Отец республики. Повесть о Сунь Ят-сене

Глава первая КРАСНЫЙ КАНТОН

…Переговоры с Советами подведут доктора Суня к последней черте.

…Хорошая порция горячего свинца образумила бы друга Кремля и послужила бы предостережением левым гоминьдановцам и коммунистам. Рано или поздно, а красный Кантон будет уничтожен!

…Ляо Чжун-кай, ближайший помощник Сунь Ят-сена, опять вызвал возмущение респектабельной публики, потребовав на митинге в городском театре единодушного одобрения курса левого руководства Гоминьдана на союз с Советской Россией. Надо полагать, что Гоминьдан не пойдет на поводу у левых и найдутся люди, сумеющие заткнуть им рот…

Из буржуазных газет

Южное правительство заняло в Гуанчжоу старинный одноэтажный особняк на одном из холмов в районе Сигуань. Тут же поселился и Сунь Ят-сен с Цин-лин, на другой половине дома.

В приемной тихо, прохладно. В низких серебряных вазочках свежие цветы — их аккуратно меняет Цин-лин. На полу тростниковые циновки. В простенке между окнами большой портрет Ленина.

Сунь недавно вернулся из города. Новости были плохие: Чэнь Цзюн-мин готовится двинуть войска на Гуанчжоу. С Севера грозят У Пэй-фу и Цао Кунь[29]. Япония наотрез отказалась вернуть Китаю Люйшунь и Далянь.

Но сегодня Сунь ждал своего нового политического советника и крепко надеялся на эту встречу. Лев Карахан[30], рекомендуя его, писал Сунь Ят-сену: «Тов. Бородин — один из старейших членов нашей партии, много лет участвовавший в революционном движении в России. Считайте, пожалуйста, т. Бородина не только представителем правительства, но и моим личным представителем, с которым Вы можете говорить так же дружественно, как со мной».

Через пятнадцать минут Бородин будет здесь. Немного волнуясь, Сунь Ят-сен наглухо застегнул френч.

Русский большевик оказался высоким, широкоплечим человеком. Его лицо, крупное, худощавое, казалось грубо высеченным из камня — так резки были его черты. Острые, небольшие глаза, твердая складка губ под нависшими усами и, совершенно неожиданно, детская ямочка на крутом, гладко выбритом подбородке.

Они сидят в гостиной друг против друга.

Двери на веранду широко распахнуты, и Бородину видно, как жена Сунь Ят-сена госпожа Суп Цин-лин вместе с Хэ Сян-нин, женой Ляо Чжун-кая, готовятся к небольшому приему.

— Прошу к столу, — мягко выговаривая английские слова, приглашает Цин-лин, появляясь в комнате. — Думаю, что за чаем беседа потечет живее.

Михаил Маркович улыбнулся. Он сразу почувствовал себя своим среди этих людей.

Они перешли на веранду. День — на редкость сухой и прозрачный, а ведь стоит октябрь. На столе блестящий серебряный чайник, а рядом с ним — фарфоровый и такие же голубые чашки. Над стеклянной вазочкой с сиропом гудит пчела. Вокруг стола плетеные бамбуковые кресла. «Уютно и приветливо», — думает про себя Бородин.

Он одет, несмотря на жару, в темный костюм с жилетом, подбородок упирается в туго накрахмаленный воротничок. Разговор продолжается и на ходу. Учитывает ли новый советник сложность обстановки на Юге?

— Конечно, — уверенно отвечает Бородин Сунь Ят-сену.

Они садятся к столу, поднимают крошечные чашечки с рисовой водкой. Чашечка так мала, ровно на один глоток, и так хрупка, что Бородин боится ее раздавить своими грубыми рабочими пальцами.

— В Гуанчжоу чудесный климат, — говорит он, любуясь яркой зеленью сада, — а я представлял себе, что у вас тут бесконечные дожди.

— Ваши представления с истиной не расходятся, мистер Бородин, у нас часто бывают грозы и тайфуны. Вам будет здесь нелегко, — многозначительно отвечает Сунь Ят-сен.

Ляо Чжун-кай в подтверждение его слов кивает головой. Бородин понимает: оба подразумевают под этими словами не только влажный кантонский климат, плохо действующий на новичка, но и сложную обстановку в городе, в провинции и в самом Гоминьдане. О многом Бородин был, конечно, достаточно осведомлен, но всей запутанности и сложности положения он еще себе не представлял.

— Ну, коли речь идет о знаменитых водяных кантонских смерчах, то это не так уж страшно. — И в самом деле, в жизни Бородину пришлось повидать немало. Куда только ни забрасывала его судьба! Рига, Женева, Стокгольм, Лондон, Бостон, Чикаго… Едва в июле 1918 года он возвратился в Москву и начал привыкать к новому облику города, как по поручению партии вновь выехал в США с письмом Ленина к американским рабочим. Что же касается Гуанчжоу, то это не самое страшное место на земном шаре.

— Вот и отлично! Я так ждал вашего приезда, — признался Сунь Ят-сен и неожиданно улыбнулся, весело и задорно. — Что же это получается, мистер Бородин! Мы с вами беседуем по-английски, иначе говоря, на языке империалистов, наших колонизаторов. И впервые английский язык служит делу китайской революции: он служит средством передачи нам русского революционного опыта.

Все рассмеялись.

— Кстати, — уже серьезно продолжал Сунь Ят-сен, — расскажите-ка нам о Москве, но прежде всего о товарище Ленине. Что, Владимир Ильич очень болен? II поподробнее, пожалуйста. Я интересуюсь этим и как врач.

Бородин помрачнел. Когда он собирался в Китай, здоровье Ленина, подорванное напряженнейшим трудом и тяжелым ранением в 1918 году, резко ухудшилось.

— Ленин все еще болен. Когда я уезжал, он находился на лечении в Горках под Москвой.

На веранде стало тихо. Неслышно подошла и опустилась на стул рядом с Бородиным Цин-лин. Хэ Сян-нин присела на подлокотник кресла, занятого ее мужем Ляо.

Сунь Ят-сен задавал Бородину, должно быть, слишком профессиональные вопросы. Бородин затруднялся на них ответить. Это было естественно: ведь Бородин не врач. Но зато он рассказал несколько эпизодов, которые поразили Суня.

В мае восемнадцатого года Ленин настоял на строгом выговоре управляющему делами Совнаркома за то, что тот самовольно повысил Ленину зарплату. В день своего пятидесятилетия Ленин прервал хвалебные выступления соратников и строго предупредил коммунистов относительно опасности, которую таит в себе зазнайство.

— Ленин отстаивает нашу миролюбивую внешнюю политику. Он — за деловые связи со всеми странами. Но это не означает потери революционной бдительности. Ленин неустанно призывает нас быть намеку, крепить оборону Страны Советов.

«Да-да, — думал Сунь, цепко схватывая суть рассказа Бородина, — Гоминьдану тоже нужна собственная революционная армия, подобная Красной Армии, которую создала у себя Страна Советов. Не наемники, воюющие ради денег, а преданные революции солдаты должны встать под ее знамена. И, как воздух, нужны сейчас военные кадры».

— Мы организуем военную школу, которая будет готовить офицеров, — заявил Сунь Ят-сен, — Я много думал об этом и даже намеревался сам стать во главе такой школы. — Он обвел взглядом веранду и только тут заметил, что появились Ху Хань-минь, Чан Кай-ши и Ван Цзин-вэй. Когда они успели войти? Сунь перехватил напряженный взгляд Чан Кай-ши.

— Мы будем учиться у Советской России, — твердо заявил Сунь Ят-сен, стараясь не замечать кислой гримасы Ху Хань-миня. — Если, конечно, мы хотим успешно завершить революцию.

Через некоторое время Сунь Ят-сен официально назначил Бородина главным политическим советником по реорганизации Гоминьдана.

Решение Сунь Ят-сена встретило глухое, но упорное сопротивление правых. При первой же встрече с Ху Хань-минем Сунь Ят-сен объявил ему, что просил товарища Бородина, опытного партийного работника, стать инструктором Гоминьдана и помочь партии овладеть русскими революционными методами борьбы, реорганизовать Гоминьдан так, чтобы он шел в союзе с китайскими коммунистами, ориентируясь на помощь Советской России. А если правые будут ему ставить палки в колеса и по-прежнему настаивать на разрыве с коммунистами, он распустит Гоминьдан, а сам вступит в ряды Коммунистической партии Китая. Вот так, а уж у Сунь Ят-сена слово твердое!

Решительность Суня произвела впечатление. Ху Хань-минь попытался изобразить дело так, будто Сунь сделал это в сильной запальчивости, но некоторое время правые все же не отваживались в открытую выступать против Бородина, несмотря на то что с его приездом намерение Сунь Ят-сена осуществить реорганизацию партии значительно окрепло.

Началась подготовка к первому съезду Гоминьдана. Обстановка на Юге оставалась сложной. Старый ненавистный противник, предатель Чэнь Цзюн-мин, атаковал вдруг Шилун, а оттуда до Гуанчжоу — рукой подать. В любую минуту следовало ждать нападения. Сунь рассчитывал на авиацию — армия была слишком малочисленна. Но в последний момент подвели американцы. Впрочем, «подвели» — мягко сказано. Обманули! Вместо бомб они продали правительству Сунь Ят-сена несколько ящиков с болтами.

Америка, Франция, Англия вообще заняли недвусмысленную позицию: продолжая собирать таможенные налоги в свою пользу, часть, причитающуюся Китаю, они пересылают в Пекин, который использует эти средства против революции. Не пора ли положить конец такой политике?!

Внутри партии ситуация не легче. На фронте, по крайней мере, знаешь, где свой, а где враг. Здесь же за громкой революционной трескотней не всегда распознаешь трусость и склонность к ренегатству. А разоблачить их еще сложнее.

Особенно тревожило Сунь Ят-сена поведение Ху Хань-миня и Ван Цзин-вэя. Эти двое не выносят друг друга, ни один из них не упустит случая позлословить на счет другого. Дело дошло до склок. Ху Хань-минь, узнав, что Ван, подчинившись прихоти своей богатой супруги, провел ее делегатом на съезд, во всеуслышание заявил, что этому прощелыге Вану осталось только одно — сделать своим флагом женину юбку. Ван Цзин-вэй молча проглотил обиду, но через несколько дней по рукам пошла карикатура с изображением летучей мыши, нацелившейся на мешок с долларами. Летучая мышь имела удивительное сходство с Ху Хань-минем…

Но в то же время эти, казалось бы, два непримиримых противника проявляли трогательное единодушие во всем, что касалось нового курса Гоминьдана. С каким жаром Ван Цзин-вэй пытается втолковать Сунь Ят-сену, что коммунисты непременно взорвут Гоминьдан изнутри, и с каким пылом вторит ему Ху Хань-минь, проповедующий, что пример России нанесет удар интересам нации… Сунь часто думал о причинах, сближавших этих двух лидеров — левого и правого крыла Гоминьдана, и все больше убеждался в том, что это не что иное, как контрреволюционность. Правда, противники реорганизации еще не выступали в открытую. Ни на собрании районных комитетов Гоминьдана, ни на заседании Центрального исполнительного комитета партии, ни даже на большом митинге гоминьдановцев, прошедшем в общественном саду Гуанчжоу. Наоборот, они нахваливали Бородина с преувеличенным усердием, обрушив весь удар на Ляо Чжун-кая. По мнению правых, Ляо слишком усердствует в проведении экономических мероприятий, облегчающих жизнь рабочих и крестьян. То, что пристало такому лидеру, как Сунь Ят-сен, вовсе не позволительно «этому горбоносому выскочке», твердили они.

«Что значит облегчить жизнь рабочих и крестьян? На какие средства? У самого Ляо за душой нет ни гроша, а в наши карманы заглядывать нечего! В конце концов, это просто неприлично!» — услышал как-то Сунь Ят-сен разговор между Ху Хань-минем и его братом Ху И-шэном.

До жены Ляо Хэ Сян-нин доходили слухи, что на мужа готовится покушение. Она категорически потребовала, чтобы Ляо взял себе постоянную охрану. Но Ляо Чжун-кай только отмахнулся. Разве меры предосторожности могут спасти в таком случае? Пришлось вмешаться Сунь Ят-сену и настоять, чтобы у Ляо был постоянный охранник[31].

Возвращаясь домой в своем новеньком черном лимузине, Чан Кай-ши думал о том, что скоро придет и его время. Если Сунь Ят-сен поставит Чана во главе хорошо вооруженной армии, он сумеет завоевать весь Китай. Только долго ли еще ждать этого удобного момента?! Может быть, накануне съезда Гоминьдана убрать самого Сунь Ят-сена? Что на него готовится покушение, Чан Кай-ши догадывался по двусмысленным недомолвкам, которые позволяли себе в его присутствии Ван Цзин-вэй, Ху Хань-минь и кое-кто из их окружения. Но даже если это случится, что это даст Чан Кай-ши? Гоминьдан, конечно, возглавит этот прилизанный Ван Цзин-вэй, похожий своими манерами на оперного певца. Правда, у этого «оперного певца» огромные связи в политических и деловых кругах Японии. Но еще неизвестно, как он посмотрит на выдвижение Чан Кай-ши. Интуиция подсказывала Чану, что Ван Цзин-вэй поостережется доверить ему армию. Следовательно, чтобы не потерять с таким трудом достигнутого положения, ему, пожалуй, выгоднее придерживаться прежнего курса.

Вечером Чан позвонил Ляо Чжун-каю и договорился с ним о встрече. «Ходят слухи, — заявил он ему на другой день, — что нашего Сунь Ят-сена попытаются убить перед началом съезда. Я приму меры для усиления охраны, а уж вы, господин Ляо, позаботьтесь, чтобы в здание, где будет проходить съезд, не проник никто из посторонних».

Яркий, веселый занимался в тот день рассвет над Гуанчжоу. В подъезде здания, где собирались делегаты первого съезда Гоминьдана, патруль задержал женщину. Обыкновенная пожилая кантонка в сером халате и туфлях на белой матерчатой подметке. Ее делегатский мандат — серебряная пластинка с иероглифами — оказался грубой фальшивкой.

Задержанную ввели в сторожевой павильон, она неуловимо быстрым движением сунула руку за пазуху.

— Бомба! Берегись! — испуганно крикнул молоденький патрульный, шарахаясь в сторону. Солдаты бросились врассыпную. Воспользовавшись этим, женщина ринулась назад, к выходу, который остался свободным. Скорее всего, ей удалось бы скрыться, не налети она на Ляо Чжун-кая. Мгновенно оценив ситуацию, он вскинул наган-самовзвод и спустил курок. Вскрикнув от боли, женщина упала на каменные плиты двора. Высвобождая гранату из ее судорожно сведенных пальцев, Ляо увидел седые пряди в толстом жгуте ее волос.

— Эй вы, храбрецы! — сердито крикнул Ляо солдатам. — Чем зря глазеть, перевяжите лучше ей руку.

— Виноваты, господин начальник, растерялись, — отозвался пожилой солдат, отводя глаза в сторону.

В сторожевом павильоне Ляо Чжун-кай лично допросил задержанную. Она довольно быстро пришла в себя, жадно выпила воды и, покачивая забинтованную руку, словно ребенка, стала рассказывать. Граната предназначалась для президиума съезда, а бросать гранаты она умеет метко, просто ей сегодня не повезло.

— Скажи нам, женщина, сколько монет ты получила за свое черное дело? Ведь не сама же ты до него додумалась, — поинтересовался полицейский комиссар.

Арестованная равнодушно посмотрела на него, затем с явным сожалением стала разглядывать подол халата, забрызганный кровью.

— Деньги я отдала брату, его семья с голода помирает в деревне, а старика отца уже месяц держат в плавучей тюрьме. — Она скорбно поджала губы и больше не проронила ни слова…

Из-за этого происшествия Ляо Чжун-кай появился в зале для заседаний только после перерыва.

На деревянной галерее у южного входа в зал толпились корреспонденты, китайские и иностранные, фотографы и даже один или два кинооператора.

Внизу, у галереи, за длинным столом президиума Ляо увидел Сунь Ят-сена. К свободному месту рядом с ним пробирался Бородин. Он явно был чем-то озабочен. «Большевик!» — отчетливо пронеслось по залу. Ляо с трудом протискивался через переполненный зал к столу президиума. Он сел на свое место, где была закреплена табличка с его именем. Сунь Ят-сен заметил появление Ляо и кивнул ему. Он только что закончил свою приветственную речь съезду, и бурная реакция, вызванная ею, еще не улеглась. В самом центре зала, привлекая всеобщее внимание, группа молодых делегатов громко скандировала: «Да здравствует три установки Сунь Ят-сена! Да здравствует союз с Советской Россией! Да здравствует союз с Коммунистической партией Китая! Да здравствует союз с рабочими и крестьянами!» В этой группе Ляо Чжун-кай разглядел Цюй Цю-бо, того самого журналиста, который год назад вернулся из Москвы. Теперь он был деканом факультета общественных наук в университете, который открылся летом прошлого года в Шанхае. Среди профессоров и в администрации университета было много коммунистов.

Место Ляо оказалось рядом с Ли Да-чжао. Пекинец коротко кивнул Чжун-каю, придерживая рукой расшатанную дужку очков.

— Как прошло открытие? — спросил Ляо. Не отрывая глаз от зала, Ли ответил:

— Торжественно и приподнято. Делегаты стоя трижды поклонились знамени Гоминьдана и один раз — Сунь Ят-сену. Потом оркестр исполнил гимн, а потом начались поздравительные речи.

Ляо Чжун-кай едва сдерживал себя, чтобы не рассказать Ли Да-чжао про женщину с бомбой, но он понимал, что такая новость может внести переполох.

В зале наконец установилась тишина. И вдруг Ляо заметил, что Ли Да-чжао чем-то встревожен. Он хмурился и напряженно всматривался в зал. Ляо проследил за его взглядом и увидел, что он смотрит на Фэн Цзы-ю, одного из ярых правых. Лицо у того исказилось, он весь подался вперед. Подняв над собой сжатые кулаки, он вдруг пронзительно крикнул: «Долой коммунистов! Долой большевиков!» А кто это рядом с Фэном? Кажется, Чан Кай-ши? Конечно, это он в своем щегольском френче и гоминьдановском широком галстуке, это его характерная поза — развалился на стуле, — и палец о палец не ударит, чтобы заткнуть крикуну рот. Кто-то по соседству сделал попытку урезонить грузного, побагровевшего от крика Фэна, но тот не унимался. Сзади к нему подскочил Цюй Цю-бо, схватил за плечо. Фэн взвизгнул: «Ах ты, большевик! Будь проклят, продажный бандит!» Ляо видел, как Сунь Ят-сен, изменившись в лице, покосился на Бородина и проговорил что-то, но Бородин, плотно сжав губы, продолжал смотреть прямо перед собой. Ляо Чжун-кай недоумевал: почему Сунь Ят-сен не оборвет Фэна? По залу кое-где уже пополз смех; зазвучали негодующие возгласы. И вдруг понял — Сунь хочет, чтобы основная масса делегатов сама дала отпор Фэну. Это было рискованно, своего «оратора» могли поддержать правые. Но вдруг Сунь Ят-сен решительным жестом оборвал Фэна.

— Прошу внимания, господа! — Сунь позвонил в бронзовый колокольчик. Ляо хорошо видел сбоку, как бьется внутри колокольчика длинный язычок. — Господа, уважаемые делегаты! Я настаиваю на своей точке зрения — союз с коммунистами необходим Гоминьдану, как воздух. В трудный час все прогрессивные силы Китая должны находиться в едином строю. Но если, — он сурово посмотрел в сторону правых, — если кому-то из сидящих в этом зале коммунисты не по нутру, таких мы не задерживаем. Господа антикоммунисты могут покинуть съезд!

Зал замер. Такого поворота никто не ожидал! Сунь Ят-сен долго искал в кармане носовой платок — лоб его покрылся испариной, его охватило сильное волнение — вдруг найдутся такие, встанут и уйдут?

Бесцельно перекладывая на столе какие-то бумаги, он украдкой поглядел на Бородина. Бородин перехватил взгляд и коротко, но довольно громко бросил по-французски: «На войне как на войне».

Спокойствие Бородина передалось и Сунь Ят-сену. Тем временем в зале постепенно устанавливалась тишина, и даже Фэн Цзы-ю больше не позволял себе выкриков. Только при оглашении Манифеста Гоминьдана он демонстративно вышел из зала. Глядя, как Фэн шагает к выходу, высокомерно неся свою массивную голову с двойным подбородком, Сунь Ят-сен припомнил другую сцепку, которая произошла много лет назад. Собрание в Токио, Лян Ци-чао, его короткую, свиным хвостиком, косичку. Он тоже выкрикивал лозунги против революционеров. Много воды утекло с тех пор, а борьба за новый Китай продолжается. Сегодня, когда он ехал на съезд, кантонцы провожали его приветственными возгласами и забрасывали его машину цветами. Из окон домов свешивались яркие ткани и белые куски материи с иероглифами пожелания долголетия. И всюду люди, толпы людей… Народ верит в него. В те минуты он особенно остро осознавал то, что Гоминьдан до сих пор не сделал всего, что должен был сделать, чтобы хоть немного улучшить жизнь этих людей. Но разве можно хотя бы накормить их досыта, когда милитаристы разрывают страну на куски, давят крестьянство налогами и поборами, а капиталисты на заводах и фабриках выжимают из рабочих последние соки? Пока Китай не станет единым и независимым государством, изменить что-либо невозможно. Но вместо того чтобы все силы отдать на достижение этой цели, приходится растрачивать их на внутрипартийную борьбу. Сунь заметил, что кое-кто из делегатов посматривал на удалявшегося Фэна с нескрываемым сочувствием. Ху Хань-минь, потянувшись к Суню из второго ряда президиума, громко произнес:

— Этак мы весь съезд разгоним.

— Один Фэн — это только один Фэн, — ответил Сунь, но он и сам знал, что это далеко не так буквально; вон в четвертом ряду о чем-то переговариваются правые. Они явно что-то замышляют.

В перерыве Сунь Ят-сен подозвал к себе Ляо Чжун-кая.

— Видишь, в том углу? Один из вожаков правых, Дай Цзи-тао, собрал вокруг себя толпу. Интересно, за что он там агитирует?

— Известно за что! Готовит нового крикуна. — Ляо только что собирался выйти и проверить патрули, хотя по договоренности этим должен бы заняться Чан Кай-ши. Но он, конечно, куда-то исчез.

— Я сейчас вернусь, сяньшэн.

— Нет, Ляо, — удержал его Сунь Ят-сен, — не уходи, нам лучше дернуться друг друга. Как бы правые не устроили нам обструкцию. Пойдем со мной, я хочу преподать им небольшой урок.

Сунь обернулся к столу президиума, где все еще сидел Бородин, и негромко окликнул его:

— Мистер Бородин, прошу вас на минуту! Когда Сунь Ят-сен в сопровождении Бородина и Ляо Чжун-кая пересекал зал, Ляо успел заметить в толпе Чан Кай-ши и сделать ему знак. Чан Кай-ши, поправляя на ходу свою новенькую портупею, последовал за ними. Они подошли к Дай Цзи-тао. Тот вежливо склонил голову перед Сунь Ят-сеном.

— Знакомьтесь! Господин Дай Цзи-тао — мистер Бородин, советник Гоминьдана по политическим вопросам.

Дай Цзи-тао почтительно пожал протянутую ему руку, словно никогда и не протестовал против союза с Россией. Разговор пошел вокруг последних международных событий. Выбрав подходящий момент, Сунь Ят-сен сказал, словно невзначай:

— Господин Бородин, органы, подобные российским советам, будут, конечно, неизбежно созданы и в других странах, например у нас в Китае?

— Это чрезвычайно интересно! — оживился Дай Цзи-тао. — Вы, господин политический советник, очевидно, порекомендуете нам создавать советы по российскому образцу немедленно?

Не позднее вчерашнего вечера у Бородина с Сунь Ят-сеном состоялся большой разговор именно на эту тему. Бородин про себя улыбнулся, разгадав маневр Суня.

— Нет, господин Дай Цзи-тао, решать вопрос о форме власти — дело самих китайцев, тут мы никаких рекомендаций не даем. Сама жизнь подскажет, какая форма власти вам наиболее подходит.

— Но ходят слухи, — упорствовал Дай Цзи-тао, — что сяньшэн готов выделить уезд, где бы коммунисты произвели эксперимент с советами, попробовал бы, так сказать, пересадить их на китайскую почву.

— Верно, — откровенно признался Сунь Ят-сен, прежде чем Бородин успел ответить, — у меня была такая идея, но господин Бао Ло-тин доказал мне, что для советов эта самая китайская почва пока еще не готова.

— А, пока не готова… — пробормотал Дай Цзи-тао и недоверчиво посмотрел на Бородина, Бао Ло-тина, так называли его китайцы. В душе Дай Цзи-тао, как и другие члены правой группировки Гоминьдана, не доверял ни ему, ни Сунь Ят-сену. «Все это козни проклятых большевиков», — повторял он себе, не подозревая, что употребляет ходячее выражение империалистической прессы.

Съезд продолжался.

25 января, в самый разгар работы съезда, из Москвы пришло горестное известие: умер Владимир Ильич Ленин.

Гуанчжоу погрузился в глубокий траур. На административных зданиях приспущены флаги. Широкая белая траурная лента опоясала дом, где проходил съезд Гоминьдана. В зале рядом с трибуной поставили огромный портрет Ленина в рамке из живых цветов. Тишина. Только в ряду, где сидела Хэ Сян-нин и другие делегатки, слышались сдавленные рыдания. Трижды низко поклонившись портрету, Сунь Ят-сен взошел на трибуну. Никогда еще ему не было так трудно владеть собой. Хотелось сказать о Ленине самое главное, самое важное.

— Только что получено сообщение представителя России о том, что скончался глава русского правительства — Ленин. Это известие наполняет нас чувством глубочайшей скорби… Ленин — это великий организатор революционных побед, гении революции, замечательный образец революционера. И вот Ленина не стало. Какие же мысли рождает у нас его образ и какой урок мы должны извлечь для себя, думая о нем? Мне кажется, что революционная партия Китая может извлечь немалый урок. В чем же его смысл? В том, что мы должны укрепить фундамент нашей партии и сделать ее такой же хорошо организованной и сильной, как революционная партия России. Такова и цель настоящего съезда. Отразится как-нибудь смерть вождя России Ленина на положении в стране и международной жизни? Я думаю, что нет, так как сила идей Ленина, его боевой дух и вся его деятельность воплощены в самой партии. Ленин умер, но дух его живет. Вот что является самым поучительным для нас!..

Сунь замолчал, обвел взглядом зал, увидел сочувствующие лица.

— В Китае выросло много молодежи, преданной идеям революции, — продолжал он, — повысился уровень сознания народа, никто больше не считает, что революция в Китае возможна только через много лет… Поэтому цель реорганизации Гоминьдана заключается в сплочении партии, умножении ее силы и ускорении достижения победы, как того требуют чаяния народа.

Кончив речь, Сунь Ят-сен снова трижды поклонился портрету Ленина и, повинуясь чувству горькой утраты, стремительно опустился на колени, прижался губами к белой траурной ленте и долго не поднимал головы. Делегаты съезда встали со своих мест, чтя минутой молчания память своего великого друга.

Потом на траурных митингах и собраниях в университете и педагогическом институте, на текстильных фабриках и в корабельных доках Сунь Ят-сен повторял: «Имя Ленина и память о нем будут жить в веках… Никогда не умрут и его труды». Эти слова он написал и в телеграмме, направленной в Москву от имени съезда.

Глава вторая „БУМАЖНЫЕ ТИГРЫ"

Если верить гороскопам, заполнившим китайские газеты весной 1924 года, красный Кантон, южная цитадель китайской революции, должен был пасть со дня на день. Но время шло, а южнокитайское правительство во главе с Сунь Ят-сеном продолжало проводить в жизнь политику, выработанную на первом съезде Гоминьдана. Несмотря на явные и скрытые угрозы отторгнуть Сунь Ят-сена от ориентации на Советскую Россию, он продолжал бесстрашно отстаивать свои убеждения. «Мятежный Сунь ринулся в бой с поднятым забралом», — поговаривали в высших кругах кантонского общества. Сын «мятежного» Суня Сунь Фо помирился с отцом и принялся убеждать его в необходимости перестройки некоторых старых районов города. И убедил. Новостройки начали теснить к северу знаменитые торговые ряды, оставляли без крова сотни и тысячи горожан. Не успел Сунь Ят-сен опомниться, как его сына избрали мэром Гуанчжоу. По этикету новый мэр должен был первым нанести визит главе правительства, но Сунь уклонился от встречи, упросив Ляо Чжун-кая соблюсти необходимые церемонии. На другой день пекинские и гонконгские газеты поместили на своих страницах почти одинаковые карикатуры. На правом берегу реки безутешно рыдал Сунь Фо, а на левом — Сунь Ят-сен, повернувшись к сыну спиной, обеими руками держался за огромную волосатую лапищу. «Рука Москвы лишает сына отца», — стояла подпись под одной из них. Поговаривали, что, увидев карикатуру, Сунь Фо даже пустил слезу. Но отец не обратил внимания на выпад прессы: работа поглощала все его существо.

— Вы, рабочие, составляете часть граждан республики. Для того чтобы улучшить положение рабочих, необходимо сначала улучшить положение всего государства, — говорил Сунь, выступая перед рабочими. — Наша национальная буржуазия пока не располагает большими возможностями для угнетения рабочих. В настоящее время, — разъяснял он, — наши рабочие страдают главным образом от экономического гнета иностранных государств… То, что мы ежегодно терпим ущерб в размере 500 миллионов юаней, означает, что иностранные государства грабят нас ежегодно на 500 миллионов юаней… Если мы хотим сами распоряжаться этими деньгами, нам нужно прежде всего вернуть себе право управления таможнями. Если мы хотим вернуть право управления таможнями, нам следует уладить этот вопрос с иностранными государствами, добиться аннулирования всех неравноправных договоров. Могут ли рабочие добиться этой большой цели? Да, могут, но для ее достижения они должны иметь мощную организацию…

Сунь выступал перед крестьянами. «Каждому пахарю — свое поле», — провозгласил он. — Именно крестьяне пользуются наименьшими благами, именно они несут самые тяжелые государственные повинности… Получив землю, пахарь платит налог только государству и не знает никакой арендной платы помещикам — это и есть самый справедливый метод разрешения земельного вопроса.

И по улицам и площадям уездных городов уже открыто маршировали отряды самообороны, потрясая четырехгранными пиками, с подвязанными к ним кистями багрового цвета. «Красные пики», «Белые лотосы», «Желтые тюрбаны» и другие тайные китайские общества, всегда принимавшие участие в революционном движении, превращались в легальные объединения деревенской бедноты. И это в тот момент, когда жерла пушек и пулеметов, направленные на Гуанчжоу с бортов иностранных военных кораблей, ожидают только сигнала, чтобы превратить город в груду развалин. Однако и в эти дни многие говорили Сунь Ят-сену о победе. Но что это была за победа, Сунь знал и сам. Знал он и другое: победы надо закреплять. Сунь Ят-сена беспокоит недружелюбная позиция иностранных держав. Трудно было поверить, что Соединенные Штаты Америки, страна, давшая миру Линкольна и Вашингтона, отреклась от идеалов свободы и демократии и направила свои пушки на незащищенный город. Американское правительство посылало северным милитаристам новый военный транспорт, поставляло военное снаряжение и оборудование, а господин Шурман, посланник США в Пекине, помогал укрепиться правительству Цао Куня. В Гуанчжоу участились столкновения между консулами и правительством. Иностранцы выискивали поводы для предъявления претензий. Какой-то террорист- иностранец совершил покушение на прибывшего в Гуанчжоу генерал- губернатора Французского Индокитая господина Мерлена. Англо-французские власти немедленно обвинили кантонское правительство в «большевистской анархии», в поддержке террористов. Поздним вечером к Сунь Ят-сену пришел Ляо Чжун-кай, к этому времени ставший гражданским губернатором Гуанчжоу, чтобы посоветоваться, как ответить на обвинение. Вопреки его ожиданию, Сунь Ят-сен не был встревожен или озабочен. Несмотря на сильное переутомление, невольно сквозившее в каждом его жесте, он был весел, шутил. Приходу Ляо Чжун-кая он обрадовался, усадил его рядом с собой и протянул гонконгскую газету «Саус Чайна морнинг ноет». В ней на самом видном месте красовалось сообщение о внезапной кончине «дорогого незабвенного доктора Сунь Ят-сена». Затем Сунь развернул «Пекин-Тяньцзинь таймс». Там также лили крокодиловы слезы по поводу смерти Отца республики.

— Какая подлость! — возмутился Ляо.

— Ерунда! — засмеялся Сунь Ят-сен. — Обычный прием контрреволюционеров. Впрочем, распорядись, чтобы завтра Ван Цзин-вэй на всякий случай послал опровержение в редакции.

— Хорошо, — сказал Ляо Чжун-кай, поглядывая на беззвездное небо в окне, — я позабочусь об усилении вашей охраны.

— Вздор! Они слишком поторопились с моими похоронами.

— Вы не щадите себя, — сердито возразил Ляо Чжун-кай, — у вас усталые глаза и болезненный цвет лица. Прошу вас, сяньшэн, не переутомляйтесь. Слишком многие порадовались бы вашему нездоровью. Ложитесь в постель, а я пойду.

— Нет, нет! — живо возразил Сунь. — Я тебя так просто не отпущу. Ты же пришел с делом?

— Вы истинный герой, сяньшэн, но немногие знают, что ваш героизм выходит за рамки обычных понятий.

— Что-то ты сегодня слишком меня нахваливаешь, словно газетные сообщения — чистая правда, — засмеялся Сунь Ят-сен. — А вот моей жене я больше напоминаю переутомленного редактора перед выпуском очередного номера газеты. Так что ты хотел мне сказать?

— Я тут набросал наш ответ шамяньским[32] властям. Вот он: «По прибытии в Кантон господин Мерлен направился в Шамянь, не посетив китайского города. Так как ответственность за поддержание тишины и порядка на территории сеттльмента лежит на вас, господин генеральный консул, то я боюсь, что вам не избежать порицания за то, что вы допустили покушение… Этот случай ясно указывает на некомпетентность шамяньской полиции… Как губернатор Гуанчжоу, я хотел бы внести предложение, чтобы в будущем, в случае необходимости, мое правительство посылало полицейские наряды для охраны мира и порядка в вашем сеттльменте». Ну как?

— У тебя не язык, а скальпель, господин губернатор.

— Можно считать ваши слова одобрением, сяньшэн?

Сунь Ят-сен задумался. Ответ Ляо Чжун-кая был справедлив по содержанию и хлесток и ядовит по форме. Ничего! Пусть господа империалисты почувствуют, кто в городе настоящий хозяин.

В тот вечер Сунь заснул крепким сном. Когда он открыл глаза, утро уже наступило. Он сразу вспомнил про ответ Ляо Чжун-кая и позвонил, попросив принести газеты. «Об этом ответе уже говорит весь город», — сказала Цин-лин, показывая мужу набранный крупно текст. Зазвонил телефон — отповедь Южного правительства иностранцам вызвала одобрение в широких кругах кантонского общества. Сунь перелистывал английские, французские газеты — ответ Ляо Чжун-кая был перепечатан почти везде. В одной из лондонских газет Сунь увидел коротенькую заметку о готовящемся обстреле Гуанчжоу. Там же сообщалось, что в нижней палате парламента Великобритании во время заседания раздавались крики: «Наше правительство — соучастник будущего убийства!»

В начале июля Шамянь опоясался колючей проволокой, усиленная военная охрана блокировала все ходы и выходы, китайцы, посещавшие территорию сеттльмента, подвергались унизительным обыскам. В конце июля город стал свидетелем того, как иностранцы снимали эту самую проволоку. Еще немного и им пришлось бы самим обслуживать себя: в знак протеста китайцы — продавцы, прачки, повара, кули и официанты — покинули Шамянь. Но смирение было деланным. Империализм готовился взять реванш.

Сигуань, западный район Гуанчжоу, издавна слыл вотчиной компрадоров. Главою купечества негласно был признан обладатель капитала в 200 миллионов долларов господин Чэнь Лянь-бо, или, как его называли в Гуанчжоу, Чэн Лим-пак. Чэнь Лянь-бо служил посредником в гуанчжоуском филиале Гонконг-Шанхайской корпорации. Последнее обстоятельство ценилось особенно высоко гонконгскими империалистами: его частые поездки по служебным делам в Гонконг отводили всякого рода подозрения. Эти поездки очень участились с того момента, когда небезызвестный китайский компрадор сэр Роберт Ходун (Хэ Дун) вдруг пригласил Чэня в самый дорогой гонконгский ресторан при отеле «Мандарин». В номере, отделанном дорогостоящими резными лаками, Роберт Ходун заявил ему без лишних слов:

— Если вам удастся выбить из Гуанчжоу красных дьяволов, то найдутся люди, которые помогут вам сформировать купеческое правительство. — Сэр Роберт подлил вина своему собеседнику и внимательно на него посмотрел. Чэнь колебался.

— Сделать это нетрудно. Вооружим как следует купеческую полицию — и суньятсеновцев как ветром сдует. В случае удачи, я полагаю, что в новом правительстве господину Чэню достанется не последнее место. Или вам не по плечу роль китайского Вашингтона?

Он улыбнулся в подстриженные седые усы, насмешливо щуря блестящие, нагловатые глаза: «Кто только не клевал на эту приманку?» Правая рука его с полированными желтоватыми ногтями тяжело легла на запястье Чэнь Лянь-бо.

— Жарко сегодня что-то, — равнодушно протянул Чэнь Лянь-бо, высвободил руку, взял с подноса салфетку, отжатую в кипятке, и принялся обтирать лицо. «Увиливает от ответа, жирная черепаха», — подумал сэр Роберт. Манера без обиняков менять тему разговора, если она нежелательна, была ему хорошо известна.

Тихо пощелкивали куайцзы, в низких граненых чашечках дымилось в меру подогретое вино. Чэнь Лянь-бо пил много, но ел из вежливости мало.

— Оружие у вас будет, хватит на целый полк, — продолжал Ходун, делая вид, что не расслышал последней реплики собеседника. — Вам остается всего лишь навербовать людей: мало ли разных бездельников околачивается в таком большом городе, как Гуанчжоу?

Чэнь Лянь-бо догадывался, под чьим флагом выступает его лощеный сотрапезник. Англичане. О, с ними можно иметь дело. И все же с ответом не спешил. Уткнувшись в серебряную тарелочку, он словно нехотя подбирал палочками розовые ломтики деликатесных грибов. Вид у него был довольно рассеянный: он старался не выдать бешеной работы мысли. Чтобы получить разрешение на ввоз оружия, англичанам придется раскошелиться. Чэнь перебирал в уме имена знакомых таможенников, особенно падких на золото. «Ну, как?» — нетерпеливо спрашивал глазами Ходун, но Чэнь Лянь-бо непроницаемо улыбался уголками тонкого, будто бритвой прорезанного рта. В самом конце ужина, когда оба с захмелевшим видом поднялись из-за стола, Чэнь Лянь-бо вдруг окрепшим голосом деловито осведомился:

— Когда можно рассчитывать на получение оружия?

Сэр Роберт вмиг протрезвел.

— Как только вернетесь в Гуанчжоу, тотчас же постарайтесь запастись лицензией. И дайте мне знать. Оружие доставит пароход «Хаф».

— Судно английское?

— Ну что вы! Разумеется, нет, Оно приписано к датскому королевскому флоту. Действуйте, новый Вашингтон!

Чэнь Лянь-бо церемонно поклонился. Последние слова Роберта Ходуна попали в точку — ничто не могло так подогреть его честолюбие, как обещание поставить у кормила власти.

Впервые за много дней Сунь Ят-сен вернулся домой засветло. Теперь они жили с Цин-лин в рабочем квартале, снимая квартиру в недорогом пансионате. Сунь попросил жену принять господина Чэнь Ю-жэня, который зайдет попозже, и направился в кабинет. Плотно прикрыл дверь, постоял, словно прислушиваясь к чему-то, заперся на ключ, снял полуфренч и аккуратно повесил на спинку стула. Затем боком лег на плетеный диванчик. Сильными, не утратившими гибкости пальцами хирурга принялся ощупывать правый бок. Он делал это осторожно, но с нарастающим усилием. Острая боль уходила под ребра, глубоко в живот. Чуткие пальцы распознали края увеличившейся печени, да и вся она была плотная, словно напрягшийся мускул. Сомнений быть не могло — это опухоль. А что, если cancer? Сколько можно прожить с полостной раковой опухолью? Месяц, два, полгода? Застегнув рубашку сухими горячими руками, он подошел к окну. Опустился на стул и стал смотреть на улицу. Стайка горластых мальчишек запускала в небо разноцветного змея. Издалека, оттуда, где кончалась ломаная линия домов, ползли белые мелкие облака. Сунь перевел взгляд с облаков вниз и вправо, на убогие лавчонки с покосившимися узкими навесами в зеленых подтеках и пятнах от частых ливней. Перед ближайшей лавкой стояла низенькая жаровня, на ней бурлил котелок. Продавец, вооружившись желтым фаянсовым черпаком с короткой ручкой, ловко накладывал из котелка рис в такие же желтые пиалы. Возле него толпились рабочие в синих куртках, разносчики воды и носильщики грузов с коромыслами на плечах; ели они, стараясь не уронить ни зернышка. Сунь облизал пересохшие губы, отвернулся. Его мутило. Преодолевая тошноту, грудью лег на крышку письменного стола, вслепую нащупал ключ. Торопясь опередить приступ, зажег спиртовку. Морфий принес облегчение.

— Цин-лин! — позвал он. — Где ты там? Чэнь Ю-жань уже приходил?

— Нет еще.

— Посиди со мной немного, я, видно, устал, хочу прилечь. Нет, не в спальне, а здесь, на диване.

— Тебе нездоровится? — с тревогой спросила она, вглядываясь в его осунувшееся лицо.

— С чего ты взяла?

— У тебя такой вид… — Цин-лин заволновалась, тонкий, едва заметный румянец окрасил ее щеки.

— Я чувствую себя превосходно, если не считать некоторой усталости, — твердо ответил он, глядя ей прямо в глаза. Неожиданно он предложил: — Хочешь я расскажу тебе о Лу Хао-дуне?

Цин-лин села рядом, старалась сосредоточиться, но не могла. Однако понемногу рассказ ее захватил. Поплыл перед глазами старый Гуанчжоу, вставали смутные образы людей, окружавших тогда Сунь Ят-сена: милые сердцу доктор Кэнтли и его жена, Чжэн Ши-лян, Тао Сань-го, Лу Хао-дун…

— Ты помнишь, дорогая, день, когда впервые пришла ко мне в Токио? На стене у меня висела картинка — мальчик на берегу реки. Так вот, это Лу Хао-дун когда-то изобразил меня. Где тот рисунок? Да в моих бумагах, я с ним никогда не расстаюсь… Лу Хао-дуна держали в плавучей тюрьме. Зверски пытали, но он никого не выдал. Так и погиб, не разомкнув губ. — Сунь умолк. Отвернувшись от него, Цин-лин беззвучно плакала.

Резко зазвонил телефон. Цин-лин подняла трубку. Это был Чэнь Ю-жэнь. Голос у него был встревоженный. Он только что получил из Шанхая и Гонконга партию газет. В них открыто пишут, что кантонский купец Чэнь Лянь-бо намерен поднять купеческие вооруженные отряды против кантонского правительства.

— А ну-ка, дай мне трубку, Цин-лин. Алло, Чэнь Ю-жэнь? Что вы сказали? Так, так. Купеческая полиция… Пароход с оружием? Я немедленно выезжаю в порт.

Цин-лин не хватило духу противиться этой поездке.

Длинное серое судно стояло на рейде. В таможенной конторе Сунь сразу увидел Чэнь Лянь-бо, разъяренно потрясающего какой-то бумагой перед носом невозмутимого чиновника. За ним возвышалась фигура Ху И-шэна, брата Ху Хань-миня. При появлении Сунь Ят-сена господа нимало не смутились; отвесив ему вежливые поклоны, они продолжали настаивать на выдаче военного груза. Сунь Ят-сен сделал знак чиновнику пройти в другую комнату. Чиновник подтвердил, что лицензия на ввоз в город оружия у Чэнь Лянь-бо имеется. Подлинная, с правительственной печатью, однако дело в том, что она войдет в силу только через сорок дней, как обговорено специальным пунктом. Кроме того, количество оружия на пароходе не соответствует цифре, проставленной в документах.

Не будь звонка Чэнь Ю-жэня, Сунь Ят-сен, пожалуй, решил бы, что здесь пахнет контрабандой. Но дело, кажется, оборачивалось гораздо серьезнее.

— Похоже, — высказал свое подозрение чиновник, — что лицензию собирались использовать дважды: сегодня и еще через сорок дней. Предъявитель явно рассчитывал, что мы не обратим внимания на дату.

— Груз конфисковать! — распорядился Сунь. — В случае осложнений дайте знать мне лично, вот номера телефонов.

Сунь Ят-сен уже садился в машину, когда из конторы поспешно вышли Чэнь Лянь-бо и Ху И-шэн. Они что-то закричали и побежали к машине. Впереди коротконогий, приземистый, но очень подвижный Чэнь Лянь-бо, за ним рослый, неповоротливый, на несгибающихся ногах Ху И-шэн. Смерив взглядом расстояние до ворот, Сунь круто повернулся на сиденье и крикнул шоферу:

— Гони!

Автомобиль резко тронулся с места, уносясь от угрожающих выкриков, летящих ему вдогонку.

По пути из порта Сунь Ят-сен заехал на ближайшую штаб-квартиру, принадлежащую хэнаньскому полку, и попросил немедленно соединить его с военной академией. На том конце провода трубку поднял Чан Кай-ши.

— Говорит генералиссимус Сунь Ят-сен, Я только что распорядился конфисковать крупную партию английских винтовок и патронов у купца Чэнь Лянь-бо. Пошлите в порт отряд своих курсантов: конфискованное оружие надо переправить в академию. Да не забудьте выставить вооруженную охрану.

— Что? — захрипело в трубке. — Какое оружие?

— Подробности поясню позднее, — в трубке молчали. — Вы меня поняли, Чан Кай-ши? Вам неясен приказ?

— Нет, нет, господин генералиссимус, — торопливо отозвался Чан Кай-ши, прерывисто дыша в трубку. — Я вас отлично понял. Приступаю к исполнению. Думаю, с купеческой полицией справиться будет не труднее, чем сжечь бумажных тигров.

Опустив трубку на рычаг, Сунь Ят-сен обернулся к адъютанту — тот давно делал ему знаки, стараясь привлечь его внимание. Вид у адъютанта был весьма растерянный.

— Что там еще?

— Соблаговолите посмотреть в окно, господин генералиссимус.

К зданию штаб-квартиры сомкнутым строем подходили отряды купеческой полиции. Черные береты, надвинутые на самые глаза, черные рубахи с нарисованными прямо на материи желтыми погончиками. Винтовки наперевес. Эти люди совсем не были похожи, даже символически, на тех безобидных, вырезанных из бумаги тигров, которых сжигают перед боем, чтобы поразить врага.

— По-олк! В ружье!

Из казармы к штаб-квартире бежали, заряжая на ходу винтовки, хэнаньцы[33].

— Стрельбу отставить!

— Сунь вышел на крыльцо.

— Что здесь происходит, господа? Полицейские остановились. От них отделились двое, чеканя шаг, направились к Сунь Ят-сену. Молоденький полицейский, сдернув с головы берет, ломающимся голосом подростка объявил:

— У нас есть требования к правительству.

— Я вас слушаю.

— Конфискованное оружие должно быть возвращено. Винтовки предназначены для вооружения новых отрядов купеческой полиции. В случае отказа, завтра же… — Парламентер замялся, он впервые так близко видел знаменитого Отца республики.

— Что же будет завтра?

— Все кантонские купцы объявят забастовку, торговля замрет, и жизнь города будет парализована. — Он низко наклонил голову и, сделав шаг назад, застыл в ожидании ответа. У Суня на лбу вздулись жилы.

— Разве купеческая полиция до сих пор не справлялась со своим делом? Почему вдруг возникла необходимость расширить ее ряды? («Интересно, откуда «тиграм» стало известно, что я здесь, ведь и получаса не прошло после моего отъезда из порта», — мельком подумал Сунь Ят-сен.)

— Слушайте меня, господа полицейские, — обращаясь прямо к отряду, сказал Сунь, — оружие мы вам не вернем.

По рядам прошел ропот негодования.

— Мы не можем этого сделать. У каждого из вас, как я вижу, уже есть по винтовке. А новое оружие понадобилось Чэнь Лянь-бо, чтобы обратить его против кантонского правительства и лично против меня. Отдать оружие в руки Чэнь Лянь-бо — значит расстрелять революцию. Я этого не сделаю. Ступайте к себе, в Сигуань, и не вздумайте подымать мятеж. В противном случае я лично стану к орудию.

Сунь Ят-сен повернулся и пошел обратно в дом, чувствуя на себе недобрые взгляды.

Чэнь Лянь-бо, воодушевленный обещанием военно-морского командования английского флота поддержать его своей артиллерией, продолжал стягивать силы в Сигуань. Что ни день, в правительство поступали ультиматумы и угрозы. После нескольких вооруженных налетов купеческих отрядов на центральные районы города Сунь Ят-сен отдал приказ об орудийном обстреле Сигуаня, этой крепости приверженцев Чэня. А на следующий день, двадцать девятого августа 1924 года, британский консул бросился на выручку кантонских купцов. Ах, доктор Сунь Ят-сен, где ваша хваленая гуманность? Немедленно прекратите варварский обстрел беззащитного города! В противном случае все английские военно-морские силы призовут к порядку ваше правительство.

Но эта угроза прямой вооруженной интервенции не испугала Сунь Ят-сена. Не те времена.

Положение Гуанчжоу становилось угрожающим. С северо-востока на него двигались банды генерала Чэнь Цзюн-мина. В Сигуани купеческие отряды спешно возводили укрепления и перекидные мосты, чугунными решетками от разоренных оград перегораживали улицы. Гонконгские газеты уверяли читателей, что реальная власть в Гуанчжоу уже перешла в руки Чэнь Лянь-бо. Писали о его связях с высшими офицерами правительственных войск, а также с правыми гоминьдановцами. Назывались имена Дай Цзи-тао, Фэн Цзи-ю и даже Ван Цзин-вэя. По настоянию Чан Кай-ши Сунь Ят-сен решил ненадолго съездить в Шаогуань. «Сяньшэн, это совершенно необходимо для поднятия духа в армии, которая готовится к походу против Севера. Сейчас Шаогуань — место больших маневров», — убеждал его Чан Кай-ши, и Сунь Ят-сен поехал. Оттуда он направил Чан Кай-ши приказ держать наготове войска курсантов академии — надвигалось десятое октября, годовщина Синьхайской революции, в этот день следовало ожидать «сюрприза». Для решения чрезвычайных дел Сунь Ят-сен решил срочно создать Революционный комитет. Кого же ввести в его состав? Можно и без участия Ху Хань-миня и Ван Цзин-вэя. Поскольку сейчас революция немыслима без изучения опыта России, а Ху Хань-минь потерял веру в изучение этого опыта, естественно, не следует вводить его в Революционный комитет, так будет лучше для дела. Напротив, если он войдет в состав комитета, то будет лишь мешать его работе, а это не принесет пользы ни комитету, ни ему. Поэтому церемониться здесь никак нельзя. Ван Цзин-вэй тоже не является сторонником русской революции, и его также можно не вводить в комитет. Дальнейшая революционная борьба нашей партии будет безрезультатной, если мы не будем учиться у России… Таким образом, был намечен принцип создания Революционного комитета. Поручив ближайшим помощникам его формирование, Сунь отдал приказ Ляо Чжун-каю еще раз попытаться урегулировать положение в городе мирным путем. Девятого октября Ляо Чжун-кай отправил на переговоры трех офицеров из хэнаньского штаба. Чэнь Лянь-бо не стал их слушать. Он распорядился запереть парламентеров в пустой подвал и только вечером в своем блиндаже допросил их. Маленький, ничем не примечательный, с круглым сонным лицом, купеческий главарь Чэнь Лянь-бо мало походил на военачальника. Его мундир с золотыми эполетами едва сходился на выпирающем животе: видно, спешил купец обрядиться в офицерский мундир и не подогнал его на свою фигуру.

— С чем, говорите, пожаловали? — с деланным равнодушием спросил он арестованных.

— Мы же докладывали.

— Ну что ж, раз докладывали, значит, докладывали. Правительство предлагает мировую? Ладно. Можете передать, что Чэнь Лянь-бо распускает купеческие отряды.

Через день действительно баррикады, загромождавшие Сигуань, постепенно стали исчезать. Разведка доносила, что члены отрядов купеческой полиций начали расходиться по домам. Но с собой они уносили новенькие английские винтовки из конфискованного правительством оружия. Они были выданы им по распоряжению Ху Хань-миня, едва Сунь Ят-сен выехал из города.

Десятого октября, в честь годовщины Синьхайской революции, улицы и площади города заполнили демонстранты. Путь их лежал к резиденции правительства. Они двигались по Тяньцзинь-роуд, узенькой, старой улочке. Вдоль добротных кирпичных домов с верхних окон свисали цветочные гирлянды, пестрели транспаранты. Первые колонны демонстрантов уже прошли почти всю улицу, когда из красного, празднично убранного особняка раздался первый винтовочный выстрел, и за ним шквал огня обрушился на безоружных людей.

«Бумажные тигры» высыпали на улицу.

Ни одна средневековая резня не могла сравниться с той, которую они учинили. Гуанчжоу наполнился приторно- удушливым запахом крови. Захватив здания ломбардов возле резиденции правительства, мятежники приступили к ее обстрелу. Ляо Чжун-кай приказал всем членам правительства оставить резиденцию и перебраться на остров Вампу под защиту флота и курсантов академии.

У пристани стоял катер с первого советского военного корабля «Воровский», прибывшего в Гуанчжоу с дружеским визитом. Он был готов доставить Сунь Ят-сена и его соратников на советское судно. На всякий случай Ляо Чжун-кай распорядился погрузить на катер стальной сейф с правительственной казной.

В лагере под Шаогуанью войска ожидали сигнала к выступлению на Север против У Пэй-фу. И хотя момент для начала похода был весьма благоприятен, Сунь Ят-сен не отдавал приказа, он ждал подкрепления из Шэньяна.

Долина под Шаогуанью усеяна огнями. Солдаты у костров коротают время: лениво играют в кости, кипятят воду, пьют чай и водку, купленную в городе. Кое-где слышатся перебранки, которые порой переходят в поножовщину. Вербовщики, в погоне за количеством, набрали в армию подростков и стариков, слепых, хромых, сифилитиков, наркоманов, бандитов… С такой армией много не навоюешь! Но скоро этой практике будет положен конец: солдат будут набирать из рабочих и крестьянских организаций Гуандуна и других провинций. Костяк этой армии должны составить курсанты военной академии, где преподают инструкторы, приехавшие из Страны Советов. «Надо написать Чан Кай-ши еще раз, пусть учтет, что полигоны для обучения новой армии должны находиться здесь, в Шаогуани. Пусть попросит Бородина подыскать кадры для специальных родов войск. Это очень важно», — думал Сунь Ят-сен, лежа в палатке.

Сегодня он никак не мог заснуть. Тревожила ноющая боль в боку. Сунь встал, оделся и вышел на воздух. Приказав охране не сопровождать его, поднялся на одинокий холм, густо поросший кустарником. Здесь тихо и спокойно, шум из лагеря почти не долетает. Ветерок приятно охлаждает лицо, Где-то на горизонте вспыхивают грозовые зарницы. Над головой в туманном ореоле мерцает Млечный путь. Сунь присел на плоский камень, вытянул ноги в тяжелых сапогах и вспомнил вдруг день восьмого октября, канун своего выезда в Шаогуань, грустную размолвку с женой. Ей не хотелось отпускать его в Шаогуань, и она так часто и настойчиво говорила об этом, что он не выдержал и попросил ее больше не заводить на эту тему речи. Цин-лин обиделась. Теперь он сожалел о своей вспышке. Вспоминая Цин-лин такой, какой он оставил ее в Гуанчжоу, он никак не мог представить себе ее лицо, все виделись то мокрые от слез щеки, то сжатые припухшие губы.

Сунь Ят-сен устало прикрыл глаза рукой. Снизу, с долины, едва доносилось разноголосое пение солдат. Где-то под холмом, глубоко вздыхая, плескалась река. Повеяло запахом пресной воды. Но что это за шорох в зарослях? Сунь резко поднялся и пошел навстречу чьим- то шагам.

— Господин генералиссимус, мы вас повсюду ищем!

Сунь Ят-сен узнал голос одного из своих офицеров.

— Вам срочная депеша, — пояснил офицер, выходя из-за кустов,

— Идемте в штаб, — сказал Сунь и, опираясь на трость, торопливо пошел по тропинке вниз.

Депеша была от Чан Кай-ши, назначенного начальником военной академии Вампу. Он сообщал, что в городе вот-вот вспыхнет мятеж купеческой полиции. Ху Хань-минь, который остался в Гуанчжоу как заместитель Сунь Ят-сена, приказал вернуть купеческой полиции часть оружия. Сейчас они, Ху Хань-минь и Ван Цзин-вэй, затевают ссору с русскими советниками. «Что делать?» — спрашивал начальник военной академии. Вот и подтвердились опасения относительно Ху Хань-миня и Ван Цзин-вэя. Ван Цзин-вэй уже не раз требовал отослать из Китая русских военных советников. Сунь Ят-сен и раньше знал, с чьего голоса поет Ван. Крупная буржуазия, компрадоры, прояпонски настроенная интеллигенция всей душой ненавидят новую Россию и боятся ее. Сам Ху Хань-минь постоянно старается уверить Суня в том, что русский опыт для китайцев непригоден.

— Вы возвращаетесь в Гуанчжоу, господин генералиссимус? — спросил кто-то из офицеров.

— Как только закончу здесь самые неотложные дела.

Сунь Ят-сен лег на английскую брезентовую койку, натянул на ноги серое шерстяное одеяло. Вряд ли теперь уснешь. Но уснул он быстро. Утром его разбудила режущая боль в правом боку. Пересилив слабость, Сунь поднялся. Умывался долго, до красноты тер грубым полотенцем шею и грудь. Переменил белье и, возбужденный умыванием, отправился в штаб. Полдня он делал смотр войскам, приуроченный к десятому октября, Дню освобождения.

Вечером пришла телеграмма — в городе вспыхнул мятеж. Под охраной небольшого крестьянского отряда Сунь выехал в Гуанчжоу.

Гуанчжоу встретил Суня кровью: на пустой, залитой солнцем привокзальной площади он увидел обезглавленное тельце ребенка. Сунь сжал кулаки, не чувствуя, как ногти впились в ладони. «Ну, изверги, мы с вами еще посчитаемся!» Улицы, прилетающие к вокзалу, были пустынны, словно их население вымерло. Бой громыхал в противоположной части города. Оттуда доносились винтовочные выстрелы, стрекот пулеметов.

На Вампу Сунь рассчитывал застать только одну охрану. Но, к его удивлению, в помещении академии оказалось много народу. Из одноэтажного дома навстречу ему спешил Бородин. Следом за ним появилась Цин-лин. Они обнялись.

— Что в городе? — входя в дом, быстро спросил он у Бородина.

— Положение очень серьезное, но, думаю, Гуанчжоу отстоим.

— В пути я получил сообщение о высадку американской военной пехоты, это в самом деле так?

— Да, это верно, но вражеский десант пока довольствуется ролью пугала — очевидно, у него нет приказа об открытии военных действий. Кстати, мировое общественное мнение складывается в вашу пользу, доктор.

Сунь Ят-сен опустился в кресло. Кожаная обивка приятно холодила спину.

— И все же дела наши далеко не блестящи, — медленно произнес он.

— Советская Россия предоставляет вам право убежища: в порту стоит катер, готовый в любую минуту доставить вас на «Боровский».

Никогда еще представители зарубежных государств не проявляли готовности дать Сунь Ят-сену кров! Наоборот, его всегда подвергали гонениям. Что-то дрогнуло в душе Суня, когда Бородин предложил ему убежище.

— Бесконечна моя благодарность Советскому правительству и лично вам, мистер Бородин. Но я… я останусь здесь, чтобы меня ни ждало.

Вечером Сунь, присоединив к сотне курсантов несколько отрядов рабочей самообороны, повел их в Западные кварталы, где Чан Кай-ши уже вел бои против купеческой полиции. По дороге к речной переправе, проходя мимо желтого дома, затененного деревьями, Сунь поднял голову: из окон неслись пьяные крики и бренчанье музыкальных инструментов.

— Это Ван Цзин-вэй, — пояснил Ляо Чжун-кай, — празднует тринадцатую годовщину Синьхайской революции.

— А что ему остается? — зло сказал Сунь. — Для таких, как он, все кончилось одиннадцатым годом.

Он ускорил шаг, крепко держась за ремень винтовки.

Уже к ночи «тигры» были выбиты из боковой восточной улицы, которая отделяла Сигуань от центра города. Обе стороны понесли серьезные потери. В одном из домов, в большой гостиной на первом этаже Цин-лин организовала лазарет. Сюда несли на носилках раненых.

Сунь Ят-сен со своим отрядом приближался к Сигуани, когда его внезапно атаковали с тыла. «Ракету!»- громко приказал Сунь. Красное пламя вспороло вечернее небо и на секунду осветило темные, плотные ряды надвигающихся на отряд «тигров». И тотчас артиллерия ударила по купеческой полиции. Противник начал было отступать, но батарея, выпустив около десятка снарядов, внезапно смолкла. К Суню подбежал ее командир, молодой курсант:

— Снаряды…

— Что снаряды?

— В ящиках, присланных американцами, снаряды не того калибра…

Сунь Ят-сен отправил на Вампу вестовых.

— Отдайте записку русскому советнику Черепанову. Скажите, что американские снаряды большего калибра, чем нужно. А вся наша надежда на артиллерию. Ее у противника нет, но если ее не будет и у нас, конец красному Гуанчжоу!

Всю ночь маленький катер с «Воровского» сновал между пристанью и судном: на токарном станке советские матросы обтачивали американские снаряды и отправляли их на берег. Утром, едва сквозь матовый туман начал пробиваться солнечный свет, на купеческий Сигуань обрушился шквальный артиллерийский огонь.

Среди дня Сунь Ят-сен с несколькими десятками курсантов отправился в тыл противника. Маленький особнячок на тихой, уютной улочке, расположенной далеко от линии огня, показался Суню подозрительным: едва передовой разъезд правительственного отряда появился на улице, как из окна особняка выстрелили. Курсанты рванулись к дому и обнаружили отряд купеческой полиции. «Отступать! Через задний двор!» — услышал Сунь. Кажется, это был голос Чэнь Лянь-бо. Но добежать до выхода Чэнь Лянь-бо не успел. Сверху, перемахнув через ограду, на него налетел курсант, плашмя ударил прикладом по жирной спине. Чэнь Лянь-бо взвизгнул, упал и покатился по пологому скату, к сточной канаве. Зацепившись за куст акации, он вскочил, отряхнулся всем телом, словно пес, но, услышав сверху крики и выстрелы, снова рухнул на землю, притворяясь мертвым. В эту же канаву, словно спелые яблоки, попадали его адъютант и два телохранителя.

— Эй вы, «тигры», вылезайте! — закричали сверху.

— Кончайте паясничать, тигриный генерал! — Чэнь Лянь-бо узнал голос Сунь Ят-сена и похолодел.

В канаве стало тихо, только слышно было, как от неловких движений осыпается земля.

— Считаю до трех: раз!

Никакого ответа. Сунь Ят-сен выдержал долгую паузу.

— Два.

— А что? Мы сейчас, одну минуточку, — с бодрой готовностью отозвался тонкий заячий голос Чэня. Курсанты покатились со смеху: в рваном мундире, перепачканный красной глиной перед ними показался грозный предводитель «бумажных тигров».

Через несколько часов купеческая полиция капитулировала. Город затих. «Надолго ли?..» — думал Сунь Ят-сен. И уже следующей ночью Сунь узнал, что в честь победы Чан Кай-ши дал пышный банкет, на который не были приглашены левые гоминьдановцы, В самом разгаре торжества Чан Кай-ши выступил с большой речью. Начал он с перечисления своих заслуг в подавлении купеческого мятежа, а кончил яростными нападками на Коммунистическую партию Китая и Бородина.

Глава третья НАСТОЙКА ИЗ ПОРОШКА БЕЛОЙ ЯШМЫ

Было раннее октябрьское утро, когда Сунь Ят-сена по прямому проводу вызвал Пекин.

— У аппарата генерал Фын Юй-сян, — раздалось в трубке.

— Генералиссимус Сунь Ят-сен слушает.

— Генерал Дуань Ци-жуй только что назначен Главным временным правителем Китая. Мы приглашаем вас, господин генералиссимус, приехать в Пекин для переговоров о мирном объединении страны.

Сунь помолчал.

— Нельзя ли уточнить, о чем идет речь? Генерал ответил с готовностью:

— Намечается созыв Национальной конференции из представителей всех демократических массовых организаций Китая. Мы возлагаем большие надежды на ваш приезд, господин генералиссимус.

— Одобряю созыв такой конференции, — с удовлетворением произнес Сунь и добавил: — Дату своего прибытия я сообщу позднее.

— Ждем вашего сообщения. Рады приветствовать вас в Пекине. Примите наши искренние пожелания здравствовать десять тысяч лет!

— Благодарю вас, до свидания!

Положив трубку на рычаг, Сунь недоуменно посмотрел на ворох бумажных лент, сползший с аппарата. Опять на Севере сменилась власть! Хотя новой ее не назовешь: генералы Дуань Ци-жуй, Фын Юй-сян и Чжан Цзо-яин, изгнавшие из северной столицы Цао Куня и У Пэй-фу, такие же милитаристы чистой воды, как и их предшественники, только из другой клики. Все они барсуки с одного холма. Правда, если быть справедливым, Фын Юй-сян, этот крестьянский генерал, как его называли, выгодно отличался от полчища северных милитаристов искренним патриотическим чувством. А вот остальные… Интересно, во что обошлось Дуаню президентское кресло? В прошлом, 1923 году во время выборов на этот пост Цао-куня члены парламента почти в открытую торговали своими голосами. Помнится, была даже определенная ставка: пять тысяч американских долларов за каждый голос. Настоящие свиньи, а не парламентарии! У Суня в среднем ящике письменного стола до сих пор валяется медная бляха с оттиском поросячьего рыла и иероглифа-фамилии одного из продажных членов парламента. В Гуанчжоу и Шанхае такие бляхи, выпущенные в насмешку над парламентом, пользовались большой популярностью. Продажность, взяточничество, коррупция… До каких пор? Может, Дуань Ци-жуй понял, что при таком парламенте у власти долго не продержишься? Национальная конференция должна сыграть положительную роль в создании настоящего, народного парламента. И он, Сунь Ят-сен, приложит для этого все усилия, он непременно поедет в Пекин!

После ночного дождя стояло мягкое, сияющее осеннее утро. Холодной водой Сунь разогнал остатки сна и вышел через черный ход на улицу. Он старался, чтобы охрана не заметила его ухода — хотелось побродить одному. Он отдавал себе отчет в том, что это, возможно, прощальная прогулка по Шанхаю.

Он направлялся в Тяньцзинь, где должен был пересесть в пекинский поезд, необычным путем: через Шанхай и Нагасаки — билетов на прямой рейс не было. Может, это и лучше, что так сложилось — в Шанхае он хотел кое-кого повидать, да и в Японии тоже.

Вчерашняя встреча и демонстрация несколько утомили его. Заснул он только под утро — мешала сильная боль в правом боку. Лекарство уже почти не помогало, хотя он увеличил дозу. Сунь горько усмехнулся, вспомнив совсем недавнее сообщение о внезапной смерти «мятежника Суня» в гонконгской газетенке. Представил себе, какой радостный вопль поднимется в империалистической прессе при известии о его настоящей кончине. Надо постараться не доставить им этого удовольствия раньше времени!

Громыхали ранние трамваи, с неожиданным проворством разворачивались неуклюжие, как бегемоты, троллейбусы. По вымощенным серым булыжником улицам уже двигался нескончаемый поток транспорта: расписанные золотом голубые и алые кареты, тяжелые арбы «да- чэ», легкие шанхайские двуколки, велосипеды и, конечно, автомобили: «бьюики», «стюарды», «форды» — все, что за последние два десятка лет выпускалось на автомобильных заводах мира. «Китайцам выбирать не приходится», — невесело подумал Сунь Ят-сен, провожая взглядом шестиколесное чудовище, собранное, как видно, из разных старых автомобильных частей. Да, Китай должен обзавестись собственным транспортом, построить свои автомобильные заводы, проложить хорошие дороги, шоссейные и железнодорожные. Густая сеть дорог принесет китайской экономике большие блага. Из глубин провинций в города будут бесперебойно поступать рис и зерно, овощи и фрукты, а город станет отправлять в деревню сельскохозяйственные орудия, химические удобрения, ткани, мыло и многое другое.

Захваченный своими мыслями, Сунь не заметил, как очутился на углу Шаньдун-роуд. Кажется, Где-то неподалеку живет Цюй Цю-бо, член ЦК КПК, кандидат в члены ЦИК Гоминьдана. Из Гуанчжоу Сунь внимательно следил за его деятельностью: Цюй Цю-бо проявлял незаурядное мужество и решительность в борьбе против контрреволюционно настроенных правых гоминьдановцев. Теперь Суню хотелось узнать от Цюй Цю-бо мнение коммунистов относительно своей поездки в Пекин. Сунь достал записную книжку и сверил адрес.

На его стук вышла молодая женщина в красном платье и туфлях на босу ногу, жена Цюй Цю-бо. Губы ее были плотно сжаты, а на его вопрос, дома ли господин Цюй, она молча распахнула дверь в комнаты.

На старой низенькой кровати, застланной свежей желтой циновкой, сидел Цюй Цю-бо. На его плечи была накинута куртка, из-под нее виднелась на перевязи его левая рука. Он напряженно щурился, пытаясь разглядеть гостя.

— Доброе утро, господин Цюй. Извините за столь раннее вторжение. Что это с вами? Откуда у вас на щеке этот шрам? И бинты?

Цюй Цю-бо усмехнулся и махнул здоровой рукой. Вместо него ответила жена: несколько дней назад ее мужа жестоко избила полиция, а другого товарища, их соседа, тоже коммуниста, полицейские зарубили насмерть. Женщина громко всхлипнула.

— Плачет, не переставая, — угрюмо сказал Цюй, покосившись на жену. — Лучше бы приготовила нам поесть. Извините, сяньшэн, что я не пришел вас встретить. Полицейские с благословения иностранных властей разогнали наш митинг на Симолу, в университете. — Он скрипнул зубами, пытаясь продеть раненую руку в рукав.

— Позвольте я помогу вам. Ничего, крепитесь, господин Цюй. Иностранцам уже недолго бесчинствовать на нашей земле, — глухо сказал Сунь, бережными движениями помогая Цюю надеть куртку. Возбуждение, которое он испытывал от утренней прогулки, уже спало. Он оглянулся по сторонам, ища стул. В глубине комнаты стояло единственное, очень старое кресло с потертой обивкой на сиденье, из которого, словно ребра, выпирали ржавые пружины.

— Нет, нет, сяньшэн, прошу вас пожаловать в другую комнату, там светлее и мебель получше. Завтрак уже готов, за едой и потолкуем. Я чертовски голоден, со вчерашнего утра не держал во рту ни крошки. Но сегодня у нас есть деньги, мне выдали гонорар за статью.

Завтрак был сервирован в соседней комнате, маленькой, тесной, загроможденной бесчисленными пачками газет и книг, но и впрямь более приветливой, чем полутемная спальня. Окном служила дверь, выходившая на узкий длинный балкон. Скромность обстановки подчеркивалась и некоторой заброшенностью: в комнате пахло пылью, засохшими цветами, которые забыли выбросить из вазочки; на полу в круглом стеклянном аквариуме плавала дохлая красная рыбка. В доме случилась беда, и хозяйке было не до уборки. Но завтрак был свеж и вкусен: поджаренный хлеб, чай, душистое масло. При виде еды Сунь вдруг вспомнил, что ведь и он ничего не ел со вчерашнего утра, и ощущение голода, которое он уже давно почти не испытывал, вдруг овладело им. Впервые за много дней Сунь ел с удовольствием, запивая румяные ломтики белого хлеба, щедро намазанные маслом и вареньем, терпким, ароматным чаем.

— Вы помните один наш старый разговор, господин Цюй, еще накануне первого съезда Гоминьдана? Вы тогда выразили сомнение, что Гоминьдан будет успешно сотрудничать с коммунистами.

— Не совсем точно, сяньшэн. Я утверждал, да и сейчас готов повторить, что такие гоминьдановцы, как Ху Хань-минь, его брат Ху И-шэн, затем эти прощелыги Ван Цзин-вэй и… — у него чуть не сорвалось «и ваш сын господин Сунь Фо», но он удержался, — с удовольствием свернули бы шею всем коммунистам Китая.

— К сожалению, вы правы, господин Цюй Цю-бо. Но ведь Гоминьдан состоит не только из людей, которых вы назвали. В нашей партии есть и другие, здоровые силы.

— Их мало, сяньшэн! — почти в отчаянии воскликнул Цюй. — Их так мало, что того и гляди правые с ними расправятся. Во многом от этого шага их удерживаете вы, и мы ждем от вас еще большей помощи. Наш Шанхайский комитет действия уже развернул работу против правых, за дальнейшее укрепление союза коммунистов с гоминьдановцами. Одобряете?

— Конечно. Вы можете на меня целиком положиться. Я делал все, чтобы первый съезд Гоминьдана принял курс на союз с Коммунистической партией Китая, и продолжаю бороться за проведение его в жизнь. Только это непросто…

— Знаю, сяньшэн, знаю. В Гоминьдане по-прежнему много таких, для которых коммунисты страшнее нечистой силы. Они готовы отдать Китай империалистам, только бы не сотрудничать с Советами. У нас, в Шанхае, правые натравливают на коммунистов полицию, провоцируют конфликты среди учащейся молодежи, фабрикуют фальшивки, инспирируют погромы. Они стремятся во что бы то ни стало добиться раскола в Гоминьдане, — тогда они смогут открыто расправиться с компартией.

«Ясно, куда клонят правые», — зло думал Сунь Ят-сен. Их почерк ему хорошо знаком. Кое-кто из них приутих, но для этого пришлось порядочно потрудиться. И как ничтожно мало таких побед по сравнению с числом поражений!

Сунь Ят-сен рассказал Цюй Цю-бо, как перед самым его отъездом из Гуанчжоу Ху Хань-минь, заместитель Суня в Гоминьдане и правительстве, разразился бурной речью на собрании студентов Политехнического института. Тут досталось не только китайским коммунистам, но и советским друзьям, в частности политическому советнику Бородину. Правда, Ху Хань-минь (уж эти мне лисьи повадки!), по вполне понятным соображениям, не называл его имени, но склоняемая им на разные лады фраза о том, что в Южном Китае якобы распоряжается советский Ришелье, свидетельствовала не столько об эрудиции Ху Хань-миня в области французской истории, сколько о стремлении возбудить гнев и ненависть студентов к политике Сунь Ят-сена. А его братец Ху И-шэн притащил на митинг не менее двух десятков отъявленных головорезов — из недобитых остатков купеческой полиции. На случай, если Ху Хань-миню понадобится вооруженная поддержка.

— И все-таки, — продолжал Сунь Ят-сен, — не будем отчаиваться. В конце концов, в Гоминьдане можно обойтись и без таких людей, как эти господа. Они жаждут власти, доходных местечек. Кстати, какую бурную деятельность развернул Ху Хань-минь, чтобы протащить Ху И-шэна на пост мэра Гуанчжоу! Говорят, все нужные люди уже подкуплены. Если факты подтвердятся, не остановлюсь перед тем, чтобы отдать братьев под суд.

— Вы покидаете Юг в лихое время, сяньшэн. Если бы вы спросили моего совета, я предложил бы вам повременить с этой поездкой. В Пекине тоже неспокойно. От милитаристов можно ожидать любой провокации. А здесь, в Шанхае, ваше личное участие в пропаганде политической программы Гоминьдана — верный залог, что программу поддержат массы.

Сунь поднялся из-за стола. Отказаться от поездки на Север? Остаться в Шанхае? Разумеется, доводы Цюй Цю-бо имеют резон. Но решение уже принято. Там, в Пекине, речь пойдет о сплочении нации.

Вот и Ли Да-чжао прислал телеграмму о том, что пекинские коммунисты ждут его с радостью и нетерпением. Через три дня будет пароход. Силы Суня на исходе — он должен торопиться, он один знает, как мало ему осталось жить. В Пекин Сунь прибудет как глашатай мирного объединения страны. Это будет последняя его дань многолетней борьбе за единый и свободный Китай.

После недолгого раздумья он сказал:

— Я хотел бы еще раз побывать в Шанхае. Нам с вами надо еще о многом потолковать. — Но в душе Сунь был почти уверен, что они видятся в последний раз.

Цюй Цю-бо вызвался его проводить.

— Хотя, по правде сказать, мое общество скорее навлечет на вас какую-нибудь неприятность, чем защитит, все-таки я не могу отпустить вас одного.

Однако, к великому облегчению заплаканной супруги, ему пришлось остаться; у подъезда уже стояла машина, поджидавшая Суня. Очевидно, его маршрут стал известен охране.

Цюй Цю-бо приехал проводить Сунь Ят-сена в Усунский порт. На пристани уже собралась огромная толпа. Он пробрался к самым перилам, инстинктивно оберегая раненую руку, и изо всех сил замахал платком, не надеясь, впрочем, обратить на себя внимание Суня. Сунь стоял на верхней палубе в тесном окружении своих спутников. Над морем сияло солнце, но накрапывал едва заметный дождь. Солнечные лучи падали низко и освещали пароход, борт его влажно лоснился. Трап убрали, и в воздухе поплыли протяжные гудки. И тут Сунь Ят-сен увидел Цюй Цю-бо. Он наклонился к Цин-лин, указывая на него, затем вскинул над головой руки, сложенные как в крепком рукопожатии.

— Счастливого пути! Возвращайтесь скорее, сяньшэн! — изо всех сил крикнул Цюй Цю-бо, но тихого ответа не мог расслышать.

— Я и сам хотел бы, да…

Ночью в душной каюте Цин-лин вдруг вспомнила эти слова и до утра проворочалась на жесткой койке, мучаясь в предчувствии.

Утром она нашла каюту мужа пустой. Сунь уже поднялся на палубу. Он шел ей навстречу, улыбаясь несколько растерянной улыбкой, взял ее холодные руки и поднес к губам. Потом они опустились в шезлонги и, не замечая проходивших мимо редких пассажиров, думали каждый о своем. Сунь Ят-сен все старался вспомнить Гуанчжоу таким, каким он оставил его в последний раз, и не мог. Облик города неуловимо ускользал от него. Словно фрагменты большой картины возникали лишь отрывочные воспоминания. Оранжевый шар солнца в пелене прозрачных облаков, сонная набережная, безвольно поникшие паруса на сампанях. Сунь знал, что он больше никогда не увидит родной Гуанчжоу, город, где столько раз рушились и возрождались его надежды… И Шанхай позади. Сунь любил его тоже…

Хотя на палубе казалось теплее, чем вчера, а ноги его были укутаны шерстяным пледом, по спине Суня пробегал озноб. Днем в каюте он мельком увидел свое отражение в зеркале и ему почудилось, что вид у него стал здоровее. И все равно чувствовал он себя отвратительно.

Когда Сунь Ят-сен уезжал, на военных фронтах в провинции Гуандун было относительно тихо. Однако Обстановка несколько ухудшилась. Надежда была на нового военного советника генерала Галина. Сунь вспомнил, какое впечатление произвел этот человек на англичан и французов, когда только появился. Его чрезвычайно квалифицированные советы, которые он давал правительству, заставили сотрудников Генштаба Франции перерыть все имеющиеся картотеки военно-учетных столов, пока они не обнаружили, что под фамилией Галин скрывается известный русский военачальник, герой гражданской войны В.К. Блюхер, бывший в 1921–1922 годах председателем Военного совета Дальневосточной республики. Когда Сунь уезжал из Гуанчжоу, Блюхер формировал Военный совет. Совершенно необходимо, чтобы Яяо Чжун-кая включили в его состав. В самом Гуанчжоу правые зашевелились, как только Сунь покинул город. Обычно они собирались на квартире у Ху Хань-миня, а следом за такими сборищами расползались слухи «о коммунизации» Гоминьдана, или о необходимости «приструнить левых». Хватит ли у левых настойчивости, сил и выдержки, чтобы выстоять в этой обстановке враждебности и яростных нападок? Надо надеяться, что хватит.

Сунь оторвал взор от книги, которую будто бы читал. Над морем метались чайки. Он долго следил за тем, как они проворно таскают из воды рыбу. Он не подозревал, что за ним неотступно наблюдает Цин-лин. Она давно поняла, что ее муж тяжело болен. Но теперь, глядя на его ссутулившиеся плечи, бескровные губы под аккуратно подстриженными усами, на кожу, в ярком солнечном свете казавшуюся особенно сухой и серой, Цин-лин вдруг почувствовала, что конец очень близок. Это ошеломило ее. На миг Сунь поймал взгляд жены и ужаснулся, прочтя в нем свой приговор, — такое горе застыло в широко раскрытых глазах Цин-лин.

— Все еще обойдется, вот увидишь, — уверенным, как ему казалось, а в действительности безнадежно упавшим голосом сказал он.

У нее задрожали губы. Она положила ему на плечо свою узкую руку с простым серебряным колечком на безымянном пальце. И хотя она сделала это, чтобы приободрить его, Сунь окончательно пришел в смятение.

В Нагасаки корреспонденты засыпали Сунь Ят-сена вопросами. Утверждение, что в настоящее время государственными делами в Китае совместно управляют иностранные государства, он решительно отверг. Однако Суня заметно смутило известие о том, что Дуань Ци-жуй получил у США заем в сто миллионов долларов. Значит, этот милитарист ничем не лучше других, такая же продажная шкура, как и остальные, и созыв общенациональной конференции — только способ склонить общественное мнение в свою пользу.

Вопросов Суню задавали много. В них сквозило неверие в силы и возможности китайского народа. Возмутительно! После Синьхайской революции прошло тринадцать лет, а Китай все еще продолжают считать «Империей мертвых»!

«Когда наша революция, — заявил Сунь Ят-сен корреспондентам, — в прошлом ставила своей целью свергнуть маньчжурскую династию, японцы не верили, что мы способны на это; когда недавно в ходе революции мы стремились свергнуть милитаристов, японцы опять не верили, что мы способны на это. Однако в 1911 году была свергнута маньчжурская династия, а недавно был разгромлен и милитарист У Пэй-фу. Будет сделан и следующий шаг, и китайский народ, разумеется, найдет в себе силы решить и большие общегосударственные дела».

Заявление Суня о том, что цели китайской революции совпадают с целями русской революции, произвело взрыв. «Китайская и русская революции идут по одному пути, — сказал Сунь Ят-сен во всеуслышание. — Поэтому Китай и Россия не только находятся в близких отношениях, но по своим революционным связям воистину составляют одну семью».

Японцы усиленно интересовались той стороной политики правительства Сунь Ят-сена, которая касалась взаимоотношений с Ниппон. Особенно в той области, где речь шла о неравноправных договорах. Пожалуйста, он еще раз подтвердит, что намерен настаивать на аннулировании всех договоров, пагубных для Китая, — договоров о таможнях, концессиях, экстерриториальности. И грабительский договор с Японией «Двадцать одно требование», безусловно, тоже стоит в числе соглашений, подлежащих отмене. Сунь Ят-сен не отказал себе в удовольствии съязвить:

— Древнее китайское изречение гласит: «Не делай другому то, чего себе не желаешь». Если бы Америка предъявила Японии «Двадцать одно требование», пожелали бы вы, в Японии, принять их? Конечно, нет! А коль скоро не желаешь этого себе и выступаешь за гуманность и справедливость, то, конечно, не следует предъявлять таких требований Китаю. Япония должна прежде других ратовать за изменение таких договоров!

Тяньцзинь был последней остановкой Сунь Ят-сена на его пути в Пекин. Сунь остановился в огромной, мрачной гостинице, носившей то же название, что и город. Переезд по зимнему морю настолько ухудшил состояние Суня, что думать о немедленном продолжении пути было просто невозможно. Напротив гостиницы раскинулся огромный старинный парк. Сквозь декабрьские безлистные деревья просвечивало бескровное солнце. В гостинице было сумрачно, от высоких дубовых панелей веяло холодом — паровое отопление работало плохо.

Силы покидали Суня с каждым часом. Китайская и иностранная пресса во весь голос трубила о скорой кончине Отца республики: травля продолжалась. Этому способствовал разгул реакции. Здесь, в Тяньцзине, агенты городской полиции раскидывали антикоммунистические и антисуньятсеновские листовки, расписали стены гостиницы враждебными лозунгами. Полиция иностранных сеттльментов нанимала штрейкбрехеров и их руками избивала коммунистов. Иногда представители обеих полиций, не узнав друг друга, устраивали ожесточенные потасовки между собой. Неутешительные вести поступали из Шанхая. Англичане вкупе с правыми натравили полицию на университет. Та ворвалась прямо в здание, конфисковала и увезла всю университетскую библиотеку, и прежде всего «опасную литературу» — брошюры Маркса и Ленина, произведения Сунь Ят-сена, Ли Да-чжао, Цюй Цю-бо, Лу Синя. Преследования коммунистов приобретали невиданный размах. В Шанхае вышел приказ об аресте Цюй Цю-бо. Разгромили его квартиру, сожгли библиотеку. К счастью, Цюй Цю-бо успел к этому моменту перейти на нелегальное положение. Была сделана попытка закрыть коммунистический журнал «Сяндао» за публикацию на его страницах выступлений Сунь Ят-сена.

Но все это Сунь Ят-сена не удивляло — он ведь и не рассчитывал, что его антиимпериалистическая политика вызовет восторг у тех, против кого она направлена. Вот если бы весь Китай выступил против империалистов единым мощным фронтом! Тогда — конец грабежу и насилию. Ради этого он и направлялся сейчас в Пекин.

В Тяньцзине Сунь Ят-сен чувствовал себя особенно плохо. Подъем, который он было почувствовал в Японии, сменился полным упадком сил. Часами он лежал на диване, разговаривал только с близкими людьми. Иногда просил Цин-лин поехать в город, отдохнуть, отвлечься, но она решительно отказывалась. Однако в конце декабря ему стало лучше, и он сумел настоять на отъезде в Пекин до Нового года.

— Я понимаю, — говорил Ляо Чжун-кай генералу Галину, — остановка Сунь Ят-сена в Японии весьма воодушевила правую группировку Гоминьдана. Союз с Японией ей на руку! Посмотрите, как оживились японцы у нас, в Гуанчжоу. Совсем недавно один наш генерал в речи перед курсантами академии Вампу громил империалистическую политику Ниппон, а теперь что ни день, то принимает японцев у себя на квартире.

— Обычный прием политиканов, товарищ Ляо, — истолковывать действия других не в истинном, а в выгодном для себя свете. Сунь Ят-сен — за союз с Японией на суверенных началах, а правые готовы, прикрывшись этим, продать ей свободу и независимость Китая. А тот самый генерал, о котором вы говорите, не далее как вчера заявил, что из Японии скоро прибудут военные инструкторы. Но японофилов ждет определенное разочарование. Вот свежая газета — беседы Сунь Ят-сена с японскими корреспондентами в Модзи. Он заявил о своем твердом решении и впредь бороться за отмену всех неравноправных договоров Японии с Китаем…

Как бы хотелось северным правителям, чтобы доктор Сунь не предпринимал радикальных мер против империалистов, не поднимал бы вопроса о расторжении договоров и вообще не касался бы столь дорогих их сердцу отношений с заокеанскими державами!

Но, по собственному выражению Сунь Ят-сена, он не был бы революционером, а пошел бы на службу к Дуань Ци-жую, если бы тот действительно стремился к уничтожению империалистического гнета в Китае.

Тем временем болезнь брала свое. Третьего января 1925 года Ляо Чжун-кай, встревоженный состоянием Суня и не находя возможным в обстановке острейшей внутрипартийной борьбы покинуть Гуанчжоу, послал в Пекин Хэ Сян-нин. Накануне ее отъезда к супругам Ляо неожиданно явился Ху Хань-минь. Он был необычайно вежлив и предупредите? лен. Вкрадчиво выспрашивал, не было ли писем ох Сунь Ят-сена. Сообщил, что Чан Кай-ши, выехавший в поход против Чэнь Цзюн-мина, прислал нарочного с просьбой привезти последнюю сводку о состоянии здоровья доктора Сунь Ят-сена. Но сохранить выдержку до конца Ху Хань-миню не удалось: по какому-то пустячному поводу между ним и Ляо Чжун-каем вспыхнула неизбежная ссора. Хэ Сян-нин пришлось вмешаться, но было ясно, что перемирие, которое вследствие этого наступило, неискренно и непрочно. Хэ Сян-нин выехала из Гуанчжоу с тревогой на сердце. Подозрение, что правые готовят расправу над Ляо, превратилось в уверенность, которая теперь ее не покидала.

В Пекине Хэ Сян-нин застала Суня в тяжелом состоянии. Понимая бесполезность оперативного вмешательства, он сперва наотрез отказался от операции в американском, рокфеллеровском госпитале, где были хорошие хирурги. К чему операция, если нет ни одного шанса выжить? Однако, уступив настояниям и просьбам близких, он все-таки согласился. Империалистическая пресса исходила желчью: «Как парадоксален в своих настроениях и поступках знаменитый доктор Сунь Ят-сен! То он выступает против иностранных держав с непримиримостью одержимого, то ложится на лечение в госпиталь, который принадлежит одной из них!» Как ни старалась Цин-лин, но газета с этой заметкой очутилась в руках Суня. Он только усмехнулся. Пускай себе злословят! Тех средств, что иностранцы награбили в Китае, достаточно, чтобы в каждой китайской деревне построить по такому госпиталю!

Этот ответ тоже попал в прессу.

После тяжелой и безуспешной операции Сунь Ят-сена перевезли в особняк бывшего министра иностранных дел Китая Гу Вэй-цзюня, известного также под европеизированным именем Веллингтон Ку. Министр бежал из Пекина, прихватив с собой все ценности, за исключением этого особняка. Он не успел его продать, и дом перешел в собственность нового пекинского правительства. Это было огромное строение, окруженное десятком домов поменьше, в тихом переулке Тешицзе. Прежде маленькие дома занимали жены и наложницы министра. Апартаменты главного особняка были отделаны с тяжеловесной английской роскошью: высокие панели из ценных пород дерева, покрытые искусной резьбой; синие шерстяные портьеры, подбитые цветным атласом; мраморные розовые камины, которые не топились, — в доме было паровое отопление; громоздкие хрустальные люстры. Сунь Ят-сена поместили в комнате, служившей прежде спальней. Но огромная кровать, инкрустированная перламутром, огромные шкафы вдоль стен, высокий, как неф собора, потолок наводили на больного уныние. Его перевели в другую комнату, поменьше. Окна ее выходили в сад, и Сунь мог целыми днями наблюдать за игрой весеннего света, прозрачного по утрам и синеющего к вечеру. Походная койка с жестким матрацем была для Суня удобнее пышного ложа. Он лежал на спине, выпростав поверх одеяла исхудавшие руки, и думал. Он думай о быстротечности жизни, о призрачности многих своих надежд, о Цин-лин, об их любви и их неродившемся ребенке…

Строй его мыслей нарушали посетители. Сперва врач, периодически приносивший ему зеленый настой из трав, густой, пахучий, горьковатый. Напиток слегка опьянял, после него обычно клонило ко сну. Суню жаль было терять на сон последние минуты жизни, и он отказывался его пить. Но над ним склонялась Цин-лин, в ее влажных, отливающих на свету темным янтарем глазах стояла мольба, и он сдавался. С трудом глотал обжигающую жидкость, отгонял обволакивающую дремоту, мысленно возвращался к началу своего жизненного пути, стараясь привести воспоминания в систему. Неудачи, победы, ошибки… Несмотря ни на что, ему так и не привелось увидеть Китай свободным и процветающим. Сунь был уверен, что рано или поздно родина его станет счастливой, но все-таки только верить или уже дожить — это разные вещи. От этой мысли возникало щемящее чувство неудовлетворенности, непоправимости. Особенно тяжелые стали ночи. Говорят, что смерть чаще всего приходит на исходе суток, когда силы человека слабеют. Сунь знал, что встретит смерть спокойно, но непримирённо. В далеком детстве его интересовало, что бывает с людьми после смерти. «Да ничего, — ответила его мать- крестьянка, — ничего, люди исчезают и все». Великая тайна бытия.

К утру становилось легче. Солнечные лучи кропили комнату золотом, словно утверждая вечность жизни. Повеселев, Сунь звал Цин-лин. Пристроившись в подушках, пытался шутить:

— Достала бы ты мне настойки из порошка белой яшмы. Все дело в этом чудодейственном напитке. Как, разве ты забыла старую даосскую легенду? Помнишь, моя дорогая, моя любимая Цин-лин, человек, принявший порошок из белой яшмы, обретает бессмертие. Ну перестань же плакать, Цин-лин. Дай время, мы с тобой отправимся на острова Белой Цапли, что в заводях Янцзы, неподалеку от Нанкина. И быть может, нам повезет — мы увидим, как… Помоги-ка мне!

— …Как белый заяц толчет в ступе порошок для эликсира бессмертия… — подсказывала она и даже пыталась улыбнуться.

Приходил Ван Цзин-вэй, лощеный, самодовольный. От него пахло дорогим одеколоном и сигарами. Приводил с собой свою жену. По ее лицу было видно, что она ужасно боится «подцепить заразу», и однажды Сунь Ят-сен вполне серьезно заметил, что присутствие супруги Вана, особы субтильной и чувствительной, в одной комнате с тяжелобольным отнюдь не безопасно. С тех пор она дожидалась мужа за дверью.

Вана сменял Сунь Фо. Месяца два назад он увлекся дочерью одного англичанина и теперь мечтал избавиться от жены. Такое случалось с сыном почти каждый месяц. Только об этом и говорил, появляясь у отца, пока Сунь решительно не пресек эту болтовню. Сунь Фо! Сытый, самоуверенный, с напомаженной и завитой шевелюрой, с манерами карточного шулера. И это его сын? Его плоть и кровь? Последнее время в голосе Сунь Фо часто прорывались повелительные нотки. Еще бы! Теперь он богач. Удачные спекуляции на бирже принесли ему несметное состояние. На Юге Сунь Фо скупил огромное количество земли и превратился в одного из крупнейших помещиков Китая. И дружбу водит с такими, как братья Ху. А Ляо Чжун-кая и других, по- настоящему близких отцу людей, ненавидит, хоть и тщательно маскирует свою неприязнь фальшивыми улыбками да приторно любезными фразами. Сунь уверен — сыновних чувств Сунь Фо к нему не питает. Да и что здесь, собственно, удивительного? Они были далеки. Сунь Фо до сих пор с обидой вспоминает, как в период подготовки к первому съезду Гоминьдана отец решительно вычеркнул имя сына из списков членов временного ЦИКа Гоминьдана. «Пусть это место останется для того, — заявил Сунь Ят-сен, — кто действительно намерен работать!»

Но все-таки Сунь Фо льстила слава быть сыном Отца республики. Это был уже не тот юный Сунь Фо, который некогда помышлял о деньгах из партийной кассы. Приходя, он с удовольствием выкладывая новости: низложенный император Пу И находится под охраной японских жандармов. С их помощью он покинул Пекин и перебрался в Тяньцзин — поближе к Японии, а на жительство устроился на территории японской концессии, в доме маньчжура Чжан Бяо, бывшего начальника военного гарнизона в Учане. Во время Учанского восстания Чжан бежал в Тяньцзин, там он приобрел огромный роскошный особняк. Теперь Чжан Бяо, выражая свою преданность императору, ежедневно подметает двор под его окнами… Что же еще? Ах да, Дуань Ци-жуй не поладил с прямолинейным генералом Фэн Юй-сяном и вынудил его покинуть город. Зато он легко нашел общий язык с другим генералом, милитаристом Чжан Цзо-линем, и впустил его армию в столицу. Судя по всему, созыв Национального собрания откладывается на неопределенное время…

Сунь Фо рассказывал также, что бюллетень о состоянии здоровья Сунь Ят-сена публикуется ежедневно, канцелярия правительства завалена телеграммами на его имя, даже не успевают разбирать остальную почту. Возле дома, в переулке, люди простаивают часами в надежде узнать утешительные новости. Многие сидят у ворот прямо на земле. Тут же на кострах готовят еду.

Но, несмотря на, казалось, вполне искреннее сочувствие сына, Сунь видел в нем холодного и равнодушного человека, которому чужды настоящие чувства. Иногда невинная фраза или его прикосновение приводили Суня в такое раздражение, что на лице его проступали багровые пятна. Заметив это, Цин-лин легонько брала Сунь Фо за руку и тянула к двери. Он притворно вздыхал и удалялся на цыпочках, стиснув губы и покачивая головой. Но не проходило и двух часов, как он возвращался и снова начинал говорить, словно торопился, что не успеет всего высказать.

Одним из любимых гостей здесь был Бородин. Его появление отрадно действовало на Суня. Жена Бородина немедленно брала управление домом в свои руки: вела уставшую Цин-лин в столовую, властно приказывала ей выпить чаю или отдохнуть на огромном кожаном диване. Заботливо укутывала ее теплым платком, подсовывала под голову подушку…

Наступил март. Снег быстро таял, на тополях набухали клейкие, блестящие почки. Сунь отдал бы все на свете, чтобы хоть на день, на один час очутиться в Гуанчжоу. Правда, город его юности изменился в последнее время. Сунь Фо, в бытность свою мэром, успел приложить руку к тому, чтобы старинные постройки исчезли, уступив место зданиям, может быть, и красивым, но холодным и непривычным. В отличие от многих кантонцев, Сунь Ят-сен отнюдь не восторгался новыми зданиями, их серой каменной облицовкой, уныло однообразными рядами окон. И все-таки Гуанчжоу — это его родной город. В солнечном свете ослепительно сияют крыши пагод, дикий виноград искусно скрывает убожество и нищету старых кварталов. Слышится мягкий говор земляков. И друзья, много друзей… Там, в Гуанчжоу, начиналась революционная деятельность Суня. Там потерпело неудачу его первое восстание. Все это когда-то было… Однажды Хэ Сян-нин, разобрав почту, вошла н нему с подносом, на котором лежала аккуратная пачка телеграфных бланков.

— Супруга Ляо Чжун-кая, — тихо обратился к ней Сунь Ят-сен. Женщина вздрогнула. Это обращение не предвещало ничего доброго. Так и есть.

— Супруга Ляо Чжун-кая, я намерен составить завещание. Уже пора! — Голос был слабый и хриплый, но взгляд выражал непоколебимую решимость, Хэ Сян-нин почувствовала, что Суню трудно владеть собой, и она не осмелилась возразить.

— Когда? Завтра?

— Нет, не завтра, а сегодня. Пожалуй, после обеда. — Он увидел, что слова его подействовали на нее как удар, и строго сказал: — Возьми себя в руки. Твое мужество будет мне сегодня опорой… А теперь покажи, от кого телеграммы?

— Здесь есть и частные телеграммы, сяньшэн, например, вот эта. «Горячо надеемся на улучшение. С нетерпением ждем известий. Мистер и миссис Кзнтли».

Сунь попросил дать ему телеграмму. Долго держал ее в руках. Потом Хэ Сян-нин зачитывала только обратные адреса (содержание телеграмм было одинаковое) — Гуанчжоу, еще раз Гуанчжоу, Шанхай, Нанкин, Ухань, Тяньцзин, а также Нью-Йорк, Сан-Франциско, Денвер, Париж, Токио, Кобэ…

Ей показалось, что он уснул. Она тихо вышла из комнаты.

В послеобеденный час подле Сунь Ят-сена собрались Цин-лин, ее брат Сун Цзы-вэнь, Ван Цзин-вэй, Сунь Фо, Бородин, Чэн Ю-жэнь. Сунь продиктовал свое завещание. Единомышленникам… Им Сунь Ят-сен завещал довести революцию до победного конца. Он диктовал тихо, неторопливо, словно размышляя: «Сорок лет жизни я отдал делу национальной революции, имеющей целью принести Китаю свободу и равенство. Накопив сорокалетний опыт, я глубоко осознал, что для достижения этой цели необходимо пробудить массы и вести борьбу в союзе с народами мира, строящими отношения с нами на основе равенства.

Революция и теперь еще не завершена. Чтобы довести ее до конца, мои единомышленники должны и впредь энергично действовать… Особенно же необходимо в минимально кратчайший срок добиться осуществления выдвинутых мной совсем недавно требований о созыве Национального собрания и аннулирования неравноправных договоров.

Такова моя последняя воля».

Сунь Ят-сен устало откинулся на подушки, не выпуская из своих рук большую, горячую руку Бородина, с трудом перевел глаза на сына. Все молчали. Минуту спустя Сунь неожиданно окрепшим голосом произнес:

— Товарищи, я хочу продиктовать послание Советскому Союзу.

Бородин заметил, как Сунь Фо и Сун Цзы-вэнь переглянулись. Торжественная печаль на их лицах сменилась недовольством. Чэнь Ю-жэнь подвинул к себе стопку бумаги.

— Пусть записывает мистер Бородин, я буду говорить по-английски, — сказал Сунь Ят-сен.

Послание оказалось довольно длинным, записывали его по очереди Бородин, Чэнь Ю-жэнь, Сун Цзы-вэнь и Сунь Фо.

«Дорогие товарищи, члены Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик!

Меня одолел неизлечимый недуг. Мысли мои обращены сейчас к вам, обращены к моей партии и к будущему моей страны.

Вы возглавляете Союз свободных республик. Этот Союз свободных республик есть то подлинное наследие, которое бессмертный Ленин оставил миру угнетенных народов. Опираясь на это наследие, народы, изнывающие под гнетом империализма, отстоят свою свободу и добьются освобождения от существующего в мире строя, издревле основанного на рабстве, войнах и своекорыстии…»

Снова едва слышно заплакала Цин-лин. Сунь замолчал и долго не мог произнести ни слова, а только гладил ее по голове.

«…Я оставляю после себя партию и надеюсь, что Гоминьдан, завершая свою историческую работу по освобождению Китая и других павших жертвой агрессии государств от империалистического строя, объединит свои усилия с вами, — продолжал он. — Волей судьбы я вынужден оставить дело своей жизни незавершенным и передать его тем, кто свято соблюдает принципы нашей партии, наставляет и организует моих истинных единомышленников».

Сунь Фо закашлялся и закрыл лицо руками. Притворство!

Как хотелось бы Суню, чтобы рядом с ним вместо Сунь Фо сидел теперь Ляо Чжун-кай… С каждой минутой дышать становилось труднее. Почему он не написал завещание загодя? Сейчас он был бы избавлен от тревоги, что не успеет договорить последнее слово. Это хорошо, что рядом друзья. Хорошо, что здесь же и его скрытые недруги, пусть они лично услышат, какова его последняя воля. Он снова заговорил: «Поэтому я завещаю Гоминьдану продолжать работу в области национально-революционного движения, чтобы Китай смог сбросить с себя ярмо, навязав которое империалисты низвели его до положения полуколониальной страны. Ради этой цели я повелел партии и впредь укреплять сотрудничество с вами. Я глубоко убежден, что и ваше правительство будет, как прежде, помогать моему государству.

Дорогие товарищи! Прощаясь с вами, я хочу выразить мою пламенную надежду — надежду на то, что скоро наступит рассвет. Настанет время, когда Советский Союз как лучший друг и союзник будет приветствовать могучий и свободный Китай, когда в великой битве за свободу угнетенных народов мира обе страны рука об руку пойдут вперед и добьются победы.

С братскими пожеланиями вам всего наилучшего».

Все, поставлена последняя точка. «Не забыли бы приложить мою личную печать», — подумал Сунь…

Весной 1925 года буйно цвели тополя в Пекине. Белый пух тучами носился в воздухе, оседал на глади прудов, врывался в дома. Сун Цин-лин подошла к окну и захлопнула его. Вечерело. Первые тени уже легли на садовые дорожки, но в комнате было еще светло. Когда Бородин вошел с улицы в дом, ставший последним пристанищем Сунь Ят-сена, он заметил, что глаза у Цин-лин сухи. Он принялся было рассказывать ей о своей поездке в Посольский квартал, но споткнулся на полуслове: Сун Цин-лин смотрела на него невидящими глазами. Тогда он подошел к ней и взял за руку. Пальцы ее были холодны и безжизненны.

— Нельзя же так изводить себя, дорогая Сун Цин-лин, — мягко произнес он. — Сейчас придет моя жена и мы заберем вас к себе. Хорошо?

Но Цин-лин только покачала головой, губы ее беззвучно шевелились. Наклонившись, Бородин разобрал, что она повторяет одно и то же: «Что, что будет теперь с нами?» «Да, хотел бы и я знать, каким путем пойдет теперь Китай, — подумал Бородин. — Хватит ли у левых сил справиться с реакцией, не дать погибнуть тем добрым всходам, которые дали идеи и дела Сунь Ят-сена?» Он не отрываясь смотрел на Цин-лин: в чертах ее окаменевшего лица не было покоя. Из соседней комнаты послышалась неторопливая речь. Бородин сразу узнал хорошо поставленный звучный голос Ван Цзин-вэя. Ван разговаривал с госпожой Сун Ай-лин — старшей сестрой Цин-лин.

— Госпожа Сун, увезли бы вы свою сестру в Японию, а еще лучше — за океан, в Штаты или Европу. Ей необходимо развеяться.

— Ах, едва ли это возможно! — возразил в ответ высокий голос. — Она и слышать ничего не хочет.

Ездит с одного траурного митинга на другой. Говорит, что намерена и впредь все силы отдавать продолжению дела, начатого Сунь Ят-сеном.

Цин-лин прислонилась к оконному косяку.

…Продолжать дело… вести Китай к новой жизни… да, только так… Цветут тополя… весна… жизнь… Сунь говорил: «Скоро наступит рассвет…»