Отец республики. Повесть о Сунь Ят-сене

Глава первая „ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДОРОГОЙ ГОСПОДИН ЧИЧЕРИН!"

День угасал. Высокое узкое окно, залитое дождем, подслеповато смотрело в сад. Стояла середина осени. Сунь Ят-сен не торопился зажигать лампу. В сумерках хорошо думается. Он только что поручил своему помощнику выяснить, получена ли в Москве телеграмма, которую он отправил Ленину еще в июле, поздравляя вождя Страны Советов с победоносной революцией. Суня предупредили, что северные власти телеграмму через Пекин не пропустят, вот и пришлось ей совершить кругосветное путешествие через Америку и Европу. Затея с поздравлением здесь, в Шанхае, многим пришлась не по вкусу, но Сунь Ят-сен делал вид, что не замечает этого. Он знал и другое: кое-кто потихоньку злорадствует над тем, что Москва не отозвалась на приветствие. И все-таки дошла или не дошла телеграмма?

— Ты один, Сунь? К тебе можно? — прервал его мысли голос Цин-лин. Она появилась на пороге в темном дождевом плаще.

— Отчего ты сегодня задержалась? — идя к ней навстречу, опросил Сунь.

Цин-лин сняла с головы маленькую круглую шапочку.

— Извини. По дороге я встретила одного знакомого, и мы немного поболтали прямо под дождем.

— Бог мой! Да на тебе нитки сухой нет, — Сунь держал в руках ее плащ. — Немедленно переодеваться, слышишь?

Подали ужин. Перед прибором жены Сунь сам поставил высокий серебряный стаканчик — пусть согреется глотком горячего портвейна.

— С кем же моя жена болтала под дождем? — поинтересовался он, передавая ей тарелку с хлебом.

— Ах, это секрет, ни за что не скажу! — лукаво улыбнулась Цин-лин.

— Тогда не получишь хлеба, а он свежий, только что из пекарни.

— Ладно уж… — рассмеялась она. — Тебе ничего не говорит имя Чан Кай-ши?

— Чан Кай-ши! — Сунь напряг память, но никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах слышал это имя. Он откинул назад упавшую на лоб прядь волос и переспросил:

— Чан Кай-ши? Нет, не припомню.

И вдруг вспомнил. Когда-то давно, в Токио, на одной из встреч с земляками ему представили молодого щеголеватого офицера. У него еще была привычка переспрашивать собеседника и подергивать при этом левым плечом. И еще вспомнилось, что при ходьбе этот Чан оттягивал носок сапога — на прусский манер.

— Токио, я видел его в Токио!

— Ну, это было давно! А вот недавно…

«Для нее два- три года кажутся вечностью, а для меня что ни год, то мгновение, и, чем старше я становлюсь, тем быстрее бежит время», — невесело подумал Сунь.

— Ладно, я тебе напомню, — сжалилась Цин-лин. — Помнишь, мы возвращались из Гуанчжоу в Шанхай и на борту нашей канонерки был один офицер? Все называли его просто Чан. Так вот, сегодня я встретила его на улице.

— Ну, я же тебе говорю — припоминаю, — сказал Сунь, наклоняясь над тарелкой и принимаясь за суп из помидоров и креветок. — Там было несколько офицеров низшего звания, который же из них Чан Кай-ши?

Но Цин-лин не так- то легко было провести.

— Ты не хочешь поговорить серьезно, а Чан Кай-ши — преданный нам офицер. После того как Чан принял участие в организации похода против Севера, он лишился чина. Моя сестра Ай-лин и прежде рассказывала мне о нем.

— Сдаюсь! — засмеялся Сунь Ят-сен, откладывая в сторону палочки. — Цин-лин, дорогая, передай мне, пожалуйста, ложку. Ну, а чем занимается теперь этот преданный человек? Преданность — нынче не ходовой товар.

— У тебя очередной приступ сарказма?

— Но он не помешал мне заинтересоваться твоим сообщением, не так ли?

— Да, да. Так вот моя сестра считает Чан Кай-ши подающим надежды офицером. Он начинал учиться в академии города Баодин и потом был командирован продолжать образование в Токио. Там окончил военное училище. В тринадцатом году Чан примкнул ко «Второй революции». А теперь остался не у дел, служит простым клерком в какой-то конторе. Зарабатывает гроши. По крайней мере, вид у него голодный и туфли потрепанные. — Правда, сама Цин-лин не обратила на это внимание, но Чан Кай-ши на приглашение зайти к ним отказался под предлогом, что у него нет хорошей обуви.

— Что же ты предлагаешь, Цин-лин?

— Ты сам твердишь, что революции дорог каждый человек. Вот я и подумала…

— Ну хорошо, хорошо… Пошли ему приглашение побывать у нас в ближайший вторник.

Судьба и в самом деле сыграла с Чан Кай-ши злую шутку: в один миг он остался без гроша, без друзей, без покровителей. Генерал Чэнь Цзюн-мин, заносчивый солдафон и невежда, у которого Чан Кай-ши последнее время служил инструктором, заметив пристрастие молодого офицера к постоянному манкированию своими обязанностями, отказался от его услуг. Впрочем, полоса невезения у Чана началась гораздо раньше, еще в шестнадцатом году, и повинен в этом не кто иной, как Юань Ши-кай. Мерзкий старикашка успел казнить богатого родственника Чан Кай-ши, чьему покровительству молодой человек был обязан блестящим началом своей военной карьеры. На кого он только впоследствии не пробовал делать ставку! Трезвый ум подсказал Чану, что в нынешней обстановке наибольшее количество шансов возглавить республику на Юге имеют революционеры. Сунь Ят-сену для этого понадобится армия, и если Чан на этот раз ставит на Сунь Ят-сена, то ему следует заявить о себе погромче. Но он должен предстать перед Сунь Ят-сеном официально, с солидным рекомендательным письмом. И Чан обратился за рекомендациями к нескольким китайским эмигрантам в Америке. Наступило томительное ожидание. Служба в захудалой шанхайской конторе, скучнейшая деловая переписка и почти всегда свободные вечера, которые нечем заполнить. Собственно, знакомых у него достаточно. Но поддержание знакомств требует денег, а денег с трудом хватает только на самое необходимое. Приходится отказываться от прежних привычек. Теперь он закупает провизию у мелких разносчиков — так она обходится дешевле. Он задолжал торговцу углем, продавцу риса и даже в лавку, где ежедневно покупал ведро кипятку. Это единственная роскошь, которую он еще позволял себе, вернее, утренние умывания горячей водой создавали иллюзию той самой роскоши, о которой он мечтал. Каждую субботу после работы Чан Кай-ши отправлялся на биржу. Нет, не играть, а чтобы хоть издали посмотреть, вдохнуть воздух роскошной жизни[24].

Длинное, узкое помещение занимало весь нижний этаж красного кирпичного дома с четырехугольной башней под черепичной крышей. Каждая мелочь вызывала здесь у Чана внутренний трепет: и высокие, в виде арок, окна, и лепные карнизы, в извилинах которых гнездилась мохнатая пыль, и пол, вымощенный щербатым плитняком, и часы с огромным циферблатом, висевшие на стене напротив входа.

Пристроившись на тесном балконе для публики, Чан Кай- ига с бесстрастным лицом наблюдал за огромной грифельной доской, помещенной внизу под часами, сгорал от зависти к тем, кто принимал участие в этом священном действии, несущем богатство или разорение, ошеломляющий взлет или головокружительное падение. Ах, если бы у Чана было хоть немного денег! Он верил в свою удачливость. И чем выше залетал он в своих мечтах, тем безрадостнее было возвращение в грязный китайский квартал, в темную комнатушку, с холодным земляным полом, не покрытым даже самой дешевой циновкой.

Как-то, перебирая в памяти имена тех, к кому можно было бы обратиться за помощью, он вспомнил о своем дальнем родственнике Цин Кане. По словам матери, он знал Чана еще ребенком. И почему до сих пор ему не пришло в голову обратиться за помощью к дяде?

Цин Кана, преуспевающего владельца крупного магазина в Париже, разжалобило письмо племянника: Чан Кай-ши яркими красками живописал свое бедственное положение. Вскоре «бедняк» Чан получил солидный почтовый перевод и рекомендательное письмо к доктору Сунь Ят-сену. Деньги дали возможность расплатиться с некоторыми долгами, а письмо — нанести визит Сунь Ят-сену.

Собираясь на Мольер-рю, шанхайскую улицу, где жил Сунь, Чан Кай-ши оделся тщательнее обычного. Черный костюм, белая манишка и модный галстук бабочкой, в руках — тоненькая тросточка, подарок любовницы.

В гостиной у Сунь Ят-сена стояла приятная прохлада, в углу монотонно жужжал вентилятор. Пока Сунь внимательно читал рекомендательное письмо, Чан оглядывал комнату. Мебель здесь была совсем простенькая, такие же занавески и ковер. Впрочем, комната чем-то походила на своего хозяина. Чана поразила простота Сунь Ят-сена в обращении, его лишенная и намеков на роскошь одежда. Сунь Ят-сен встретил гостя радушно. Да, они знакомы с Цин Каном. Встречались не раз, когда Сунь бывал в Париже, Цин Кан — добрый патриот и сторонник республиканских порядков в Китае. Солидную часть своих доходов он жертвует на революцию.

Обедом распоряжалась сама госпожа Сун Цин-лин. После обеда они перешли в кабинет. На маленьком круглом столике стояли бутылка виски и сифон. Сунь налил гостю из бутылки, себе — из сифона.

— Я давно мечтал о беседе с вами, господин Сунь Ят-сен, — почтительно произнес Чан Кай-ши. Глоток виски прибавил ему храбрости. — В наше время редко удается поговорить с кем-нибудь откровенно.

Сунь Ят-сен бросил на Чан Кай-ши быстрый взгляд.

— Что вы скажете о Лу Жун-тине, господин Чан Кай-ши?

— Гнусный предатель, вот кто он! И скажу вам, сяньшэн, ни одному из южных генералов доверять нельзя.

— Но ведь он возглавляет армию.

Мысли Чан Кай-ши заметались. Он почувствовал, что должен сейчас сказать что-то такое, от чего будет зависеть вся его жизнь. Сунь ждал ответа.

— Видите ли, сяньшэн, — неуверенно, как бы нащупывая почву, проговорил Чан Кай-ши, — революции нужна собственная армия.

Кажется, угадал! Лицо Сунь Ят-сена просветлело.

— Ну, до этого еще далеко. Однако думать об этом надо. А каковы ваши политические взгляды, господин Чан?

— Разные теории — это не по моей части, я никогда не испытывал склонности к теориям.

Недоумение, появившееся в глазах Суня, дало ему понять, что на этот раз он совершил грубый промах.

— Я простой солдат, сяньшэн. То есть я хочу сказать, что всей душой приветствую республику, но я простой солдат. — Чан Кай-ши разыграл простодушие… — Если бы вы только знали, сяньшэн, как я ненавидел Юань Ши-кая! — голос Чан Кай-ши звучал искренно. Это и в самом деле было так. — Меня привело к вам горячее желание верой и правдой служить революции, лично вам, сяньшэн. — Чан выпрямился на стуле и, не мигая, смотрел в глаза Сунь Ят-сену.

— Хорошо, — сказал Сунь, постукивая пальцами по столу, — мы еще вернемся к вопросу о возможности использовать ваши знания на благо республики. А сейчас, к сожалению, я должен ехать, у меня встреча со студентами. Приходите через два-три дня, мы с вами потолкуем подробнее. — Сунь Ят-сен не спускал с гостя пристального взгляда. Что-то не нравилось Суню в этом человеке. Но перед ним лежало рекомендательное письмо от Цин Кая из Парижа.

— Я не стану просить вас ни о чем, что может вас затруднить, — с достоинством сказал Чан Кай-ши, поднимаясь с места, — но позвольте мне кое о чем вас спросить: могу ли я рассчитывать на участие в следующем решительном выступлении против Севера? Доверите ли вы мне хотя бы батальон? Я кадровый офицер, и мои скромные способности могут пригодиться.

Кажется, эти слова произвели на Сунь Ят-сена должное впечатление.

— Дельное предложение, — ответил Сунь дружелюбно, и в его тоне Чан уловил немного больше теплоты, чем прежде, — хотя многого я, конечно, вам обещать не могу. До открытых боев пока еще далеко. Но безусловно, вы могли бы быть полезным уже и теперь. Что вы скажете, если я предложу вам давать уроки стрельбы нашей молодежи? Деньги для аренды стрельбища у нас найдутся.

— Располагайте мною по собственному усмотрению, — Чан вытянулся и щелкнул каблуками лакированных туфель.

После ухода Чана на душе у Суня остался какой-то смутный осадок. Вспомнился Хуан Син, умерший совсем недавно. Это он много лёт назад, пылкий и молодой революционер, обучал в Токио китайских студентов обращению с винтовкой и пулеметом. А теперь его место займет этот молодой хлыщ — вот оно выскочило само собой определение. Может, и нельзя судить о человеке по первой беседе, но Сунь никак не мог отделаться от сопоставления Чана с Хуан Си-ном. Было ясно, что новый его знакомый далек от того, чем жил Хуан Син и чем живет он сам, Сунь.

Поезд мчался навстречу холодным ливням и ветрам, которые обрушивались в этот год на Приуралье и Сибирь без того благодатного перехода от лета к осени, который зовется бабьим летом. Дождь косыми тугими струями хлестал по окнам вагонов, но, казалось, мерно и монотонно лил на поля, на пятнистых унылых коров, на редкие полустанки.

Сутолока, которая неизбежно сопутствует отправлению поезда, улеглась, и пассажиры, шелестя газетами, начали исподволь присматриваться друг к другу.

Советский дипкурьер Федор Иванович Птицын, по паспорту — Федор Соколов, делая вид, что рассматривает журнал с шахматными этюдами, переживал разлуку с женой, которой по долгу службы не имел права рассказывать, зачем, куда и надолго ли уезжает. Возвращение его состоится гораздо позднее, чем запланировано в Москве. Слишком уж далек этот Кантон — Гуанчжоу, разве сравнить нынешний вояж с прошлогодней поездкой в Стокгольм! От такой мысли настроение Федора совсем упало. Но лицо его оставалось спокойным, даже безмятежным, взгляд узких серых глаз равнодушно скользнул по соседям и снова обратился на шахматные этюды. Вошел проводник в синей форме, принес чай. Полная, румяная дама, сидевшая напротив Птицына, открыла плетеную сумочку, похожую на корзинку, и принялась но русскому обычаю сердечно угощать попутчиков домашней снедью.

За едой пассажиры разговорились. Двое из них направлялись в Китай — хлебосольная дама и Птицын.

Дама ехала в Пекин к мужу, бывала там прежде, хвалила китайское гостеприимство, бранила грязь и невежество.

В Маньчжурии после утомительной проверки документов, таможенного досмотра и пересадки в китайский состав вновь застучали вагонные колеса.

Вторая пересадка была в Мукдене. И вот наконец пекинский перрон. Он оказался запруженным солдатами. Вероятно, они ожидали отправки под Мукден. Птицын снял в гостинице номер, оставил вещи и пошел знакомиться с городом. Вернулся он к ужину и сразу заметил, что в его номере кто-то хозяйничал. Этого он ожидал: здесь подозревали всякого, кто прибывал с той стороны северной границы. Поэтому письмо Георгия Васильевича Чичерина, народного комиссара иностранных дел РСФСР, написанное им по личной просьбе Ленина Сунь Ят-сену в ответ на его приветственную телеграмму, Птицын аккуратнейшим образом зашил в двойную подкладку своего пиджака. Зато он сразу заметил отсутствие серебряного портсигара, запасной пары очков в старинной черепаховой оправе. Но главное — пропал купленный накануне билет до Шанхая. Федор выразил возмущение владельцу гостиницы. Тот беспомощно развел руками и отвел глаза в сторону.

— У меня пропал билет! — горячился Птицын. — Придется покупать другой, а чем я вам заплачу за номер?

Но китаец твердил одно: «Моя ничего не знай». При этом вид у него был презабавный и, несмотря на серьезность положения, Птицын едва не расхохотался. Однако решил для себя — впредь быть осторожным и подобных промахов ни в коем случае больше не допускать. А может, все-таки заглянуть в полицейское управление, вдруг вернут отобранное? Нет, пожалуй, не стоит. Начнутся расспросы, протоколы, ну их к черту! Вспомнились напутственные слова перед поездкой: «Смотри, Федор Иванович, ухо держи востро, в Китае такая обстановка, что всякое может случиться». Пришлось занять денег у того журналиста, с женой которого он ехал в вагоне. Хорошо, хоть догадался спросить адрес.

По дороге в Шанхай вагон, в котором ехал Птицын, несколько раз отцепляли. Каждый раз перед отправлением поезда на платформе выстраивались все служащие, от начальника станции до буфетчика, — провожали состав.

Федор сидел у окна. Да, далеко он от родины: за время, которое он в пути, даже климат сменился не однажды.

В Шанхае Федор отправился в порт. Катер довез его по Хуанпу до океанского причала в Усуне, а оттуда он отплыл в Гуанчжоу. В тот самый день другой пароход входил в устье реки. Птицын не знал, что на нем находился Сунь Ят-сен. Проводив взглядом встречное судно, он сел на скамью, стараясь не смотреть в сторону шумной стайки русских женщин, громко обсуждающих свои перспективы на успех в Гонконге. «Эмигрантки!» — подумал Птицын, испытывая сложное чувство брезгливости и жалости.

Над Гуанчжоу недавно пронесся морской тайфун: на улицах по колено стояла вода, плавали сучья, солома, разный хлам, сбитые с лавок вывески.

Район, где Птицын нашел себе временное пристанище, был мало обжит и представлял собой огромный пустырь, на котором тянулись вверх, как сорняки, мрачные серые здания на английский манер. Они составляли решительный контраст старому городу, тесному и беспорядочно застроенному.

Еще в Цзинани, по пути в Шанхай, Птицын понял, что китайская полиция не ограничилась налетом на его номер: в купе к нему подсел китаец без багажа и тут же затеял весьма странный разговор.

— Господин давно из Москвы? Как поживает товарищ Ленин? — обратился он к Федору по-русски.

Федор, сделав вид, что не слышит, постукивал по полу носком ботинка, следил за плывущим мимо равнинным пейзажем. Показывая в улыбке крупные желтоватые зубы, китаец повторил вопрос.

— Я из Харбина, — по-китайски ответил Птицын, и в этом ответе было Кое-что от истины: его дед, да и отец тоже долго жили в Харбине, там провел свои первые тринадцать лет и Федор. Согласно версии, разработанной в Москве, Птицын был теперь Соколовым, близким родственником русского консула в Гуанчжоу. Но пересказывать все это без особой надобности не было смысла.

— А мне кажется, вы из Москвы, — вкрадчиво сказал попутчик.

— Я русский. В Москве, если вам угодно, был однажды, лет пять назад.

— Осмелюсь спросить, в Шанхае или еще где-нибудь в Китае у вас есть друзья?

— Русский консул в Гуанчжоу — мой родственник. А почему, позвольте, вас это интересует?

— О, пусть господин русский не обижается, я хотел предложить ему свой кров, если он пожелает изведать истинно китайское гостеприимство.

Лицо и голос китайца источали такую липкую сладость, что Федору захотелось сплюнуть.

— Благодарю вас. А теперь, знаете что? Давайте ужинать! — с деланным оживлением он нажал кнопку звонка.

Вмиг появился проводник с голубыми фаянсовыми кружками, разрисованными драконами. Драконы смотрели добродушно, чай был душист и крепок, лепешки с фруктами свежие.

Поезд на пароме перебрался через буро-коричневую Янцзы. Птицын отвернулся к окну на секунду, но успел заметить, как его попутчик что-то сунул в боковой карман своей нанковой куртки. Кажется, это была плоская бутылочка. «Подлил какого-нибудь зелья, гадюка», — зло подумал Федор и отодвинул от себя кружку. Разочарование на лице китайца несколько развеселило Федора. Укладываясь спать, он едва не подмигнул попутчику — ну что, братец, не вышел номер, а?

В Гуанчжоу консул порекомендовал Федору гидом студента, которого Птицын тут же переименовал из Бо Шэна в Прошеньку.

Птицын с нетерпением ждал, когда же наконец Сунь Ят-сен возвратится в Гуанчжоу. Он охотно поехал бы сам в Шанхай, но на это не было разрешения. Бремя шло. Срок пребывания Птицына в Китае истекал — следовало возвращаться домой. Ему ничего не оставалось, как передать письмо кому-либо из членов южно-китайского правительства — так было решено в Москве. Подъезжая к серому зданию правительственной резиденции, Птицын сожалел о том, что и ближайшего помощника Сунь Ят-сена Ляо Чжун-кая тоже не оказалось в городе. Он чувствовал себя здесь неуверенно, вагонная встреча оставила по себе тревожную память. Федор подошел к тяжелым чугунным воротам. Странно, почему-то сегодня здесь не было охраны. Обычно тут стоят бравые ребята, опоясанные широкими ремнями со связками гранат.

— Господин Птицын?

— Не оглядывайтесь! Это может быть провокация, — быстро проговорил сопровождавший Федора Бо Шэн.

Птицын ускорил шаг. Бежать он боялся — это могло навлечь подозрение, а следовательно, его задержат, станут обыскивать, и тогда — конец всему, ради чего он ехал за тысячи верст. Как он ругал себя, что выбрал для визита такой ранний час, когда улицы еще пусты! Его же предупреждали, что город наводнен агентами Дуань Ци-жуя[25] и японскими шпионами.

— Постойте, господин Птицын! — властно прозвучало за спиной.

Чувствуя, что сейчас произойдет что-то непоправимое, Федор рванулся вперед. Он побежал вдоль чугунной решетки. До поворота оставалось не более десятка метров. Вот так же много лет назад ему случалось уходить от белогвардейцев. Тогда он был удачлив.

Поворачивая за угол, Федор услышал выстрел и оглянулся. Прошенька, отставший от него, лежал на земле лицом вниз. «Убили, сволочи!» — холодея, подумал Федор, выхватывая из кармана браунинг. Но послать пулю не успел. Что-то горячее толкнуло его в грудь, он упал на спину, чувствуя, как боль расплывается по всему телу, а чужие грубые руки торопливо стаскивают пиджак. «Не выполнил… и не поправишь…» — последняя, горькая, как полынь, мысль скользнула в мозгу…

В Москве потеряли всякую надежду на возвращение Птицына, и девятого марта 1919 года газета «Известия» опубликовала текст письма советского правительства Сунь Ят-сену.

Эту новость Сунь Ят-сену сообщил Ляо Чжун-кай. Размахивая свежей газетой, он уже с порога закричал:

— Сяньшэн, новость- то какая! Вам письмо из Москвы.

Сунь развернул газету.

— Ну вот мы и дождались ответа, Ляо Чжун-кай, — широко улыбнулся Сунь. — Но обрати внимание на дату, Ляо. Первого августа 1918 года. А сейчас апрель девятнадцатого. Письмо было написано девять месяцев назад. Долго идут вести из Москвы.

— Да ведь и наша телеграмма учителю Ленину шла долго. Окольным путем, ничего не поделаешь.

— Эх, нам бы мощную радиостанцию, — мечтательно произнес Сунь, — тогда мы непременно попытались бы установить с Москвой прямую связь. Не как я рад, Ляо, как рад этой московской весточке. Русские нас поддерживают!

Ляо ушел, и Сунь Ят-сен снова взял письмо. Господин Чичерин в заключение шлет пожелание счастья и процветания китайским трудящимся массам и их уважаемому Учителю доктору Сунь Ят-сену.

— Чичерин — Цзи Цзе-линь, — произнес Сунь фамилию советского наркома на китайский лад.

Это имя было ему знакомо. Весь день он пытался вспомнить, где и при каких обстоятельствах впервые слышал его. Поздно вечером, перед сном Сунь вышел во внутренний дворик. От земли, разогретой апрельским солнцем, шло тепло, возбуждающе остро пахло молодой зеленью, первыми весенними цветами. Здесь, в тишине, Сунь опустился в шезлонг и стал вспоминать. В далеком 1905 году, возвращаясь на родину через Францию, трое суток прождал он в Марселе рейсовый пароход — в порту бастовали докеры и грузчики. Все эти дни он оставался в номере: к нему приходили китайские эмигранты, искавшие во Франции лучшей доли.

Они приходили небольшими группами и оставались до поздней ночи, слушая Суня, В их улыбках сквозило недоверие — неужто и впрямь на родине совершилась революция и недалек тот час, когда родина, отвергнувшая своих сыновей, снова примет их в свои объятия.

Вечером под окнами гостиницы кто-то подолгу играл на мандолине и женский голос пел всегда одну и ту же песню.

Сунь не различал слов, но мелодия была печальна. Когда все расходились, Сунь тоже выходил подышать прохладой. Он бродил улочками и пытался себе представить, как когда-то по этой древней мостовой маршировали волонтеры марсельского батальона перед отправкой на штурм Тюильри. Этот марсельский гимн звучал потом на баррикадах Парижской коммуны, а впоследствии стал гимном Французской республики. «Как далеко вперед ушла Европа, — думал он тогда, — буржуазная революция для них уже прошлое, а Китай едва приступает к этой задаче».

На второй или третий день своего вынужденного пребывания в Марселе Сунь Ят-сен обнаружил на столике портье телеграмму на свое имя. Телеграмма была из Парижа. Новый русский знакомый Суня желал ему доброго пути и успехов на трудном поприще.

Они познакомились еще в Париже, в том же 1905 году, в доме одного французского офицера. Сунь немного опоздал. Когда он вошел, один из гостей сидел за роялем. Он играл Моцарта. Последние звуки сонаты были похожи на капли весеннего дождя, бьющие по стеклу. Музыка кончилась, пианист подошел к Сунь Ят-сену. Горячо пожимая его руку, сказал:

— Мы, русские революционеры, приветствуем вашу деятельность. Товарищ Ленин внимательно следит за ростом революционного движения в Китае.

Сунь тогда впервые услышал о Ленине.

Новый знакомый поразил Суня своей простотой, любознательностью и осведомленностью. Он подробно расспрашивал о Китае, о расстановке сил внутри партии. Глаза у него были умные, проницательные. Большой чистый лоб обрамляли рыжеватые волосы, клинообразная бородка и усы аккуратно подстрижены. При знакомстве он назвался Чичериным, Чичериным Георгием Васильевичем.

…Сунь быстро вернулся в дом и бросился к ящику письменного стола. На дне его хранилась старая записная книжка с полустертым «Nota bene» на черной обложке. Сколько лет прошло с тех пор? Тринадцать? Нет, четырнадцать. Вот он, вложенный в книжку твердый квадратик картона — визитная карточка. Оттиснуто по-французски: «Гос-н Орнатский». На обороте быстрой рукой едва заметно начертано: «Г.В. Чичерин». Сунь поднес карточку поближе к глазам. «Да, так и есть, его звали Чичерин…»

«Что ж, здравствуйте, дорогой господин Чичерин, я несказанно рад нашей новой встрече», — мысленно произнес Сунь Ят-сен.

Глава вторая МАРКО ПОЛО

Тревожное настроение овладевало Сунем все сильнее. С каждым днем становилось очевиднее, что Китай никогда не будет по-настоящему свободен, если не добьется экономической независимости. Но Китай нуждался в помощи, помощи бескорыстной. Кто мог оказать ее? Только истинный друг. Лишь одно государство в мире можно было считать таким другом — молодую Страну Советов. В последние годы так явственно проявилась разница в отношении к Китаю западных держав и Советской республики. В искреннем сочувствии Китаю убеждало ее недавнее решение об отказе от русской доли в «боксерской контрибуции». В отличие от новой России, Япония на попытки Китая добиться аннулирования грабительского «Двадцати одного требования» ответила категорическим «нет!».

Сунь все более убеждался, что первым шагом к ликвидации отсталости страны должно стать широкое строительство железных дорог. Прежде они частенько спорили с Хуан Сином об этом. Помнится, Хуан Син считал, что для Китая нужнее металлургия. Сейчас, когда между Севером и Югом наступило перемирие, можно было подумать и об экономике страны. Сунь Ят-сен словно воочию видел, как железнодорожные магистрали пересекут громадную территорию Китая и грохочущие составы понесут жизнь в самые глухие уголки. Чтобы продать зерно, крестьянину не будет нужды тащиться на волах за много ли от дома, да еще платить пошлину, если надо ехать в другую провинцию. Свободная торговля без пошлин, опирающаяся на регулярный транспорт, — вот что нужно Китаю в первую очередь.

Думал Сунь Ят-сен и о внешней торговле. Три крупнейших океанских порта, каждый с пропускной способностью нью-йоркской гавани, могут обеспечить связи Китая с внешним миром. И, конечно, порты должны служить народу, а не иностранцам, выкачивающим из Китая его богатства за океан.

Потом наступит очередь промышленности. Гидроэнергетика, шахты, рудники…

Все эти соображения Сунь записал. На первой странице значилось: «Программа строительства страны», центральное место в ней занял «Промышленный план».

Первым его читателем стала Цин-лин.

— Отчего ты написал свою «Программу» по-английски? — удивилась она.

— Ты не догадываешься?

— Нет, — голос ее звучал неуверенно.

— Во всяком случае, не из пренебрежения к своим соотечественникам. Меня толкнули на это дипломатические соображения.

— Могу я о них узнать?

— Конечно, — засмеялся он. — Тебе не кажется, что наш разговор тоже похож на дипломатическую беседу? Шутки в сторону, Цин-лин, отдай, пожалуйста, рукопись размножить и позаботься, чтобы английское, американское и французское консульства в Шанхае и посольства в Пекине получили по экземпляру.

— Рассчитываешь побудить иностранцев вложить в китайские предприятия свои капиталы?

— Ну, разумеется. Думаешь — не получится? Цин-лин не ответила,

— Что ж ты молчишь? Не веришь в это? Цин-лин положила руки на плечи мужа.

— Послушай, Вэнь, ты уповаешь на помощь империалистов, а сам бросаешь в лицо им обвинения в разбое, грабеже, в развязывании войн. И при этом надеешься, что господам из консульств твой план окажется по душе?

Сунь нахмурился. Сама того не подозревая, Цин-лин нащупала слабое место его программы; чтобы претворить ее в жизнь, нужны средства, но империалистов Китай интересует только как объект грабежа. — Что же ты предлагаешь?

— Может быть, следует убрать из рукописи те места, которые непременно вызовут их неудовольствие? — нерешительно произнесла Цин-лин. — Это называется дипломатией…

— Ни за что! — Сунь нервно зашагал по комнате. Внезапно он остановился. Газ в стеклянной люстре едва горел, и длинная тень, падавшая от фигуры Суня, делила их небольшую комнату надвое.

— Я поступлю так, как решил.

— Посмотрим, что из этого получится, а я сделаю все, как ты хочешь. — Цин-лин положила рукопись в ящик письменного стола. — Завтра утром я еду в торговые ряды, тебе ничего не надо привезти оттуда?

— Пожалуй, купи немного туши, старая почти вся вышла.

— Хорошо. А когда подготовить твою рукопись к отправке в консульства и посольства?

— Чем скорее, тем лучше, — Сунь благодарно посмотрел на Цин-лин.

Вскоре рукопись была разослана по адресам, указанным Сунь Ят-сеном.

Был конец апреля 1920 года, когда Сунь Ят-сен получил приглашение «пожаловать вместе с супругой на five o`clock tea» к американскому консулу. Сунь сразу догадался, что это не просто проявление дипломатического этикета. На обороте пригласительной карточки было приписано от руки: «Предоставляется возможность побеседовать tete a tete».

С американским консулом Сунь Ят-сен был знаком не первый год. Этого человека отличали изысканные манеры, безукоризненный смокинг и плохо замаскированный консерватизм. Дабы прослыть либералом, он постоянно твердил о своем желании видеть Китай переустроенным. Разумеется, на американский лад. «Бедному Китаю прежде всего недостает демократии», — вздыхал консул. Многие попадались на эту удочку, забывая при этом, что хваленая американская «демократия» не прочь водвориться в Китае под своим многозвездным флагом.

Розовато-серое здание американского консульства утопало в яркой зелени. Охрана отворила тяжелые ворота перед стареньким «бьюиком», на котором прибыл Сунь Ят-сен. Сунь Ят-сена и Цин-лин провели в обширный, просто обставленный холл, где уже беседовало несколько гостей. Консул тотчас же направился к китайской чете. Любезно пожав руку «дорогому доктору Сунь Ят-сену», он задержал взгляд на Цин-лин.

Разговор за столом касался предметов, весьма отдаленных от политики. Консул рассказывал о том, как он проводил последний отпуск на родине своей матери — в Германии, на морском побережье, о древних развалинах немецкой крепости, и о том, как однажды на поверхность моря вдруг всплыла мина. Повеяло тревогой, еще не заглохшей после недавней войны. «Америка, Германия, как далеки они от Шанхая, а как стремительно все происходящее за океаном отражается на судьбах Китая!»- думал Сунь Ят-сен.

Только за кофе разговор наконец коснулся того, ради чего Сунь был здесь.

Выпустив длинную струю дыма, консул начал осторожно:

— Я, да и не только я, многие привыкли видеть в вашем лице, доктор Сунь Ят-сен, прежде всего чистокровного политика. — Он прямо так и сказал: «Orthodoxal politician». — А вы, оказывается, еще незаурядный экономист и статистик. Приятный сюрприз! Примите мои поздравления, доктор Сунь Ят-сен: ваш «Промышленный план» — творение выдающегося ума. Так отрадно узнать, что вы предлагаете Китаю как образец его будущего нашу процветающую Америку. Prosperity — процветание. Какая нация, скажите мне, не мечтает об этом?

Сунь Ят-сен только сейчас заметил, что в руках консул держит небольшую книгу.

— Я распорядился переплести вашу рукопись, — сияя улыбкой сообщил консул. — Она для меня — настоящее откровение. Доктор Сунь Ят-сен, я и не догадывался, что в современном Китае существует человек, обладающий таким высоким умом, который бы сделал честь любому выдающемуся политическому деятелю Европы или Америки. Вы, как Марко Поло, открыли для меня Китай с совершенно новой стороны.

— Я Марко Поло? Любопытно! Когда-то и у меня была склонность к романтическим сравнениям, — усмехнулся Сунь, как бы подводя черту под этой частью разговора. — А теперь я попросил бы господина консула высказать свое мнение о моей рукописи.

— Охотно. Откровенно говоря, господин Сунь, мне понравилась ваша идея о том, что Европа и Америка должны направить в Китай свои капиталы. Так или иначе, голод вынудит ваших крестьян пойти к капиталисту, который даст им заработок. В выигрыше будут обе стороны, не так ли?

— Пожалуй.

— А там, глядишь, в Китае появится собственная буржуазия.

Сунь возразил. По его мнению, целью материального производства в Китае должны стать не частные, а общественные интересы. Капитализм — это конкуренция, а как раз этого и хотелось бы избежать.

— Вот как? — удивился консул. — Вы серьезно полагаете, что капитализм поможет вам построить общество без капиталистов? — консул погасил сигару в пепельнице.

— Китай так велик, его потребности в капиталах неисчерпаемы, он может поглотить все излишки иностранного капитала. Нам нужны средства, прежде чем мы станем на ноги. Ваш президент, господин Вильсон, предложил создать Лигу наций, а я призываю державы мирно сотрудничать с нами, а также и друг с другом, сотрудничать на китайской почве в буквальном смысле слова. Разве это такая уж утопия?

— Разрешите мне сказать вам Кое-что, господин Сунь Ят-сен, — консул доверительно наклонился вперед, не сводя глаз с собеседника, — ваша реакция на письмо из Москвы от господина Чичерина была весьма… — он помялся, подыскивая слово, — ну скажем, пылкой и…

— И это кое-кому за океаном не понравилось? Американец кивнул:

— Мы не верим, что большевизм способен созидать.

— В таком случае, на чем же держится власть большевиков?

Консул пожал плечами.

— Так что вы все-таки скажете о моем предложении использовать иностранный капитал для создания социализма в Китае?

Консул с изумлением глядел на Сунь Ят-сена… Этот человек все время преподносил ему сюрпризы. Он решительно не хотел понимать того, что ему внушал консул. Но консул не зря прожил в Китае несколько лет. Только слепой не заметил бы перемен, которые происходят здесь: с каждым днем растет национальная буржуазия, а с нею — рабочий класс; коммунистические кружки отравляют стрелами своей пропаганды умы и сердца молодежи; на книжных прилавках можно увидеть брошюры с переводами из Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова, Кропоткина. А недавно в красную Россию выехала делегация китайских журналистов во главе с Цюй Цю-бо и уже присылает восторженные корреспонденции о жизни страны большевиков. Может быть, социализм — это дань моде? Задача консула сориентировать Сунь Ят-сена на Америку, только на Америку. Хотя что-либо строить в Китае весьма затруднительно: частая смена правительств, социальные потрясения и прочие колебания отражаются на конъюнктуре слишком непосредственно. Сможет ли Сунь Ят-сен дать гарантии монополиям?

— Я доведу до сведения моего правительства ваши предложения, господин доктор, — произнес наконец консул. Сейчас главное было не отпугнуть Сунь Ят-сена сомнениями.

— Благодарю вас. Если ваше правительство пойдет навстречу, я примусь за более детальную разработку своего плана.

— Вы, вероятно, обратились и к другим консульствам? — полюбопытствовал американец, невольно косясь на неплотно прикрытую дверь, откуда доносился веселый женский смех.

— Разумеется, но вы ответили мне первым.

— Я просил бы не сбрасывать это со счетов. Прошу также учесть, что Штаты готовы защищать свои интересы в Китае… — консул запнулся.

«Силой оружия», — мысленно продолжил за него Сунь Ят-сен. — Только не это, господин консул, только не это, — горячо произнес он. — Как основатель Китайской республики, я хочу видеть Китай созданным для мира.

— Да, да, конечно, — спохватился консул. — Прошу меня извинить, доктор, но в наше время никто добровольно не отказывается от своих преимуществ и прав. Тем более Америка. У нас лучший в мире государственный строй, самая храбрая армия, и, наконец, мы самая богатая нация в мире. Меня недавно спросили, что я думаю о китайцах как о нации. Я в свою очередь спросил: а где, они, китайцы? Где хваленое единство китайской нации? Нет, я не вижу больше китайцев, они поделились на рабочих и крестьян, на банкиров и лавочников, не так ли?

— Я думал, вы имеете в виду другое, — с иронией ответил Сунь Ят-сен, — то, например, что в наших городах иностранцев больше, чем китайцев. В Шанхае все устроено по американскому и английскому образцу, даже названия улиц — Нанкин-роуд, авеню Жерар… В Хайларе все как у японцев, в Тяньцзине и Ханькоу — как у американцев, немцев и французов. Китайское отступило в глубь страны, куда еще не дотянулись руки западной цивилизации.

— Мы несем цивилизацию всему миру, — не желая замечать горькой иронии, торжественно произнес консул.

— На штыках? Я же предлагаю другое. — Сунь старался подавить внезапную вспышку острой неприязни к сидящему перед ним красивому, холеному человеку. — Окажите Китаю помощь на мирной основе. Без мира нет условий для экономического развития.

— Согласен. Но только тогда, когда в Китае не будет внутренних неурядиц.

— Свои дела в области политики мы решим сами. — Сунь понял, что продолжать разговор бесполезно. Он поднялся с места.

— Надеюсь, мы еще вернемся к этой теме через некоторое время, — любезно произнес консул, вставая, чтобы проводить гостя.

В машине Цин-лин выжидающе посмотрела на мужа.

— Тебе хочется знать, чем закончилась моя беседа с консулом? Штаты хотят, чтобы мы обратились за помощью только к ним. Старая песня! Но в одном он прав — сначала нам надо навести порядок у себя дома.

«Я так и думала», — хотела сказать Цин-лин, но промолчала. Сунь оценил ее великодушие и благодарно сжал ей руку.

Старый «бьюик» медленно полз по раскаленной набережной. Горожане изнемогали от жары. Обессиленные, они сидели на скамейках или лежали прямо на тротуаре. У каменных парапетов Хуанпу толпились кули — блестели на солнце голые, мокрые спины. На углу набережной Бампо и Нанкин-роуд машина остановилась, пропуская шествие — десятков шесть-семь рабочих в синих блузах несли красные флаги и громко пели, выкидывая вверх крепко сжатые кулаки. На сампанях, стоявших плотными рядами, подхватили революционную песню.

— Что это, Вэнь?

— Это рабочие- текстильщики, они организовали демонстрацию, — ответил шофер.

— Ведь сегодня же Первое мая, — пояснил Сунь, — день интернациональной солидарности людей труда. Первая демонстрация в Китае!

Но уйти от политики и заняться экономической реконструкцией Китая Сунь не смог: жизнь показывала, что экономика и политика неразрывно связаны. Правительственный переворот на Севере и отказ Южного Китая признать новое правительство заставили Сунь Ят-сена вернуться в Гуандун. Седьмого апреля 1921 года его избрали президентом Китайской республики.

Глава третья ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Генерал Чэнь Цзюн-мин, военный министр Южного правительства, закончил бои за правый берег Жемчужной.

На большом приеме в Гуанчжоу в честь возвращения его армии генерал произнес короткую, но вдохновенную речь: «Считаю, что Гоминьдан имеет теперь прочную базу — моя армия к его услугам. Я рад и горд, что мне и моей армии выпала такая великая честь — взять под свою защиту нашу замечательную революцию».

Генералу аплодировали долго и с чувством: поддержка революции целой армией в известной степени стабилизировала положение кантонского правительства.

В тот же вечер дома Сунь серьезно поспорил с Цин-лин.

— Генерал Чэнь? Личность в высшей степени сомнительная, — утверждала Цин-лин. — В городе ходят упорные слухи о том, что у Чэня тесные связи с англичанами. А этот бравурный стиль, а манера смотреть на собеседника в упор, отчего сразу становится не по себе! Этот поток неприкрытой лести, безудержное бахвальство.

Сунь отбивался как мог от атаковавшей его Цин-лин. Ведь в их положении даже такой генерал — находка. Сейчас не время выяснять отношения с Чэнем. Что ни день, то новые вести с Севера, и одна тревожнее другой. Вывший глава реформаторов Кан Ю-вэй шлет послание за посланием в Запретный город маньчжурскому императору Пу И, убеждает императора, что почти все китайские провинции только и ждут сигнала для выступления в защиту династии. Кан уверен, что император вернется к власти, и довольно скоро. Японские газеты откровенно обсуждают это.

Увы, ссылки Кан Ю-вэя на готовность провинции к контрреволюционному восстанию не беспочвенны. Во всяком случае, власть Южного правительства формально распространялась всего на пять провинций, фактически ее признавали лишь в нескольких округах и уездах Гуандуна. Теперь губернатором провинции Гуандун был назначен генерал Чэнь Цзюн- мин.

Сунь готовился к выступлению на Север. Он несколько месяцев не видел командующего Первой Гуандунской армией. Стоял апрель с обжигающим ветром, настоящим африканским сирокко, когда Сунь прибыл в Гуанчжоу. Губернатор Гуандуна генерал Чэнь Цзюн-мин не встретил Суня. Более того, он не явился на совещание членов правительства, которое Сунь Ят-сен созвал на другой день после приезда.

Сунь смотрел на часы. Стрелки показывали ровно десять. Пора было начинать совещание.

— У меня есть одно предложение, — произнес он, провел языком по пересохшим губам, оглядел собравшихся. Генерал Сюй Чун-чжи, командующий Второй Гуандунской армией, замер в какой-то неестественной позе. Начальник Генерального штаба Юга генерал Ли Ле-цзюнь, напротив, сидел уверенно, широко расставив ноги, твердо опираясь на высокую спинку кресла. Его маленькие холеные руки застыли на подлокотниках. Ляо Чжун-кай угрюмо смотрит в одну точку — он осведомлен о случившемся.

— Так вот, господа, нас известили, что генерал Чэнь Цзюн-мин, командующий Первой Гуандунской армией, занемог. И настолько серьезно, что не рискует покидать свою резиденцию. Я думаю, что в таком случае мы могли бы провести наше первое совещание возле его ложа. Какие будут соображения?

— У меня что-то с машиной, мотор все время отказывает, — буркнул Ли, поглядывая на Сюя. Но Сюй Чун-чжи намека понять не пожелал. Крупный, тяжелый, в белом мундире с золотыми погонами, он решительно поднялся с места: — Я приглашаю вас в свою машину, господин генерал. А вечером я пришлю вам своего механика.

«Старая черепаха!» — ругнулся про себя Ли.

Тем временем генерал Чэнь Цзюн-мин возлежал в парадной и самой большой комнате своего особняка в Сигуане. Из-за жары вместо огромного персидского ковра постелили новенькие прохладные циновки. На бронзовых подставках стояли фарфоровые чайники с лимонным соком. Тугие прохладные волны гонял по комнате английский электрический вентилятор — последняя новинка, приобретенная генералом.

Чэнь позвонил и тут же возник адъютант.

— Вы звали меня, господин генерал?

Чэнь лениво взглянул на него, подавляя зевок.

— Глянь-ка, что там у нас сегодня — концерт, прием? Да прикрой дверь, дурак, сколько раз тебе говорить? Этот проклятый арестант не дает мне покоя, а еще похвалялся, что патриот. Мразь он, а не патриот — каких-нибудь пятьдесят шомполов не мог выдержать. Ты прикажи выбросить его в реку, когда стемнеет.

О комнате пыток, под которую Чэнь приспособил вторую гостиную в своем доме, ходили страшные слухи. Было известно, что попадают туда главным образом солдаты и офицеры из первой дивизии, преданной Сунь Ят-сену. Поговаривали, что генерал Дэн Гун выехал к Сунь Ят-сену в Гуйлин в середине марта и с тех пор как в воду канул. Подозревали, что он попал в лапы к генералу Чэню.

— Может, прикончить арестанта, а то больно мается.

— Что-то ты в последнее время стал сердобольным, адъютант. Может, снюхался с президентом? — Чэнь испытующе посмотрел на адъютанта. В эту минуту он увидел в дверях часового. — Ну, что еще там? Правительство прибыло? Впусти. А ты, адъютант, ступай, да заткни глотку той собаке, чтоб не выла.

Когда Сунь вошел в комнату, Чэнь Цзюн-мин не шелохнулся. Он сидел на полу, уткнувшись подбородком в колени. Голова его была стянута мокрой тряпкой.

— Встаньте, генерал! — твердо произнес Сунь. Чэнь не двинулся с места. Сунь подошел к нему вплотную.

— Командующий Первой Гуандунской армией, губернатор Гуандуна, господин генерал Чэнь Цзюн-мин, за что вы казнили командира нашей лучшей дивизии генерала Дэн Гэна?

Чэнь молчал. Ни один мускул не шевельнулся на его лице, но ум лихорадочно заработал: выходит, его молодцы наследили, а он был уверен, что дело сделано чисто. Интересно, что еще известно президенту? Знает ли он о тайных переговорах насчет создания «Федеративного правительства автономных провинций»? О сговоре с У Пэй-фу?[26]

— Ваши головорезы учинили расправу над честным революционером. Мало того! Они разграбили несколько деревень, расстреливали и вешали крестьян. Разве правительство выделило субсидию вашей армии, чтобы она бесчинствовала, генерал?!

«Нет, Сунь еще не знает всего», — облегченно вздохнул Чэнь. Теперь можно было перейти в наступление.

— Разве на те жалкие гроши, что вы отпускаете на содержание армии, можно сносно прокормить солдат, господин президент? Кстати, как губернатор Гуандуна, я больше не разрешу взять ни цента на содержание вашей Второй армии. Вы, вероятно, забыли, кто поставил вас у власти. Какая черная неблагодарность!

— За что вы убили генерала Дэн Гэна? — грозно повторил свой вопрос Сунь.

— Я здесь при чем? — пожал плечами Чэнь, стаскивая с головы тряпку, которая давно просохла. Он нехотя поднялся на ноги. Его крепкая жилистая рука легла на рукоять маузера.

Сунь обернулся, ища поддержки у своих спутников. Но Сюй и Ли точно воды в рот набрали.

— Вы, господин Сюй, вместе с генералом Ли немедленно отправитесь в Гуйлин и примете меры по переводу Главной ставки в Шаогуань, ближе к Гуанчжоу. Войска следует привести к присяге на верность. Ляо Чжун-кай, примите дела у господина Чэня. Именем республики я отстраняю его от всех постов, и пусть им займется суд…

Но до суда дело не дошло — наутро генерал Чэнь Цзюн-мин со своими частями спешно покинул город. Генерал Ли Ле-цзюнь в Гуйлин не доехал: по дороге он присоединился к Чэню. Кое-кто из кантонских купцов потихоньку собирался к отъезду в Гонконг — под крылышко англичан. В правительстве за глаза осуждали Суня за разрыв с Чэнем. Он это чувствовал и ходил хмурый, проклиная себя за то, что не подверг Чэня суду на месте…

Этим вечером Сунь Ят-сен решил остаться в своей резиденции, радуясь возможности побыть одному и заняться библиотекой. Во всем здании стояла тишина, только с нижнего этажа доносились слабые звуки рояля. В сгустившихся сумерках за окном растворялись крыши ступенчатых пагод. Сунь Ят-сен опустил на окна циновки и повернул выключатель. Яркий свет залил комнату. Сунь Ят-сен окинул любовным взглядом свое сокровище — книжные шкафы: впервые за много лет вся его библиотека собрана в одном месте. Ему предстоит разобрать ящик с рукописями, для них специально оставлены пустыми нижние отделения.

Он раскрыл бюро, но вынимать оттуда папки с документами медлил. Что-то ему мешало, странно будоражило, не давая работать. Может, это из-за встречи со знакомым доктором в госпитале, куда он ездил с инспекцией? Когда-то, много лет назад, они совместно делали первые шаги на медицинском поприще. Тогда они не были друзьями, но сейчас они встретились как близкие люди. Сунь внимательно слушал рассказ доктора о новых достижениях в области хирургии и вдруг почувствовал, как хочется ему прикоснуться к холодным блестящим инструментам, услышать напряженный стук своего сердца перед началом операции, как в те далекие времена. Доктор все говорил, хотя время давно истекло, и Сунь его не перебивал, он жадно вдыхал острые больничные запахи — йода, карболки, оглядывал на полках тесные ряды всевозможных колб, сожалея о том, что когда-то пришлось оставить все это: ведь врач оказывает немедленную помощь, он видит результат своей работы. А доведется ли Суню пожинать плоды своих трудов?.. Никогда еще прежде рука его не тосковала так по скальпелю…

Стенные часы издали тоненький тренькающий звук, готовясь отметить полный оборот стрелки на циферблате.

— Сяньшэн, вас спрашивает какой-то солдат. Мы его было не пустили — поздно, да он поднял такой шум… Прямо не знаем, что с ним и делать? — виновато доложил начальник охраны. Он приоткрыл дверь в кабинет, но не входил, а топтался на пороге, помня строгий наказ президента не беспокоить его в этот вечер. Он был сильно встревожен вестью, которую сообщил ему адъютант Сунь Ят-сена, Ма Сянь: у одной девушки, пытавшейся пробраться к машине Суня, отобрали заряженный револьвер.

— Солдата пропустить, а заодно попросите зайти Ма Сяня, — у меня к нему дело.

Через минуту в коридоре раздалось шарканье матерчатых туфель, и в кабинет влетел безоружный солдат: руки его сжаты в кулаки, рубашка взмокла от пота и прилипла к телу. «Где я видел это скуластое морщинистое лицо?» — подумал Сунь, но солдат не дал ему вспомнить:

— Спасайтесь, сяньшэн! — крикнул он, забыв о приветствии. — Немедленно бегите отсюда. Они будут здесь с минуты на минуту!

— Успокойся, солдат! — Сунь наклонил сифон над стаканом, сильная струя мгновенно наполнила, его. — Выпей-ка воды и успокойся.

Солдат отстранил стакан рукой,

— Я правду говорю!..

От волнения голос у него сорвался.

— А ты не мог бы поподробнее растолковать, что происходит?

— Сюда идут чэневцы. Им приказано разгромить вашу резиденцию и всех, кто тут окажется, уничтожить.

Сунь Ят-сен вдруг тряхнул солдата за плечи;

— Откуда здесь взяться солдатам Чэня? Ведь они, под Вэйчжоу!

— Генерал Чэнь Цзюн-мин только что без боя взял Гуанчжоу. Похоже, что в гарнизоне его ждали — сдались без единого выстрела да еще выдали несколько ящиков патронов, их сегодня доставили из Гонконга.

— Чем докажешь? — быстро спросил Сунь, все еще не отпуская солдата, но уже поверив ему.

— Клянусь своими предками, пусть их души никогда..

Сунь Ят-сен не дослушал.

— Да, этого следовало ожидать.

Он припал к стакану и выпил его до дна. Солдат все еще стоял.

— Вы не узнали меня, сяньшэн? — робко спросил он. — А ведь я когда-то, еще в двенадцатом году, служил в нанкинском гарнизоне. Мне приходилось не раз сопровождать вас в поездках за город.

- Ты носил кличку Коршун?

— Ну да. — Солдат просиял. — А теперь я ухожу. Поверьте, в кантонском гарнизоне у вас есть верные люди. Мы попробуем Чэня немного задержать. — Солдат поклонился и бросился вон из кабинета, едва не сбив с ног Ма Сяня, стоявшего в дверях.

— Где Цин-лин, Ма Сянь?

— Наверху.

В спальне Цин-лин, смертельно бледная, сидела на кровати, прижимая к груди старенькое домашнее платье.

— Одевайся! С минуты на минуту начнется обстрел резиденции. Поторопись же, Цин-лин!

Неловко натягивая платье, Цин-лин вдруг улыбнулась, но такой растерянной улыбкой, что у Суня от жалости дрогнуло сердце.

— Погоди, Сунь. Нам нельзя выходить вместе. Вместе нас непременно опознают. Мы покинем резиденцию порознь, — с неожиданной решительностью заявила она.

На мгновение прижав жену к груди, Сунь легонько подтолкнул Цин-лин к двери, где ее дожидался Ма Сянь.

— Не беспокойтесь, сяньшэн, я провожу вашу жену в надежное место.

— Постарайся отправить ее в Шанхай. Пусть ждет меня там.

Проводив Цин-лин до дверей, Сунь Ят-сен бросился в кабинет, он вытряхивал из папок и швырял в саквояж документы. Где-то совсем близко ударил орудийный залп. Сунь захлопнул опустевшее бюро, надел полуфренч. Кто-то из офицеров охраны подал ему заряженный револьвер. Сунь взвел курок и выпрыгнул из окна на задний двор — к парадному подъезду уже бежали чэневцы.

Надвинув на лоб мягкую шляпу, Сунь Ят-сен в сопровождении трех офицеров завернул за угол и в ту же минуту увидел, как запылал ближайший мост. Удалось ли Ма Сяню провести через него Цин-лин? А что, если нет?..

Стараясь держаться в тени, Сунь вышел к реке. У причала на приколе мерно покачивался старенький катер. Сунь вскочил на нос.

— Нет, я не ищу убежища, — ответил он на вопрос, в каком районе Гуанчжоу он предпочтет укрыться, — правьте к острову Вампу.

Рулевой подчинился.

Сунь решил использовать кантонскую эскадру: это был его последний шанс.

Над городом среди ночи занималась заря пожарищ. По Жемчужной медленно разливался багровый свет. Напрасно вглядывался Сунь в темноту: эскадры в порту Вампу не было! Лишь канонерка «Юн Фэн», та самая, на которой он когда-то прибыл в Гуанчжоу из Шанхая, швартовалась у мола.

На ее палубе караульный матрос чистил винтовку, сидя на мотке каната. При свете фонаря Сунь Ят-сен разглядел открытое лицо с курносым носом и большим ртом. Вместо ответного приветствия он попросил вызвать командира.

Командир появился через минуту.

— Неужели это вы, сяньшэн? — удивился он, беря под козырек, а затем крепко пожимая Суню руку. — Да ведь эскадра по вашему приказу еще вчера ушла в устье Жемчужной.

— О каком приказе вы говорите? — не понял Сунь.

— Ну как же, еще вчера на рассвете к командующему эскадрой прибыла группа офицеров с приказом, о котором лично ему, командиру канонерки, известно одно — эскадра должна немедленно выйти в открытое море и там дожидаться дальнейших указаний. Канонерка же задержалась из-за ремонта.

— Это измена! Я не отдавал никакого приказа.

— Сниматься с якоря?

— Нет, мы останемся здесь. Готовьте орудие к бою!

— Есть готовить орудие к бою, — четко произнес командир, однако он ни секунды не сомневался, что в данной ситуации этот приказ равносилен самоубийству.

К утру пошел дождь, тепленький, вялый. На палубе канонерки кисло запахло порохом. Сунь Ят-сен сам командовал орудийным расчетом. Снаряды корабельного орудия приземлялись на набережной Гуанчжоу. Проклятый изменник Чэнь Цзюн-мин! Даже вероломный генерал Лу Жун-тин выглядит в сравнении с ним невинным ребенком.

Наконец отряды Чэнь Цзюн-мина отступили в глубь города. Разведка, высланная на берег, донесла, что город кажется мертвым. На улицах баррикады из дров и растащенных заборов, над китайскими магазинами развеваются иностранные флаги — английские, французские, американские. Каждый флаг — своего рода охранная грамота. Но счета в банке у многих купцов чувствительно поуменьшились — иностранный протекторат стоит дорого. Чэневцы разбойничают в бесчисленных мелких лавчонках старого города. Некоторые дома обвиты проволокой, на воротах — дощечки с черепом и скрещенными костями. Но для бандитов это не преграда — им-то известно, что в электросети тока нет — рабочие электростанции объявили забастовку в знак солидарности с кантонским правительством.

Секретарь Суня разузнал о подробностях переворота. Оказалось, что мятеж инспирировали У Пэй-фу и английские империалисты из Гонконга. Они истерично требовали от Чэнь Цзюн-мина «влепить президенту порцию горячего свинца». «Ну, это мы еще посмотрим», — Сунь сжал кулаки.

Прошла неделя. Однажды на корабль пробралась Хэ Сян-нин, жена Ляо Чжун-кая. Увидев Суня первый раз, она ахнула — таким изнуренным показалось ей его обветренное лицо.

Сунь повел, гостью под полотняный тент.

— Ну, обасан[27], рассказывай, с чем пришла.

Взяв в свои руки ее узкую сухую ладонь, он нахмурился, чувствуя в Хэ Сян-нин какую-то напряженность. «Наверное, плохие вести. Что-то случилось с Цин-лин?» Он не знал о ней ничего с той минуты, как они расстались. Сунь испытующе глядел на Хэ Сян-нин. Не выдержав его взгляда, она отвернулась. Заплакала, не вытирая слез, а он, терпеливо ожидая, только ласково гладил ее по плечу.

— Цин-лин в безопасности, сяньшэн, я разыскала ее: она укрылась в Линьнаньском университете у знакомого преподавателя. Она беспокоится и думает только о вас!

— Передай ей, чтобы она берегла себя, ей никак нельзя показываться в городе и пусть при первой же возможности едет в Шанхай. А со мной — все в порядке. Так и скажи.

— Будьте спокойны, сяньшэн, она никуда не выходит, а покинуть город незаметно почти невозможно. — Хэ Сян-нин снова всхлипнула. Будь Цин-лин здорова, разве она не пробралась бы к мужу на корабль? Хэ Сян-нин хорошо ее знает! Но в ту ночь, когда Цин-лин рассталась с мужем, у нее случился выкидыш. Значит, ребенка, которого они так ждали, не будет. Но Хэ Сян-нин скорее дала бы убить себя, чем сообщить Суню в такую минуту эту печальную новость,

— Что же ты опять плачешь, обасан? — Сунь заглянул ей в лицо. — Есть ли известия от мужа? Удалось тебе с ним связаться?

— Мой муж попался в ловушку. — Молодая женщина горько усмехнулась. — Чэнь Цзюн-мин заманил его в Шилун, и теперь он сидит в тюрьме при Шилунском арсенале, а генерал не перестает бахвалиться, что посадил на цепь правую руку Сунь Ят-сена.

— Каков мерзавец! Помнится, он при мне расхваливал Ляо Чжун-кая за преданность революции. А сегодня бросает его в застенок!

Сунь опустился на скамью, вытирая взмокший лоб. Черт побери! Положение настолько безвыходно, что как ни старайся, а трудно придумать, чем помочь Ляо Чшун-каю. Маленькая хрупкая женщина, сидевшая перед ним, смотрела на него с надеждой.

— Расскажи-ка мне все, что ты знаешь об аресте Ляо, — попросил он.

Но подробности Хэ Сян-нин еще не знала сама. Ясно было лишь одно: Чэнь идет на все, чтобы закрепить свою власть в Гуанчжоу, а для этого убирает с дороги тех, кто может ему помешать. И еще он пытается всех убедить в том, что он, дескать, не против правительства, а против Сунь Ят-сена. Надо заменить одну личность другой, принципы же революции незыблемы. Кантонцам он обещает стабилизацию положения в городе, регулярное снабжение продуктами и многое другое. И на эту наживку уже клюнуло немало обывателей. Рассказывая все это, Хэ Сян-нин заметно оживилась, но едва она заговорила о муже, как лицо ее снова потемнело.

— Не надо предаваться отчаянию, — мягко сказал Сунь. — Я сейчас напишу записку одному из приближенных генерала, он человек порядочный, может быть, посодействует нам. Да, вот еще, — Сунь обратился к проходившему мимо матросу. — Пригласите ко мне офицера Чан Кай-ши! Госпожа Ляо получит его в провожатые.

— Чан Кай-ши! Ни в коем случае, сяньшэн! Чан некогда служил у Чэня, его легко опознают и тогда нам обоим не сдобровать. Со мной ничего не случится, у меня есть пропуск: удалось купить через одного купца.

Через минуту светлое платье Хэ Сян-нин растворилось в темноте.

Известие об аресте Ляо Чжун-кая удручающе подействовало на Суня. Он-то был уверен, что Ляо удастся связаться с армией, ушедшей в Северный поход, и прийти на выручку.

Почти тотчас же после ухода Хэ Сян-нин стало известно, что генералитет Первой Гуандунской армии полностью перешел на сторону Чэня.

— Обстоятельства вынуждают нас к отступлению, — объявил Сунь, собрав команду. — Мы должны вывести корабль в устье Жемчужной и, если ничего не изменится, направиться в Шанхай. Иначе мятежники завтра же расстреляют судно прямой наводкой. Есть достоверные сведения, что вся артиллерия Чэня подтягивается в тыл Вампу. Но главное — из Гонконга в Гуанчжоу вот-вот выйдет английская военная эскадра для «защиты жизни и имущества иностранцев». Ничего не поделаешь — союз изменника Чэня с английскими империалистами сильнее нашей героической, но, усы, единственной канонерки!

В каюте стояла тяжелая тишина. Расходились молча: всем было ясно, что с потерей Первой Гуандунской армии решение об уходе в Шанхай является единственно правильным. В каюте с Сунем остался его секретарь Чэнь Ю- жэнь.

— Я много передумал в эти трудные дни о судьбах нашей революции, дорогой Чэнь Ю-жэнь, — тихо сказал Сунь. — И вот что я понял: плохо мы ведем пропаганду среди народа, все могло бы быть иначе, если бы он хорошенько знал, за что мы сражаемся. Но руки опускать нельзя. Попробую снова взяться за дело. Гоминьдану надо перестроить свою работу. Но если неудача опять постигнет меня, то уеду в Советскую Россию. Ты не знаешь, мистер Далин[28] уже отбыл на родину?

— Далин все еще в Гуанчжоу, сяньшэн.

— Постарайтесь разыскать его. Передадите ему мое письмо, пусть он вручит его лично комиссару иностранных дел господину Чичерину. — Сунь порылся в карманах и сунул в руку Чэнь Ю-жэню четвертушку листа, вырванного из обыкновенной ученической тетради. — Только запечатайте, а то у меня здесь нет ни клея, ни подходящего конверта. Попросите Далина передать господину Чичерину, что Сунь Ят-сен с уходом из Гуанчжоу оружия не слагает. И непременно пусть передаст самый дружеский привет лучшему другу Китая Владимиру Ильичу Ленину…

В сумерках канонерка «Юн Фэн» покинула гавань Вампу. Выйдя в открытое море, она легла курсом на восток. Когда на утро английская военная эскадра произвела орудийный залп по смутным очертаниям какого-то судна, оказалось, что она стреляла но старой рыбацкой шхуне, которая в отчете адмирала эскадры военному министерству Соединенного королевства фигурировала как «крупный линейный корабль, оказавший серьезное сопротивление военно-морским силам Великобритании».

Глава четвертая ПОЕДИНОК

Катер мчался в Шилун, порт Вэйчжоу. Хэ Сян-нин устроилась на корме. Волосы выбились у нее из прически и лезли в глаза.

Полотнище ветра туго пеленало ее, унося в воспоминания. Студенческие годы в Токио, полуголодная, бурная и счастливая жизнь! Сходки, споры до хрипоты. Тогда она впервые услышала об учении Маркса. Одно время они с Ляо жили в квартале Усигома, рядом с огромным универсальным магазином, занимавшим чуть ли не всю восточную сторону улицы. Их дом, маленький, типичный японский дом, с раздвижными стенами и желтыми выцветшими ширмами, казался в таком соседстве вросшим в землю. В Усигоме проживало немало китайских студентов. Ляо организовал их в добровольческий военный отряд и готовил к грядущим революционным боям. Хэ Сян-нин закупила на рынке партию плетеных корзиночек, в которых служащие носят на работу еду. На дно корзиночки члены отряда клали револьвер, а сверху — промасленный сверток с жареной рыбой или рисом.

Ежедневно два-три часа отряд тренировался в стрельбе. Для этого с первым пригородным поездом ездили в Омори…

Стрельбе обучал Хуан Син. Каким стариком казался он ей тогда, а ведь ему не было и тридцати…

Но потом пошли неприятности, и тренировкам пришлось положить конец. У одного из студентов была любовная связь с японкой. К несчастью, родственником девушки оказался полицейский комиссар. Его гнев не имел границ. Как, у него под носом соблазнили его племянницу! Да кто?! Китайский бунтовщик! Они, эти китайские революционеры, свили здесь гнездо! Всех арестовать, всех в тюрьму!

Успокоить его смогла только кругленькая сумма. Собрать ее было нелегко: пришлось распродать не только оружие, но и скромные пожитки: одеяла, циновки, медную утварь. А Хэ Сян-нин продала еще свое единственное золотое колечко, подаренное ей бабушкой.

Тогда они с Ляо срочно переменили квартиру — полиция могла нагрянуть в любой день. Вскоре у нее обострился туберкулез. Денег не было, едва удалось наскрести на билет до Гонконга. Родители встретили ее сдержанно, но в помощи не отказали…

Их дочь, Мэн-син, родилась в Гонконге, и Ляо увидел ее лишь год спустя…

На повороте катер сильно тряхнуло. Хэ Сян-нин вздрогнула и крепче прижала к себе набитую хозяйственную сумку.

— Госпожа, подъезжаем к Шилуну, — объявил рулевой. Она благодарно кивнула ему.

Офицер с обожженным солнцем лицом долго и придирчиво изучал ее пропуск в тюрьму, добытый после многодневных мытарств. И, наконец, дал знак следовать за ним.

Дорога к Шилунскому арсеналу, при котором была тюрьма, проходила вдоль старой, развалившейся крепостной стены. Кое-где меж камней пробивались чахлые кустики травы, полузадушенные жарой. Морской ветер клубил красноватую пыль. За поворотом показалось приземистое длинное здание, сложенное из местного плитняка. Комендатура. У входа — караульные солдаты, вооруженные английскими винтовками со штыками. Около часа ушло на то, чтобы комендант дал свое разрешение на свидание. При этом он велел ей оставить здесь сумку, но она вцепилась в нее обеими руками и, не сдерживая больше слез, измученная дурными предчувствиями, закричала:

— Здесь передача для мужа! Неужели вы убили Ляо, если ему больше ничего не нужно! Ну, погодите! Сунь Ят-сен еще вернется в Гуанчжоу, вам тогда не поздоровится!

— Ладно, забирайте с собой ваши вещи, — пробормотал комендант, несколько обескураженный яростным нападением этой маленькой и кроткой на вид посетительницы. — Да перестаньте же реветь, черт побери, жив ваш муж, слышите, жив!

Миновав несколько тесных переходов, она очутилась у дверей камеры, куда был заключен Ляо Чжун-кай. Едва переступив порог, она очутилась в полной темноте. Только из-под двери пробивалась слабая полоска света.

— Нет, этого не может быть, неужто это ты, жена моя, Сян-нин?

— Чжун-кай, я ничего не вижу, дай же мне руку! — воскликнула Хэ Сян-нин.

— Увы, я не могу тебе помочь. Сделай два шага вправо.

Глаза привыкли к темноте, и Хэ Сян-нин увидела мужа: руки и ноги — в тяжелых кандалах. На шее — железная колодка, цепью которой Ляо был прикован к стене. Боль сострадания полоснула ей сердце. Дрожащими руками она отыскала в сумке свечу. Зыбкое пламя осветило камеру.

— Что они сделали с тобой, мой муж! — вырвалось у нее.

— Разговор с заключенным не дозволен! — раздался за дверью грозный окрик.

— Как начался мятеж? — шепотом спросил Ляо. Если бы у нее было время, Хэ Сян-нин рассказала бы мужу, как десять дней назад, ночью шестнадцатого июня, она проснулась от того, что стены их квартиры содрогались, словно от землетрясения. Накинув халат, она бросилась к окну. По улице, низко пригибаясь к земле, бежали солдаты с винтовками в руках и бамбуковыми лестницами. В соседней комнате проснулись и заплакали дети.

— Немедленно в постель! — прикрикнула она на них, торопливо опуская на окнах циновки.

С трудом дождавшись утра, она позвонила на телефонную станцию и, назвав себя, попросила соединить с резиденцией президента. В трубке долго молчали, потом что-то щелкнуло и визгливый мужской голос прокричал: «Президент изгнан из города. Соединить вас с главой нового правительства господином генералом Чэнь Цзюи-мином?» — «Соедините!» — «Госпожа Ляо? — раздалось тут же. — Очень приятно. Чем могу быть полезен? А, вас интересует доктор Сунь Ят-сен. Понятно. Увы, ничего определенного сказать не могу. Сотрудничеству с нами он предпочел бегство. Не стоит так огорчаться, — все мы пешки в руках неотвратимой судьбы. Ваш супруг? Ах да, любезная госпожа, мне весьма неприятно, но его поведение вынудило нас взять его под стражу. Он сторонник Сунь Ят-сена и, оставаясь на воле, может навредить сам себе. А там он в безопасности. Нет, нет, я ничем не могу помочь. Всего хорошего».

Опасаясь за жизнь детей, Хэ Сян-нин отправила их в Гонконг, а сама теперь ежедневно с раннего утра аккуратно появлялась в канцелярии штаба Чэнь Цзюн- мина, надеясь встретить кого-нибудь из прежних знакомых. Но одни отводили глаза в сторону, другие смотрели поверх ее головы, нетерпеливо покашливая, пока она излагала свою просьбу. Ей повезло лишь на десятый день. Один офицер из свиты Чэня, обязанный чем-то Ляо и Суню, выхлопотал ей пропуск и катер для поездки в Шилун.

Но рассказывать обо всем этом не было времени. Опустившись перед мужем на колени и обтирая ему лицо косынкой, Хэ Сян-нин спешила рассказать о событиях в городе, о резне и пожарах.

— Я узнал о заговоре слишком поздно, когда войска уже получили приказ идти на Гуанчжоу, и не успел предупредить Сунь Ят-сена, — шепнул он ей в свой черед. — Меня взяли тут же, едва я прибыл в порт. Ты видишь, как тут содержат пленных. Нет ни малейшей возможности общаться с внешним миром.

— Свидание окончено! — раздалось за дверью. Хэ Сян-нин поднялась со скользкого пола, суетливо стала совать мужу чистое белье и еду из сумки, затем молча обняла, поцеловала его. «Мужайся, мой Чжун-кай», — почти беззвучно прошептали ее губы. Он понял и крепко, до боли стиснул ей руку.

Возвращаясь домой, она увидела в неглубоком рву около дороги, ведущей к пристани, трупы зарубленных солдат, едва присыпанные песком. «Они осмелились осуждать действия генерала», — небрежно пояснил провожавший ее офицер. Рядом с казненными валялись опрокинутая тачка и саперная лопатка. «Сам господин генерал принимал участие в уборке трупов, взял лопату и трудился со всеми», — горделиво рассказывал словоохотливый офицер. Внезапно Хэ Сян-нин ощутила неодолимый приступ тошноты. Вернувшись домой, она всю ночь провела без сна, корчась от режущей боли в желудке. В госпитале знакомый врач коротко сказал: «Дизентерия» — и уложил на несколько дней в постель. Едва поднявшись на ноги, Хэ Сян-нин поспешила в Шилун. Но дальше порога камеры ее не пустили. Она беспомощно протянула руки к мужу.

— Прощай, дорогая! Вырасти детей, будь мужественной. Мой горячий привет Сунь Ят-сену. Не оставляй его, Хэ Сян-нин! — крикнул Ляо Чжун-кай.

Эти слова привели ее в трепет. Обеими руками ока ухватилась за перекрещенные штыки.

— Пустите меня! Пустите или убейте!

Словно невзначай штыки разошлись, и в этот проход ринулся Ляо. Цепь с него сняли, но кандалы не давали свободно двигаться, он едва не упал от резкого движения. На мгновение припал головой к плечу жены, сунул ей в руку скомканный клочок бумаги.

— Назад! Назад! — закричал охранник, заталкивая Ляо в камеру. Тяжело дыша, Хэ Сян-нин не спускала с мужа глаз. Их разделяли какие-нибудь полшага.

— Свидание окончено! — крикнул из другого конца коридора начальник караула.

Дома Хэ Сян-нин осторожно расправила листок, который ей сунул Ляо. Там оказались стихи, обращенные к ней и детям:

«Дочь, не горюй, и, сын, не плачь! Отец уходит — ждет его палач. Не надо, дети, не скорбите. Пожалуйста, себя поберегите! И я исчезну с легкою душой. Учитесь хорошо, о сын и дочь, и я, веселый, зашагаю в ночь…»

Хэ Сян-нин, не в силах больше сдерживаться, повалилась на крышку большой дорожной корзины, которую она достала, чтобы сложить в нее вещи.

Ночью в дверь ее квартиры неожиданно постучали. Она зажгла керосиновую лампу и пошла открывать. На пороге стоял знакомый офицер. Теперь он служил у Чэнь Цзюн-мина. Она провела его в гостиную, молча ждала, что ей скажет этот чуточку надменный, но всегда обходительный человек. Он опустился было на предложенный стул, но, спохватившись, протянул Хэ Сян-нин сверток. Она покачала головой, отказываясь его принять. Тогда офицер выложил на стол два пакета с мукой, немного мелких красных бобов и с десяток недозрелых плодов хурмы.

— Это для вас, уважаемая госпожа Ляо. Всем нам приходится нелегко, а вам особенно.

— Лучше скажите, что привело вас ко мне в столь неурочный час?

— Хорошо, — с готовностью согласился он. — Видите ли, госпожа, нам стало известно, что вы бывали на канонерке у Сунь Ят-сена. От имени генерала Чэнь Цзюн-мина я предлагаю вам отправиться к нему в сопровождении наших людей.

— Зачем? — тихо произнесла она.

— Ну, хотя бы для того, чтобы попросить его не открывать огня завтра вечером.

— Что еще задумал ваш Чэнь?

— Об этом я осведомлен не больше вашего. Я только исполняю поручение.

— Нет, — сказала она, твердо сжав губы, — нет, ни за что.

— Но, госпожа, генерал Чэнь Цзюн-мин обещает за это освободить вашего мужа. Уверен, что господин Сунь Ят-сен охотно пойдет на такую маленькую уступку ради спасения своего друга.

«Ловушка, — подумала она. — Они хотят учинить расправу и над Сунь Ят-сеном!»

— Нет, — повторила она, — я вам не верю.

— Мне жаль вас, госпожа, жаль ваших детей. Одно дело потерять отца, но когда они лишатся еще и матери…

— Передайте генералу, — холодно сказала Хэ Сян-нин, подходя к окну. — В случае ареста я покончу с собой. И если сейчас ему еще удается кое-кому морочить голову россказнями о своих революционных подвигах, то тогда он окончательно прослывет предателем.

Углы губ у гостя слабо дрогнули в сочувственной улыбке — мужество этой женщины вызывало у него уважение. Он поклонился ей и направился к выходу. Она увидела через окно, как он вышел в затопленный лунным светом дворик, и бросилась за ним, чтобы вернуть принесенные им продукты. Одна хурма выпала у нее из рук и закатилась под стол.

Утром, убирая комнату, она нашла хурму и съела ее, давясь терпкой мякотью, солоноватой от слез.

Однажды вечером, возвратившись из канцелярии, где она обивала пороги в надежде добиться смягчения участи мужа, Хэ Сян-нин в переднем дворике застала своего старого знакомого еще по Японии господина Лун Юн-сюаня. Она обрадовалась ему, но удивилась его форме офицера чэневской армии. Когда-то он был неплохим товарищем. Интересно, с чем он. пришел к ней, какие вести принес? Лун не заставил ее ждать.

— Как дела с Ляо Чжун-каем? — спросил он первым долгом.

— Говорят, ему грозит виселица. А я ничего не могу поделать! Как страшно жить в ожидании вести о его гибели…

— Тебе известно, почему кантонский гарнизон перешел на сторону Чэня? Нет? Генерал обещал увеличить солдатам жалованье.

— А теперь ты убедился, что все это ложь? — спросила она с горечью. — И позволил себе выразить мне сочувствие!

— Нет, Хэ Сян-нин. Я просто хочу тебе помочь. Генерал устраивает расширенное совещание в башне на холме Байгоньшань. Я приглашен. Попытаюсь уговорить генерала, чтобы он смягчил участь Ляо.

— Возьми меня с собой! — загорелась Хэ Сян-нин, понимая, что просит о невозможном. Однако Лун колебался недолго. — Ладно. Завтра после обеда будь дома, я заеду за тобой.

Когда они добрались до подножия холма Байюньшань, над землею висел осенний солнечный зной. Желтой пылью дымилась полинявшая трава на склонах и лишь вдали, наверху, темнели вечнозеленые деревья.

Внизу у холма — людно и шумно. Одна за другой подъезжают машины с военными. Пронзительные голоса подзывают паланкинщиков. Их красные тенты цепочкою тянутся к вершине холма. Пестреют зонтики тех, кому не удалось нанять паланкин и кто отважился идти вверх пешком. Среди них Хэ Сян-нин и ее спутник. Где-то совсем близко ударил гром, небо потемнело, хлынул дождь. Наконец они добрались до башни. Отжав непослушными руками отяжелевший подол, Хэ Сян-нин вошла в зал.

— Госпожа Ляо? Какими судьбами? — услышала Хэ Сян-нин. Прямо к ней с противоположного конца зала двигался генерал Чэнь Цзюн-мин. — Да вы совсем промокли! — с деланной озабоченностью сказал генерал.

Хэ Сян-нин молчала.

— Я распоряжусь, чтобы вам дали переодеться — на вас нет сухой нитки, — громко продолжал генерал.

— Не разыгрывайте спектакль! Лучше скажите, за что вы арестовали моего мужа? За что покушались на жизнь Сунь Ят-сена и его жены?

Хэ Сян-нин подошла к генералу почти вплотную. Его ненавистное лицо показалось ей на таком расстоянии еще более отвратительным — нездоровая кожа, мешки под глазами, желтые белки глаз… От генерала исходил сильный запах одеколона.

— Как вы здесь очутились, госпожа Ляо? — как бы не слыша ее вопросов, полюбопытствовал он. Но Хэ Сян-нин продолжала:

— Вы воспользовались именем Сунь Ят-сена, что-бы создать себе репутацию. Чем вы были без Суня? Заурядным военным служакой, которого каждый мог нанять за деньги. Сунь Ят-сен заплатил вам дороже остальных, так вы еще взяли напрокат его идеи! Клянусь, в груди у вас, генерал, бьется низкое сердце!

— Как попала сюда эта женщина, я спрашиваю?! — не выдержал и сорвался на визг Чэнь Цзюн-мин. Он обернулся к офицерам, но заметил, что далеко не все сочувствуют ему сейчас. Это был плохой признак — до генерала уже доходили слухи о том, что многие офицеры им недовольны, считают его предателем.

— Отвечайте же, генерал, что вы намерены сделать с моим мужем Ляо Чжун-каем? — требовательно прозвучал голос Хэ Сян-нин в тишине. — Господа офицеры, — обернулась она к залу, — многие из вас хорошо знают Ляо, верно служившего революции, неужели вы допустите, чтобы его убили?!

Назревал скандал. И здесь произошло невероятное: Чэнь Цзюн-мин широко осклабился и, изобразив сочувствие, произнес:

— Бог мой, это же просто недоразумение! Мы толкуем с вами уже полчаса, а я только сейчас понял, о чем идет речь. Разве Ляо Чжун-кай до сих пор сидит в тюрьме? Я думал, его уже давно освободили.

— Вот что, генерал, вы прямой наводкой стреляли по резиденции Сунь Ят-сена, того самого, кому вы сами присягали на верность! Если вам нужна еще одна невинная жертва, возьмите мою жизнь, но Ляо Чжун-кая освободите! Слышите, я требую освободить моего мужа!

— Успокойтесь, уважаемая госпожа Ляо, — торопливо проговорил Чэнь, — вы же видите, я пишу записку. Поезжайте в Шилун, привозите сюда своего Ляо и считайте, что он свободен.

Хэ Сян-нин только скользнула взглядом по протянутой записке. Рука генерала повисла в воздухе. Где-то за его спиной раздался сдавленный смешок.

— А для чего привозить сюда Ляо Чжун-кая? На расправу? Я не хочу стать вашей пособницей, генерал, ваши замашки мне хорошо известны — яд или случайный выстрел, вот что ждет его здесь.

Чэнь Цзюн-мин искоса глянул на стоявших рядом с ним офицеров: Хэ Сян-нин удивительно точно разгадала его планы. Надо было срочно исправлять положение, и он решил рискнуть. Собственно, риск этот был минимальным: Сунь Ят-сен ушел на своей канонерке в Шанхай, опасность со стороны Второй Гуандунской армии тоже миновала. Словом, подвертывался удобный случай продемонстрировать великодушие и лояльность.

— Хорошо, я докажу, что вы ошибаетесь, госпожа Ляо. — Он с достоинством повернулся к своему адъютанту. — Если Ляо действительно арестован, то эту ошибку необходимо исправить. Заготовьте приказ о его освобождении.

Губы женщины дрогнули в улыбке. Зажав в кулаке серый листок, вырванный из армейского блокнота, нетвердой походкой она направилась к выходу, вслед ей, одобрительно переговариваясь, смотрели офицеры. На пороге она оглянулась:

— Значит, я могу немедленно увезти мужа из Шилуна?

— Когда угодно, дорогая госпожа Ляо, когда угодно, — любезно подтвердил генерал, расплываясь в такой широкой и добродушной улыбке, что человеку неискушенному трудно было бы заподозрить в нем актера.

Поздно ночью супруги Ляо выехали в Шанхай к Сунь Ят-сену.

Глава пятая СВЕЖИЕ ПОБЕГИ НА СТАРОЙ СОСНЕ

— Смотри, Вэнь, какое чудо! — Цин-лин указывала на длинный свиток, висевший в простенке между окнами.

Рисунок изображал ствол старой сосны и несколько побегов на нем. Всего два цвета — коричневый и ярко-зеленый. Вдоль свитка надпись, сделанная самим художником. «Летом, в год Кэньу, все иглы на соснах, окружавших наш домик в деревне Болото Большой Медведицы, объели насекомые. Однажды разразилась гроза с молнией и громом, она уничтожила всех насекомых. А теперь паразиты опять пожирают наши сосны. Хоть бы вновь прошла такая гроза, как в год Кэньу».

«Ци Бай-ши» — стояла подпись художника.

Сунь не мог заснуть всю ночь. Его не оставляли тяжелые мысли. Память вновь и вновь возвращала его к пережитому. Прожито более полувека, а позвольте спросить вас, господин Сунь Ят-сен, — говорил он себе, — приблизились ли вы хоть на шаг к той великой цели, которой посвятили свою жизнь? Нет! И целой вашей жизни вряд ли хватит на это. Где великий, свободный и равноправный Китай? Его нет! Где всеобщее благоденствие, которое вы, господин Сунь Ят-сен, обещали народу? Его тоже нет. Где единое государство? Его не существует. Родину, словно волчья стая, рвут на куски генералы- милитаристы. И каждый из них служит революции, покуда есть надежда заработать капитал и прорваться к власти. Исчезает надежда — и верность, преданность, простая порядочность обращаются в двурушничество и измену. Это блестяще продемонстрировал Чэнь Цзюн-мин. От такого удара в спину, который он нанес революции, не скоро оправишься. Нет, теперь совершенно очевидно, что революции нужна своя армия, которая будет воевать не за жалованье, не ради наживы, а защищая себя, свои идеалы. Это должна быть армия народа. Какое позднее прозрение! А тут еще стали доходить слухи о том, что сын его, Сунь Фо, покидая вслед за отцом Гуанчжоу, не растерялся и запустил руку в городскую кассу. И слухи эти вскоре подтвердились: в Шанхае Сунь Фо тотчас же пустился в различные финансовые сделки с англичанами, позволявшие ему туго набивать карманы, а свободное время прожигал в дорогих ресторанах и самых шикарных притонах Шанхая. Горькие плоды приносила Сунь Ят-сену жизнь…

Начинало светать. Суню захотелось выйти на воздух — грудь теснило, как будто кто-то зажал сердце в кулак. Все равно не уснуть. Тихонько, стараясь не разбудить Цин-лин, он оделся и вышел из дому, подчиняясь внезапной потребности движения. Он вышел на набережную, пошел мимо сквера с табличкой «Только для иностранцев», мимо многоэтажных зданий, облицованных розовым и серым мрамором, сверкающих зеркальным стеклом и начищенной бронзой. Какая надменная демонстрация силы и власти заокеанских монополий на его родной китайской земле!.. Багрово- красные блики от автомобильных фар на влажной мостовой. В воздухе запах гари, моря и прибитой дождем пыли. На авеню Жоффр встретилась рота английской милиции, навербованная из русских белоэмигрантов. Пронзительные сирены полицейских автомобилей. Невольно подумалось о раз_: громленных ночных сходках, арестах и обысках. Но здесь, именно в этой части города, в море домов, простирающемся до самого горизонта, просыпался Шанхай металлистов и ткачей, кули и лодочников, торговцев и ремесленников — всех тех, кому нужен новый Китай.

Шла осень 1922 года. Она несла Сунь Ят-сену новые надежды. Долгие размышления о прожитой жизни и о совершенных ошибках сделали свое дело. Сунь сейчас отчетливо представлял себе, к чему следовало стремиться. Республиканский Китай должен быть государством самого нового типа. Не таким, как Франция или Америка, а как молодая Россия. Что значит государство нового типа? Это значит полностью подчинить государство интересам народа, превратив его в единую семью. Каждый обязан избавиться от своекорыстия и себялюбия, объединить свои усилия с усилиями товарищей и совместно вести борьбу за укрепление республики. Государство — это корабль, а народ — его команда. Если в открытом море корабль застигнут штормом, то для спасения нужны общие усилия и взаимопомощь. Единодушие — вот основа такого государства.

Сунь с нетерпением ждал приезда секретаря Коммунистической партии, профессора Ли Да-чжао, читавшего курс политической экономии в университете Пекина. Он теперь возлагал большие надежды на сотрудничество с коммунистами и на союз с Советской Россией.

Первое их знакомство состоялось еще в Японии, в 1919 году. Ли Да-чжао был моложе Суня на двадцать с лишним лет. Суню нравилось его чистое открытое лицо, ясная улыбка, мягкость и одновременно напористость в обращении. Человек, разговаривающий с ним, как-то невольно оказывался во власти его обаяния. Да, он совсем не походил на большинство людей, окружавших Суня. Он был прекрасным оратором: говорил убедительно, лаконично, сдабривая свою речь острой и меткой шуткой. Как-то Сунь Ят-сен застал его у супругов Ляо. Молодой пекинец лукаво улыбался, поблескивал глазами из-за стекол очков, а вокруг него толпилось несколько человек. Все напряженно следили за руками Ли Да-чжао. «Господин Ли показывает фокусы», — шепнул Ляо Чжун-кай, жестом приглашая подойти поближе. Сунь Ят-сена поразило умение Ли так отдаваться веселой минуте. И вот сейчас Ли Да-чжао — перед ним, но по сравнению с прошлым разом он выглядит более деловым и замкнутым, хотя в нем по-прежнему ощущается внутренняя целеустремленность, а за сдержанностью угадывается несгибаемая воля человека, уверенного в правоте своих убеждений и готового защищать их до конца. Они быстро нашли общий язык. При первом же упоминании Суня о необходимости союза с Советской Россией Ли Да-чжао горячо поддержал его. А на жалобу Суня о недостатке информации о русских делах Ли Да-чжао спросил:

— Вам не попадались, сяньшэн, на глаза корреспонденции Цюй Цю-бо?

Сунь покачал головой:

— Имя- то мне знакомо, но самого Цюй Цю-бо я не знаю.

— Очень жаль, сяньшэн. Цюй Цю-бо — выпускник Национального университета, коммунист. Он жил в Москве в качестве корреспондента одной левой буржуазной газеты. Его корреспонденции пользовались в Пекине большим успехом. Скоро Цюй Цю-бо тоже приедет в Шанхай.

— Слишком уж горячее время стояло в Гуанчжоу, не доходили туда газеты.

— Ну, это можно исправить, — довольно сказал Ли Да-чжао. — Я привез с собой несколько вырезок из газет — «Впечатления о Красной столице» и кое- что еще. Нам, революционерам, следует вооружаться не только пулеметами да винтовками, сяньшэн, — горячо произнес Ли, — идеи, как известно, обладают не меньшей взрывной силой, чем пороховые погреба.

Сунь кивнул, соглашаясь.

Они сидели вдвоем за столиком в кафе «Наньдао».

Это было типичное китайское кафе, одно из тех, которых много теперь расплодилось в приморских городах.

В первом зале, предназначенном для игры в кости, вокруг восьмигранных столов толпилась самая разношерстная публика: мелкие клерки в серых нанковых куртках, торговцы, одетые в кургузые, по колено, халаты, кокотки с повадками скромниц. Юркие, как муравьи, официанты предлагали дешевую смесь рисовой водки с фруктовым соком, благозвучно именуемую «Цветком счастья». Всю эту пеструю, шумную, алчную толпу влекло в «Наньдао» одно — возможность разбогатеть. Владелец и метрдотель «Наньдао», знакомый Суню не менее десяти лет, сам усадил почетных гостей за этот столик во втором зале, открытом исключительно для респектабельных китайцев и редких иностранцев, плененных восточной экзотикой. Здесь было тихо и очень спокойно. Вечерами сюда приходили дельцы, политические деятели, литераторы, военные. Днем же зал пустовал. Сунь Ят-сен и Ли Да- чжао расположились у самого окна под сенью пальмы, растущей в огромной, врезанной в пол кадке. В глубине зала сидел одинокий европеец и в ожидании заказа флегматично изучал похожий на краба черный иероглиф, украшающий подвесной фонарь. Сунь Ят-сен спросил метрдотеля, указав глазами на иностранца:

— Кто это?

— Англичанин, сяньшэн. Говорят, он писатель. Приехал изучать Китай. Да только изучает его у нас в кафе: уже вторую неделю здесь брюки протирает,

— Воображаю, что выйдет из-под пера такого писаки, — презрительно произнес Ли Да-чжао: «В Китае все ходят в долгополых халатах, едят палочками и курят опиум».

— Ничего не поделаешь, массовый читатель за рубежом верит таким писаниям, — грустно вздохнул Сунь Ят-сен. — А что же обед?

Стоящий в сторонке официант тотчас же подскочил к их столику. Розовощекий, проворный, в белой куртке, с готовностью принялся перечислять блюда, предлагаемые в этом кафе самым почетным посетителям.

— Что он говорит? — поинтересовался Ли Да-чжао.

Пекинец, он плохо понимал шанхайский диалект, особенно при быстрой речи. Успев изрядно проголодаться, он поглядывал в сторону иностранца, которому только что принесли огромный поднос, уставленный несколькими десятками фарфоровых чашечек с едой, и голубой чайник с бамбуковой — ручкой, очевидно наполненный рисовой водкой.

Сунь извинился, попросив официанта говорить медленнее, взялся переводить:

— Свинина, тушенная с миндалем, к ней — розовое вино «Лотос», утка подрумяненная, соус коричневый… Мясо, фаршированное грибами, к нему — лепешки кунжутовые с соевой приправой, еще куриное филе, а если господа желают, можно приготовить ростбиф или бифштекс по-английски с жареным луком и картофелем, — это, кажется, все.

— Достаточно и этого! — весело воскликнул Ли Да-чжао.

Заказ принесли молниеносно. Рядом с куайцзами, палочками для еды, положили вилки. Сунь мяса не ел, перед ним стояли пиала с вареным рисом и тарелка с соевым творогом.

— Объясните, господин Ли Да-чжао, — попросил Сунь, возвращаясь к разговору, — как вам удается обеспечить нелегальную работу ваших коммунистических ячеек на Севере, в самом логове реакции?

Ли Да-чжао отложил куайцзы, потянулся за папиросой. Да, пекинским коммунистам приходится не сладко. Сохранить организацию стоит немало трудов.

— Недавно мы устроили большую группу наших коммунистов на железную дорогу ревизорами. Это дало результат: железнодорожники пополнили ряды КПК. Один мой родственник распропагандировал даже трех охранников — из тех, кто сопровождает военные грузы.

Сунь Ят-сен внимательно слушал, думая о том, что сила коммунистов в близости с народом. Он давно уже пришел к выводу, что причина многих неудач и поражений революционеров заключается в том, что Гоминьдан слишком далек от народа, а основную массу его членов составляют люди, уверенные в том, что с завоеванием власти буржуазией революция кончается — начало принимают за конец. Только завоевав власть, можно начинать бороться за то, чтобы избавить крестьян от страха перед грабителями, освободить от необходимости платить непосильные налоги помещикам, — словом, от судьбы, обрекающей китайца жить в нищете и вечной кабале. Но какими путями идти к этой цели? В Пекинском национальном университете, рассказывал Ли Да-чжао, студенты знакомятся с марксистско-ленинским учением. Ли Да-чжао и другие коммунисты университета завели себе твердое правило — при себе нелегальщину не держать — полиции давно знакомы имена Маркса, Энгельса, Ленина. Поэтому частые полицейские обыски, налеты и тайные досмотры, как правило, ничего не дают. Внешне отношения Ли Да-чжао с администрацией университета вполне лояльны. Проректор даже как-то заявил: «Наконец- то в нашей библиотеке приличный заведующий».

— Я тут же не преминул воспользоваться случаем, — лукаво улыбнулся Ли Да-чжао: «А нельзя ли мне немного прибавить жалованья?» Прибавка пошла на покупку нелегальной литературы.

Сунь рассмеялся. Да, союз с такими преданными идее людьми пойдет Гоминьдану на пользу.

— А знаете, товарищ Ли Да-чжао, — сказал Сунь Ят-сен, впервые употребляя слово «товарищ» и делая это с явным удовольствием, — мы должны вместе бороться за новый Китай. Но убедить в этом кое- кого из Гоминьдана будет нелегко. — Суню вспомнился Ван Цзин-вэй, ставший одним из популярных деятелей Гоминьдана, своей изысканностью в одежде и манерами напоминавший оперного певца, уж он-то употребит все свое ораторское искусство, чтобы восстановить против Сунь Ят-сена левое крыло партии. Сунь резко поставил чашку на стол, скомкал накрахмаленную салфетку. — Скажу более: у меня давно зреет желание обратиться за помощью к Стране Советов. Нам нужна ее поддержка в преобразовании Гоминьдана, в создании революционной армии, в организации похода на Север для объединения страны…

— Выходит, сяньшэн, что завтра, на специальном совещании, когда речь зайдет о союзе Гоминьдана с Коммунистической партией Китая и о союзе с Советской Россией, вы поддержите эти идеи?

— Я буду их твердо отстаивать, — пообещал Сунь Ят-сен.

За окнами разливались вечерние сумерки. В зале стали собираться новые посетители. Зажглись фонари, за фикусами и пальмами разместились музыканты. Пора было уходить — время для спокойной беседы кончилось. У самого выхода их остановил писатель- англичанин.

— Если не ошибаюсь, господин Сунь Ят-сен? — Он грациозно приподнял двумя пальцами полотняную шапочку.

— Чем могу служить?

Сухой тон ответа не обескуражил иностранца.

— Правда ли, что вы личный друг Ленина?

— Друг Ленина? Да, это правда.

— Простите, это невероятно!

— Отчего же? Всего хорошего.

— И этот интересуется Лениным, — усмехнулся Ли Да-чжао.

— Сейчас имя Ленина у всех на устах, — серьезно сказал Сунь Ят-сен, опускаясь на сиденье открытой машины, еще не успевшее остыть от дневного солнца. — И, независимо от взглядов, все называют Ленина выдающимся умом нашего времени. Я считаю, что Ленин — величайший человек современной эпохи.

Улица встретила их разноголосым гулом толпы, автомобильными гудками, пронзительными криками разносчиков газет.

«Интересно, — подумал Ли Да-чжао, — перейдет ли Сунь Ят-сен от слов к практическим действиям? Как облегчило бы это борьбу компартии за установление прочного союза с Советской Россией, насколько успешнее можно было бы бороться с внутренней реакцией, с происками империалистов!»

Машина медленно прокладывала себе путь по улицам, переполненным транспортом. «Союз с компартией — хорошо, — в свою очередь думал Сунь, откинувшись на спинку сиденья. — Но как осуществить это в жизни? Ради этого придется выдержать бой внутри Гоминьдана, многие из членов партии и слышать не хотят о коммунистах. Агитировать их за союз с коммунистами все равно что бросать листовки с проповедями стае акул».

— Как коммунист, я хотел бы быть полезен Гоминьдану в реорганизации его на новых началах. Поэтому я прошу вас, сяньшэн, дать мне рекомендацию для вступления в Гоминьдан.

Вот она, первая форма союза! Сунь с волнением посмотрел в открытое лицо пекинца и, чувствуя, как все, что ему пришлось пережить за последнее время, особенно в Гуанчжоу, отодвигается, уступая место приливу новых надежд, крепко сжал руку Ли Да-чжао.

Домой Сунь Ят-сен вернулся в приподнятом настроении. Он постоял на пороге, для чего-то потрогал завядшие цветы в глиняном горшке и легкой походкой вошел в прихожую. Из крошечной приемной тотчас же высунулась круглая голова с прической бобриком.

— Я давно вас дожидаюсь, сяньшэн.

Ах, этот господин Чан Кай-ши! Со времени возвращения в Шанхай они почти не виделись, если не считать случайных встреч у общих знакомых. О Чан Кай-ши ходят нелестные слухи. Поговаривают о его темных махинациях на бирже, об участии в деле, связанном с фальсификацией курса акций сталелитейных заводов. Цин-лин давно уже перестала нахваливать мужу этого человека. Сунь Ят-сену, находившемуся под впечатлением встреч с Ли Да-чжао, вовсе не улыбалась перспектива провести вечер в обществе Чан Кай-ши. Но он был здесь, и выставить его за дверь не представлялось возможным. Поэтому Сунь нехотя пригласил его в гостиную. Услышав, что Сунь Ят-сен распорядился никого больше не принимать, гость повеселел, уселся в любимое кресло хозяина и стал пристально изучать висевшие на стене гравюры. Эти гравюры подарила мужу Цин-лин ко дню рождения. В гостиной было уютно: буфеты с фарфором и английским серебром, кресла из тонкой золотистой соломки, мраморный камин, на верхней доске его красуется старая фотография маленькой девочки с красивым гордым личиком — такой встретил Сунь Ят-сен свою будущую жену много лет назад в доме ее отца Чарльза Суда…

Рядом с камином лежала охапка дров и стояло ведерко с углем. Чан Кай-ши взялся развести огонь, но оказалось, что у него нет никакой сноровки. Сунь молча наблюдал суетливые старания Чана и видел, что тот волнуется. Так же молча они пили чай. Его заварила и принесла Цин-лин. Глядя на скромно одетую и причесанную молодую женщину, Чан Кай-ши думал о том, что такая жена не станет устраивать мужу скандалы из-за нарядов. Его наложница Ю- фэй носит платья, которые наверняка в десять раз дороже самого лучшего выходного костюма Цин-лин, и, несмотря на это, вечно недовольна. Сегодня они вновь поссорились, хотя в сегодняшней перепалке, если уж быть справедливым, Чан Кай-ши был виноват наравне с Ю-фэй. Началось с того, что, оплачивая ее очередной счет, он обратил внимание на слишком большую сумму.

— Ты не могла бы одеваться немного поскромнее? Ты же знаешь, что сейчас на такие вещи бешеные цены! — раздраженно сказал он наложнице, примерявшей новое платье перед зеркалом. Вместо того чтобы кротко промолчать, Ю-фэй вдруг рассердилась, топнула ногой и в довершение всего швырнула ему в лицо этот наряд из тяжелого атласа с золотой вышивкой.

Чан уже давно навел справки: недаром он дневал и ночевал на бирже. Полученные сведения ужаснули его — цены на шелк, атлас, хлопчатобумажные ткани за последний месяц выросли почти втрое. Деньги через пару недель превратятся в бумажки и будут годиться только на растопку. Надо действовать. Удобный случай — приобрести политический капитал на обесцененные деньги. Он немедленно отправился в банк и потребовал выдачи всей наличности со своего счета. «Купюрами помельче», — приказал он. Уложив деньги в небольшой саквояж, Чаи Кай-ши сел в троллейбус и поехал на Мольер-рю. В троллейбусе было пусто — к этому нововведению в городе еще не привыкли. Чану не сиделось, он едва дождался своей остановки.

Теперь Чан Кай-ши глядел на яркое пламя в камине, ловил его отблеск в глазах Сунь Ят-сена, спокойно выжидавшего, когда же гость объяснит причину своего прихода. Но Чан Кай-ши не спешил. Он намазал вареньем кусочек поджаренного хлеба и стал жадно жевать, запивая крупными глотками чая. Сунь вдруг ощутил острый голод — в кафе он почти ничего не ел, но едва он принялся за еду, как Чан порывисто поднялся с места.

— Я пришел в ваш дом, сяньшэн, по зову сердца.

Сунь Ят-сен с удивлением и легкой насмешкой посмотрел на Чан Кай-ши.

— Я знаю, сяньшэн, сколь тягостно для всех нас переносить потери. А Гуанчжоу — большая потеря. Но ведь борьба на этом не окончена, не так ли? И я, с вашего позволения, тоже участвую в ней. Чан Кай-ши ничего не умеет делать наполовину, сяньшэн, — этой борьбе он решил посвятить всю свою жизнь. Когда-то я говорил вам об этом. Но мне кажется, что, не поручая мне ответственных дел, вы высказываете мне тем самым недоверие. Я не обижаюсь — интересы революции превыше всего. Я знаю, что теперь вы готовите новое выступление, направленное против Чэнь Цзюн-мина. Я готов идти в бой в любую минуту, а пока… — Чан Кай-ши торжественно поднял со стула свой саквояж, — пока я принес деньги, все, что у меня есть. Оружие стоит денег, а касса Гоминьдана пуста… — Чан Кай-ши театральным жестом открыл саквояж и поставил его к ногам Сунь Ят-сена. Сунь, пораженный, смотрел на пачки ассигнаций. Только сегодня утром он ломал голову над тем, где раздобыть денег на поездку своих эмиссаров в Нанкин и Гонконг, на оплату счетов за доставку из Японии нового орудия марки «арисака». Нет, определенно, он был несправедлив к молодому офицеру!

— Благодарю от всего сердца, дорогой Чан Кай-ши! Ценю ваше бескорыстие!

— Революция для меня дороже всего, — с наигранной скромностью произнес Чан.

Проводив Чан Кай-ши, Сунь вышел в сад. Темно, сыро, прелые листья под ногами. Хотел бы он знать, что привлекает в революцию таких людей, как этот. Честолюбие, стремление к власти, корысть или в самом деле ими движут патриотические чувства?

Глава шестая ПОТУХШИЙ ФУДЗИ

— Как вы думаете, преподобный отец, Сунь Ят-сен простит меня?

— Я не судья в таких вопросах, дорогой Миядзаки, но думаю, что да.

Сунь Ят-сен вошел в гостиную. На тумбочке, вплотную придвинутой к полураскрытому окну, стояла одинокая синяя чашка с холодным, еще утренним кофе, а рядом с ней Сунь Ят-сен увидел новенькую библию на китайском языке.

— Что ты там рассматриваешь, Вэнь? — спросила Цин-лин, появляясь в дверях. — А- а, библия… Это отец прислал.

Книга была дорогая, с прекрасными иллюстрациями.

— Куда ты эту библию пристроишь? Опять в приют Святого Иоанна? — сказал Сунь, рассматривая коричневый кожаный переплет.

— На этот раз я подарю ее господину Чан Кай-ши, он любит подарки такого рода, — засмеялась Цин-лин. — Ну, рассказывай поскорее, какие у тебя новости?

Сунь только и ждал этого вопроса. Самым замечательным сегодня было известие о прибытии в Пекин нового полномочного представителя Советской России господина Иоффе.

— …И открою тебе секрет, Цин-лин: советский дипломат побывает у нас в Шанхае. Разумеется, не с официальным визитом — ввиду враждебных отношений Севера и Юта это пока невозможно.

— Он будет здесь проездом?

— Да, по пути в Японию. Туда мы тоже пошлем своего человека, скорее всего Ляо Чжун-кая, — сказал Сунь и вздохнул. — Я и сам бы съездил на острова, хотя бы на недельку…

— Хочешь кого-нибудь повидать в Токио?

— Ты угадала — очень хочу. — Сунь поднялся из-за стола. — Пожалуй, пойду к себе, завтра у меня встреча с крестьянами из Хунани, надо принять их как следует.

— Так кого бы ты хотел повидать в Японии, Вэнь?

— Одного старого друга, мы с ним не виделись вечность, — Миядзаки Торадзо.

В тот самый день, когда между Сунем и Цин-лин состоялся этот разговор, Торадзо стоял в дверях своего дома в предместье Токио и сосредоточенно наблюдал, как хлопья снега устилают каменные плиты дворика и лепятся на голых ветвях яблонь.

Одет Миядзаки легко, не по погоде: халат без подкладки, старые деревянные гэта на босу ногу. Но Торадзо не чувствует холода и сырости. Попыхивает трубочкой, вырезанной собственноручно из корневища старой вишни, и предается раздумьям. Торадзо давно удалился от дел — вот уже два года, как он тяжело болен, а кому нужен больной человек? И как-то незаметно, обретя свободное время, пристрастился к поэзии. Это скрашивало его почти отшельническую жизнь. Вот и теперь, едва лишь первые строфы нового стихотворения стали складываться у него в голове, как все его существо обратилось в зрение и слух. Голый сад, блестящие, с подтаявшим снегом, каменные плиты, серая утренняя дымка на востоке приводили его в необычный трепет.

Утро. Туман серебрится,

Из горных ущелий

Холодом тянет.

Прилежный садовник спешит

Укрыть хризантемы циновкой.

Зимнее солнце пылает,

Но свет далекий не греет…

Гуси кричат за оградой,

Проехал почтарь по деревне.

Хозяйки спешат на рынок,

Стучат по земле их тэта.

Тихое утро, мирное утро

Встает над Японией милой.

Он беззвучно шевелил губами, дальше не клеилось. Не стоит и стараться. Раз не получается, надо отложить до следующего раза.

Миядзаки вынул изо рта потухшую трубку, тщательно выколотил ее и возвратился в дом. Там было тепло. В кабинете в чугунной жаровне пылали угли, на столике — скромный завтрак. Торадзо нехотя съел полчашки остывшего риса и отложил палочки. Сегодня ему нездоровится сильнее обычного. Пожалуй, придется отложить намеченную поездку в храм Двенадцати будд. Жена уехала на Кюсю, в их родовое поместье — старый обветшалый дом, окруженный столетними ветлами. Он достался Торадзо по наследству, как единственному оставшемуся в живых из рода знатных самураев Миядзаки. Жена пишет редко, да и то лишь о сыне. Не думал он, что на склоне лет останется в одиночестве. Горькая доля! Теперь он сочиняет стихи для себя, да еще изучает буддийские догмы, с которыми впервые основательно познакомился, участвуя в выработке «Двадцати одного требования» Японии к Китаю. Мало кому известно, что это Миядзаки принадлежит идея выдвинуть Будду на должность священного патрона японского воинства.

Между тем изучение буддизма внесло некоторое разнообразие в его монотонную, безрадостную жизнь. В 1915 году, когда Япония открыто готовилась аннексировать Китай, Миядзаки было поручено отыскать древние догматы, которые помогли бы поднять в народе патриотические чувства. Буддийская философия временами приобретала над ним непонятную власть. В особенности привлекала Миядзаки мораль раннего буддизма с ее проповедью аскетизма и отшельничества. Но продолжительный голод, нетопленные комнаты, ночные бдения, отказ от общения с родными и близкими обострили болезнь. И все же физические страдания хоть ненадолго, но смиряли мятущийся дух Миядзаки. Дух, томившийся необратимостью времени и несбывшимися мечтами. В такие минуты он брался за писчую кисть и, подражая классикам, легким изящным почерком набрасывал на бумаге четверостишия. Стихами было заполнено несколько тонких европейских тетрадей. Помнится, доктору Сунь Ят-сену нравились многие строки из его ранних стихотворений.

Миядзаки не заметил, как начало смеркаться, — несколько часов просидел он, погруженный в свои думы. Тяжело поднявшись, он пошел включить свет. Лампочка без абажура залила комнату холодным голубоватым светом. Миядзаки застегнул воротник, взял со стола пачку газет и тут же стал просматривать их, как обычно, очень быстро пробегая глазами по заголовкам. «Московский шпион, наживший миллион на перемене желтого цвета кожи на красный, агент Сунь Ят-сен скончался в собственном доме в Шанхае на территории французской концессии». Далее следовал небольшой некролог, составленный в довольно глумливом тоне. У Миядзаки задрожал подбородок. Газета выскользнула из похолодевших рук. Неужто это правда? Нет, это было бы слишком несправедливо! Смерть ошиблась адресом. Ведь это ему, Миядзаки Торадзо, врачи вынесли смертный приговор еще год назад. Но почему Сунь? Он поднял газету. Текст сообщения, набранный крупным жирным шрифтом, поплыл у него перед глазами. Отчего умер Сунь? Разве он был болен? Неужели его убили? А может, вкралась чудовищная ошибка? Немедленно в Шанхай! Куда запропастилось расписание пароходов?

Только в Шанхае Миядзаки пришел в себя. Какое счастье! Сообщение о смерти Сунь Ят-сена оказалось очередным злостным выпадом империалистической прессы.

Сняв номер в гостинице, он поехал на Мольер-рю.

— Разрешите мне, госпожа Сун, войти к вашему мужу без доклада, — попросил он. Цин-лин понимающе кивнула. Торадзо тихо постучал в дверь кабинета.

— Входите же, не заперто! — крикнул Сунь, но стук повторился. Делать нечего, он подошел к двери, рывком открыл ее и остановился, не веря своим глазам. Сам Миядзаки Торадзо, о котором он неотступно думал последнее время, стоял на пороге. Сутулый, худой, в мешковатом клетчатом пальто. При ярком свете электрической лампы его лицо казалось особенно высохшим, а кожа прозрачной. Миядзаки неуверенно улыбнулся. Они обнялись. Обессиленный волнением, тяжело дыша, Торадзо опустился на кушетку перед жаровней. Некоторое время Сунь и Торадзо сидели молча, привыкая к тому, что они рядом.

— Ну рассказывай о себе, мы так давно не виделись, — первый заговорил Сунь.

— Нет, нет… Обо мне — после.

-. Ну хорошо. Как поживает господин Инукаи Цуёси, ты часто видишься с ним в Токио, Торадзо? — спросил Сунь.

— Редко. Я, знаешь ли, болен, а у здоровых людей не часто возникает потребность в общении — с больными. Какой от меня теперь толк?

— Мы с тобой еще поживем, брат мой. Ты позволишь мне тебя послушать?

— А- а, — вяло отмахнулся гость, протягивая ноги к теплу, — я убежден, в лекаре нуждается не мое бренное тело, а моя душа. Тяжело что-то у меня на сердце последнее время…

— В этом случае, как и при заболевании тела, следует выяснить причину, — улыбнулся Сунь и встал, чтобы притворить поплотнее окно.

Миядзаки не сводил с Суня глаз, крепко сцепив сухие костлявые руки.

— В мире царит несправедливость, так было всегда, так есть и так будет. Люди только зря тратят силы на бесполезную борьбу, на сопротивление этой несправедливости. Не лучше ли уйти в себя, создать собственный мир, жить так, чтобы достичь нирваны?

Сунь Ят-сен понимал, что сейчас его другом движет неодолимая потребность высказать наболевшее, но, слушая, — ужасался, каким одиночеством, безнадежным, трагическим одиночеством веяло от этих горьких слов! Миядзаки снова заговорил:

— Как это непереносимо тяжело вечно быть не самим собой. Путы, навязанные в молодости, лишили мою жизнь радости… Но надеюсь, что после смерти меня ожидает иная доля…

Сунь подумал: «После смерти не будет ничего. Пустота. Тлен».

— Выходит, в буддизме ты черпаешь решение всех земных проблем?

— Ну да, — кивнул Торадзо, — буддизм — это то, что нужно всем нам.

— Прости, друг, но мне буддизм напоминает пейзаж японской кисти: всю его площадь обычно занимают дожди и туманы, и только где-нибудь в уголке дерево сосны или сливы говорит о том, как прекрасна жизнь, как удивителен мир, скрытый дождями и туманами. А буддизм заслонил от тебя и этот малый утолок. К тому же, буддизм призывает к пассивности, а это, Торадзо, очень опасно, поверь мне!

— Ты бы дал мне закурить. В спешке я забыл дома табак.

— Разве ты куришь? Тебе же нельзя!

— Прошу тебя…

Сунь достал из ящика стола плоский серебряный портсигар, в котором держал папиросы для гостей. Миядзаки взял папиросу, выкрошил табак, набил им свою трубку. С жадностью втянул в себя тонкий запах с едва заметной примесью сандала. Хорошо!

— Я часто спрашивал себя, что можем мы сделать для других, если с рождения обречены на смерть, на уход в небытие? И понял: ровным счетом ничего. А буддизм дарует нам надежду на посмертное блаженство.

— Человеческий век короток, — с болью сказал Сунь Ят-сен, — почему же, дорогой друг Торадзо, почему даже в этот малый срок, отведенный человеку природой, он должен переносить голод, и муки, и унижения? И отчего ум твой на заре нашей дружбы занимало иное — учение Генри Джорджа, например?

— А сам ты, Сунь, разве до сих пор преклоняешься перед Генри Джорджем?

— Гм… Нет. Признаю, его рецепт — твердая цена на землю — казался мне когда-то панацеей от всех бед в деревне. Теперь же я уверен, что, прежде чем заводить речь о цене, крестьянин должен иметь землю. Кусок собственной земли и никакой арендной платы. Возьмем Россию. Там крупные землевладельцы уничтожены, каждый пахарь возделывает собственное поле. Разве это не самый справедливый метод решения аграрного вопроса?

— Выходит, Генри Джорджа побоку?

— Выходит, что побоку, Торадзо.

— Вот видишь, Сунь, произошла переоценка ценностей, как говорят англичане. У тебя теперь на языке твоя Россия, у меня — мой буддизм. Мы с тобой квиты, Сунь.

— Да, мы очень изменились, и по-разному, — в раздумье произнес Сунь Ят-сен, — это случилось потому, что по жизни мы шли разными путями.

— В душе у меня все перегорело, пустыня. Я живу в ожидании, когда чахотка расправится со мной.

Сунь снова сел рядом с Торадзо и взял его за руку.

— Ты спросил, почему я исповедую буддизм, — продолжал Миядзаки. — Да ведь сама жизнь — это заведомо проигранная игра. Жить — удел несчастных. Куда лучше — не жить.

— Жизнь — проигранная игра? Да ты вспомни жизнь доктора Сунь Ят-сена. Разве мало ударов нанесла она ему? А он должен был подниматься и, забыв боль и усталость, идти вперед.

— А я устал, — произнес Миядзаки тихо. — Послушай:

Я — как равнина, битая дождем,

Я — холм, от ветров одряхлевший.

Погасший Фудзи — тоже я,

От дум и горя поседевший.

— Ты пойми, пойми, — заговорил он, перехода на горячечный полушепот, — я давно не верю ни в прогресс, о котором мы с тобой когда-то спорили, ни в справедливость. Мой мир только во мне. Ты помнишь, Сунь, и я когда-то верил в революцию. Верил, да только разуверился. Великая революция — это кровавая бойня. Разве Ниппон, моя благословенная родина, не считает войну самым выгодным национальным предприятием? Наш Генеральный штаб составляет планы войн регулярно через каждые десять лет. Ты помнишь девяносто четвертый год? А кампанию против России в 1904-м, Шаньдун в четырнадцатом? Конечно, в современном мире смерть несут подводные лодки и самолеты. Но ими управляют солдаты. Мне пятьдесят, дорогой Сунь, и я успел убедиться, что даже нечеловеческие усилия изменить жизнь к лучшему не приводят к желаемому результату. Вот ты борешься всю свою жизнь. А разве тебя не предают всю жизнь? Так уж устроен мир. От войны к войне, от одной гибели к другой. Я тебе не рассказывал, как один из моих братьев, Хачиро, был убит в юности? Он повел маленький отряд безземельных самураев против правительственных войск. И они, наемные убийцы, изрубили его мечами на куски. И это, по-моему, более завидная участь, чем прожить столько лет, и так, как я. Хочешь, Сунь, я расскажу тебе все, — с внезапной решимостью заключил он, — я уверен, в этом мире нам больше не встретиться.

Волнение подняло Миядзаки с места. Едва волоча ноги, он подошел к столу и взял еще одну папиросу. Голос его звучал отрывисто. Да, в то время, когда они впервые встретились, Миядзаки уже состоял в организации «Черный дракон». И вел тайную борьбу за аннексию Китая, а значит, выступал и против своего друга Сунь Ят-сена.

— Что же ты молчишь, Сунь? — Миядзаки придвинулся к Суню вплотную.

— Бедный мой Торадзо! — тихо произнес Сунь. — Если это признание — источник твоей душевной боли, забудь о нем! Я давно догадался, что в жизни тебе было уготовано не то место, которое бы ты выбрал, будь твоя воля.

— Ты прощаешь мне? — Торадзо заглянул Суню в глаза.

Ответ друга ошеломил его.

— Разве я судья тебе? Я ведь знаю и люблю другого Торадзо, того, кто не раз выручал меня из беды, человека благородного и самоотверженного, которому я бывал обязан жизнью. И давай больше не возвращаться к этому разговору. Посмотри лучше, какая за окном красота!

Сунь погасил свет и поднял штору. Их взорам открылась зимняя ночь в дымке легкого тумана.

— Жизнь вечна, дорогой Торадзо. К вечности идет человек, который живет для других.

— Нам опять не по пути, — усмехнулся Торадзо. Он уже пришел в себя от этого разговора, к которому так долго готовился, и сейчас испытывал легкое разочарование от великодушия друга. — Скоро мне собираться в дорогу, откуда нет возврата.

— Бросил бы ты толковать о смерти. Оставайся у меня в Шанхае. В моем доме тебе будет хорошо.

— Спасибо. Я не могу. Скоро приезжает с Кюсю мой сын.

— А жена?

— Не знаю. Вряд ли. У нее есть все основания не страдать по мне. Слишком много горя причинил я ей в свое время.

Они продолжали стоять у окна в темной комнате. Начинало светать. Скоро утро, а с ним — разлука. И каждый из них знал, что уже навсегда.