.

Руководителю движения было двадцать два года, и он работал учителем, но Чжун Бу сказал мне, что не знает его.

Крестьяне, рыбаки, рабочие с заводов и хэнё забастовали, как и полицейские, учителя и работники почт. Бизнесмены покинули свои кабинеты в порту, банках и транспортных компаниях. Лавочники закрыли двери магазинов. Забастовка сразу же охватила почти весь остров, но высокопоставленные лица усмотрели в ней влияние коммунистов. Поэтому американские военные поддержали сторонников жесткой линии, а материковое правительство прислало в помощь членов Северо-западной молодежной лиги для поддержания порядка.

Я пошла в бульток не работать, а обсудить ситуацию. У каждой ныряльщицы нашлось что сказать, и новости были сплошь плохие.

— Большинство ребят из Северо-западной молодежной лиги сбежали с Севера, из-за тридцать восьмой параллели. Кошмарные люди! — возмущалась Ки Вон.

Сан Мун тоже бежал с территорий, контролируемых коммунистами, так что я примерно представляла себе, как подобный опыт влияет на человека.

— В лиге много уголовников, бандитов и преступников, — сказала моя соседка Чжан Ки Ён, а потом прибавила еще одну триаду, будто заклинание: — Они буйные, мстительные и склонны к насилию.

— Я тоже про это слышала, — подтвердила Ки Вон. — Они прибыли сюда с пустыми руками, поскольку бежали с Севера в спешке. А теперь им приходится жить «на подножном корме». Вот увидите, они будут воровать нашу еду и любые ценности — точно как японцы, а то и хуже.

Но самую тревожную новость сообщила Юн Су, дочь Ки Ён.

— По словам моей подруги, они превращаются в бешеных псов, когда речь заходит о коммунизме. Участники лиги ненавидят островитян, поскольку считают, что мы все в глубине души красные. Я слышала, они прозвали Чеджудо «маленькой Москвой» и островом кошмаров.

Кое-кто нервно усмехнулся, но смешки быстро стихли.

Одна из старших ныряльщиц, которая до сих пор молчала, сказала:

— Моя дочь вышла замуж в деревню на другой стороне острова. У них там появилась поговорка про этих чужаков: «Даже младенец перестает плакать, услышав о Северо-западной молодежной лиге».

День был теплый, в бульток светило солнце, но у меня мороз прошел по коже, как и у остальных.

Старшая хэнё понизила голос, и нам пришлось наклониться к ней поближе.

— Дочка говорит, в мужниной деревне этих молодчиков называют призраками из кошмарных снов. — Она кивнула в сторону Ки Вон: — Старшая предупредила, что эти люди станут красть еду и ценности. Подумайте о том, что это значит. С другой стороны острова люди уже начали догадываться. Что у нас самое ценное? Наши дочери. Матерям девочек лучше бы поскорее их сосватать. В деревне моей дочери уже тринадцатилетних выдают замуж.

Послышались удивленные восклицания.

— Такого даже при японцах не было, — заметила Ки Вон.

Женщина, рассказавшая про деревню своей дочери, мрачно и серьезно взглянула на нее.

— Тут вот еще в чем беда. Считается, что замужнюю женщину ни один кореец насиловать не станет, но кто поручится? А вдруг эти молодчики…

Воцарилась тишина. Все задумались о своих незамужних родственницах.

Вечером, когда Чжун Бу пришел домой, я рассказала ему, о чем говорили в бультоке. Он не стал отмахиваться, а признался, что и сам кое-что слышал.

Я не стала спрашивать, почему он не рассказывал об этом мне: может, не хотел меня тревожить. Честно говоря, за себя я не особенно тревожилась: я в любом случае сумею позаботиться о себе. Но как же Ю Ри?

— Хотя у твоей сестры не все в порядке с головой и в обычные времена ее сочли бы старой девой, мы не можем позволить себе рисковать. — Я покосилась на мужа и поняла, что решение по этому поводу придется принимать мне. — Мы больше не позволим ей в одиночку гулять по деревне. Придется Ю Ри либо сидеть во дворе, либо ходить с бабушкой Чхо.

Конечно, нашей подопечной это совсем не понравилось. У нее по-прежнему был характер настоящей хэнё, и ее бесила необходимость сидеть на привязи. Но выбора не было.

Тем временем пошел слух, что на горе Халласан в старых японских укреплениях скрываются четыре тысячи бойцов самообороны. Вроде бы они нашли запасы японского оружия, которые пропустили американцы, когда только прибыли на остров и сбрасывали в море вооружение колонистов.

Когда я пересказала Чжун Бу слухи из бультока, он мрачно заметил:

— Опять островитяне сражаются против чужаков.

В ответ на забастовку полиция за два дня арестовала в городе Чеджу двести человек. Потом еще триста — чиновников, деловых людей, местных полицейских и учителей, в том числе одного из школы, где преподавал Чжун Бу. Многие испугались и вернулись к работе, но не мы с мужем. Мы верили в силу забастовки. Однако пришлось изменить мнение, когда коллегу Чжун Бу выпустили из тюрьмы и он пришел к нам в гости. Мужчины пили рисовое вино и негромко разговаривали, а я слушала.

— Нас было тридцать пять человек в камере три на четыре метра, — рассказывал друг Чжун Бу. — Полицейские с материка выводили заключенных по одному, и оставшиеся в камере слышали вопли и стоны. Через несколько часов уведенного возвращали либо без сознания, либо в таком состоянии, что он не мог ходить. Потом забирали следующего. Когда пришла моя очередь, меня избили, и я кричал от боли, как все остальные. Полицейские требовали, чтобы я назвал организаторов забастовки.

— И ты назвал?

— Да откуда мне знать организаторов? Не получив ответа, меня снова побили, но я еще легко отделался. Там и женщины были, и они так кричали… Никогда этого не забуду.

— Что ты теперь будешь делать?

— Вернусь в Японию. Так безопаснее для моей семьи.

Меня это потрясло: житель Чеджудо предпочитает жить среди демонов, а не на родном острове. На следующее утро Чжун Бу вернулся к работе и даже не стал со мной это обсуждать. Он успел вовремя. Еще через день тех учителей, которые по-прежнему бастовали, заменили беженцами из Северной Кореи. Я умоляла Чжун Бу быть осторожнее. Он учился за границей, где наслушался новых идей про равенство, земельную реформу и всеобщее образование, так что автоматически вызывал подозрение.

— Не беспокойся, — сказал муж. — Власти боятся коммунизма, и он им везде мерещится.

Но как я могла не беспокоиться? Мир вокруг нас стремительно менялся — по острову будто промчался цунами, утаскивая в океан все, что мы знали и любили. Аресты продолжались. Судили задержанных офицеры армии США, то есть обвиняемые даже толком не могли ничего сказать в свою защиту. Людей десятками отправляли в тюрьму. Все чаще случались стычки между жителями деревень и полицией, и с каждым разом обе стороны держались все агрессивнее. Повсеместно появлялись плакаты и листовки, аресты продолжались, а где-то вдали Соединенные Штаты и Советский Союз продолжали решать судьбу нашей родины. Казалось, раздор сверхдержав нас никак не касается, однако здесь, на Чеджудо, полиция перешла в так называемый режим чрезвычайного положения.

Я все думала о последних мгновениях матушки и о том, как под водой бичхан затянулся у нее вокруг руки. Она билась, стараясь высвободиться, я пыталась ей помочь, но мы ничего не смогли поделать. У меня было такое чувство, что сейчас с нами происходит нечто подобное, только на земле, а не в воде. И все равно мы пытались вести обычную жизнь. Чжун Бу занимался с учениками. В относительно спокойные дни бабушка Чхо водила Ю Ри и детей погулять к морю. Я ныряла с кооперативом и начала обучать одну новенькую. Мне было некогда вздохнуть от забот, и три километра между Хамдоком и Пукчхоном теперь казались огромным расстоянием. За пять месяцев после марша я ни разу не видела Ми Чжа.

А события продолжали надвигаться.

Тринадцатого августа настало время собирать урожай сладкого картофеля. Мы с детьми и Ю Ри спозаранку отправились в поле. Я была на девятом месяце беременности. Из-за огромного живота ныла спина и было трудно нагибаться. Сун Су только начал ходить, а его сестра еще не могла за ним присматривать, так что мне приходилось одновременно работать и следить за тремя подопечными. К десяти утра полил такой дождь, что я решила вернуться домой и переждать непогоду. Привязав Сун Су за спину Ю Ри, я взяла Мин Ли за руку, и мы пошли к деревне. Мокрая одежда липла к телу, ноги вязли в грязи. По пути мы наткнулись на соседку Чжан Ки Ён с дочкой Юн Су и другими родственницами. Они как раз возвращались в Пукчхон со своего поля.

— Тебе есть о ком заботиться, — одобрительно заметила Ки Ён, оглядывая детей и Ю Ри.

— Мне повезло, — согласилась я и добавила, чтобы похвалить ее в ответ: — И у тебя дочь следует по твоим стопам, она хорошая начинающая ныряльщица.

— Твоя дочь когда-нибудь станет такой же.

— Это будет лучший подарок для меня.

Мы вошли в деревню. Впереди на дороге какой-то парень раздавал листовки.

— Вот, возьмите, — сказал он.

— Я не умею читать, — отозвалась я.

Он попытался сунуть листовки Ки Ён и Юн Су.

— Мы тоже не умеем читать, — призналась дочь соседки.

Тут из-за угла появились двое полицейских. Увидев парня с листовками, они завопили: «Стоять! Ни с места!»

Парень побледнел, но потом в его глазах появилась решимость. Он бросил листовки и пустился бежать. Полицейские помчались за ним — прямо на нас. Я схватила Мин Ли на руки, приобняла Ю Ри с моим сыном за спиной, и все вместе мы двинулись к площади. Суматоха была такая, что Юн Су оказалась с нами, а не с матерью, сестрами и бабушкой. Послышалась стрельба — те же ужасные щелчки, как во время демонстрации на площади. Юн Су вдруг пошатнулась и упала, потом перекатилась и поднялась на ноги. Из плеча у нее шла кровь. Похоже, рана оказалась поверхностной, но осматривать ее сейчас было некогда.

— Ю Ри, держись за меня! — Напуганная невестка вцепилась в подол моей туники. Мин Ли так плакала, что начала задыхаться. Я перехватила дочь поудобнее, чтобы другой рукой обнять за талию Юн Су, и дальше мы впятером пошли держась друг за друга, как единое целое. Добравшись до площади, мы рухнули на землю. Мин Ли продолжала рыдать. Белая от ужаса Ю Ри скорчилась рядом со мной. Рана Юн Су кровоточила. Я дрожащими руками ощупала своих родных и с облегчением убедилась, что они целы.

По деревне разнесся вой сирены. Соседи выбежали на улицу — некоторые с мотыгами в руках — и помчались за полицейскими, которые в нас стреляли. Я не стала дожидаться развязки и, собрав своих спутников, повела их к дому Юн Су. Ки Ён и ее родные в панике метались по двору. Увидев Юн Су, все принялись за дело: стали кипятить воду, рвать на повязки чистую ткань, крашенную соком хурмы. К нам подбежала Ки Ён с ножом, ножницами и щипцами, и тут бедная Юн Су обмякла у меня в руках, ноги у нее подогнулись, и она повалилась в обморок. К счастью, рана оказалась не опасной. Когда исчезнет запах крови, девочка снова сможет нырять.

Я заторопилась домой. Мы с невесткой и детьми пошли обратно к площади. Деревенские жители уже связали полицейских. Все кричали и ругались. Кто-то пнул того полицейского, который был поменьше ростом.

— Что толку колотить злодеев старой сандалией? — возмущался какой-то старик. — Давайте отведем их в полицейский участок в Хамдоке! Проследим, чтобы нарушителей наказали!

Толпа одобрительно закричала. Мне бы следовать собственному плану и идти домой, но я тоже начала кричать. Недавний страх превратился в ярость. Как могут корейцы — пусть даже не с Чеджудо — стрелять в соотечественников? Мы ни в чем не виноваты! Произволу надо положить конец! Поэтому мы влились в толпу, которая тащила полицейских, и прошли с ней все три километра до Хамдока — сначала по олле, потом вдоль берега. Судя по положению солнца, минуло не больше часа с тех пор, как мы покинули поле.

— Мы хотим подать жалобу! — закричал один из старейшин из Пукчхона, когда мы дошли до маленького полицейского участка. — Послушайте, что устроили эти двое!

Даже японцы нас выслушивали, когда мы приходили с жалобами, а собственные соплеменники не стали! Я с ужасом увидела, как несколько полицейских влезли на крышу, подбежали к установленному там пулемету и без предупреждения начали стрелять. К тому моменту, когда стало ясно, что стреляют холостыми, все уже разбежались, как насекомые в отхожем месте, напуганные светом масляной лампы. Спрятавшись за бочками, я выглянула посмотреть, безопасно ли выходить на улицу. И тут в окне полицейского участка я увидела Сан Муна. Он стоял и смотрел на улицу. Я отшатнулась и ударилась спиной о стену. Сердце у меня ушло в пятки. Наверное, показалось, подумала я, но, высунувшись снова, встретилась с ним взглядом.

Я не стала заходить к Ми Чжа на пути обратно в Пукчхон: не знала, что ей сказать. Впервые за много лет нашей дружбы я не была уверена, можно ли ей доверять.

Когда мы вернулись, муж ждал нас у ворот. Он молча обнял меня, а я со слезами рассказала обо всем, что видела.

— Вы целы, — успокоил меня Чжун Бу. — Это главное.

Но мне было очень стыдно, что я поддалась гневу и подвергла риску детей и Ю Ри. Я пообещала себе впредь не забывать об обязанностях матери и жены.

На следующий день в газете написали, что полиции «пришлось» прижать тех, кто раздает листовки, но в Пукчхоне подозреваемый сбежал. Еще через два дня на первой полосе появился отчет Двадцать четвертого корпуса армии США. Муж прочитал мне: «Две женщины и один мужчина ранены во время яростной перестрелки в Пукчхоне между леваками, раздававшими листовки, и полицией…»

— Но все было совсем не так! — возмущенно воскликнула я.

Чжун Бу стал читать дальше: «Агрессивная толпа примерно из двух сотен человек напала на полицейский участок в Хамдоке. Чтобы разогнать собравшихся, полиции потребовалось подкрепление».

— Но все было не так, — повторила я. — Почему в газетах так извращают события, которые я видела собственными глазами?

На это у Чжун Бу не нашлось ответа. Он зачитал последние фразы отчета, а я смотрела, как ходят желваки у него на челюсти.

— Все политические митинги, марши и демонстрации отныне запрещены. Любые уличные собрания будут разгоняться; развешивание и раздача листовок объявляются незаконными. — Муж сложил газету и бросил ее на пол. — Теперь нам придется вести себя очень осторожно.

Я видела, как умерла в море моя мать. Я видела, как Ю Ри погрузилась в воду одним человеком, а вышла оттуда другим. Я прекрасно знала, насколько опасен океан, но то, что творилось теперь на суше, меня пугало и озадачивало. За последние несколько месяцев у меня на глазах застрелили несколько человек, избивали людей с обеих сторон конфликта. Все убитые и пострадавшие были корейцами — неважно, с материка или с Чеджудо, — но расстреливали и били их тоже наши соотечественники. Это не укладывалось у меня в голове, и я не могла перестать дрожать от страха, даже когда муж меня крепко обнял и пообещал позаботиться о нас.

КОЛЬЦО ОГНЯ

Март — декабрь 1948 года

Весь год после демонстрации первого марта я занималась семьей и работой и с Ми Чжа ни разу не встречалась. Я знала, что ей трудно, и волновалась за нее, но, при всей моей любви к подруге, нужно было думать и о собственной безопасности. Ми Чжа жила в Хамдоке, где находилась штаб-квартира военных. Ее муж, насколько я знала, был на противоположной нам стороне конфликта и вообще отличался непредсказуемым характером. В приступе гнева или подозрительности он мог выступить против меня или Чжун Бу. Конечно, иногда я задавалась вопросом, почему Ми Чжа тоже меня не навещает, и гадала, думает ли подруга обо мне или совсем ушла в работу и семью, как и я.

У детей моих дела шли хорошо. Дни рождения Мин Ли и Сун Су были в июне и в июле: дочери исполнялось три года, а сыну — два. У нас с Чжун Бу родился еще один сын, прелестный малыш Кён Су, и меня очень радовало, что Мин Ли уже учится заботиться о братьях. Моего мужа уважали в школе, а я ныряла с пукчхонским кооперативом как молодая ныряльщица. Жилось нам в целом хорошо, но случались и разногласия. Чжун Бу по-прежнему планировал дать образование всем нашим детям, и каждую неделю у нас повторялся один и тот же разговор.

— Хочу напомнить тебе старую пословицу, — сказал Чжун Бу как-то вечером, после того как в школе ему пришлось наказать ученика за списывание. — Ее часто повторяла моя мать: «Если сажать красные бобы, то и соберешь красные бобы». Это значит, что дело родителей — растить и обеспечивать детей всем необходимым, чтобы из них получились хорошие и полезные взрослые. — И он добавил: — Тебе бы следовало стремиться дать Мин Ли такие же возможности, как и сыновьям.

— Я понимаю твои резоны, — отвечала я. — Но продолжаю надеяться, что следующим нашим ребенком станет девочка и она поможет старшей сестре оплатить учебу братьев. В конце концов, на твое образование работали три женщины: твоя мать, сестра и я. Когда Сун Су придет время поступать в колледж, Мин Ли исполнится девятнадцать, и она сможет зарабатывать деньги на дальних работах. А когда в колледж пойдет Кён Су, наша старшенькая уж конечно будет замужем. Мне понадобится хотя бы еще одна хэнё в доме, чтобы помочь оплатить учебу мальчиков.

Чжун Бу просто улыбнулся и покачал головой.

Я очень уважала и любила мужа, но после таких разговоров мне становилось ясно, что он все-таки лишь мужчина и не думает о серьезных проблемах. У него были дом и школа, а мне приходилось иметь дело с огромным окружающим миром. А он отличался такой непредсказуемостью, что приходилось думать наперед и проявлять практичность. После демонстрации прошел год, однако акции возмездия продолжались. Если старейшины какой-нибудь деревни подавали жалобу на членов Северо-западной молодежной лиги, которые требовали взятку деньгами или просом, эти старейшины вскоре бесследно исчезали. Если левые повстанцы спускались с горы Халласан и стреляли в полицейского, отряды солдат принимались прочесывать склоны горы в поисках преступников. А не найдя их, в назидание расстреливали ни в чем не повинных деревенских жителей.

Военная администрация США ввела кое-какие изменения. Вместо предыдущего корейского губернатора прислали нового. Ходили слухи, что наш новый руководитель Ю никогда не снимает темных очков и спит с пистолетом в руках. Даже власти США считали его крайне правым. Он уволил всех чиновников родом с Чеджудо и поставил на их должности беглецов с Севера, таких же рьяных борцов с коммунизмом, как и он сам. Многих рядовых полицейских и начальников отделений из местных жителей он заменил людьми с материка, которые не любили островитян и не сочувствовали им. Губернатор Ю запретил Народные комитеты, а простых людей вроде меня, которым эти комитеты приносили пользу, объявил крайними леваками. Я не имела ничего общего с крайними леваками и с леваками вообще, но это никого не интересовало. Занятиям для женщин и вообще всем мероприятиям деревенских комитетов пришел конец.

Газета у нас на острове была только одна, и к тому времени, когда очередной экземпляр доходил до Пукчхона, новости уже частенько устаревали, а иногда они не имели отношения к правде. Еще Чжун Бу слушал новости по радио, но однажды вечером мрачно сказал:

— По-моему, эту станцию контролируют правые, а правых — американцы. Есть еще сплетни и слухи, которые ходят по деревням, но как вообще можно доверять хоть чему-то из того, что мы слышим?

Мне было нечего ответить.

Американцы объявили, что десятого мая у корейцев, живущих южнее тридцать восьмой параллели, наконец-то пройдут выборы. Ненадолго настроение у мужа поднялось.

— Американцы и ООН поклялись, что мы сможем свободно голосовать, как считаем нужным, — сказал он мне. Но потом вернулся к реальности: — Американцы поддерживают кандидатуру Ли Сын Мана. Больше всего он нравится бывшим коллаборационистам, сотрудничавшим с японскими властями. Все, кто выступает против Ли, автоматически считаются красными. Те, кто хочет наказать бывших коллаборационистов, тоже считаются красными. То есть в красные запишут практически всех жителей Чеджудо, включая нас с тобой.

Чжун Бу все больше мрачнел, и меня это тревожило.

Радиостанция с Севера передала приглашение лидерам Юга приехать в Пхеньян и обсудить воссоединение, а также составить конституцию, которая решит все наши проблемы. В ответ на приглашение американская военная администрация и губернатор Ю усилили меры по борьбе с коммунистами на Чеджудо. Первым арестовали бывшего губернатора Пака, которого в свое время назначили на этот пост американские власти. Это всех потрясло: такой известный человек! А потом из реки выловили тело юноши, которого опознали как участника протестов. Нашелся свидетель, видевший, как студента пытали. По его словам, юношу подвесили за волосы к потолку и протыкали ему яички шилом. Каждая мать на острове невольно представила на месте жертвы своего сына.

Третьего апреля нас затемно разбудил грохот стрельбы. Кто-то кричал, по олле бежали люди. Мы с Чжун Бу прикрыли собой детей. Я очень испугалась. Малыши хныкали. По ощущениям, налет длился вечность, или так казалось, потому что ночь выдалась очень темная. Наконец Пукчхон затих. Арестовали ли кого-нибудь? Скольких ранили, скольких убили? Тьма не могла ответить на эти вопросы. Потом мы услышали, как снаружи кричат:

— Скорее! Идите сюда!

Чжун Бу встал и натянул брюки.

— Пожалуйста, не ходи! — взмолилась я.

— Что бы там ни случилось, все уже закончилось, но могут быть пострадавшие. Я должен помочь.

Он ушел, а я еще крепче прижала к себе детей. Снаружи раздавались встревоженные голоса мужчин.

— Посмотрите на холмы! Кто-то зажег старые маяки!

— Это чтобы разослать весть по всему острову!

— Но какую именно весть? — спросил мой муж.

Мужчины еще какое-то время продолжали переговариваться, но ни к какому определенному выводу так и не пришли. Наконец Чжун Бу вернулся и лег рядом со мной. Дети опять уснули, прильнув ко мне, как поросята к свинье. Когда настал рассвет и небо порозовело, я тихо встала, оделась и вышла из дома. Мне надо было сходить к деревенскому колодцу, но тут из дома выскочил Чжун Бу.

— Я с тобой. Не стоит тебе ходить одной.

— Но дети…

— Они еще спят, — сказал муж, взяв ведро для воды. — Оставить их одних дома гораздо безопаснее, чем взять с собой.

Мы подошли к воротам и выглянули. На олле никого не было, только валялось несколько брошенных бамбуковых копий. Мы поспешили на главную площадь, где выяснили, что восставшие вломились в крошечный деревенский полицейский участок. На булыжниках, которыми была вымощена площадь, валялись мебель и лампы из кабинетов. Ветер гонял по земле листы бумаги. Несколько полицейских их торопливо собирали. У одного была перевязана голова, другой хромал. Под деревом собралось несколько местных жителей, разглядывая висящий на стволе плакат. Мы с Чжун Бу протолкались вперед.

— Учитель, что тут написано? Скажите нам! — попросил кто-то.

— «Дорогие граждане, родители, братья и сестры, — прочитал Чжун Бу, ведя взглядом по строчкам. — Вчера был найден убитым один из наших братьев-студентов. Сегодня мы спускаемся с гор с оружием в руках, чтобы атаковать полицейские участки по всему острову».

Люди начали переговариваться. Все были напуганы и не знали, что делать. Кое-кто высказался в поддержку восставших: они лишь отомстили за убитого товарища.

Чжун Бу продолжал читать:

— «Мы будем до конца сражаться против выборов, разделивших страну. Мы принесем свободу семьям, которых разлучила черта на карте. Мы прогоним из нашей страны американских каннибалов с их цепными псами. Честные чиновники и полицейские, мы призываем вас восстать и помочь нам сражаться за независимость».

Мне не понравился агрессивный тон текста, но устремления авторов плаката разделяли все островитяне. Мы хотели единой свободной страны. Хотели сами выбирать свое будущее.

— В бой! В бой! — закричали мужчины, вскинув руку. Вскоре к ним присоединились и женщины. Но мы с Чжун Бу, наученные горьким опытом, вернулись домой, к повседневной жизни, а по деревне тем временем побежали слухи. После завтрака пришла бабушка Чхо посидеть с детьми и Ю Ри, и к тому времени, как я добралась к бультоку, каждая хэнё, похоже, составила свое мнение о событиях прошлой ночи.

— Это все Трудовая партия Южной Кореи устроила, — заявила Ки Вон, когда мы расселись у огня.

— Да нет, виноваты повстанцы, — возразила Ки Ён, почесывая ухо.

— Я слышала, с Бабушки Сольмундэ спустилось пятьсот бунтовщиков…

— Нет, гораздо больше! Они пошли по деревням, и к ним присоединились еще три тысячи человек, поэтому бунтовщикам и удалось одновременно напасть на такое количество полицейских участков.

— И это еще не все: повстанцы еще взорвали дороги и мосты!

— Как? — с сомнением спросил кто-то.

Но прежде чем нашелся ответ, еще одна ныряльщица добавила:

— И перерезали телефонные линии!

Это уже грозило серьезными проблемами. Ни у кого из нас телефона не было, так что в чрезвычайной ситуации помощь из города в деревню вызывали по аппарату в полицейском участке.

— По-моему, у них оружия не больше, чем у нас, когда мы выходим в море, — заметила Ки Вон.

— Ты что, ходила посмотреть? — изумленно поинтересовалась Ки Ён.

— Думаешь, они посмели бы что-нибудь мне сделать? — Ки Вон выпятила подбородок, показывая, что с ней шутки плохи. — Я подходила к своим воротам и видела, как идут мужчины — ну и несколько женщин тоже — с серпами, косами, лопатами и…

— Получается, они скорее крестьяне, чем хэнё, — задумчиво протянула Ки Ён.

— Самые настоящие крестьяне, — подтвердила ее дочь.

— Рыбаки среди них тоже есть.

— Тут дело не во всех этих левых и правых штучках, про которые рассуждают по радио, — заявила Ки Вон. — Просто мы не хотим, чтобы другая страна учила нас жить…

— И еще хотим единую страну! У меня родные на Севере.

— Нам всем досталось от этих неурядиц. Сначала японцы, потом война. А теперь куча проблем, есть нечего…

— А кого-нибудь убили? — спросила я.

Бульток затих. Все так увлеклись, что не успели задуматься о возможных жертвах и пострадавших.

Ки Вон знала ответ на мой вопрос.

— Если считать по всему острову, убили четырех повстанцев и тридцать полицейских…

Женщина рядом со мной испустила стон.

— Тридцать полицейских?

— Ох…

— С ума сойти!

— Еще в Хамдоке двое пропали, — добавила Ки Вон.

Всего в трех километрах от нас. Как там Ми Чжа? Может, стоило побеспокоиться о подруге, но с тех пор, как я увидела Сан Муна в окне полицейского участка, я сочла, что она в безопасности.

— В каком смысле пропали? Ушли со службы?

— Их похитили!

На лицах сидящих рядом женщин читался страх. Мы уже привыкли к тому, что после нападений следуют ответные меры, так что все встревожились.

— Зато в Пукчхоне никто не погиб, — сказала Ки Вон. — И на том спасибо.

У нас стало полегче на душе: если в деревне никого не убили, тогда против нас, возможно, не станут проводить карательные меры.

Когда мы вышли в море, я заставила себя забыть о земле. В бульток мы вернулись через несколько часов, чтобы поесть и погреться, и к этому времени события прошлой ночи отошли на второй план. Если уж ныряльщицы, как обычно, начали хвастаться уловом друг перед другом, может, и остальные сумеют забыть о нападениях.

Американский полковник, возглавляющий военную администрацию, тоже не очень переживал. «Меня не интересует причина восстания, — заявил полковник Браун репортеру по радио тем вечером. — Двух недель вполне хватит, чтобы подавить бунт». Однако он ошибался. Эту дату, третье апреля — са-сам по-корейски, «четыре-три», — запомнят надолго, и все последующие события назовут Инцидентом 3 апреля, хотя мы пока не знали, что тот день сыграет в нашей жизни такую важную роль.

Два дня спустя Чжун Бу сказал мне, что американская военная администрация учредила новый орган — военную комендатуру Чеджудо. А еще установили более строгий комендантский час.

— Ну и как мне сидеть дома от заката до рассвета, если нужно таскать воду, собирать топливо и обихаживать свиней? — спросила я у мужа.

Чжун Бу только почесал в затылке.

Мы послушали по радио выступление командира Девятого полка корейской военной полиции, который объяснял, что он пытался добиться мирного соглашения: «Я предложил восставшим сдаться, но они потребовали разоружения полиции, увольнения всех государственных чиновников, удаления с острова вооруженных формирований вроде Северо-западной молодежной лиги и объединения Кореи».

Разумеется, власти не могли согласиться на такие условия. В итоге военной полиции прислали подкрепление — еще почти тысячу человек. Кое-кого из них поставили охранять прибрежные деревни, в том числе Пукчхон, Хадо и Хамдок, — и я, признаюсь, только обрадовалась. Потом — новости мы узнавали либо по радио, либо из сплетен — полиция поднялась на гору Халласан и атаковала повстанцев. К концу апреля город Чеджу был полностью оцеплен, полиция обыскивала дома, выясняя, кто сочувствует коммунистам. Однако в полиции и среди солдат оставалось много людей с Чеджудо. Потеряв терпение, они уходили в горы к повстанцам. Даже из Пукчхона несколько человек присоединились к бунтовщикам.

Генерал-майор Дин, новый американский военный губернатор Кореи, прибыл на наш остров, чтобы «оценить ситуацию». Он во всеуслышание повторил байку о том, что на Чеджудо высадилась северокорейская Красная Армия и командует повстанцами. Потом пошли слухи, что вокруг острова ходят северокорейские военные суда и советская подлодка. Благодаря этим наветам власти окончательно уверились, что на острове нужно проводить жесткую политику. Генерал-майор Дин послал на Чеджудо еще один батальон. И хотя армия США получила приказ не вмешиваться, военные отслеживали действия корейцев с помощью самолетов-разведчиков. Я работала в поле, а самолеты летали прямо надо мной в поисках добычи. Вечером я видела, как в море крейсеры прочесывают прожекторами горизонт. На ярмарке пятого дня торговцы овощами с предгорья рассказывали, что по пути сюда видели, как корейские подразделения во время вылазок сопровождают американские офицеры в джипах или верхом. За последние шесть недель арестовали четыре тысячи человек.

В начале седьмой недели Чжун Бу позвал к нам домой неграмотных женщин из кооператива, чтобы научить нас голосовать. Пусть даже на выборах все определено заранее, хэнё хотели воспользоваться шансом повлиять на управление государством.

— Необязательно знать буквы, которыми пишутся фамилии кандидатов, — объяснил нам муж. — Главное — помнить, в каком порядке люди указаны в бюллетене: кто первый, кто второй или третий. Так и выбирайте: отмечайте номер того человека, который вам нужен.

Но когда мы пришли на участок для голосования, нас туда не пустили.

— Разворачивайтесь и идите домой, — велели нам.

И снова все новости я узнала в бультоке — хэнё следующим утром квохтали, как взбудораженные куры. Пусть в Пукчхоне нам не дали проголосовать, но по сравнению с ужасами, которые творились в других местах, это была ерунда.

— Полицейские, военная полиция и Северо-западная молодежная лига перекрыли…

— Главную дорогу Чеджудо на восток…

— И на запад…

— Чтобы повстанцы не смогли пройти.

Юн Су, юная дочь Ки Ён, не в первый раз сумела лучше других оценить ситуацию.

— И у властей ничего не вышло, — сказала она с некоторой гордостью. — Повстанцев они все равно не остановили. Они нападали на участки и жгли урны с бюллетенями, похищали членов выборных комиссий, снова перерезали телефонные линии…

Тут подключились остальные женщины:

— И разрушили мосты…

— И перекрыли те самые дороги, по которым их собирались не пропускать.

В конечном счете голоса жителей Чеджудо вообще не стали считать, и кандидата американцев Ли Сын Мана избрали президентом, хотя Южная Корея еще официально не стала страной.

На следующее утро, когда я пришла в бульток, вчерашняя нервная болтовня сменилась тревогой. Все опасались, что правительство нас накажет за беспорядки в ночь перед выборами.

— Я руковожу кооперативом, — сказала Ки Вон, — но, как женщина, никак не могу повлиять на будущее.

— Ни одна женщина не может!

— И дети тоже. А пожилые?

— И у них нет никакой власти, — ответила Ки Вон за всех.

Большинство наших отцов и мужей целыми днями думали о высоком и присматривали за детьми, так что у них тем более не было власти. Но в итоге всем — совершенно невинным, юным и старым, тем, у кого не нашлось мужей, способных прочесть им пропагандистские статьи из газет, и даже тем, кто, как Ю Ри, вообще ничего не понимал, — всем пришлось выбирать, на какой они стороне.

Однажды в мае у нас на пороге появилась Ми Чжа — одна, без мужа и детей. Она похудела, цвет лица у нее был нездоровый. Я пригласила подругу в дом, но невольно занервничала. Пока я заваривала цитрусовый чай, Ми Чжа общалась с Ю Ри.

— Ты хорошо себя вела? — спросила она у моей невестки. — Я по тебе скучала.

Ю Ри улыбнулась, хотя не узнала мою подругу.

— И по тебе я тоже скучала, — сказала мне Ми Чжа, когда я принесла чай.

— Ты перестала приходить на олле, — напомнила я.

— Ты могла бы заглянуть в гости.

— У меня дети…

— На этот раз девочка? — Ми Чжа направилась к колыбельке, в которой спал Кён Су.

Я жестом остановила ее и поправила:

— Мальчик. — Когда Ми Чжа вернулась на прежнее место, я продолжила оправдываться: — В Хамдок пришлось бы брать детей и Ю Ри, а это слишком тяжело…

— …И небезопасно.

— Да, помимо прочего, — согласилась я.

Повисла пауза. Я не представляла, чего хочет Ми Чжа. Она глубоко вдохнула и медленно выдохнула.

— Вскоре после марша Сан Мун сделал мне ребенка. Я плохо себя чувствовала и не могла прийти.

Я почувствовала укол вины. Ну конечно, подруга пропала не просто так.

— Мальчик или девочка? — спросила я.

Ми Чжа опустила взгляд.

— Девочка. Прожила два дня.

— Ох, сочувствую тебе.

Она снова подняла глаза, в которых читалась обида.

— Ты была мне так нужна.

Мне стало стыдно: получается, я подвела свою сердечную подругу.

— А как муж? — осторожно поинтересовалась я. — Он хорошо с тобой обходится?

— Во время моей беременности он меня не обижал. — Не успела я осознать истинный смысл этих слов, как она продолжила: — Ты не представляешь, как ему трудно. Он постоянно посещает деловые встречи и мотается по всему острову. Третий батальон Второго полка сейчас стоит в Сева, неподалеку отсюда, но живут они в Хамдоке. Это большая нагрузка.

— Да, трудно, наверное…

Она вздохнула и отвела взгляд.

— Большинство людей, представляя себя в трудной ситуации, думают, что они будут бороться. Но в детстве, когда меня отправили жить к тетушке Ли Ок и дяде Хим Чхану, я узнала, как бывает на самом деле. Ты же знаешь, они меня почти не кормили. К тому времени, когда у меня возникло желание бороться, я уже была слишком слаба.

Я попыталась как-то поднять ей настроение.

— Зато та ужасная ситуация свела нас вместе. Я всегда буду это ценить.

Но Ми Чжа сейчас думала не о дружбе.

— Некоторые женщины планируют покончить с собой в случае трудностей, но разве мать может так поступить? — В глазах у нее блестели слезы. — У меня есть Ё Чхан, и я должна жить ради него.

Я давно знала Ми Чжа, но ни разу не видела ее в таком унынии. Кроме прочих бед, которые творились вокруг нас, ей пришлось пережить ужасное испытание — потерю ребенка. И с мужем тоже не повезло. Синяков я сегодня не заметила, но я ведь не видела подругу без одежды или в ныряльном костюме. Я положила руку на плечо Ми Чжа.

— Женщины живут тихой и мирной жизнью, — сказала я. — Сколько бы мы ни злились и ни страдали, нам не приходит в голову кого-нибудь побить, верно?

— Моему мужу досталась плохая жена.

Ее замечание меня озадачило.

— Почему ты так говоришь?

— Я его подвела. Потеряла ребенка. Не приношу домой еду. Не умею вести дом, как его мать…

Я перебила:

— Не надо защищать Сан Муна или оправдывать его поступки, будто это ты виновата в том, что он с тобой делает.

— Может, и я.

— Ты же не просила тебя бить.

— А вот твоя мать относилась к мужчинам с пониманием. Говорила, что им стоит посочувствовать. Что им нечего делать, у них нет цели, к которой можно стремиться. Им скучно, и…

— Но при чем тут твой муж? Он-то работает, у него есть своя жизнь.

Но Ми Чжа все равно продолжала оправдывать Сан Муна:

— Он слишком много пережил, пытаясь вернуться домой. — Потом она решительно заявила: — Его склонность к насилию и жестокости просто отражает нынешнюю ситуацию на Чеджудо.

Вообще-то, Сан Мун был жестоким задолго до того, как все это началось…

Меня охватило ощущение беспомощности.

— Эх, вернуться бы к тем дням, когда мы каждое утро встречались на олле!

— Сейчас ходить по полям небезопасно. Нам обеим надо защищать детей. — Похоже, мы вернулись к тому, с чего начался визит Ми Чжа. Помедлив, она добавила: — Надеюсь, на этот раз расставание не будет таким долгим.

— А я надеюсь, что при следующей нашей встрече ты будешь кормить грудью ребенка.

Я проводила подругу до ворот и тепло попрощалась с ней, думая, что мне не понять, насколько тяжело живется Ми Чжа.

Пятнадцатого августа на Юге была официально создана Республика Корея. Через месяц Ким Ир Сен с помощью СССР основал на севере Корейскую Народно-Демократическую Республику. Ни американцы, ни Советский Союз не вывели войска, но раздел нашей страны вроде бы завершился. Я надеялась, что теперь станет поспокойнее и мы с Ми Чжа сможем видеться. Однако на Чеджудо все начало осени продолжались бои. У армии были пулеметы и другое современное вооружение от американцев, а повстанцы отбивались японскими мечами и бамбуковыми копьями: ружей у них было очень мало. И вот 17 ноября 1948 года президент Ли объявил на Чеджудо военное положение и выпустил первый приказ: «Любой задержанный вне пятикилометровой зоны побережья будет застрелен на месте».

Это называлось кольцом огня: против нарушителей планировали применять политику выжженной земли.

Когда я пришла в бульток, мы обсудили, чем это обернется для нас.

— И куда денутся люди с предгорья? — спросила одна из женщин.

— Их вышлют на побережье, — сказала Ки Вон.

— Но их тут некуда деть, — возразила другая ныряльщица.

— В том и смысл, — ответила Ки Вон. — На краю моря некуда прятаться.

Я задала вопрос, который наверняка беспокоил всех:

— А нам есть чего бояться?

Ки Вон пожала плечами.

— Вроде бы мы с безопасной стороны кольца огня.

Наследующий день дождь лил так, будто небеса плакали. Люди из государственной военной полиции, местной полиции острова и американских войск пригнали на окраину Пукчхона первые несколько сотен беженцев с гор. Мне не верилось, что эти женщины и дети могли устраивать беспорядки. А мужчин в печальной процессии беженцев почти не было, разве что совсем мальчики и несколько стариков с опущенными головами. Тут я только одно могла предположить: большинство мужчин уже погибло. Дети, пришедшие с гор, не болтали и не пели, не пытались поднять настроение себе и близким. Семьи несли то немногое, что смогли взять с собой из дома, — одеяла, подстилки для сна, кухонные принадлежности, мешки с зерном, глиняные горшки с маринованными овощами, сушеный сладкий картофель, — однако скот пришлось оставить. На ночевку беженцы устроились как смогли, построив шалаши из камыша и сосновых веток.

Жителей Пукчхона заставили построить вокруг деревни стену из камней, что лежали у нас на полях. Мужчины к тяжелому труду не привыкли, им было сложно. Чжун Бу вернулся домой с волдырями на ладонях и ноющей спиной. Женщинам тоже пришлось отвлечься от работы в море и в поле. К строительству привлекли даже детей, а когда стена была готова, нас заставили днем и ночью стоять возле нее на страже с самодельными копьями.

— Если впустите в деревню человека и окажется, что он из повстанцев, вас накажут, — предупредил полицейский.

У беженцев скоро закончилась еда, которую они принесли с собой. Ночью через залитые лунным светом поля и каменные стены до нашего дома долетали стоны голодающих. Каждый раз, когда ветер менялся, ноздри, глаза и горло нам жгли запахи немытых тел и экскрементов.

Однажды, когда я шла мимо лагеря, одна из женщин подозвала меня.

— Я мать, и у тебя вроде бы тоже есть дети. Ты мне поможешь?

Жители предгорий всегда презирали хэнё, но после того, что с ними сделали, обида на них сменилась жалостью, поэтому я, конечно, спросила, чего она хочет.

— Я не ныряльщица, — сказала женщина, — и не умею собирать в море урожай. Научишь меня?

Мне хотелось ей помочь, но когда выяснилось, что она даже плавать не умеет, пришлось отказаться от этой затеи. Беженка заплакала, и я шепнула ей:

— Приходи сегодня на мое поле, я оставлю корзину со сладким картофелем и другими продуктами.

Пока я объясняла ей, как пройти к моему полю, она плакала еще горше. Вскоре я узнала, что другие жительницы Пукчхона тоже стали оставлять еду у себя в поле или у стен лагеря. Но потом одну соседку поймали на этом, пытали и казнили за помощь беженцам, и я не решилась снова пойти на такой риск.

Те беженцы, которые теперь жили возле Пукчхона и других приморских деревень, послушались властей и пришли на побережье, но кое-кто сбежал в глубь острова, попытался спрятаться в глухих горных деревушках или устроить себе жилье в пещерах или лавовых туннелях. Одни поступили так из страха, другие из упрямства, а третьи сознательно ушли к повстанцам. И всем им пришлось об этом пожалеть. Бабушка Сольмундэ не смогла их защитить, и кольцо огня стало настоящим: власти сжигали целые деревни. Солдаты подожгли деревню Кёрэ, а тех, кто пытался сбежать, расстреливали и бросали в огонь, чтобы скрыть следы убийств. Там погибли в том числе дети, даже младенцы. В Хага расстреляли двадцать пять крестьян, включая женщину на последнем месяце беременности. Потом деревню сожгли. Идя на лодке от берега к участку, где собирались нырять, мы почти каждый день видели столбы дыма, плывущие с нашей великой горы в море.

Я пошла на ярмарку пятого дня, но купить там было нечего. Женщина в галантерейном ларьке поделилась со мной новостями:

— Американские корабли установили блокаду острова. Нельзя ввозить припасы, чтобы они не шли на помощь скрывающимся или на прокорм десятков тысяч беженцев, которые сейчас живут внутри кольца огня.

Она явно была в курсе дел, так что я спросила:

— А нам-то как жить?

Женщина хмыкнула.

— Больше никто на острове — даже те, кто живет с правильной стороны кольца огня, — не сможет покупать товары.

Дальше стало еще хуже, намного хуже. Наступил день, когда хэнё запретили нырять. Когда-то японские солдаты крали у нас еду и лошадей, а вот теперь собственные соотечественники морили нас голодом. Мы с мужем съедали в день по одной сладкой картофелине, чтобы детям доставалось больше еды. Но малыши похудели, волосы у них потускнели, а глаза начали западать.

Кто-то рассказал мне, что кооператив хэнё из Гимнёнгри получил разрешение открыть ресторан для обслуживания полиции и военных. Я пересказала это Ки Вон, и она собрала в бультоке всех ныряльщиц.

— Хэнё из Гимнёнгри надеются избежать насилия со стороны полиции, но мы не станем нырять ради того, чтобы кормить тех самых людей, которые убивают наших земляков, — решительно сказала Ки Вон. — Разве не правильнее предложить убежище, еду и одежду повстанцам? Они нам земляки, они могли бы быть нашими сыновьями, братьями или кузенами.

— Но нас же убьют, если поймают! — воскликнула Чжан Ки Ён.

— Лучше голодать всем вместе, чем умереть, — добавила Юн Сун.

— С какой стати мы должны помогать бунтовщикам? — возмутилась одна из ныряльщиц. — Они воруют еду и убивают тех, кто пытается сберечь свой урожай. Я боюсь и медведей, и тигров.

Эта поговорка появилась недавно и означала, что повстанцев следует бояться не меньше, чем полиции и военных.

— Да мне все равно, кто первый что начал, — сказала Ки Ён. — Я просто хочу мирной жизни.

На предложение Ки Вон не согласился никто. Мы впервые выступили против главы кооператива, и эта дискуссия показала, что сочувствия к повстанцам у нас не осталось.

Из-за каменной стены, защищающей Пукчхон, продолжали просачиваться новости. В Тхосане солдаты убили всех мужчин в возрасте от восемнадцати до сорока; погибли сто пятьдесят человек. В Чжочхоне двести жителей деревни сдались военным, чтобы не умереть во время карательной операции против повстанцев. И большую часть все равно казнили, только полсотни отпустили. Мы пытались убедить себя, что такого быть не может, но так оно все и было. Треть островитян выселили на побережье, множество людей погибло, и никто точно не знал, сколько именно. Небо почернело от ворон, которые перелетали с одного места скопления трупов на другое. Птицы клевали мертвые тела и становились сильнее, бесконтрольно размножались. Черные вороньи стаи стали до того огромными, что меня тошнило от одного взгляда на них.

Американские солдаты нашли в горной деревне почти сотню трупов. Еще один отряд наткнулся на место казни семидесяти шести мужчин, женщин и детей в другой деревне. Может, американцы и не принимали активного участия в зверствах, но и предотвратить их не пытались.

— Может, бездействием они показывают нам свои истинные намерения? — спросил у меня Чжун Бу.

Я снова не знала, что ответить.

После того как еще в нескольких горных деревнях убили мужчин и мальчиков, выживших — женщин, детей и стариков — поселили в армейских палатках, которые американские солдаты установили на детской площадке начальной школы Хамдока. Когда места в палатках кончились, лишних людей корейская военная полиция расстреляла на краю скалы, чтобы трупы упали в море.

Я знала, что скажет муж, еще до того, как он задал свой вопрос.

— Неужели американцы со своими палатками и самолетами-разведчиками не видели, что происходит?

Меня беспокоило растущее раздражение мужа, но больше всего после новостей из Хамдока я тревожилась о Ми Чжа. В конце концов, она там жила.

Мы с детства знали про три изобилия, но к тем трем пунктам, из которых состояла политика выжженной земли — «всех убить», «все сжечь» и «все разграбить», — мы оказались не готовы. Осознать и пережить все, что творилось вокруг, было сложно. Когда слышишь о каком-то происшествии, не ощущаешь, что речь идет о чьих-то матерях, детях, братьях; не видишь, как страдают конкретные люди. Но постепенно до нас стали доходить и истории про зверства военных. В одном доме невестку заставляли раздвинуть ноги, а свекра — овладеть ею. Он не смог довести дело до конца, и их обоих убили. Рассказывали еще про солдата, который просто для забавы нагрел револьвер на огне и засунул дуло беременной женщине внутрь. Вдовы и матери убитых сыновей часто сходили с ума и бросались со скал, чтобы уплыть за близкими в загробный мир. В одной деревне похитили местных девушек, две недели их насиловали, а потом казнили заодно со всеми юношами. Женщин заставляли выходить замуж за полицейских и солдат, чтобы законно завладеть их имуществом. Некоторые хэнё продавали поля, надеясь выкупить из тюрьмы сына или мужа. А были и те, кто соглашался выйти замуж за полицейского в обмен на освобождение из тюрьмы мужа, брата или сына. Часто родных в таких случаях все равно убивали. Сколько я ни пыталась изгнать эти истории из памяти, они никак не забывались.

Я хотела, чтобы мы вернулись в Хадо, к До Сэн, моему отцу и брату, но Чжун Бу считал, что лучше нам остаться в Пукчхоне.

— Мне надо преподавать в школе, — сказал он. — Нам нужны деньги.

Школы продолжали работать, чтобы было чем занять мальчиков и юношей. Чжун Бу с трудом мирился с тем, что приходится в этом участвовать, но он был прав: раз хэнё не дают нырять, нам нужны деньги. Мы голодали и с каждым днем слабели. У детей уже не осталось сил плакать, но по ночам они тихо скулили. А мне оставалось только приносить скудные подношения Хальман Самсын в надежде, что она поможет мне сохранить молоко: если оно уйдет, я не сумею выкормить Кён Су.

ВОЗДУХ, ДАЮЩИЙ ЖИЗНЬ

16–17 января 1949 года

Зимы на Чеджудо бывают долгими и унылыми, но январь 1949 года выдался особенно тяжелым. Как-то ночью ветер дул сильнее обычного, проникая в щели в стенах дома. Дети едва могли двигаться: я надела на них столько слоев одежды, что ноги и руки торчали в стороны, будто ветки дерева. Мы с Чжун Бу придвинули спальные подстилки вплотную друг к другу. Мин Ли и Сун Су переползли со своих подстилок к нам и прижались теснее, надеясь согреться. Кён Су я держала на сгибе локтя. Масляные лампы мы погасили, в комнате было совсем темно, но от голода и холода дети не могли утихнуть и уснуть. Мы не знали, как объяснить им причину наших бед, ведь мы и сами ее толком не понимали, но я знала: если удастся успокоить Мин Ли, Сун Су тоже полегчает. Может, стоит им что-нибудь рассказать?

— Нам повезло, что на нашем острове так много богинь, которые нас оберегают. — Я говорила негромко, надеясь, что тихий голос принесет детям ощущение покоя. — Но была на острове и настоящая живая женщина, храбрая и настойчивая, как богиня. Ее звали Ким Мандок, и жила она триста лет назад. Она была дочерью аристократа, которого отправили сюда в изгнание. Ее мать… — Мне не хотелось упоминать, что ее мать занималась проституцией. — Ее мать работала в городе Чеджу, но дочь не последовала по ее стопам.

Чжун Бу улыбнулся в темноте и сжал мне руку.

— Ким Мандок открыла постоялый двор и занялась торговлей. Она продавала товары, которыми славится наш остров: конский волос, соленые водоросли вакаме, морские ушки и высушенные бычьи желчные камни. А потом наступило время ужаснейшего голода. Люди съели всех собак. Скоро осталась только вода, которой на нашем острове тоже немного. Ким Мандок не могла не помочь людям. Она продала все, чем владела, и за тысячу золотых слитков купила рис для народа. Когда правитель Кореи услышал о ее поступке, он предложил возместить расходы, но Ким отказалась. Тогда правитель обещал выполнить любое ее желание, и женщина захотела съездить на материк и посетить тамошние священные места. Правитель исполнил свое обещание, и Ким Мандок первой из коренных островитян — и первой из женщин Чеджудо за двести лет — побывала на материке. Именно благодаря ей невозможное стало возможным. Она проложила путь для вашего отца и многих других людей, уезжавших с Чеджудо.

— У Ким Мандок было щедрое сердце, — прошептал Чжун Бу дочери. — Она думала не о себе, а о других. Прямо как твоя мать, малышка.

Дети потихоньку уснули. Я положила младшего сына между его братом и сестрой и переползла в объятия мужу. Раздеваться целиком было слишком холодно. Он стянул штаны пониже, а я сдвинула свои. Нас мучили голод и отчаяние, вокруг царили смерть и разрушение, но именно поэтому мы занялись созданием жизни — делом, которое напоминало нам о будущем и о том, что мы люди.

Через несколько часов нас разбудила стрельба — мы уже научились ее узнавать. В те дни такое случалось часто: рывком приходишь в себя, на мгновение охватывает страх и хочется прижать детей к себе. Как обычно, Чжун Бу обнял нас всех разом. По олле эхом разносился звук чьих-то шагов. В комнату долетали крики и хриплый шепот. Потом воцарилась тишина. Малыш вскоре задремал, потом расслабились и напряженные тела старших детей, и брат с сестрой погрузились в сон. Мы с Чжун Бу лежали и слушали, что будет дальше, но в конце концов тоже уснули.

Когда рассвело и мы с Мин Ли вышли собрать сушеный навоз и принести воды, оказалось, что во дворике перед домом стоит Ми Чжа. Выглядела она лучше, чем в нашу прошлую встречу восемь месяцев назад: волосы блестели в лучах утреннего солнца, глаза сияли. Изо рта вылетали облачка пара. Она была одна.

— Что ты тут делаешь? — спросила я удивленно и слегка настороженно. Конечно, я обрадовалась, что у подруги все в порядке, но, помня, на какой стороне ее муж, все равно не могла забыть об осторожности.

Не успела она ответить, как Мин Ли закричала:

— А где Ё Чхан? — Обоим детям в июне должно было исполниться четыре — достаточно, чтобы помнить друг друга, хоть мы и нечасто виделись.

Ми Чжа улыбнулась ей в ответ.

— Он поехал с отцом навестить бабушку и дедушку в городе, а по пути они завезли меня сюда, потому что, — она перевела взгляд на меня, — я хотела навестить давнюю подругу.

У меня накопилось множество вопросов, но сначала надо было исполнить долг вежливости.

— Ты поела? Останешься переночевать? — Одновременно я пыталась сообразить, чем накормить Ми Чжа, где ее уложить в маленьком домике учителя и что на это скажет Сан Мун.

— Нет, это ни к чему. Днем муж за мной вернется. — Ми Чжа склонила голову набок. — Дай мне кувшин, и пойдем к деревенскому источнику. Я хочу тебе помочь.

Мин Ли побежала за еще одним кувшином, а Ми Чжа обхватила ладонями мое лицо. Я не могла понять, то ли она изучает следы невзгод, то ли запоминает меня, чтобы хватило до следующей нашей встречи. Так или иначе, в каждом ее прикосновении чувствовалась любовь. Как я вообще могла сомневаться в Ми Чжа?

Мин Ли вернулась, таща корзину с кувшином для воды. Ми Чжа закинула корзину за спину, взяла меня под руку и сказала Мин Ли:

— Показывай дорогу.

У Ми Чжа была очень легкая походка. В ее шагах чувствовалась хрупкость, скрывавшая силу ее тела и разума. Присутствие подруги одновременно радовало меня и беспокоило: в те дни страх, любовь и тревога всегда шли рука об руку.

Я услышала впереди шум суматохи. Меня тянуло вернуться домой, но долг женщин и девочек — носить воду для всей семьи. В Пукчхоне колодец находился на площади, так что именно туда нам и пришлось идти. Нас с дочерью больше не приводили в ужас звуки стрельбы по ночам, и, к сожалению, вид мертвого тела нас тоже не пугал, а вот Ми Чжа, когда мы вышли на площадь и увидели на носилках тела двух солдат в мундирах, громко охнула от страха. Обоих убили выстрелами в грудь. Пятна крови, проступившие сквозь рубашку, напоминали причудливые цветы. Над телами спорили примерно с десяток старейшин.

— Надо отнести их в военную штаб-квартиру в Хамдоке, — сказал один из стариков. — Так мы докажем, что не имеем отношения к их смерти.

— Ни в коем случае! — возразил другой. — Так мы лишь подтвердим, что допустили убийство солдат в нашей деревне.

— Что значит «допустили»? Ведь это они должны были защищать нас от повстанцев…

Ми Чжа стала белее морской пены. Я взяла подругу под локоть, и мы втроем протолкались мимо старейшин к колодцу. Набрав полные кувшины воды, мы поспешили обратно, стремясь побыстрее добраться до дома.

— Если мы отнесем их в Хамдок, военные отомстят.

— Если мы их не отнесем, вот тогда они отомстят.

— Но мы же ничего не сделали! — закричал другой старейшина, будто его крик мог вернуть солдат к жизни.

Выйдя на олле, Мин Ли принялась радостно болтать, будто ничего не произошло.

— А Ё Чхан хорошо считает? Он уже выучил какие-нибудь буквы? Смотри, я умею считать! Один, два, три…

Но зрелище смерти, ставшее для нас привычным, мою подругу все еще пугало. Она по-прежнему была потрясена и не произнесла ни слова с тех пор, как мы оказались на площади.

— Лучше тебе идти домой, — заметила я. — Тут могут начаться неприятности. Если что, Чжун Бу тебя проводит.

— Нет, все в порядке, — еле слышно проговорила она, а потом добавила уже громче: — Я согласна с тем старейшиной, который предлагал отнести тела в Хамдок. Военные поймут, что здешние жители ни в чем не виноваты.

На первый взгляд мы с подругой остались прежними: она легкая по натуре, я приземленная; она умная, я простая. Но ситуация изменилась. Теперь мне казалось, что Ми Чжа будто нарочно не видит, что творится вокруг. В Хамдоке расположились военные, на школьном дворе жили беженцы. Там убивали людей. Положение мужа, скорее всего, давало ей защиту, но разве это повод не замечать ужасных событий? И все же я не стала спорить: мне хотелось воспринимать ее как подругу, а не как жену Сан Муна.

Мы вошли в наш двор. Ми Чжа поставила кувшин с водой и корзину, сняла обувь и шагнула в дом. Мы с Мин Ли молча последовали за ней. Чжун Бу держал на руках Кён Су. Ми Чжа бросилась к малышу с распростертыми руками:

— Дайте же мне на него посмотреть!

Я почувствовала, что муж колеблется: в последний раз они с Сан Муном не очень хорошо расстались. Но потом момент сомнений прошел, и он передал малыша Ми Чжа. Я снова предложила, чтобы Чжун Бу проводил ее домой, но она отмахнулась. Все это заняло несколько секунд.

— Ладно, мне пора в школу, — сказал муж, потом добавил, обращаясь ко мне: — Мальчики одеты и накормлены. Бабушка Чхо скоро придет. Я вернусь к обеду. — И он вышел из дома.

Ми Чжа, все еще держа Кён Су на руках, подошла к Ю Ри — та сидела и играла с кучкой ракушек — и поцеловала ее в макушку. Моя невестка никак не отреагировала, но в этом не было ничего удивительного. Ми Чжа положила Кён Су на пол, достала из кармана яркий шарф, сняла тот, которым были повязаны волосы Ю Ри, и заменила новым.

— Мне его муж купил, — пояснила она, — но я сразу поняла, что он идеально тебе подойдет. Смотри, как хорошо смотрится зелено-пурпурный узор.

Ю Ри прижала руку к подбородку, чтобы показать свою радость. Ми Чжа тем временем оглядела комнату. Не знаю, что она подумала о нашем жилище, а спросить я не успела: взгляд Ми Чжа остановился на мне.

— Ты похудела, — сказала она, — и я никогда не видела тебя такой бледной.

Я не имела привычки часто смотреться в зеркало, но тут невольно коснулась собственного лица. Если подумать, то я и правда стала бледнее Ми Чжа.

— У тебя же трое детей, — сказала подруга с упреком, — тебе надо быть сильной ради них. Каждая мать отдает детям лучшие кусочки, но тебе тоже надо есть.

Я даже не знала, что меня больше задело: ее нотации или осознание того, насколько изменилась ее жизнь. Видимо, Ми Чжа уже забыла, каким бывает отчаяние от мучительного голода.

— В тот день, когда мы впервые встретились…

Не обращая внимания на мои слова, она махнула в сторону моря:

— Вон же твои подводные поля. Пойдем нырять.

— Может, ты не знаешь, но хэнё запретили…

Она вскинула руки таким же жестом воплощенной невинности, как во Владивостоке, когда мы влипали в какую-нибудь историю.

— А мы сейчас не хэнё, которые идут нырять, — заявила она, словно репетируя объяснения для тех, кто нас застанет. — Мы просто две подруги, которые решили поплавать.

— В январе? — с сомнением спросила я.

Она только улыбнулась в ответ, и я решила ей довериться.

К тому времени, как пришла бабушка Чхо, мы с Ми Чжа уже переоделись в одежду, в которой собирались нырять. Мы не стали брать обычные костюмы — по ним сразу стало бы ясно, что мы хэнё. Я обошлась нижним бельем, а для Ми Чжа нашла старую ночную рубашку. Сверху мы натянули обычную одежду. Мы так сосредоточились на стараниях выглядеть непринужденно, что едва обратили внимание на процессию старейшин, которые несли мертвых солдат на носилках в Хамдок. Мы только прижались спинами к каменной стене олле и сделали вид, что перешептываемся, как обычные подруги.

В бульток мы зайти не посмели. Просто сняли уличную одежду у всех на виду и рука об руку зашли на мелководье. Защитные очки мы тоже надевать не стали — они могли выдать наши намерения. Увидев нас, сельчане удивились бы, что мы пошли для развлечения нырять в холодной воде, но сочли бы, что мы с детства любим плавать вместе. А если бы к нам придрался один из солдат, мы планировали поделиться с ним уловом.

Поскольку хэнё нырять не разрешалось, под водой у самого берега полно было волчков и брюхоногих. Мы собирали их в маленькие сетки, стараясь не жадничать. Если нас вдруг поймают, большой улов сработает против нас. Мы нарушали правило, за исполнением которого следили так же тщательно, как и за соблюдением комендантского часа, но под водой я чувствовала, что делаю все правильно. Это же мой мир. Как я позволила, чтобы меня сюда не пускали и не давали кормить детей? А теперь рядом со мной была Ми Чжа, и это придавало мне мужества.

Часов в одиннадцать, набрав достаточно добычи на похлебку с икрой морских ежей и рагу из улиток с сушеным сладким картофелем, мы с Ми Чжа вылезли на берег и быстро оделись. Сети мы сунули в корзины и прикрыли тканью. Следы своего нарушения мы замели лишь слегка: если нас вдруг остановят и допросят, от чрезмерных стараний будет только хуже. По пути к дому мы видели, как люди вокруг занимаются повседневными делами, но за спокойствием чувствовалась настороженность. Большинство мужчин собрались под деревом на площади, с ними были самые младшие дети, но никого из старейшин, несших тела в Хамдок, я среди них не заметила. Девочки по-прежнему выполняли поручения матерей, частенько при этом за спиной у них был привязан кто-нибудь из младших братьев и сестер. Женщины нашего возраста и старше, тепло укутавшись, сидели на ступенях перед дверями домов и занимались обычной работой хэнё в перерывах между погружениями: чинили сети, точили ножи и копья, штопали костюмы для ныряния или шили новые для дочерей. Все готовились к тому моменту, когда снимут запрет.

И вдруг мирная тишина раскололась — внезапно, без единого предупредительного крика. Загрохотала стрельба, заревели двигатели грузовиков, люди куда-то побежали. Немедленно воцарился хаос. На нас будто одновременно со всех сторон снизошли боги-демоны. Отцы хватали младенцев и малышей, братья цеплялись за руки сестер. Сидевшие дома женщины выбежали на олле, ища детей, внуков и мужей. Мы с Ми Чжа тоже пустились бежать. Мне надо было попасть домой, к детям и Ю Ри. Ми Чжа держалась рядом. Разлучаться нам было нельзя. Я нуждалась в подруге, но она, находясь далеко от дома, нуждалась во мне еще больше. В Пукчхоне она была чужая. Если мы потеряемся в суматохе, никто не пустит Ми Чжа к себе: незнакомую женщину сочтут шпионкой или одной из повстанцев.

Я почувствовала запах дыма и услышала треск огня еще раньше, чем его увидела. Мы свернули за угол, и к нам вдруг покатились огненные шарики. Это были горящие крысы. А за ними виднелись пылающие соломенные крыши; некоторые хижины пламя уже охватило целиком. Солдаты перебегали от дома к дому с факелами в руках и поджигали крыши одну за другой.

— Пойдем, тут есть другой проход! — крикнула я.

Мы развернулись и побежали в ту сторону, откуда пришли, проталкиваясь сквозь встречный поток людей. Но солдаты были везде, и нас быстро окружили.

— Не двигаться! — крикнул один из солдат.

— Не пытайтесь убежать! — скомандовал другой.

Но как же дети? Я стала лихорадочно оглядываться. Мне надо было попасть домой. В той же ловушке, куда угодили мы с Ми Чжа, оказались еще человек десять. Конечно, всем хотелось сбежать — чтобы выжить, чтобы найти родных, — но на нас были нацелены ружья, за спиной пылал пожар, так что приходилось слушаться. Если меня застрелят на олле, я не сумею помочь детям и не найду мужа и невестку. Как настоящая хэнё, я быстро мобилизовалась. Надо выжить ради семьи, говорила я себе. Надо защитить родных.

Солдаты гнали нас вперед, словно скот. По дороге присоединялись новые солдаты с очередными группами пленников.

Ми Чжа крепко вцепилась мне в предплечье.

— Куда нас ведут? — спросила она дрожащим голосом.

Я не знала. Мы с подругой оказались в центре колонны, нас теснили со всех сторон. Еще раз свернув, мы оказались на тропе, которая вела вдоль домов учителей, в том числе и нашего с Чжун Бу дома. Я протолкалась к краю плотной толпы: ворота в наш двор широко распахнуты, пустая привязь Ю Ри валяется на земле, дверь в дом открыта. Похоже, внутри никого не было, но я все равно закричала:

— Мин Ли, Сун Су! Бабушка Чхо!

Мне никто не ответил. Я надеялась, что бабушка Чхо увела детей в безопасное место — к себе домой или в поля, — но в глубине души осознавала, насколько это маловероятно. Меня тошнило от ужаса, но кровь кипела, как расплавленная сталь. Я позволила втянуть себя обратно в толпу.

— В школу. — Собственный голос показался мне совсем незнакомым. — Нас ведут в начальную школу.

— А Чжун Бу… — начала Ми Чжа.

— Может, дети уже у него.

Нас провели через ворота школы. Мужей, братьев и отцов отделяли от толпы и толкали налево. Многие мужчины до сих пор несли на руках младенцев и малышей. Остальных, включая стариков, посылали направо. На том участке детской площадки, где нас разделяли, на земле, словно разложенные на просушку водоросли, лежали десять пукчхонских старейшин, которые понесли двух мертвых солдат в Хамдок в надежде избежать кары. Всех их убили выстрелом в голову.

— Вперед! Вперед! Шевелитесь! — кричали нам солдаты.

Я то и дело налетала на впередиидущих, сзади меня толкали. Ми Чжа цеплялась за мою руку. Это утешало, но в то же время я боролась с желанием отмахнуться от подруги. Мне надо было найти детей.

Я привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть Чжун Бу и детей, но сюда, похоже, согнали весь Пукчхон. Я слышала, как уничтожали целые деревни — сжигали дотла дома и убивали всех жителей, — так что мне было очень страшно. Я только и думала о том, что сделают с нами солдаты.

Нас подогнали к другой группе военных, и те отдали новую команду:

— Всем сесть! Быстро садитесь!

По толпе словно прокатилась волна: люди стали опускаться на землю. Вокруг слышались всхлипы. Кто-то молился богиням, одна старуха читала буддийскую сутру. Рыдали младенцы. Дети постарше звали матерей. Старики опустили головы. Кое-кто из больных и слабых повалился на землю и лежал, не в силах больше двигаться. Напротив нас, отделенные полосой голой земли, сидели мужчины и мальчики-подростки Пукчхона. Над двором кружили черные вороны — они чувствовали, что приближается обед. Солдаты, широко расставив ноги для устойчивости, водили ружьями туда-сюда, целясь в нас и высматривая, не пытается ли кто убежать. В воздухе висели клубы дыма, так что дышать было тяжело. Похоже, горела вся деревня, кроме школы.

Тут по школьному двору разнесся визгливый скрежет рупора, и вперед вышел человек.

— Я командир второго полка Третьего батальона. Если среди вас есть члены семей полиции, военных или наших сотрудников, выйдите вперед. Вам не причинят вреда.

Это как раз относилось к Ми Чжа.

— Иди, — прошептала я.

— Я тебя не брошу, — прошептала она в ответ. — Вдруг я сумею помочь, если останусь тут? Когда придет Сан Мун, я уговорю его нас всех вытащить. Он нас спасет. Я знаю, как его попросить.

Я нервно прикусила губу. Не верилось, что Сан Мун станет рисковать ради моей семьи. Больше того, я сомневалась, что Ми Чжа сумеет его убедить. Но я попыталась поверить подруге.

Командир еще раз повторил объявление и добавил:

— Обещаю, что вас вернут семьям целыми и невредимыми. — Несколько человек встали. Полицейские и солдаты собрали родственников и увели их подальше от судьбы, которая ждала остальных. Затем командир снова обратился к нам: — Мы ищем бунтовщиков, которые сегодня утром убили двух моих людей.

Мы с родными в это время спали, как, наверное, и остальные жители деревни.

— Еще мы ищем тех, кто помогает врагу, и шпионов, выдающих наши передвижения.

Я ни того, ни другого не делала. Но… больше года назад я оставила еду в поле, чтобы помочь несчастной матери с детьми, изгнанным из родного дома в горах. Я делилась слухами с ныряльщицами, когда нам еще разрешали работать, а в последние месяцы — с соседями. И слышала, как мой муж резко критикует политику властей.

— К тем, кто выйдет и признается прямо сейчас, мы проявим больше милосердия, — выкрикнул командир. — Если не выйдете, пострадают ваши родные и близкие.

Никто не отозвался.

— Мы уже обошли все деревни вокруг Пукчхона, — продолжил он. — Наш полк избавил Чеджудо от трех сотен человек, которые называли себя крестьянами.

Их наверняка убили. Но никто так и не вышел каяться.

— Ну ладно. — Командир дал знак солдатам, которые его окружали: — Возьмите десять любых мужчин.

Солдаты начали протискиваться сквозь море отцов, мужей, братьев и сыновей, которые сидели напротив нас в грязи. Пока военные выбирали, кого взять, я следила за ними взглядом, ища Чжун Бу. Первый десяток мужчин, в основном очень молодых, увели с детской площадки в здание начальной школы. На нашей стороне двора матери, жены, сестры и дочери жертв зарыдали, но я чувствовала лишь облегчение, что солдаты не выбрали Чжун Бу.

Вскоре неумолимый ветер Чеджудо донес до нас крики боли — людей пытали. Я оцепенела от страха и принялась молиться Хальман Чжачхонби, богине любви, независимой, решительной и не боящейся смерти, но мужчин не выпустили. Вместо этого забрали еще десятерых и тоже увели в здание. Опять их родственницы зарыдали от горя, опять послышались крики боли, которые сменились пугающей тишиной.

Я встретилась взглядом с Ми Чжа, гадая, о чем думает подруга.

— Если мне суждено умереть здесь, — произнесла я, — то пусть я умру рядом с детьми.

Когда внутрь повели следующую группу мужчин, я, не вставая с земли, стала потихоньку пробираться сквозь толпу. Ми Чжа двинулась за мной.

— Вы не видели моих детей? — спрашивала я окружающих через каждые несколько метров. — Вы не видели бабушку Чхо?

Не одна я искала родных.

Мы с Ми Чжа понемногу продвигались через толпу. В какой-то момент, совершив рискованную вылазку на самый край группы пленников, мы подобрались к машине скорой помощи. Через открытую заднюю дверцу был слышен спор сидящих внутри мужчин.

— Похоже, придется всех тут убить, — хрипло сказал кто-то.

— Это невозможно. — Я узнала голос командира и почувствовала капельку надежды. Потом он продолжил: — Но если оставить их в живых, где селить и чем кормить, после того как мы всё тут сожжем?

— И свидетелей нельзя оставлять.

— Но тут же около тысячи человек? — уточнил командир полка.

— Да нет, господин командир, меньше, всего несколько сотен.

В этот момент водитель скорой открыл дверь кабины, добежал, спотыкаясь, до края двора, и его вырвало. И почти сразу же командир отряда и его помощники вышли через заднюю дверцу скорой и двинулись прочь, выстроившись клином. Мы с Ми Чжа попятились и скрылись в толпе, но не стали говорить людям, что их ждет. Паника делу не поможет.

Я превратилась в животное, следующее древнему как мир инстинкту защищать детенышей. Мы с Ми Чжа уже пробрались в передние ряды, хотя там и было страшнее всего. Мы оказались совсем близко от вооруженных солдат, и тут Ми Чжа сдавленно вскрикнула:

— Смотри!

В нескольких метрах впереди, человек за десять от нас, я увидела бабушку Чхо и Ю Ри. Мин Ли, моя дочка, сидела между ними, живая и здоровая. Ю Ри держала на коленях Сун Су, моего старшего сына, а младший, Кён Су, спал на плече у бабушки Чхо. Меня пронзило облегчение. Дети целы. Теперь осталось только добраться до них, не привлекая к себе внимания, а потом найти мужа.

Мы с Ми Чжа почти уже подползли к бабушке Чхо, как вдруг командир снова вышел на площадку между двумя группами сидящих на земле людей.

— Мы забираем мужчин, но вам, похоже, все равно. Посмотрим, что будет, если начать задавать вопросы одной из ваших дочерей.

И он схватил первую попавшуюся подходящую девушку. Ею оказалась Ю Ри. Сун Су свалился у нее с колен и собрался было пуститься бежать, но бабушка Чхо схватила его за полу рубахи и удержала на месте.

Кто-то закричал:

— Эта девушка немая! Она не сумеет вам ничего сказать!

Я закрыла лицо руками, узнав голос мужа. Он жив, он где-то рядом.

— Кто это сказал? — поинтересовался командир. — Кто знает эту девушку? Ну-ка выходи! Отдай за нее свою жизнь!

— О нет! — простонала я.

Ю Ри в ужасе скорчилась на земле. Командир взмахнул рукой, и к моей невестке направились несколько солдат. И тогда мой муж сделал единственное, что ему оставалось. Он поднялся на ноги.

— Эта девушка моя сестра. Она не разговаривает. И не сможет вам помочь.

Командир повернулся к моему мужу. Глаза у него сверкнули.

— А ты кто такой?

— Меня зовут Ян Чжун Бу. Я учитель в этой школе.

— Ага, учитель. Худший из подстрекателей.

— Я не подстрекатель.

— Посмотрим, что на этот счет скажет твоя сестра.

Солдаты подошли к Ю Ри и начали срывать с нее одежду с очевидными намерениями. Муж рванулся было к сестре, но сильные руки соседей удержали его на месте, схватив за ноги. Он закричал от возмущения. Пока все отвлеклись, я приподнялась на корточки и наконец добралась до бабушки Чхо и детей. Схватив дочку на руки, я заметила, как Ми Чжа садится рядом. Я смотрела то на Ю Ри, то на мужа, то на командира.

«Богиня, помоги мне, ну хоть какая-нибудь богиня!» — беззвучно молилась я. Моя невестка в руках у солдат, а что они сделают с Чжун Бу, не хотелось даже думать. И вдруг во двор откуда-то выбежал муж Ми Чжа.

— Командир! Командир!

На руках у Сан Муна был Ё Чхан, одетый для визита к дедушке с бабушкой в матросский костюмчик. Сан Мун отчаянно махал руками командиру. Он прекрасно знал Чжун Бу, но будто не замечал, что тот совсем рядом с ним.

— Здесь моя жена! Позвольте мне ее найти! — умолял Сан Мун. — Она входит в охраняемую категорию!

Про Чжун Бу он ни слова не сказал. Я мысленно кричала ему: ну оглянись же!

Дочка у меня на коленях начала вырываться — ей хотелось побежать к Ё Чхану.

— Ми Чжа! — крикнул Сан Мун. — Иди сюда!

Я схватила подругу за руку:

— Возьми моих детей.

— Не могу, — сказала она, не колеблясь.

Эти два слова причинили мне невероятную боль, словно меня ткнули ножом в живот.

— Ты должна.

— Они знают, что у меня только один ребенок. А Ё Чхан уже с отцом.

— Но это же мои малыши…

— Не могу.

— Нас тут убьют. Ну пожалуйста, — продолжала я умолять, — забери их!

— Разве что одного…

Что творилось у нее в голове? Она же сама хотела нам помочь. Спасти одного ребенка — разве это помощь?

— Ми Чжа! — снова крикнул Сан Мун.

Она сгорбилась, будто побитый пес.

Тем временем Ю Ри у нас на глазах уже раздели догола. Моя невестка, в жизни не обидевшая ни одной живой души, не понимала, что происходит. Она попыталась встать на колени, но солдат пнул ее, и она снова упала.

— Одного, — повторила Ми Чжа. — Я могу взять только одного.

Внутри у меня бурлили самые разные эмоции: гнев и разочарование от слов подруги; надежда, что она все же попытается нам помочь. И отчаяние: как принять решение, которого она от меня требует? Кого спасти — дочь, которая когда-нибудь будет нырять вместе со мной; Сун Су, старшего сына, который помянет нас, когда мы достигнем загробного мира, или Кён Су, отцовского любимчика?

— Тогда бери Сун Су, — произнесла я, — потому что вся остальная наша семья тут сегодня и погибнет. Возьми его и проследи, чтобы он в будущем проводил для нас ритуалы поминовения предков.

Стоявшая рядом Мин Ли захныкала. Она была уже достаточно большая и поняла, что выбрали не ее. Я уже собиралась утешить дочь в последние оставшиеся нам минуты, но тут Ми Чжа произнесла слова, от которых мне стало дурно:

— Мне надо сначала спросить у Сан Муна, не против ли он.

Спросить, не против ли он?

— Понимаешь, мне же нужно и своего сына защитить, — вот что сказала мне подруга напоследок, перед тем как встать с земли.

В сторону Ми Чжа немедленно развернулись ружья и пистолеты. Движение привлекло внимание Сан Муна, и он показал командиру на жену. Тот опять взмахнул рукой, на этот раздавая пленнице разрешение пройти. Все молча смотрели, как Ми Чжа идет по двору своей изящной походкой, которая от страха стала еще более плавной. Пока всеобщее внимание было направлено на Ми Чжа, мой муж вырвался из рук державших его людей и бросился к сестре, но солдаты схватили его так крепко, что он не мог даже пошевелиться. Всего в двух метрах у них за спиной Ми Чжа что-то прошептала на ухо мужу. Я смотрела и ждала.

— Что, хочешь сам ее поиметь? — спросил командир у Чжун Бу.

Солдаты вытолкнули моего мужа вперед. Мне хотелось закричать, но я тоже должна была защищать детей. Я посмотрела в сторону подруги с мужем. У Сан Муна был озадаченный вид, он только-только начал осознавать происходящее. Но что же делает Ми Чжа, почему она берет на руки сына, вместо того чтобы умолять о спасении моей семьи?

— Людей можно что угодно заставить сделать, — заявил командир.

— Только не меня, — отозвался мой муж очень тихо.

Я попыталась прикрыть дочери глаза, но не успела. Командир еще раз взмахнул рукой, один из солдат поднял пистолет и выстрелил. Голова Чжун Бу лопнула, словно дыня, которую разбили камнем.

А потом опять одновременно произошло сразу несколько вещей: мой муж упал на землю, Сан Мун поднес ладонь ко лбу, а бабушка Чхо, видимо, ослабила хватку, потому что Сун Су вдруг вырвался и побежал к отцу. Раздался еще один выстрел. У ног моего сына взметнулась пыль.

— Лучше не тратьте пули! — крикнул командир. — Они вам еще пригодятся.

Тогда солдат схватил моего сынишку за ногу. Сун Су кричал и пинался, пока военный не поймал и его вторую ногу. Потом солдат размахнулся, словно собирался забросить в море сеть, только вместо сети в воздух взлетел мой сын, и его маленькое тельце врезалось в стену школы. Он упал на землю и обмяк. Солдат снова поднял Сун Су и, хотя видно было, что он мертв, ударил об стену еще три раза.

Сан Мун взял Ми Чжа за руку и потащил прочь.

— Ми Чжа! — закричала я. — Помоги нам!

Она даже не повернулась в нашу сторону, поэтому не видела, что случилось, когда солдатам надоело возиться с Ю Ри. Все эти годы моя невестка не могла говорить, но когда ей отрезали груди, она закричала. Я чувствовала ее агонию как свою. Потом Ю Ри перестала кричать.

За несколько минут я потеряла мужа, сына и невестку, ответственность за которую ощущала с первого своего погружения в качестве хэнё. А Ми Чжа, моя старейшая и ближайшая подруга, ничем мне не помогла.

Я надолго задержала дыхание, будто находилась в море, на большой глубине. Но когда у меня помутилось в глазах, я вдохнула не быструю смерть в виде морской воды, а жестокий и неумолимый воздух, дающий жизнь.

И тут началась стрельба.

ДЕРЕВНЯ ВДОВ

1949 год

Одни говорят, что в пукчхонской резне никто не выжил. Другие — что выжил только один человек или четыре. Есть свидетельства, утверждающие, что погибло триста человек. Или триста пятьдесят, или четыреста восемьдесят, или тысяча… Еще говорят, что группу выживших — около сотни человек — пригнали в Хамдок и там «принесли в жертву». Кое-кто выжил, это правда. Одна бабушка завернула внука в одеяло и бросила в канаву, а ночью он вылез. Некоторые семьи пережили первую ночь и сбежали через стену, которая служила границей кольца огня. А еще оставались жены, родители и дети полицейских и солдат: их держали в сарае для обмолота риса, пока резня не закончилась.

Я вот что скажу. В Пукчхоне погибло больше людей, чем в любой другой деревне за все годы Инцидента 3 апреля. Тем, кто выжил после трех суток пыток и убийств — будь то в пукчхонской школе или в одной из небольших деревень по соседству, — пришлось еще закапывать сотни трупов. Избавиться от такого количества тел — или, как могли бы сказать некоторые, скрыть улики — оказалось не так-то просто. Мы вырыли большую яму, потом сложили на краю тела наших соседей и близких и сбросили их вниз. Только когда трупы засыпали землей, нас наконец отпустили, сказав, что нам повезло.

Со школьного двора мы с Мин Ли и Кён Су вышли вместе с другими выжившими. Люди оцепенели от увиденного. Нам некуда было идти — все дома в Пукчхоне сгорели, — но нас объединило стремление выжить. Мало-помалу мы чинили рухнувшие каменные стены, собирали солому, чтобы покрыть крыши. Все это время мы спали в палатках, выданных американской армией. Люди обыскивали каждый сожженный дом в надежде, что не всю еду уничтожило пламя, и ели то, что осталось от свиней, заживо сгоревших в хлевах. Я нашла кочан капусты, который не успели украсть. Соли у меня не было, так что я сделала кимчхи с океанской водой и несколькими щепотками красного перца. Две ночи я настаивала капусту в каменной миске, а потом разложила в глиняные горшки. Я изо всех сил старалась накормить детей, пусть даже для этого надо было украдкой ходить нырять. И только во время этих ночных погружений я могла остаться одна: Мин Ли помнила, что я выбрала ее брата, а не ее, и теперь цеплялась за меня, как осьминог за камень.

Я не одна так мучилась, но это меня не утешало. В Пукчхоне убили столько мужчин, что его теперь называли деревней вдов. Меня переполняло горе, но разум метался, точно в мозгу поселилась крыса. Этой крысой для меня служила Ми Чжа: она будто бегала у меня внутри головы, стуча когтями. Справедливо или нет, но я винила ее в том, что случилось с моей семьей. Если бы она вышла вперед сразу, когда нас загнали во двор, то могла бы обратиться прямо к начальству как жена одного из сотрудников власти. Или могла подождать, пока придет муж, и найти нужные слова, чтобы Сан Мун согласился нас спасти. А в итоге она только себя и защитила. Ну и сына с мужем, возможно, хотя не верилось, что им вообще нужна была защита. Теперь мне стало окончательно ясно: дочь коллаборациониста, сотрудничавшего с японцами, прежде всего позаботится о себе.

Меня мучила мысль о том, что я всегда знала о прошлом подруги, просто не придавала этому значения. Как там говорится в пословице? Под дождем не замечаешь, как промокает одежда. День за днем, год за годом Ми Чжа меня обманывала. Теперь я столь же ясно, как пламя костров, сжигавших все больше деревень на склонах горы Халласан, видела, что в тот день много лет назад, когда японские солдаты пришли к нам на поле и Ми Чжа рискнула жизнью ради моей матери, это был прежде всего акт самозащиты. Ведь матушка ее кормила, дала Ми Чжа работу, позволила стать ныряльщицей в своем кооперативе. Тот поступок сбил меня с толку, и я не смогла сразу понять, что за человек моя подруга. Я видела только то, что хотела видеть, а на самом деле она всегда действовала исключительно в своих интересах.

Иногда меня все же раздирали сомнения. Я говорила себе, что, наверное, неправильно поняла поведение подруги или превратно истолковала ее слова, — но потом понимала, что снова обманываю себя, ведь Ми Чжа так и не появилась. Будь она ни в чем не виновата, пришла бы меня повидать, принесла бы еду для детей, попыталась меня утешить и обнять. А ее не было. А если всему виной Сан Мун? Может, он имеет над ней большую власть, чем мне кажется. Может, он видел Чжун Бу и специально не стал ничего делать. Может, даже шепнул командиру, что надо убить моих мужа и сына. Но ведь на самом деле ничего такого не было, и душа моя словно тонула в чане уксуса.

Горе, охватившее меня после гибели мужа, сына, невестки, бабушки Чхо, многих соседей и друзей, было таким глубоким и тяжелым, что поначалу я даже не обратила внимания на отсутствие месячных. На следующий месяц они тоже не пришли, но я решила, что все дело в пережитой трагедии и в недоедании. Даже когда пошел третий месяц, удушающая тьма горя не давала мне заметить ноющую грудь, постоянную усталость и приступы тошноты, когда я вспоминала, как взорвалась голова мужа, как сына ударили об стену, как Ю Ри кричала от боли и страха. И только на четвертый месяц полуживотного существования я наконец поняла, что перед смертью муж сделал мне ребенка.

Ночью я не решалась закрыть глаза, потому что боялась собственных воспоминаний. Я лежала и думала о том, каково сейчас Чжун Бу в загробном мире. Знал ли он, что подарил мне еще одного ребенка? Мог ли хоть как-то нас защитить? Не лучше ли избавиться от растущего во мне плода, прежде чем он вдохнет горький и опасный воздух этого безжалостного мира? Я очень устала из-за беременности и вечной боязни возвращения отрядов военных, полиции, Северо-западной молодежной лиги или повстанцев. Нельзя было допустить, чтобы мой ребенок родился в деревне вдов. Много дней подряд я искала выход. На Бабушке Сольмундэ есть где спрятаться — в пещерах, в лавовых трубах, в кратерах ореумов, — но все они внутри кольца огня. Если нас увидят, то мигом застрелят — или, как я теперь знала, сделают еще что похуже. Единственный шанс состоял в том, чтобы попытаться вернуться в Хадо, пусть это и рискованно.

Я собрала столько еды и воды, сколько могла унести. Кроме скудных припасов и двоих детей, мне нечего было взять с собой. Ни с кем не попрощавшись, в самый темный час ночи я вышла на улицу и босиком прокралась через деревню. Воду и еду я несла на спине, Кён Су привязала к груди, а Мин Ли держала за руку. Я набила дочери рот соломой и завязала тряпкой, чтобы, пока мы не выберемся из деревни, девочка не произнесла ни звука. Мы шли всю ночь, обходя зловонные лагеря беженцев, откуда доносились жалобные стоны. Днем мы устроились в тени каменной стены у заброшенного поля и уснули. Когда стемнело, я снова пустилась в путь, держась подальше от огибающей остров земляной дороги. Мы шли поближе к берегу, стараясь избегать любых признаков присутствия человека — домов, масляных ламп, открытого огня. Все тело у меня болело: на груди спал Кён Су, на бедре я несла Мин Ли, а за спиной болтался тяжелый мешок.

Когда мне уже казалось, что я и шагу больше не смогу ступить, впереди замаячили очертания Хадо. Я полетела вперед как на крыльях. Мне невыносимо хотелось найти отца и брата, но долг требовал идти в дом свекрови. Я свернула в ее двор.

— Кто там? — раздался дрожащий голос.

Я очень многое пережила, но мне даже не приходило в голову, что До Сэн, одну из самых сильных женщин, которых я только встречала, мог так придавить страх.

— Это Ён Сук, — прошептала я.

Передняя дверь медленно открылась, из нее высунулась рука и втянула меня внутрь. В полной тьме, без мерцающего света звезд в небе, мне не удалось сориентироваться, пришлось ждать, пока глаза привыкнут. Грубая ладонь До Сэн по-прежнему сжимала мне запястье.

— А где Чжун Бу и Ю Ри?

Я не могла заставить себя говорить, но само мое молчание послужило свекрови достаточным ответом. Она подавила всхлип, и в темноте я почувствовала, что она пытается взять себя в руки и не свалиться под тяжестью горя. До Сэн коснулась моего лица, провела руками вдоль всего тела, погладила Мин Ли, узнавая пальцами ее волосы, крепкие ножки и ручки. Потом она ощупала младенца у меня на груди. Не найдя со мной Сун Су, свекровь поняла, что я тоже потеряла сына. Так мы и стояли вдвоем — две женщины, связанные глубочайшим горем. Мы заливались слезами, но боялись произнести хоть слово — вдруг услышат.

Даже закрыв дверь и опустив стену, которая служила для проветривания, мы двигались беззвучно, точно призраки. До Сэн развернула спальную подстилку. Я сначала уложила Мин Ли, потом отвязала Кён Су. Мне тут же стало холодно: рубашка и брюки спереди промокли от мочи сына. До Сэн раздела меня, как маленького ребенка, и вытерла мне грудь и живот мокрой тряпкой. На секунду она задержала руку на едва заметной округлости внизу живота, где рос ребенок Чжун Бу. Горе и надежду, охватившие в тот момент нас со свекровью, невозможно выразить никакими словами. До Сэн по-прежнему на ошупь надела на меня рубашку и прошептала:

— Потом поговорим.

Я спала много часов, хотя смутно осознавала, что с рассветом вокруг что-то стало происходить. Кто-то заходил в дом и выходил, потом свекровь отцепила от меня Мин Ли, чтобы сводить ее в отхожее место, а может, собрать воды и топлива. Кён Су пискнул пару раз, и я достаточно пришла в себя, чтобы ощутить, как мальчика подняли со спальной подстилки и унесли подальше, чтобы не будить меня. Я слышала голоса мужчин, негромкие и встревоженные, и знала, что это мои отец и брат.

Когда много часов спустя я наконец открыла глаза, До Сэн сидела скрестив ноги примерно в метре от меня. Кён Су ползал неподалеку, изучая обстановку. Мин Ли раскладывала пары палочек для еды на краях мисок, расставленных на полу. В комнате пахло пропаренным просом и терпким ароматом забродившего кимчхи.

— Ты проснулась! — воскликнула Мин Ли. По голосу дочери я чувствовала, что она до сих пор боится: вдруг я ее покину или отдам кому-нибудь. Бедная девочка помогла мне сесть и протянула одну из мисок. Еда пахла просто замечательно, от нее исходил аромат дома и безопасности, но живот у меня невольно свело.

— После бомбардировки Хиросимы, — внезапно сказала свекровь, — я никак не могла принять случившееся. У меня полгода не было месячных, но муж не благословил меня еще одним ребенком. Мне наконец пришлось признать, что он умер один, что рядом не было ни меня, ни кого-нибудь из близких. Самое худшее — гадать, сразу он умер или мучился. Я, как и ты, не могла есть. Не могла спать…

— Спасибо, что переживаете за меня.

До Сэн грустно улыбнулась.

— Упади восемь раз, встань девять, — для меня это пословица не столько про то, что предшествующие поколения прокладывают путь будущим, сколько про женщин Чеджудо. Мы вечно страдаем, но продолжаем вставать. Продолжаем жить. Ты не пришла бы сюда, не будь ты храброй. А теперь придется стать еще храбрее.

Она имела в виду, что, хотя в Хадо пока ничего такого не случилось, беды можно ждать в любой момент и с любой стороны — от рук повстанцев, полиции или армии.

— Тебе нужно смотреть в будущее, Ён Сук, — мягко продолжила свекровь. — Ты должна хорошо питаться, помочь вырасти ребенку, которого ты носишь, и снова научиться радоваться жизни. Тебе придется это сделать ради детей. — Она помедлила и добавила: — А еще тебе нужно серьезно готовиться к тому, чтобы возглавить кооператив после меня.

Было время, когда я только об этом и мечтала, но сейчас сама мысль о должности главы кооператива казалась невозможной.

— Возглавить кооператив? Даже если нам разрешат нырять, я не смогу. У меня не хватит сил.

— Когда шнур рвется при работе, есть еще веревка. Когда весло изнашивается, есть еще дерево, — сказала До Сэн, напомнив мне еще одну поговорку. — Тебе кажется, что у тебя нет сил двигаться дальше, но они есть. — Она подождала ответа, но я молчала, и свекровь продолжила: — Ты никогда не думала, почему я отпустила тебя на дальние работы почти сразу после вашей свадьбы с моим сыном? Я хотела, чтобы ты быстрее училась и смогла возглавить кооператив. Вдруг со мной что-нибудь случилось бы?

Это трудно было увязать с тем, что я про нее думала.

— Мне казалось, вы вините меня…

— Когда-то мне хотелось, чтобы кооператив возглавила Ю Ри, — продолжала До Сэн, будто я ничего не говорила, — но мы обе знаем, что она всегда была недостаточно рассудительна. В тот день… — Прошло столько лет, но свекрови все равно сложно было говорить о трагедии с дочерью. — Ты проявила мужество, хотя ныряла тогда в первый раз. И твоя мать тоже готовила тебя руководить кооперативом. Она была хорошей матерью и верила в тебя. Ты тоже хорошая мать своим детям, но теперь тебе придется стать еще лучше и сильнее. Говорят же, что дети — надежда и радость. На суше ты будешь матерью, а в море горюй сколько хочешь. Твои слезы добавятся к соленому океану, огромные волны которого текут по всей планете. Вот что я знаю точно: если ты постараешься, то сможешь жить хорошо.

Я думала, что у всех женщин в мире сложные отношения со свекровями, но в тот день я поняла, что матери наших мужей просто непознаваемы. Нам не понять, почему они так себя ведут, о чем на самом деле говорят, каких невест и женихов выбирают для своих детей и готовы ли поделиться с нами своим рецептом кимчхи. Но одно мне было ясно: хотя До Сэн потеряла не меньше меня, а то и больше — у нее не осталось сына, который станет исполнять ритуалы, когда она отправится в загробный мир, — она жила дальше. Однако я помнила и простую истину, которую узнала после смерти матушки: когда приходит конец, это насовсем. Ничего не исправить, время не повернуть назад, нельзя попросить прощения — нельзя даже попрощаться. Правда, помнила я и слова бабушки: «Родители продолжают жить в своих детях». Чжун Бу продолжал жить в нашем нерожденном ребенке, во всех наших детях. И теперь я последую совету свекрови и найду силы во всем, чему научилась, — хотя бы для того, чтобы защитить крошечную частичку мужа у меня в животе. Я буду жить, потому что мне нельзя умирать.

Когда настал июль, море, ветер и воздух сделались жаркими и неподвижными. Моя беременность теперь уже была очевидна. Прошло шесть месяцев, и живот выпирал больше, чем в любую из моих предшествующих беременностей, пусть даже ела я меньше. А если что и удавалось положить в рот, пища почти сразу вылетала наружу. Обычно женщин рвет в начале беременности, но теперь тошнота пришла в последние месяцы и никак не кончалась. Я будто плыла в лодке по бурным волнам и не могла доплыть до берега. Меня рвало в отхожем месте, и свиньи внизу дрались за куски, что вылетали у меня изо рта. Меня рвало на олле, когда я носила воду или собирала навоз для растопки. Меня рвало во дворах соседей и прямо у них в домах. А живот все продолжал расти.

— Может, дело в том, что тебе не выйти в море? — предположила свекровь.

Отчасти она была права. В таком состоянии сложно украдкой выбираться ночью из дома, перелезать через скалы, а тем более тащить на спине тяжелую сеть с уловом, поэтому мне приходилось маяться без освежающей прохлады, без состояния невесомости, которое давала вода, без тишины и покоя.

Отец и брат посмеивались и доброжелательно меня поддразнивали, пытаясь поднять настроение, а соседи предлагали домашние средства, чтобы мне стало полегче. Кан Ку Чжа сказала, что стоит есть больше кимчхи, а Кан Ку Сун посоветовала вообще избегать кимчхи. Одна уверяла, что лучше спать на левом боку, а другая — что на правом. Я пробовала все средства, кроме одного.

— Надо тебе опять выйти замуж, — заявила однажды Ку Сун. — Тебе нужен мужчина, чтобы помешивать варево в твоем горшке.

— Да кто захочет на мне жениться и помешивать горшок, в котором растет ребенок другого мужчины? — спросила я исключительно из вежливости. Замуж я в любом случае не собиралась.

— Можешь стать младшей женой…

— Никогда! — На Чеджудо и раньше не хватало мужчин, а теперь их стало еще меньше. Наверняка многим женщинам в моем положении — вдовам с детьми, особенно с предгорий, — для выживания требовался муж, но мне он был ни к чему. — Я же хэнё и способна сама позаботиться о себе и детях. Рано или поздно я снова смогу нырять.

Я не стала упоминать, что любила Чжун Бу. Он ведь не сломанное снаряжение для ныряния, чтобы его заменять. Нет, я не смогу стать чьей-нибудь младшей женой.

Вообще-то у меня была своя теория насчет того, почему я так раздулась. Мышцы, некогда такие сильные, растянулись сверх предела из-за пережитых потрясений, а беды никак не кончались. С начала года сожгли уже десятки деревень и убили много народу, в том числе и совершенно невинных людей. И теперь мне казалось, будто я несу всех погибших в своей утробе. Мы со свекровью сделали поминальные таблички для Ю Ри, Чжун Бу и Сун Су, каждый день били поклоны погибшим и приносили дары, но легче мне не становилось. Спина и ноги постоянно болели; ступни, лодыжки, лицо и пальцы распухли. По ночам мне было никак не устроиться на спальной подстилке, я еле могла встать с пола и сесть обратно. Мин Ли жаловалась, что я больше не беру ее на руки. Меня прошибал пот, скапливаясь в каждой складке тела. Слез я уже почти не проливала, но все еще думала о смерти. Можно было поздно ночью отправиться в море вдоль тропинки лунных теней и заплыть так далеко, чтобы не хватило сил вернуться. Выпить яд, броситься в колодец или разрезать запястья ножом. Мне так хотелось покоя.

В августе погода изменилась. В Восточно-Китайском море поднялся ветер и помчался беспрепятственно над водами, пока не долетел до Чеджудо. Мы сразу поняли, что надвигается тайфун. До Сэн уверяла, что мы в безопасности. Оба наших дома построил прадед ее мужа, и они выдержали все тайфуны, которые терзали наш остров. Но я все равно боялась, и мне хотелось вернуться в дом моей семьи. Тайфун, который пришел в этот раз, оказался не самым ужасным из тех, что нам довелось пережить, но мы стали настолько слабее и телом, и духом, что для нас это был очередной безжалостный удар. Мощные порывы буйного ветра непрерывно атаковали остров. Огромные волны налетали на берег и затопляли дома. Сильный дождь лил практически горизонтально. Лодки разбивало о берег. Мало у кого были посевы, но и у тех, кто сумел вырастить урожай, тайфун его затопил или смыл. Когда дождь перестал, море успокоилось и вышло солнце, я увидела, что До Сэн права. Многие дома не устояли — а что уж говорить про соломенные крыши, — одна стена бультока обвалилась, но оба наших дома не пострадали. Я помогала соседям собирать камни из обрушившихся стен и резать солому для крыш. Все члены кооператива сообща восстановили бульток, купальные загородки и каменную стену вокруг бассейна на мелководье, где мы ловили анчоусов.

В сентябре нас ждала еще одна беда: повстанцы вошли в Хадо и сожгли начальную школу. К счастью, это случилось ночью и детей внутри не было. В начале октября склоны холмов у подножия Бабушки Сольмундэ снова запылали — но не от очередного пожара в деревне, а от огненных красок осени. Это напомнило нам, что раздоры между людьми рано или поздно пройдут, а красота природы и круговорот времен года останутся. Люди в Хадо по-прежнему много работали, старались посадить что-то в полях на зиму и чинили сети и другое морское снаряжение в надежде, что хэнё когда-нибудь разрешат выйти в море. Дело тут было не в оптимизме: мы просто пытались выжить.

Потом я стала замечать, что До Сэн ведет себя необычно тихо. Никаких шуток, никаких попыток мною командовать, ничего. Я решила, что она отвыкла от маленьких детей и что их смех, плач и капризы заставляют ее с печалью вспоминать о потерянных сыне и дочери. Отец и брат приходили помогать с детьми, но теперь не водили малышей, как когда-то, под дерево на площади, а играли с ними во дворе. Мужчины хотели, чтобы семья оставалась вместе на случай, если придет Девятый полк. Когда брат, отец или До Сэн предлагали принести воды из колодца, я соглашалась. Разве может беременная с огромным животом, способная двигаться не быстрее выброшенного на берег кита, защитить себя, если военные или повстанцы захотят ее изнасиловать или убить? Впервые в жизни я позволила окружающим о себе заботиться. А потом наконец узнала, в чем причина такого внимания ко мне.

Как-то раз, на девятом месяце беременности, я осталась дома одна. Свекровь ушла в Сева на ярмарку пятого дня разведать, не удастся ли купить чего нужного. Отец и брат повели детей в наш старый дом, чтобы я вздремнула. Но когда все ушли и дом наполнила тишина, меня стали донимать воспоминания. Перед глазами то и дело вставали тревожные картины. Чтобы отвлечься, я подмела двор, потом решила выстирать одежду детей и высушить ее на солнце. Я связала вещи в узел, взяла ведро, стиральную доску и мыло и осторожно пошла по камням на мелководье среди скал, где деревенские женщины могли постирать и помыться вдали от посторонних глаз. Чем-то это место напоминало бульток. Я не знала, кого там встречу, но была не прочь послушать последние новости. На этот раз в воде сидела всего одна голая женщина. Она намыливала руку и что-то мурлыкала себе под нос. Я сразу узнала ее по изгибу позвоночника, и все мое тело напряглось, словно пытаясь защитить ребенка в утробе.

— Ми Чжа.

От звука моего голоса спина у нее окаменела. Потом она медленно склонила голову набок и посмотрела на меня искоса.

— Ты и правда стала такая большая, как все говорят.

Неужели ей больше нечего мне сказать?

— Что ты тут делаешь? — выдавила я.

— Мы с сыном теперь тут живем. — После паузы она добавила: — В доме тетки и дяди. Наш дом в Хамдоке и жилье свекра в Чеджу разрушило тайфуном. Муж уехал на материк. Он работает в правительстве. Я…

Внутренности опять свело спазмом, на этот раз такой силы, что я согнулась от боли. Уронив ведро и другие вещи, я оперлась о каменную стену.

— Что с тобой? — спросила Ми Чжа. — Тебе помочь?

Она начала подниматься. С груди и ног у нее текла-вода, по коже бежали мурашки. Ми Чжа потянулась за одеждой, а я развернулась и, пошатываясь, побрела прочь. Тут меня настиг новый спазм, и я согнулась пополам, не в силах идти. К счастью, я заметила До Сэн, которая стояла возле дома и оглядывала пляж. Увидев мое состояние, она бросила сумки и быстрее любого краба поспешила ко мне по камням. Приобняв за талию, она поскорее повела меня в дом. Ми Чжа за нами не пошла, но я плакала от гнева, печали и боли.

— Что она здесь делает? Почему она здесь?

— Говорят, дом ее мужа разрушен тайфуном, — ответила До Сэн, подтверждая слова самой Ми Чжа.

— Но она могла поехать в другую деревню.

— Хадо — ее дом, а ее мужа…

— …Отправили на материк, — со стоном закончила я за нее. — Почему вы мне не сказали, что Ми Чжа тут?

— Мы с твоим отцом и братом решили, что так будет лучше. Хотели тебя защитить.

— Но почему она именно здесь? Как ей позволили поселиться тут после того, что она сделала?

До Сэн мрачно поджала губы. Ей тоже было тяжело.

У меня началась очередная схватка. Я не сомневалась, что ребенок выйдет легко, — до сих пор у меня не было никаких проблем при родах. Но я ошиблась. С этим младенцем пришлось нелегко с того самого момента, как я узнала о беременности. Может, он не хотел выходить на свет? Или я сама не хотела его появления? Так или иначе, чтобы ребенок выбрался наружу, понадобилось трое суток. Все это время меня рвало, я плакала, кричала, вспоминала все свои потери. Я ощущала ненависть к Ми Чжа и любовь к ребенку. Приводя в этот мир новую жизнь, я словно заново потеряла Чжун Бу, сына и Ю Ри. Наконец До Сэн вытянула младенца наружу и подняла его, показывая мне. Девочка. Я назвала ее Чжун Ли.

До Сэн произнесла традиционную фразу: «Когда рождается девочка, у тебя праздник», но я совершенно измучилась, у меня болело все тело, и я не могла перестать плакать. Чжун Ли тоже устала от трехдневного пути в мир, ей даже не хватило сил взять грудь. Я щелкнула ногтем по ступне малышки. Она моргнула и снова закрыла глаза.

Ми Чжа несколько раз приходила в дом, приносила подарки для ребенка, упаковки чая, пакеты мандаринов — такое излишество. К счастью, До Сэн, мой отец и брат всегда находили поводы ее отослать: «Ён Сук спит», «Ён Сук кормит ребенка», «Ён Сук нет дома».

Иногда они говорили правду, иногда нет. Если я была дома, голос бывшей подруги пробирался ко мне сквозь трещины в стенах: «Скажите Ён Сук, что я по ней соскучилась», «Скажите ей, что я мечтаю подержать на руках ее девочку», «Скажите ей, я рада, что из такой трагедии родилось нечто хорошее», «Скажите ей, что я всегда буду ее подругой».

Иногда я выглядывала наружу и смотрела, как она уходит. После возвращения в Хадо Ми Чжа стала прихрамывать — в тот день в купальне я этого не заметила. Сельчане гадали, откуда взялась хромота, и сетовали, что Ми Чжа утратила свою чудесную походку, но мне было все равно. Я сказала себе: что бы с ней ни случилось, она наверняка это заслужила. Обычно мне удавалось избегать встреч с ней. Ми Чжа ходила к колодцу рано утром; я следила за новорожденной, так что за водой вместе с До Сэн ходила Мин Ли. Как и все девочки ее возраста, Мин Ли бегала по деревне, выполняя мои поручения, и уже начала присматривать за младшими. «Так ты научишься быть женой и матерью, но одновременно и независимой женщиной, — сказала я ей. — Тебе потребуются уверенность и уважение к себе, чтобы в будущем стать хозяйкой в своем доме». Кроме того, посылая Мин Ли с поручениями, я могла не бояться встреч с Ми Чжа.

Вечером, когда малышка засыпала, мы с До Сэн ходили в бульток и обсуждали обязанности, которые меня ждали в роли главы кооператива.

— Ты будешь сидеть там, где сейчас сижу я, — сказала свекровь. — Слушать надо очень внимательно. Помнишь, как мы всегда хвалим шаманку Ким за наблюдательность и способность считывать настроение группы? Тебе придется воспитать в себе такие же способности. — Она заставила меня запомнить сезоны размножения разных морских тварей, научила новым способам завязывать узлы и объяснила, почему важно поддерживать чистоту в бультоке. — Хэнё ни к чему беспорядок, — подчеркнула она. — Если на суше вокруг нее много хлама, то под водой, когда нужно очистить сознание и сосредоточиться на окружающей среде, разум может быть слишком замусорен.

Многое из того, о чем говорила До Сэн, я и так уже понимала на интуитивном уровне, но когда свекровь формулировала правила вслух, я лучше понимала, к чему следует стремиться. Со временем она стала учить меня тому, как улаживать споры, успокаивать естественную ревность и зависть оттого, что одни хэнё ныряют лучше других, и как не проглядеть опасности, которые могут повредить кооперативу.

— Помни, когда у какой ныряльщицы месячные. Иногда женщина забывает, что они скоро придут, тогда надо шепотом ей напомнить. Обычно в местных водах безопасно, но акулы чуют кровь на большом расстоянии. От одной акулы кооператив может отбиться, но от стаи… — Она покачала головой, а потом продолжила: — Одна из самых трудных обязанностей, которые тебе достанутся, — это сказать женщине, которой исполнилось пятьдесят пять, что пора на покой, к детям и внукам. — Когда я заикнулась, что у свекрови как раз приближается этот возраст, она кивнула: — Вот именно.

Наконец запрет на ныряние сняли. Мы с До Сэн вернулись в бульток, а отец и брат стали ходить к нам и присматривать за детьми. Ми Чжа ныряла с кооперативом своего района — именно туда она в свое время должна была вступить, если бы матушка не взяла ее под свое крыло. В нервной окружающей обстановке каждый район Хадо принял свою сторону. В Гуль Дон, моем районе Хадо, люди поддерживали меня, а в Сут Дон, где Ми Чжа росла у дяди с теткой, теперь сочувствовали ей. И это после того, как много лет мою прежнюю подругу клеймили там как дочь японского коллаборациониста. Но в такое уж время мы жили: оно разводило по разным лагерям целые деревни, семьи и друзей, и никому нельзя было верить. Районы сбора урожая у разных кооперативов всегда распределялись, но теперь женщины по обе стороны раздора стали ревностно охранять свои участки. Море превратилось в место битвы за территорию, очаг старых обид и накопившегося недовольства. Лишь дом служил мне убежищем — там я могла отвлечься от проблем и окружить любовью детей.

Время шло, и настала первая годовщина резни в Пукчхоне. Кён Су еще не исполнилось двух с половиной, он был слишком мал, чтобы выполнять ритуалы поминовения отца, тетки и брата, но дед и дядя ему помогли. Мы с До Сэн несколько дней готовили все необходимое, а потом ушли, чтобы мужчины могли провести церемонию. Мой отец помогал внуку, и они вместе положили подношения перед поминальными табличками в память о Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су. Соседи тоже отдали дань их памяти, было пролито много слез.

А мы провели отдельный ритуал: женщины моей семьи и члены кооператива отправились в поле, где была похоронена моя мать, поскольку у других родственников, которых мы потеряли, могил не было вовсе. Шаманка Ким коснулась меня ритуальными кисточками. Я надеялась получить от мертвых послания, которые успокоят мое сердце, но Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су молчали. Это меня очень разочаровало. Когда церемония закончилась, я встала с колен, повернулась лицом к соседям и тут увидела, что у входа на поле стоит Ми Чжа. Меня охватил гнев, к лицу прилила кровь, стало трудно дышать. Наверное, решила я, мертвецы не прислали мне весточку именно из-за ее появления. Я направилась прямо к бывшей подруге.

— Ты не подпускаешь меня к себе, — сказала Ми Чжа, когда я подошла ближе. — Не даешь мне шанса все объяснить.

— Нечего тут объяснять. Мой муж мертв. Моя невестка мертва. Мой старший сын мертв.

— Я там была. Я это видела. — Она тряхнула головой, словно стараясь прогнать воспоминания.

— И я была. Ты заявила, что тебе нужно защищать свою семью! Даже не попыталась спасти хотя бы моих детей!

Вокруг нас женщины тихо охнули от изумления. Ми Чжа покраснела — не знаю, от гнева или от унижения. Потом она выпрямилась, и взгляд ее стал холодным.

— На этом острове пострадала каждая семья. Ты тут не единственная жертва.

— Мы же дружили. Когда-то ты была мне ближе сестры.

— По какому праву ты обвиняешь меня в том, что я не спасла твою семью? — произнесла она. — Я всего лишь женщина…

— И хэнё. Ты могла бы проявить силу. Ты могла бы…

— Я повторяю, по какому праву ты меня обвиняешь? Лучше вспомни собственные поступки. Почему ты не помешала Ю Ри снова нырнуть…

Ее слова меня ошеломили. Женщина, которую я когда-то любила и которая своим бездействием разрушила мою семью, использовала против меня секрет, который я же ей и доверила. Однако Ми Чжа еще не закончила.

— А как насчет твоей матери? Она была лучшей из хэнё. Но потом нырнула вместе с тобой и больше не всплыла. Ты так била ногами под водой, что морское ушко зажало бичхан твоей матери. И ты сама призналась, что толком не умела работать ножом, поэтому…

Я очень долго считала, что До Сэн ненавидит меня как раз из-за того, в чем Ми Чжа сейчас меня обвиняла, но тут моя свекровь шагнула вперед. Сестры Ку Чжа и Ку Сун встали по бокам от нее. Эта троица выглядела весьма внушительно.

— У нас сегодня день траура, — сказала До Сэн веско, как настоящая глава кооператива. — Пожалуйста, Ми Чжа, оставь нашу семью в покое.

Несколько долгих мгновений Ми Чжа стояла неподвижно. Двигался только ее взгляд, медленно обводя лица людей, которых она знала с детства. Потом она повернулась, прихрамывая вышла с поля и скрылась за каменной стеной. В следующий раз я с ней заговорила только через много лет.

БОЛЬШИЕ ГЛАЗА

1950 год

Через пять месяцев, 25 июня 1950 года, Север напал на Юг. Мы называли этот конфликт Войной 25 июня. Через три дня пал Сеул. Полиция Чеджудо потребовала от нас сдать все радиоприемники. Не желая отдавать свадебный подарок, купленный для мужа, я стала думать, где бы его спрятать. Может, в амбаре, в свинарнике или в отхожем месте? Но все варианты пришлось отбросить, когда у соседей конфисковали тщательно спрятанные приемники, при этом их самих арестовали, после чего больше о них никто не слышал. В итоге я сдала приемник, и с ним исчез еще один кусочек моего мужа.

Я не знала, что происходит в остальной стране, но здесь, на Чеджудо, кроме десятков тысяч беженцев с предгорий, которые так и жили в лагерях возле деревень, к нам привезли больше сотни тысяч человек с материка. С едой стало еще хуже. Повсюду лежали отходы человеческой жизнедеятельности, начали распространяться болезни. Людей продолжали арестовывать. Забирали всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистической партии, и даже тех, кто хоть раз сходил на собрание, сочтенное левацким, а вместе с ними — их мужей, жен, братьев, сестер, родителей, дедушек и бабушек. Говорили, что в тюрьме Чеджу томятся больше тысячи человек, в том числе жители Хадо. Их мы тоже больше не видели.

Тех, кого держали под арестом с начала Инцидента 3 апреля, разделили на группы, обозначенные как A, B, C и D в зависимости от степени опасности заключенных. И 30 августа полиции Чеджудо приказали расстрелять людей из категорий C и D. Единственный светлый момент состоял в том, что большинство членов Северо-западной молодежной лиги вступили в армию, чтобы бороться с северным режимом.

А мы, хэнё, по-прежнему гребли веслами, пели и ныряли. Как только нас пустили обратно в море, До Сэн поставила меня работать с женщиной по имени Ким Ян Чжин — вдовой, которая переехала в наш район Хадо, выйдя второй раз замуж за местного. Она была моего возраста, коротко стриглась, а ноги у нее были колесом — походка получалась забавная, но на нырянии это никак не отражалось.

— Я погружаюсь в море, а загробный мир приходит и уходит, — пропела До Сэн, когда мы направились в открытое море. — Я ем ветер вместо риса. Волны для меня как дом родной.

Мы ответили ей следующей фразой песни:

— Вот я невезучая: словно призрак, блуждаю под водой.

— Вот идет большая волна, — пропела До Сэн, — не будем ее бояться, продолжим нырять.

— Наши мужья сидят дома, курят и пьют; им неведомо, как мы страдаем. Наши дети плачут и зовут нас, но не видят наших слез.

Вдалеке справа мы заметили целую лодку ныряльщиц. Надо было убедиться, что эти хэнё не из Сут Дона и среди них нет Ми Чжа. Некоторые женщины схватились за копья, ножи или другие инструменты, держа их пониже, чтобы с другой лодки было незаметно: вдруг придется сражаться за территорию. Увидев, что это не наши соперницы, мы подгребли поближе. Я не знала женщин в этой лодке и покосилась на свекровь. Она готова была как к столкновению, если чужачки решили забраться на наш участок, так и к обмену информацией, если окажется, что те настроены дружественно.

Подойдя ближе, мы подняли весла. Лодки двигались друг к другу, подпрыгивая на волнах, пока не сошлись настолько близко, что пришлось поработать веслами, избегая столкновения. Глава чужого кооператива заговорила первой:

— Простите, если зашли на ваше подводное поле. Мы решили покинуть дом на несколько дней, чтобы нас не выследили.

— Откуда вы? — спросила До Сэн.

— Мы живем к востоку от города, возле аэропорта.

Чтобы добраться сюда, этим женщинам понадобилось пройти на веслах больше тридцати километров. Видимо, они очень испугались, раз не только ушли со своей территории, но и забрались так далеко от дома. Хэнё выглядели физически сильными, но явно пережили серьезное потрясение. Все они прятали от нас глаза.

— Что случилось? — спросила До Сэн.

Глава чужого кооператива предпочла промолчать: звук над водой слышен издалека, а ветер может донести голоса еще дальше. Я дотянулась до одного из весел с другой лодки и схватилась за лопасть. Женщины, державшие это весло, взялись за мое. Еще несколько пар ныряльщиц с обеих лодок сделали то же самое, и наконец мы оказались достаточно близко друг к другу, чтобы вести тихий разговор. Теперь можно было обменяться новостями, не боясь посторонних ушей на берегу.

— Мы видели, как они сбрасывали в море тела, — хрипло проговорила глава чужого кооператива.

— В море? — слишком громко выпалила Ку Чжа, сидевшая с сестрой на корме лодки.

— Столько людей… — Глава кооператива покачала головой.

— А на берег их не вынесет? — практично поинтересовалась До Сэн.

— Вряд ли. Был отлив.

Значит, опять не останется доказательств расправы. А еще получается — и мысль эта вызвала у меня тошноту, — что море теперь напоминает наши отхожие места. Только обычный цикл состоит из того, что свиньи поедают наши испражнения, а мы употребляем в пищу их мясо, которое потом превращается в испражнения, а тут тела наших соотечественников едят рыбы и морские твари, а потом мы выловим эту живность и будем есть.

— А у вас что слышно? — спросила глава чужого кооператива.

Тогда моя свекровь поведала историю, которую скрыла от меня и других хэнё.

— По словам главы кооператива из Сева, ее двоюродная сестра видела, как возле аэропорта расстреляли несколько сотен людей. Тела похоронили там же.

Меня затрясло. Почему, ну почему мой народ ввязался в гражданскую войну? Разве мало того, что Инцидент 3 апреля так и не закончился? А теперь вот еще вторжение и война, новое кровопролитие. Количество бед и несчастий простых людей только продолжало расти, а выживших объединяли горе, боль и чувство вины.

До Сэн предложила женщинам переночевать у нас в бультоке.

— Но утром вам придется уйти, — предупредила она.

В последующие месяцы я стала каждый день делать подношения разным богиням. Мне было за что их благодарить: во-первых, мой сын еще слишком мал для сражений, а во-вторых, война так и не пришла прямо на Чеджудо. Правда, этими двумя пунктами все и ограничивалось, поскольку в остальном времена были тяжелые. Участников восстания на Чеджудо, которых вывезли в тюрьмы на материке, расстреляли: побоялись, что северокорейские войска продвинутся на юг, освободят пленных и призовут в свои ряды. А тут, на Чеджудо, на склонах Бабушки Сольмундэ по-прежнему прятались повстанцы и совершали набеги, от которых было все меньше толку. Смутьянам не удавалось ни привлечь новых бойцов, ни добыть припасы. Полиция продолжала искать и уничтожать лагеря, попутно убивая всех, кого подозревали в помощи бунтовщикам, даже если речь шла о крестьянине с женой и детьми. Впрочем, люди погибали с обеих сторон, как на Чеджудо, так и на материке. Каждый день по всей стране гибли виноватые и невинные, и так много лет подряд, неделя за неделей, месяц за месяцем. Мы постоянно видели смерть, дышали ею, но матери все так же старались накормить, одеть и утешить своих детей.

Через шесть месяцев после начала войны До Сэн исполнилось пятьдесят пять. Все в бультоке понимали, что это значит, но я взяла на себя миссию объявить новость вслух.

— Моя свекровь руководила нами двенадцать лет, — сказала я. — За это время у нас никто не погиб и не пострадал под водой. Теперь До Сэн пора собирать водоросли и возиться с внуками.

— Давайте проголосуем и выберем нового руководителя кооператива, — предложила Кан Ку Сун. — Я предлагаю свою старшую сестру Ку Чжа.

Мне хотелось оглянуться на До Сэн, но я сдержалась. Мы с ней договорились, что мою кандидатуру выдвинет кто-нибудь другой, не свекровь, и она потихоньку вела переговоры на этот счет, так что предложение Ку Сун меня огорошило. Казалось, меня предали.

— Ку Чжа всегда жила в Хадо, — продолжала Ку Сун. — Она вышла замуж за местного и никуда не уезжала. И что самое важное, ее не затронуло горе.

До Сэн спросила, есть ли другие предложения. Их не оказалось, и Ку Чжа победила единогласно. В те дни печаль была моей постоянной спутницей, но остальные хэне, кажется, приняли мою сдержанную реакцию за скромность.

— Я всегда буду рядом, чтобы помочь Ку Чжа, — сказала До Сэн. — Подводные поля теперь недоступны для меня, и я буду по ним скучать.

Потом, когда мы вернулись домой, До Сэн протянула мне сверток из потертой ткани, крашенной соком хурмы.

— Я надеялась, что сегодня дела пойдут по-другому, — призналась свекровь. — И даже купила тебе подарок, хотя обычай такого не требует.

Я развернула ткань и увидела овальное стекло в резиновой оправе, с которой свисала лента.

— В маленьких очках нырять неудобно, — объяснила До Сэн. — Металлическая оправа врезается в лицо, боковые стенки сужают поле зрения. А это совсем новое устройство; японцы называют его «большие глаза». Через него лучше видно, и мягкая резина не натирает кожу. Пусть ты и не руководишь кооперативом, но ты первая хэнё на Чеджудо с «большими глазами».

Внезапно, как часто случалось, я с болью и гневом подумала о Ми Чжа: интересно, скоро ли и она себе такие заведет?

Когда мы в следующий раз собрались выйти в море, всех хэнё поразила моя обновка, и они столпились вокруг, разглядывая диковину. Я надела маску, прыгнула в воду и устремилась вниз. Рассматривая дно сквозь «большие глаза», я начала забывать ужасы, которые видела, и людей, которых потеряла. Пока взгляд выискивал моллюсков и морских ежей, разум постепенно очищался и успокаивался. И тогда стало ясно, что маска поможет мне защититься от эмоций, связанных с бывшей подругой, и не позволит им вылиться наружу — разве что нечаянно.

2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Ён Сук просыпается, сворачивает спальную подстилку и одеяла и откладывает в сторону. На крючках висят гидрокостюм и маска, к стене прислонены ласты, но сегодня она нырять не собирается. Она выходит на улицу и обходит дом, направляясь в уборную, которую пристроила снаружи восемь лет назад (она чуть ли не последней в Хадо продала свиней и купила унитаз). Сделав свое дело, Ён Сук собирает в саду цветы, потом идет в кухню. Возле раковины она подрезает у цветов листья и шипы, концы стеблей опускает в маленький пластиковый пакет, наливает туда воды, а потом перехватывает горловину пакета резинкой, стараясь поплотнее ее запечатать. Потом Ён Сук оборачивает букет бумагой и перевязывает лентой. Одно дело сделано.

Ён Сук обтирается губкой возле кухонной раковины и меняет пижаму на черные брюки, блузку в цветочек и розовый свитер. Вместо обычного чепчика она надевает солнцезащитный козырек, который купила на прошлой неделе на ярмарке пятого дня. Старуха складывает в сумку все, что ей сегодня понадобится, аккуратно берет букет и выходит из дома. Жаль, что До Сэн не дожила до этого дня — свекровь умерла восемнадцать лет назад в возрасте девяноста пяти лет. Были и другие потери: отец Ён Сук скончался от рака в 1980 году, а третий брат — в прошлом году от аневризмы. Жаль, что их сегодня нет с ней.

Когда Ён Сук приходит, ее подруги из кооператива уже собрались на главной дороге. В Хадо до сих пор больше хэнё, чем в любой другой деревне на Чеджудо, но с каждым днем ныряльщиц становится меньше. Сегодня на острове всего четыре тысячи хэнё, больше половины из них старше семидесяти. Некоторым, как Ён Сук и сестрам Кан, намного больше. За ними в море никто не последует. Дочери Ён Сук и ее коллег сменили гидрокостюмы на деловые пиджаки и форму гостиничного персонала. Теперь, оглядывая окружающие ее пожилые лица, Ён Сук думает: «Мы живая легенда, и скоро нас не станет».

Все хэнё нарядились как могли. Сестры Кан покрасили волосы и сделали завивку. На одной из ныряльщиц ярко-красный свитер с зелеными и белыми помпонами по горловине; на нескольких парадные платья. Кое-кто пришел с букетом, у других на сгибе локтя висят корзинки. Нынешний глава кооператива прикалывает к лацканам и свитерам женщин белую хризантему в память об ушедших. Они ждали этого дня шестьдесят лет и вместе скинулись на аренду автобуса. Им бы следовало, занимая места в салоне, вести себя сдержанно и печально, но они же хэнё. Они громко переговариваются, поддразнивают друг друга и шутят. Но у многих сквозь смех слышны слезы.

Дорога вдоль берега теперь мощеная. В каждой деревне Ён Сук видит, как люди садятся в автобусы, общественные или частные, а еще в том же направлении едет множество машин, фургонов и мотоциклов. Когда автобус проезжает Пукчхон, Ён Сук закрывает глаза. Ей больно видеть отели и таверны, которые выросли вдоль берега. Дальше Хамдок. Тут Ён Сук, как обычно, вспоминает олле, что тянутся между двумя деревнями, и женщину, с которой когда-то встречалась на этих олле, и ощущает укол старой боли. Но дело не только в этом. Обе деревни стали безобразными, как и большинство поселений Кореи. Виновато в этом движение «За новую деревню», которое заменило каменные домики оштукатуренными коробками, а соломенные крыши — черепицей или листовым железом. Все делалось для того, чтобы жить стало лучше, чтобы снизить риск пожаров и тайфунов, но часть очарования острова пропала.

Водитель сворачивает в глубь Чеджудо. Теперь дорога идет в гору. На склонах пасутся лошади, покачиваются на ветру сосны. Бабушка Сольмундэ, величественная и неизменная, наблюдает за всем, что творится вокруг. Ён Сук летала на самолетах, многое видела в Европе и Азии, даже ездила на сафари в Африку. А вот сестры Кан… Они вечно талдычат, как посетили какой-нибудь музей, парк или аттракцион — «Прямо у нас на острове!» — музей греческой мифологии, музей науки имени Леонардо да Винчи, Африканский музей. «Да зачем мне туда ходить, если я видела, как оно все на самом деле?» — возмущается Ён Сук. Когда сестры заговорили о Культурном парке камней Чеджудо, Ён Сук только отмахнулась: «Я всю жизнь жила на камнях и среди камней. Зачем мне еще в парке на них смотреть?» (Этот вопрос загнал было сестер в тупик, но в конце концов Ку Чжа заявила: «Там есть такое, чего теперь не увидишь. Каменные дома вроде тех, в которых мы жили, каменные цистерны для воды, каменные статуи предков…») Еще они порекомендовали музей сексуального здоровья. «Даже не хочу слушать!» — воскликнула Ён Сук, закрывая уши руками. Они соблазняли ее «Страной шоколада» и музеем шоколада, обсуждая достоинства и недостатки каждого из этих мест. Они предлагали подруге свозить ее полюбоваться природой и обойти все обзорные площадки. «Чеджудо — объект всемирного наследия ЮНЕСКО! Неужели ты хочешь стать единственной старухой на острове, которая не видела рассвет над вершиной ореума Сонсан Ильчхульбон?»

Они въезжают на дорожку, ведущую к комплексу зданий и садов. Основное строение выглядит огромным и величественным, как гигантская чаша для подношений. Служащие дают автобусам знак проезжать вперед и высаживать пассажиров. Ён Сук и ее подруги умолкают, наконец проникнувшись торжественностью момента. Они приехали на открытие Парка мира 3 апреля, возведенного в память погибших за многие годы резни. У Ён Сук дрожат колени. Она чувствует себя очень старой и слабой и не отходит от подруг, но они, похоже, потрясены не меньше нее. Служащие снова показывают им, куда идти. Женщины обходят музей и шагают по мощеной дорожке к мемориальному залу. На огромном газоне между двумя зданиями расставлены ряды складных стульев. Ожидается прибытие тысяч гостей. Возле каждой секции стульев — табличка с названием деревни. Хэнё идут вдоль рядов, пока не находят табличку «Хадо». Здесь они видят друзей и соседей. Приехала вся семья Ён Сук, и она благодарна родным, но садится все равно рядом с остальными хэнё.

Программа начинается с речей и выступлений музыкантов. Один из ораторов говорит о том, как здесь красиво, и Ён Сук согласна. Если не закрывать глаза, именно это она и видит — красоту. Но закрывать глаза она боится: слишком много горестных картин так и продолжают всплывать в памяти. «Разве может смерть не быть трагичной? — вопрошает оратор. — Как найти смысл в потерях, которые мы пережили? Разве можно сказать, что одни страдали больше других? Мы все жертвы. Нам надо простить друг друга».

Вспомнить? Да. Простить? Нет, Ён Сук не согласна. Возможности сказать правду пришлось ждать слишком долго. Тридцать лет назад, в 1978 году, писатель по имени Хюн Ки Ён опубликовал роман под названием «Тетушка Суни». Ён Сук его не читала — так и не научилась читать, — но слышала, что там говорится о событиях в Пукчхоне.

Национальное бюро разведки забрало автора и подвергло пыткам. Отпустили его только после того, как он пообещал больше никогда не писать об Инциденте 3 апреля. Еще через три года наконец перестал действовать принцип коллективной ответственности. От него пострадало множество семей на острове. Если человека обвиняли в помощи повстанцам или в семье кого-то казнили, то всех родственников не брали на работу, не повышали в должности, не пускали за границу. По слухам, когда принцип отменили, в полицейских участках уничтожили соответствующие дела, но люди продолжали молчать: просто на всякий случай.

Еще через восемь лет, в 1989 году, группа молодежи организовала встречу в память о событиях Инцидента 3 апреля. Ён Сук туда не пошла — какой смысл, если правительство уверяет, что нет никаких доказательств террора на Чеджудо? Остров снова накрыла тишина.

Перед собравшимися появляется еще один оратор.

— От этих событий пострадала психика всех, кого я знаю, — говорит он толпе, — и старых, и молодых. Есть люди, пережившие резню; есть те, кто стал ее свидетелем или слышал рассказы родных. Мы — остров людей с посттравматическим синдромом. У нас самый высокий уровень алкоголизма, домашнего насилия, самоубийств и разводов в Корее. И женщины, включая хэнё, страдают больше всего.

Ён Сук перестает слушать оратора с его статистикой и возвращается к собственным воспоминаниям. Шестнадцать лет назад в пещере Даранси нашли одиннадцать трупов, включая тела трех женщин и ребенка. Вокруг них валялись не ружья и не копья, а пожитки из дома: одежда, обувь, ложки, палочки для еды, сковородка, ножницы, ночной горшок, сельскохозяйственные инструменты. Беглецы скрывались в пещере, но Девятый полк их нашел. Солдаты навалили у входа травы, подожгли ее и закрыли пещеру. Люди внутри задохнулись. Вот наконец и нашлось осязаемое доказательство, которое власти уже не могли отрицать, но президент Ро Дэ У приказал снова запечатать пещеру. Улики просто скрыли в буквальном смысле слова.

В 1995 году Провинциальный совет острова опубликовал список — первый в своем роде — с именами 14125 жертв. Перечень был далеко не полный. Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су среди жертв не числились: Ён Сук решила, что слишком опасно заявлять об их гибели. Потом, в 1998 году, наступила пятидесятая годовщина событий. Опять проводили поминальные службы, а также фестиваль искусств и религиозные мероприятия, и все это было связано с Третьим апреля. На следующий год новый президент Республики Корея, Ким Дэ Чжун, пообещал, что правительство выделит три миллиарда вон на постройку мемориального парка. Появился лозунг: «Нельзя нести инцидент двадцатого века с собой в двадцать первый век». В конце того года Национальная ассамблея приняла особый закон по расследованию Инцидента 3 апреля на Чеджудо и поминовению жертв. Был создан комитет для опроса выживших жителей острова и тех, кто переехал на материк, в Японию и в США. Были найдены и изучены материалы — например, полицейские и военные отчеты, фотографии, давно лежавшие в учреждениях и архивах Кореи и США. Но только в 2000 году наконец прекратилась уголовная ответственность за обсуждение резни. Следователи несколько раз приходили к Ён Сук, но она отказывалась с ними разговаривать. Тогда они обратились к ее детям и внукам, и те пришли к Ён Сук с той же просьбой. «Долг следующих поколений — принести покой пострадавшим, — сказал ей внук. — Мы справимся с этой задачей, бабушка, но только ты можешь рассказать свою историю. Настало время». Однако для Ён Сук время еще не настало. Даже сейчас она слишком привыкла к своему гневу и горю, чтобы отказываться от них.

На трибуну выходит новый оратор.

— Три года назад центральное правительство сообщило, что собирается объявить Чеджудо Островом мира во всем мире. И вот мы с вами собрались здесь. — Он ждет, пока утихнут аплодисменты. — В том же году деревня Хагуи, после Инцидента третьего апреля разделенная на две части, объявила о взаимном прощении. Больше не будет поселения жертв и поселения преступников, не будет ярлыков «красные» и «антикоммунисты». Жители подали заявление о том, чтобы снова объединить две части деревни в одну. Там построили святилище примирения с тремя каменными памятниками: один напоминает о жертвах японского колониализма, другой славит наших храбрых сыновей, погибших на Корейской войне, а третий посвящен сотням людей с обеих сторон конфликта, погибших во время Инцидента 3 апреля.

Ён Сук тошнит. Памятнику не изменить ее чувств. Так нечестно — почему жертвы должны прощать тех, кто насиловал, пытал, убивал, сжигал дотла деревни? Разве на Острове мира во всем мире те, кто причинял другим ужасные страдания, не должны признаться и искупить свою вину, вместо того чтобы заставлять вдов и матерей платить за каменные монументы?

— Нам о многом надо себя спросить, — продолжает оратор. — Был ли это бунт, вышедший из-под контроля? Или мятеж, революция, антиамериканские выступления? Или следует считать те события демократическим движением, борьбой за свободу, героическим восстанием масс, проявлением независимого духа, который живет в крови островитян со времен королевства Тхамна?

Его прерывают долгими аплодисментами: все уроженцы Чеджудо гордятся своей независимостью, которую воспитало в них наследие древнего королевства.

— Стоит ли винить во всем американцев? — вопрошает выступающий. — Здесь находились их полковники, капитаны и генералы; американские солдаты видели, что здесь творится. Даже если они лично никого не убили, на подконтрольной им территории погибли тысячи людей, а военные ни разу не попытались остановить кровопролитие. Готовы ли мы сказать, что в те дни, на заре холодной войны, американцы пытались подавить вполне реальную угрозу коммунизма? Может, Инцидент 3 апреля стал для США прообразом Вьетнама? Или все-таки люди, которых тогда сочли бунтовщиками, просто хотели объединить Север и Юг и определять будущее страны без вмешательства чужих государств?

Наконец речи заканчиваются. Деревня за деревней, собравшиеся идут мимо памятников тем, чьи тела не нашли или не опознали. Ён Сук на секунду останавливается. Она вспоминает, как в Пукчхоне раскопали братское захоронение и ей сообщили, что ее мужа, невестку и сына опознали. Они с выжившими детьми смогли наконец похоронить родных в подходящем месте, выбранном геомантом. Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су теперь навсегда упокоились рядом, и Ён Сук каждый день ходит на их могилу. Другим повезло куда меньше.

Она встряхивается, осматривается, поспешно нагоняет соседей из Хадо, и они все вместе входят в мемориальный зал. Здесь на длинной изогнутой мраморной стене выгравированы имена как минимум тридцати тысяч погибших. На карнизе, который служит своего рода алтарем и тянется вдоль всего зала, выстроили подношения: цветы, свечи, бутылочки с алкоголем. Ён Сук замечает, что к ней направляются родные, и отходит от подруг-хэнё. Ей хватило бы цветов и подарков на всю семью, но приятно, что дети тоже что-то принесли.

У дочери в руках букет цветов, Кён Су — он раздобрел и поскучнел, не может не признать Ён Сук, — прихватил бутылку рисового вина для отца, пакетик сушеных кальмаров для Ю Ри и миску вареного белого риса для старшего брата. Все это муж, невестка и сын Ён Сук любили шестьдесят лет назад — а вдруг в загробном мире у них изменились вкусы?

У Мин Ли глаза опухли от слез. Ён Сук берет дочь за руку.

— Все будет хорошо, — говорит она. — Мы же вместе.

В зале полно народу, все куда-то проталкиваются, каждому не терпится найти имена потерянных близких. Люди кричат друг на друга, требуя подвинуться или отойти с дороги. Мин Ли, не колеблясь, расталкивает локтями тех, кто стоит у них на пути. Они с матерью пробираются к стене, остальные родственники следуют за ними. Если бы не столь важный повод, Ён Сук уже давно сбежала бы подальше от давки, недостатка воздуха, подступающей клаустрофобии. Мин Ли пробирается вдоль стены, ища название «Пукчхон». В некоторых деревнях всего несколько жертв; в других — целые столбцы имен. Рядом люди вскрикивают, отыскав нужное имя; некоторые жалобно причитают.

— Вот Пукчхон! — восклицает Мин Ли. — Так, найдем сначала отца.

Дочери сейчас шестьдесят три. В день, когда умерли ее отец, брат и тетка, ей не исполнилось и четырех. Она старшая из детей и очень сильная, но сейчас так побледнела, что Ён Сук опасается, как бы дочь не упала в обморок.

— Мама, смотри! — Мин Ли прижимает палец к надписи на мраморе. Родные расступаются, чтобы пропустить Ён Сук. Она протягивает руку к месту, куда указывает дочь. Пальцы скользят по выгравированным буквам: «Ян Чжун Бу».

— А вот тетя Ю Ри и старший брат. — Мин Ли уже рыдает, и ее дети выглядят встревоженными.

Ён Сук ощущает странное спокойствие. Она залезает в сумку и достает лист бумаги и кусок угля. Она много десятков лет не делала оттисков, но еще не забыла, как надо действовать. Положив листок на имена потерянных близких, она водит поверх углем. Ён Сук уже собирается спрятать листок за пазуху, поближе к сердцу, но тут ее пробирает холодок: кажется, люди на нее смотрят. Чужие люди. Внезапно напрягшись, она оглядывается по сторонам. Дети и внуки заняты раскладыванием подношений. Но когда они все вместе кланяются, Ён Сук замечает ту иностранную семью…

Она одними глазами говорит: «Оставьте меня в покое», после чего, не сказав ни слова Мин Ли и остальным, ныряет обратно в толпу, погружается в море людей, пробирается через него к выходу, а потом с трудом бредет прочь. Дорожка выводит ее к платформе, установленной над подобием бультока, окруженном невысокой стеной из камней. Глядя вниз с платформы, Ён Сук видит бронзовую статую женщины, склонившейся над ребенком в попытке его защитить. На ноги женщины наброшена белая ткань, которая тянется к краю сооружения. Ён Сук узнает этот образ: она не раз за минувшие годы посещала обряды поминовения пропавших или погибших хэнё. Самым важным для нее был тот, который проводили для ее матери, и Ён Сук отлично помнит, как шаманка Ким бросила длинный кусок ткани в воду, чтобы вытянуть душу матери обратно на берег. Ён Сук полностью погружена в боль всех пережитых смертей и трагедий, поэтому вздрагивает от неожиданности, когда слышит голос, говорящий на диалекте Чеджудо с ярким калифорнийским акцентом, полным роскоши безграничной свободы.

— Мама попросила меня вас найти. Она беспокоится, все ли с вами в порядке.

Это та девочка, Клара. Сейчас она для разнообразия уместно одета, в платье, но к ушам все равно тянутся проводки, которые снабжают ее музыкой.